На орловском направлении. Отыгрыш

Глава 1

Сентябрь 1941 года

— Прифронтовой город, — медленно и чётко выговорила Лида, пробуя слова на вкус. Горчат слегка — да и только. Ну не верится, что Орёл — прифронтовой, не верится и всё тут. Отсюда, с зелёной скамеечки в сквере, многое видно. Внушительных очертаний серый мост, который называется Красным. По нему грохочут трамваи, как раз-таки кумачового — звонкого, как говорил Митя, — цвета; под ним неслышно вливаются в Оку воды Орлика; над ним возвышаются две церкви. У газетного киоска на пересечении улицы Сталина и Пятой Курской старик с бородой, как у Льва Толстого, и в молодецком картузе, играет на баяне — не для заработка, для удовольствия, а может, уже просто по привычке. Но всё равно очень хорошо играет. «Спит гаолян, сопки покрыты мглой…» Две девчонки лет десяти принимаются вальсировать. Им, конечно, невдомёк, что это песня о войне. А вот музыкант, словно спохватившись, резко обрывает мелодию и тут же, без перехода: «Утомленное солнце нежно с морем прощалось…»

Дело к вечеру, солнце — не утомленное, а словно блаженствующее, лежит на башенке высокого дома, немножко похожего на какой-то из ленинградских дворцов. На какой именно, Лида не знает, она видела их лишь на фотографиях в книгах (Митя говорил, что в отпуске они обязательно поедут… отпуск обещали в августе). Зато припоминается: эту вот башенку муж называл бельведером. Для него, для архитектора, это обычный термин. А вот ей, Лиде, всегда, когда она слышала это слово, чудилось ведро, изукрашенное с нелепой роскошью…

Лида улыбается.

Это её город. Те же улицы, те же дома, люди едут в трамвае по своим делам и военных вокруг не больше, чем обычно. Куда меньше, чем в Туле. Вон, и мальчишки, ровесники старшего племянника Васьки, заняты обычным делом: подкладывают гвозди на рельсы перед приближающимся красным вагончиком, а потом собирают с земли расплющенные кусочки металла. Любопытно, на что они пацанам? Для игры? Или поделки какие мастерить? Надо будет у Васятки выспросить…

И Первомайский сквер — точь-в-точь такой же, как в день её первой встречи с Митей. Шестнадцатого сентября тридцать восьмого. Прошло ровно три года и три дня. И снова едва заметно пробивается сквозь поблекший зелёный цвет листьев совсем не скучная, солнечная такая, желтизна. Воробьи в пыли купаются, празднуют бабье лето. А вот скамейки иначе покрашены… были синие, кажется…

И Мити в городе нет. И Варькиного Павла нет. И окна домов заклеены бумажными полосами крест-накрест. И лица прохожих как будто бы просто сосредоточенные, а на самом деле…

Прифронтовой.

Зато дома, в Гурьевском переулке — то есть в Хлебном, просто старое название привычней — все так же, как было при жизни мамы: герань на подоконниках, крахмальные покрывала на кроватях, вышитая скатерка. «Символы мещанского благополучия», — беззлобно поддевал свояченицу Митя. А если всерьёз, Варька — она в маму, хозяйка необыкновенная. Вот и сегодня: десять минут — и обед на столе. Не такой, конечно, какими потчевала до войны. Но всё ж картошка есть, и солёные огурцы… да что огурцы! пирожки — и те на столе, правда, не с мясом, а с мелко нарезанным луком. Для наголодавшейся в дороге Лиды — роскошное пиршество.

— В дорогу напекла, — как бы между делом обронила Варя.

— Кому в дорогу?

— Нам.

Лишь сейчас взгляд Лиды зацепился за бесформенный баул в углу. Из баула на удивление неряшливо свисал рукав детской вязаной кофточки. Жалостно и жутко.

Помолчали обе: одной не хотелось слышать, другой — говорить.

Ходики спокойно, как ни в чем не бывало, отсчитывали минуты.

— Лидусь, я письмо отправляла, но оно, видать, тебя уж не застало. Я написала, чтоб ты сразу к тете Дусе…

Младшая отодвинула тарелку — то ли насытилась, наконец, то ли кусок стал поперёк горла, она и сама не разобрала. Проговорила с усилием:

— Получила я его. Но мне казалось, ты передумаешь. Мама всегда говорила, что дома и стены помогают.

