Монгольская империя и кочевой мир

Б.В. Базаров, Н.Н. Крадин, Т.Д. Скрынникова Введение: кочевники, монголосфера и цивилизационный процесс

Проблема истории средневековых монголов в последние годы становится все более и более популярной в научной литературе. В немалой степени это связано с приближающимся 800-летием создания империи Чингис-хана — человека, который кардинальным образом изменил историю всего Старого Света. Появилось большое количество переизданий работ прошлых лет, активизировались научные исследования в данной области, тема привлекла внимание журналистов и литераторов, занимающихся популяризацией науки. Руководствуясь необходимостью обсуждения этих вопросов на современном научном уровне, дирекция института монголоведения, буддологии и тибетологии СО РАН приняла решение выпустить серию трудов, приуроченных к этой дате. Первой из запланированных книг является данная работа. Среди ее авторов ряд ученых, хорошо известных своими исследованиями в области теории общественных наук, истории кочевничества, монголоведения.

В качестве основных вопросов, которые предполагалось вынести на обсуждение научной общественности, вошли следующие темы:

1. Монгольская империя и типология кочевых обществ;

2. Социально-политическая структура и организация власти в средневековом монгольском обществе;

3. Проблема «кочевой цивилизации» и цивилизации у монголов;

4. Идеологическая система Монгольской империи;

5. Монгольская империя и история мир-систем.

Мы предполагали, что обсуждение этих вопросов будет происходить в сопоставлении с другими обществами кочевников Евразии, что позволит прийти к широким историческим обобщениям. В той или иной степени этого удалось достигнуть. В то же самое время предметом обсуждения стал еще ряд вопросов, которые предполагалось исследовать позднее, — причины возникновения и расцвета Монгольской империи и роль в этих процессах личности Чингис-хана, отношения монголов с завоеванными земледельческими цивилизациями, средневековое монгольское право.

Вне всякого сомнения, главный вопрос, который волнует всех без исключения, — как и почему из небольшого кочевого народа возникла трансконтинентальная суперимперия? Исследователями выделяется достаточно широкий круг причин, которые могли бы, в той или иной степени, способствовать созданию империи Чингис-хана. Дж. Флетчер со ссылкой на работы китайского историка Сяо Цицина полагал, что все теории могут быть сведены к семи следующим: 1) жадная и хищническая природа степняков; 2) климатические изменения; 3) перенаселение степи; 4) нежелание земледельцев торговать с кочевниками; 5) необходимость дополнительных источников существования; 6) потребность в создании надплеменного объединения кочевников; 7) психология кочевников — с одной стороны, стремление номадов ощущать себя равными земледельцам и, с другой — вера кочевников в данное им Небом — Тэнгри божественное предназначение покорить весь Мир.

В большинстве из перечисленных факторов есть свои рациональные моменты. Однако значение некоторых из них оказалось преувеличенным. Так, современные палеогеографические данные не подтверждают жесткой корреляции глобальных периодов усыхания/ увлажнения степи с временами упадка/расцвета кочевых империй [Динесман и др. 1989, с. 204–205; Иванов, Васильев 1995, табл. 24, 25]. Не совсем ясна роль демографии, поскольку рост поголовья скота происходил быстрее увеличения народонаселения и, как правило, раньше приводил к стравливанию травостоя и кризису экосистемы. Кочевой образ жизни, вне всякого сомнения, может способствовать развитию некоторых военных качеств. Но земледельцев было во много раз больше, они обладали экологически более комплексным хозяйством, надежными крепостями, более мощной ремесленно-металлургической базой и т. д. Немаловажное значение в создании империй номадов играл и идеологический фактор. А.М. Хазанов убедительно продемонстрировал как по-разному складывалось значение мировых религий для образования Монгольской империи и Арабского халифата.

Что же тогда толкало монголов и других номадов на завоевания и создание «кочевых империй»? Выдающийся американский антрополог О. Латтимор, сам долго проживший среди скотоводов Монголии, писал, что специфика обществ номадов не может быть правильно понята исходя только из логики внутреннего их развития. Кочевник вполне может обойтись только продуктами его стада животных, но чистый кочевник всегда останется бедным [Lattimore 1940, p. 522]. Номадам нужна пища земледельцев, богатая протеином, они нуждались в изделиях ремесленников, шелке, оружии, изысканных украшениях для своих вождей, их жен и наложниц. Все это можно было получать мирной торговлей с земледельцами или войной. И тот и другой способы предполагали объединение и создание надплеменного общества.

