Мой век

Часть IV

Сеня, перечисляя наши достоинства, шутил: «У Геды одно достоинство — красивые волосы». За несколько лет после тифа мои волосы стали длинными, и я заплетала их в косу. Учительница в школе говорила: «Носи косу спереди, а то срежут». Красивые волосы были у всех Зиманенко, но самые красивые — у тети Веры.

Первое, что сделала тетя Вера в Симферополе перед поездом, — отвела меня в парикмахерскую, где срезали мою косу и оболванили меня под машинку

Мы едем в Москву. Я не отхожу от окна — удивительные впечатления. В купе — тетя Вера, я и какой-то певец, осыпающий ее комплиментами. Тетка все крутится перед ним. Ну и решила мной похвастаться, сказала: «У нее голос хороший, может спеть „Санта Лючию“». Увы, тетя потерпела фиаско. С мамой вечерами мы, дети, пели мелодичные украинские песни — но то с мамой. Папа научил меня неаполитанской песенке «Санта Лючия». Я запела. Мужчина послушал и говорит: «Так себе голос — средний». Вот так с первого дня тетка во мне разочаровалась.

В Москве тетя повезла меня на служебную квартиру Анисима Антоновича на Солянке, дом номер 1. Первый раз в жизни я вошла в лифт — от неожиданного подъема у меня закружилась голова, меня затошнило. В квартире нас встретила Лида. Она была на два с половиной года старше меня — крупная, упитанная блондинка с голубыми глазами и волосами, завитыми в локоны. Она — дочка Анисима Антоновича, а я племянница — и эту разницу я прекрасно поняла сразу. Единственный, кто меня порадовал, — дядина собака Керзон.

Все следующие дни у меня болела голова — и я скучная сидела в углу квартиры. «Что с тобой?» — спросила тетя Вера. «Все в порядке, голова немного болит».

Как-то вечером в гости к тете Вере пришел папа. Меня положили спать, а тетя и Анисим Антонович стали поить папу чаем. Весь вечер папа жаловался: «Работы нет, денег нет, жить не на что». Я делала вид, что сплю, а сама сгорала от стыда: как же так — как папа может так жаловаться?!

Через несколько дней тетя повезла меня в железнодорожную больницу. Что она говорила врачу, я не знаю, но меня осмотрели и оставили в больнице. Там из меня безуспешно гнали глистов, кормили зеленой кашей и поили отваром из семени. В палате нас было четверо — три женщины и я. Из окна палаты был виден сад, где стояли скульптуры. Одной даме я не понравилась — она решила, что у меня «плохой глаз». Конечно, я была страшновата: худая, черная, остриженная под машинку, буковатая. Когда меня не «лечили», я уходила в больничный сад и слонялась там весь день между скульптурами, чтобы не слышать гадости от соседки по палате. От такого «лечения» и тоски я совсем запаршивела. В коридоре больницы была ванная — но настолько грязная, что я не решалась в нее залезать. В конечном итоге у меня завелись вши. Я боялась говорить об этом врачам и боролась с ними сама. А потом медсестра узнала — и меня обрили наголо. Тетка не приходила и как бы забыла обо мне. Не пришел меня навестить и папа. Это был тяжелый месяц.

Наконец Анисим Антонович получил назначение в Омск. Тетя забрала меня из больницы — обритую, исхудавшую — и вот мы опять в поезде, в служебном вагоне в конце состава. Я никогда не видела такого роскошного вагона: купе для меня с Лидой, кабинет дяди, спальня для дяди и тети, купе проводника и кухня. Пес Керзон спит с дядей. В торце вагона — салон с окном во всю стену, кабинетным роялем и обеденным столом.

В Омске для нас была готова квартира на втором этаже каменного дома. Столовая с балконом, кабинетным роялем, обеденным столом и буфетом. Детская для нас с Лидой — с двумя простыми застеленными кроватями, двумя письменными столиками и маленьким гардеробом. Кабинет-спальня для тети с дядей с громадной кроватью, большим гардеробом и письменным столом. Просторная кухня с дровяной плитой и черным ходом во двор, где стоял сарай с погребом, набитым льдом. В столовой висел портрет Троцкого с надписью: «Кормчий революции».