И добавила тихо-тихо, чтобы постыдная неуверенность не так была слышна:

— Варь, ну зачем тебе уезжать? Орёл — центр военного округа, тут должны быть какие-то войска, правильно? Не сдадут…

— Какие-то… — Варя покачала головой в такт движению маятника. Пугающе механическое движение. — Поехали с нами в Каменку, а?

— Это чего, бежать, что ли? — Лиде стало и досадно, и неловко. Отвернулась к окну, дёрнула черную тяжёлую занавеску…

— Закрой, закрой! — старшая сестра порывисто и суетливо отвела её руку. — Нельзя… затемнение.

Перевела дух. Но испуг из глаз не ушел, Лида видела.

— Станцию бомбят, и нам перепадает… Сегодня так и вовсе три воздушных тревоги было, и третьего дня… Перелыгиных помнишь? Как половина народа с депо — кто на фронт, кто с семьями в эвакуацию, так Порфирич на железку в сторожа подался. Ну вот… — Варя глубоко, со всхлипом вздохнула. — Ногу ему оторвало в бомбёжку. Это летом еще. До пункта первой помощи не довезли. И Иванниковых разбомбило, Маруся с детьми теперь у бабки в деревне.

Опять посидели молча. Тиканье часов в тишине нагоняло на Лиду страх, но заговорить почему-то было ещё страшнее. Она вздрогнула, когда Варя спросила вполголоса:

— Митяй-то пишет?

— Пишет. Перед самым моим отъездом вот…

— А от Пашки с десятого августа ни полсловечка, — Варя встала, принялась собирать посуду, качнула головой, увидев, что Лида поднимается: мол, сама управлюсь. — Мне детей сберечь. Я обещала.

И, после паузы:

— Чего делать-то собираешься?

— К вам вот попроситься хотела, — призналась младшая. — Библиотекари-то сейчас кому нужны?

— Это да, — Варя очень осторожно, беззвучно поставила тарелку на тарелку. — Да вот тебе-то — и в санитарки?..

— Думаешь, не справлюсь?

— Справишься, чего там… — старшая вздохнула и закончила с нажимом: — Ежели чего… ну, случится чего, госпиталя в первый черед вывезут, я так рассуждаю.

Подумала.

— Лидусь, как до тётки добираться-то помнишь?

— Доберусь, — Лида кивнула.

И мысленно повторила: «Если что…»

…Прощание с родными вышло долгое, суетливое и бестолковое.

Варя трижды повторяла одно и то же:

— Банка с керосином за буфетом, не перепутай, там в другой у Пашки чего-то… — и казалось, забывала собственные слова раньше, чем успевала договорить.

Ещё велела картошку кушать, а дверь в погребицу получше закрывать:

— Мыши вовсе страх потеряли, — и почему-то добавила: — Как война началась, так и…

Потом вдруг решила, что Манечка в дороге непременно замерзнет, начала искать пуховый платок, разворошила и баул, и один из двух узлов.

А Манечка ни с того ни с сего расплакалась, и все её долго утешали, и снова паковали вещи, и почему-то получалось не так ладно, как прежде.

Кое-как уложили Варя устало села — почему-то на узел, а не на табурет — и поглядела на стенные часы.

— Ежели что, мамкины ходики в сараюшке припрячь, да смотри, заверни как следует, чтоб не попортились, — сказала она и всхлипнула. — Вон, Пашкина фуфайка на вешалке, возьмешь тогда.

Лида молча кивнула. Что тут говорить? Сколько была семья, столько и эти ходики были.

— А Васька-то где? — всплеснула руками Варя.

Кинулись по комнатам, выглянули во двор, Манечка, обрадовавшись нежданной игре в прятки, побежала на улицу. Вернулась сияющая:

— Васятка к Лаврищевым пошёл, я видела!

Поспешили к соседям.

Васька попытался было улизнуть, но бабка Лаврищева не дремала, образумила подзатыльником. Ну и внуку Мишке отвесила для острастки.

— Ну что ты бегаешь, нам уж пора давно, — взялась выговаривать сыну Варя, силясь скрыть смущение — от нее-то от самой детям разве что мокрым полотенцем доставалось, когда в кухне под руку лезли.

