Многосказочный паша

Глава XXI

На следующий день старуха явилась и уже без всяких затруднений прошедшего дня села и продолжала свою повесть.

Я была, как уже сказала Вашему Благополучию вчера вечером, когда окончила рассказ свой, в большой милости султана и приобрела его доверие. Часто говорил он мне о примерной службе одного молодого сераскира, которого он некоторое время назад сделал кабудан-пашой и послал сразиться на север с варварами, называемыми славянами, или русскими. Я любопытствовала увидеть этого Рустана из воинов, потому что подвиги его и постоянное счастье в войне всегда выхвалял мне султан. Он послал к нему в знак своей признательности невольницу из Грузии, которая до меня была его любимицей и питала ко мне глубокую ненависть за то, что я ее вытеснила. Она была отослана в подарок в тот самый день, когда я просила султана позволить мне спрятаться в диванной зале за ширмами, чтобы взглянуть на этого человека.

В самом деле, он был прекрасным стройным мужчиной. Выглядел он точно так, как я представляла себе героя. Когда я взглянула на него, в ту же самую минуту он повернулся и, к изумлению, увидела я на его шее красное пятно: передо мной стоял давно потерянный брат!..

Аудиенция кончилась, султан пришел ко мне, и я сообщила ему о своем открытии. Он радовался не менее меня и на следующий день велел позвать его к себе. Он спросил о его происхождении, прежней жизни, и ответы совершенно согласовались с моим рассказом. Султан отпустил его, осыпая новыми почестями.

Я восхищалась тем, что брат мой сам заслужил уважение султана, и почитала себя счастливейшей на свете. Но как слепы смертные! Брат был причиной немилости ко мне султана и вечной с ним разлуки.

Я уже сказала, что грузинская невольница, до меня пользовавшаяся благорасположением султана, была послана в подарок брату. Она была злейшим врагом моим, хотя и казалась преданной мне. Она была прекрасна и умна и вскоре совершенно овладела моим братом. Она сама не любила его, но жажда мести руководила ее поступками.

Брат мой приобрел такую неограниченную власть, что подстрекаемый наущениями и собственным честолюбием, которому, равно как и моему, не было пределов, замыслил измену султану. Он сообщил свои планы новой любимице, грузинке, и она, чтобы снова приобрести расположение султана и втянуть меня в это преступление, решила сделать меня сообщницей и потом открыть все султану.

Она советовала брату сообщить и мне его планы, говоря, что, я, наверно, приму в них участие, потому что султан уже стал ко мне равнодушен, и что я, хотя и откажу в содействии, во всяком случае могу спасти его от гнева султана.

Сначала брат не решался последовать ее совету, но хитрая грузинка заметила ему, что я, если заговор будет как-нибудь открыт, должна буду разделить с ним участь и что ей очень хорошо известно, что я никогда не забуду полученного мною наказания, но что жду только удобного случая для мщения. Все это наконец заставило его решиться сообщить мне о заговоре.

Ему позволено было посещать меня, и он выискал удобный случай и открыл мне свои преступные намерения. В ужасе отвернулась я от него, говорила ему о неблагодарности и настоятельно просила отказаться от своего замысла. Уверившись, что невозможно поколебать меня, он притворился, будто видит сам истину слов моих, сознался в своей вине и обещал мне выбросить из головы все злые намерения. Я думала, что он чистосердечно раскаялся и со слезами радости благодарила его за то, что послушался меня. Мы расстались, и вскоре это происшествие вовсе ушло из головы моей.

Однако брат мой вовсе не думал отказываться от своих планов; он уже зашел слишком далеко, чтобы вернуться. Распоряжения его быстро приводились в исполнение, и когда все уже было готово для восстания, грузинка уведомила о том султана и выдала меня как сообщницу.

