Подарок родине


Сильный шторм не прекращался несколько суток подряд. Все это время мы находились в море. Огромные пенящиеся валы поминутно обрушивались на корабль, но всякий раз маленькая стальная надстройка стряхивала с себя ослепительно белую пену и снова проглядывала среди бушующего моря. Особенно тяжело приходилось верхней вахте. Каждые полтора-два часа заступала новая смена. Чтобы не смыло за борт огромной океанской волной, приходилось крепко привязываться веревками к прочным металлическим стойкам.

В такой шторм нередко прочно приваренные леерные стойки ломаются, как спички. Нетрудно поэтому представить положение человека, который стоит на мостике и на которого непрерывно обрушиваются новые и новые водяные валы огромной силы.

Сигнальщик-рулевой Федосов с трудом держался за поручни ограждения мостика. Лицо его было мертвенно-бледным. Напрягая остатки сил, он медленно обводил глазами горизонт. Чувство долга заставляло его не заикаться о смене. Он хорошо знал, что Хвалов — его единственный напарник — находится сейчас в лодке и, привязавшись к койке, лежит в полузабытьи, также до нитки мокрый. Не раньше чем через час он снова выйдет наверх…

Вот уже несколько часов я несу вахту на мостике. Из-за сильных ударов волны держать лодку на курсе трудно; приближенно вычисляется скорость хода, и совершенно неизвестен дрейф. Густая облачность не дает определить свое место астрономическим способом — сильно усложняет счисление пути.

С такой работой молодому штурману не справиться, даже если бы он не укачался и не лежал в безжизненном состоянии.

Эту работу я могу доверить только своему помощнику, но зато большую часть времени верхнюю офицерскую вахту приходится нести самому.

Порывистый декабрьский северо-западный ветер ледяным панцырем оковывает лицо, вызывая острую боль в глазах. Бели нужно что-либо сказать, с большим трудом двигаешь губами. Наглухо застегнутый воротник полушубка, поверх которого натянут плащ, не спасает от воды. С каждой новой волной ледяные струйки стекают по телу, задерживаясь у пояса. Плечи и поясница ноют под тяжестью толстой, набухшей от воды, одежды. Руки покраснели и опухли, пальцы на руках и ногах отказываются повиноваться, хотя руки одеты в меховые рукавицы. Тело оцепенело. Видя, как быстро теряет силы сигнальщик Федосов, приказываю нижнему вахтенному помочь Федосову отвязаться и спуститься вниз.

Меня сменяет помощник. Внизу я привязываюсь к дивану, но это не помогает, все равно несколько раз падаю на палубу. Тяжелый сгустившийся воздух вызывает рвоту и головокружение. Резкие крены заставляют мускулы напрягаться, и это непрерывное напряжение вызывает ломоту во всем теле.

На ногах стоит только нижняя вахта. Люди держат перед собой ведра и время от времени сплевывают в них, ни на миг не отрывая глаз от контрольных приборов.

Конечно, мы могли сейчас уйти под воду и некоторое время быть в относительно спокойном состоянии, но надо экономить электроэнергию. Кроме того, имея небольшую скорость, даже в надводном положении мы слишком долго будем идти в район, где нам предстоит нести боевую службу.

Только на пятые сутки шторм несколько стих. Но здесь нас постигло новое испытание. Мы шли ночью. Вдруг при слабом проблеске луны, показавшейся на несколько мгновений среди разорванных туч, сигнальщик обнаружил прямо по носу корабли, в расстоянии нескольких метров от лодки, огромный шаровой предмет.

— Мина! — успел крикнуть он.

Услышав голос сигнальщика, я дал команду на руль, чтобы изменить курс лодки, и, вытянув голову вперед, потянулся к машинному телеграфу. Нос лодки покатился влево, и мы увидели, как на гребне волны покачивалась тускло освещенная черная полусфера. Волна гнала ее прямо на нас. Видя, что лодка быстро приближается к мине, я приказал задраить переборки. В этот момент казалось, что мина неизбежно ударит о корпус лодки. То поднимясь из воды, то снова скрываясь в белой пене, она быстро приближалась к нам. Наконец наступил решающий момент: волна бросила мину на нас, но на расстоянии каких-нибудь пяти-шести метров от кормовых отсеков ее снова подхватило волной и отбросило назад.