— Это ты бегаешь, а я не хочу, — огрызнулся мальчишка. — Сама же мне говорила, что Орёл не сдадут, а теперь чего?

Варя, краснея и оглядываясь на бабку, стала сбивчиво оправдываться: они помогут тете Дусе по хозяйству, она ведь старенькая уже, ей трудно все одной да одной, а потом вернутся, Васятка и от класса отстать не успеет. Бабка Лаврищева поддакивала и украдкой посмеивалась то ли Вариному обхождению с сопляком, то ли неумелой её лжи.

Наконец вернулись домой за вещами, расцеловались, присели на дорожку, гуртом двинулись к калитке, и…

— Мы Лиду забыли! — отчаянно вспискнула Манечка и, чуть не сбив тётку с ног, бросилась назад.

Лида не сразу сообразила, что это не о ней — о кукле. Да и когда сообразила, от сердца не отлегло.

Смолчала. И Варя смолчала, хотя в другой раз точно не преминула бы посетовать на дурные приметы.

Лида всегда любила тишину и удивлялась, что кто-то от неё устает. Тишина читального зала — солидная, дружественная умным мыслям. Домашняя — лёгкая и теплая, как любимое одеяло. Тишина осеннего города — спокойная, уютная.

Тишина этой осени была совсем другая — сторожкая, ненадёжная, оглохшая от бомбежек и одуревшая от тяжёлых предчувствий. Та, что дома, — ещё и постоянно заодно с утомлением… и отдохнуть не позволяет. В ней чудятся Варины вздохи и горестный Манечкин возглас: «Лиду забыли!», она выталкивает прочь, гонит из дому. Тишина госпиталя — искалеченная, подавляющая крик, намертво стянутая бинтами. Лида приспособилась передремывать между сменами в комнатенке у медсестер. Это не одобрялось, но и запрещать никто не торопился.

Она не пыталась внушить себе, что в её присутствии здесь есть какой-то особый смысл; в госпитале хватало квалифицированного медперсонала, что уж говорить о санитарках из вольнонаемных. Просто ей самой так было легче: никаких лишних мыслей, потому что тут — нельзя. Ну, то есть, мысли-то — они у всех, только вот словами редко становятся. Разве что спросит кто-нибудь из раненых: «Сестрёнка, в городе-то чего слышно?» — «Всё по-прежнему», — ответит Лида — и не знает, что добавить. Она и прежде не отличалась разговорчивостью; Митя, бывало, шутил: «Вот повезло мне редкостную редкость выискать — неболтливую женщину!» А нынешние городские новости — те, что были и видны, и слышны, — ни к чему рассказывать, их и так все знают. Эти новости что ни день врываются с грохотом, оседают дымящимися развалинами на Выгонной, на Медведевской, на Пушкинской, на Курских.

А другие — из числа тех, что передавались из уст в уста, — просто повторять не хочется. Даже верить в них не хочется. Сегодня Надя Минакова, бойкая чернявая медсестричка, сказала по секрету: командующий округом Тюрин со штабными ещё прошлым вечером из города уехал. На восток. Может, в Мценск… а там кто его знает.

Верить не хотелось. А вот как, спрашивается, не верить, если Надькин жених — чекист?

Нет, лучше уж ограничиваться многозначительным и ничего не значащим «всё по-прежнему». А там уж пусть каждый для себя решает, к добру оно или к худу.

Общительная, да и вообще словоохотливая, Надька выкручивалась по-своему, частила бойко:

— Ну, то, что сестрёнка моя меньшая, Танька, косу себе отчекрыжила, чтоб букли крутить, как у соседской Вальки, а у тётки Нюры одноглазый кот пропал, — оно вам без интереса, а сводку вы и так слыхали — упорные бои на всем фронте, на западном, вон, направлении нынче наши самолёты кучу немецкой техники уничтожили да роту пехоты впридачу. Лично мне такие новости оч-чень и весьма!

Лида ей отчаянно завидовала: есть же такие люди, по которым никогда не скажешь, что они встревожены, или опечалены, или…

А сегодня приятельница и вовсе примчалась в сестринскую оживлённая, выпалила прямо с порога:

— Девочки, после смены все со мной! — и, сделав загадочные глаза, пропела опереточным голоском: — Банкет намечается!