После маленького домика в Симферополе квартира в Омске показалась мне дворцом, и я почувствовала себя ужасно растерянной.

Сколько я помню тетины квартиры, все там было рационально, просторно и чисто. Семья жила на «партмаксимуме» — на большее Анисим Антонович претендовать не разрешал. Хозяйство вела тетя, если не считать полотера, приходившего раз в месяц, и прачки, забиравшей белье. Тетя была талантливой хозяйкой, так что мы жили в полном достатке. Она вкусно готовила, сама шила мне и Лиде одежду. В дни ярмарки тетя привозила на извозчике замороженное мясо, рыбу, молоко и соленья, все сгружалось в ледник — и так до следующей ярмарки. За хлебом бегали мы с Лидой. Из лакомств мы покупали в частной булочной еще теплые, рассыпчатые, удивительно вкусные сушки. Ни о каких деликатесах — масло, сыр, конфеты — мы не знали.

Омск после Симферополя показался мне неприветливым — без зелени, постоянно дуют ветра. Мы приехали осенью, в холода. В школу меня приняли без особой охоты — остриженная, угловатая, дергаюсь (у меня началось подергивание век). Лиду взяли в тот же класс, но мы сели за разные парты. Мы с ней оказались совсем разные — и внешне, и по сути: Лида — красивая, дородная, ухоженная, капризная, дочь большого начальника, а у меня головные боли, я тоскую о маме, братьях, маленькой сестричке и зеленом Симферополе.

Тетке не нравилось, что я все время хандрю, и она повела меня к врачу. Врач сказал, что необходимо усиленное питание. С этого момента я должна была на переменке прибегать из школы домой пить какао. Какао было противное, и я выливала его с балкона на улицу.

Началась зима — ужасные ветры и морозы. То щеку отморожу, то нос, то ухо болит. Тетка не выдержала, что я ною, треснула меня по уху — тут же боль прекратилась, только ухо стало плохо слышать. Раньше, если со мной что-то случалось, я бежала к маме или папе. А теперь молчала. Один раз в ванной вывихнула плечо и сама себе вправила — рассказать нельзя.

Ветра были такие, что я не могла идти. Бывало, что из-за своего легкого веса я не могла перейти по мосту Иртыш — меня буквально сдувало. Перебираться приходилось унизительно — на четвереньках. Но я все терпела — не плакала, не распускалась. А Лида, хотя была старше меня, могла часто плакать — нормальная девочка. Я много болела, и дядя меня жалел — а ей это было обидно. Зато ее одевали лучше. Тетка к ней строже была, как к старшей. Если тетя посылает меня за сушками в булочную — я довольна: мы сушки любим, можно по дороге поесть. Мелочь — а мне отрадно. А Лиде обидно: она тоже сушки любит — а ее не посылают. Ходили в один пионерский отряд. Тетка все выясняла, с кем Лида дружит, общается ли с мальчиками, придиралась к ней… Ко мне тетка не обращалась: какие мальчики? — она и представить себе такого про меня не могла.

Но и я, хотя вела себя тихо, тетку сильно раздражала. Голос не тот — первое разочарование. Потом — в школу не хотят брать из-за тика. Больная. Тройки. Не было во мне ничего, что могло бы порадовать тетю, чем она могла бы похвастаться перед своими знакомыми. И вот начались поучения, выговоры — и все из-за неоправдавшихся надежд.

По-своему тетка о нас заботилась: обшивала, лечила. Но жить с ней было сложно. Не то чтобы она была злая — она была нудная. Как возьмется нам с Лидой нотации читать — и все ругает, ругает… Иногда дневник посмотрит — и начнет нас распекать. Если даже хорошая отметка, находила причины, почему все не так: «Не слушаете меня, не цените моих усилий, а я трачу на вас жизнь и молодость». Я была девочка послушная — всегда молча выслушивала. А Лида с ней спорила.