Однако далеко не всегда и не везде нужда номадов в установлении контактов с оседло-городскими обществами приводила к созданию «кочевых империй». А.М. Хазанов убедительно показал, что крупные общества кочевников (он относит их к стадии раннего государства) создавались вследствие асимметрии отношений между номадами и их внешним (оседлым) окружением [Khazanov 1984; Хазанов 2000; 2002]. Т. Барфилд, отвергая диффузионистские интерпретации заимствования номадами государства у земледельцев, продемонстрировал, что степень централизация степного общества была прямо связана с уровнем политической интеграции оседлого земледельческого общества [Barfield 1981; 1989; 1993; Барфилд 2002]. Сложная иерархическая организация власти в форме «кочевых империй» развивалась у номадов только после завершения «осевого времени», когда создаются могущественные земледельческие мир-империи, и в тех регионах, где существовали достаточно большие пространства, благоприятные для занятия кочевым скотоводством и где номады были вынуждены иметь длительные и активные контакты с более высокоорганизованными земледельческо-городскими обществами. При этом специфика политической организации кочевых обществ во многом опосредована особенностями региональной экологии и размерами соседних земледельческих цивилизаций. Не случайно в статьях Т. Барфилда [см. также: Barfield 1989; Барфилд 2002] и Дж. Флетчера речь идет о двух разных вариантах адаптации кочевников к внешнему миру — внутренне-азиатском («степном») и среднеазиатско-ближневосточном («пустынном»), а П. Голден хорошо показывает отличия степного политогенеза в Восточной Европе и на востоке Евразийского континента [см. также: Golden 1992; 2001; Голден 1993].

Особенно важным представляется прослеженная Т. Барфилдом синхронность процессов роста и упадка на среднекитайской равнине и в степи. Империя Хань и держава Хунну появились в течение одного десятилетия. Тюркский каганат возник как раз в то время, когда Китай был объединен под властью династий Суй, а затем Тан. Аналогичным образом, по мнению Т. Барфилда, и Степь, и Китай вступали в периоды анархии в пределах небольшого промежутка времени один за другим. Когда в Китае начинались смуты и экономический кризис, система дистанционной эксплуатации кочевников переставала работать и имперская конфедерация разваливалась на отдельные племена до тех пор, пока не восстанавливались мир и порядок на юге [Barfield 1989; Барфилд 2002]. Это подтверждает генеральную мысль работ А.М. Хазанова, что историю кочевников нельзя рассматривать в отрыве от истории соседних земледельческих цивилизаций.

Наиболее полно последний тезис был реализован в рамках мир-системного подхода. В статье Т. Холла суммированы идеи, высказанные в разных работах, о месте кочевников, в том числе и монголов, в рамках мир-системной эволюции. Если рассматривать номадизм в понятиях данной методологии, то в доиндустриальную эпоху кочевники, как правило, занимали место «полупериферии», которая объединяла в единое пространство различные региональные экономики (локальные цивилизации, «мир-империи»). В каждой локальной региональной зоне политическая структурированность кочевой «полупериферии» была прямо пропорциональна размерам «ядра». Исходя из этого, кочевники Северной Африки и Передней Азии, для того чтобы торговать с оазисами или нападать на них, объединялись в племенные конфедерации или вождества, номады Восточноевропейских степей, существовавшие на окраинах античных государств, Византии и Руси, создавали «квазиимперские» государственноподобные структуры, а во Внутренней Азии, например, таким средством адаптации стала «кочевая империя».

Т. Холл разделяет мнение Т. Барфилда о том, что существуют синхронные циклы взлетов и упадков земледельческих цивилизаций и кочевых империй. С этой точки зрения Т. Холл вслед за Барфилдом рассматривает возникновение Монгольской империи не как закономерный пик истории номадизма, но как уникальный случай, показывающий личность Чингис-хана и его империю как явление, выходящее за рамки традиционной хуннско-тюркской модели «имперской конфедерации». Т. Барфилд также привлекает внимание к роли случайности в мировой истории. Он отмечает, что в жизни основателя Монгольской державы было много случайных событий, которые если бы не произошли, то развитие ряда человеческих цивилизаций могло пойти по-другому. Возможно, некоторыми это может быть интерпретировано как интеллектуальная слабость — неспособность найти значимые каузальные интерпретации, но Барфилд прав в том, что мы часто склонны преувеличивать роль объективных тенденций и недооценивать случайные факторы в историческом процессе.