Малая поступательная скорость и своевременная команда на руль позволили нам избежать катастрофы.

… С утра установилась хорошая погода, был полный штиль, хотя видимость попрежнему оставляла желать много лучшего. Насколько приятен штиль в надводном положении, настолько нежелателен он для корабля, несущего боевую службу под водой. Надводному кораблю в такую погоду гораздо легче обнаружить атакующую лодку по буруну от перископа или по следу выпущенных торпед. Командиру подводной лодки приходится прилагать много усилий, чтобы скрыть свое маневрирование. Понятно, что с приближением лодки к противнику опасность возрастает, и от команды требуется большой опыт и искусство в маневрировании. Еще хуже обстоит дело с плаванием под водой вблизи берегов противника. Береговые посты зорко наблюдают за морем, и стоит лодке чем-нибудь себя обнаружить, как все дело будет испорчено. Либо лодку начнут преследовать, либо корабли изменят маршрут, и дальнейшее пребывание лодки на позиции станет безрезультатным.

… Несколько дней, проведенных на позиции, позволили нам обстоятельно изучить район, в котором мы находились впервые.

Наступило 5 декабря 1941 года — всенародный праздник — День Сталинской Конституции, и, вполне естественно, каждому из нас хотелось чем-то отметить этот день.

Мы погрузились и маневрировали не далее полутора-двух миль от берега врага, лишь изредка, на короткое время, подымали перископ.

— Эх, потопить бы транспорт тысяч на десять тонн, — говорили матросы.

— Да, хороший был бы подарок Родине, — согласился я, подымаясь в рубку, так как подходило время всплытия.

Скоро я поднял перископ.

Вдруг жесткий металлический удар по корме заставил меня опустить перископ. Это произошло неожиданно, и я в первый момент не понял, что случилось. По нашим данным, мин в этом районе обнаружено не было, правда, они могли появиться теперь. Мелькнула мысль — лодка замечена с берега и обстреляна. Это было тем более вероятно, что в это время, благодаря течению, мы оказались к берегу ближе, чем сами того хотели. Я с нетерпением ждал доклада.

Из шестого отсека доложили, что мы коснулись какого-то тяжелого металлического предмета. Это могла быть либо неразорвавшаяся мина, либо борт какого-нибудь «покойника», потопленного другой подводной лодкой.

Не удивительно, что после удара разговоры в лодке мигом прекратились. Но как только мы ушли на глубину и изменили курс, удаляясь от опасного места, все облегченно вздохнули, и разговоры возобновились.

Решили к полному наступлению темноты закончить обед и всплыть для зарядки аккумуляторной батареи.

Мы со штурманом сидели за столом и обсуждали наш дальнейший план. Вдруг раздался голос помощника: «Командира в рубку!». Я стремглав кинулся в свой отсек, вбежал в центральный пост и одним прыжком оказался в рубке. Перископ был уже поднят.

Помощник радостно доложил: «Транспорт!.. С огнями!..»

Я прильнул к перископу и отдал приказание готовить аппараты к выстрелу. Было уже темно, но ровный, высокий заснеженный берег противника являлся хорошим фоном для транспорта, который «вынырнул» из-за мыса, неся на себе все отличительные огни. Одновременно с тем, как в поле зрения появился противник, опустив перископ и отдав приказание на руль, я быстро рассчитал боевой курс.

