На Крюковом

5

Почему-то прежде Егор не замечал этих людей – попрошаек, хроников. Где-то они, конечно же, существовали, но в тени, за пределами его кипучего студенческого мира.

… В том мире были два сдвинутых стола между кроватями в их четырехместной комнате, и вокруг лица – насмешливые, беспечные, задумчивые и кривляющиеся, но все объединенные каким-то непостижимым родством. На столах – разновеликие стаканы и кружки с чаем, дымящиеся сигареты в щербатом блюдце, украденная на кафедре зоологии позвоночных глиняная кость с надписью «Хлеб наш насущный», и здесь же – раскрытые конспекты, учебники, определители фауны. Многоголосый гомон, рев магнитофона или бренчание гитары, смех, шутливые переругивания и снова смех.

– Ирка, говорят, Гоха твои колготки в мороз поддевает? Вот чайник!

– Трансвестит несчастный!

– … Счастье – это обязательно халява. А все, что заслужено или добыто трудом – суть награда…

– … Пинус сибирика, то есть сосна сибирская, кедр, а она: «Пенис сибирика»! Одни пенисы на уме.

– Отстань, демон!

– Ан, плесни чифирчику!

Кто-то попивает чай, кто-то переписывает пропущенную лекцию, кто-то целуется с подружкой, кто-то, с пенными щеками, бреется у зеркала, готовясь к «военке», кто-то с кем-то спорит о возможности изменения генотипа человека, кто-то предлагает сбегать за пивом, кто-то в дверях спрашивает хлеба и умыкает последний кусок, кто-то из девчонок под рассеянные аплодисменты вносит банку варенья. И в то же самое время кто-то лежит на кровати за спинами сидящих и, не замечая ни шума, ни табачного дыма, щиплющего глаза, чему-то про себя хмыкая, приподнимая брови или выпячивая нижнюю губу, читает небольшую книжицу – Ницше, «Антихристианин» («Царствие небесное – это состояние сердца…»).

Жизнь в этом бурлящем котле представлялась тогда Егору единственно приемлемой, и он не мыслил, как они смогут потом, после окончания пятого курса, существовать друг без друга.

Возможно, это и был тот пресловутый коммунизм, ныне зачисленный в разряд несбыточных утопий. Личные деньги не признавались, все покупаемое и присылаемое в посылках съедалось коллективно, и если Егор не обнаруживал поутру куртки или выстиранных накануне носков, то это означало, что их надел кто-то из своих, отправившись на первую «пару». Не беда. Следовало лишь пробежаться по другим комнатам и подобрать себе что-либо взамен.

Временами, правда, у Егора возникало ощущение как бы нехватки воздуха. Тогда он отправлялся в комнату «ромашек» (первокурсниц-почвоведок). Там он с видом актера-трагика падал на стул и запрокидывал голову.

– Ну что, Егор, где твой задор? – окружали его девчонки.

И вот одна нальет чаю (заварка – из отдельного чайничка под салфеткой!), другая острыми веселыми пальцами помассирует плечи, затылок и, смеясь, поцелует в щеку. И через минуту Егор уже не мог поверить, что он способен хандрить.

А на аккуратно заправленной кровати, склонившись над учебником сидела, казалось бы всецело поглощенная чтением, молчаливая Светка. Но сквозь ее каштановые локоны до Егора доходили какие-то невидимые волны, от которых горячо делалось в висках и хотелось беспрерывно болтать, острить, говорить всем комплименты, предназначенные, на самом деле, ей одной. Иногда ему удавалось рассмешить и ее. И тогда, откинувшись к стенке, прикрыв лицо домиком из ладоней и уронив на пол книгу, она принималась хохотать, и кончики ее волос вторили ее смеху умилительным дрожанием.

Жизнь была ясной, умытой, распахнутой для халявного счастья. И Егору думалось, что так будет всегда…