На озере Лоч

Глава I

Был ход лосося. Уже третий день он шёл несчётными стадами из озера Большого по переузьям и затонам и по извилистому руслу реки Юрата, направляясь в озеро Лоч.

Он двигался плотными рядами как живая стена и гнал перед собой воду на ленивой реке, обмелевшей от летнего зноя. Мутные волны пополам с рыбой хлынули через плотины и заколы, издавна забитые селонами в песчаное дно наперерез желанной добыче, и прорвались вперёд.

Селоны, впрочем, не гнались за передовым отрядом. Ивовые верши и широкие мерёжи, искусно связанные из лыка, во всех рыбных плотинах были набиты битком. Одна за другой на Юрате стояли четыре плотины, в каждой плотине было по двадцать ворот, и перед каждыми воротами лежала, разинув широкую пасть, западня. Рыба входила как будто по приказу. Она не искала еды и не боялась препятствий и лезла вперёд, обезумев от жажды нереста[1]. Иногда, если мерёжи оставались слишком долго без высмотра, они наполнялись лососем до самого верхнего обруча, и новые ряды, не зная, куда деваться от напиравшего сзади руна, вымётывались из воды, вспрыгивали на верхние жерди и на дерновые закраины и шлёпались в вольную воду по ту сторону плотины вниз головою как утки. Отдельные отряды заходили в боковые ручьи, ничтожные, почти сухие, перебирались с камня на камень боком как светлые плитки, скользили брюхом в траве, густой и чуть влажной, и всё-таки лезли, сами не зная куда, на верную гибель.

У селонов было присловье: «Лосось как камень с горы назад не вернётся».

Ход рыбы был для племени селонов великою страдою. Они покидали огулом «Гнездо», раскидистый улей, висевший на тысячах свай как остров среди озера Лоч, над тёмной и сонной водой. Они приходили сюда с грудными детьми и собаками, с жертвенным камнем и круглым широким ножом, сиявшим как пламя и никогда не тускневшим, и о котором старухи говорили, что он упал сверху, с самого солнца. Они приносили с собой старого Деда, у которого волосы были белы как перья у лебедя и ноги не разгибались уже двадцать зим. Его несли на плечах юноши, сменяя друг друга, поочерёдно. Дед считался отцом и хранителем племени, загонщиком дичи, подателем охотничьего счастья.

Кроме Деда у селонов был ещё Прадед или Предок. Он был сделан из человеческих костей и обёрнут шкурами. Предок обитал в тёмной закрытой каморке над тремя средними сваями большого помоста и остался стеречь покинутый дом и имение. Вместе с ним остался и Помощник, каменный идол, привязанный сверху у дымовой трубы.

На левом берегу Юраты раскинулся лагерь, широкий и весёлый, засыпанный крупною рыбой. Мужчины подтаскивали к берегу мерёжи как полные мешки и вываливали рыбу на песок. Девочки и мальчики длинной вереницей таскали её в корзинах, по двое, на круглую площадь, где женщины, сидя на земле, пластали её круглыми, острыми кремневыми ножами. На чёрной сушильне рядами висели тысячи распластанных спин. Повсюду валялись головы, кишки, хвосты, — лакомый корм для собак. Но собаки их не ели. Они убежали вверх по реке и там, забредая в Юрату по брюхо, веди рыбную ловлю на собственный страх просто зубами в воде. Они выедали у пойманной рыбы жирную спинку, а голову с костью бросали на песок. Всё это после должны были подобрать лисицы, и шакалы, и хорьки, которые являлись сюда как в свой осенний склад. И осенью здесь у селонов было лучшее место для добычи пушного зверя.

Грудами лежала неубранная рыба. Её попросту сваливали в глубокие ямы и сверху прикрывали дёрном и засыпали землёй. Рыба бродила в земле и обращалась в бурую кашу. Из каши мяли колобки и пекли на горячих углях в скудное зимнее время.

Малт и Низея медленно тянулись в гору, сгибаясь под общею ношей. Их обгоняли мальчишки, которым не хватало корзин. Вместо того, они задевали за жабры по рыбине на каждый палец обеих рук и быстро бежали вверх, отставив кисти будто два странных чешуйчатых опахала.

— Го-го! — кричали они, пробегая мимо, словно щёлкая бичом на ходу.

— Го! — отзывалось за ними и катилось по всей веренице носильщиков рыбы.

И все торопились ускорить шаги и вползти на крутой косогор в такт этим задорным отрывистым крикам:

— Го-го!..

Корзина качалась на ходу, коромысло гнулось, скользило у Малта из рук и впивалось Низее в её молодое плечо. Малт был приземистый, чёрный, как всё племя селонов. Щёки его уже опушились первым пухом расцветающей юности. Спина его была покрыта потёртой козьей шкурой, и в волосах был ввязан крошечный коралловый рожок в защиту от духов болезни и заразы. Издали этот рожок походил на крупную ягоду брусники в чёрном засохшем мху.