Второй круг проблем сосредоточен вокруг проблемы монгольской и кочевой государственности. Отметим, что в данном вопросе между различными исследователями до сих пор нет единства, причем эта проблема является спорной не только для монголоведения, но и для всего кочевниковедения в целом [см.: Крадин 1992; 2001 и др.]. При этом только некоторые кочевниковеды считают, что средневековое монгольское общество было предклассовым [Марков 1976; Крадин 1992; Скрынникова 1997], другие относят к догосударственным обществам и монгольские улусы XI–XII вв. [Мункуев 1977; Khazanov 1984 и др.], тогда как, по мнению большинства ученых, государственная природа раннемонгольских улусов и тем более империи Чингис-хана не вызывает никаких сомнений [Ишжамц 1972; Федоров-Давыдов 1973; Гонгор 1973; Кычанов 1974; Плетнева 1982; Далай 1983; Таскин 1984; Кадырбаев 1990; Bira 2001 и др.].

Нет единства и среди авторов сборника. Однако мы имеем в виду, что отдельные мнения и гипотезы, предложенные авторами, отражают особенности изучаемого явления неполностью. Принцип дополнительности, который в свое время сформулировал Нильс Бор, предполагает, что только в совокупности разные теории могут объяснить нам то или иное явление природы. При этом очень важно отметить, что даже противоположные теории могут не исключать друг друга, а отражать важные структурные параметры изучаемого объекта, что и учитывается редакторами представленного сборника. Н.Н. Крадин в своей статье приходит к выводу, что по уровню сложности большинство типичных кочевых империй Евразии больше соответствуют уровню вождеств. В ставшей уже классической статье Дж. Флетчера, опубликованной после его смерти, говорится о том, что государственность не является институтом, который жизненно необходим для существования кочевого общества. П. Голден также скептически относится к идее, что номады могут самостоятельно создавать государственность, хотя и не отрицает, что во Внутренней Азии под влиянием китайской цивилизации степные империи принимали форму раннегосударственных обществ. Он рассматривает на примере кипчакских народов, как безгосударственная политическая система могла быть способом адаптации в степях Западной Евразии. Статья Т.Д. Скрынниковой о термине богол является еще одним аргументом против признания монгольского общества эпохи Чингис-хана государственным.

Другие авторы сборника считают, что кочевники могли создавать собственную государственность. А.А. Тишкин и П.К. Дашковский полагают, что уже пазырыкцы вступили на путь создания государственности. С.Г. Кляшторный, Е.И. Кычанов, В.В. Трепавлов, А.М. Хазанов, Т. Холл своими трудами внесли значительный вклад в разработку концепции раннего государства у кочевников [Khazanov 1984; Hall 1991а; 1991b; Трепавлов 1993; Кычанов 1997; Кляшторный, Султанов 2000]. Наиболее полно вопрос о государственности у монголов в данном издании обсуждается в статье С.А. Васютина, который выделяет десять признаков, свидетельствующих о том, что Монгольская империя середины XIII в. является государством.

В этой связи нам представляется, что данную проблему необходимо рассматривать в двух плоскостях: во-первых, о возможности существования или отсутствии государственности у самих монголов, то есть о собственно монгольской государственности, и, во-вторых, о государственности Монгольской империи. Второе предполагает наличие черт государства (административно-территориального деления, налоговой системы, бюрократического аппарата для осуществления функций руководства и управления), имеющих экзополитарные формы, так как они должны быть направлены на эксплуатацию населения более сложных обществ по сравнению с кочевниками.

В отношениях с завоеванным оседло-городским обществом во Внутренней Азии кочевники могли использовать две различные модели: (1) уничтожение городов, земледельческого населения, превращение полей в пастбища для скота; (2) усложнение собственных органов управления — седентеризация правящей элиты в городах, создание бюрократического аппарата, введение письменности и делопроизводства по китайскому образцу. Поскольку завоеванными территориями невозможно управлять с помощью традиционных институтов кочевого общества, необходима принципиальная модернизация органов управления. В афористичной форме эту мысль отражает знаменитая фраза Елюя Чуцая, сказанная Угэдэю о том, что кочевники могут завоевать Китайскую империю, но управлять ей, сидя на коне, невозможно [Мункуев 1965, с. 19]. Это поняли еще кидани, которые в середине X в. создали так называемую двойную систему управления отдельно для кочевников и отдельно для завоеванных китайцев. Данный принцип у них заимствовали чжурчжэни, однако поскольку последние не являлись кочевниками, то были более предрасположены к аккультурации и быстро ассимилировались численно преобладающим китайским населением.