Однажды утром сидела я в своей комнате, занималась работой для своего властителя и вдруг была поражена приходом Кизляр-Аги со стражей; он без объяснений схватил меня и повел в аудиенц-залу, где был султан и собрались все сановники города. Тотчас пришло мне в голову, что брат предал меня. Бледная от страха, но вместе с тем изумленная мыслью о том, каким образом был открыт заговор, вошла я в диван, где увидела брата, окруженного дворцовой стражей. Его схватили в диване, но он вошел с таким гордым видом, что я сочла его невиновным и думала, что он сдержал данное мне обещание.

Я обратилась к султану. Глаза его были устремлены на меня, брови от гнева сходились. Он начал:

— Сара, брат твой обвинен в измене — в измене, в которой он не сознался. Ты сама обвинена в знании его умыслов. Отвечай мне, правда ли это? Знаешь ли ты что-нибудь о заговоре?

Я не знала, что отвечать мне, и не хотела лгать. Умыслы моего брата были мне известны, но он в них не сознается, и мог ли язык сестры предать родного брата? Может быть, он раскаялся, отказался от своего намерения; может быть, нельзя было обличить его. Признание мое было бы для него смертным приговором.

Я не могла дать требуемого ответа и сказала:

— Если брат мой виновен перед своим властителем, то он должен нести заслуженное наказание; что касается меня, властитель, я никогда не имела подобных умыслов.

— Отвечай на мой вопрос, Сара. Знаешь ли ты что-нибудь об этих умыслах? Да или нет. Скажи нет, и я поверю тебе.

— Раба ваша никогда не имела преступных помыслов против своего господина, — сказал я. — Далее не могу отвечать на ваш вопрос.

— Итак, это правда, и Сара может лгать! — воскликнул султан и в горести сложил руки. — О, кто найдет в земле моей женщину верную, не лживую, если и Сара, даже Сара, говорит неправду!

— Нет, властитель! — воскликнула я, заливаясь слезами. — Сара всегда говорит правду, всегда говорила ее, и будет говорить. Но, умоляю вас, не мучьте меня другими вопросами.

Султан некоторое время молча смотрел на меня, после чего стал совещаться с визирями и другими сановниками, стоявшими около трона со сложенными на груди руками.

— Знающие об измене и скрывающие ее — сами сообщники преступления, — сказали они.

— Так, именно так. Сара, спрашиваю себя в последний раз, что знаешь ты о замышленном бунте? Не позволю долее шутить со мной. Определенный ответ или…

— Не могу, властитель, отвечать на вопрос твой.

— Сара, если тебе дорога жизнь, отвечай сейчас же! — воскликнул султан вспыльчиво. Но я не отвечала.

Еще два раза любовь и сострадание понудили султана повторить вопрос. Я молчала.

Султан махнул рукой, меня схватили немые и накинули на шею шнурок. Все было готово; они ожидали последнего знака, чтобы умертвить меня.

— Еще раз спрашиваю тебя, Сара, ответишь ли мне? Или ты принудишь меня погубить тебя?

— Султан, прежде чем умру, хочу сказать вам несколько слов; хочу в последние минуты уверить вас в моей преданности и любви, сказать, что прощаю вам то, в чем вы себя никогда не простите, когда все объяснится. Еще одну минуту. Возьмите от меня эту драгоценную цепь, она не нужна моей шее, ее заменяет теперь шнурок. Вы подарили мне ее, когда были уверены в моей преданности и любви, и если сыщется женщина, которая будет вернее и правдивее меня, отдайте цепь ей, но до тех пор носите сами в память о Саре. Теперь позвольте накрыть голову мою покрывалом: на этом лице всегда выражались любовь и восхищение, и потому, когда буду мертва, и вы захотите вспомнить его, то да будет оно от вас скрыто, чтобы вы не увидали его почерневшим и обезображенным страданиями. Властитель, милый, бесценный господин мой, будь счастлив без меня! Прости!

Султан был глубоко тронут, он отвернулся и закрыл лицо рукой в забытьи; другую руку он опустил.