Своих детей у них не было — то ли не хотели, то ли не могли…

Помню, во вторую зиму тетя купила мне коньки и отправила кататься. На катке весело, музыка, неумейки вроде меня катаются, держась за перила. Других детей учат родные или друзья. А я одна. Надела коньки, кое-как доковыляла до льда. Удивительно, что не сразу шлепнулась, — с полчаса, мешая всем, ползала по льду. Наконец упала и расквасила нос. Мне помогли встать и привели в раздевалку. Там мне посоветовали в следующий раз приходить с кем-нибудь из взрослых. Следующего раза не было.

В Омске тетя отдала меня учиться музыке. Два месяца я занималась с учителем на пианино, которое стояло в большой комнате. А потом тетя повела меня на экзамены в музыкальную школу. Экзамены я провалила, и на этом уроки сразу прекратились.

Я любила петь, хотя и было признано, что голоса у меня нет. Большую радость мне приносили уроки пения в школе. Но тетя в пылу нравоучений иронизировала над этими увлечениями посредственности.

Дядю я узнавала очень постепенно. Он уходил на работу, когда мы еще спали, и возвращался глубокой ночью. Мы, дети, видели его только по воскресеньям.

Анисим Антонович был начальником Сибирской железной дороги. Мальчишкой он ушел из деревни на паровоз. Сначала уголь подавал, а затем стал машинистом, изучил двигатель паровоза. В гражданскую войну дядя сам организовал полк и стал в нем комиссаром. После гражданской войны партия отправила его в Среднюю Азию — налаживать работу железной дороги. А когда движение открылось, его перевели в Омск. Он говорил тетке: «Все хозяйство запущено, всюду грязь, паутина, старые специалисты боятся наушников и держатся в стороне, во всех дверях дырочки — подсматривать и подслушивать».

Анисим Антонович терпеть не мог грязь. Он учил на собственном примере — ежедневно проверял состояние техники и железнодорожных путей. Приходил в депо в белых перчатках и лично осматривал паровоз перед выездом. Если перчатки становились грязными, он совал их в нос механикам: «Сажа — безобразие! Приведите в порядок — чтобы было чисто, чтобы все блестело». То, что паровоз работает на угле, он не считал оправданием. Он говорил: «И люди должны быть, как машины, — подтянутые, аккуратные, без пыли».

Два раза в год дядя ездил в Москву на партийный съезд. Он был участников всех съездов — дома лежали большие красные альбомы. Позже, когда его арестовали, все альбомы забрали.

Из Москвы он привозил немного лакомств — орешки, московскую копченую колбасу. Ломтик такой колбасы можно было взять в рот и жевать целый час.

Один раз мы — тетя, Лида и я — поехали в Москву вместе с дядей. Он брал нас с собой в гости к партийным начальникам, жившим в Москве, — их фамилии я не помню. Тетю интересовал их образ жизни, она все восторгалась их квартирами и обстановкой. Мне же и их обстановка, и обращение показались скромными и естественными. Дядя в разговорах с тетей часто упоминал Кирова, дружбой с которым очень дорожил. Но я Кирова никогда не видела.

После поездки в Москву мы все были возбуждены и долго жили этими воспоминаниями.

В 24-м году у меня началось затемнение легких — начало туберкулеза, как у мамы. И тетя решила отвезти меня на кумыс. Приехали мы на поезде в Боровое. Тетка взяла подводу, а возница спрашивает: «Куда везти?» — «На кумыс». — «К татарам или киргизам?» — «К татарам — они опрятнее». Привез: на пустыре дом стоит, загон выгорожен, кони ржут. Справа от дороги степь, слева бор, а на горизонте горы — синие, зеленоватые, что-то блестит, как серебро. Возница говорит: «Там горные озера».

Дядя приезжал к нам на выходные. Только там, в Боровом, я почувствовала, что он меня любит — сама не знаю за что. Утром дядя просыпался часов в 6–7, а я уже не спала. Он шептал мне: «Идем за грибами». Вставали тихо, чтобы не разбудить тетю с Лидой, брали нашего пса, Керзона, и шли бродить по лесу. Керзон носился вокруг нас. Это были замечательные минуты. Наберем кошелку сыроежек, а потом белые найдем. «Не то взяли. Высыпай — будем белые класть». Когда казалось, что я устала, дядя говорил: «Полезай на руки». Я большая уже девочка, 12 лет, — а он меня на руки берет! Теплый человек. Возвращались домой, а тетя Вера и Лида сонные, только проснулись — поспать любили. Грибы тетя Вера на костре готовила — мастерица была.