В интересной статье С.В. Дмитриева, посвященной реконструкции отдельных элементов военной культуры монголов, также приводятся некоторые аргументы в поддержку мнения, что государственность возникла у монголов еще до Чингис-хана. Автор анализирует этимологию некоторых племенных названий, входивших в войско Темуджина — Чингис-хана и его противников, участвовавших в сражении в местности Калаалджит-Элэт, и приходит к выводу, что еще во времена так называемого Хамаг Монгол Улуса были созданы особые родовые подразделения, которые выполняли совершенно разные воинские функции во время боевых действий, что отразилось в их названиях.

Если согласиться с его мнением, то придется признать, что первым разрушителем племенной системы у монголов был не Темуджин, а еще Хабул-хан. Однако трудно представить, что спустя более 100 лет потомки хабулхановых воинов смогли полностью сохранить свои генетические качества. Скорее следует допустить правильность этимологических интерпретаций С.В. Дмитриева и предположить, что данные термины отражают названия подразделений войска Чингис-хана и уже много позднее, в период создания «Тайной истории монголов», неизвестный автор приписал этим воинским образованиям свойства племен. Возможно, также следует принять версию, сформулированную в статье Д.В. Цыбикдоржиева о том, что в данном случае речь идет о элементах института мужских союзов у древних монголов.

Две статьи посвящены структуре власти в кочевых империях. С.Г. Кляшторный показывает, что по идеологии степного общества правитель империи выступает и как организатор военных походов, и как перераспределитель добычи. То же самое можно сказать и про средневековых монголов. Рашид-ад-дин описывал молодого Чингис-хана как типичного редистрибутора. «Этот царевич Тэмуджин снимает одетую [на себя] одежду и отдает ее, слезая с лошади, на которой он сидит, и отдает [ее]. Он тот человек, который мог бы заботиться об области, печься о войске и хорошо содержать улус» [Рашид-ад-дин 1952, с. 90]. Избрав в качестве источника тюрко-монгольский эпос В.В. Трепавлов, продемонстрировал различные формы соотношения жреческой и военной ветвей власти, а также их связь с институтом соправительства и крыльевой структурой степного общества.

Еще ряд статей сборника посвящены рассмотрению монгольского права в более широкой хронологической ретроспективе. В работе Е.И. Кычанова дан краткий экскурс в историю правовых институтов кочевников Внутренней Азии начиная с хуннского времени. Р.Ю. Почекаев рассматривает эволюцию института törü у монголов. В отличие от традиционных бытовых племенных обычаев (yosun) törü представляло собой совокупность надплеменных правовых норм. Törü продолжало действовать даже в государствах Чингизидов. Перенесению монгольского права к мусульманским правовым нормам посвящена большая часть статьи Д. Эгль, показавшей сложный и разнообразный характер культурных контактов монголов с завоеванными народами Ближнего Востока.

Как убедительно продемонстрировал в своих трудах Ч. Хальперин, в каждом из улусов монголы вели себя по-разному [Halperin 1985; Гальперин 2003]. Неодинаково они воспринимались и завоеванными народами. В Китае они вписались в классическую схему смены династий вследствие нарушения предыдущим императором Мандата Неба. В результате Улус монголов переродился в династию Юань. В Иране и Средней Азии имелись хорошие пастбища, соседствовавшие с оазисами сельской и городской жизни. В результате монголы заняли нишу предшествовавшей им тюркско-арабской местной господствующей элиты и воспринимались исламской философией через призму циклической парадигмы возникновения и гибели номадической государственности (например, Ибн Хальдун).

