На своей земле

Часть вторая

— Ух, сколько снегу-то навалило! — удивилась Полина ка, выскакивая из сеней на крыльцо.

Пушистый белый снег лежал, искрясь, на деревьях, на крышах домов, на изгороди. Полинка засмеялась, спрыгнула со ступенек в намет и сразу провалилась по самые колена. Снег обжег холодным огнем и тающими щекочущими струйками побежал по ногам. Полинка вскрикнула и, как была в одном платье, побежала через двор, смешно вытаскивая валенки из глубокого снега; увидав в окне смеющееся лицо Груни, остановилась, слепила снежок и запустила им в стекло. Снежок, растрескавшись, прилип, закрыв Грунин нос. Полинка показала ей язык и понеслась к дороге, но не добежала, повернула обратно и ворвалась в избу, нахолодавшая, вкусно пахнущая морозом, румяная, как яблоко.

Поликарп Евстигнеевич чинил хомут; у его ног сидели на полу Груня и Настя, они плели соломенные маты. Пелагея Семеновна гремела у печки ухватами, горшками. Утро еще только начиналось. Полинка подбежала к Груне, обхватила ее шею холодными руками и зашептала:

— Грунюшка, милая, побежим босиком… помнишь, как в Ярославской.

— Уйди, ледяшка! — закричала Груня, пряча полную шею от Полинкиных рук.

— У, толстуха!.

— Кто толстуха? — вскочила Груня.

Ох, лучше бы и не обзывать так Груню!

— Ты толстуха, — отбежала к дверям Полинка.

— Ну, подожди!

Но Полинка не стала ждать. Сбросив валенки, она выскочила в сени, спрыгнула вниз и понеслась вдоль двора к скотному сараю. Груня мчалась за ней. Снег обжигал ноги.

— Стой, стой, рыжая!

— А-ай! — озорно, весело звенели голоса.

И вдруг Полинка остановилась. Груня налетела на нее.

— Смотри-ка…

На белой целине снега тянулись глубокие следы, они шли от каменного сарайчика, пересекали заднюю часть двора и через огород уходили к дороге.

— Кто это ходил? — оглянулась Груня; снег таял на ее красных ногах, но ей не было холодно. От ног валил пар.

— Удобрения! — крикнула Полинка и помчалась домой. Она ворвалась в кухню, как бомба. — Настя! Тятя! У нас кто-то соль воровал.

Настя была звеньевой комсомольского звена высокого урожая.

— Врешь! — всполошилась она.

Из горницы вышла Мария в дубленом белом полушубке, в пушистом платке.

— Вот занятно, кому ж это понадобилось?..

— Подожди, Мария Поликарповна, — стремительно поднимаясь с лавки, сказал Поликарп Евстигнеевич. С тех пор, как Марию выбрали членом правления, он стал ее не только на людях, но и дома величать по имени и отчеству. — Подожди, Мария Поликарповна, тут дело серьезное, не иначе, как кто-то каверзу устроил. Пошли во двор. — Он накинул на плечи шубу с рыжим лохматым воротником и без шапки, взъерошенный, выбежал из избы, а за ним, встревоженно поглядывая на дочерей, засеменила Пелагея Семеновна.

Все Хромовы подошли к каменному сараю. Посмотрели на следы. Заглянули в открытую дверь. Там на полу лежала разрытая куча калийной соли.

— Эт-та что же такое? — строго смотря на дочерей, спросил Поликарп Евстигнеевич, как будто они были виноваты. — Эт-та что же такое творится? Мария Поликарповна, обращаюсь к тебе, как к члену правления.

— Господи, скоро ли хоть построят скотный двор? Ведь эка мука обряжать чужих коров, а своей не касаться! — воскликнула Пелагея Семеновна.

— Подожди, мать, не о том следует говорить, сама видишь, покража была. Пойдемте по следам, они нам укажут вора. Судя по всему, вор был в валенках. Хотя, впрочем, все в валенках.

Полинка быстро перелезла через ограду и пошла впереди всех. Следы шли по огороду, глубокие, широко отстоящие друг от друга. Потом вывели на большую дорогу, и тут Полинка остановилась, недоуменно пожимая плечами. Утром прошли автомашины и скрыли все.

— Хм, задача с запятой, — сказал, подойдя, Поликарп Евстигнеевич. — Кому это потребовалась соль? Твое слово, Мария Поликарповна.

— Идите домой, — ответила Мария, посмотрев на посиневший нос отца. — Вышли и стоим, как на показ. А вы, девчата, быстрее собирайтесь, нынче навоз с конюшни возить будем.

— Как же с этим делом? — не унимался Поликарп Евстигнеевич. — Без последствий нельзя оставить.

— А вот приедет председатель, тогда разберемся.

Сухой мороз окутал толстым инеем провода, в высоком небе ярко сияли заиндевелые звезды, луна освещала широкие улицы, мрачные развалины домов, белые стены, пустынную площадь с киркой посредине. У кирки был снесен купол. Вокруг нее, словно погасшие свечи, стояли темно-зеленые сосны.

Кузьма возвращался с совещания. На совещании обсуждалось обращение колхозников «Красной горы». Председатель этого колхоза, Герой Советского Союза Чистяков, призывал увеличить урожайность по зерну, картофелю и овощам. Это было смелое дело, и оно вызвало немало разговоров, потому что в каждом колхозе не хватало лошадей, плугов, борон, и все-таки обращение приняли. Теперь, размышляя о нем, Кузьма думал, как лучше приступить к его выполнению. Конечно, надо было увеличить вывоз торфа на поля, так удобрить землю, чтобы вырастить урожай, какого требовали красногорцы. Для этого придется снять со строительства скотного двора людей, но это не так-то просто. Сарай почти отстроен, но, чтобы его закончить, нужны доски. Попробовали было пилить бревна продольной пилой — слишком много уходило времени, да и доски получались такие несуразные, что долго потом колхозники смеялись над незадачливыми пильщиками. Единственный выход — поставить дисковую пилу, тогда бы с заготовкой досок справился один человек. Еще с осени у Кузьмы зародилась мысль собрать движок из танкового мотора. Он съездил в МТС. Директор Сокол, кряжистый, бритоголовый человек, вначале наотрез отказал дать механика, но когда разговорился с Кузьмой и узнал, что тот был в Манушкине на прорыве блокады, смягчился. Больше часу они вспоминали ратные дела, и, прощаясь, Сокол обещал прислать в ближайшие дни механика. Но прошел месяц, а механика все не было.

На совещании Кузьма повстречался с ним. Бритоголовый кряж похудел. Здороваясь, он слабо улыбнулся. Из короткого разговора Кузьма узнал, что положение с ремонтом тракторов в МТС напряженное, секретарь райкома партии вызывал Сокола и что, конечно, никакой речи не может быть о механике. Прощаясь, директор похлопал Кузьму по плечу и, чтобы смягчить неприятный разговор, обещал прислать на выборы полуторку.

«Что мне твоя полуторка! — думал Кузьма. — Механика, механика надо!» Он шел по длинной неосвещенной улице, свернул в темный переулок с деревянным забором. В передней комнате дома для приезжих, где обычно записывали командированных, спали на лавках люди. Белый клуб морозного дыма вкатился с улицы, кто-то из спящих чертыхнулся, остальные заворочались.

Кузьма прошел в свою комнату. В ней было жарко, пахло керосином, на постелях, разметав руки и ноги, храпели приезжие. За столом сидел корреспондент газеты. Кузьма посмотрел на пустую кровать, снятую Сидоровым, и покачал головой: вот уже два раза он ездил с кузнецом в райцентр, и оба раза Сидоров напивался.

— В вашем колхозе есть комсомольцы и молодежь? — спросил корреспондент.

— Есть, — ответил Кузьма, снимая валенки.

— А комсомольское звено есть? — загораясь, спросил корреспондент.

— Пока еще нет.

— А я вот был в колхозе Героя Советского Союза Чистякова, там уже есть.

Больше он ни о чем Кузьму не спрашивал. Он еще долго писал, потом быстро разделся и погасил свет.

Сразу же черное окно посинело, в нем появилось небо, усыпанное крупными звездами, бледная стена на той стороне улицы. Неожиданно за окном остервенело залаяла собака. Ей помогала вторая. «Гоу! Гоу! Гоу!» И тут же раздался испуганный голос прохожего. Потом все стихло, как будто человек и собаки затерялись в ночи. Со станции донесся гудок маневрового паровоза, отрывистый, сердитый: «Туп-туп!». Кузьма стал уже засыпать, когда внизу гулко хлопнула дверь, и весь дом вздрогнул. В коридоре послышались грузные сбивчивые шаги, неясный, вполголоса, разговор, и все стихло у дверей.

«Сидоров», — решил Кузьма. Дверь осторожно отворилась, в комнату вошли двое.

— Тут моя кровать, сбоку, — шепнул кому-то кузнец, — раздевайся.

— Сидоров, зажгите свет! — громко сказал Кузьма.

На несколько секунд наступила тишина.

— Не спишь, Кузьма Иваныч? — заплетающимся языком спросил Сидоров. — Я сейчас зажгу… в один момент… это мы сейчас.

