Мосты

Ион ЧОБАНУ

Мосты

Роман

Перевод М. Хазина

Настоящий том "Библиотеки советского романа" объединяет произведения двух известных современных молдавских прозаиков: "Белую церковь" (1981) Иона Друцэ - историческое повествование о Молдавии времен русско-турецкой войны второй половины XVIII в и роман Иона Чобану "Мосты" (1966) - о жизни молдавской деревни в Великую Отечественную войну и первые послевоенные месяцы.

Радуга, говорят, один край своей дуги непременно купает в

воде, будь то шумная река или тихое озерцо. И еще говорят,

что - если кто-нибудь сможет дойти до радуги и коснуться ее,

исполнится любое его желание.

Скажет: хочу быть густым лесом - Кодры - и в Кодры

превратится. Скажет: хочу быть сказочным витязем

Фэт-Фрумосом - так оно и будет. Любое, заветнейшее - сбудется.

- А ты чего хочешь? - спросил меня давным-давно дедушка.

- Счастливым хочу быть! - ответил я в простоте души.

- Для этого, пожалуй, дороги к радуге маловато,

задумчиво произнес дед. - За радугой надо пройти еще много

мостов жизни...

Они поднялись на поросший ясенем холм, который в Кукоаре и окрестных селах так и называли - Ясеневым. В былые времена крестьяне разживались здесь осями для телег, а название сохранилось до сих пор. Среди деревьев было много поросших сухим терновником полян. Кустарник засох, обглоданный кавалерией Фердинанда ранней весной 1918 года. Здесь разыгралась битва не на жизнь, а на смерть: голодные кони, за неимением лучшего корма, ощипывали колючки вместе с корой. Проглатывали давясь. Потом у коней взбухали животы, проткнутые так и не переваренными колючками. Погибли и кусты, и лошади. Среди сгнившей листвы и теперь валялись омытые дождями конские черепа, кости. Зато у сельчан вдоволь стало черепов для пугал: почти над каждым виноградником скалился конский череп, надетый на тычок.

Но дед Тоадер не очень-то верил, что череп - именно то, что может принести удачу винограднику. А остатки терновника ему нравились. Высохшие кусты походили на красное дерево. В печи от них оставались твердые угли, похожие на антрацит. И бедная печурка чуть ли не трескалась от жары.

За топливом и пришли на Ясеневый холм старик вместе с обоими внуками.

Незадолго до этого бабушка Домника испекла хлеб и, как в селе заведено, сварила в той же печи огромнейший казан фасоли.

- Ну и ну! - вскипел дед Тоадер. - Ведро фасоли! Кто столько слопает? Тьфу, коровья образина!

- Готово уже, взъелся, - вздохнула бабушка.

- А что, думаешь, очень тебя боюсь? Я самого батюшку на "ты" называю! Голова у тебя есть, а ума маловато... В прошлом году, когда полол фасоль, поп кричит мне из своей брички: "Зачем возишься с фасолью, ты же ее не ешь?" Подкузьмить меня, значит, хотел. Я в позапрошлом косил у него пшеницу, так он меня пробовал фасолью кормить. Коровья образина! Поставил я ту кастрюлю на солнцепек - говорю: пусть допекается...

- Еще бы, ты у нас с фасоном.

- Какой есть. Вынул я тогда чеснок из сумы, поел - и попробуй поспей за моей косой, батюшка. С тех пор он первый снимает передо мной шапку... И что сам ест на косьбе, тем и меня потчует...

- Ну и на здоровье... И откуда ты только взялся на мою голову? В церковь тебя на аркане не затянешь, постов не соблюдаешь... А с попом носишься, как дурак с писаной торбой.

- Цыц, старуха!

Дед Тоадер выскочил во двор. Так всегда: когда бабушка Домника основательно его доведет, взовьется и удирает из дома: "Как бы чего не натворить!", и это уже лет шестьдесят, с тех пор как женился.

Тем временем бабушка Домника кличет внуков:

- Эй, Никэ, Тоадер!

- Одни дураки соблюдают пост! - остывая, бросает дед через плечо и отправляется искать внуков.

Заглядывает в сарай, за амбар - никого.

- Куда делись, коровьи образины?.. Эй, дьяволы, бегите быстрей уплетать фасоль, не то музыкантам отдам. Вы что, сквозь землю провалились?

Почти что так оно и было. Бабушка оставила открытой дверь погреба, и ребята спустились в "подземелье". Старший, Тоадер, доставал черпаком рассол и выливал наземь. Никэ дожидался своей очереди. Но очередь все не подходила, и он кинулся отнимать черпак у старшего брата. Тогда Тоадер так толкнул его, что Никэ отлетел к ступеням.

- Вы что там, а? - услышал шум дед. - С каких пор кричу, а вы ни гугу. Что не поделите?..

Дед Тоадер не по летам резво сбежал по ступенькам в погреб и, увидев, что натворили внуки, обомлел. Соленья в кадке остались без рассола! Хоть возьми да выбрось.

Дед не любил фасоли, но обожал соленья. Они не переводились в доме круглый год. И вот на тебе - Тодерикэ, внук, который носит его имя, удружил!

Старик был зол на язык, зато отходчив сердцем. Но тут и он не выдержал - задал Тодерикэ взбучку. И чтобы уж совсем отвести душу, выбранил заодно и всех ребятишек околицы.

Выйдя из погреба, дед все еще ворчал. Его не охладили ни бабушкины уговоры, ни плач внуков, ни все святые, которых он помянул. Да и то сказать: остаться на зиму без соленых огурцов.

- Что, жеребячья резвость на вас напала? Вот суну вам в рот удила...

Внуки искоса поглядывали на старика, старались смекнуть, какие у него намеренья.

- Хватит по сторонам глазеть, ложку к уху поднесете! - прикрикнула и бабушка Домника, затем обернулась к деду Тоадеру: - И ты оставь их в покое.

Мальчики сидели на печи, между ними стояла миска фасоли. Никэ уплетал вовсю. Тодерикэ же ворчал, что ему, как и деду, фасоль не по вкусу, и отталкивал от себя миску. Одновременно он похвалялся, что мать сшила ему новые портки и теперь он уже не будет бегать в одной рубашке, как девчонка.

Дед Тоадер мрачно пил капустный рассол, сдобренный хреном. Вид у него был свирепый: от озорства внуков и от хрена, такого крепкого, что хоть плачь. Да и новая мода его не устраивала: когда он был молод, мальчики надевали портки гораздо поздней, чуть ли не в канун женитьбы.

- Эй, щенок, чего зазевался? Всю грудь залил супом.

- Так Тоадер окунает мою ложку всю целиком.

- А сам ты что, сосунок? Слава богу, уже в стригунках ходишь, поругала его бабушка.

- А Тоадер...

- Оставь детей! Хватит языком трепать.

Дед Тоадер взял тарелку с капустным рассолом и вылил половину ребятам в фасоль.

- Наворачивай, Тодерикэ, тебе ж хотелось борща с фасолью... Вижу, пост этот тебе поперек горла... Хе-хе... Я вас научу работать, тогда и аппетит будет. А то как зима - будто кошки мурлычете в тепле... Так тепло же само из лесу не придет...

- Уж не надумал ли взять их с собой?

- Надумал...

- Может, им лучше дома посидеть?

- Хочешь, чтоб и капуста осталась без рассола? Нет уж! Тоадера Лефтера учить уму-разуму не надо!

- Ноги у них болеть будут, - попробовала бабушка образумить старика.

- А целый день бегать по селу - не болят?

Услыхав про лес, внуки мгновенно позабыли все свои нелады с дедом.

По дороге они прыгали, словно с привязи сорвались.

Дед Тоадер с топором за поясом остался далеко позади. И лишь на опушке леса догнал внуков. Здесь был мост и развилка - Никэ не знал, куда свернуть, а Тодерикэ безуспешно старался засучить слишком длинные портки.

- Вот дорога, беш-майор!* Что, башмаки уморились? - усмехнулся дед Тоадер.

_______________

* Б е ш-м а й о р - звание в турецкой армии. Старик употребляет это присловье в значении "сорвиголова".

Старик и мальчики шагали друг за другом. Дед поглядывал на внуков, прикидывая: выдержат ли обратную дорогу? Как бы не стали пищать. Этого еще не хватало! Но мальчики держались молодцами. Хоть и знали, что дед словами не разбрасывается, суесловия не терпит, старались разговорить старика. Хитрили: спросит о чем-нибудь Никэ у своего братца, а тот отвечает:

- Не знаю. Спроси у дедушки.

Старик делал вид, будто не замечает, что его водят за нос. Ведь не мог же он не знать чего-нибудь. Дед должен знать все: какие птицы гнездятся в лесу, какая из них где обитает, сколько откладывает яиц и сколько выводит птенцов, каких птиц едят, каких нет.

Тут дед Тоадер потрепал волосы Тодерикэ, с неожиданной ласковостью спросил:

- Приелась фасоль? От супа живот бугром, если нету мяса в нем...

Вдруг он нахмурился: на каждом шагу Тодерикэ то одной рукой, то другой подтягивал штаны путавшиеся у него в ногах.

- Подойди-ка! - Дед Тоадер достал из-за пояса топор. Наклонился, смерил вершком длину Тодерикиной ноги до лодыжки. - Теперь снимай!.. И матушка твоя пошла в бабку... Ну и длина, ну и ширина!.. На вырост. Вот уж пятьдесят лет, как не расту - укорачиваюсь, в землю ухожу, а старуха мне все шьет с запасом. Сейчас мы ее проучим.

Опять завелся дедушка Тоадер!

Не без опаски Тодерикэ снял портки. Но дедушка не изрубил их топором, как боялся мальчик. Нет, он их тоже смерил вершком, положил на пень и отрубил, сколько нужно.

- Теперь надевай! Ничего, я растолкую твоей мамаше, не бойся...

Обычно дед заготавливал топливо с лета. "Зимой я как неподкованная лошадь", - говорил он. Однажды зимой вывихнул ключицу, да так, что не мог ни причесаться, ни шевельнуть рукой. Бабушка Домника уверяла, что это всевышний покарал его за безверие: перекреститься - и то ему, идолу, лень. Э, старческая блажь! Сто раз слышал! Теперь это уже на него не действует. Да и что возьмешь со старухи? Невелика беда...

В лесу дед останавливался возле дерева почесать спину, "перегнать блоху с одного плеча на другое". Блох у деда, конечно, не было, но в пику старухе чего не скажешь. Зимой и летом дед щеголял в кацавейке, туго, по-военному перетянутой ремнем. Со времени воинской службы осталась у него привычка сворачивать перед сном ремень калачиком и класть под подушку. Ботинки тоже ставил на виду. Варежки дед обычно вязал себе крючком. У варежек тоже было свое место - на горнушке.

...Вошли в лес. Дед Тоадер остановился посреди поляны, покрытой сухим терновником, расчистил место для работы. Послушал немного лесные голоса, потом принялся корчевать сушняк. Кусты с прогнившими корнями выдергивали из почвы, как испорченные зубы. Он их укладывал корешок к корешку, обламывал колючки, чтобы в пути не испортить кацавейки. Выдал внукам по целому кусту и после этого рассказал им историю - как змеи делают драгоценные камни, как дерутся из-за самого лучшего и как проглатывает его победительница. И если тебе доведется это заприметить и убить змею до того, как она проглотит камень, тогда...

- Чего рты разинули?! Пора седлать коней! Поехали, а то фасоль нас ждет!

А детям, конечно, хочется, чтобы односельчане видели, какие они помощники. Потому каждый взял свою охапку дров. Некоторое время Никэ шагал впереди. Потом подождал старшего брата. Пошли рядом, как стригунки, впервые попавшие в упряжь. Они уже не задирали друг друга. Даже ноши не замечали. Шепотом говорили о змеиных схватках, о том, как бы раздобыть драгоценный камень.

- Наверно, если его проглотит самая сильная змея, она и превратится в дракона, - высказал догадку Никэ.

- Дедушка доскажет, когда еще раз придем в лес...

- Ты что, дурак - еще раз сюда приходить?

- Интересно, тот камень и ночью светится?

- Я сюда больше не ходок. Вечером спрошу у отца...

- А если и он не знает?

- Тогда придется топать еще разок...

Спускались в долину с озером, раскинувшуюся за опушкой леса. Озерцо это им было знакомо. Отсюда до дому - рукой подать. Не раз они здесь купались минувшим летом на лошадях. Ребятам хотелось поскорей добраться домой. Они представляли себе, как спрашивают их односельчане: чьи же вы такие, молодцы? Они отвечают, и вслед им: "Подумать только, какие помощники выросли у Костаке Фрунзэ! Не боятся одни в лес ходить..." Или: "Смотри, жена, что за красивые, стройные парни у Костаке. Словно тополя! И работящие... Как годы-то летят!.."

И чудилось ребятам, что и мать хвалит их, и бабушка. Глядишь, и отец доброе слово скажет.

Но все их мечты рассеялись как дым, едва они очутились на берегу озерца. Даже о дровах своих позабыли, скинули вязанки с плеч и помчались смотреть, что это выуживают люди в студеной воде. Тут были и жандармы с винтовками, и отец Жику, их дружка, что жил через плетень. Видать, отец Жику был тут старший: командовал, покрикивал, проверял. Люди его называли "господин шеф", "господин плутоньер".

Вскоре вытащили утопленника. Погиб он, видимо, давно. Волосы клочьями падали с его головы. С шеи свисала веревка.

Когда мальчики пробивались сквозь толпу, пытаясь лучше рассмотреть утопленника, их окликнул дед:

- Эй, чертенята, нашли, на что глаза пялить! А потом мне вас лечить заговорами от перепуга, потому что будете мочить простыни... Марш отсюда, беш-майоры!..

- В пруде нашли...

- Не иначе, растратил деньги, покрыть недостачу было нечем. А с армейским начальством шутки плохи.

- Нет, поговаривают, он того... Не все дома. Его убили и ограбили. Говорят, даже камень к шее привязали. Веревка перегнила, камень ушел на дно, он и всплыл...

- Да, греха не скроешь.

- Шел прямиком, через лес, в Леушены. Видать, за пшеницей. А возле пруда, значит, укокошили...

- Беда теперь нашему селу...

- Затаскают... Допросы, следствия, суд...

- Ужас, какой злой пошел теперь народ. Сгубить человека из-за денег!

- Кто знает, сколько у него было. Все-таки армейский заготовитель, снабженец...

- Все равно сгубили человека.

- Разбойник про грех не думает. Чует мое сердце, затаскают нас по судам. Вам-то лучше...

- Никакой у меня пшеницы не было, ничего я не продавал. Я его даже в глаза не видел.

- Ну, говорят... А я, грехи мои тяжкие, держал пшеницу чуть ли не до весны, нагнать цену... Теперь локти кусаю.

- Не вы один...

- Что толку?

- Да. Покупаешь - узнавай, у кого.

- Теперь надо знать и кому продаешь.

- Надо ж было такому случиться.

- Нет, с казной лучше не связываться. Разве Флорикэ Мындакэ не обнищал на табаке? Тоже с властями имел дело. Обобрали как липку!