Хотя это было сделано вовсе неумышленно, но было принято за знак к моей смерти. Шнурок затянули, он глубоко врезался в шею. В первые мгновения страдания мои были ужасны: глаза хотели выпрыгнуть из своих впадин, язык вытянуло изо рта, мозг горел как в огне, но скоро исчезло все — я лишилась чувств.

— Стаффир Аллах! Прости меня, Боже! Ты, кажется, смеешься нам в бороды, старая сова? Как ты думаешь, Мустафа, — продолжал паша, обращаясь к визирю, — не чистая ли это ложь?

— Ложь! — вскричала старуха. — Ложь! И вы мне говорите, что я лгу! Хорошо, хорошо, но было время!.. Паша, после всего перенесенного мною за то, что всю жизнь свою говорила правду, не больно ли на старости слышать, когда говорят мне, что я лгу? Но вы должны убедиться…

Тут старуха положила обе руки на сморщенную, отвисшую кожу шеи, растянула ее и показала глубокую синюю полосу, которая, подобно шнурку, шла вокруг ее шеи

— Довольны ли вы теперь?

Паша сделал знак, что он верит, и сказал:

— Можешь продолжать.

— Да, я могу продолжать, но скажу наперед, если вы еще раз усомнитесь в том, что рассказываю, то я отдам ваши двадцать золотых назад и не скажу более ни слова. Что я могу это сделать, доказала я еще в детстве, а в старости мы делаемся еще упорнее.

— Вот уж это правда, — заметил Мустафа. — Продолжай, старая, мы не будем больше сомневаться и прерывать рассказ твой.

Брат мой, замечавший всякое движение султана и решивший скорее вытерпеть все, чем позволить мне страдать за себя, громко вскрикнул, когда заметил движение немых, и попытался вырваться из рук стражи. Испуганный султан взглянул и увидел происшедшее. Он бросился со своего места и упал подле меня на колени с безумным криком. Немые поспешно сорвали с меня шнурок, но я по всем признакам была уже мертва.

— Да, султан, вы можете теперь отчаиваться! — воскликнул брат мой. — Вы умертвили женщину верную и правую, как говорила она в последние минуты. Я открыл ей мои умыслы, и она думала, что ей удалось отвлечь меня от них; я клялся ей отказаться от своего намерения. Она была верна и вам, и мне, потому что думала, что хотя я и изобличен, но уже заслуживаю прощение своим раскаянием.

Султан гневно взглянул на брата, но ничего не ответил. Он обнял меня, залился слезами и требовал скорейшей помощи. Я была отнесена в свою комнату, и неусыпными стараниями удалось наконец врачам возвратить меня к жизни. Но несколько дней была я без памяти, несмотря на все средства, которые употребляли, чтобы привести меня в чувства.

Однажды вечером почувствовала я, что опять могу говорить, и спросила прислужниц, что случилось. Они сказали мне, что немые, принявшие за сигнал невольное движение руки, были посажены на кол, что янычары восстали и потребовали освобождения моего брата, но что он был, по повелению великого визиря, казнен, и голову его выкинули бунтовщикам, которые после того разошлись и теперь приведены снова в подчинение, и что несколько сот их предводителей обезглавлены.

При этом известии я отвернулась, потому что любила брата, хотя и безрассудного. Это движение причинило мне ужасную боль в ране, сделанной шнурком.

На другое утро я встала, чтобы поглядеться в зеркало, и тотчас увидела в себе большую перемену. В лице моем было заметно какое-то искажение, которое, как я думала, уже никогда не исчезнет. Я чувствовала, что хотя султан и будет почитать меня, но что я уже не смогу произвести на него прежнего впечатления и сосредоточивать на себе все его внимание. Я знала, как непостоянна страсть в деспоте, и потому решила расстаться с ним. Я любила его еще, любила, несмотря на всю его жестокость, но мое решение было твердо. Шесть недель не решалась я увидеться с ним, хотя он и просил о том каждый день и присылал мне богатые подарки. По прошествии этого времени я совершенно оправилась, и шнурок не оставил на мне никакого следа, кроме темно-синего рубца вокруг шеи, который я сейчас показывала Вашему Благополучию.