Вспыхнула и тут же погасла лампочка, опять зажглась и опять погасла.

— Товарищи, кто играет со светом? — раздраженно произнес корреспондент.

— Это ничего… это…

Наконец лампочка зажглась, осветив комнату. Сидоров, щурясь, снял шапку и, слегка покачиваясь, прошел к Кузьме. У дверей стоял незнакомый мужик в черном замасленном полушубке с забинтованной рукой.

— Понятно, — хмуро поглядев на кузнеца, сказал Кузьма. — Ложитесь спать!

— Ничего тебе не понятно, Кузьма Иваныч, ни-че-го! Ровным счетом ничего! Кто такой человек, думаешь, стоит? — Сидоров самодовольно усмехнулся, хотел выпрямиться, но его качнуло.

— Ложитесь спать, Иван Владимирович, завтра поговорим…

— Нет, ты мне ответь, Кузьма Иваныч, — выпрямившись, сказал кузнец и поднял вверх согнутый палец: — кто такой, думаешь, человек стоит? Не знаешь? А это самый нужный нам человек… Не кто иной, как механик. Ме-ха-ник! — Сидоров радостно посмотрел на председателя колхоза.

Механик, набычившись, не спуская с Кузьмы глаз, подошел.

— Галактионов, — сказал он дрожащим басом, подавая левую руку. — Пользуйтесь случаем, движок будет, как пить дать.

Кузьма сел. Ему начинал нравиться оборот событий. Сидоров продолжал:

— Ты не серчай, Кузьма Иваныч… Конечно, было малость выпито, но сам понимаешь, в таком деле без этого нельзя. К тому же пятнадцать километров пехтурой отмахали… из самой эмтаэс. Но зато — механик!

— Откуда? — нахмурился Кузьма.

— Из эмтаэс… пятнадцать километров, как зубилом, отрубили.

Кузьма пристально рассматривал Галактионова. Механик поежился и взглянул на Сидорова.

— Если ты насчет цены, Кузьма Иваныч, — не понимая, почему так неприветлив председатель, пояснил кузнец, — так ты не сомневайся. Мы договорились, — картошкой там, хлеба немного… у него, вишь, семья, ребята, к тому же…

Кузьма глубоко вздохнул:

— Идите в МТС, Галактионов. Сегодня Емельянов вызывал Сокола на бюро.

— Так у него ж бюллетеня! — взмахнул руками Сидоров. — Он не то, чтобы сбежал или как там… никаких… — и замолчал, видя, как председатель строго взглянул на него.

— Пора, наконец, научиться понимать простые вещи, — отрывисто сказал Кузьма. — Если механик может работать у меня, значит, может работать в МТС. Все! Разговор окончен.

— Это так… — несколько растерянно произнес Галактионов. Он поднялся со стула, сбросил с отвислых, как у Тараса Бульбы, усов растаявший лед и, глухо буркнув: — Будьте здоровы! — вышел из комнаты.

— Чего же это такое ты наделал! — с горечью воскликнул Сидоров. — Я на свои деньги не поскупился, целый день его уговаривал, а он, на вот тебе! Чего ж ты наделал, Кузьма ты Иваныч!

Кузьма повернулся к нему спиной и натянул до ушей одеяло.

Сверху посыпался игольчатый снег. Кузьма поднял голову. На вершине сосны сидела белка. Перегибаясь, она смотрела черными глазками вниз. Кузьма щелкнул языком. Белка метнулась и затерялась в гуще темно-зеленой хвои.

Дорога шла неровно, то взбираясь на каменистую гряду, то опускаясь в низину. Снег в низине был рыхлый, без блеска, испятнанный волчьими и заячьими следами. Кузьма шел быстро, широко размахивая правой рукой. Иван Сидоров еле поспевал за ним. Кузнец был не в духе. Во-первых, все-таки пропил деньги и, значит, опять дыра в кармане, а во-вторых, разозлил Кузьма, отказавшийся от механика. За чужую МТС душа, выходит, болит, а за свой колхоз нет… Чем больше Сидоров узнавал нового председателя, тем больше недоумевал. Так, если поглядеть с одной стороны, то вроде парень ничего: серьезный, водки не пьет, с девками не путается, но если взглянуть с другой стороны, то мало привлекательного увидишь; непонятный он, от механика вот отказался. А то еще с плугами был случай: собрали осенью пятнадцать плугов, отремонтировали, а он возьми да и отдай пять штук в соседний колхоз, Помозихе, — у нее, вишь, нет плугов. Может, и не вышло бы так, да комсомол встал на его сторону. По большинству голосов и порешили отдать. Костька Клинов тоже руку поднимал, — эка, член артели! Так вот и отдали, — говорят: надо помогать тому колхозу, с которым соревнуешься. Тогда еще Степан Щекотов выступил, сказал: «Коли соревнуемся, так это, значит, надо обогнать их, а мы на ихнюю мельницу воду льем», — да и ушел с собрания. А Кузьма что?.. Кузьма сидит да ухмыляется. Доволен, что настоял на своем. А смешного-то, пожалуй, и нет ничего. Настоящий-то председатель, он, как мышь, все в свою нору тащит, а тут наоборот… И с механиком тоже, — если рассказать людям, не понравится им это…

Иван Сидоров мрачно смотрел на широкую гвардейскую спину Кузьмы. «Ишь, намахивает, как на параде», — угрюмо подумал он.

Кузьма поднялся на высокий холм. Внизу расстилался синеющий лес, прореженный снежными полянами. Далеко за ним виднелась разбросанная на бугре деревенька. Из маленьких домиков поднимался в голубое небо тонкий дымок.

— Покурим, — предложил Кузьма и варежкой сбросил с большелобого камня снег.

Сидоров посмотрел на солнце, чихнул и полез в карман за кисетом. По тому, как он нехотя лез, как морщил свое длинное лицо, Кузьма понял: Иван Сидоров еще не успокоился, еще не простил отказ от механика.

— Не боги горшки обжигали, Иван Владимирович, — улыбнулся Кузьма, вынимая из полевой сумки толстую книгу, — вот, смотри-ка, — и он медленно прочитал: — «Двигатели внутреннего сгорания». Понятно, к чему идет дело? Приходи вечером, почитаем, сами дойдем.

— Нет уж, — безразлично взглянув на книгу, отмахнулся Сидоров. — Нам это ни к чему. Это кому делать нечего, ну, тот может ради прохлажденья листать ее, а я уж займусь попроще чем, скажем, хоть зубья для борон наготовлю.

— Я говорю про вечер, — суше сказал Кузьма.

— А вечером у меня свои дела, — Сидоров согнулся, прикуривая, и, не глядя на Кузьму, раздраженно сказал. — Гляжу я вот на тебя, товарищ председатель, и диву даюсь. Чего ты мудришь?

— Ты что, опять про механика?

— И про механика и вообще… — Сидоров вдруг распалился. — Может, это тебе не по нраву придется, товарищ председатель, но только в нашем колхозном деле такой прием не годится, — ты свой интерес ставишь выше нашего! Или не смыслишь ни черта… тогда это легче, тогда это исправимо. Я, там, или Степан Парамонович, или еще кто подскажем что к чему, а если ты это по-своему надумал, то ни в какие ворота не лезет. Может, и оплошку мы сделали, что избрали тебя председателем, землей ты подкупил нас. Так, что ли?

— Продолжай, — сказал Кузьма, удивленно смотря на его злое лицо.

— Продолжу! Уж коли начал, так я продолжу. Только ты не сбивай меня с мысли. Да. Я всю правду-матку на стол выложу. Вот один был такой председатель в нашем колхозе, так он нас чуть в раззор не пустил. Может, и ты так же метишь: то плуги отдал, теперь, не иначе из благородства, от механика отказался, а тут еще не успели сарай поставить, ты уж подбил комсомол избу-читальню делать, а того не прикинул, что для народу, бывает, за дровами в лес лошади нету. Да тебе что? Тебя, вишь, и в районной газетке пропечатали, и насчет плугов, и прочее… Ты не думай, что мы не видим, — мы все понимаем! Молод ты нас проводить. Вот что я хотел тебе сказать! — Сидоров тяжело дышал. — Что молчишь? Говорить нечего?

— Очень хорошо, Иван Владимирович, что ты мне все высказал, — спокойно, совершенно не обижаясь на кузнеца, сказал Кузьма. — Я приложу все силы, чтобы скорее построить избу-читальню. Вижу, без нее нам, как ночью без фонаря, — и, поправив шапку, стал спускаться по склону, прыгая с камня на камень.

Сидоров постоял, мрачно сощурив злые глаза, плюнул и, чувствуя, что наговорил что-то лишнее и все же не добился проку от разговора, торопливо пошел за председателем.

Дорога вывела из леса, потянулась среди полей, и вскоре показалась деревня. Кузьма увеличил шаг. Навстречу ему, старательно мотая головой, трусила мохноногая лошаденка. За санями шла Полинка. В морозный воздух поднимался от воза белесый дым, запахло теплой конюшней. Увидев Кузьму, Полинка растерялась. Вот уже больше недели она не может спокойно думать о Кузьме. Как пришла к ней эта любовь, Полинка не знает, но все началось с того дня, когда Кузьма, встретив ее на улице, спросил, почему она не ходит в вечернюю школу. Полинка подумала и засмеялась: «А мне некогда!» Тогда Кузьма сказал: «Нехорошо, такая красивая девушка и вдруг малограмотная, к тому же комсомолка, не годится». Вот и все, что он сказал, но на другой день Полинка пошла в школу, а когда дома ей никто не мешал, бегала к зеркалу и внимательно рассматривала свое лицо, не понимая, что красивого нашел в нем Кузьма.