«Противник обнаружен на небольшой дистанции… Потеря каждой лишней секунды может привести к неудаче», — думал я, нетерпеливо ожидая, когда рулевой положит лодку на указанный курс. Заметив, что лодка неустойчиво держит диферент из-за того, что люди разбегались по боевым постам, я приказал прекратить движение в лодке и объявил, что атаковать будем силами одной вахты. Из отсека доложили, — аппарат заело — не открывается передняя крышка. Я приказал быстро ликвидировать задержку. Снова поднят перископ. Внешняя обстановка меня несколько успокоила: транспорт оказался танкером среднего водоизмещения и, как ни в чем не бывало, шел прежним курсом.

Убедившись, что в запасе еще есть время, предложил помощнику посмотреть на цель.

— Какой нахал, идет при полной иллюминации. Дадим ему перцу, товарищ командир, чтобы научился ходить, как положено в военное время, — проговорил Щекин и отошел от перископа.

Пока наблюдал Щекин, пеленг изменился только на пять градусов, и мы, боясь обнаружить себя, опустили перископ. Получив все доклады, я снова поднял перископ и, убедившись, что все идет нормально, передал:

— Аппарат!

Как многократное эхо пронеслась эта команда. Каждый, находившийся в центральном посту, считал своим долгом повторять эти команды.

— Пли! — снова крикнул я, и торпеда с ревом выскользнула из аппарата.

«След нормальный», — радостно подумал я, когда увидел в поле зрения перископа белую тонкую струю, рассекающую темную штилевую поверхность моря.

— Погружаться на глубину.

Все обошлось хорошо. Лодка погружалась. Теперь все с замиранием сердца ждали взрыва. Глядя на часы, я отсчитывал секунды, и течение их казалось вечностью. Стрелка секундомера заканчивала круг, проходила минута, а взрыва еще не слышно.

«Вот проклятие, — подумал я, — неужели промазали?.» — и от одной этой мысли по телу прошел озноб. Но торпеда, оказывается, еще шла, и взрыв ее был услышан только на десятой секунде второй минуты. Мы со Щекиным чуть не подпрыгнули от радости и тут же решили всплывать под перископ. Просчет во времени объяснялся просто: дистанция оказалась несколько больше той, которую можно было определить в темноте, на глаз. Однако ошибка в дистанции не могла повлиять на точность выстрела, так как все остальные элементы стрельбы были рассчитаны правильно. Через полторы минуты, тщательно просмотрев горизонт в направлении атаки и не обнаружив танкера, я уступил место Щекину. Он долго и старательно смотрел в перископ, но, кроме ровною, далеко тянувшегося и резко выделяющегося снежной белизной берега, тоже ничего не увидел.

— Чистая работа, товарищ командир, — сказал он. Я крепко пожал ему руку и сказал;

— Это благодаря вашей бдительности.

Щекин молча улыбнулся.

При моем появлении торпедисты Иванов и Матяж встали и, переминаясь с ноги на ногу, молча смотрели то на меня, то друг на друга, как бы ожидая, кто первый начнет разговор. Иванов держал в одной руке бутылку с жидкостью, другую вытирал о ватные брюки, иногда посматривая на злополучный аппарат, заклинившийся в момент атаки. Матяж виновато теребил полу своего ватника. Я первым нарушил неловкое молчание, спросив Иванова, что случилось с аппаратом.

Выяснилось, что приготавливая к раздаче обед, торпедисты разложили «камбузную технику» по всему отсеку и, когда внезапно поступила команда, они не успели сразу собрать все это хозяйство. При открывании передней крышки первого аппарата у них заело тягу. Рычаги тяги уперлись во что-то твердое и дальше не пошли. Торпедисты быстро нашли и устранили причину неполадки, приготовили аппарат к выстрелу и заняли места для выполнения команды «пли». Им можно было сделать скидку, учитывая, что молниеносная атака застала их в такой момент, когда действительно трудно в несколько секунд полностью подготовить отсек. Но все же я сделал им строгое внушение.

— Этого больше не повторится, все будет работать, как часы, — твердо заявил Иванов за себя и за Матяжа.

Я снова вернулся в центральный пост.

— Что будем делать дальше? — спросил Щекин.

— Сейчас пойдем на зарядку, дадим людям немного отдохнуть и донесем командованию, а оно решит, что нам делать.