Когда я в первый раз приняла к себе султана, он был чрезвычайно расстроен.

— Сара, — сказал он печально, — клянусь именем пророка, я и не думал давать знака.

— Верю вам, властитель, — отвечала я.

— Я вовсе не хотел казнить твоего брата. Я думал, помиловав его, заслужить тем твое прежнее расположение.

— Властитель, он был изменником, неблагодарным изменником и заслужил смерть. Да погибнут так же все подобные ему!

— Итак, Сара, могу надеяться, что ты простишь меня?

— При одном условии, султан. Клянитесь исполнить мою просьбу.

— Клянусь в том именем Аллаха!

— Просьба эта — отослать меня обратно в мое отечество.

Чтобы не наскучить Вашему Благополучию подробностями, скажу только, что решение мое, несмотря ни на просьбы султана, ни на голос собственного сердца, было непоколебимо. Сделаны были все нужные распоряжения к отъезду, и во все это время султан был у меня безвыходно и осыпал меня просьбами остаться. Щедрость, с какой наделял он меня драгоценными подарками, чтобы могла я вернуться в свою отчизну богатая и с честью, несколько раз заставляла меня колебаться в своем решении. Вечером перед отъездом он попробовал в последний раз попросить меня. Но тут внутренняя борь-ба обнаружилась; я заливалась слезами, потому что теперь, перед близким отъездом, чувствовала, как истинно, как глубоко любила его. Мы расстались. Я бросилась в постель и плакала до самого рассвета. Тут я должна была начать свое путешествие.

Когда казнили моего брата, то имение его, по обычаям, известным Вашему Благополучию, перешло к султану и было разделено между его любимцами. Новый капудан-паша назывался Абдаллахом и, говорили, был отличным солдатом. Он получил часть имущества, а также и грузинскую невольницу, которая была причиной гибели моего брата и расстройства моего счастья.

Желая оказать мне больше внимания и уважения, султан приказал Абдаллаху самому с отборными всадниками сопровождать меня в мое отечество.

Шествие было великолепно. Подарки были навалены на подарки, сокровища на сокровища. Для прислуживания сопровождали меня двадцать женщин из моих соотечественниц и многочисленные невольники. С сокрушенным сердцем села я на носилки и скоро достигла нашей земли. На границе Абдаллах просил меня дать ему письменное свидетельство, что он исполнил долг свой, потому что его потребует султан по возвращении.

Я дала ему свидетельство; он собрал своих подчиненных и, пожелав мне счастья, со своей командой повернул к городу, в котором оставила я свое сердце.

Теперь необходимо вернуться к грузинской невольнице, которую султан подарил сперва моему брату, а потом Абдаллаху.

Когда она услыхала, что я намерена, осыпанная подарками, возвратиться в свое отечество, бешенству ее не было границ. Ее красота и ум произвели на Абдаллаха большое впечатление, и скоро она склонила его на выгодное дело, способное предать меня в ее власть.

Она предложила Абдаллаху проводить меня до границы и, получив требуемое султаном свидетельство, следовать за мной, перерезать всех сопровождавших меня невольников, завладеть мной и моими сокровищами и возвратиться со всем этим в Константинополь, где он может запереть меня в свой гарем.

Абдаллах при своей скупости не мог противостоять искушению, и так как он знал, что этот постыдный поступок не дойдет до султана, то и согласился на предложение. На вторую ночь после того, как он оставил меня, на нас вдруг напала толпа всадников. Они изрубили всех моих женщин и невольников; меня схватили, бросили в мешок и перекинули через седло лошади; сокровища собрали, и весь поезд поспешно двинулся. Когда остановились, я едва дышала, а когда освободили из столь неудобного положения, я упала в обморок.

