Моя очень сладкая жизнь, или Марципановый мастер

ПРЕДСТАВЛЯЮ ВАМ МОЮ ДОРОГУЮ КАТАРИНУ (II)

Дела идут естественным путем, только ни я, ни Катарина не могли считать — на следующее после нашего удивительного знакомства утро — естественным ни тот, ни иной путь… Мы оба были смущены: ни один из нас не мог сказать, как же могло случиться так, что мы проснулись на диване в моей большой комнате в объятиях друг друга. Какой такой путь свел нас этой ночью? Неужели мы оба лунатики? Во всяком случае — голову наотрез — я не затаскивал сюда Катарину из спальни.

Когда я утром раскрыл глаза, Катарина уже не спала. Она смотрела в потолок. Увидев, что я проснулся, она серьезно и очень задумчиво произнесла:

— Ночью было дело.

А чуть позже она добавила, что это "дело в ночи" необратимо. Но она при этом нисколечко не вышла из себя. Смущения и притворства в ней не было. Их ведь не бывает и у детей. Из-под угла простыни выглядывало ее белое плечо — худенькое и как бы застенчивое, с которого соскользнула бретелька темной комбинации. Но если это плечико и было боязливым, то сама Катарина — ничуть не бывало. Во всяком случае, я был стыдливее. Потому что из-под простыни — откуда она здесь взялась? — выглядывали мои ноги, чистота которых была небезупречна. По крайней мере, в моем понимании. А лицезреть ногти на своих ногах я вообще не имел никакого желания. И живо втянул ноги обратно под простыню.

— Если ты, марципановый художник, теперь думаешь, что можешь послать меня на кухню варить кофе, то учти, что это будет рассматриваться как явная попытка попрания прав, — очень серьезно произнесла Катарина. Но не зло.

— Я тебя сюда пригласил, и, само собой разумеется, гостеприимство входит в число моих обязанностей, — ответил я, встал, с некоторой застенчивостью повернулся к Катарине спиной, натянул рубашку и брюки.

— Мужчине, который толкует об эстетике телосложения, не помешала бы ежедневная зарядка, — произнесла Катарина. — Ох, как у меня груди чешутся, — призналась она вдруг. Она откинула простыню и внимательно стала изучать свою грудь. — Ты замечательный рисовальщик, но мне придется все же смыть твое творчество. Я больше не выдержу. Ванная-то у тебя есть?

— Естественно. И там ты найдешь чистое полотенце. Я надеюсь…

Когда мы оба выпили уже по две маленькие чашечки кофе, который вышел у меня не так уж плохо, и съели каждый по паре бутербродов, Катарина задумалась.

— Так вышло, что между нами возникли отношения. Никогда бы не подумала. И, боюсь, не только сексуальные, — вздохнула она, — но даже, используя твое же выражение, "духовно-сексуальные". Я знаю, что такие отношения опасны — например, сейчас я смотрю на воротничок твоей рубашки, у меня возникает искушение постирать ее. Ты не стирал ее по меньшей мере полгода. И дальше этот маленький вопрос вырастает в проблему, а вот с ними-то мы и боремся. Подумай сам: твой воротничок просто невыносим! — если сейчас я выстирала бы рубашку, с этим я справлюсь, рано или поздно это выльется в какие-нибудь мерзейшие отношения — в эдакий семейный образ жизни. А семья и брак — это ведь легализованная проституция, как совершенно справедливо заметил Карл Маркс… А ты как думаешь?

В ее синих глазах стоял искренний и серьезный вопрос.

— Я… я боюсь и надеюсь… Ну да, по-своему Маркс прав… — Мне тоже было не так легко ответить на столь простой и в то же время столь неожиданный и честный вопрос; но я сообразил, что самой большой ошибкой было бы сейчас встать перед Катариной на колени и начать говорить о своих пылких чувствах. — Да, — продолжил я, — Маркс, конечно, не ошибается, но его мнение меня не очень-то интересует. Насколько я знаю, у него самого была жена, которой он даже пописывал. Я в итоге счастлив… А свою рубашку я, разумеется, выстираю сам. Да и не такая уж она грязная.

— Я думаю, что мы успеем еще поговорить обо всем этом по прошествии некоторого времени… — произнесла Катарина, позевывая. — Слушай, сегодня у нас воскресенье. Что ты обычно делаешь воскресным утром?

Она зевнула и снова почесала через блузку свои, уже отмытые груди. Я не знал, что пищевые краски могут так действовать.