— Боцман Хвалов выражает неудовольствие, — деланно серьезным тоном обратился ко мне Смычков.

— В чем дело? — спросил я Хвалова, который стоял на горизонтальных рулях. Хвалов, повернувшись ко мне, засмеялся и сказал, что он даже не успел, соскочив с койки, надеть сапоги, как противник уже был потоплен.

— Так чем же вы недовольны? — удивился я.

— Да как же, в атаку-то выходил Федосов, а не я…

— А ты спи больше, тогда, может быть, и надобность в тебе отпадет, — шутливо поддел его Тюренков.

Все засмеялись.

— Товарищ командир, обед на столе, — доложил мичман Иванов.

Я дал указания вахтенному офицеру и поспешил к столу. Обед прошел оживленно, празднично. Все радовались, что сегодня, в наш великий праздник, в день Сталинской Конституции, мы могли сделать подарок Родине и доложить командованию о боевом успехе. Смычков подсчитал даже, исходя из данных, одному ему известных, что сообщение о нашем боевом успехе придет в Москву сегодня, не позже двадцати четырех часов.

Из центрального поста поступил доклад.

— Пришли в точку всплытия.

Всплыли. Кромешная тьма. Небо, сплошь покрытое густыми облаками, казалось маленьким выпуклым сводом, края которого сливались с горизонтом где-то совсем близко от нас. Видимость была не более полукабельтова. С юго-запада дул порывистый ветер.

— Неважный признак, — сказал я Щекину, который тоже поднялся на мостик. — Мне кажется, шторм надвигается…

— Пожалуй, вы правы. Опять гирокомпас хандрить будет, — ответил он и, облокотившись на козырек ограждения рубки, о чем-то задумался.

Снизу доложили о готовности механизмов к запуску. «Аркашка», как любили мотористы называть свой механизм, «чихнул» несколько раз и быстро заработал. Затем снизил ритм работы, забрал данные ему обороты и толкнул лодку вперед. Через час мы получили радиограмму командования с приказанием возвращаться в базу и легли на новый курс, увеличив ход. Ожидая штормовую погоду, мы хотели как можно дальше оторваться от берегов противника.

Наш прогноз оправдался. Ветер, заметно усиливаясь, разгонял волну. Тонкие, сначала едва заметные полосы пены собирались вокруг лодки и, точно белые кружева, тянулись вдоль корпуса по ватерлинии. С мостика отчетливо слышалось, как волны, набегая на борт, сильно ударяли в надстройку, разбиваясь в пыль; резкий порыв ветра относил эту водяную пыль в сторону. Холодные соленые брызги все чаще и чаще залетали на мостик и горохом рассыпались по одежде. Я отдал приказание, чтобы заступающая на мостик вахта одевалась по-штормовому.

Несмотря на изрядный шторм и качку, настроение у всех было приподнятое. Никто не собирался спать. За ужином слышался веселый смех и шутки. Тон задавали старшие либо по званию, либо по сроку службы.

В кают-компании за ужином было тоже весело. Смычков, как и все, пребывая в хорошем настроении, вдруг заявил, что в такую погоду на мостике значительно проще нести вахту, нежели внизу. Щекин, которого только что подменили на ужин, с подчеркнутой серьезностью попросил у меня разрешения поставить сегодня ночью Смычкова на верхнюю вахту, дабы раз и навсегда привить ему уважение к вахтенному офицеру. Чересчур серьезный тон Щекина вызвал взрыв смеха. Смычков немного съежился, без особого воодушевления засмеялся, но все же предложил свои услуги. Я согласился. Таким образом вопрос был решен всерьез. Щекин остался очень доволен тем, что уготовил своему другу за издевки заслуженное наказание.

Смычков стоял вахту, причем лодку так бросало, что самому черту было бы тошно находиться на мостике. Наш корабль шел навстречу семибальной волне, мостик то и дело заливало. Первый час Смычков выдержал стоически, а потом порывался разбудить Щекина, но я не разрешил этого делать. После такой вахты он согласился, что находиться в отсеке куда приятнее, нежели стоять на леденящем ветру, поминутно принимая холодный соленый душ.