Теперь, завидя Кузьму, Полинка совсем растерялась. Она бросилась было вправо, чтобы скрыться за возом, но как раз в ту сторону и свернул Кузьма, чтобы дать проход лошади.

— Ой, Кузьма Иваныч! — чуть не столкнувшись с ним, застенчиво улыбнулась она. Но председатель, видимо, не был расположен шутить. Окинув взглядом воз, он строго сказал:

— Почему такой воз наваливаешь? Расстояние близкое, клади меньше, вози быстрей.

Полинка хотела сказать, что как раз сегодня ей дали возить навоз на дальние участки и поэтому лучше положить больше и ехать медленнее, так выгодней, но она оробела и, не смея взглянуть на Кузьму, опустила голову.

— И верно. Полька, чего не бережешь лошаденку, смотри, еле ползет, того гляди, окачурится, — осуждающе сказал подошедший Сидоров.

Лучше бы провалиться сквозь землю, чем слушать такое.

— Долго ль до греха, вот окачурится лошаденка, и поминай, как звали. Беречь должна коня, особенно в нашем положении. А еще закрепленная за тобой лошадь, сами постановляли на своем комсомольском собрании, а теперь что я вижу? — не унимался кузнец.

«Ох, хоть бы дядя Иван помолчал», — подумала Полинка, все ниже склоняя голову.

— Чему только вас батька с маткой учат? Одно и слышишь, как бы скорей замуж пристроить.

Больше Полинка терпеть не могла, у нее даже слезы выступили:

— Что это вы такое говорите, дядя Ваня, — шопотом сказала она и через силу подняла голову. Кузьмы не было. Он шагал уже далеко, подходил к деревне. Перед ней стоял один Иван Сидоров. Полинка быстро оправилась, посмотрела на лошадь, которая уже скрылась за поворотом, потом на Ивана Сидорова и, вдруг разозлившись, набросилась на кузнеца:

— Чего это ты, дядя Ваня, кричишь на меня? Кто ты такой есть? Чего это ты меня отцом-матерью попрекаешь? Небось, когда будем выходить замуж, тебя не спросимся, и нечего тебе соваться не в свои дела. Опять, поди, напился в районе! — она отбежала от него, остановилась и выпалила: — Зубило, а тоже еще учить лезет!

— Молчать! — прикрикнул на нее Сидоров. — Вот я тебе! — и, в конец расстроенный, зашагал домой. И что это за проклятый день выдался, — что ни скажет, все невпопад.

— Председатель идет! — всполошилась Марфа и, накинув на плечи платок, выскочила из избы. Павел Клинов завалился на постель, покрылся тулупом. У Клиновых ни с того ни с сего пала общественная корова, и теперь они отчаянно волновались.

— Не забудь, больной я! — крикнул Павел жене.

Кузьма заглянул в хлев. Маленькое окошко, заросшее толстым серым льдом, не пропускало света. Марфа всхлипнула.

— Уж так-то я оберегала Звездочку, ноченьки не спала, за своей-то коровкой никогда в жизни не было такого ухода, как за ней… — Марфа пытливо взглянула на председателя.

Кузьма чиркнул спичкой. При колеблющемся свете проступили обиндевелые стены, потолок с желтыми сосульками, деревянные стойла.

— Не замочиться бы вам, Кузьма Иваныч, — заботливо заметила Марфа, но сказала поздно, Кузьма уже вступил в навозную жижу.

— Фу, чорт! Что у тебя тут делается! — воскликнул он. — Не мудрено, что корова издохла. Тут слон, и тот издохнет. Почему навоз не убираете?

— А теплее, Кузьма Иваныч… Теплее, когда с навозом-то.

— Не теплее, а грязнее. Сейчас же вооружайся лопатой, вилами, и чтобы было чисто, как в горнице. Муж дома?

— Дома он, дома, болезный. Весь исключительно болезный.

— Не знаю, что ветеринар скажет, но, по-моему, не уберегла ты корову. Простудила ее. Субботкин когда был?

— Онамеднись был, — начиная сморкаться в подол, ответила Марфа.

— Онамеднись… Онамеднись… — Кузьма вздохнул и медленно пошел к дому Клиновых. Нелегко было наладить колхозное хозяйство. Только-только одно наладится, как смотришь, словно из-за угла, выскакивает новая, еще большая, забота. Не забывал, помнил Кузьма, что коровы больны, и часто приходила мысль поставить в хлевах печи-времянки, да где их взять? «Сейчас ничего не могу сделать, — отвечал Емельянов, когда Кузьма заходил к нему в райком партии, — подожди, вот Ленинград скоро шефов пришлет, помогут. И печки тебе будут, и стекло, и гвозди, и скобы, а сейчас ничего нет. Ведь все к чорту разрушено. Вот построим заводы, свое стекло будет, свой кирпич. Что появится — не забуду, прослежу, чтоб тебе направили».

Марфа шла за председателем, нудно вытягивая слова:

— Да чем же я виноватая-то, Кузьма Иваныч? Зачем понапраслину-то говорить…

Кузьма остановился, посмотрел на ее вязаную кофту, подпоясанную вместо кушака лохматой веревкой, на лицо, испачканное сажей, и раздраженно сказал:

— Какая же понапраслина? Корова легла, сухой подстилки не было, а этим коровам много не надо, чтобы простуду схватить. Вот и доконала ты ее. — И, обив еловым веником валенки, Кузьма вошел в избу.

И когда только Клиновы успели так закоптить потолок, — он был черный, по углам свисала густая махровая паутина. У плиты из топки вывалились два кирпича, в куче мусора копались куры. Пахло луком и какой-то прелью.

Услыхав грузные шаги Кузьмы, Клинов сморщился.

— Это ты, Марфа? — слабым голосом спросил он.

— Здравствуй, Павел Софронович. — Кузьма посмотрел на небритое лицо Павла, на грубые, валенки, торчавшие из-под тулупа.

— Кто это? — еще тоскливее простонал Клинов и приоткрыл свои маленькие черные глаза. — Кузьма Иваныч? Навестить пришел… проведать. Вот лежу, грызеть и грызеть… всего начисто сглодал ревматизм. Как в войну застудил спину, так до сей поры не оттаяла…

— Я сегодня врача вызову, — пытливо взглянув на него, сказал Кузьма.

— Да что врач, нет мне от него помощи, кроме освобождения. Дал еще в позапрошлый месяц втиранья, не помогает…

Кузьма задумался. Он и верил и не верил Клинову: глядя на его сморщенное лицо, слыша его слабый голос, не допуская мысли, что человек может так притворяться, — верил, но, зная его исключительную лень, какой хватило бы на целый полк тунеядцев, не верил.

Каким чистым показался Кузьме воздух, когда он вышел во двор. Словно вымытая, блестя белыми боками, пролетела в синем воздухе сорока. Багровое солнце садилось в тучу, предвещая ночью крепкий мороз.

Из дверей хлева вместе с густым паром шлепались в снег желтые пласты назема. Еще никогда Марфа так не работала, как в этот раз. Увидев председателя, заискивающе крикнула:

— Не сомневайтесь, Кузьма Иванович, все будет чисто к приезду ветеринара. — Но как только Кузьма вышел со двора, Марфа бросила вилы и побежала домой. Ей не терпелось узнать, что сказал Кузьма мужу, уж не уличил ли его, спаси господи, в притворстве. Ох, и дотошный! Все высмотрит, все узнает, глазища-то так и смотрят в самую что ни на есть душу.

— Ну, что он? — спросила Марфа, тревожно взглянув на Павла.

Клинов сбросил ноги с постели, ухмыльнулся, почесал бровь.

— Сказал, врача вызовет. Что с коровой?

Марфа вздохнула:

— Меня винит. Вроде я виновата потому, как не убирала навоз, корова и подохла. Боюсь, как бы не наложили на нас вычет.

В сенях послышались медленные шаги. Клинов быстро накрылся тулупом и сморщился.

— Костька это, — прислушиваясь, сказала Марфа. И верно, в избу вошел Костя. Он хмуро посмотрел по сторонам и, повесив шапку на гвоздь, молча сел у окна.

— Обедать, что ль, пришел? Вроде рано, я и картошки-то еще не варила… Супу, что ль, поешь?

— Вот видишь, тятька, ты и не болеешь вовсе, а меня гоняют за врачом, — недовольно протянул Костя.

Павел Клинов шумно втянул носом воздух.

— Коли посылают, значит, так надобно!

— Надобно… — передразнил отца Костя. — Все надо мной смеются. Ну и лодырь у тебя батька, говорят. А что мне, хорошо слышать такие слова?

— Кто такой смеется? — грозно спросил Павел. — Ты мне только скажи, да я того…

Он стоял лохматый, раздув ноздри и выставив правую ногу вперед.