- Верно. Когда беда рядом, не угадаешь, с какой стороны придет.

Костаке Фрунзэ вернулся с пахоты. Распряг лошадей посреди двора, бросил им корму и слушал Георге Негарэ, рассказывавшего про утопленника. Их разделял плетень. Негарэ, высокий и кряжистый, положил свою заскорузлую руку на жердь так, что крохотный палец-недомерок, словно ствол пистолета, торчал прямо в грудь Костаке.

- Так-так. Они беседуют, а Сивка уже по картошке гуляет!.. - В ворота, неся охапки терновика, вошли дед Тоадер и внуки.

Сивкой дед называл жеребенка, который без конца резвился на огороде и вытаптывал картошку. Дед вообще не терпел при доме никакой живности - ни скота, ни птицы. Жеребенок был сущим проклятием. Мало ему картошки, так по утрам еще повадился кусать клямку двери, и дед в нижнем белье кидался посмотреть, кто возится у двери и никак не может войти. Однажды наведался батюшка, хотел попросить деда, чтобы тот ему провеял семенную пшеницу, старик был единственный решетник в селе - и замешкался, не сразу открыл дверь, так дед Тоадер в потемках огрел его кочергой: думал, опять Сивка.

За последние месяцы жеребенок подрос, на месте совсем не стоял. Как-то на рассвете даже укусил бабушку Домнику за лодыжку, и с тех пор старушка боялась одна выйти во двор, каждый раз кочергой подымала своего благоверного с теплой постели, чтобы он ее сторожил.

И сейчас весь свой гнев дед Тоадер обрушил на зятя, на Костаке. Это он, растяпа, каждый раз выпускает жеребенка из конюшни. А внуки, дьяволята, балуют его, учат проделкам, каких свет не видел...

- Коровья образина!.. Чертов Сивка!

Соседи привыкли слышать эти выкрики, с ними просыпались и с ними засыпали. Постарел дед Тоадер, но голос у него все такой же молодой. Гудит что церковная звонница на рассвете.

- Завтра, говоришь, собираешься нарезать сечки? - спросил Негарэ.

- Да-а, одним сеном не обойтись.

- А мне кажется, на пахоту хватит.

- Гляди, кум, не забудь...

- Приду, непременно приду.

- Чертов Сивка... - Дед Тоадер с колом наперевес бежал за жеребенком. Тот вихрем пролетал за домом и снова перекапывал весь огород. И снова старик вскидывал кол...

Угомонился, лишь когда жеребенок оказался в конюшне, возле кобылы. Чтобы утолить досаду, дед спустился в погреб и одним духом осушил кувшин вина. Пробормотал еще что-то себе под нос. Как бы старуха не услышала. Она не признавала дедушкиных нервов и глаз не спускала с погреба. Хотела, чтобы винца до лета хватило. Может, это и удалось бы ей, если бы дед Тоадер был не так раздражителен, и если бы не жеребенок, и если бы бабушка не следила в оба за стариком, лукавым, старым лисом, который больше всего любил делать ей назло. А он как ни в чем не бывало выходил из погреба, лихо покручивая ус и оглядываясь по сторонам.

Все в доме было вверх дном. Лавку, сундук с приданым тетушки Катинки, стулья и прочую дребедень Костаке вынес в сени, чтобы не попала известь во время побелки. Из-за этого кавардака все спали на печи. Мальчики в глубине, родители - с краю. В комнатах влажно пахло непросохшей известью.

- Не спится? - спросила мужа Катинка.

Костаке вернулся с пахоты такой усталый, что даже уснуть не мог. Допоздна они разговаривали о весеннем севе, прикидывали, распределяли делянки то под пшеницу, то под кукурузу.

- До чего же люди разные, - проговорил Костаке, - одни радуются скотине во дворе, радуются, когда приближаются праздники. А у нас... - Он глубоко, протяжно вздохнул, неподвижно глядя в потолок. - Ребятишки дьяволы... Жеребенок - чертов Сивка!.. Свинья - завалящая. Лошади клячи... Идут годы, а твои родители никак не могут меня простить. Да и тебя тоже. Хоть бы перед людьми...

- Посмотри, как мальчишки спят. Будто ягнята.

Бадя Костаке повернулся к сыновьям. На подушке лежали не головы, а ноги.

- Уморились. В лес ходили с дедом.

- Да, Катинка, и они измаялись.

- Целый день морочили голову, все какую-то сказку про змею, про драгоценный камень... Тебя ждали, что-то спросить хотели...

- Должно быть, старик им рассказывал. Ладно, давай спать. Дед хоть и крутого нрава, а сердце у него доброе... Разве я не знаю...

- Да...

- Никак не могу уснуть. Из-за твоей побелки. Пока просохнет, такой едкий запах, что в носу щиплет. Не то мышами пахнет, не то засухой. Нищетой... И до чего ни дотронешься - везде известь. И на ложках, и на мисках, даже на хлебе...

Костаке повернулся на левый бок, хрустнули суставы.

- Завтра кончу, - пообещала Катинка.

Муж не ответил. Уснул.

Катинка была младшей дочерью в семье. Не думали, не гадали старики, что она окажется ослушницей - выйдет замуж против воли родителей. Про Костаке Фрунзэ отец ей прямо сказал - не пара он, ни богу свечка, ни черту кочерга. Она убежала к Костаке. Несколько месяцев провела в слезах, пока смягчились родители. Приданое получила сполна, даже дом ей уступили. Старики построили себе мазанку во дворе, чтобы не жить с дочкой. Все из-за Костаке, ее мужа. Оторвался он от земли. Еще когда был мальчишкой, полюбился он местному попу. У паренька был сильный, чистый голос и отличный слух. Его отправили в Кишинев учиться на дьячка. И на третьем году ученья его бас уже мощно гудел на хорах Кишиневского собора. Но батюшкины сыновья, обучавшиеся в семинарии, смотрели на него свысока. Быть может, из зависти. Они ябедничали отцу, что Костаке заносится и не хочет с ними знаться. При встрече старались поддеть его, уязвить: мол, если бы не батюшка, быть ему пастухом! А батюшка, их отец, из лапотника и недотепы, видите ли, решил сделать человека...

Однажды Костаке обидели при девушках. Он тогда не сдержался, ответил, что поповичам задаваться тоже не след: подумаешь, какие родовитые. Из чесночников!

Это напоминание для поповичей было что нож в сердце. Батюшкин дед действительно промышлял чесноком: ездил из села в село на телеге с рогожным верхом и продавал. Прознал сельский поп о неблагочестивой выходке Костаке, приехал в Кишинев и забрал его из училища: спесивцам нечего делать в храме господнем.

Мальчику стыдно было возвращаться в село. Остался работать в городском трактире, но долго не выдержал. Вернулся он дождливой, ненастной ночью, когда людям неохота высунуть нос из дома и никто к тебе не пристанет с вопросами да расспросами. Потом... потом сдружился с самыми видными парнями села. Копейки за душой не имел, но малость набрался грамоты, повидал мир. И стоило ему выпить вина, как начинал петь. Только мирские песни. Да так пел, что дрожали листья на деревьях, и то ли из-за песен, то ли из-за учености своей стал Костаке желанным гостем у сельчан. Даже самые что ни на есть нелюдимы хотели, чтобы сыновья водились с ним: пусть Костаке хоть немного, да расшевелит их. Пусть посмеется над ними, неотесанными, авось ловчей на хоре станут. Это ведь не то, что за него дочку замуж отдавать. А уж кувшин вина, конечно, лучше распить с находчивым и умным, чем с дураком!

Но все на свете имеет свой конец, и разные тропинки все чаще стали приводить Костаке к дому деда Тоадера Лефтера. К дому Катинки.

Костаке сроду не брался за мотыгу, не умел отбивать косу, не держал рукоятки плуга. Ни грамотей, ни деревенщина. Или, как сказал дед Тоадер, ни богу свечка, ни черту кочерга.

Пришлось, значит, танцевать от печки и не наступать ногой на грабли. Катинка оказалась терпеливой наставницей. В жатве, прополке и во многих других работах она знала толк. В мужских же делах учителем был дед Тоадер. Поучения его обычно начинались с "дурьей башки", "коровьей образины" и тысячи других словечек, которые разносились по полю из конца в конец. Старик уверял, что медведя и то можно обучить. И все же рытью колодцев, бондарному искусству и умению отбирать семена он так и не сумел научить своего зятя: нервы не выдержали. Сказал: "Вот умрет дед Тоадер, понадобится им питьевая вода и просеянная пшеница, тогда и научится... хе-хе". Дед был о себе высокого мнения.

- Что, Костэкел, хочешь грабли сработать?

- Да, собираюсь вставить зубья...

- Нужно сверло?

- Гм...

Старик брал лестницу, поднимался к ящику с инструментами. Оттуда, сверху, показывал:

- Это?

- Оно.

- Продается в городе. В лавке около пожарки.

И так всякий раз... Правда, в тот же день, помучив его как следует, самолично чинил грабли или телегу. А когда зять покупал в городе, возле пожарки, какой-нибудь инструмент, старик хоть и был доволен, но все же не мог обойтись без упрека:

- Почему не взял меня с собой, я бы выбрал... Я-то знаю: каждое железо свою песню поет...

Потом, отложив свои дела до вечера, искал кусок сухого дерева и прилаживал ручку к инструменту. Бранить дед умел на тысячу ладов, а хвалил всегда одинаково:

- Теперь ты ко двору...

И вместо насмешливого "Мэй, Костэкел" называл зятя просто "Костаке" и серьезно глядел на него подернутыми слезой старческими глазами.

Весна вступила в свои права. Иных людей весна бодрит, пробуждает от зимней спячки, гонит в поле, к трудам праведным, наводит на думы об урожае, изобилии... Но для Костаке Фрунзэ весна оставалась порой, когда приходится изо всех сил тянуться, чтобы быть вровень с другими. Он не видел ее очарования - не слышал тревожных голосов птиц, не чувствовал запаха первых цветов. С каждым годом понимал все лучше, что беднякам весна сулит лишь заботы да хлопоты и только к богатым приходит с бубликами на хвосте.

Но жену огорчать не хотел. Она не зачитывалась книгами, не видела света белого, все ее надежды и упования на хороший год были связаны с весной.

А весной, насколько он помнит, ни одна пасха не наступит без того, чтобы со стен не соскабливали пожелтевшую известь и не подновляли глиняный пол.

Когда он ни вернется с пахоты, в нос бьет едкий запах гашеной извести, глины, смешанной с навозом. Казалось бы, пора привыкнуть - ни один хозяин без этого не обходится. И все же не любит он эти запахи, даже аппетит отбивают. И не потому, что он невесть какой брезгливый или привередливый. Нет, коровник он чистит безо всяких, и навоз вывозит в поле, и корчует пни, пахнущие гнилью и прелью. Но вот почему-то не выносит он этих предпраздничных дней, когда все в доме вверх тормашками, когда кувшин и кастрюли забрызганы известкой и плита испачкана глиной и даже стулья. Присесть некуда, чистой ложки не отыщешь. Хоть беги на все четыре стороны из дому, покуда не кончится эта суета, покуда мужики не начнут выходить во двор, надев фартуки, - значит, собираются стричься и бриться, точно перед сватовством.

...Уже с утра в доме пахнет свежей сдобой. Никэ то и дело локтем толкает Тоадера: чуешь? Пока они спали без задних ног, мать всю ночь пекла, даже печь еще не остыла.

- Мама, что сегодня есть будем?

- Сак посмотри. Отец свежего хрена натер. Хрен с капустным рассолом. Возьми, а то у меня руки в извести.

- И бабушка нас хреном кормила. Каждый день хрен.

Ворчит малыш, но идет и шарит по кастрюлям. Находит рассол, в котором плавает пропущенный сквозь терку хрен. Пробует ложкой, морщится. Дедушка наверняка сказал бы, что это зелье по крепости не уступает монопольке. Тодерикэ не бог весть какой знаток спиртного, но он видел, как сельские чиновники, в том числе и агент налогового управления, с утра пораньше приходят в корчму и просят стаканчик с хрустящим бубликом. Почему-то ни один из них не просит рассола с хреном.

Тодерикэ с трудом расчистил себе место на краю лавки и вдруг увидел в окно, что к нему идет школьный приятель Жику со своим младшим братишкой. Мальчики живут по соседству. Это сыновья начальника поста, господина Викола. Мать у них непоседа, отец возвращается домой за полночь. Так что ребятишки слоняются где попало, питаются чем придется. Долго приглашать к столу их не надо. И на этот раз, едва предложила тетушка Катинка, сразу взялись за ложки, руками стерев с них известь, и принялись за дело. Тодерикэ и Никэ ели, лишь бы заморить червячка, зато сыновья шефа уплетали так, что за ушами трещало. Едва-едва успевали вытирать ладонями слезы.

- Сразу видно, избалованы мясом, - пробормотала тетушка Катинка, белившая стену. Женщина она богобоязненная, и в ее упреке много презрения: знает, что в доме шефа не соблюдают поста, и даже детям этого не прощает.

Тодерикэ проглатывает еще несколько ложек, потом смотрит на школьного приятеля. Скоро он с ним расстанется: тот станет учиться дальше, а с него хватит и начальной школы.

- Поели, так уберите со стола. А ты, парень, пойди да вскопай, что осталось. На других огородах бобы уже взошли, а я на вас понадеялась - и борщ нечем будет заправить.

- Еще не поздно... - оправдывается Тодерикэ. - Даже осот не взошел... и кизил не расцвел!..

- Очень уж вы у меня башковитые. Трое мужиков в доме, и у каждого свои законы и правила. Погодите, вот покормлю я вас борщом с осотом, пока крапива не зацветет! Тут руки до всего не доходят - то стирка, то побелка, то заплаты, а вы только ходите руки в брюки да рассуждаете. Ишь осот еще не взошел и кизил не расцвел!

- Разве я рассуждаю... - попытался возразить Тодерикэ.

Глядя на сыновей шефа, уплетавших рассол, он мысленно выдал каждому из них по лопате. Наверняка мальчишки бы не отказались помочь и охотно посостязались, кто больше вскопает. Только бы нашлись лопаты для всех. Но в сарае лежали всего две, и копать начали старшие. Когда они уставали и устраивали передышку, за лопаты хватались меньшие братья. Гости так работали, что пот с них лился в три ручья. Не только мясом были они избалованы, но и баклуши бить привыкли.

- Ко всенощной пойдешь? - спросил Тодерикэ.

- Да, - ответил Жику и похвастался: - Я добыл ракетный пистолет и шесть патронов. - Он вынул ракетницу из одного кармана, из другого ракеты в промасленных картонных гильзах.

- Можно, я тоже разок бабахну? - попросил Никэ.

- Можешь и больше, только на печи, - усмехнулся Жику. Деликатностью он не отличался - в отца пошел.

Красное, усталое солнце, похожее на очаг, в котором жар покрылся золой, опускалось за лес. Над лужами возле колодца сновали две ласточки. Увидев их, Тодерикэ удивился. Гуси, утки, журавли прилетают стаями, а ласточки возвращаются как-то незаметно. Проснешься - они тут как тут.