На следующие сутки поздно вечером, когда лодка, благополучно совершив переход, стояла в базе, в кубрик экипажа пришел пропагандист политотдела с радостным известием:

— Наши войска по приказу товарища Сталина перешли в контрнаступление и погнали гитлеровцев от Москвы, — объявил он.

Со всех сторон послышались реплики.

— Когда? Вот это здорово!

Пропагандист развернул перед нами карту со стрелками, обращенными на запад, и стал пояснять:

— Главные удары наших войск направлены против немецких танковых группировок. В районе Клина и Солнечногорска разбиты и обращены в бегство 3-я и 4-я танковые группы противника, у Сталиногорска и Тулы — вторая танковая армия, в районе Калинина — девятая немецкая армия. Вы сами видите, как сбываются слова товарища Сталина: враг чувствует на своей шкуре силу наших ударов.

Слушая пропагандиста, каждый из нас понимал, что наш долг и наша задача поддержать Красную Армию. Хотелось одного: насколько возможно сократить срок подготовки к походу и — опять в море, на борьбу с врагом.

До поздней ночи задержался у нас пропагандист. Мы охотно рассказывали ему о своем последнем походе. Прощаясь с нами, он напомнил, что завтра в политотделе совещание по обмену опытом работы комсомольских организаций на подводных лодках.

— Пусть Лебедев обязательно приходит. Ему есть о чем рассказать. Кажется, у вас деятельная комсомольская организация? — добавил пропагандист.

Действительно, где бы ни находилась наша подводная лодка, какие бы задания мы ни выполняли — всегда и во всем я ощущал помощь комсомольской организации.

Малейшее отступление от уставных положений, проявление расхлябанности или нерадивого отношения к своим обязанностям всегда вызывали среди комсомольцев протест.

Помнится, при очередной проверке выяснилось, что комсомолец Горынин плохо ухаживает за поворотным механизмом орудия.

Надо было видеть, как на это реагировала комсомольская организация! На общем комсомольском собрании секретарь доложил о результатах проверки.

Все неполадки Горынин пытался объяснить резкой переменой погоды и частыми дождями.

Но такое объяснение, естественно, не было принято во внимание. Комсомольцы потребовали более точного и справедливого ответа. Горынин вынужден был признаться в том, что от него зависело содержание и уход за техникой и, стало быть, он во всем виноват.

С этого дня Горынин резко изменил свое отношение к технике, не на словах, а на деле показал, что умеет исправлять свои ошибки.

Хорошим уроком послужило это собрание и остальным комсомольцам.

Был еще и такой случай: ночью наша лодка возвращалась из похода. Но нам не разрешили заходить в гавань. Несколько часов мы стояли на якоре в маленькой бухте Кольского залива. Весь экипаж уже отдыхал. Комсомолец старшина первой статьи Поршнев решил проверить, как несет вахту его подчиненный, молодой электрик. Проходя через центральный пост, он случайно обратил внимание на неподвижную позу вахтенного матроса, — тот дремал над штурманским столом. Поршнев, посмотрев в журналы батарейной и судовой вентиляции, увидел, что время пуска батарейной вентиляции уже пропущено.

На следующий день об этом событии стало известно всему личному составу корабля. Проступок нерадивого бойца был строго осужден комсомольской организацией. Комсомолец Поршнев сумел очень убедительно показать, к каким результатам могла привести такая халатность. Рассказ старшины слушали с большим вниманием. Видно было, что на этом случае научится не только матрос, грубо нарушивший устав, но и все комсомольцы.

В годы войны поднялась политическая активность молодежи. Это можно было видеть и в нашем маленьком дружном боевом коллективе, где людей интересовало решительно все. Почему, например, союзники не выполняют своих обязательств и не открывают «второго фронта», занимали матросов и судьбы осиротевших детей, над которыми взяли шефство моряки Северного флота.