Совсем иначе обстояло дело на Руси. По соседству с русскими княжествами имелись большие территории, пригодные для занятия кочевым скотоводством. Это позволяло ханам Золотой Орды контролировать внутреннюю ситуацию на Руси, не прибегая к необходимости размещения больших гарнизонов в покоренной стране. Поскольку основные геополитические интересы джучидов были сосредоточены вокруг так называемого северного «Шелкового пути» (Хорезм, Поволжье, Причерноморье), их устраивала политика косвенного управления русскими княжествами через институт ярлыков.

Эта политика подробно рассмотрена в статье Ю.В. Кривошеева. Исследователь показывает сложный, многообразный характер взаимоотношений между русскими княжествами и Золотой Ордой, выражавшийся не в простом грабеже или взимании дани с покоренного народа. Много внимания уделено рассмотрению отношений между номадами и земледельцами на основе историко-антропологического подхода. Ю.В. Кривошеев предлагает рассматривать взаимоотношения князей и ханов с точки зрения дарообменных отношений.

В этих отношениях трудно выделить только военную или только престижную составляющую, поскольку распределение всех доходов хана (военная добыча, дань, дары) происходило, как правило, в рамках престижной распределительной системы. Символический обмен подарками позволял преобразовывать материальные ресурсы в отношения психологической зависимости и престиж, что, в свою очередь, давало возможность получать новые ресурсы и, раздаривая их, увеличивать престиж еще больше. Без уяснения сущности данных механизмов трудно правильно интерпретировать как специфику взаимоотношений между ордынскими ханами и русскими князьями.

Проблематика взаимоотношения монголов и земледельческих цивилизаций затронута также в статье Э.С. Кульпина. Автор — известный специалист в области такого направления, как социоестественная история, рассматривающего особенности исторических процессов с точки зрения взаимодействия общества и природной среды. С этих позиций в его статье показана эволюции ордынского общества, соотношение экологических кризисов и политической динамики.

Э.С. Кульпин характеризует Золотую Орду как особую цивилизацию. В этой связи возникает ряд вопросов, которые на данный момент остаются без ответа. Во-первых, может ли существовать цивилизация всего двести лет? Во-вторых, можно ли говорить о Золотой Орде как о единой цивилизации? Судя по археологическим раскопкам, здесь существовали два совершенно разных мира: тюркский (с небольшим монгольским добавлением) мир кочевников-скотоводов и синкретичный мир нескольких крупных городов. В-третьих, каждая цивилизация имеет свой особый культурный код. Был ли такой культурный код в Золотой Орде? Изучая, например, археологические древности, мы можем найти там элементы самых разных цивилизаций и культур — китайской, среднеазиатской, западноевропейской, древнерусской и пр. Но что является «визитной карточкой» собственно золотоордынской цивилизации?

Проблема, поднятая Э.С. Кульпиным, выходит за рамки его статьи. Мы вправе поставить вопрос в несколько более широком контексте — насколько правомерно говорить о существовании «кочевой цивилизации» вообще. Во-первых, если выделять цивилизацию номадов, то не менее резонно поставить вопрос о цивилизациях охотников-собирателей Австралии, арктических охотников на морских зверей и рыболовов полярного круга и т. д. Иными словами, все типы человеческих культур могут быть охарактеризованы как цивилизации.

Во-вторых, можно ли выделить признаки, специфичные только для «номадной цивилизации»? Большинство подобных признаков (специфическое отношение к времени и пространству, обычай гостеприимства, развитая система родства, скромные потребности, неприхотливость, выносливость, эпос, милитаризированность общества и т. д.) нередко имеют стадиальный характер и характерны для тех или иных этапов развития культуры или общества. Пожалуй, только особенное культовое отношение к скоту, главному источнику существования номадов, отличает их от всех других обществ.

В-третьих, всякая цивилизация основана на определенном психо-культурном единстве и переживает этапы роста, расцвета и упадка. Номадизм — это нечто иное, чем цивилизация. Его расцвет приходится на очень длительный период I тыс. до н. э. — середины II тыс. н. э. В этот период возникло и погибло немало оседло-земледельческих цивилизаций. Такая же участь ждала и многие кочевые общества, все существовавшие в этот период степные империи номадов. Вряд ли кочевники когда осознавали себя как нечто единое, противостоящее другим народам. Гиксос и хунн, средневековый араб и монгол кереит, нуэр из Судана и оленевод Арктики относились не только к разным этносам, но и входили в разные культурные, политические общности. При этом одни номадические общества могли составлять «ядро» существующей цивилизации (например, арабы), другие — входить в состав варварской «периферии какой-то цивилизации» (гиксосы до завоевания Египта); третьи — оказаться практически вне масштабных цивилизационных процессов вплоть до начала периода колониализма (нуэры, чукчи).