Один раз поехали далеко в лес — наняли телегу, переговорили с возницей. Долго ехали по лесу, и вдруг открылась поляна — вся розовая. Смотрим — а это земляника!

Партийная работа засушивает. Редко кто таким, как дядя, оставался. А тетка как увидела, что дядя ко мне привязался, стала ревновать и еще больше меня шпынять.

В конце 26-го года дядя сдал дела по управлению Сибирской железной дорогой, и мы поехали в Москву за новым назначением. Без сожаления я покинула холодный неуютный город, школу и пустую квартиру, где остался после нашего отъезда только портрет Троцкого.

В этот раз в ожидании назначения на новую должность мы жили в служебном вагоне — сначала на Казанском, а потом на Ленинградском вокзале. При перемещении нашего вагона с вокзала на вокзал пропал наш пес Керзон. Мы обошли все окрестности вокзала, но найти пса не смогли. Очень мы горевали.

Через несколько недель тетя послала нас на Мясницкую улицу за покупками. Мы уже возвращались назад, как вдруг к нам бросилась наша собака, таща на поводке какого-то мужчину. Радость была обоюдная — со слезами, криком и лаем. Но мужчина и не думал отдавать нам Керзона, уверяя, что собака его. На шум подошел милиционер. Выслушав и мужчину, и нас, он велел нам разойтись и отвел Керзона на середину между нами и мужчиной. Керзон, конечно, тут же бросился к нам. Милиционер пристыдил мужчину и сказал, что собака наша. Счастливые, мы побежали к своему вагону обрадовать тетю.

В этот раз дядя получил назначение в Ленинград — и вот мы опять в пути.

Опять трехкомнатная квартира, на этот раз без рояля, без погреба со льдом и без портрета Троцкого. Это был большой серый «доходный» дом на Лиговском проспекте, который был виден уже при подъезде к Ленинграду. На вокзальной площади, где начинался наш Лиговский проспект, стоял какой-то тяжеловесный памятник.

Начинаем осваиваться. До школы минут двадцать пешком прямо по Литовскому проспекту. Если пойти от школы в другую сторону, будет пионерская база имени героя гражданской войны Глерона.

Дом был ведомственным, и в нем жили дядины сослуживцы. Тетя бывала у них в гостях и брала меня с собой. Разницу в материальном положении она воспринимала очень болезненно. Осматривала картины, мебель, чуть ли не лезла в чужие шкафы. Меня смущало, пугало и оскорбляло ее поведение.

…Год назад я впервые с тех времен приехала в Ленинград (теперь уже Санкт-Петербург). Вышла на Лиговский проспект и пошла в сторону дома, где мы жили почти 90 лет назад. Увы, дома уже нет. Я спросила у женщины, которая шла по улице: «На этой улице стоял большой доходный дом». Она сказала: «Да, вы опоздали всего на год — год назад его снесли…»

Училась я средне, тянула. Друзей в Ленинграде, как и в Омске, у меня не было.

Однажды тетя дала нам с Лидой билеты в Мариинский театр. Чтобы нас не баловать, велела идти пешком. Мы нервничаем, спешим, бежим по Невскому. Это, видимо, было так необычно, что нас окликнула какая-то красивая дама и спросила, куда мы спешим. «В Мариинский театр». — «Почему не на трамвае?». — «У нас денег нет». Тогда дама дала нам 20 копеек, чтобы мы смогли доехать на трамвае. Мы долго переживали, что не можем возвратить долг.

В Симферополе оставались мама и дедушка Залман. Доля уехал строить Днепрогэс, Шурочку забрал папа в Москву. Мама все больше и больше болела и постоянно лежала в больнице. Однажды тетя Вера уехала в Симферополь и привезла с собой дедушку. Ему исполнилось уже 70 лет, что по тем временам было очень много. Дедушка стал жить с нами. Свою дочь Веру он побаивался, все больше молчал и основное время проводил в синагоге. Работать он уже не мог.