Даже в условиях военного времени мы находили возможности для политических занятий.

Матросам, слабо успевающим, охотно помогали товарищи. Когда Тюренков получил неудовлетворительную оценку, Лебедев познакомился с его конспектами и увидел, что Тюренков еще не научился правильно конспектировать материал.

Такие недостатки обнаружились и у других комсомольцев. Было решено устроить комсомольское собрание, посвященное самостоятельной работе над книгой. Представитель политотдела сделал доклад о том, как работали над книгой классики марксизма-ленинизма, и посоветовал матросам, как надо составлять конспекты.

Занимались на корабле систематически. Даже тогда, когда враг вел наступление на Мурманск, бахвалился своими «успехами» и назначал день и час вступления в «северную столицу большевиков», на нашей лодке шли политзанятия по теме: «В чем сила Советского государства, которая обеспечит нам победу над фашистской Германией?»

Помогали идейному воспитанию матросов и корабельные агитаторы. У нас был небольшой агитколлектив, состоявший из комсомольцев — передовых воинов.

На базе работа агитаторов не представляла особых трудностей, в повседневном распорядке дня было отведено время на занятия, лекции и доклады. Другое дело — в море, где все зависело от обстановки. Там было невозможно собрать всех людей вместе и побеседовать. Между тем люди, находясь в отрыве от берега, о многом думают и жаждут услышать живое слово агитатора. Вот поэтому наши агитаторы особенно много работали в море. Каждый свободный час они использовали для бесед с небольшими группами или даже с одним-двумя матросами. Они доводили до сведения своих товарищей сводки Совинформбюро, принимавшиеся по радио, читали вслух отрывки из произведений советских писателей, рассказывали о героических подвигах советских воинов на фронтах Отечественной войны и 6 боевых действиях Северного флота. Все эти рассказы иллюстрировались фактами. Они воспитывали в молодежи стойкость, мужество, выдержку в бою.

Матросы любили беседы о боевом прошлом советского Военно-Морского флота. По поручению комсомольской организации такие беседы не раз проводил офицер комсомолец товарищ Щекин. Он давно интересовался военно-морской историей, делал выписки.

Его записи отражали и первые плавания великих русских мореходов и морские сражения петровского флота. Доходили они до наших дней. Щекин подготовил хороший доклад об истории шефства комсомола над флотом. Здесь он использовал материал статей и речей М. В. Фрунзе, рассказы первых комсомольцев — военных моряков о том, как их руками восстанавливались легендарный корабль «Аврора», учебный корабль «Океан» и другие корабли Балтики, которые составили после гражданской войны боевое ядро Красного флота.

Живые рассказы о возрождении советского флота и первых дальних походах под флагом выдающегося полководца Красной Армии М. В. Фрунзе оставляли у матросов незабываемое впечатление.

Почти у каждого агитатора были свои излюбленные темы. Например, комсомолец Облицов интересовался партизанским движением, собирал материалы на эту тему и не раз проводил увлекательные беседы о партизанке-комсомолке Зое Космодемьянской и о других героях, боровшихся в тылу врага.

Зубков хорошо рассказывал о том, как советский тыл, преодолевая трудности военного времени, обеспечивает фронт новейшей техникой, боеприпасами, продовольствием. Он часто зачитывал письма, которые получал экипаж. Тут были и письма шефов, послания родных и друзей. Особенно трогательны были письма детей, которые, заботясь о бойцах, посылали свои подарки — носки, перчатки. «Дорогой воин, — писала одна девочка, ученица 4 класса, — моего папу убили немцы. Я и мой маленький брат Толя остались одни с мамой. Мама много плачет и очень много времени находится на заводе, рано уходит на работу и поздно приходит домой. Я знаю, что ей трудно, и стараюсь помогать ей по хозяйству. Сейчас зима, на фронте холодно, мне очень хочется помочь товарищам моего папы. Я научилась вязать и связала из старой маминой кофты носки и варежки. Посылаю их. Вам будет тепло. Я очень вас всех люблю, как любила папу. Нина Андреева».