С нашей точки зрения, более правильным представляется говорить не о фантастической цивилизации номадов, а об отдельных крупных номадных цивилизациях. Л.Н. Гумилев связывал процессы возникновения и развития цивилизаций с определенными географическими зонами [1989]. С этой точки зрения Аравийский полуостров, например, был таким ареалом, где в VII в. возникла арабская цивилизация. Внутренняя Азия также представляла особую географическую зону. По мнению ряда авторов, здесь существовала начиная с хуннского времени (или даже более раннего) единая степная цивилизация [Пэрлээ 1978; Урбанаева 1994 и др.]. Исследователи выделяли следующие характерные признаки данной цивилизации: административное деление на крылья, десятичная система, представления о власти, обряды интронизации, любовь к скачкам и верблюжьим бегам, особое мировоззрение и пр. Нетрудно заметить, что многие из этих признаков входят в число выделенных выше признаков «кочевых империй». Тем не менее, из всех вариантов «цивилизационного» подхода только этот заслуживает внимания применительно к истории кочевников скотоводов.

Создание собственной цивилизации и роль социума в мировых цивилизационных процессах — это далеко не одно и то же. В наши дни никто не отрицает того, что Золотая Орда сыграла важную роль в истории всего доиндустриального мира. С точки зрения макроисторических процессов с образованием Монгольской империи на некоторый период установились стабильные торговые связи между Востоком и Западом. Образно говоря, и Запад, и Восток в это время впервые соприкоснулись с тем, что впоследствии будет названо таким популярным в наши дни термином «глобализация». Золотая Орда выступала своеобразным мостом между двумя этими мирами. С точки зрения сторонников «мир-системного» подхода именно в эту эпоху человечество оказалось объединенным в рамках единой системы трансцивилизационных экономических, политических и культурных связей [Abu-Lughod 1989; Chase-Dunn, Hall 1997; 2000]. Благодаря этому, Европа познакомилась со многими открытиями Востока, а некоторые из этих достижений (порох, компас, книгопечатание) отчасти способствовали последующему расцвету и гегемонии Европы.

Следующая группа статей посвящена исследованию идентичности и имперской идеологии в средневековом монгольском обществе. Первоначальная монгольская идентичность основывалась на генеалогическом родстве. Реальное или фиктивное родство моделировало границы общности, при этом общность (группа), ставшая во главе более широкой общности (конфедерации), давала название всему социуму. Следовательно, реальные этнокультурные связи переплетались и включались в более широкий контекст политических сетей. При этом разнонаправленность векторов этнокультурного и социально-политического взаимодействия в результате деятельности Чингис-хана привела к формированию суперсложной организационной структуры и, соответственно, многоуровневой системы идентификационных предпочтений. Подобная иерархия идентичностей не исключала одна другую, а лишь свидетельствовала о многомерности процессов идентификации как внешней, так и внутренней (самоидентификации), и в этой системе монголами оказываются в разное время разные субъекты социально-политических практик.

Только после разделения Монгольской мировой империи на ряд независимых друг от друга улусов возникла проблема конструирования идентичности на другом уровне. Средством политической, а позднее и культурной интеграции завоевателей и завоеванных в различных покоренных монголами странах стала религия. Одна из ключевых проблем, которая была поставлена в этой связи Дж. Флетчером, — это вопрос, почему монголы приняли ислам в Западной Евразии, но не стали буддистами, даосистами или приверженцами конфуцианства в монгольских степях. Т. Мэй полагает, что изначально у монголов просто не было причин для обращения в ислам и христианство, поскольку эти религии не представляли для них стратегического интереса. Ими двигала вера в культ Тенггери, они верили в свое предназначение завоевать мир. Мэй также солидарен с Дж. Флетчером в том, что ислам был религией воинов, а на Ближнем и Среднем Востоке существовала давняя практика ассимиляции завоевателей кочевников местным земледельческо-городским населением. В монгольских степях номады приняли буддизм, однако, как полагает в своей статье К. Коллмар-Пауленц, монгольская религиозная идентичность вплоть до наших дней основывается на причудливом сочетании пришедшего в степь из Тибета буддизма и шаманистских ценностей, в которых есть место и культу Тенггери, и ламаистским обрядам, и личности основателя державы Чингис-хана.