— Все смеются. В списке по трудодням самый последний стоишь. Говорят, только и умеет твой отец, что ноздри раздувать да ногу выкидывать вперед.

— Уйми его, Марфа, — поднимаясь, сказал Павел и двинулся на Костю.

Но Костя не испугался отцовской угрозы, знал, что ничего ему отец не сделает, хоть мать и заахала и замахала руками. Костя, неприязненно взглянув на отца, отвернулся. За последнее время не было ни одного комсомольского собрания, на котором бы не упоминали Павла Клинова. И каждый раз Косте наказывали перевоспитать отца.

«Ладно, — хлебая суп, мрачно думал Костя, — вот когда придет врач, я сам скажу, как ты болеешь».

Марфа поставила перед ним отпотелую кринку молока с желтым устойком.

— Слышь-ко, сынок, а ничего тебе не говорил Кузьма Иваныч?

— Говорил, — сквозь зубы ответил Костя.

— А чего ж он тебе говорил? — Марфа, волнуясь, заглянула сыну в глаза.

— Голову вы оба снимаете мне… стыдно.

— А чего ж стыдно?

Кроткие Костины глаза расширились.

— А то, что плохой я комсомолец, если не вижу, что под носом делается.

— А ты сморкайся чаще, — сказал Павел. — Вот поглядим осенью, у кого будут вершки, у кого корешки, — и уставился на сына. — Ты только меня слушай, а люди тебе всякое наговорят, и Кузька тоже…

— А ну тебя! — вдруг закричал Костя, его глаза засверкали, и обычно сонное лицо стало решительным и злым: — Сам ты Кузька, а он Кузьма Иванович, его все уважают, а тебя никто не любит. И тебя тоже, — повернулся он к матери. — Корову, и ту не уберегли! Уйду я от вас, не стану жить!

— Кон-стан-тин! — топнул ногой Павел. — Дурак!

В сенях раздались шаги. Павел завалился на постель, прислушался.

Открылась дверь.

— В восемь часов быть всем на собрании в избе Кузьмы Иваныча, — донесся до Клинова голос Васятки Егорова.

Степан Парамонович только что пришел с работы. Елизавета накрывала на стол. На стук в дверь недовольно поморщилась: «Несет кого-то нелегкая под самый обед».

Вошел Кузьма. Увидав его, Щекотов молча кивнул. С тех пор, как Кузьму выбрали председателем, он стал относиться к нему суховато, и не то, чтобы ему было обидно, что его обошли, нет, тут дело было совсем в другом: во многом расходился Степан Парамонович с Петровым.

В этот раз он встретил его особенно сухо. За полчаса до прихода Кузьмы он беседовал с Иваном Сидоровым и узнал о том, как председатель отказался от механика.

— Может после этого у него болеть душа за наш колхоз? — спрашивал кузнец.

Степан Парамонович сочувственно поддакнул:

— Молодой он, все сгоряча берет, а колхозное дело требует спокойного раздумья. К тому же за многое берется, силы не рассчитывает, вот и получается все навыворот. Понятно, нет?

— Мне только одно понятно: подведет он нас под монастырь, — тряхнул головой кузнец.

— Ну, что у вас? — расчесывая гребнем мокрую бороду, спросил Щекотов Кузьму.

— Да вот, думаю, встречный взять, Степан Парамонович, — доставая из полевой сумки бумаги, ответил Кузьма, — на совещании председателей колхозов это обращение обсуждалось, а тут у меня мелькнула мысль, что ведь цифры-то эти взяты применительно к среднему колхозу…

— А наш, вы полагаете, конечно, как сильный? — в голосе Степана Парамоновича послышалась усмешка.

— А почему бы нам и не считать себя сильными?

— Ну-ко, дайте взглянуть. — Щекотов протянул к Кузьме за бумагами руку, большую, с толстыми коричневыми пальцами, похожую на корень, и, далеко отстранясь от листа, начал читать обращение. Прочитал, пошевелил бородой, чуть скосив ее набок: — Если мы столько вытянем, на что нас призывают, и то большое дело сделаем. Какие земли, мы еще досконально не знаем, как они уродят, покажет только осень, к тому же люди не проверены на работе. Исходя из такого дела, лучше взять то, к чему призывают, и выполнить, а иначе замахнемся и не осилим, конфуз на весь район выйдет. Бахвалами-то быть легко.

— Да почему ж бахвалами? Ведь прежде чем говорить о встречном, я тоже пораскинул мозгами. Что, мы не сможем на четыре пуда выше обязательства снять ржи с гектара или картофеля на три центнера больше? Если захотим, так сделаем. Вот я послушал на совещании, что другие председатели говорят, большой у некоторых замах. Уже сейчас поговаривают и об электростанциях колхозных и про повышение урожайности, и верится — добьются они, чего хотят. А ведь мы в одинаковых с ними условиях.

— Все это, конечно, так, да ведь чего зарываться-то, Кузьма Иваныч? Можно ведь и так сделать, старанье-то от нас никуда не уйдет, вырастим большой урожай, значит, честь и хвала нам, а не вырастим, так опять же никто не поругает…

— Это, значит, на самотек пустить? Нет, Степан Парамонович, так не выйдет. На то мы и даем слово, чтобы все время помнить об ответственности. Настоящая радость тогда приходит, когда ты поборешься, посомневаешься, а все-таки осилишь, добьешься. Вот не знаю, слышал ты или нет, а есть в Тихвинском районе овощеводка Валентина Трифонова. Так что ты думаешь, ведь она по тысяче центнеров капусты с гектара снимала…

— Будто бы… — усмехнулся Степан Парамонович.

— Да-да, по тысяче. Думаешь, легко ей было? Тоже, наверно, вначале, как брала обязательство, боялась, а вот сдержала слово. По ее примеру Мария Хромова собирается снять ранней капусты шестьсот центнеров. Это немало.

— Так ведь в других местах все обжитое, а у нас…

— Что у нас? — раздражаясь на неподатливость Щекотова, перебил Кузьма. — Мы счастливые, мы въехали в готовые дома, государство дало лошадей, коров… А ты посмотри, как начинали после войны жить люди на Украине или тут же, в Ленинградской области, где прошел немец. Жили в землянках и все-таки боролись за урожай. Да что я тебе рассказываю-то, что ты, не знаешь? А нам по совести положено с первого же года стать сильными.

— Так это, конечно, кто говорит, — сдаваясь или прикидываясь, что он соглашается, сказал Степан Парамонович. — Плохо ли стать сильным колхозом…

— В том-то и дело. — И тут — с Кузьмой случалось это довольно редко — он растроганно посмотрел на Щекотова и положил свою руку на его толстые шершавые пальцы. — Степан Парамонович, ведь хочется поскорее наладить жизнь. Бывало, на фронте соберемся мы у костра или в блиндаже и мечтаем: вот, думаем, кончится война, вернемся домой и начнем же работать! До того другой раз замечтаешься, что даже тоска нападет. И вот спроси в то время любого, вырастит ли он урожай вроде как Трифонова, никто бы не задумался, сразу бы ответил: «Выращу!» Помню, это было за Одером, стояли мы на ферме, хозяева убежали. В воздухе теплынь. Весна. И вот нашли солдаты плуг, впрягли коня и стали пахать, веришь ли, помолодели люди… Так что ж ты думаешь, что они сегодня делают?

— К севу, поди, готовятся, — ответил Степан Парамонович.

— К севу-то к севу, — несколько остывая, сказал Кузьма, — но как готовятся? Мне сдается, они не испугались бы взять встречное обязательство.

Степан Парамонович промолчал.

— В общем, дело, по-моему, так обстоит: встречное обязательство мы должны взять и выполнить, а для этого надо заблаговременно подготовиться. Основное, мне думается, надо организовать агрономический кружок, без высокой агротехники нам далеко не уйти.

— Без знаньев, конечно, куда уйдешь, — спокойно заметил Степан Парамонович.

— В том-то и дело. Надо добиться, чтобы каждый колхозник знал, как надо выращивать урожай, как надо ухаживать за культурами. Я думаю, завтра же разбить всех колхозников по звеньям — зерно, картофель, овощи — и соответственно для каждого звена своя программа.

— Это можно…

— Ну вот, — Кузьма придвинулся к Щекотову и, твердо чеканя каждое слово, сказал: — придется тебе, Степан Парамонович, взяться за ведение кружка, ты человек знающий и научить можешь многому.

Елизавета сердито махнула подолом.

— Есть ему время заниматься таким делом. Только ему и не хватало, чтоб еще лясы точить.

— Подожди, Елизавета, — мягко сказал Степан Парамонович.

— Как бы не так, буду я молчать. А вам так прямо совестно должно быть, председатель колхоза: почуяли, что мой мужик слабый на всякий уговор, и ездите на нем, только и знаете, что спрашиваете — как да что. На готовенькое-то всякий рад!

Кузьма взглянул на Степана Парамоновича, ожидая, что он осадит жену, но Щекотов молчал, внимательно рассматривая что-то на своей большой ладони. Он сидел, склонив голову, волосы у него были благообразно причесаны на прямой пробор.