— Я спрашиваю не потому, что меня это особенно интересует, — продолжала она, почесывая свои груди со скалолазами — нет, уже без скалолазов, — но мне кажется, что я еще немного побуду здесь. А то у меня будет такое чувство, что мужик получил, чего хотел, как это частенько бывает в жизни, а баба теперь пусть сматывается… А кстати, — теперь она сочла нужным повысить голос, — я тоже получила… то… чего я… даже не знала, что хочу… — Это прозвучало горделиво и весьма эгоцентрично; вообще-то я эгоцентричность — особенно у других — не выношу, но сейчас она была к месту. — Так что ты нос-то особенно не задирай! И запомни — у нас нет друг перед другом никаких обязательств… Ну так чем бы ты сейчас занимался?

— Обычно у меня не бывает воскресений. Иногда я, правда, хожу в церковь, но редко. А так — работаю. Но не всегда.

— Слушай, ты лепишь и красишь марципан, насколько я понимаю. Ты никогда не хотел стать настоящим скульптором? Или художником?

— Я и то, и другое. И считаю, что это большое дело, когда ты в своей области лучше всех в мире!

Это было мое кредо, которое я сформулировал для себя много лет назад.

— А ты действительно лучше?

— У меня был один конкурент в Любеке. Таллинн и Любек — единственные Мекки марципанового искусства… Да, но старый Ганс Цукерман уже пять лет спит в земле сырой. Теперь, Катарина, лучший марципановый художник в мире это я! И сказано, что лучше быть первым во Флоренции, чем вторым в Риме. Я говорю это в том смысле, что, работай я с другим материалом, вряд ли я был бы первым человеком даже в Эстонии.

— Ты очень принципиальный человек. Похоже, ты мне нравишься.

Я не нашелся, что ответить.

— Слушай, а что это за детская игра? Тут должен быть игральный кубик. — Катарина нашла у меня на полке игру, которую дети называют "Козой".

Я признался, что, да, иногда играю в эту игру.

— Один?

— Ну да… С кем мне играть. Но я обычно ставлю две фишки. И одна это как бы я сам…

— Наверное, та, что выигрывает? — Теперь она смеялась характерным для нее грудным смехом. — Послушай, марципановый художник, давай сыграем партию! Нет, ну правда…

Эта мысль мне понравилась и в то же время показалась странной. Это был какой-то абсурд: кто прежде слыхал о мужчине и женщине, которые после удивительной… скажем прямо — любовной ночи на другое утро играли бы в "Козу". Но фишки уже были на столе. Она выбрала красную, мне досталась синяя. И игра началась. И, Боже правый, нам было интересно. На этот раз выиграла она. Но это и не важно. Важно, наверное, что с того самого утра мы остались верны этой "козьей" игре. Конечно, в те утра, когда мы просыпаемся вместе. Приятно признавать себя подданным богини счастья Фортуны. Когда Катарина однажды — она, между прочим, тогда проиграла — заявила, что "Коза" в высшей степени неинтеллектуальная игра, я согласился с нею, но подчеркнул, что всякий интеллектуал иногда хочет ненадолго избавиться от своего интеллекта.

А иногда мы играем в "Путешествие вокруг света". В этой игре тоже есть своя прелесть. Все-таки путешествие с помощью самого обычного игрального кубика в прекрасные места — путешествие без виз, без нищих и нехватки денег. Не говоря уже о холере.

В общем я думаю, что в настольных играх кроется все-таки какое-то очарование для людей среднего возраста, поэтому сотрудникам Министерства социальных дел следовало бы больше радовать людей красивыми цветными настольными играми. Многие так называемые основополагающие проблемы жизни забывались бы напрочь, пока катится игральный кубик и подсчитываются на пальцах очки. Мне представляется, что порой этого так хочется, так не хватает…

И в завершение этого интермеццо я сообщаю — не упуская из виду достоверность автобиографии — что некоторое время назад Катарина объявила, что планирует купить себе половину двуспальной кровати. Я сразу согласился на покупку второй половины, и мы, понятное дело, объединили наши ресурсы и решили — кровать, она требовала, дескать, временно, не принципиально, поставить у меня дома. Катарина предупредила меня, чтобы я не делал никаких скоропалительных выводов из покупки этой кровати. А что там было делать. Еще она сообщила, что требует для себя левую половину кровати. Я объявил, что как борец за права мужчин — и почему бы мне им не быть, раз меня ущемляли в молодости — останусь верен требованию получить половину правую.

И не нужно поверхностному читателю усматривать в этом попытку пошутить. Такие вещи не в моем характере.

После совместной покупки я изложил Катарине свое мнение о том, что защитники прав мужчин и женщин могут быть большими друзьями. Катарина была с эти вполне согласна.