Сегодня, накануне праздника, жена шефа вернулась домой засветло. Увидев, что сыновья вскапывают огород у соседей, позвала их домой.

Тодерикэ остался один. Работа подходила к концу. Теперь он рыхлил землю возле цветов, стараясь, как велела мать, не повредить корни.

На ужин была протертая, остро пахнущая чесноком молодая крапива. Потрескивала керосиновая лампа. Отец сказал, что надо потерпеть до завтрашнего утра, а тогда можно и разговеться. Но тетушка Катинка возмутилась.

- Ишь ждать до утра! Я тебя однажды послушалась, так Тоадер чуть богу душу не отдал... в пасхальный день.

- А почему бы и не отдать? В эту пору райские калитки широко открыты...

Костаке усмехнулся, продолжая есть протертую крапиву и краем глаза поглядывая на противень с булками, смазанными яичным желтком, вдыхая аромат пасх, что округло высились на припечке, словно высокие молдавские шапки.

- Ты, Тоадер, все равно будешь клевать носом на всенощной. Может, лучше покараулишь наш плетень? А то у нас уже второй год крадут жерди из ограды. Особенно со стороны кладбища.

- Нашел на кого надеяться! - сказала тетушка Катинка.

- Я знаю, кто уволок жерди, - сказал робко меньшой и умолк, ожидая, что скажет старший брат.

- После войны все храбры! - резко ответил тот.

- Ты тоже хорош! - оборвала его мать. - Отнес на пасхальный костер рукоятку виноградного пресса Георге Негарэ. А Митришор, его сынок, в это время взял да и вытащил жерди из нашего плетня. Отдубасить вас как следует некому, чтоб неповадно было...

- Вот пусть Тоадер и караулит плетень...

- Хитер! - огрызнулся Тоадер, показывая брату кулак.

- Плетень пусть сторожит отец. На вас надеяться - и крышу утащат... А Никэ еще мал, чтобы всю ночь не спать. Раздевайся!

- Так тебе и надо!

После ужина Тоадер зашел к приятелю, которому предстояло благодаря ракетнице стать героем сегодняшней ночи.

- Глядите, даже цыплята не спят! - поддел мальчиков дед Тоадер, беседовавший со звонарем.

Тот засмеялся и напомнил, что надо принести для костра хороших дубовых дров: уголья понадобятся для кадила. Для этого делают праздничный костер, а озорничать в ночь божьего воскресения никому не пристало. Но эти слова ребятам в одно ухо влетали, в другое вылетали. Когда стемнело, к костру стали тащить жерди из плетней, старые прессы, всякую рухлядь. То здесь, то там, в садах и на виноградниках, взлетали красные языки пламени - горели шалаши и кровли неохранявшихся строений. В этой пляске было какое-то дикое веселье человека, покорившего себе огонь.

- Да, плохо иметь дочерей на выданье, - сказал Василе Суфлецелу, парень в самом расцвете. Он пас овец своего дяди Георге Негарэ и увидел, как его хозяин прибежал на кладбище в одном нижнем белье. Вот и подумал: наверняка с дочерьми что-то...

Негарэ окликнул сына, стоявшего у костра. Когда Митришор вернулся к огню, бадя Василе осведомился:

- Что случилось, Митраке?

- Вот, черти, выкопали столбы от наших ворот и удрали. Батя их подкарауливает. Уж мы им покажем!

- Да, глупые шутки, - покачал головой Василе. Но не успел договорить, потому что в костер полетели палки, на которых Лейба сушил орехи. Теперь бедному торговцу придется сразу после пасхи доставать новые рейки, дранку и гвозди... Его появление у костра не помогло: тонкая еловая дранка пылала, как бумага, и Лейба просил парней вернуть ему хотя бы гвозди после того, как потухнет костер. Что ж, гвозди ему пообещали. Надо только подкатиться к звонарю: за бутылку хорошего вина как миленький соберет в лукошко все гвозди.

В глубине кладбища послышался грохот падающих бревен, и Георге Негарэ кинулся за похитителями. Побежали и сын его Митря, и бадя Василе, и Тодерикэ с Жику. Но похитители, по-видимому, догадались или их предупредили, что будет погоня, и оставили столбы в бурьяне.

Оказалось, что это действительно столбы от ворот Георге Негарэ, отесанные, белые. Негарэ пригнал подводу и через полчаса с помощью Тоадера, Жику, сына Митри и бади Василе погрузил столбы и повез их к своим воротам, чтобы к утру все было на месте, а то не оберешься позора!

Когда ребята вернулись к костру, там уже толпилось много народу старики, женщины, дети. У всех в руках были узелки, из которых выглядывала пасха с яичком и квадратиками брынзы и крашенки - зеленые, пунцовые, рябые. Теперь Жику предстояло удивить народ. Он извлек ракетницу, зарядил и вскинул ее, целясь в крест над колокольней. Огненная полоса, рассыпаясь, рассекла небо и осветила полсела, подлесок у опушки. Сначала женщины было испугались и отшатнулись от костра, но потом им понравилось, и они придвинулись поближе к огню. Одна ракета чуть не упала на дом звонаря. Народ закричал, и звонарь, торопливо выскочив на паперть, побежал с кадилом в руке к домику, крытому соломой. Но забавная штука ракета: когда искры, кажется, вот-вот коснутся соломы, они мгновенно гаснут, и вместо ослепительной россыпи остается в небе только черное пятно, а село и подлесок тонут в темноте, которая кажется еще непроглядней после недавней вспышки.

Пламя костра вздымалось выше кладбищенских деревьев. Иногда к костру подходил кто-нибудь, ворошил огонь, и остальные отступали назад. Те, кто потерпел ущерб в эту ночь - лишился плетня или чего другого, - может, и не очень радовались, глядя, как пламя пожирает добро. Но никто не выказывал досады. Уж так заведено в наших местах: что попало в пасхальный костер, тому уже не миновать своей участи.

Вдруг по толпе пронесся шепот, и все устремились на паперть, к церковным вратам. Говорили, что садами в церковь шел батюшка. Кто-то его видел. Возле костра остались лишь те, кто его разжег. Тодерикэ и Шику держались вместе. Вдруг словно из-под земли перед ними вырос Никэ. Оказывается, и он был здесь с самого начала, но держался в тени, чтобы не попасться на глаза старшим и не получить нагоняй. Мальчики не отходили от костра до самой зари.

Из конца в конец села прокатилось петушиное пение, и в ту же минуту церковь окружили сотни людей со свечами в руках. С пением, зажигая друг у друга погасшие свечи, обошли церковь. Дочери Негарэ - Виктория и Вероника - подбежали к костру и зажгли свои свечи.

- Жалко, что у нас нет свечек! - с огорчением произнес Тодерикэ.

Но все равно они с Жику увязались за девушками, смешались с толпой, которая уже второй раз обходила церковь. Мальчики норовили поддержать рукой толстые свечи девушек из зажиточного двора, в котором, пожалуй, ульев полтораста. Но в этот час никто, наверно, не судил о хозяйстве по свечам.

- Смотри, приходи к карусели, - сказал Тодерикэ Вике отчетливо, словно приказывал. Неважно, что качели в школьном дворе и можно попасться на глаза директору. Год-два назад он бы еще стеснялся. Но теперь до школы ему нету никакого дела.

Девушка не ответила ни да, ни нет. Но по тому, как она шла, как наклонила голову, было видно, что ей приятно слышать эти слова.

- Смотри, не придешь, я тебя вытащу из хоровода! - сказал Тодерикэ басом: голос у него был как у петушка в середине лета...

МОСТ ПЕРВЫЙ

Дед мой был человек крутого нрава. Если он тебя побранит, считай, что хорошо отделался. Впрочем, дед бранил всех на свете. Придет сосед одолжить что-нибудь - скажем, тесак или сверло, - старик накинется: "Сами-то вы никогда не купите!.. Одалживать горазды!.." А потом даст все, что у него просят. Соседи привыкли к его наставлениям, собственными тесаками и сверлами обзаводиться не спешили. Не все были так горды, как наш отец.

- Долгих вам лет, дедушка Тоадер, - говорили соседи, - и пусть у вас всегда будет что одолжить.

Был старик к тому же упрям и неуступчив. Лошадей, например, держать не захотел после того, как гнедой жеребец лягнул бабушку. Свиней не держал потому, что подкапывали завалинку, кур - потому, что копошились на грядках.

Одна страсть была у деда - охотничья. Про охоту он мог говорить часами! Да так задушевно, с такой любовью, что собеседник глазам своим не верил: он ли это, старый ворчун? И хотя дед любил обругать всех на свете и без конца покрикивал на старуху, был один человек, с которым он отлично ладил, - его приятель дед Андрей.

Деда Андрея я боялся пуще огня. У него были кустистые, нависшие над глазами брови. Каждый раз, бывало, как завидит меня, так трясет грозно палкой, и мохнатые брови его вовсе закрывают глаза. И я не так боялся его палки, как бровей: увижу - мурашки по спине.

Бабушка убеждала меня не пугаться деда Андрея: он, мол, такой же добрый, как наш дед. А если и хмурится, как високосный год, то лишь потому, что терпеть не может "арештантов", то есть мальчишек вроде меня. Терпеть же он их не может с тех пор, как один из внуков подвел старика под монастырь. Пришли однажды к деду Андрею жандармы отбирать ружье. Все переворошили, даже золу в печи разгребли - ничего не отыскали. Тогда один жандарм дал мальчишке пару леденцовых рыбок. Тот живо залез под кровать, отколупал глину со стены и достал из тайника ружье.

Я, конечно, верю, что дед Андрей добрый, но на всякий случай подхожу к нему не ближе чем на расстояние вытянутой палки. Как говорится, добрая опаска от алой напасти бережет. А мне вовсе не приспичило познакомиться с его палкой.

Оставшись без ружья, дед Андрей стал приходить к нам каждое воскресенье. Любовно поглаживал дедушкину берданку, кричал:

- Слышь, Тоадер, а?

- Слышу, не глухой, - громовым голосом отвечал дедушка. Рассказывай!

Бабушка нет-нет да и прикрикнет на них, чтоб говорили потише, да что толку... Дед Андрей был глух, а от дедушкиного голоса звенели стекла. И бабушка брала свою пряжу и уходила к соседям.

- Ты слышишь, Тоадер?

- Слышу.

- Ну слушай. Эх, где мои годы молодые?.. Что же я рассказать хотел?

- Про молодость начал...

- Вот я и говорю - прошла молодость. Скинуть бы нам малость, годочков по двадцать, двинули бы мы с тобой на охоту. Да, когда я был парнем, ходил как-то в тайгу с настоящим охотником. В засаду. Слышишь? Ну да, слышишь, ты ведь не глухой, как я... У меня-то с непривычки сердце в пятки. А тот охотник бывалый. Вот и предлагает: "Давай заберемся на дерево". Что поделаешь? Не отказываться же... Я-то парнем был. Забрались. Не успели хорошенько притаиться, слышим, внизу рычание. Гляжу - два медведя. И что, думаешь, делают? Не поверишь... Достали по здоровенной коряге, один взобрался на кучу хвороста, полешко приложил к подбородку, еще - поперек него, вроде смычка, и давай пиликать. Наигрывает, значит, на скрипке. Другой встал на дыбы и приплясывает себе. Слышишь? Тут у меня сердце замерло... Спрашиваю бывалого охотника: "Что делать?" Тот шепчет: "Терпи".

Ничего не поделаешь. Терплю.

Вдруг слышу - топ-топ-топ... Медведи тут же попрятались за буреломом, а на поляну выскочило стадо диких кабанов. Рядышком было озерцо, мелкое такое. И вот все - кабаны, поросята - бултых в воду и ну резвиться. Визг подняли невозможный, будто и не собирались уходить отсюда.

Шепчу охотнику: "Стрельнем-ка по кабану". А он в ответ: "Еще потерпи".

Вдруг видим - стадо с визгом и топотом уходит в чащу, а в озерце остается один только жирный кабан. Лежит себе, нежится. Ну, думаю, и этого упустим, горе-охотники. Прицеливаюсь, а сосед отводит ствол.

Тут вижу: из-за бурелома к кабану крадутся медведи. Подошли сзади, и один медведь как трахнет кабана скрипкой по темени - тот и взвизгнуть не успел. Потом оба медведя взяли кабана за ноги и подтащили к куче поленьев. Медведь-скрипач уселся на убитого кабана и опять давай пиликать, а приятель его так расплясался, что земля под ним ходуном ходила.

Вдруг вижу: сосед мой целится и - бах! Прямо в голову скрипачу. Тот глянул свирепо на приятеля да как ударит его скрипкой по лбу. Сразу уложил, а потом и сам рухнул замертво... Слышишь, Тоадер?

- Слышу, не оглох.

- Эх, жаль, не молодые мы...

- Это верно, - отвечает дедушка. - А про медведей ты складно наворочал... беш-майор!

- А? Что ты сказал? - переспрашивает дед Андрей.

А я сижу, раскрыв рот, и жду, когда и мой дедушка расскажет какую-нибудь историю.

2

Весь первый пасхальный день деревенские парни били в колокола. Это единственный день, когда им это дозволено.

Но мне скоро надоел монотонный гулкий звон большого надтреснутого колокола. Я пошел на карусель. Мечтал, как головокружительно, до полного изнеможения буду кружиться с Викой. Сидеть рядом с ней, с дочкой Георге Негарэ! Во всей деревне только у нее да у ее сестры белокурые волосы. Всегда, даже летом, Вика носила белый платок, а зимой на ней было пальто с серым каракулевым воротником, на котором словно бы мороз нарисовал узоры.

Мы сдружились еще в школе. Географа у нас несколько дней не было - мы танцевали. Однажды, балуясь, оборвали карту Европы, за что нас побили линейкой по ладоням. А сегодня пусть директор школы смотрит, как мы летим на карусели, как гордо поглядываем сверху на крыши домов, на все, что было и осталось позади. Но...

Верно сказано: за большой похвалой не ходи с большим мешком... На карусели катались все кто хочешь - и малыши, что, сделав один-два круга, расплачивались парой крашеных яиц, и самоуверенные парни, что клали деньги на бочку и целыми часами катали своих зазнобушек.

Только Вики не было у карусели. Наверно, мать не пустила: все боится, как бы чего не случилось...

Ну что ж, нет так нет. Решил: пойду к Митре. Сестра его меня не интересует, просто хочу проведать - как он там, что делает... Что делает! А вдруг он празднует с другими парнями? Явлюсь я незваный, даже стула не найдется. Может, у человека гости, а тут я, как побирушка? Протянут и мне красное яичко да стакан вина через порог.

Стоял я на мосту как чужой...

Ох, этот мост! Много что мог бы он рассказать.