Из разговоров взрослых я понимала, что дяде работается в Ленинграде непросто. В Средней Азии и в Сибири дядя, без высшего образования, легко руководил большими железными дорогами. Он почти не бывал в кабинете — всегда где-то на линии, среди рабочих и машин.

В Ленинграде он попал в министерство в окружение старых специалистов с высшим образованием, высоких чинов и политиков. Как он мог себя чувствовать? Мы, дети, об этом не задумывались. Дядя стал более мрачным и неразговорчивым, а характер тетки еще больше испортился.

Через полгода дядю вызвали в Москву на учебу в Академию транспорта. Я помню, как тетя гордилась и говорила, что Анисим Антонович учится в Москве. А потом она сказала, что дядя заболел, и срочно уехала в Москву. Позже я узнала, что дядю арестовали.

Жизнь — это клубок огорчений, страданий, надежд, радостей, горестей и потерь. И нет семьи, в которой все хорошо. Есть люди, которые умеют держать все при себе — не жаловаться, не говорить, — и кажется, что они хорошо живут. Но у всех есть свои печали. Четыре года прожила я у Анисима Антоновича. Он был сильным добрым человеком. И теперь с ним случилось несчастье.

Первому отъезду тетки мы даже обрадовались. С дедушкой мне и Лиде было спокойнее, он не мучил нас нотациями. Тем более мы не знали, что что-то случилось. Через неделю тетя вернулась вся на нервах и почти сразу, ничего не объяснив, уехала опять. «Мне нужно в Москву, останетесь одни, занимайтесь, гуляйте с собакой». Мы сами ходили в школу. Какое-то тяжелое чувство нависло над нами. На уроках я отвечала как в трансе, стала получать двойки. Лида говорила: «Ты отвечаешь у доски, как с того света». Сама она начала прогуливать школу. Если я спрашивала, почему она не идет в школу, она отвечала: «Отстань, не твое дело», — и я не лезла. Тетка приезжала: «На занятия ходили?» — «Ходили». Лида — девочка способная, выкручивалась. Где дядя, что, как — тетка ничего не рассказывала. А я дурочка была — знаю то, что слышу, а остальное не додумываю. Тетка говорила, что уедет на неделю, а сама возвращалась через три. Деньги, которые она оставляла, заканчивались, мы одалживали. Тетка приезжала раздраженная: не так убрано, собака не такая чистая, отметки плохие, зачем деньги одолжили… Я стала для нее обузой.

В одно из возвращений тетки случилась такая история. Тетя вошла в дом и увидела, что Керзон погрыз ее каракулевую шубу. Тети долго не было, у нас кончились деньги, еда — и мы все сидели дома голодные. Видимо, от голода и от тоски по дяде Керзон и изорвал на клочки беличью подкладку тетиной шубы. Тетка увидела испорченную шубу — и давай кричать. Керзон испугался и бросился наутек. Он проскользнул у тетки между ног и выбежал на улицу. Мы бросились за ним. Почти сразу мы услышали крик — Керзон попал под трамвай. Через минуту мы увидели его — визжащего, кровоточащего, скачущего к нам на трех лапах. Тетя, которая выбежала из дома вслед за нами, увидела кровавую собаку и вначале бросилась от нее бежать. Но затем очнулась, вернулась и вызвала машину. Керзона отвезли в ветеринарную больницу. Теперь мы с Лидой каждый день после школы шли навестить Керзона. Через несколько недель Керзон начал выздоравливать, ковылял на трех ногах. И вот в один день мы, радостные, идем в клинику, думаем, что скоро Керзона можно будет забрать. Приходим — а на нас служительница странно смотрит, и пса не видно. Мы говорим: «Где же Керзон?» А она отвечает: «Как, вы разве не знаете? Приходила ваша тетя, велела его усыпить, чтобы не мучился без ноги». Мы плакали всю дорогу домой, и долго потом еще плакали и забыть Керзона не могли.