Абдаллах никогда не видал меня в лицо, и когда солдаты донесли ему, что я умерла, он был очень рад этому, потому что только для прихоти своей любимицы обещал привезти меня живую. Он подошел ко мне и, несмотря на жалкое положение, в котором я находилась, был поражен моей красотой. Сердце его угадало, что я драгоценнейший предмет из всей его добычи. Он приложил все возможные усилия, чтобы привести меня в чувство, и, пробыв со мной несколько часов, наконец, чтобы дать мне успокоиться, велел нести меня в маленьких носилках, и на них-то продолжала я путешествие. Он очень старался добыть моей благосклонности. Сначала я отвергла его, но когда он сказал, что этому поступку научила его грузинская невольница и что она настаивала на том, чтобы привезти меня живую, я очень хорошо поняла, для какой цели она делала это, и теперь думала только о мести. Я притворилась уж не такой сердитой на него и еще до окончания нашего путешествия употребила все могущество моих прелестей и победила.

Наконец мы достигли Стамбула и, пробыв до вечера в предместьях города, чтобы не привлечь к себе внимания, отправились в дом Абдаллаха, и я снова попала в гарем. Узнав о нашем прибытии, грузинка бросилась ко мне навстречу и так сильно ударила меня туфлей по губам, что на них показалась кровь.

— Теперь, султанша, — воскликнула она, — моя очередь! Вы попробуете во второй раз палок, во второй раз увидите шнурок на своей гордой шее, и, надеюсь, действие его в этот раз будет сильнее.

После чего она приказала невольницам раздеть меня и надеть самые простые платья. Тут она плюнула мне в лицо и ушла, не сказав больше ни слова, но сверкающие глаза показывали, какая страсть бушевала в ее груди.

Между тем Абдаллах отправился во дворец уведомить султана о счастливом путешествии Сары, после чего поспешил домой. Лишь только вступил он в гарем, как вместо того, чтобы посетить грузинскую невольницу, спросил изумленных женщин, какая комната назначена для меня. Бледные от страха, указали они ее. Он вошел и увидел меня в одежде невольницы и с лицом, испачканным кровью. Когда я рассказала ему, как меня приняли и как грузинка угрожала мне палками и шнурком, бешенству его не было границ. Он велел всем женщинам служить мне, надеть на меня прежние платья, и сказал, что надеется, что ему позволено будет отужинать со мной.

Жажда мести преодолела во мне все прочие чувства, я согласилась на его просьбу, и он вышел из гарема, чтобы осмотреть награбленные им сокровища.

Между тем обо всем случившемся было сообщено грузинке; бешенство ее доходило до исступления. Я боялась ее и потому держала двери на запоре, пока Абдаллах не пришел ко мне. Снова выразил он свое неудовольствие поступками моей соперницы и обещал мне в доказательство своей любви предать ее своему гневу. Я не успела еще ответить, как дверь распахнулась, грузинка бросилась на меня с кинжалом. Абдаллах успел отклонить удар, острие кинжала прошло через его левую руку, правой поверг он ее на землю. Бледный от боли и бешенства, он позвал людей.

— Она угрожала тебе, Сара, палками и шнурком; она сама себе произнесла приговор, — сказал Абдаллах.

По его приказу у нее сняли туфли и дали пятьдесят ударов по пяткам. Она кричала от боли и простирала руки, моля о прощении, но немые явились и наложили на ее шею шнурок. Жажда мщения моя была более, чем утолена, и я закрыла глаза. Когда я открыла их, то была уже одна с Абдаллахом, и моя соперница лежала мертвая на полу.

Три года жила я в гареме Абдаллаха и хотя не могла назвать себя счастливой, но была довольна своей судьбой.

Он был предан мне всей душой, и если я не могла отвечать ему взаимностью, то, по крайней мере, не отказывала ему в своей признательности. Наконец, снова загорелась война турок с русскими, и Абдаллах получил приказание возглавить войска и прогнать неприятеля в мерзлые снеговые степи. Следуя обычаю турецких начальников, отправился он в сопровождении всего гарема. После долгих странствований, наконец, заперли нас в крепости Измаил.