Обычный бревенчатый мост, ничем не отличающийся от других. Но сколько долгих вечеров провел я здесь... По нему прошли мое детство, отрочество. Я знаю на нем каждую доску настила, каждый сучок и выбоинку, каждую царапину и надрез на перилах. Наверно, много лет ему, мне кажется, столько же, сколько нашему селу Кукоара. Когда-то у моста не было перил. Потом расшатались доски, и кони храпели, не хотели ступать на мост, но, подгоняемые кнутом, несли так, что колеса подпрыгивали. Когда я был маленький, мы со сверстниками прятались под мостом, стучали палками по настилу, когда должен был проехать балагула. Кони старого еврея вставали на дыбы, дамочки в карете поднимали визг, норовили выпрыгнуть... Да, этот мост походил на все мосты, и в то же время не сравнишь его ни с одним из них. Не каждый мост расположен точно в центре села. И не от каждого одна дорога ведет к ветряным мельницам, то есть к моему дому, а другая - в Лунку, к наделу Негарэ.

- Сколько тебе платит Негарэ за то, что караулишь мост, а? Или ты уже за юбками бегаешь, беш-майор?

Пусть дед говорит, что хочет, а я даже за плату не стал бы торчать у другого моста. Ведь с этого моста видно все, что делается во дворе Негарэ. Вот бадя Георге бежит с кувшином в каменный погреб за вином. Лицо у него так и пылает, - видно, в доме гости. Здоровый он, так что вынужден согнуться в три погибели, чтобы пройти в дверь погреба. У него толстая красная шея, руки словно кувалды, но он совсем не такой пузатый, как господин Викол, начальник поста, хоть тот и гораздо моложе Негарэ. Разгадка простая - Негарэ обрабатывает землю.

Выйдя из погреба, он останавливается на подворье, осматривается кругом, как хороший хозяин, потом останавливает взгляд на мосту. И вдруг кажется, что меня зовет кто-то... Нет, не кажется... Хотя, когда очень ждешь, многое может почудиться, петушиное кукареканье и то кажется голосом знакомой девушки. Со мной такое случалось довольно часто... Но теперь я не ошибся: Негарэ помахал мне своей большой тяжелой рукой, позвал к себе.

Много раз я бывал в этом доме. Но во время праздника - впервые. Я сел возле Митри и не смел поднять глаз от тарелки с петушиным холодцом. Боялся, как бы не заметили, что я поглядываю на Вику. Легко сказать: не робей. Правда, в этом доме народ смелый, сметану ест большими ложками... Я поднял голову, решил взять закуски подешевле - натертого хрена, подкрашенного винным уксусом. Воткнул вилку в хрен, словно рогатину в копну соломы. И сколько попало на вилку, разом сунул в рот. Поперхнулся, выступили слезы на глазах. Засмеялись гости, хозяева, я же рад был бы провалиться сквозь землю! А тут еще неугомонный мой приятель Митря, который в школе носился, как бодливый баран, и головой разбивал парты, но зато не мог за несколько лет осилить десять заповедей, подзадоривал:

- Возьми еще, аппетиту прибавится.

- Спасибо, - сердито ответил я, досадуя, что надо же было случиться такому как раз в их доме... Чтобы занять руки, собирал крошки со стола, будто у себя дома.

- Видишь эту девушку? - шепнул мне на ухо Митря.

- Ну?

- Родичи прочат ее мне в невесты. Какая-то племянница моей тетушки. Одна у родителей.

- Ничего, - процедил я сквозь зубы.

- Если бы меньше сутулилась...

- Но ведь все девушки, что работают сапой, такие.

- Так-то оно так! - засмеялся Митря. - Понимаешь, у отца ее тьма-тьмущая овец, штук сто пятьдесят. Дом добротный, опять же волы, земля. Бок о бок с нашей делянкой.

Я пристально, почти без смущения взглянул на приятеля - шутит он или серьезно? Митря, однако, говорил серьезно.

У него была длинная, чуть искривленная шея, как у станционных носильщиков, всю жизнь привыкших носить тяжести на плече. Покатые плечи, густые всклокоченные волосы, как копешка сена, раздуваемая ветром. Хоть и брит, а видно, что усы и борода рыжие и каждый волосок будто растет из веснушки. И все же этот совсем некрасивый парень был очень похож на своих сестер, самых красивых девушек в селе. Вся красота его - в глазах, унаследованных от матери, глазах, в которых была какая-то неистребимая улыбчивость: пусть слезы в них, пусть плачут, а кажется, все равно смеются.

Парень он ловкий, дерзкий, отлично воровал арбузы у липован. А красть арбузы - это не воровство, это смелость. Больше двух арбузов в наших местах никто не может утащить... Зато заряд соли в зад получить может каждый!

В противоположность Митре я смуглый, низкорослый, с короткой шеей и оттопыренными ушами. Говорят, красная репсовая рубаха мне к лицу... Словом, как в песне: "Все к лицу добру молодцу..."

Когда мы вышли из дома, я вздохнул всей грудью: ну, теперь нечего смущаться, хватит! Пусть видит все село, пусть видят учителя и директор, пусть видят парни и девушки: я гуляю с Викой, и нам море по колено!

Я смело протянул монеты верзилам-распорядителям: раскручивайте карусель. Помог Вике усесться. Девушки размахивали платочками, а когда карусель вращалась особенно быстро, прижимались к нам. Я чувствовал горячее дыхание Вики. Сколько огня в крестьянской девушке пятнадцати лет! Еще в тот день, когда мы сорвали в школе карту Европы, мне показалось, что Вика словно вся из пружин, что она пахнет цветами купавы. А сегодня мое сердце билось еще сильней и от девушки пахло васильком...

Внизу под нами толчея: понахлынули дети с крашенками, просятся на карусель. Но ею завладели мы, взрослые. И катаемся до одурения. Какие-то парни и девушки подняли шум, доказывают распорядителям, что слишком долго мы катаемся. Но что они могут поделать? Митря, поравнявшись с распорядителями, ловко бросает им две-три монеты, и карусель с новой силой мчится по кругу, вознося нас в небесную высь. И я хотел, чтобы никогда не кончилось это счастливое головокружение, чтоб продолжалось до утренней звезды, которая так часто заставала меня на мосту. Я готов полететь и сорвать ее, эту звезду, с неба и украсить ею волосы Вики... Но карусель как бы опережает мои желания, на лбу выступает холодный пот... Пусть что угодно - лишь бы возноситься вместе, кружиться без конца и краю - лишь бы не спускаться на землю, лишь бы подольше вдвоем...

Но, как говорит дед, чего сильней боишься, того не миновать. Настала минута расставания. Вика молчала. Всегда так с этими девушками: когда тебе трудно и не находишь слов, они молчат. А мне, как на грех, ничего хорошего в голову не приходило. Надо, пожалуй, наведаться к баде Василе Суфлецелу, порасспросить, о чем говорить с девушками, как вести себя, чтобы не выглядеть букой и тугодумом. Эх, завидую парням, которые умеют наговорить с три короба. А у меня на язык будто шерстяная пряжа намотана.

3

У каждого в жизни есть что-то свое. Даже тот, кто живет главным образом для других, в глубине души сохраняет уголок, принадлежащий ему одному. Я, например, теперь жил только весной и Викой. Домашние дела меня не интересовали. Слышал: одежда, семена, пахота, тычки для виноградника, земля в испольщину, но все это в одно ухо влетало, в другое вылетало.

Наведывался к нам один хлипкий, шепелявый человек, и отец, бывало, едва завидит его, посылает меня за вином, а мать начинает варить мамалыгу. Я шел неохотно - интересней было слушать, как тот человек говорит о земле. Слова его запомнились мне, помню их и сейчас, потому что менялись весны, а он нисколечко не менялся - ни внешне, ни разговором. Потирал руки, будто пришел с мороза, и шепелявил:

- Зима не лето, пройдет и это.

Земля, говорил он, будто камень на спине. Погода у него всегда хмурая, а дождей маловато. А весной, говорил, такая бедность, что собаки линяют, а не бродят, как в сказке, с бубликами на хвосте. То и дело приговаривал: "Зима не лето..."

Пока судили-рядили, мать ставила на стол густую, дымящуюся мамалыжку - гостю нравилась именно такая, мама знала его вкус. Каких только хитростей я не придумывал, чтобы услышать, что же еще скажет гость. По десять раз споласкивал, вытирал кувшин, с которым надо было идти за вином. Наконец отец меня выпроваживал: "Ну, давай быстрее". Я мчался словно одержимый, чтобы поскорей вернуться. Однажды споткнулся, упал лбом на кувшин. Шрам остался на всю жизнь. Не раз я цапался с отцом, называвшим меня недотепой, болтливым, как баба. Но... данный тебе норов никаким лекарством не вылечишь. А любопытство вообще неизлечимо!..

Когда на душе становилось муторно, я убегал из дому и целыми часами лежал в траве, глядя в небо. Или, повернувшись на бок, смотрел на село, утонувшее в белой кипени садов, на мост. В голове роились мысли - то грустные до слез, то такие потешные, что я еле сдерживал смех.

Не знаю, как другие, но я оказался невезучим, хотя родился, как уверяет мать, под созвездием Весов, а не Рака. Не выпала мне еще такая радость, чтобы потом не сменилась бедой, от которой хоть плачь горючими слезами.

Так случилось и нынешней весной... После нашего катания на карусели, после радужных весенних дней, одевавших Вику в пестрые, яркие шелка, я вдруг встречаю ее... с кем бы вы думали? С сыновьями шефа, с дьяковой дочкой и сыном попа. Мужицкая дочка прогуливается с сельской знатью, на меня даже глазом не ведет! А они все в форме лицеистов и, проходя мимо меня, говорят на каком-то непонятном языке, в котором Вика, даю голову на отсечение, ни бельмеса не смыслит. Потом сынок плутоньера, который тогда никак не мог у нас нахлебаться капустного рассола, удивленно глянул на меня через плечо - не узнал, видите ли!

Да, не везет мне. В моем гороскопе не зря говорится: "Он станет большим человеком, но пусть остерегается казенных домов. Пусть не носит черной одежды. А если родится на заре, быть ему знаменитым бандитом".

Шли годы, но я не стал ни большим человеком, ни известным бандитом... Что тут попишешь?

Я забывал напоить коней, подбросить овцам сена... Отец клял меня почем зря, называл лоботрясом и растяпой. Дедушка собирался обучить меня то одному ремеслу, то другому, но, увидев, что я поломал сверло, не спешил давать мне пилу и только кряхтел:

- Эх, беш-майор...

Что касается черной одежды, по этой части мне ничто не угрожало. Я по-прежнему носил красную репсовую сорочку, которая, говорят, была мне к лицу...

Разве сам я не хотел стать лучше? Но не все получается так, как хочет сам человек или как написано в гороскопе. Что делать? И я шел в свое любимое местечко. С тех пор, как себя помню, здесь никто не тревожил траву серпом или косой.

Когда-то здесь стояла ветряная мельница. В нее ударила молния, и мельница сгорела. С тех пор это место обходят стороной: говорят ведь предания, что молния всегда гоняется за дьяволом.

Даже скотина не пасется близ ветряка. Я же здесь чувствую себя отлично: вокруг бездонная тишина, густая шелковистая трава колышется надо мной...

О чем я только не думаю! Раньше я все думал об отце и дедушке. Почему не ладят друг с другом? Сколько лет прошло, как отец украл маму. Теперь он уже выучился у дедушки землю пахать, работает так, что его чуть ли не волоком тащат с поля. И слава тебе, господи, отец поднаторел и в бондарном ремесле, и в плотницком, и в рытье колодцев. С годами все больше у него забот... И тут я вспоминаю дедушкину сказку о том, как всевышний распределял годы жизни всем земным существам. Человек опоздал, и досталось ему всего двадцать лет жизни. Сказал господь бог:

"Но зато будешь эти двадцать лет жить во благе, будешь царем природы, всесильным хозяином земли!.."

"Но почему только двадцать лет?" - спросил человек.

"Ты недоволен? Кто там следующий на очереди?"

Дальше следовали лошадь и осел.

"Вы всю жизнь будете тянуть упряжку. Лаской и утешением будет вам хозяйский кнут. Потому отпускаю вам по пятьдесят лет жизни".

"Слишком много, владыка. Убавь половину".

"Отдайте ее мне!" - вмешался человек.

"Да будет так. Кто следующий?"

Подошла очередь собаки.

"Ты будешь жить сорок лет. Будешь дрожать от холода, будут тебя бить и гнать отовсюду. Кормиться будешь костями и объедками со стола хозяина. Но преданность человеку сохранишь до гробовой доски..."

"Сжалься, всеблагой! Укороти мне век наполовину".

"Я возьму и собачью долю", - опять вмешался человек.

Наконец пришла обезьяна. Узнала, что всю жизнь ей придется прыгать да карабкаться по деревьям, висеть на хвосте, а по уму уступать даже ребенку, огорчилась:

"Сжалься, господи, убавь и мой век".

"Беру и ее долю", - снова сказал человек.

Так и получилось, что первые двадцать лет человек живет во благе, потом женится, обзаводится хозяйством, детьми, тянет свою лямку - живет лошадиный век. Но молчит - делать нечего. Подрастают дети, он их женит, караулит их дома, на каждом шагу ему чудятся злоумышленники, воры, которые хотят обидеть или ограбить его детей. Нет теперь человеку покоя: трудные годы, собачьи годы. Но зато на исходе жизни он потешает внуков, играет с ними. И все снисходительны к человеку, впавшему в детство: "Чего хотите? У него уже ум ребенка..."

По дедовой сказке получается, что я еще живу человеческой жизнью. Но сказка - блажь, хоть в ней и много правды. А мне уже не благо лежать на траве. От чего угодно можно укрыться - от ветра, воды, огня, мороза, только не от мыслей. Бежишь - они за тобой. Обгоняют, если хорошие, догоняют, наступают на пятки, если плохие.

В самом деле, зачем гуляла Вика под руку с барчуками? Да еще на виду у всего села. Я принялся перебирать в памяти родословную Негарэ. Ну ее! У самой земля под ногтями, а глаза - за облаками...

4

Ах, глаза, ясные, как небо, и пьянящие, как вино...

Но что можешь ты прочесть в синем небе? Ничего. А раз нельзя ничего прочесть, можно многое придумать. Глаза Вики сливались с небом. А я лежал в траве и мысленно улетал далеко-далеко. Жевал сочный стебелек зеленой травы - и вот я уже спустился с небес в новой щеголеватой форме лицеиста: куртка из небесной лазури, фуражка ярче радуги. И будто на самом деле, а не в грезах, слышу, как мною восхищается все село:

- Чему удивляться? Или вы забыли, как директор школы надел ему на голову венок, когда он кончил седьмой класс?

- И говорят, дружит с дочкой Георге Негарэ?

- Да и она хороша... Пятки от росы потрескались, а тоже нос задирает...

- По мешку, кума, и заплата.

- Брось. Этим скорей бы положить руку на мошну, а там...

- А денежки у Негарэ, я слышала, знаешь, откуда?.. Говорят... Нагнись-ка поближе... скажу.