— Интересно вы говорите. К кому же мне и идти, как не к Степану Парамоновичу, — сдерживаясь, сказал Кузьма.

— А уж как говорю, так и говорю, к вам занимать слова не пойду, — и, хлопая юбкой по валенкам, Елизавета прошла к лампе, убавила огонь.

— Так как же, Степан Парамонович, с кружком-то? — спросил Кузьма.

— Да что с кружком-то? — ответил Щекотов. — Чему мы учить-то будем? Пустое это дело.

— Ну, что ж, ладно, — надевая шапку, жестко сказал Кузьма, — свет не клином сошелся, поищем, найдем другого человека. А ты зря все же отказываешься, не для меня, для колхоза надо было постараться.

— Да ведь что стараться-то? — сказал Щекотов. — Ведь что я знаю, так это знает каждая колхозница, а чего они не знают, так и я того не ведаю, а к тому же, если уж такое дело затевать, так зови агронома, тем паче, что ты это дело ставишь в прямую линию со встречным. А так ведь что? Если плохо получится, выйдет, что я плохо учил или не так, как надо, а зачем мне это? Понятно, нет?

— А насчет встречного как?

— Я свое слово сказал.

— Только обращение принимать?

— По-моему, его, потому как не можем мы его не принять, и я все силы отдам, чтоб его, значит, выполнить, тут уж дело касается чести колхоза. Ну, а если не выполним, так ведь мы и не хорохорились, нам предложили, как и всем другим колхозам, мы взяли, вот и все. А возьми встречный, да не сдержи слово, — на весь район ославишься, а дурная слава кому нужна? — и нравоучительно закончил: — Во всяком деле нужна серьезность.

Кузьма ушел от Щекотова злой. «Что это, боится он или не хочет помогать?» — думал Кузьма. Уже не в первый раз коробили Кузьму разговоры со Степаном Парамоновичем. Даже затею Кузьмы разминировать землю и то он не одобрял. «Зряшное дело ты затеял, — как-то сказал Щекотов, — чем больше площадей, тем больше налога, а налог хоть и через три года, а платить все равно придется».

Нет, Кузьме это было непонятно. Он направился к Никандру. Надо было подготовить комсомольцев, чтобы они выступили на собрании в защиту встречного обязательства.

«…А имени своего не скажу. Если любите, должны по моим глазам догадаться, кто писал это письмо. Но я вас очень крепко люблю, так же крепко, как в книжках про любовь пишут…» — Полинка сложила письмо треугольничком, прижала к груди и, глубоко вздохнув, придвинулась к заледенелому окну. Она поскребла ногтем на стекле тонкий матовый ледок и, подперев ладонями щеки, уставилась на тихую, погруженную в синий свет вечернюю улицу.

Низко, чуть ли не над землей, красиво горела большая звезда. Полинка улыбнулась. Вот так же горела эта звезда в новогодний вечер, когда шли в школу на кинопередвижку. С утра девчата и ребята, принаряженные, собрались в избе у Никандра. Никандр, в шелковой синей рубахе, играл на гармони, девчата пели частушки: «Черный ворон землю роет, надо ворона убить, посоветуйте, подруженьки, которого любить!» Потом всей гурьбой выбежали на улицу. Ярко сверкал снег, мороз щипал за нос, склеивал ресницы. Кто-то предложил покататься на санях, из конюшни выкатили большие розвальни, смеясь потащили их к берегу реки, визжа повалились в них и помчались вниз, вспарывая полозьями нетронутую глубокую пелену снега. Кто-то обхватил Полинку за шею и кричал над ее ухом: «Держись крепче!» Полинке было трудно дышать, хотелось освободиться от руки, но сани бешено мчались, прыгали на буграх, снег летел в лицо, сердце замирало, и было уже приятно, что кто-то держит ее и задорно кричит: «Держись крепче!» Она схватилась за руку и, тонко взвизгивая, прижалась к тому, кто был позади нее, и, когда розвальни с размаху влетели на шершавый лед и, замедляя ход, остановились у другого берега, оглянулась. Сверкал белыми зубами, запорошенный снегом, на нее глядел Кузьма.

— Испугалась? — отнимая руку, засмеялся он.

— И ни капельки.

— Значит, храбрая.

Потом втаскивали сани в гору… Несколько раз розвальни срывались вниз и падали в снег. Полинке было смешно, от смеха она слабела и никак не могла взобраться на маленький пригорок. Николай Субботкин, стараясь быть поближе к Груне, мешал ей тащить сани, она злилась, а Николай смущенно улыбался, но не отходил от нее. Потом опять мчались вниз. Но на этот раз Кузьма сидел в середине между Никандром и Васяткой Егоровым, и Полинке было уже неинтересно ехать. А сани мчались, прыгали, девчата визжали, парни кричали. И вдруг все полетело кубарем. Полинка нырнула в снег, кто-то упал на нее, она еле-еле выбралась, ослепленная и немного испуганная, и увидала опять рядом с собой Кузьму. Он сидел без шапки и потирал коленку.

— Испугалась? — спросил он, чуть заметно улыбаясь.

Полинка вскинула ресницы и стремглав бросилась к опрокинутым саням. Подбежали ребята. Полинка думала, что Кузьма больше не поедет, но он, прихрамывая, догнал сани и, когда мчались вниз, опять кричал; «Держись крепче!» Он стоял во весь рост, чуть склонив голову, придерживаясь за плечо Дуняши. Дуняша визжала всех громче, а Полинка молчала. Ей хотелось, чтобы сани перевернулись, но они съехали благополучно.

«На этот раз я за него ухвачусь, будто невзначай», — подумала Полинка, втаскивая розвальни в третий раз. Но Кузьма не поехал. На берегу стояла Мария в черном драповом пальто и котиковой шапочке, сдвинутой набок. Светлые волосы гладкими крыльями закрывали ей уши.

— Мария Поликарповна, кататься с нами! — крикнул Никандр.

Мария слабо улыбнулась и покачала головой. Кузьма начал варежкой отряхивать с себя снег.

— Поехали! — закричала Грунька.

Дуняша крикнула: «Кузьма Иванович!» Но сани уже тронулись и быстро помчались вниз. Когда съехали на реку, Полинка оглянулась. На берегу стояли Кузьма и Мария. Он смеялся и размахивал рукой. «Вырядилась, — неприязненно подумала про сестру Полинка, — выставилась, ровно картинка какая». И совсем расстроилась, когда Кузьма пошел с Марией вдоль берега, заглядывая ей в лицо.

Полинка еще раз съехала с горы, но ей стало скучно, и она ушла домой. До вечера просидела у окна и, только когда прибежала запыхавшаяся Грунька и сообщила, что приехала кинопередвижка, вышла на улицу. В школе столы и парты были сдвинуты к стене, старенькая учительница Надежда Александровна убедительно просила мужчин не курить, а девушек не лузгать семечки. Киномеханики, молодые девчата, вставляли в аппарат ленту. Около них суетился Иван Сидоров, он все норовил заглянуть в трубу, но механики его отгоняли. На стене, где обычно висела классная доска, вместо экрана была повешена обратной стороной географическая карта. Полинка стала позади всех, делая вид, что ей никто не интересен и не нужен, — ни подруги, ни Кузьма.

— Чего ты такая? — спросил ее Никандр.

— А тебе не все равно? Отстань.

— Ох, Хромова, Хромова… — осуждающе вздохнул Никандр.

Погас свет. Стали показывать «Чапаева». Кузьма сидел впереди. Он снял шапку, и видно было, как у него на макушке торчат непокорные волосы. Полинке хотелось дернуть за них.

— Щечки, — сказал Никандр, когда кино кончилось.

— Какие щечки? — нахмурилась Полинка.

— Ты что, спала? — засмеялся Никандр, — не помнишь, как Петька объяснял Анке пулемет?

— Все помню, только отвяжись, — встряхнула головой Полинка и вышла на крыльцо. Она дождалась Кузьму, но Кузьма прошел мимо и даже не посмотрел на нее, — он разговаривал со Степаном Парамоновичем.

…Полинка вздохнула, поскребла ногтем помутневший кружочек на окне, — большая ясная звезда поднималась, воздух темнел. Полинка тяжело вздохнула и провела ладонью по груди, где было спрятано письмо. «Отдам, пусть все знает!» — решила она.

Распахнулась дверь.

— Жена! — крикнул с порога Поликарп Евстигнеевич, он держал в каждой руке по ведру рыбы.

— Смотри-ка ты, сколько наловил-то, батюшка мой! — заахала Пелагея Семеновна. Было время, когда она бранилась с мужем из-за рыбной ловли, но это было там, в Ярославской, когда он просиживал на Уче ночами и приносил домой двух-трех пескарей. С тех пор многое изменилось, теперь Пелагея Семеновна только похваливала своего Поликарпа.

Полинка налетела на ведра, стала выбирать самых крупных окуней, большеголовых, красноперых, а Поликарп Евстигнеевич, сбросив полушубок, сел на корточки и, перебирая рыбу, начал рассказывать, пытливо поглядывая на жену:

— Кузьма Иваныч-то…

Полинка вздрогнула, схватилась за грудь: «Тут ли письмо?»