Не хочу утомлять Ваше Благополучие происшествиями, следовавшими за этим, скажу только, что город был превращен в груду пепла и, наконец, взят штурмом. Мы сидели в своих покоях и с ужасом внимали стрельбе и крикам, треску лопавшихся бомб, свисту пуль, воплям раненых и ужасному реву пламени, которым был объят весь город. Наконец городские ворота были сорваны, и неприятель ворвался. Мы закричали, и все наши попытки скрыться были бесполезны. Что сталось с другими женщинами, не знаю, знаю только, что меня тащили по грудам мертвых и умирающих сквозь дым и пламя; от страха и изнеможения лишилась я чувств. Когда пришла в себя, то уже находилась в хижине на маленькой кровати; подле меня стояли два бородатых чудовища, которые, как я узнала потом, были казаками. Они терли мои члены своими грубыми руками. Лишь только я открыла глаза, один из них влил мне в рог немного водки, завернул в лошадиную попону, и они оставили меня размышлять о моем несчастья.

Вечером узнала я, что, благодаря случаю, сделалась собственностью одного русского генерала. Он за всю свою жизнь ни разу не испытывал любви по неимению на то времени. По его мнению, любовь, как само собой разумеется, должна быть всегда готова. Впрочем, он был мужчиной прекрасной наружности, очень любезен и великодушен, но лагерная жизнь, даже и у генерала, была очень далека от спокойной раздольной жизни, к которой я привыкла. Внешняя жизнь моя была худа, внутренняя еще хуже. От утомительных переходов, плохой пищи и беспокойства, в котором я беспрестанно находилась, много поубавилось моей красоты.

Тогда-то в первый раз я стала роптать на судьбу и на султана, тогда-то в первый раз это «было время» вырвалось из груди моей вместе со вздохом о минувшем.

Наконец армия получила приказ возвратиться; в это время была я собственностью одного казака; тот посадил меня на жеребца, и я должна была ехать с его полком. Через десять дней он продал меня вместе с жеребцом, седлом и упряжью одному пехотному офицеру, который велел мне слезть с лошади, сел сам в седло и приказал мне бежать за ним. При отдыхе должна я была прислуживать ему и делать все, чего он ни требовал. На другое утро он снова сел на лошадь, и мне нужно было, как и прежде, бежать за ним. Хорошая прогулка для бывшей любимицы султана! Целую неделю пространствовала я подобным образом, но долго переносить это была не в силах. Мы прибыли в один город, и лишь только миновали городские ворота, я выждала, когда он не смотрел на меня, и незаметно убежала.

Бессильная от голода и изнеможения, села я на ступеньку подъезда одного большого дома. Дама, богато одетая, вышла из него, остановилась передо мной и спросила, кто я, потому что она заметила по моей одежде, что я иностранка. Я рассказала все в немногих словах, и она приказала взять меня в дом и позаботиться обо мне. Спустя несколько дней она позвала меня к себе, и я рассказала ей мою историю. Она была добра и великодушна, и я сделалась первой ее горничной. Я была довольна и счастлива и думала окончить с ней дни свои. Но моим несчастиям не было еще и половины.

Госпожа моя была знатная и в большой чести; дом ее был всегда полон гостей; она была богата и давала блистательные обеды. Супруг ее умер за два года перед этим, но она была еще молода и прекрасна. Однажды вечером, когда у нее было большое собрание, к ней приблизился какой-то офицер и шепнул ей что-то на ухо.

Она изменилась в лице, задрожала и сказала, что через час будет готова. Я была вблизи нее; она дала мне знак, поспешила в свою комнату и залилась слезами.