...Хотелось вскочить, закричать во весь голос, положить конец этой сплетне! Но легче остановить ветер, чем стоустую молву. Иногда, как говорится, все село знает, один муж в неведенье. Но про случай с деньгами знали все. Сдается мне, кривотолки потому и пошли, что сумма была большой, а монета, как известно, - чертов глаз. К тому же утопленника с камнем на шее нашли в озере возле участка Негарэ. И еще одно. Очень уж славно шли дела у Георге, и он все больше считал себя чуть ли не умнейшим мужиком в селе. И я его совсем не считал глупым, правда, думал, меры в шутках он не знал. Однажды осенью мы с ним возили с поля кукурузу. Подводы наши, нагруженные доверху, ползли в гору. И вот нас догоняет поп на бричке, просит огонька - прикурить. Негарэ вытаскивает коробку из кармана, и чирк - погасла спичка на ветру. Вторая - тоже... Так до сельской околицы доехали. А когда уже въезжали в село, поднес горящую спичку прямо к поповской бороде... Но тот хлестнул коней, разгадал хитрость. Потом долго не давал ему благословения в церкви. Георге же, радуясь собственной шутке, хохотал во всю глотку и рассказывал анекдоты о попах.

А вечером того дня хорошо отбрила Георге одна баба.

Вместе с мужем она мочила в озере коноплю и не могла найти камней, чтобы закрепить моченец. А тут мимо - Негарэ. Ни тебе здравствуй, ни бог в помощь - ржет нагло, глядя на женщину, что в реку вошла по самые ягодицы:

- Что, напоить ее решила, кума?

- Напоить, кум. Ты бы отведал жару, как она, - тоже потянуло бы на холодное...

Негарэ кашлянул, не нашелся с ответом. Всю дорогу хлестал лошадей, ворчал: не любил, чтобы не за ним оставалось последнее слово.

Сельская молва его не щадила. Ему простили зажиточность, красивую жену, хороших дочек... Но рассказывай сказки! Разве есть на свете человек, считающий себя глупей других? Конечно, у Георге на плечах голова, а не тыква. Но как ни старался он не попасться селу на язычок, не всегда это ему удавалось. Ведь и конь о четырех ногах и тот спотыкается.

Первый раз Георге споткнулся давно, в молодости. Косили пшеницу. И росло у него на поле абрикосовое дерево - развесистое, дававшее ранние плоды. Урожай выдался на славу. Взобрался Георге на дерево и к вечеру чуть не целиком объел его. Потом выдул полведра воды и... долго бегал по врачам. И пошли по селу о нем разговоры...

Другое происшествие забавней первого. На этот раз из-за жены. Проезжал через их мост цыганский табор во главе с атаманом Александром Македонским (почему-то многие предводители таборов носят имена завоевателей мира). Разговорилась жена Негарэ, тетушка Ирина, с этим покорителем. И подбила мужа послушаться совета атамана, купить новую делянку - Негарэ как раз собрал к тому времени семьдесят две тысячи лей. А тот Македонский возьми да скажи: спрячь деньги в коробке с соломой под лавку, и через четыре недели денег там станет втрое больше...

Срок истек, а цыганская ворожба не помогла. "Цыплята не вылупились": кроме соломы под лавкой не нашел Негарэ ни шиша. А атамана и след простыл!

Пересчитал тогда Георге ребрышки своей дражайшей половине качалкой. Но о деньгах никому не рассказал. А село все же прознало: скрывай, не скрывай, шила в мешке не утаишь.

Мост молчал. Затем гулко отозвался, когда по нему промчался цыганский табор. Но кто к нему прислушался? И кто слушает поныне его рассказы?

Мост молчал. Но кто знает, молчал ли бадя Василе Суфлецелу...

5

Сиднем сидеть - счастья не видать. Надо что-то делать. И вот с понедельника до субботы я без конца хожу мимо виноградника Георге Негарэ то с сапой на плече, то коней веду на поводке, пасти.

- Бог в помощь!

- Спасибо... Вот подвязываем на тычки кусты, чтобы не удрали...

Да, счастье не спешит ко мне. Вика работает на винограднике, но даже глаз не поднимет, словом не обмолвится. Будто я ради ее папаши протаптываю тропинки возле их виноградника!..

Кажется, и домашние учуяли, что со мной творится. Теперь по воскресеньям и в праздничные дни мне разрешают оставаться в селе. С лошадьми уходит отец. С овцами стали отряжать Никэ. Каждое утро он недовольно смотрит на меня: ноги у него потрескались от росы, покрылись цыпками и похожи на туфли из крокодильей кожи. Но деваться некуда! Похнычет, поскулит, потом возьмет трайсту*, колокольчик, на прощанье кинув на меня колючий взгляд, будто овцы - мое добро...

_______________

* Т р а й с т а - переметная сума.

Что он понимает? Ничего! Мама первая стала меня понимать. Ни с того ни с сего вдруг бросила:

- Дай-ка брюки поглажу!

Отутюжив их, чуть не за ус поймала отца:

- Брюки-то отглажены, а в карманах ни гроша. Тряхни мошной, муженек, не жмись! Дай ему деньжат на расходы.

Видно, я и правда стал парнем - ишь как со мной считаются...

- На, держи. Но смотри - поймаю с папиросой в зубах, заставлю съесть ее вместе с мамалыгой. И насчет выпивки... Хочешь опрокинуть стаканчик, приходи домой! Хочешь музыкантам дать денег, предупреди меня! Не суйся в отруби, чтоб тебя свиньи не съели!.. Вот что я хотел сказать...

Так благословлял меня отец... Увидев, что ковыряю соломинкой в зубах, поддел:

- Ковыряешь?..

- Ага...

- Много мудрости наковыряешь...

Эх, горькая ты моя жизнь! Если бы знал отец, как я лежу и считаю облака на небе, сказал бы:

- Сунул кулаки под затылок, вылупил глаза на небо? Шел бы лучше с конями на луг, а там глазей сколько влезет...

И я пошел бы, потому что и в селе сердце мое не успокаивалось. Трава у ветряной мельницы шелковистая, прохладная. Но от тоски не скроешься. Правда, нет худа без добра. По натуре своей я наблюдательный, жадный до всего нового. Нашел я как-то средство, гасившее мою горечь. С холма, на котором стоял ветряк, село было видно, как на ладони, и церковная звонница парила надо мной. Я лежал и смотрел.

По большаку, за сельской околицей, днем и ночью скрипят тяжелые телеги, нагруженные бочками. На облучке сидят виноградари, и им нет дела, что над большаком, над околицей, плывет церковная звонница с золочеными луковками куполов! Знай себе погоняют лошадей. По этой же дороге каждое утро проходит дед Андрей - идет к своему другу, к дедушке Тоадеру повозиться с ружьем, погладить его всеми пальцами, точно скрипку. Потом дед Андрей отправляется бродить по селу. Встретив обоз виноградарей, хвалит коней:

- Пламя из ноздрей!

Измеряет вершком днища бочек, прикидывает на глаз высоту, толщину, подсчитывает в уме, сколько примерно ведер в каждой. И советует:

- С вином надо, как с девушкой: не то чтобы так, да не очень...

Виноградари смеются. Были и они когда-то парнями.

- Тара у вас отменная. Где нашли такие толстые ободья?

- В Подоймице, Каменце...

- Вот это да! - восторгается старик и достает из-за пазухи толстенную бузиновую трубочку: не отведать ли винца? И тут же устроится со своим приспособлением возле бочки...

Дома, говорят, дед Андрей и вовсе ложится на спину с таким расчетом, чтобы струя из бочки текла прямо в рот. Из погреба его выволакивает зять, он же прячет ключи от погреба в карманы своего толстого суконного жилета: такие карманы не быстро протираются.

С тех пор как внуки оставили старика без злосчастного ружья, он места себе не находит, все тянется к стакану. Даже бабушка Домника стала запирать погреб:

- Ничего, глотка не пересохнет.

Возьмет прясло, веретено и уйдет, если день рабочий. А если праздник, нацедит кувшин вина мужикам, сама же накрошит мяты, рассует ее по карманам кофты и пойдет замаливать тяжкие свои грехи: время от времени лечит заговорами, конечно, бесплатно. Приходится молиться и за старого греховодника, не переступившего порога церкви с тех пор, как обвенчались.

Но не всегда дела у деда Андрея идут так уж гладко. Вот и сегодня бегу к нему - что-то с ним случилось. Оказывается, сбросили с бочки и честят вовсю:

- Стыдно, дедушка! Человек пожилой, а с этой дозорной трубой. Позор! У вас же в погребе полно бочек.

Это расшумелись купчики, купившие вино у старика. Откуда им знать, что у деда Андрея такая беда: ни тебе ключей от винного погреба, ни бабы, чтобы пожалела. Ни ружья! И какие-то внуки-дьяволята, что на аршин под землей все видят.

Старик заметил меня, опустил голову и неторопливо направился к нашему двору. Я тоже не стал мешкать: хотелось послушать, как он будет изливаться деду Тоадеру.

Едва дед Андрей переступил порог, как увидел кувшин вина и подмигнул дружку:

- Еще можешь, Тоадер, а?

- Ох, будь ты неладен!

Бабушка Домника не стала слушать старых пустомель. Надела кофту, набила карманы мятой и вышла, хлопнув дверью.

- Земля и та вас не примет...

Дед Тоадер глазами-буравчиками кольнул приятеля. Что-то не понравилось ему в шутке. Он криво усмехнулся, скрипнул зубами, словно провел вилкой по дну казанка. Потом вдруг вспыхнул, как спичка, и запрыгал на одной ноге к дому.

Со стороны посмотришь - наступил человек на гвоздь! Да нет... Ни зимой, ни летом дед не снимал своей кацавейки и не позволял себе коснуться земли босой и белой, как лист бумаги, ногой. А прыгал он с досады. Ведь не сразу дошла до него шутка Андрея, и не смог он сразу на нее ответить... Да, на старости лет туговато стал он понимать намеки! Потом он как-то сказал, что это даже к лучшему:

- Поскольку я от рождения уж очень горяч... Лучше не понимать колкостей... Не то, беш-майор, возьмешь еще грех на душу!.. А так, пока дойдет намек, злость уляжется, да и намекатель уйдет целый-невредимый!

Цел и невредим остался и дед Андрей. Дед принес несколько охапок соломы, раскидал по полу и вдруг - хвать приятеля за кафтан; началась знатная борьба - трынта.

Василе Суфлецелу, который пришел смолоть кукурузное зерно на ручной мельнице-крупорушке, позабыл о корме для цыплят Георге Негарэ. Без конца подталкивал меня локтем, покатывался со смеху:

- Ну и хрычи! Солому-то подстелили, а?

- Кхе-кхе-кхе! Ха-ха-ха!

- Жизнь-то прожили... Кабы знать, где упадешь...

- Кхе-кхе-кхе!

Бадя Василе прислонился к дверному косяку, изнемогая от хохота. А я дрожал, как стебелек в степи: боялся, что победителем выйдет дед Андрей.

Старики оба были кряжистые. Пыхтели на соломе, крякали, икали. Казалось, обнимаются, а не борются. Дед Андрей уперся подбородком в дедушкино плечо, а тот тряс его и так, и эдак, скрипел зубами, но никак не мог одолеть.

Боролись по-братски - без подножек, без подвохов. И по-братски оба решили:

- Закончим вничью.

- Ты прав, а то вино в кувшине выдыхается, беш-майор.

Медной кружкой, сработанной из снарядной гильзы времен первой империалистической, распили весь кувшин. Пришел черед и бади Василе. Его кадык, величиной с картофелину, отсчитывал глотки, словно компрессорный насос. Брови деда Андрея сошлись на переносице. Хоть старик и был туг на ухо, бульканье доходило до его слуха, и он не сводил с Василе глаз: ну и глотка, господи! А ему-то, бедняге, как приходилось трудиться, чтобы выпить свою долю вина при помощи бузиновой трубки, да носить ее все время с собой, точно пастушескую свирель - флуер.

И все же дед Тоадер поквитался со своим старым приятелем. И по нынешний день они в полном расчете.

Сначала он принес маленький, с кулак, глиняный ковшик, такой черный и блестящий, что в нем все отражалось, как в зеркале.

- Помнишь эту штуку, беш-майор?

- Нашел чем пристыдить!

- Чем тебя стыдить? Этим-то черепком?

- Не сумел меня положить на лопатки, теперь мстишь...

- Пришел незваный да еще обвиняешь бог знает в чем, коровья образина!

Дед Тоадер снова запрыгал на одной ноге.

Брови деда Андрея нависли над глазами. Но дед Тоадер начал свой рассказ. Ночью как-то пошли они в лес, в засаду. Спрятались в засохшем кустарнике. Дедушка, подражая волкам, несколько раз завыл в глиняный кувшин. И в полночь из лесной чащобы ему откликнулись звери!

- Ты мне об этом все уши прожужжал! Сто раз одно и то же. Нет в селе человека, которому бы ты, Тоадер, не рассказал, как пришли волки и ты выстрелил в одного... А я... остался с мокрыми, тьфу, штанами... На другой день ты отыскал убитого зверя, принес мне несколько шерстинок из его шкуры и зажаренное на угольях волчье сердце - мол, чтоб я поправился и посмелел...

- Разве не так было? Или я все это выдумал?

- Ты же знаешь, я был тогда простужен, сколько раз тебе повторять! Ведь это было на другой день после святого Андрея, выпил я тогда лишнего... Ну, стал похмеляться то вином, то капустным рассолом. Себе же хуже... А вы и рады надо мной посмеяться.

- Чуть ты завидишь этот ковшик, коленки дрожат. Я же тебе говорил - у долговязых кости тонковаты!..

- Иди-ка, наполни этот ковш вином. Иди, иди. Посмотрим, у кого раньше задрожат колени... Хе-хе.

Вскоре кувшин и бадья, полные до краев, стояли на столе. Дед Тоадер поддерживал дружбу с сельским ковалем-цыганом, и тот делал ему запасные ключи от погреба - хоть бабушка и отбирала их, все равно какие-нибудь да оставались.

Иди, иди... С некоторых пор за вином в погреб посылали уже меня.

Иди, иди... Мало-помалу - и вот бадя Василе уходит домой с неразмолотыми кукурузными зернами - съедят проклятые цыплята и так. Голова у бади Василе налита хмелем, и всю дорогу он кричит и обещает и даже угрожает селу, что непременно, в ближайшее же время женится!

Дед Андрей, пошатываясь, идет, как говорят молдаване, сразу по двум тропинкам, и смеется, и плачет... А увидев подводу, выходит ей навстречу, покачиваясь на ватных ногах, кричит, останавливая лошадей:

- Тпру, злодей! Ты чего село обираешь?

Таким же образом остановил он экипаж, в котором восседал господин Викол с помещиками. Не поздоровилось старику!

Весь избитый, вошел он в корчму Лейбы-еврея отвести душу. Вынул из кармана спичечный коробок, открыл его и показал корчмарю какую-то букашку.

- Не дашь штофчик в долг, выпущу на твою лавку этого зверя...

- Мош Андрей, вы же и за прошлую бутылку не заплатили...

- Ну, выпускаю зверя...

Старик был зол как черт. Именно отсюда, из корчмы, недавно вышел начальник жандармского поста. Надо же было на него напороться!

Но чем виноват Лейба?

Шинкарь вернулся с бутылкой вина, вытаращив испуганные, похожие на две болгарские луковицы глаза.