Тетя и раньше подолгу читала нотации, а теперь заставляла меня стоять и слушать ее часами. Казалось, я была причиной какого-то громадного несчастья, о котором я не знала. Мои родители не стоили доброго слова, мама больная, папа бросил маму и женился на молоденькой… Черные мушки бегали у меня перед глазами, начиналась головная боль. Два часа стоять на ногах после школы! Я не хотела слушать, что она говорит. И я научилась слушать вполуха. Пока она ругалась, я сочиняла в голове какую-нибудь историю, а на следующий день придумывала продолжение. Тетка, видимо, чувствовала, что я ее не слушаю, и расходилась все больше. «Ты — бесчувственная, неблагодарная, я тебя кормлю!..» — и так она кричала-кричала, а потом ей показалось, что я улыбнулась. Может быть, я задумалась о чем-то своем, и улыбка была обращена к моим мыслям. «Ах, ты еще улыбаешься?! Завтра же уедешь к отцу!» Она ушла из дома и вернулась с билетом: «Утром едешь в Москву. Поедешь в чем одета, ничего не бери. В чем взяла тебя — в том и уезжай».

Утром я собрала портфель, оделась. Лида и дедушка подавленно молчали. Я взяла портфель и вышла на улицу.

Куда мне было идти? Ехать в Москву к отцу? Тетя говорила, что у папы новая женщина, и я не хотела им мешать. Стояла зима, на улице было холодно и темно. В сложные моменты у меня просыпается упрямство. Я пошла в школу и пробилась в кабинет директора. Я сказала, что тетя отправляет меня в Москву, к отцу, а я туда ехать не хочу, потому что у него новая семья и я не хочу быть обузой. Думаю, директор школы знал, что Анисим Антонович арестован, — он отнесся ко мне сочувственно и сказал: «Что же, Геда, школу надо заканчивать, а то никуда не попадешь. Я похлопочу о стипендии до окончания седьмого класса, а ты иди на пионерскую базу, может быть, тебе разрешат там ночевать».

Я пошла по Лиговскому проспекту назад и, не доходя до теткиного дома, зашла в пионерскую базу имени Глерона. Старшим пионервожатым там был Толя Каблуков. Он меня выслушал и сказал: «Ночуй, но с условием, чтобы об этом никто не знал. Вставай рано и уходи до того, как кто-либо появится, а приходи поздно, когда все разойдутся».

Так я стала жить в пионерской комнате. Мне дали стипендию 10 рублей, и еще директор позаботился обо мне и устроил меня мыть полы в школе. Три рубля я клала в конверт и посылала маме, а на остальное ела. И еще откладывала деньги, чтобы, окончив школу, купить билет в Москву. Я не знала, что деньги из конверта могут украсть, и только потом поняла, что мама этих денег не получала.

Иногда на улице я встречалась с дедушкой Залманом. Жизнь у тети Веры была для него тяжелым испытанием. Он остался в полной зависимости, без денег и не мог соблюдать жесткие требования религии. Он чувствовал себя обузой. Все основное время он проводил в синагоге. Бедный дедушка Залман — за меня он переживал до слез. Мы встречались с ним на улице, он старался принести из дома какую-нибудь еду, а я категорически отказывалась ее брать. Приткнуться нам было негде, походим по улице — и я иду в пионерскую комнату, а он домой.

С Лидой мы продолжали сидеть за одной партой, но домой я к ней не ходила. После школы шла в Казанский собор и там делала уроки, дожидаясь, пока наступит поздний вечер. Лида в основном жила с дедушкой — тетя проводила время в Москве.

Как-то весной Лида говорит: «Завтра приезжает тетка, помоги мне убраться дома, а то она опять будет ругаться». Я согласилась. Первый раз после того, как я ушла от тети, я оказалась в ее доме. Видно, Лида, оставшись одна, не очень утруждала себя уборкой. В тетиной спальне распахнута постель и пахнет папиросами. Ни тетя, ни дядя, конечно, не курили. За все время жизни у них я не видела беспорядка. Я спросила у Лиды: «Ты что — куришь?» Она ответила: «Из окна несет». Я родилась с таким мышлением, что все слова принимала на веру, — и тут тоже поверила.

Весь вечер мы убирались. Лида мыла окна. Квартира располагалась на 6 этаже, Лида вставала на подоконник и высовывалась на улицу. Мне было страшно за нее, и я все время хватала ее за юбку и за ноги, чтобы придержать. Лида была нервная и, как обычно, кричала на меня: «Отстань от меня — иди убирайся сама!» Квартира была просторная, с большой кухней и ванной, но мы потрудились хорошо: вымыли кафель, натерли паркет. Убирались мы до поздней ночи, а вечером я пошла в пионерскую комнату.