Ее постигло непредвиденное несчастье, и она должна была отправиться в Петербург. Она предложила мне ехать с ней, я тотчас согласилась; наскоро уложили мы необходимые вещи и, не тревожа веселого общества, вышли и сели с офицером в бричку. Через четыре дня мы прибыли в Петербург. Там принуждена была она расстаться со мной, и мы простились навсегда.

Я осталась одна среди людей, которых вовсе не знала, и решилась при первом удобном случае возвратиться в свою отчизну. У меня осталось еще немного денег и дорогих вещей от моей несчастной госпожи. Один жид, узнав о моем желании ехать на юг, согласился взять меня с собой, когда выпадет снег, за пятьсот рублей. Через четырнадцать дней настала зима, мы сели в сани и отправились в дорогу. Наконец, достигли мы Константинополя.

Тут я хотела заплатить ему за провоз, но старый черт отнял у меня все и, несмотря на крики и мольбы, запер меня в одну комнату. Через полчаса явился торговец невольниками, который и купил меня за бесценок.

Красота моя исчезла; мне было уже за тридцать лет, и перенесенное мной довершило остальное.

Отсюда жизнь моя была цепью перемен и несчастий. Я была продана паштетному повару, не отходила от печки, и чуть сама не изжарилась. Я была капризна и часто получала побои, о которых, впрочем, мало заботилась. За мою неисправность повар продал меня цирюльнику, у которого была презлая жена; она почти извела меня. К счастью, цирюльника обвинили в укрывательстве одного преступника, убежавшего из тюрьмы. Его казнили; я и жена его были проданы как невольницы.

Таким образом переходила я беспрестанно из рук в руки; поступали со мной все хуже и хуже, пока наконец меня не посадили со многими другими на корабль, отправлявшийся в Смирну. Судно было взято морским алжирским разбойником, и я долгое время принуждена была на его корабле служить кухаркой. Наконец пристали мы к этому берегу. Не знаю, как спаслась я, потому что жизнь уже давно наскучила мне. Однако я прибрела сюда и несколько лет жила здесь с одним стариком-нищим. Он умер год тому назад и оставил мне хижину. Теперь питаюсь милостыней.

Вот, паша, моя история. Выслушав ее, вы, верно, согласитесь с моим «было время».

— Это твой кизмет, судьба твоя, добрая женщина. Нет Бога, кроме Аллаха, и Магомет пророк его! — сказал паша. — Ты можешь идти.

— А золото, Ваше Благополучие? — шепнул Мустафа.

— Оставь деньги старухе, ведь она была султаншей! — отвечал паша, глядя на нее с чувством.

Старуха была чутка на слух; она слышала вопрос Мустафы, не пропустила также мимо ушей и ответа паши.

— Паша, прежде чем оставлю вас, хочу за вашу щедрость, с позволения вашего, дать совет, который, благодаря моему знанию света и физиономии людей, будет иметь немаловажную цену. Позволит ли мне Ваше Благополучие говорить?

— Говори! — сказал паша.

— Паша, берегись человека, который сидит подле тебя; лицо его говорит мне, что он на твоем падении построит свое величие. Паша, берегись его!

— Проклятая ведьма! — воскликнул Мустафа, встав со своего места.

Старуха подняла указательный палец и вышла из дивана.

Паша боязливо смотрел на Мустафу, так как был суеверен от природы. Мустафа стоял перед ним невинным агнцем.

— Верит ли мой властитель лживому языку старухи? — сказал Мустафа, повергаясь на землю. — Показал ли раб ваш в чем-либо свою неверность? Я просто грязь в присутствии вашем. Возьми мою жизнь, паша, но только не сомневайся в верности твоего раба.

Паша казался успокоенным.

— Все это пустяки, ничего, — сказал он, встал и удалился.

— Пустяки! — ворчал Мустафа. — Проклятая колдунья! Я знаю лучше тебя… Не нужно терять времени, я должен действовать решительно. Когда воротится этот ренегат из Стамбула?.. О, то будет великое время!

С этими словами Мустафа оставил диван, дико озираясь.