С течением времени сформировались ключевые символы идентичности средневековой монголосферы — культ Чингис-хана, монгольской державности и культ Ясы. Образу Чингис-хана в восточноазиатской словесности посвящена статья А.Д. Цендиной. Она убедительно показала, что личность Чингис-хана являлась слишком реальной для того, чтобы глубоко укорениться в монгольском фольклоре и сказках. Персонаж Чингис-хана не стал популярным образом и буддийской письменной традиции. В китайских исторических хрониках он приобрел черты типичного добродетельного, мудрого конфуцианского императора. Д. Эгль продемонстрировала, что в мифическом мировосприятии Яса продолжала играть важное символическое значение как показатель степной идентичности для элиты и после ассимиляции монголов в среде покоренных мусульманских народов. Наконец, К. Хамфри обратилась к анализу в современном монгольском языке термина törü которое изначально понималось как традиция или обычай, а позднее стало пониматься как государство. В отличие от западной политической культуры, где государство воспринимается как инструмент насилия, в современной монгольской культуре понятие törü имеет черты сакральной субстанции и ярко выраженные патримониальные характеристики.

В наши дни эти идеи вновь оказываются востребованными как политической элитой монгольского общества, так и отражают трансформацию монгольской ментальности. Именно на этом фоне заново звучат идеи о древности Монгольского государства, любая критика по этому поводу воспринимается как посягательство на национальные ценности. Чингис-хан и его «Великая Яса» вновь занимают первые страницы исторических изданий — от популярно-панегирических до глубоких научных разработок. В подобных условиях задача научной общественности — по возможности максимально объективно, без псевдонаучных и политических спекуляций, показать сложный и многогранный характер исторических процессов, происходивших на евразийском континенте в начале II тыс. н. э. Мы надеемся, что эта книга внесет определенный вклад в решение данной задачи и найдет отклик в трудах коллег, а также послужит стимулом для дальнейшего развития монголоведения и номадистики в целом.

Базаров Б.В. 2003. Чингис-хан и исторические проблемы монголосферы. Чингис-хан и судьбы народов Евразии: Мат-лы межд. конф. Улан-Удэ, с. 24–36.

Барфилд Т. 2002. Мир кочевников-скотоводов. Кочевая альтернатива социальной эволюции/ Отв. ред. Н.Н. Крадин и Д.М. Бондаренко. М., с. 59–85.

Гальперин Ч. 2003. Россия в составе Монгольской империи. — Монголоведные исследования. Вып. 4. Улан-Удэ, с. 78–93.

Голден П.Б. 1993. Государство и государственность у хазар: власть хазарских каганов. Феномен восточного деспотизма: структура управления и власти/ Отв. ред. Н.А. Иванов. М., с. 211–233.

Гонгор Д. 1974. Монголия в период перехода от родового строя к феодализму (XI — начало XII в.): Автореф. дис… д-ра ист. наук. М.; Улан-Батор.

Гумилев Л.Н. 1989. Этногенез и биосфера земли. Л.: Изд-во ЛГУ.

Далай Ч. 1983. Монголия в XIII–XIV вв. М.: Наука.

Динесман Л.Г., Киселева Н.К., Князев А.В. 1989. История степных экосистем Монгольской Народной Республики. М.: Наука.

Иванов И.В., Васильев И.Б. 1995. Человек, природа и почвы Рын-песков Волго-Уральского междуречья в голоцене. М.: Интеллект.

Ишжамц Н. 1972. Образование единого монгольского государства и установление феодализма: Автореф. дис… д-ра ист. наук. М.

Кадырбаев А.Ш. 1990. Тюрки и иранцы в Китае и Центральной Азии XIII–XIV вв. Алма-Ата: Гылым.

Кляшторный С.Г., Султанов Т.И. 2000. Государства и народы евразийских степей. Древность и средневековье. СПб.: Петербургское Востоковедение.

Крадин Н.Н. 1992. Кочевые общества. Владивосток: Дальнаука.

Крадин Н.Н. 2001. Кочевничество в современных теориях исторического процесса. Время мира. Альманах. Вып. 2: Структуры истории. Новосибирск, с. 369–396.