- Где справедливость, мош Андрей, скажите? Те пили - не платили. Ни гроша, бог наш свидетель... Мало этого, еще заставили меня плясать да приговаривать:

Веселей звените, чаши,

Посмотрите, Лейба пляшет.

Сразу вымокла рубаха

Хорошо плясать от страха.

Очень я боюсь их дубинок, ха! Очень боюсь их Кузы!* Чтоб они так жили, как я их боюсь.

_______________

* К у з а - профашистский деятель королевской Румынии.

- Ты, Лейба, меня не бойся. Если бы ты знал, что было в коробке!

- А что?

- Виноградное семечко. Ведь не дал бы вина в долг?

- Дал бы! Только унесите свое виноградное семечко, богом заклинаю. Зачем такие шутки?

А дед Тоадер в это время храпит и во сне поскрипывает зубами. Повезло соседям, что окна дедовой хатки - с вершок. Не то разбудил бы детей.

МОСТ ВТОРОЙ

Летние ночи коротки. Летние ночи зелены.

Зелено застывшее в ночи подсолнечное поле. Насколько хватает глаз, все зелено: луг, толока, кукурузные делянки.

Летние ночи зелены. Летние ночи коротки.

Зелены арбузы на бахче и виноградники, тяжелые от гроздьев. И тихие, теплые порывы ветра - тоже зелены.

Пока что все это - еще трава: и подсолнухи, и виноград, и арбузы. Зеленая трава. Лишь с пшеничных полей доносится сладковатый запах поспевающего хлеба.

Подсолнечные поля, застывшие в зеленой ночи, шелестят, поскрипывают: шляпки подсолнухов поворачиваются к солнцу, к восходу. Кукуруза потрескивает суставами - растет.

Из луговых оврагов долетают запахи донника и дикой маслины, отряхивающей цвет. За день в чаще долины накопится душное тепло, пронизанное горячим сладким запахом цветущего подсолнечника.

Но пока еще дышится легко. Расстегиваю воротник. Утренняя прохлада густа - хоть режь косой. В чистом, высоком небе бледнеют звезды. Все окрест кажется декорацией: деревья без теней, уснувшие на заре; колодезные журавли, замершие с пустыми бадьями на фоне бледнеющей синевы неба или склонившие клювы в высокую луговую траву. Тарахтенье моей телеги нарушает росистую тишину, перестук колес прокатывается по лугам.

Я натягиваю вожжи - и словно остановились все подводы на много верст вокруг. Распрягаю лошадей возле нашей делянки. Стреноживаю их. Неторопливо снимаю косу с телеги, натачиваю. Лошади смотрят, как я точу косу. Может, удивляются - с чего это я сюда примчался ни свет ни заря? Да еще в воскресном наряде - в красной репсовой рубахе, которая мне так к лицу.

Нарождающийся день затопляет луга, алеет полукруг показавшегося солнца. Кое-где запоздалая шляпка подсолнуха с хрустом поворачивается к востоку, и кажется, что всю ночь на ней спал дикий голубь или горлица, а теперь, на рассвете, взлетел, спугнув ее зеленый сон.

Вдруг вижу - за озером стоит на одной ноге аист, как бы вслушиваясь в тайну утра. Мне не нравится, что аист без пары. Выковыриваю ком земли из копытного следа, швыряю в него. Аист несколько раз неуклюже подпрыгивает и взлетает, хлопая крыльями.

Снимаю рубашку. Брюки. В исподнем хожу из конца в конец делянки, белый, словно ведун, ищущий в ночь под святого Георгия разрыв-траву, чтобы заколдовать стадо.

Нагружаю телегу скошенной травой. Несколько охапок кидаю на колеса, чтобы не рассохлись ободья. И снова принимаюсь за косьбу. Борозда приводит меня в низину. Здесь опять натыкаюсь на аиста - он по-прежнему один-одинешенек, и я прогоняю его.

Одновременно с восходом солнца со стороны села доносится дробь барабана, обрывки хоры - долетают через равные промежутки времени на крыльях ветра, на волнах луговой травы, отражаясь в озерной ряби. И чем отчетливей звуки, тем ожесточенней взмахи моей косы.

По ту сторону подводы снова уселся аист. Опускаю косу.

- Кыш, холера!

Сгребаю большие охапки травы и укладываю в тени, под подводой. Надо поваляться в холодке, придавить комарика, покуда дышло само не попросится в дорогу. Первым делом достаю из телеги сложенную калачом веревку, разворачиваю, один конец привязываю к стреноженным коням, затем залезаю под телегу и другой конец веревки привязываю к своей ноге.

Музыка в селе все громче.

И снова аист! Вылезаю из-под телеги, только собираюсь прогнать его, но тут падаю, подсеченный веревкой. Аист перебирается к берегу пруда.

- Эй, Тоадер, ты что воюешь с птицей?

Из пшеничного поля, что возле луга, прямо ко мне идут Георге Негарэ с женой, оба в воскресных нарядах. В руке у них по снопу пшеницы, вырванной с корнем, - еще не осыпалась земля.

Я быстро прячусь под телегу.

- Ладно тебе... портки-то не краденые...

- Проведали свою пшеницу?

- Проведали.

- Хороша?

- Хороша, один у нее изъян...

- Головня?

- Нет.

- Куколь?

- Тоже нет.

- Полегла?

- Да нет. Стоит бодро.

- Ты у отца спроси. Он этот изъян хорошо знает, - подсказывает жена Негарэ.

- Пшеница хороша. Да только начала наливаться, а уже так и клонится к железнодорожной станции. Вот в чем изъян...

- Да... клонятся только полные колосья.

- А ты что хотел?

- Ничего...

- За птицами не гоняйся... Болтовня это, что, мол, если первый раз увидишь аиста без пары, сам без пары будешь круглый год. Вздор, Тоадер. Не верь этим выдумкам. Есть у Георге Негарэ две дочки...

- Почему две? Ты же обещал Вику выдать за другого, - вмешалась жена.

- Так что, если обещал?

- Будь хозяином своего слова. Вика...

- Вот так, фа!

- Пусть забудет о ней думать. Вика...

- Вот и прекрасно! Есть у Георге Негарэ дочь на выданье или нет?

- Вероника еще маленькая, перестань языком молоть...

- Маленькая? Выше тележного колеса!.. Замуж ее!

- Перестань! Пошли домой.

- Шапку в нее кидаешь - не падает? Значит, годится замуж.

- Ты что говоришь?..

- Что еще за музыка? Откуда эти цыгане?

- Кто их знает...

- И как ты здесь застрял, Тодерикэ? Разве обойдется без тебя хора?

- Обойдется...

- Но у сердца свои расчеты...

- Человек не должен слушать сердце, - опять вмешалась жена.

- Подымись-ка на гору, жена, дай нам по-мужски поговорить. Я тебя потом догоню. А ты, Тоадер, накосил травы - запрягай лошадей и поезжай.

- Всю неделю кормил их прелой травой.

- Погоняй коня не кнутом, а овсом...

- У него тоже душа живая.

- Конечно... Пришлю сюда старика Петраке, пусть попасет твоих коней. А ты возвращайся в село...

- Хотите, чтобы я вашу Веронику вытащил на хору?

- Почему бы нет?

- Чтобы вывел ее в свет?

- Почему бы нет?

- А потом?

- Потом... На худой конец родим тебе еще одну дочку. Слышишь, жена?

Я выскакиваю из-под телеги, но спотыкаюсь о веревку и падаю на одно колено.

- Видишь, шуток не понимаешь?

Георге Негарэ бросил ком сухой земли в заводь пруда и сказал:

- В этом селе с чернявыми цыганочками только у меня девки белые, как парное молоко. И я никогда не потчевал парней за то, что они пляшут с моими дочерьми. А вот с тобой выпил бы красного вина...

Музыка в селе играла во всю мощь. Гулко гудел барабан, словно кто-то хлопал вальком по зеркалу пруда.

2

- Зачем лошадей привязал к ноге? Не мог к колесу? Испугаются, понесут - костей не соберешь!

- Стреножил я их! Не побегут.

- Легко сказать... Лучше привяжи веревку к колесу.

Я не ожидал, что Негарэ пришлет деда Петраке. В этом не было никакой нужды.

- Вас прислал Георге Негарэ?

- Да.

- У дедушки скверный язык, но, простите, ведь не зря он говорит...

- Что я дурак? Он мне брат. К тому же старший... Не мне его судить.

- И село говорит так же...

- Пожалуй. Но с селом и подавно не сладить...

- Как помню вас, вы ни разу не сердились.

- А зачем сердиться?

- Разыгрываете святого, а село смеется...

- Никогда не разыгрывал!

- Мне стыдно, что вы дедушкин брат.

- Знаю... Но даже если бы я не батрачил у Негарэ, думаешь, тебя считали бы важной птицей?

- И как вы это все терпите?

- Ты многого еще не понимаешь...

- Сколько помню, все время батрачите...

- И не коплю добра...

- Нет, вы правду скажите!

- О добре-то?

- Обо всем.

- Длинная история. А смысл в ней короткий. Но молодость нетерпелива...

- Зачем вы за мной пришли?

- Обещал человеку.

- Зачем обещали?

- Попросил.

- Пришли пожалеть меня!

- Нет. Если бы знал, что могу уберечь тебя от того, от чего сам не уберегся, тогда бы пожалел...

Дед Петраке отвел неожиданно повлажневшие глаза. Насколько дедушка крут, настолько кроток его брат Петраке. Добрый, мягкосердечный, он может пустить слезу, даже когда петухи дерутся!

Чтобы больше не пререкаться, дед Петраке подхватил мешок и через межи направился к делянке Негарэ. Он то и дело наклонялся, вырывая сорняки полегшую крапиву, свиное ухо, горечавку и корм для свиней, что-то бормотал, но я не мог расслышать. Деда Петраке с трудом слышно и вблизи, а уж тем более издалека. Рассказывал дед Петраке, что потерял голос на первой империалистической. Напился из траншеи воды, отравленной газами, валялся в лазаретах, но и после лечения голос остался сиплым и глухим.

Пытаюсь представить, как выглядел дед Петраке в молодости. Я видел его карточку, присланную с фронта: высокий, красивый, статный. Не зря запасницы, как тогда называли солдаток, провожали его с песней:

Лист кленовый, лист резной,

Что же ты не запасной,

Мэй, Петраке, мэй!

Вернулся он из окопов живой и непокалеченный: уволили в запас! Ирина за это время успела выйти замуж за Георге Негарэ и проводить мужа на фронт. Певала теперь песни с другими солдатками, а после посиделок проливала слезы: выпало их на ее долю немало. После года войны без вести пропал Иринин муж. Когда война кончилась, выяснилось, что Георге жив. Находится в плену. Но длинна дорога с чужбины. Миновало четыре года, пока вернулся с неметчины.

Неизвестно, кто сделал первый шаг... То ли Ирина, чье хозяйство нуждалось в мужской руке, то ли безропотно любящий Петраке, способный все простить.

Дедушка говорил, что Ирина держит его на привязи, как теленка, у своей юбки.

- Ну и дурак!.. Прибрала она тебя к рукам. Не успел еще муж надеть военную форму, баба смекнула, что к чему... Коровья ты образина! Ишь, опять снюхалась... А ты, балда непроходимый...

Петраке молчал. Не поднимал склоненной головы. Не вступал в пререкания.

- Ну, скажи хоть что-нибудь! А то сердце мое шипит, как на сковородке... Скажи, не глиняный же ты... Глупец, коровья образина... Вот-вот запрыгаю от ярости... Ну!

Дедушкин гнев не оказывал на Петраке ни малейшего воздействия.

- Погоди, Петраке! Даже псам не за что будет тебя ухватить. Докатишься... как все дураки-однолюбы. Вот попомни мои слова...

Однажды дедушка даже побил Петраке, пытаясь отвадить его от Ирины.

Случилось это примерно в такую же пору, как сейчас, когда кукуруза вымахала выше человеческого роста. Дедушка косил траву на лугу, где паслись сейчас мои кони. Около полудня вдруг услышал крик и визг женщин и еле слышный, сиплый, как шипенье гусака, голос Петраке. Дедушка побежал взглянуть, что там стряслось. И... хоть стой, хоть падай: целая орава голых, в чем мать родила, запасниц гналась за Петраке. А тот улепетывал, сверкая пятками, и повторял только: "Не подходи, не то сапой зарублю!"

Поныне любит рассказывать дедушка, как он вызволил из беды Петраке и принял "огонь" на себя. Бабы были в такой ярости, что дедушке пришлось прямо в одежде спасаться в озере. А потом долго слушать, как они поют:

У крылечка, возле хаты,

Запасницы бьют солдата,

мэй, мэй!

Пусть колотят. Поделом!

Не ходи к замужней в дом,

мэй, мэй!

Лучше б завернул к вдовице,

Подала б вина напиться,

мэй, мэй!

- Песня - это еще полбеды. А вот когда угрожать стали!

- Погоди у нас, вот только выйди на берег, мы тебе загнем салазки, кричала сноха его приятеля Андрея. Хороша бабенка, ничего не скажешь!

Другая молодка - груди, что две тыквы, - барахтаясь в воде, орала басом:

- Давайте, бабоньки, поймаем его да извозим в коровьих блинах! Пусть помнит, старый хрыч...

А до того, несколько месяцев назад, свекор Негарихи жаловался дедушке: "Беда, Тоадер, баб стали подпускать к давильне... Как после этого выпить кружку вина? С души воротит... Дожили - бабы ногами давят... Тьфу!.."

Узнав такую новость, дедушка побежал к священнику: пусть прочитает в церкви проповедь. Как можно допустить такое!

Но священник не мог помочь. Забинтованный с головы до ног, лежал, не в силах выдавить из себя ни слова. Девчушка лет восьми, подпрыгивая на одной ножке, сказала:

- А ты не знаешь, что случилось с батюшкой?

- Что же, барышня?

- Пьяный возвращался из гостей и уснул в подводе... А там полно соломы... А у него цигарка... Обсмолился, как хрюшка.

- Господи... неужели?

- Да, так мама говорит...

Батюшка скорчился от боли, девочку как ветром сдуло. Дедушка понимающе осмотрел верх подводы, батюшку. Только и вымолвил:

- Понятное дело, батя. Хмель!..

Сейчас дедушка уже жалел, что учинил расправу над Петраке. Впрочем, взбучка была не бог весть какая - Петраке в полтора раза выше деда. Попробуй дотянись, если ключица у тебя вывихнута и больно поднять руку. Причесаться, осенить тебя крестным знамением или почесать, где чешется, и то трудно...

3

Опускались сумерки. Казалось, на дорогах скопилась вся пыль лета: вздымали ее и всадники, мчавшиеся наперегонки, и бежавшие вслед жеребята, звякавшие шейными колокольчиками, и возвращавшиеся в село стада.

Большое, как на току, облако пыли плыло по долине в перезвоне тронок и бубенцов, и от этого в душе моей возникала сладкая грусть. Я как бы прощался с солнцем, птицами, вольным ветром, с росой, благоуханием луговой травы и зреющей нивы.

Дед Петраке взвалил мешок с бурьяном на телегу, сам же сесть не захотел - не помню, чтобы он когда-нибудь ехал на подводе или верхом.