Лида удивилась. Ей даже немножечко любопытно стало. Нет, она, конечно же, никуда не собиралась идти, но…

Но Надька была не из тех, от кого можно запросто отговориться. Ну и что с того, что Лида без году неделя в госпитале работает? Она ж, Надька, не отдел кадров, чтоб этим интересоваться. Устала? А кто не устает? Можно подумать, она, Надька, не устает, или, вон, Тонька… И в конце концов, тряхнув цыганскими кудрями, выдала самый главный аргумент:

— Ванька мой на полсуток домой выпросился. Ты ж понимаешь, он на казарменном, мы, считай, месяц не виделись. Скажешь, не праздник? По нашим временам вполне себе праздник! А у нас так — если праздник, то полон дом народу. Вот как свадьбу гулять будем, все услышат, от Привокзалки до Кирпичного! Теть Зина, Ванькина мать, уже, небось, пироги вовсю печёт. Так что не выдумывай-ка давай.

Они были очень красивой парой, темненькая Надя и её Ваня, похожий на царевича из сказки. Правда, Надя ворчала, что зря он к приходу гостей гражданское надел: когда он в форме, на него глядеть приятнее. А он притворно хмурился в ответ и отшучивался: «Коли так форму любишь, чего ж не стала встречаться с тем лётным курсантом, у летунов-то, знамо дело, шику больше нашего».

У Вани собралась целая дюжина гостей, однако мужчина среди них оказался только один — точнее, молодой парень в «профессорских» очках. Так что тему для разговоров задала Надька, воспользовавшаяся случаем покрасоваться в ярко-голубом крепдешиновом платье:

— Ну, граждане-друзья, как вам моя обновка?

Гостьи принялись оживлённо обсуждать ткани, фасоны, делиться мечтами, кто какое платье хотел бы себе сшить. Лида вздохнула, улыбнулась: уж её-то и малиновая наливка не втянет в такой разговор! Зато все та же наливка развязала язык стеснительному парнишке в очках, Жоре, и вдруг оказалось, что и ему, и Лиде давным-давно не терпелось поговорить о сонетах Шекспира.

Ей стало тепло и весело. И казалось, что все и у всех сейчас хорошо и просто замечательно и нет других тем для разговора, кроме самых приятных. Лиде вдруг представилось, что во главе стола сидят, как на свадьбе, Варя с Пашкой. А Митя… Митя тоже здесь, просто во двор покурить вышел и вот-вот вернётся.

Лида опомнилась. И почувствовала: все они пытаются отгородиться от того, что всё равно случится. Так, как будто бы красивая одежда может уберечь человека, а беззаботная болтовня — рассеять жуткую тишину, эту вот тишину от бомбёжки до бомбёжки.

А тётя Зина, беленькая старушка с удивительно звучным, молодым голосом, вдруг обронила, то ли извиняясь, то ли жалуясь:

— Так уж получается — стол у нас нынче бедноват. То ли дело до войны…

— А давайте патефон заведём? — словно не слыша её, с преувеличенным воодушевлением воскликнула Надя. Но в голосе её Лиде почувствовалось старческое дребезжание. И в танце она двигалась как-то неровно — то бессильно шаркала ногами, то, встряхнувшись, принималась дробно притопывать не в такт музыке. И когда мелодия споткнулась и захромала, Надя не сняла иглу — сдёрнула торопливо, резко — и уселась на место, кивком указав Ване, что пора наполнить рюмки.

А потом запела… нет, заговорила тихо и строго:

Одна из девушек — Лида не успела сообразить, кто именно, — начала тихонько подпевать, но на неё шикнули.

А Надя продолжала ровным голосом:

И Лида вдруг подумала, что таким вот голосом молятся.

Провожать гостей вышла в прихожую одна только тётя Зина. Лида слышала, как Надя рыдает в кухне в полный голос и допытывается:

— Ну ты мне скажи, всё плохо, да? Раз никто ничего толком не говорит, значит, всё совсем-совсем плохо!

— Не, ну какое плохо? — утешающе твердил Ваня. — Кому полагается знать — те знают, когда будет нужно — и вам скажут. А пока… ну видишь ведь, мы в городе и никуда отсюда не собираемся. Ну и о чём ты тогда плачешь, глупенькая?

Лида слышала. И не верила.