Такое письмо не требовало никаких комментариев, оно говорило само за себя. Матросы и старшины, прочитав это письмо, решили написать девочке коллективный ответ. Они горячо благодарили ее за подарок и подробно описали, как живут и воюют североморские подводники, чтобы скорее кончилась война и всем детям жилось хорошо.

Письма из тыла были перекличкой родных. Они вселяли в сердца матросов чувство патриотизма, любви к своему народу, воспитывали боевой порыв, готовность преодолевать трудности, а если нужно, то и отдать свою жизнь во имя счастья народа, который окружает своих воинов такой горячей любовью и заботой.

Агитаторы подводной лодки занимались и пропагандой боевою опыта.

Комсомольская организация помогла сплотить людей и максимально развить у них чувство боевого товарищества. В один из напряженных дней войны мы уходили в море, а молодой электрик Ильин по болезни был оставлен в базе. Со слезами на глазах он провожал нас. «Я ни одной ночи не смогу уснуть спокойно, пока вы благополучно и с победой не вернетесь», — говорил он. И действительно, начальник санслужбы соединения майор медицинской службы Лапшин после рассказывал мне, что Ильин по несколько раз в день являлся к нему и спрашивал, не известно ли что-нибудь о нашей лодке.

В трудную минуту жизни на помощь товарищу приходил весь экипаж лодки. Когда стало известно, что моторист нашей лодки потерял связь с родными, с самого начала войны не имеет от них писем и потому грустит, его товарищи комсомольцы написали письмо в Москву, во Всесоюзный Радиокомитет и просили помочь нашему товарищу найти семью. Письмо было передано по радио, и через неделю он не только узнал, где его семья, но и нашел многих старых друзей. Однажды он сразу получил семьдесят писем из родных мест, даже незнакомые девушки отозвались на его тревогу и писали ему: «Дорогой и любимый воин! Спасибо тебе за верную службу Родине. Спокойно выходи в море, уничтожай фашистских гадов, а мы поможем тебе разыскать всех твоих родственников». И действительно, очень быстро нашлись все. «После письма, объявленного по радио, к нам началось паломничество, — писала сестра нашего моториста, — я почувствовала, что мы не одиноки, с нами все знакомые и незнакомые нам люди; у меня появилось много новых подруг и друзей. Будь спокоен, мой дорогой брат, мы здоровы, нам помогают все, к кому было обращено письмо твоих боевых товарищей».

Получив это письмо, моторист явился ко мне в каюту взволнованный, возбужденный, протянул мне конверт и сказал: «За таких людей, как наши, я готов отдать свою жизнь».

То, что заявил мне этот матрос в счастливую минуту, не оставалось словами… Он безропотно переносил все тяготы подводной службы. Его заведывание всегда было в отличном состоянии, дисциплина безукоризненна. На одном из комсомольских собраний он взял на себя обязательство — во время похода изучить искусство управления вертикальным рулем, чтобы помогать рулевым нести вахту в подводном положении. Комсомолец-боцман Хвалов помог ему освоить вторую специальность. И часто комсомольцы-рулевые, вымотавшиеся на рулевой вахте в штормовую погоду, были признательны мотористу за его помощь; пока он подменял их — они имели возможность в течение нескольких часов просушиться и отдохнуть. И никто бы не мог поверитъ, что это тот самый матрос, который в первые месяцы войны не отличался высокой дисциплинированностью и все время рвался с корабля на фронт, в морскую пехоту. Лебедев, Мартынов, Хвалов не были исключением среди замечательных людей экипажа нашего корабля, у нас был прекрасный сплоченный коллектив, безгранично любящий Родину. Молодые матросы, которые прибывали к нам в экипаж, сразу попадали под это здоровое большевистское влияние коллектива, и неизменно через несколько месяцев из них воспитывались хорошие воины.

Загрузка...