- И у скотины есть душа... А сказать не может, под силу ей тащить груз или нет. Спасибо, что мешок везет да десаги.

Я знал это, но однажды все-таки попытался усадить его с собой может, расскажет, что-нибудь про дом, где батрачит. Слова из него приходится вытаскивать клещами. Ты ему одно, а он опять свое - про посевы, погоду, урожай.

- А скажите, мош Петраке, Ирина хоть красива была в молодости?

Старик недоуменно смотрит на меня: с чего это я спрашиваю? Тяжелые веки опускаются на глаза.

- Каждый в молодости красив...

- А правда, что дети тетушки Ирины - от вас?

- Нет.

На этот раз он не сдержал досады. Но я не унимался. Давно собирался спросить его...

- А почему Негарэ говорит, что Вика - вся в вас?

- Шутит. Дурацкая шутка.

Дед Петраке забыл даже про мешок. Обогнал подводу. Я его окликнул:

- А знаете, что говорит дедушка?

Петраке не обернулся. Разумеется, он знал.

- Хитрит Негарэ! Специально для того, чтобы ты лучше батрачил. Ведь от этих шуток краснеешь-то ты, не Ирина... коровья образина! Да, говорит дедушка, ох и бесстыжие теперь пошли бабы!..

Нетрудно завести дедушку. Но трудно остановить. Особенно, когда вспоминает, как купались тогда в пруду голые женщины. Тут он бежит резво, как молодой, срывает несколько белых крупных цветов: стебли у них, как у укропа, а соцветия подобны раскрытому парашюту.

- Ну, где стыд?

Эти цветы у нас называют девичьим стыдом: посреди лепестков горит багрянцем красный кружок. Цветы растут через дорогу, за церковной оградой. Дедушка приносит букетик, показывает всем, как с каждым годом уменьшается алый кружок. И торжествующе притоптывает ногой:

- Ну, что я говорил? До войны еще было на что смотреть. А теперь где стыд? Видали, какая мода... Юбки выше колен. В церковь невозможно пойти... Только грехов наберешься.

Насчет Негарэ дедушка, по-моему, совершенно прав. Я сам не раз видел, как Георге толкал свою жену к деду Петраке, посмеивался:

- Я жрал брюкву за колючей проволокой у немцев... А вы голышом резвились в кукурузе. Ну и народ же! Пока вас узнаешь, много воды утечет. А когда узнаешь, не нужны уже...

Такие он произносил слова, не смущаясь ни детей, ни стариков, ни чужих людей.

Теперь, став дородной, пухлой, - руки у запястья будто ниточкой перетянуты, как у младенца, - тетушка Ирина сердится, услышав подобные попреки. Она ведь не только приумножила богатство семьи, но и слывет хорошей хозяйкой. У них взрослый сын, две дочки на выданье. Как и подобает зажиточной хозяйке, тетушка Ирина зачастила в монастыри: там службу справляют сразу несколько попов, а у нее грехов много... Каждый год весной или осенью - к ней приезжала мать-экономка Речульского монастыря за шерстью.

Но было время, руки тетушки Ирины от мозолей стали как кремень - хоть кресалом по ним бей. По воскресеньям не могла разогнуть скрюченные пальцы, привыкшие сжимать черенок мотыги. Тогда ее руки пахли молочной сывороткой, были черные от земли и, как земля, растрескавшиеся. Как она тогда любила-миловала Петраке, как смеялась в лицо мужу:

- Пусть шушукаются кумушки. От того, что я делала, в хозяйстве не убудет...

Въезжая на подводе в село, я думал: даже хорошо, что дед Петраке обиделся. Будет лишний повод заглянуть к Негарэ... Посмотрю, как там Митря... Принесу мешок бурьяна. Сдался мне этот бурьян да и сутулый болван с искривленной шеей!

Но, как сказано в моем гороскопе, воображение у меня живое... Достаточно дать ему толчок - и я забываю весь мир, забываю кусок хлеба, что держу в руке.

Так случилось и в тот воскресный день. Едва переступил порог нашего дома, обо всем забыл. К нам пришел Горя Фырнаке, односельчанин. У него много хорошей земли, садов и виноградников. Но странное дело - в селе он не пользуется никаким почетом. Может, поэтому и тараторит без умолку, как испорченная мельница, берет измором.

Носит Горя широченные брюки цвета утиных яиц и рубашку с короткими рукавами того же цвета. Сам он долговязый, и, поскольку уселся на низеньком треногом стульчике, где мать обычно замешивала мамалыгу, колени его торчали выше головы. Руки у него тоже длинные, с тонкими пальцами и розоватыми, отточенными ногтями. Говорит он быстро, и все же можно уловить в его рассказе интересные вещи.

Горя побывал во многих городах, состоял в самых разных политических партиях. Однажды осенью его даже избрали сельским головой - примарем. Он тотчас же издал строгий приказ - запретил девушкам ездить на велосипедах. Сей законодательный документ поссорил его с церковными чинами и другими влиятельными людьми села - только их дочки и имели велосипеды.

Приказ вышел ему боком. К весне Горю сместили с должности примаря. Теперь он пожинал остатки былой власти: мужики по привычке ломали перед ним шапки - а вдруг опять изберут? И называли господином делегатом. Горя не сердился: ведь с политикой он не порвал. Но знал бы он, как говорят о нем в нашем доме, порога бы не переступил. Ведь не всегда смех исправляет глупость. Тем более что Горя сам себя позорит. Виноградник его рядом с нашим, и мы каждый год оказываемся невольными свидетелями того, как он колотит родного отца - дядю Ваню, хилого старичка, самозабвенно ухаживающего за виноградником. Старик вскапывал его, подвязывал, опрыскивал, а выдавалась свободная минута, еще и плел корзины из лозы. Да тут еще в колыбели, что стояла рядышком, каждую весну появлялась новая внучка, и старик за ней присматривал. Жена Гори пекла их, как блины. Что ни год - то приплод. И все девочки... Нелегко гнуть спину на винограднике да еще и нянькой служить. Но, слава богу, ни с одной внучкой еще ничего плохого не случилось.

Осенью, придя на уборку, Горя похвалялся перед скупщиками: мол, вон как красив мой виноградник. А почему бы и не похвалиться? Кто дает все указания? Кто окончил курсы в Кокорозенах, в сельскохозяйственной школе?

И отца Горя бьет, заботясь о винограднике. Дед Ваня нарушает агротехнические правила: то положит в опрыскиватель больше извести, чем надо, то купороса, и виноградные листья желтеют и сохнут, словно табачные. То забывает добавить в раствор мыла - тоже гиблое дело: первый же дождь смоет раствор, и через день-два, после теплых туманов, не спасешься от вредителей.

И вот носится по селу Горя со своей политикой, но не забывает, что надо скопить добра для дочек и жены, которая, к слову сказать, такая вредная, что найти с ней общий язык трудно даже такому политику. Возьмет мужа в оборот - хоть из села беги.

О чем же сегодня распинается Горя?

О той же политике. Даже если бы отец перебил его и сказал: "Хватит трепаться, Горя, зря лезешь из кожи вон, ратуешь за новую партию во главе с твоим Кузой. Мало кто в нее поверит. Ты от мужиков отошел. Не может быть доверия к тебе у крестьянина: ты же не умеешь держать в руках мотыгу! Ходишь каждый день на виноградник, поигрываешь тростью, как барин. И еще одна загвоздка - будь ты самый что ни на есть трудяга, люди к тебе уважения не станут питать. Последний хам и тот понимает, что отца бить негоже. Такие у нас нравы. Не в зверинце живем".

Даже если бы отец сказал ему это в глаза, Горя бы все равно не угомонился. Да, впервые видел я человека, одержимого политикой. А бедный отец едва сумел вставить:

- Да, но нам-то от этой политики не легче...

- Именно наоборот! - Горя опять распалился: встал, доставая головой до потолка. - Советы разделили помещичью землю? Разделили. И мы хотим того же. Больше некому за это бороться. Людей с нашим образованием здесь, в захолустье, днем с огнем не сыщешь... А с этими мужланами, сударь, надо уметь вести себя. Вот, посмотри! С пшеницей у нас все идет хорошо. А почему? Германия покупает. Некоторые выкорчевывают виноградники и сеют пшеницу, сою, горох. Германия покупает. Здесь тоже надо навести порядок... А для этого нужна поддержка мужланов. С Попою из Оргеева мы отлично столковались. Нам нужен незапятнанный человек, понимаешь? Ты - самый подходящий, и, честно говоря, я тебе завидую. Поверь! Вот, слушай... Приходит недавно ко мне один бедолага, запамятовал, как звать... Просит: "Напишите мне, господин делегат, прошение в вашу партию... В тысяча девятьсот двадцать четвертом роду, когда была реформа, меня пропустили в списках, и я не получил земли..." Договорился я с Попою, стал заниматься списками, а этот уже улизнул - грузить телефонные столбы: говорит, американцы лучше платят... Вот до чего мы дожили, сударь! Как тут не воскликнешь: бедный богатый край! Кому принадлежат телефоны? Кто владеет нефтью? Кто производит спички? Вот какие дела, сударь!

- Кто это тут? А, это ты все носишься со своей "избындэ"*. Лижешь зад чинушам и выскочкам! Мало тебе того, что бьешь родного отца? Верно кто-то сказал: поехал ты в Кокорозены подсвинком, вернулся свинья свиньей! вцепился в гостя дедушка.

_______________

* И з б ы н д э - победа. Этим словом приветствовали друг друга члены партии кузистов.

Ну, если Горю выберут снова примарем, деду не сносить головы. Горя выскочил, хлопнув дверью и крича, что всех стариков вообще надо стереть с лица земли: "Этот балласт эпохи мешает прогрессу и процветанию... Верно сказал господин Попою из Оргеева... Нам не нужен этот балласт!"

Что ж, пусть кричит, пока рот до ушей не растянется! Книжных слов старик не понимает, а любое непонятное слово для него все равно что брань, проклятья, птичий язык. Уж он в долгу не останется!

Горю дед так отшил, что едва ли он еще раз переступит наш порог. Но и мне немного не по себе. С некоторых пор старик стал со мной ласков, а это не к добру. Теперь же он схватил меня за ухо - бежать было поздно.

- А ты чего тут развесил уши, слушаешь взрослых? Чертов Сивка вытоптал всю картошку, кони стоят распряженные, непоеные, а ты уши развесил! У Гори Фырнаке хочешь учиться хозяйствовать? Разрежу тебя на куски и кину собакам.

Плохо дело - опять я забыл распрячь и напоить лошадей...

- А ты, Костаке, не якшайся с этой мразью, - сказал дедушка отцу.

- Будто шалый, носится день-деньской по селу, - вмешалась и мать. Конечно, у него дети с голоду не мрут... Один орешник дает каждый год с полмиллиона орехов...

- Будьте спокойны! - сказал отец. - Кто обращает на него внимание? Тычет пальцем в море - хочет измерить глубину... Ладно, садитесь, батя, с нами ужинать.

- Нет, нет, нет!

Дед сроду не ужинал в чужом доме. Даже у своих сестер не соглашался поесть. Когда на столе вино - другое дело. Если вино у него кончалось, шел за версту к своей дочери Анисье, у нее-то вино всегда держалось до лета пить его было некому, муж не вернулся с войны.

Но когда его пытались накормить даже там, старик взвивался и удирал. Еда, говорил он, - роскошь. А вот винцо - святое дело. Можно глотать, не разжевывая.

4

Когда у человека щедрая душа, взрослый сын и дочки-красавицы на выданье, те, кого он пригласил на помочь, непременно придут утром пораньше. Да и то сказать, кто придет? Конечно, парни и девушки. И если кое-где ждут, покуда хозяйка соберет охапку соломы, сухих кукурузных стеблей, чтобы разжечь огонь и сварить мамалыжку, то у Георге Негарэ людей, собравшихся на помочь, тут же непременно угостят кружкой вина, ломтем хлеба, куском брынзы.

Я тоже был среди тех, у кого на подбородке белели крошки овечьего сыра. Явился спозаранок. В иное утро меня, бывало, мать не может оторвать от подушки, но сегодня стоило ей сказать:

- Хватит валяться, продери глаза! Виктория Негарэ уже собирает людей на прополку...

- Заходила и к нам? - Я встрепенулся.

- А то с кем я только что говорила?

Услышав такие слова, я двумя ногами сразу влез в штаны.

День с утра выдался душноватый. Воздух был неподвижен и горяч, как стоячая вода в пруде, из которого, сколько ни пей, жажды не утолишь.

Мы, как говорится, не спешим, но поторапливаемся.

Георге Негарэ стоит у запряженной подводы и проворно наливает вино в кружки работягам. Чует и он, какая сегодня будет жарища, если даже с утра лист на дереве не шелохнется.

Парни и девушки подтрунивают друг над другом. Василе Суфлецелу говорит, что охота ему посмотреть на них вечером, - будет им тогда до шуток?

- Кто постарше, прошу в подводу! - распорядился Георге Негарэ. И повернулся к Василе: - А тебе, Василикэ, что дать? Хлеб или калач?

- Калач. Он тоже лицо господне, - сказал Василе. Знал, что говорил: Негарэ стал опекуном Василе, когда тот был еще трехлетним малышом. Так и опекает до сих пор его выпасы и шесть гектаров добротной земли.

Мы, меньшие, не думали ни о калачах, ни о подводе. Нам было приятно идти напрямик, через луговые кустарники, гоняться друг за другом, щипать и целовать девушек. До чего хорошо, когда весело, когда все вместе! Только бадя Василе не идет с нами на прополку. Он пасет овец и к нам присоединился ненадолго. Бадя Василе настоящий пастух. Одежда его лоснится от овечьего выпота, а от его шерстяной накидки несет сладковатым запахом овечьего сыра.

Хотя у каждого свои сокровенные привязанности, на прополке выяснилось, что чуть ли не все парни заглядываются на одну девушку. Приходилось ей отбиваться то от одного, то от другого. Каждый норовил попасться ей на глаза, пошутить, на худой конец поставить подножку, напугать ящерицей или лягушкой, обнять словно невзначай, чтобы косточки хрустнули. Да, трудный день выдался у Вики.

Митря идет на поле, продев черенок тяпки через ручку большого кувшина. Даже не знаю, как он будет тащить кувшин, полный воды. А в поле колодцев куда меньше, чем в селе.

Насколько же лучше полоть у чужих, чем у себя! Можно не носить на черенке тяжелый кувшин, а бегать наперегонки с девушками, отнимать у них бусы.

Вика Негарэ просит меня вернуть ожерелье с тех пор, как мы вышли из села. Пусть она скажет "да" - немедленно отдам. Но как я ее ни уговариваю: "Приходи в сад, буду там ждать", убегает, извивается, как змея. Глаза ее смеются и весело и маняще.

Митря тоже хорош: любит обнять какую-нибудь из девушек и силой отнять платок. Трофеев он не возвращает, запихивает за голенище сапога. А где-нибудь на посиделках разувается напоказ, достает смятые платочки. У девушек прямо-таки душа надрывается.

Я верну Вике ожерелье. Только дождусь ответа.