— Очень его мой улов нонешний изумил. Отродясь говорит, не видал, чтобы столько рыбы зараз налавливали, и очень меня начал упрашивать стать колхозным рыбаком… Положенье, сама знаешь, какое с питаньем, но я долго не соглашался, жди, когда осенью рассчитается. И все-таки упросил он меня. Дал я согласье.

На самом деле все было не так. Возвращаясь с реки, Хромов завернул к председателю и, выбрав самых крупных окуней, положил на стол.

— Зачем это. Поликарп Евстигнеевич? — спросил Кузьма, смотря на оловянные глаза рыб.

— А затем, что их съесть надо, — рассмеялся Хромов.

— Ну, что ж, спасибо. Клюет, значит?

— Да как же ей не клевать-то, ей сейчас самое разлюбезное дело клевать. Она теперь голодная, как сыч, ходит. Ведь если при серьезном намеренье, так можно весь колхоз рыбой завалить. Вот я и пришел, чтобы предложенье высказать. Мяса в колхозе нет, сидим на картошке, с жиринкой, конечно, тоже дело плохо. Вот и хочу я стать колхозным рыбаком. А что касается оплаты, так осенью разочтемся, не к спеху, важно, чтоб народ повеселел малость.

Вот так было на самом деле, но про это Поликарп Евстигнеевич не мог рассказать, опасаясь гнева жены.

— Осенью! Чего ж согласился? — возмутилась Пелагея Семеновна.

— Нельзя иначе было, мать, так просил, так просил он меня… и про трудности говорил и про весенний сев… ну, не мог я устоять.

К восьми часам в избе Петровых было полно народа. Полинка с замирающим сердцем выжидала, когда Кузьма положит свою сумку на стол и отойдет в сторону, но он хоть и снял ее и положил на стол, но не собирался никуда уходить, а спокойно разговаривал с Николаем Субботкиным. Наконец Кузьма отошел от стола и о чем-то заговорил с Марией. Полинка оглянулась по сторонам: налево сидела Марфа, она была занята тем, что все стряхивала что-то с подола, хотя в подоле ничего не было; посмотрела направо, — отец о чем-то толковал с Алексеем Егоровым, размахивая руками. Никто не обращал на нее внимания. Полянка открыла сумку, сунула в нее письмо и, не дыша, бросилась в дальний угол избы.

Началось собрание. Кузьма уселся на свое место. Обсуждали обращение колхозников «Красной горы».

— Какие будут предложения? — спросил Кузьма, поглядывая на Никандра.

Никандр попросил слово, перевел дыхание и быстро, словно из пулемета, выпалил:

— Предлагаю не только принять вызов, но и взять встречное обязательство, — и дальше стал читать по бумажке.

Может быть, колхозники сразу же и поддержали бы предложение Никандра о встречном обязательстве, но выступил Степан Парамонович и, равномерно разрезая ребром ладони прокуренный воздух, стал высказываться против. Он говорил примерно то же, что и Кузьме, только теперь убедительнее: лучше взять немного, но выполнить, чем много, и не выполнить. Ссылался на незнание климата, на то, что еще не изучены земли и потому ставить под удар честь своего колхоза не стоит. Высказав все, он посмотрел на председателя:

— По-моему, так, Кузьма Иваныч?

Тогда взял слово Кузьма. Кивнув в сторону Щекотова, он начал:

— Правильно как будто сказал Степан Парамонович, даже и поговорка есть такая: «Береги честь смолоду». Наш колхоз молодой, только еще рождается, поэтому для нас честь колхоза особенно дорога. Но невелика будет честь такого колхоза, который трусит вступать в бой за передовое место. Чего мы не знаем? Землю, климат, еще что? Тут Степан Парамонович не сказал, а до этого говорил мне, что и людей мы не знаем. Людей-то мы знаем! Землеробы-колхозники на любой земле остаются советскими людьми. А что касается климата и земли, так на днях я получу из райзо подробный анализ всех наших земель, тогда мы узнаем, где надо известковать почву, где суперфосфата положить. В чем же дело? Разве мы не хотим, чтобы наш колхоз в первый же год стал знатным, богатым, передовым? Я думаю, хотим. Трудно нам будет? Конечно, В трудно. Много труднее, чем если бы мы сидели, сложа руки. Я целиком поддерживаю предложение Никандра.

Смелым счастье помогает. Одновременно сообщаю: в конце этой недели будет организован агрокружок.

Не успел сесть Кузьма, как выскочил к столу Иван Сидоров, — он не столько был против самого «встречного», как против Кузьмы: опять получалось похоже на плуги и на историю с механиком. Только тут-то, пожалуй, не пройдет.

— Я не краснобай! — замахал Иван Сидоров руками во все стороны так, что даже язычки пламени в лампах запрыгали. — Но уж коли коснулось такого, так я, как зубилом, отрублю! Я за то, чтобы не брать встречного. Правильно выступал Степан Парамонович, товарищ Щекотов: возьми меньше, но сделай лучше. Есть и такая у нас поговорка: «велика фигура, да дура, мал золотник, да дорог». Верно я говорю? Нахвалиться на весь район можно, а ты делом покажи. Делом! Вот тут-то она и будет — наша честь. Конечно, тут опять может получиться так, как и в прошлые разы, что комсомол верх возьмет, но только надо учесть одно: не один комсомол на поле будет трудиться, а и вся остальная масса, так что это учитывайте при голосовании.

Поднялся шум. Послышался голос Елизаветы; ей дали слово, тогда она замолчала.

— Разрешите мне, — Настя подняла руку и, не мигая, поглядела на Кузьму, — когда она волновалась, то всегда смотрела не мигая. — Мне только одно непонятно, — начала она.

— А коли непонятно, так сиди да слушай готовое, — обрезал ее Степан Парамонович. По избе прошел сдержанный смешок.

— Тише, товарищи! Настя, продолжайте, — сказал Кузьма.

— Так вот, по существу… мне непонятно одно…

Смех раздался громче, но Настя повысила голос:

— Почему так, если мы, комсомольцы, беремся вырастить триста центнеров картошки с гектара на своем участке, то на общем поле по сто пятьдесят три всегда можно снять, ведь снимали же мы у себя в Ярославской! А тут земля три года отдыхала…

— А ты вырасти свои триста центнеров, а потом и начинай учить, — вскочила с места жена Ивана Сидорова, обычно тихая, незаметная женщина.

— К порядку, товарищи. — постучал карандашом по столу Кузьма. — Кто еще хочет говорить?

— Я хочу, — сказал Алексей Егоров и поднялся над людьми, как скала, посмотрел вокруг, куда бы положить шапку, сунул ее в руки жене и, немного помолчав, начал раздельно говорить густым голосом:

— Я много думаю над нашей жизнью, люди. Все мы оставили свои родные места, осели на долгое житье здесь и навряд ли когда вернемся обратно. Иначе сказать, в нашей жизни легла черта. Каждый из нас ехал сюда за хорошей жизнью, а иначе никто бы и не тронулся с места. А уж коли я уехал, так не за тем, чтоб жить здесь худо. Я много видал председателей и прямо вам говорю, люди, что Кузьма Иваныч — это счастье для нас. Чего он хочет: взять встречное, вырастить еще больше урожай, так разве это плохо для нас? Чего ж тут говорить. Брать надо! — и, взяв из рук жены шапку, сел.

После него никто не выступал.

— Давайте голосовать, — сказал Кузьма, — кто за то, чтобы взять встречное обязательство, прошу поднять руки… Восемнадцать. Кто за то, чтобы не брать, прошу поднять руки.

Среди голосовавших против встречного были Щекотовы, старики Хромовы, Лапушкина, Марфа Клинова, Сидоровы, — их набралось десять.

Кузьма был озадачен: он никак не мог понять, почему Поликарп Евстигнеевич голосует против встречного обязательства. Обычно Хромов всегда горячо поддерживал Кузьму во всяких колхозных делах.

И вдруг Поликарп Евстигнеевич пронзительно закричал:

— Мой голос вычеркните из второго голосованья. Я за встречный! — И напустился на жену: — Только в конфуз меня вводишь.

Как позднее выяснилось, Пелагея Семеновна запретила ему голосовать лишь потому, что дочки могут на большом обязательстве всю свою красоту потерять.

Встречное обязательство было принято, Кузьма полез в сумку, Полинка забилась еще глубже в угол, закрыла глаза. «Следующий вопрос, товарищи, — услыхала она, — о падеже коровы в доме Клиновых». Полинка открыла глаза. Кузьма все еще рылся в сумке. Больше она терпеть не могла и, вплотную прижимаясь к стене, выбралась на улицу. «Если спросят, чего ушла, — думала она, на ходу застегивая коротенькую шубейку, — скажу, удобрения пошла охранять». Но когда она подошла к тихому дому, увидала окна с белыми заиндевелыми папоротниками, ей стало нестерпимо тягостно быть одной, и так же быстро, как только что мчалась к дому, Полинка побежала обратно. Пробегая мимо избы Клиновых, она услыхала негромкий стук топора. «Костька пришел, наверно, — подумала она. — Чего ж он на собрание не идет? Надо позвать его». Она вошла в двор, там никого не было. Стук топора доносился из дровяного сарайчика.