У Низеи было худое личико и глаза огромные, чёрные, словно озёра. Её волосы вились и стояли над головой как дымное облако. На ней была рубаха без рукавов, из жёлтой циновки, искусно сплетённой из стеблей травы руками матери её Хаваны. Ноги её были босы, и вокруг лодыжек нататуированы широкие синие браслеты. На смуглой шее лежала нитка кораллов, таких же красных, рогатых и твёрдых, как красная капля на темени чёрного Малта.

Малт и Низея родились от двух сестёр и тоже могли называть друг друга брат и сестрица, ибо у селонов родство считалось только по матери. И коралловый рожок юноши был выдернут из того же ожерелья, которое старая Гина, общая бабушка, повесила перед смертью на шею любимой внучке от младшей дочери Хаваны.

— Го-го!..

Когда они проходили мимо старого Деда, Низея споткнулась. Корзина качнулась сильнее, и одна из верхних рыб скользнула в сторону и упала вниз. Малт быстро обернулся, сбросил с плеча коромысло, и рыбья ноша мягко опустилась на землю.

— Устала, Низея, — оказал он заботливо.

Девочка не отвечала. Она стояла на месте, и ноги её тряслись от усталости.

— С дороги! — кричали задние. — Не стойте на дороге!..

— Что, распустили икру? — сказала насмешливо толстая Карна, обходя по тропинке.

Она одна, без посторонней помощи, несла на голове плоскую корзину, наполненную рыбой.

— Брось её, Малт.

— Низея! — позвал старик.

Девочка послушно подошла.

— Сядь здесь.

Он указал ей место на шкуре рядом с собой.

Малт немного подождал, потом перехватил на дороге мальчика Ганка, маленького и совсем голого, бежавшего сзади вприпрыжку, и они потащили вдвоём кое-как рыбную ношу на площадь уборки.

Девочка осталась на месте, возле старого Деда.

— Зачем надрываться, Низея? — ворчал старик.

— Девушки смеются, — сказала угрюмо Низея. — «Есть, — говорят, — ты умеешь, а таскать не умеешь»…

— Брось их, — буркнул старик.

Солнце садилось за рекой Юрата. Его огромное красное око глядело на белого Деда и на его молодую соседку. Дед тоже глядел на солнце, но глаза у него были слепые, белые, как будто затянутые кожей. Он долго смотрел на закат и потом покачал головой.

— Низея, ты видишь? — окликнул он девочку.

— Не вижу, — отозвалась Низея вялым голосом. — В глазах рябит.

Старик пошарил руками перед собой и подал ей большого лосося, свежего, сейчас из воды. Ребята натаскали старику свежинки.

— На, проясни свои глазки…

Низея привычным жестом поднесла рыбу ко рту и выкусила хрящ головы, вместе с глазами, как чайка выклюнула. Селоны в минуту усталости глотали свежие рыбьи глаза, чтобы прояснить свои собственные.

Она опять подняла лицо и посмотрела на солнце. Оно опустилось ниже, и его блеск стал гуще и темнее и не так больно резал глаза.

— Ты видишь, Низея? — спросил старик.

— Краба вижу, — сказала девочка и вдруг усмехнулась.

В старой легенде селонов солнце — это яркий щиток огромного светлого краба.

— Ты видишь, Низея? — повторил старик бесстрастно и настойчиво.

— Постой-ка, постой, — отозвалась девочка живее, чем прежде.

Она тряхнула головой, и перед её глазами побежали яркие цветные кружки.

— Солнцевы люди, — забормотала она быстро и невнятно.

— Какие люди? — так же быстро переспросил старик.

— Идут… люди, — говорила Низея. — Вон, в облаках, в пламени, волосы красные. Много их…

Она встала с места и хотела вернуться на берег.

— Не надо, — сказал старик. — Пусть сами кончают.

— Придут когда-нибудь, — ворчал он про себя, кивая головой. — Так старики говорили.

Он думал о Солнцевых людях. В этой упрямой седой голове жила неотступная грёза. У селонов было древнее и странное предание, что с неба должны спуститься на землю Солнцевы люди, одетые блеском и пламенем. То будут блаженные и кроткие люди. От них прозреют слепые, и встанут с постели больные и даже мёртвые. И смерти больше не будет. Старый Дед со слепыми глазами не думал о смерти. Но он желал ещё раз прозреть и увидеть зелёную землю. Ему не на что было надеяться. Он надеялся на Солнцевых людей.

— Придут, придут, — ворчал он настойчиво и тряс головой.