Окажись я на прополке не под присмотром родственного глаза, я был бы на седьмом небе! Но неподалеку от меня дед Петраке. При нем надо держаться настороже.

Хэ, дед Петраке! Грех желать чьей-то смерти. Но случаются минуты, когда впадаю в этот грех. Вот так и сегодня. Сколько шуток и двусмысленностей придется мне выслушать! О двух концах - один для деда Петраке, другой для меня. Скверная эта история - село давно потешается над дедом: даже прозвищем его не удостоили. Зато, когда кто-нибудь делает глупость, о нем говорят: ну прямо как Петраке-козел... тот, что батрачит у Негарэ.

Дедом Петраке пугают и непослушных девушек:

- Выдадим тебя замуж за Петраке-простака.

Полоть целый день на делянке семьи, с которой хочешь породниться, бок о бок со своим дедом-голодранцем и одновременно мечтать о самой красивой девушке в Кукоаре... Нет большей муки на земле! Об этом я думал, пока мы бегали и озорничали по дороге на виноградник. Дурачились мы слишком долго и прибыли гораздо позже, чем Георге Негарэ. Тот, видимо, не щадил ни лошадей, ни подводы. Так называемые ветераны уже распределили ряды и принялись за дело. За ними оставалась черная взрыхленная земля, на которой и кусты выглядели красивей.

Мы тоже кинулись к винограднику да с таким шумом, что все холмы зазвенели.

- Эй вы, молодцы! - послышался голос Негарэ. - Слышите, как стонет бурьян? Плачет, слезы текут в три ручья. Вы его не увечьте - режьте под корень. Чтобы завтра не пришлось снова полоть.

Старшие полольщики долго еще насмешничали: мод, эта молодежь больше смыслит в других вещах... Они, мол, загребут тяпкой немного землицы под кусты, чуть разрыхлят - и готово, хватит.

Мы огрызались, как могли. Больше налегали на тяпки, а то еще скажут, что мы, краса и гордость деревни, отстаем от этих старых развалин... Теперь никому бы и в голову не пришло, что они приехали на подводе на полчаса раньше нас, ничуть не умаявшись в пути.

Из старших полольщиков, пожалуй, самым ловким оказался сам Негарэ. Нынешней весной он купил новую тяпку, огромную, как дугообразная заслонка печи. Приладил к ней белый черенок из явора - любо смотреть.

- Сама идет, как плуг царя Соломона, - не мог нахвалиться Негарэ.

- Идет, идет... начал уже хвастать! - проворчала его жена.

- А почему и не похвастать? - Он взмахнул широко, задел и ряд тетушки Ирины.

- Идет, идет жена! С такой тяпкой даже без еды целый день проработаешь.

- Ну, хвастай, хвастай. Посмотрела бы я на тебя без еды!

Об инструменте Негарэ переговаривались и полольщики-ветераны.

- Да, кум, ваша тяпка и в самом деле... ну, как сказать получше... как плуг Соломона мудрого. Если вовремя будет дождь, цены ей нет. А черенок-то каков! Прямо как ручка из примарии... писать с ней, и только!

Трудно, что ли, чтобы тебя хвалили! Дай только понять, что любишь похвалу. После двух выпитых дома кружек вина кровь у Негарэ заиграла. Было утро. Были свежие силы. Все похваливали его. И он так работал, что оторвался от других и ушел далеко вперед.

Но и молчаливый дед Петраке не слишком отставал. Некоторое время, как говорится, наступал Негарэ на пятки, потом догнал его. Тяпку старику сработал цыган, сельский коваль. Весила она несколько килограммов, была так тяжела, что можно было даже не нажимать на черенок: тяпка отваливала пласты земли, как лемех плуга.

Подобно маленьким детям, дед Петраке не любил ни похвал, ни хулы. Но и не мог позволить, чтобы кто-то обогнал его на прополке или косьбе. Во время работы ни с кем не переговаривался. Да и не смог бы, даже если бы захотел. Кто услышит сиплый голос, похожий на шипение гусака? Злые языки говорили, что дед Петраке пострадал вовсе не от немецких газов. Он, дескать, пил купоросный раствор, серную кислоту, чтоб увильнуть от войны. Другие пришли же с войны с неповрежденным голосом, а он не довоевал до конца, вернулся с галушкой в глотке. Спешил домой, чтоб застать Ирину незамужней? Или попросту испугался шальной пули? Есть же разные дезертиры. Что только про них не рассказывают! То одного расстреляли - прикладывал к ноге волчьи ягоды, то другого - напился керосина...

Что привязывает деда Петраке к хозяйству Негарэ? Работает на него круглый год, никогда не требует мзды. Село недоумевало: как это может быть? Потом решило: старик - простак из простаков. Дурак дураком!..

Негарэ не очень прислушивается к пересудам кумушек. Старик - тем более. Своего хозяйства у него нет. Ни земли, ни детей, ни теплого очага. Все лето не покладая рук работает у Негарэ. Зимой же носа не показывает, как медведь. Изредка, по праздникам, я приношу ему кое-какую снедь, одежду, чтобы мог согреть свои старые кости.

И вот теперь дед Петраке со своим цыганским плугом догнал Негарэ. Тот его спрашивает о чем-то, старик не отвечает, знай делает свое дело...

Мы тоже не ударяем в грязь лицом. Вот из-за виноградных кустов показываются еще две тяпки - моя и Митрина. Слева, на несколько кустиков позади, идет Вика. Время от времени я своей тяпкой ударяю несколько раз по ее ряду, Митря, работающий с другой стороны, тоже - и Вика держится почти вровень с нами.

Теперь полольщики рассеялись по всему винограднику. На гребне холма мы нагоняем Георге Негарэ, и только дед Петраке прямо-таки непобедим. Конечно, обрабатывает только свой ряд - нет возле него девушек, которым надо помочь. Да если бы и были...

Изо всех сил орудует сапой Петраке. А когда наклоняется, только кусты его и спасают от людских взглядов.

Когда он выходит из тени и, склонившись, полет вручную бурьян у виноградной лозы, Митря кричит мне:

- Взгляни-ка, Тоадер, на старика! Два дела одновременно делает: и полет, и взвешивает гроздья на полушариях. Ну и безмен же у него!

Смотрю и заливаюсь краской от стыда. Вика берет горстку земли и швыряет в брата - бесстыдник! У старика треснули брюки сзади, а он шутит...

Иногда его шутки долетали до ушей деда Петраке. Случалось, после этого он не выходил на работу, а Митря получал от папаши свою порцию трепки, и старик снова возвращался в ярмо.

Сегодня он не слышал - Митря работал слишком далеко.

Чтобы как-то задобрить меня, Митря надумал Вот что: повесил свою шляпу на виноградный тычок и сказал тихонько:

- Давай сбегаем покурим!..

- А я знаю, куда вы удираете! - вдогонку крикнула Вика.

- Знаешь, так не каркай.

Митря показал Вике жестом, как откручивают голову кудахчущей курице, и мы вдоль ряда побежали в низину. Ах, как далеко тянется виноградник Негарэ! Мы долго брели, пока добрались до рубашки, накинутой на куст у края виноградника. Стали жадно затягиваться одной сигаретой. Чтобы она не слишком быстро горела, Митря смачивал ее слюной, и огонек полз медленно, ровно. Мы растягивали удовольствие, если так можно назвать вдыхание влажного едкого дыма в этот жаркий день, когда даже виноградные листья сворачивались трубкой.

Выпустив из носа последние остатки дыма, вернулись мы на свои места.

- Кажется, нас уже перегнали... Как думаешь?

- Откуда мне знать! Может, и перегнали.

- Эх, Тоадер, да не будь ты таким мямлей!..

- Что же мне делать? Хватать людей за горло?

- Нет... хватать девушек в объятья! Хе-хе. На твоем месте я бы в лепешку расшибся, а Вика бегала бы за мной. Давай похитим ее... как-нибудь ночью! Заткну ей рот паклей и притащу в мешке к тебе. Сам черт не узнает.

От Митри всего можно ожидать. Я пошел на попятную: то-се, и возрастом не вышел, и вообще не след...

- Продли, господи, мою болезнь, пока не созреет виноград! усмехнулся Митря. - Но девушки-то созревают раньше, им ждать неохота... Я нынешней осенью женюсь. Всем чертям назло. Надоело гнуть спину у отца. Лучше гнуть спину на самого себя.

Митря рассуждал здраво. К тому же на него был записан громадный дом, построенный родителями. Всю зиму они воровали бревна из казенного леса, постелили полы, обшили потолочные перекрытия.

Мы кончили свои ряды. Натерли руки зеленым виноградом, чтобы смыть запах папиросного дыма.

На многое способны парни. Говорят, они даже черта изгнали из кувшина, висевшего на жерди. Маленький чертик Микидуцэ подсматривал оттуда за хороводом, и парни стали швырять камнями в кувшин. Разбили дьявольское веселье. Я не раз слышал эту сказку и, честно говоря, понимал, что она с намеком. Но если б мне кто-то сказал, что этот кувшин разбил именно Митря, я бы спросил, не задумываясь:

- А отец его знает?

И неспроста спросил бы: Георге Негарэ бил своего отпрыска смертным боем. И чем сильней становилась расправа, тем озорней - Митря.

Теперь он подтолкнул меня локтем и, приложив палец к губам, зашептал:

- Тише, чтобы не учуяла... сейчас увидишь.

Он шел на цыпочках, мягко, словно рысь. Добравшись до конца ряда, наклонился, словно собираясь выполоть сорняк возле виноградной лозы.

- Ну, что скажешь, Тоадер?

А что тут скажешь? Вон до чего додумался: вставил карманное зеркальце между пальцами правой ноги и толкал меня - посмотри! Вике и в голову не приходило, что она работает как раз над зеркалом.

- Ну, отвели душу? Дым над вами висел, как облако.

- Потише, как бы отец не услышал.

- Все полольщики смеялись.

- Нас засекли?

- Разумеется.

- Беда!

- Надо было побежать в другой виноградник.

- Эх, горе-курцы.

- Хоть ты не сыпь соль на рану.

- Повезло вам. Отца позвали в село.

- Как?

- Да так. Вместе с дедом Петраке. Опять следствие.

- Когда-нибудь оно закончится?

- Да, совсем затаскали деда Петраке. Скорей бы кончилось дознание! А ведь старик, пожалуй, готов пойти на двадцать лет в соляные копи, на каторжные работы, лишь бы Ирина была в добром настроении. Ведь стоит ей только захворать, как дед Петраке мгновенно теряет покой, места себе не находит. Если это зимой, весь день топит у нее печи, да так, что чуть не трескаются. Если летом, бродит по всем пустырям и залежам, выискивая татарник, анемон, полынь.

Хоть бы раз в ответ на такую заботу Ирина с дочками побелила хату Петраке! Хоть бы наняла - за вино, муку, соленья. Ведь каждый вечер дед Петраке последним уходит со двора Негарэ и уставший идет отдохнуть в своих четырех стенах.

Дом он себе поставил сам, своими руками, на участке, унаследованном от родителей. На своих плечах приволок балки и доски. Годами подряд собирал жердочку к жердочке, а сам жил в землянке. Знаток, пожалуй, заметил бы, что стены оштукатурены не очень-то умелой мужской рукой. И завалинки женщины отделывают лучше, а эта - с кривыми гранями, отглаженная заскорузлыми пальцами. Снаружи дом помазан только глиной, замешанной на полове и исхлестанной прутьями, чтобы лучше забила все щели. Изнутри же помазан глиной, смешанной с навозом, нигде не побелено. В комнате темно, как в цыганской халупе, зимой и летом одинаково: войдя с улицы, ничего не разглядишь. Печку дед Петраке тоже сложил неуклюжую, бугристую, похожую на лошадь, взвившуюся на дыбы, ни одной такой печи в селе нет. Но дед Петраке уверяет, что не променял бы ее ни на какую другую: очень она теплая. На склоне лет старик все больше ценит тепло. Лет на десять, по меньшей мере, заготовлены у него дрова.

Вторую комнату своего домика он не стал отделывать изнутри и набил чем попало: досками, корягами, пнями, стволами засохших деревьев, обломками тычек. Откуда ни шел старик - с покоса, с виноградника, с лесоповала, - отовсюду приносил топливо, как муравей, что целое лето готовится к зиме. Запасы переходили из года в год, заполнили не только комнату, но и сени до самого потолка, оставив хозяину узкий клочок, напоминающий ход в барсучью нору, так что входил к себе Петраке, согнувшись в три погибели.

Дымоход над печкой высился прямой. Понятно, когда шел дождь, вода натекала в мамалыгу. А другой раз приходилось иметь дело с озорующими парнями, которыми часто верховодил Митря. Они собирались возле дома старика и вытворяли черт знает что: бросали в мамалыгу то чьи-то старые постолы, то вороненка, а то и дохлую кошку. Петраке при всей его кротости приходилось хватать дубинку и гнаться за негодниками. Однажды он бежал за ними напрямик через сад, омытый дождем. Те поскользнулись в темноте на опавших листьях и попали в яму, где раньше была землянка и где теперь старик держал иногда одного или нескольких поросят. Попавшие в западню получили изрядную трепку - жердью, той самой, которой дед сбивал орехи. После этого Петраке ушел не оглядываясь. Когда на другой день подошел к яме, чуть за голову не схватился: парни барахтались в грязи вместе со свиньями - черные, как черти.

Сквозь густой, как лес, сад, стареющий вместе с хозяином, еле пробиваются алые лучи утреннего солнца. В саду щелкают соловьи, пахнет весной, распускающимися почками... Сюда еще сроду не заезжала телега, скотина сюда не забредала. Цветы, посаженные стариком много лет назад, рано осыпаются и сами по себе прорастают: когда тает снег, на дне землянки скапливается вода, и старик точно на болоте слушает кваканье лягушек.

Раз в несколько лет в этот пустынный двор заглядывают жандармы и перчептор. Жандарм - чтобы напомнить о предстоящих выборах. Перчептор чтобы потребовать налог за участок, на котором построен дом, а также за двадцать соток сада. Последнее время жандармы стали наведываться чаще. Без конца делают обыск, переворошили дрова, перерыли все на чердаке. Вызывают старика то в примарию, то в жандармский пост.

Вот и сегодня пришли и забрали его прямо с виноградника. По селу провели почти как преступника, - позади шли конвоиры с винтовками наперевес. Пополудни, правда, отпустили назад, на прополку. Любопытные и испуганные взгляды провожали деда Петраке.

Темная история с убийством и ограблением интенданта румынской королевской армии несколько месяцев тихо тлела, потом снова вспыхнула. Наверно, в селе нашем не осталось ни одного недопрошенного человека. Начали с Негарэ. Потом взялись за Василе и деда Петраке... При них ведь военный интендант покупал пшеницу у Негарэ.

При них, верно. А что они еще могут знать? Что интендант вынимал из кармана бумажник, набитый деньгами? Почему не вынуть? Надо же было расплатиться. А как смотрел на бумажник Негарэ? Обыкновенно. Как человек смотрит на деньги. А сколько денег выпало Александру Македонскому? Кто их считал! Об этом должен знать тот, кто их потерял.