Подул ветер. Он сметнул с крыши сухой промороженный снег, покружил его, бросил в лицо Полинке. Полинка отряхнулась и пошла к сараю. Стук прекратился. И вдруг прямо на нее из сарая двинулся Павел Клинов.

— Чего тебе тут нужно? — сердито спросил он и зашагал к дому.

Полинка оторопело взглянула на него и побежала прочь.

На собрании еще обсуждался вопрос о Марфе. Кузьма горячо говорил о том, что колхозники должны быть прежде всего культурными людьми.

— Я предлагаю комсомольцам организовать санитарную комиссию, — говорил он, — не случайно пала корова в хлеву Клиновых: грязь дома, значит грязь на скотном дворе, небрежные к себе, значит небрежные, нерадивые и к общественному добру. С этим надо бороться. Я предлагаю вторую корову, которую мы дали на сохранение Марфе Клиновой, отобрать от нее!

— Вот это наказание, — протянула насмешливо Елизавета.

— Да, это наказание! Человек лишился нашего доверия, — повысил голос Кузьма.

Полинка тревожно глядела на Кузьму: читал или не читал? Наверное, не читал, потому что лицо у него хмурое, а может, из-за Марфы хмурое? Нет, все равно, когда про любовь читают, то глаза всегда светлые. Полинка подняла голову и неожиданно встретилась взглядом с Кузьмой, на его губах появилась улыбка, а глаза сощурились, словно он посмотрел на свет; Полинка ахнула и закрылась рукой.

Давно у Степаниды Максимовны зародилась мысль поженить Кузьму, даже и девушка была у нее одна на примете. Неразговорчива, но зато ласковая, здоровая, а Кузыньке-то, ой, как надо здоровую жену: уж как он ни храбрится, а одной рукой по хозяйству немного наделаешь. Вот хоть и на-днях: пошел колоть дрова, а топор как-то и пришелся вскользь. Ладно, по краю валенка полоснул, а если бы до ноги… А была бы жена, не дозволила бы исполнять тяжелую работу.

Степанида взглянула на сына.

Ероша волосы, он читает толстую книгу «Двигатели внутреннего сгорания». В окна стучится ветер. На черные стекла садятся мохнатыми мотыльками крупные хлопья снега.

— Понятно, мать! — оживился Кузьма. — Все понятно; завтра мотор будем из танка вывинчивать…

Степаниде показалось — наступил благоприятный момент, она отложила в сторону мешок, утерла губы ладонью и, вздохнув, ласково сказала:

— Вот, Кузынька, когда ты был на войне, так очень я боялась за тебя, ну что, думаю, одна останусь?

— А я взял да и вернулся, — с улыбкой сказал Кузьма.

Степанида Максимовна повернулась на табурете и, как ни в чем не бывало, продолжала дальше:

— И думаю, думаю… вот был бы, думаю, женатый, внучатки бы остались, и так эта думка мне в сердце запала, что и теперь не расстанусь с ней. — Степанида Максимовна подошла к Кузьме, положила ему на плечи руки. — Что бы тебе жениться, сынушка?

Кузьма молчал.

— У меня уж на примете и невеста есть, хорошая девушка, и мне она по сердцу, кроткая… а уж тебя-то как будет любить.

— Постой, постой, — оторопело сказал Кузьма; только сейчас до него дошло, о чем говорит мать. — Ты про что, про кого это?

— А уж есть такая, сынок, — радуясь, что Кузьма заинтересовался, улыбнулась еще шире Степанида Максимовна. — Есть такая, и тебе по характеру придется…

Кузьма поглядел на мать. Как-то до сих пор он еще не думал всерьез о женитьбе: колхозные дела с первых дней увлекли его, закрутили, и было не до себя. Однажды, возвращаясь из райцентра, он ехал в кузове машины вместе с молодыми. Они только что записались в районном загсе и, счастливые, не скрывая своей радости, переглядывались и смеялись. Шел дождь, настроение у Кузьмы было хмурое, под стать погоде. Раздражало еще и то, что обещанных лошадей не дали, а молодые смеялись, им было все равно — идет дождь или не идет, дали кому-то лошадей или не дали.

Девушка была совсем молоденькая, немногим старше был жених, и почему-то они были очень похожи друг на Друга.

Кузьма, кутаясь от дождя в брезентовый лоскут, подумал тогда о себе, и ему стало грустно, и жизнь показалась не такой радостной, какой он ждал, когда ехал из госпиталя на Карельский перешеек. И еще тогда же, в машине, подумал, что если бы ему пришлось жениться, то женился бы только на Марии Хромовой. Но, приехав в колхоз, он забыл и о молодых и о женитьбе. Надо было быстрее строить скотный сарай, а люди заняты на расчистке пашен, особенно много отнимал труда разминированный участок. И теперь, слушая мать, ему вспомнились и молодые и Мария, и почему-то показалось, что мать назовет именно ее.

— Кто же это? — спросил он глуховато.

— Да уж хорошая девушка, — слегка кивая головой, ответила Степанида Максимовна, — разве я плохую пожелаю! Дочка Ивана Сидорова, Дуняша…

— Кто? — бровь у Кузьмы взлетела вверх.

— Дуняша, — кротко повторила Степанида.

— Ну, знаешь… — он даже отошел от нее. — Нет уж, мама, ты в это дело не касайся.

Степанида Максимовна вздохнула. Одного не понимает Кузьма: не каждая пойдет за однорукого, ладно что председатель колхоза, а если б не председатель? Степанида Максимовна, расстроенная, легла спать. А Кузьма, выкрутив фитиль, стал читать книгу, но не читалось, — он раздумался о Марии. Да, если уж он женится, так только по любви. При чем тут Дуняша? Рука искалечена, но душа — нет. Надо такую любовь, чтобы горами ворочать от радости, устали не знать, чтобы еще сильнее быть, еще счастливее.

В печной трубе завыл ветер. Кузьма отдернул занавеску. Мимо окна пролетели белые пряди. «Пурга!» — и вспомнилось ему, как он обходил посты вот в такую же пургу ночью и как радостно звучал голос часового, услышавшего окрик командира.

Белые космы улеглись, и в темноте замерцали далекие огоньки, — это горели на парниках костры.

Нелегко было долбить мерзлую землю, подготавливая котлованы. Два раза уменьшали норму на рытье, и все же люди не справлялись. Тогда Кузьма приказал по ночам жечь костры. Дело пошло быстрее, к утру земля становилась мягкой, ее легко было выбрасывать лопатой.

Кузьма задернул занавеску, привернул лампу и, неслышно одевшись, вышел из дома. Его обсыпало снегом, залепило глаза, уши. Ветер шершавым языком облизнул щеку, потом толкнул. Было темно, как в погребе. Кузьма наощупь вышел на дорогу и пошел по ней, чувствуя ее ногами, твердую и немного скользкую. Он шел, низко склонив голову, сощуря глаза, навстречу ветру. Огни приближались медленно, они то стлались по земле, как рыжие бороды, то вздымались и, отрываясь от костра, улетали в небо. Кузьма свернул за дом Лапушкиной. Теперь уже было видно, как на снегу плясали розовые блики, слышался треск, запахло сосновым дымом, неожиданно в черное небо взвился султан раскаленных искр. «Молодцы ребята», — похвалил Кузьма невидимых еще работников и вышел в полосу света. Его обдало теплом, костров было много, и все они горели ярко и весело, как на празднике.

— Кузьма Иваныч!

Навстречу выскочил Васятка Егоров, его бойкие глаза сверкали, шапка съехала на затылок, лицо раскраснелось.

— Ох, и ветер, Кузьма Иваныч! Дрова, ровно солома, горят, не успеваю подкладывать.

— Ты никак один? — оглядываясь, спросил Кузьма.

— Один, а что? Сначала, думал, заглохнут мои костры, а потом, куда там, только гудят, — он повернулся ухом к костру. Повернулся и Кузьма, отогнув воротник.

Костры гудели.

— Во как! — восхищенно засмеялся Васятка. — Эти костры мы назвали комсомольскими, Кузьма Иваныч. Я хочу сделать так, чтоб на полметра протаивало, не меньше. Как думаете, протаять может на полметра?

— Пожалуй, что может, — ответил Кузьма. Он помог Васятке распилить большое бревно и вкатить чурбаны в костры, потому что колотые дрова и тонкие жерди горели действительно, как солома, а чурбанов должно было хватить надолго. Потом посидел у костра, поворачиваясь к огню то лицом, то боком.

А Васятка, радуясь, что он не один, говорил без умолку.

— Вот вызвала меня Надежда Александровна к доске и задала такую задачу, что и во всем задачнике трудней нет, — рассказывал Васятка, — и смотрит на меня, решу я или не осилю, а я, как поглядел, как подумал, так сразу и вижу, что ничего в ней трудного нету. Только надо икс перетащить за знак равенства, в правую сторону. Потом даже Полинка Хромова говорила, что она бы ни за что не решила. Пятерку поставила мне Надежда Александровна. Я, Кузьма Иваныч, до задачек злой, я их люблю решать. Они вроде загадок: думаешь, думаешь, а разгадка всегда есть. Я уж твердо решил кончить семь классов.