Низея с минуту постояла, потом повернулась и пошла вдоль берега, направляясь к лесу. Она зашла за мысок, села на камень и задумчиво стала болтать ногой в нагретой воде. Здесь не было людей, но новые рыбьи стада подходили сзади. И за ними летели крылатые хищники: чайки, бакланы и даже вороны и орлы. Чайки поминутно спускались к реке и таскали добычу как будто из ящика. А чёрный поморник, который не любит мокнуть в воде, бросался налету и отнимал у чайки добычу. В воздухе носились птичьи крики и клёкот, и писк, и галдёж, шумнее, чем у селонов на кругу. На берегу было потише, и шагах в десяти от себя Низея увидела новое диво. Крошечная ласка, серый зверёк с подпалинами по брюху, который боится воды хуже, чем соболь, умудрилась как-то ухватить зубами за хвост большого лосося и тащила его на берег. Лосось не шёл и тянул в воду. Ласка выгнула спину дугой и упёрлась в песок всеми четырьмя лапами. Она боялась замочить в воде даже коготки, но ей крепко не хотелось упустить жирную добычу. И так они боролись и колебались над краем воды как живые качели.

Сумрак сгущался. Мелькнула летучая мышь.

— Сестричка моя, — вздохнула Низея и кивнула головой.

Лунда, сестричка Низеи, умерла три года тому назад, и все селоны знали, что мёртвые дети вылетают с того света в сумерки, крылатыми мышами, и прилетают к живущим.

Дрёма-богиня заткала в темноте свою серенькую паутину, и сверчки завели ей в траве тихую вечернюю службу. Они стучали в травяной барабан зубчатою заднею голенью и пускали скрипучую трель: «Тр… тр… тр»…, будто кололи иглой ореховую скорлупу. Под этот тоненький треск Низея внезапно забылась, уронив голову на руки.

— Сидишь, Низея?

Девочка вздрогнула и проснулась. Чёрный Малт подкрался неслышно как чёрный кот.

— Всё перетаскали, — молвил Малт, вытягивая свои длинные руки.

Низея ничего не сказала.

— Уже зажигают костры, — возбуждённо продолжал Малт, — плясуны сходятся… Будешь со мной плясать кругом огонька, а, Низея?

— С Карной пляши, — капризно сказала Низея.

— Под Карной трясётся земля, — возразил Малт презрительно, — а ты — как пушинка. Пойдём, потопочем!..

Он положил руку на плечо девочки, но Низея сердито отряхнулась.

— Один топочи, как лошади топочут…

Летучая мышь снова метнулась, сделала в воздухе круг и опять пролетела над Низеей.

— Есть хочешь, — тотчас же сказала Низея, — душка маленькая?.. Я дам тебе крошек.

— Лучше бы я стала вон с теми порхать, — сказала она, откидывая голову, — чем с вами топотать…

Малт замолчал и со страхом смотрел на Низею. Он словно ожидал, что и она вспорхнёт на кожистых крылышках и умчится во мрак.

— Вот это для тебя, — сказал он, наконец, доставая маленький комочек из поясного мешочка.

Он развернул лоскуток, и что-то блеснуло зелёным лучом, повисло на нитке и закачалось в стороны.

— Возьми, Низея, — предложил Малт несмело, — «ночной глаз». Я для тебя поймал…

То был зелёный светящийся жук, какие сверкали в кустах на берегу тихой Юраты. Малт изловил его по дороге и, крепко обвязав кругом тела тоненькой прядкой воловьей жилы, превратил его в живую подвеску.

— Бедный глазок!..

Девочка взяла этот скромный лесной подарок, быстро развязала жильную нить и освободила жука, потом тихонько подняла руку и посадила его на свою голову. Жук блеснул ярче прежнего, будто радуясь свободе, однако, не улетел и остался на том же месте, быть может, запутавшись в тонких завитках волос своей избавительницы.

— Сестричка моя, — шепнул Малт в тихом восторге.

Он не нашёл другого слова, чтобы выразить обуревавшее его чувство. Низея стояла перед ним как будто живая Девица-звезда из старой легенды.

— Ступай, братец, — отозвалась Низея ласково.

Но вместо того, чтобы тоже направиться вместе с Малтом обратно к лагерю, она пошла по лесной тропе, уводившей налево, наперерез широкого прибрежного мыса.

Малт сделал шаг в ту же сторону, потом остановился. Она тотчас же исчезла, растаяла в сумраке. Только зелёный «ночной глазок» раз или два сверкнул сквозь чёрные листья как летучий лесной огонёк. Зелёный жук светил своей новой хозяйке дрожащим факелом и словно манил её куда-то, в лесную глубину, по тёмной и загадочной тропе.

Малт тихонько вздохнул, махнул рукой и вернулся на стойбище.