Утром Лида в школу не пришла. Я не удивилась, поскольку в последнее время это часто с ней случалось. А на третьем уроке меня неожиданно вызывают к директору: «Геда, ты когда видела Лиду?» — «Вчера, мы убирались у нее дома». — «Лида застрелилась».

Утром тетка приехала домой, а дверь закрыта. Она стала стучать. Стучала, стучала — и тут раздался выстрел. Когда взломали дверь, увидели, что Лида застрелилась из охотничьего ружья Анисима Антоновича.

Я рассказала директору все, что знала. А знала я очень мало — Лида никогда со мной не делилась, считала, что я далека от всех этих вещей. Директор сказал: «Пойдешь в морг, опознаешь тело. Если будут спрашивать, рассказывай все». Я пошла в морг. Большая просторная комната, стоят кровати без спинок, накрытые белыми простынями. Служитель откинул одну простыню, и я увидела Лиду — красивую, спокойную, с прекрасными заплетенными волосами. Я стояла над ней и не верила, что она мертвая. Я даже потрогала руку — холодная.

Потом было следствие, нашли Лидин дневник. Оказалось, что у нее были дружки из моряков. Говорили потом, что это была любовная трагедия. Может, она в положении была и тетку боялась? Мне она этого не говорила. Следователь и меня допрашивал, но я ничего полезного сказать не смогла.

Прошла пара месяцев. Я окончила восьмой класс, начались каникулы. Старший пионервожатый Толя Каблуков, который пустил меня жить в пионерскую комнату, оформил меня пионервожатой первого младшего отряда. Собирали летний лагерь. Мы ехали в Бологое — там в нескольких километрах от станции в бывшем помещичьем имении оборудовали лагерь. До приезда детей мы, старшие пионеры и комсомольцы, ездили туда убирать комнаты, готовить место для линейки, кухню, место для костра в лесу. Все делали очень добросовестно — это было для всех в порядке вещей.

Однажды я возвращалась по Литовскому проспекту в пионерскую комнату, нагруженная инвентарем для своего отряда — сачками, ракетками, мячами, сетками, — и вдруг навстречу мне идет Анисим Антонович с тетей. Я замерла. Дядя подбежал ко мне, поднял меня на руки вместе с моим грузом, прижал к себе, как бывало в Боровом. «Гедочка, Гедочка!» Ах, дорогой, дорогой человек!.. Тетя его заторопила, взяла за руку и утащила от меня. Больше я Анисима Антоновича не видела.

В тот раз его выпустили и дали новое назначение — на этот раз в Тбилиси. А там вскоре арестовали и расстреляли.

Позже, когда я стала что-то понимать, я много думала: почему, почему такое случилось именно с ним? Машинист паровоза, организовал полк в 18-м году, воевал за красных всю гражданскую войну, восстановил железную дорогу сначала в Средней Азии, а затем в Сибири. Человек, преданный революции, почитавший Сталина. А может быть, дело в портрете Троцкого, который висел у нас в Омске? Или в дружбе с Кировым? Сегодня, думаю, не осталось уже ни одного человека, который знает ответы на эти вопросы. Да и никто кроме меня об этом не задумывается.

А с теткой я повстречалась. Это было через много лет, но еще до войны. Я жила с Марком, мужем, в Москве, а она приехала к нам в гости. Тетка тут же залезла в шкаф и стала перебирать мою одежду: я, мол, неблагодарная, вот мое пальто висит, а у нее такого нет… Мне было больно и стыдно на нее глядеть.

После войны Марк как-то пошел покупать билеты в офицерскую кассу, а потом вернулся сам не свой. Я спрашиваю: «Что случилось?» А он рассказал, что стоял в очереди в кассу, и тут подбежала какая-то сумасшедшая растрепанная женщина, стала хватать его за руки, кричать на него, что так с родственниками не обращаются. Это была тетя Вера. Марку стало стыдно перед окружающими, и он постарался побыстрее уйти.