Кычанов Е.И. 1974. К вопросу об уровне социально-экономического развития татаро-монгольских племен в XII в. Роль кочевых народов в цивилизации Центральной Азии. Улан-Батор.

Кычанов Е.И. 1997. Кочевые государства от гуннов до маньчжуров. М.: Восточная литература.

Марков Г.Е. 1976. Кочевники Азии. Структура хозяйства и общественной организации. М.: Изд-во МГУ.

Мункуев Н.Ц. 1965. Китайский источник о первых монгольских ханах. Надгробная надпись на могиле Елюй Чу-цая. М.: Наука.

Мункуев Н.Ц. 1977. Заметки о древних монголах. Татаро-монголы в Азии и Европе. 2-е изд. / Отв. ред. С.Л. Тихвинский. М., с. 377–408.

Плетнева С.А. 1982. Кочевники средневековья. М.: Наука.

Пэрлээ X. 1978. Некоторые вопросы истории кочевой цивилизации древних монголов: Автореф. дис… д-ра ист. наук. Улан-Батор.

Рашид-ад-дин. 1952. Сборник летописей. т. 1. Кн. 2. М.: Изд-во АН СССР.

Скрынникова Т.Д. 1997. Харизма и власть в эпоху Чингис-хана. М.: Восточная литература.

Таскин В.С. 1984. Введение. Значение китайских источников в изучении древней истории монголов: Мат-лы по истории древних кочевых народов группы дунху / Введ., перевод и коммент. В.С. Таскина. М., с. 3–62.

Трепавлов В.В. 1993. Государственный строй Монгольской империи XIII в.: Проблема исторической преемственности. М.: Наука.

Урбанаева И.С. 1995. Человек у Байкала и мир Центральной Азии: философия истории. Улан-Удэ.

Федоров-Давыдов Г.А. 1973. Общественный строй Золотой Орды. М.: Изд-во МГУ.

Хазанов А.М. 2000. Кочевники и внешний мир. 3-е изд. Алматы: Дайк-Пресс.

Хазанов А.М. 2002. Кочевники евразийских степей в исторической ретроспективе. Кочевая альтернатива социальной эволюции / Отв. ред. Н.Н. Крадин и Д.М. Бондаренко. М., с. 37–58.

Abu-Lughod J. 1989. Before European hegemony: The World-System A.D. 1250–1350. New York: Oxford University press.

Barfield T. 1981. The Hsiung-nu Imperial Confederacy: Organization and Foreign Policy. Journal of Asian Studies, vol. XLI, № 1, p. 45–61.

Barfield T. 1989. The Perilous Frontier: Nomadic Empires and China,221 BC to AD 1757. Cambridge: Blackwell.

Barfield T. 1993. The Nomadic Alternative. Englewood Cliffs. NJ: Prentice-Hall.

Bira Sh. 2001. Studies in Mongolian history,culture and historiography (Selected papers). Ulaanbaatar.

Chase-Dunn Ch., Hall T. 1997. Rise and Demise: Comparing World-Systems. Boulder: Westview Press.

Chase-Dunn Chr. and T.D. Hall. 2000. Comparing World-systems to Explain Social Evolution. World System History: The Social Science of Long Term Change. Ed. by R. Denemark, J. Friedman, В. K. Gills and G. Modelski. London, p. 86–111.

Golden P.B. 1992. An Introduction to the History of the Turkic Peoples: Ethnogenesis and State Formation in Medieval and Early Modem Eurasia and the Middle East. Wiesbaden: Otto Harrassowitz.

Golden P.B. 2001. Ethnicity and State Formation in Pre-Cinggisid Turkic Eurasia. Bloomington, IN: Indiana University, Department of Central Eurasian Studies.

Hall T. 1991a. Civilizational change and role of nomads. Comparative civilizations review, vol. 246, № 1, p. 34–57.

Hall T. 1991b. The Role of Nomads in Core/Periphery Relations. Core/Periphery Relations In Precapitalist Worlds. Ed. by Ch. Chase-Dunn and T. Hall. Boulder, p. 212–239.

Halperiri Ch. 1985. Russia and the Golden Horde: The Mongol impact an medieval Russian history. Bloomington: Indiana University Press.

Khazanov A.M. 1984. Nomads and the Outside World. Cambridge: Cambridge Univ. Press.

Lattimore O. 1940. Inner Asian Frontiers of China. New York and London.