Наш вечер оказался лиричнее обычного. Мы долго сидели в сумерках и словно медлили зажигать свет.

— А теперь, Катарина, расскажи мне о себе!

— Мне особенно нечего рассказывать.

— У меня такое чувство, что должно быть что-то необычное, раз ты согласилась пойти со мной. Именно с маленького начинается большое. Физики говорят о мировом равновесии. Случайный взмах крыла случайной бабочки через определенное время может вызвать песчаную бурю в пустыне Каракум. Образно говорят они.

Небо за окном потемнело. Большая Медведица, далекие звезды и возможные цивилизации пытались с помощью высохших, желто-коричневых, похожих на кожаные перчатки листьев большого клена под окном дискретно подать нам знак о своем существовании. Издалека доносились звуки нашего уже довольно сильно выросшего города.

— Портсигар, твой серебряный, черт-его-знает-с-каких-времен… — начала Катарина, но тут же умолкла. Она не находила слов, но потом, казалось, рассердилась на саму себя и гордо вскинула голову: — Я никогда и ничего не стыжусь! Твой портсигар, он… ну… он как-то особенно на меня подействовал.

— Ты хочешь сказать, серебряный портсигар моего дедушки?.. Я, кажется, уронил его на каменный пол павильончика с громким стуком…

Я начал что-то припоминать.

— Так оно и было, — подтвердила Катарина.

— Смешная история. Особенно если учесть, что я ношу в нем леденцы монпансье. Я ведь не курю.

Откуда-то издалека, кажется, со стороны товарной станции Копли до нас донесся болезненный вскрик старого паровоза. А потом жалобный визг колес на повороте. Обычно я не слышу таких вещей.

Нас было двое одиноких детей человечества, которые учились великому искусству — быть вдвоем на большой-большой планете. Даже Катарина, не-устрашимый член "лиги противников детей из пробирки" и "братства противников предпочтения породистых собак дворнягам", а также инициатор объявления плюющих на улице подонками, была в этот вечер необычайно трепетна, что бывало не часто. И то, что она говорила, звучало искренне:

— Он… он был совсем некрасивый мужчина, друг моего отца, мой крестный. Кажется, он был архитектором. И ходил по вечерам куда-то ездить верхом. Кажется, в манеж. А после этого иногда заходил к нам — и его одежда так интересно пахла лошадьми. Потом он часто открывал свой тяжелый, массивный серебряный портсигар с округленными краями… И однажды забыл его у нас. Я — видишь ли, ты не понимаешь сложной душевной жизни девочек, — я взяла этот портсигар, холодный, даже отталкивающий, хотя в этой прохладе было и нечто удивительно приятное, с собой в постель. Я вдыхала сладкий, дурманящий аромат табака — и… там, так, по крайней мере, я себе представляю, были и какие-то нежные испарения, конский запах, но только совсем немножко, потому что ведь наездники, кажется, не ездят с портсигарами в карманах. И все-таки… Я положила его под подушку и ночью то и дело нюхала. И мне снились странные сны. У меня было переживание… Конечно, не сексуальное, а скорее сенсуальное.

Я счел нужным заметить, что понимаю ее.

— Ни черта ты не понимаешь! Мужчины ничего не понимают в таких вещах.

— Нет, я все-таки думаю, что понимаю. И благословляю, милая Катарина, мысленно ту прохладную серебряную папиросницу, потому что именно далекий отзвук твоих девических переживаний свел нас с тобой. Портсигар оказался катализатором.

— Ну ты мастер гадостно говорить, хотя сам-то вроде человек неплохой.

Кто же из нас противный или плохой, просто мы как бы чего-то боимся, боимся, что мир недоброжелателен к нам, а ведь это не так. Он просто безлюден — и его безлюдность оскорбительнее всего именно потому, что она вообще лишена злого умысла. И в конце концов оставляет нас в одиночестве.

Но сейчас это не важно. Мы обнялись. Чтобы быть назло всему вдвоем.

И вскоре мы заснули. Катарина носом издавала звук какого-то экзотического деревянного инструмента. По-своему милый. И ведь наше обретение друг друга опиралось на полнейший абсурд, на леденцы в старом портсигаре. Не будь у меня тогда с собой портсигара, который я уронил на пол автобусного павильончика, где Катарина — это я помнил — засмотрелась на него как завороженная, и который тут же закрутил карусель воспоминаний моей милой, ее здесь бы не было.

Вот паровоз там, на железнодорожной станции, блуждающий по всем скрещениям рельсов, он, который время от времени кричит грустным голосом, — вот он, бедняга, один.