— А потом что? — посмотрев на большие иксы, которые чертил палкой в талом потемневшем снегу Васятка, спросил Кузьма.

— Потом? А в техникум пойду. На агронома буду учиться. Это я сегодня решил на агронома, когда вы на собрании про кружок говорили. Вот был бы я агрономом, стал бы учить, как надо выращивать урожай. Я знаю, куда мне надо идти учиться, — подмигнул Васятка и утер нос большой рукавицей.

Настя и Груня, тесно прижавшись друг к другу, сидели в каменном сарайчике. На дворе бушевала метель. Было темно.

— Груня! — тревожно позвала Настя, толкнув локтем сестру. Груня молчала. — Ты что, спишь? — затрясла ее Настя. — Ну, полно притворяться, ведь не спишь, знаю, Груня… Грунюшка!

Дверь открылась, захлопала о стенку, в сарай ворвался студеный ветер.

— Да Грунька же!

Груня притворялась: ей хотелось попугать сестру.

— И трусиха же ты, — удивленно протянула она, — в кого только уродилась. Вот как помню тебя, всегда ты боялась.

— Тише… — толкнула ее Настя.

Обе прислушались. Ветер выл на разные голоса, остервенело и зло бросался на стены сарая. В открытую дверь тускло виднелся двор с темными очертаниями хлева, голой качающейся рябиной.

— И почему так нехорошо, когда ветер ночью? — прошептала Настя и вздрогнула.

— Всегда нехорошо, когда ветер, — ответила Груня. Но ее голос прозвучал беспечно, ей нравилось лежать на охапке душистого сена и слушать, как во дворе тоскует ветер. А Насте было не по себе, и она все теснее и теснее прижималась к сестре. Смешно подумать: ей уже двадцать четыре года, а она по-прежнему, как и в детстве, боится темноты. Когда она была еще девчонкой, в избе до тех пор не гасили свет, пока она не уснет, а если, случалось, погасят, так Настя не давала покоя Груньке — все время дергала ее за руку и тревожно спрашивала: «Не спишь?» И теперь, как только темнело, Настя даже в сени одна боялась выходить. Вот поэтому она и сейчас с Груней. Полинка наотрез отказалась идти с ней, она громогласно заявила, что одна поймает ворюгу.

За стеной что-то зашуршало, послышался приглушенный голос. Настя вцепилась в Грунькину руку. Груня потянулась за лопатой, крепко сжала черенок. Но никто не появился.

— Только пугаешь.

— Стра-а-шно… — протянула Настя.

Помолчали, слушая вой метели.

— А что, Настя, нравится тебе Субботкин?

— Это тебе он нравится.

— С чего ты взяла?

— А чего ж спрашиваешь?

— Да потому, что чудной он какой-то. Усища себе отрастил…

— Ну и что ж! Все равно хороший он, и глаза такие ласковые… Вот бы тебе за него замуж.

— Ой, дура! — воскликнула Грунька и засмеялась каким-то журчащим смехом.

— Тише…

«У-у-у!» провыл ветер, хлопая дверью.

— А у нас в Ярославской таких метелей нет, — помолчав, сказала Настя.

— Ну и что?

— Так… Мама все вспоминает наш дом. Мне так все равно, где жить, тут даже интересней: как-то все в новинку. Вот другой раз я думаю: пройдет год, снимем мы урожай, избу-читальню к тому времени отстроим, Кузьма Иваныч говорил, электричество у нас будет.

— Ну и что?

— Так… хорошо.

— ЗИС надо покупать, — прижимаясь щекой к Настиному плечу, мечтательно сказала Груня, — сядем мы и поедем в райцентр в дом культуры, час туда, час обратно… А там спектакль посмотрим, в настоящее кино сходим…

И обе замолчали, мечтая о том времени, когда у них в колхозе будет своя машина.

— А что Кузьма Иваныч не женится? — неожиданно спросила Настя. Она, видно, пошла в отца — ей хотелось непременно всех переженить.

— Если только на тебе женится он, а так-то на ком больше? — насмешливо сказала Грунька. — А на тебя, я смотрю, он заглядывается.

— Не на меня, глупенькая, а на Марию нашу смотрит. Как увидит, так и засияет, ровно новенький двугривенный.

— Зато Мария на него не смотрит…

— А жалко мне ее, — вздохнула Настя, — и чего ждет? Разве дождешься теперь? Все, кто жив остался, вернулись, а о нем до сих пор ни словечка.

— А вот это и хорошо, что ждет его да верит, что вернется; значит, настоящая любовь до гробовой доски. Если уж я кого полюблю, так только так… А что, верно, Кузьма Иваныч интересуется Марией?

— Еще как! Пришла я к ним в дом беседовать по конституции, собрались там Марфа Клинова, матка Кузьмы Иваныча и Лапушкина, в общем, вся моя трехдворка, и Кузьма Иваныч тут был…

— Так вот при всех и спрашивал?

— Ну да, при всех, что он, дурак, что ли? Это уж потом, когда я беседу кончила и попросила его, чтобы он меня домой проводил. Он и пошел. Сначала все спрашивал о звене, читаю ли я книжки по агротехнике, а уж потом про Марию спросил.

— Чего ж он спросил? — пошевелилась Груня.

— Ну, так, вообще… Тут словами не передашь, тут надо было слышать его голос, — слова обыкновенные, а звук такой, что сразу видно.

— Что видно?

— Ну, я сразу поняла… что он любит ее.

— Ну и дура после этого. Он или никого не любит или Дуняшу Сидорову любит. Сама Дуняшка мне говорила, как Кузьма Иваныч даже про газеты ей говорил: не иначе, как до своего уровня хочет довести, а как доведет, так и женится.

Они еще долго говорили, прижавшись друг к другу. Метель не утихала, дверь хлопала чаще, но встать и закрыть ее было неохота, боялись, что собранное тепло уйдет и станет совсем холодно. У них были с собой часы, ручные со светящимися стрелками; Груня несколько раз уже поглядывала на них и, наконец, поднялась.

— Все!

В три часа их должна была сменить Полянка. Она появилась с громадным колом, а за поясом у нее торчал топор. Отправив сестер, она перетащила сено к выходу и уселась так, чтобы еще за несколько шагов от сарая увидать вора. Но ей скоро надоело смотреть в тьму и, решив, что услышит вора по шагам, она укутала нога в отцовский тулуп и, привалившись к стене, закрыла глаза. И сразу же перед ней появился Кузьма; он поглядел на нее и улыбнулся, и Полинка улыбнулась. Она была твердо уверена: он прочитал письмо и, конечно, понял, кто писал его, иначе бы так не посмотрел на собрании. Как-то теперь она встретит его? А если он покажет письмо ребятам? И ей уже казалось, как все над ней будут смеяться, не давая прохода. «Утоплюсь, когда так! — решила Полинка. — Возьму и утоплюсь. Если, скажу, не любишь, мил дружок, то незачем мне и на свете прозябать». Но от таких мыслей по спине у нее побежали мурашки, и она опять начала мечтать о том, как завтра чуть свет Кузьма прибежит к ней в дом, обнимет ее и объявит во всеуслышание: «Предлагаю руку и сердце!» И Полинка возьмет его руку и сердце, и будет свадьба. А потом? Это что же, значит, и прощай молодость? И с ребятами не покатайся в санях и босая не пробеги по снегу. Как бы не так! Да я завтра же первая откажу ему и в руке и в сердце! А он скажете «А зачем вы, Полина Поликарповна, письмо мне писали, зачем мое сердце волновали?» И Полинка, окончательно запутавшись в своей любви, глубоко вздохнула, ей нестерпимо захотелось с кем-нибудь посоветоваться, хорошо бы с Настей. Настя — молчальница, она уж никому не скажет. Однажды Полинка разбила чашку, и, сколько мать ни допытывалась, Настя так и не выдала ее. Вот с ней бы посоветоваться. И Полинке стало так невмоготу ждать, когда наступят часы дежурства Кости Клинова, что она, не вытерпев, подвела часы на сорок минут и побежала его будить.

Костя не сразу вышел, а когда появился на крыльце, то хмуро заявил:

— Рано разбудила…

— Эва рано! — Полинка сунула ему светящиеся часы.

Костя нагнулся к циферблату, с трудом разобрал начало шестого и недовольно буркнул:

— Подвела, поди…

Но Полинка так раскричалась, что у Кости исчезли всякие сомнения.

— Ну, что ж, ладно. Только зря это, вор никогда не пойдет две ночи подряд в одно место.

— Знаешь ты!

— Знаю, слыхал…

Как только Костя пришел на пост, он сразу же перетащил все сено в самый дальний угол и завалился спать. Все-таки он здорово устал: весь день работал, возил лес, а вечером бегал за врачом, а врача не так-то легко найти, он на одном месте не сидит, ездит по колхозам. Врач долго не соглашался ехать, все выспрашивал, что с отцом, есть ли у него жар, что болит, и Косте пришлось соврать: «Ничего не знаю, председатель велел вызвать, вот и вызываю». Врач, высокий старик, похожий в шубе на медведя, обозвал Костю лопоухим и всю дорогу брюзжал. А Костя думал: «Раскусит доктор батькину болезнь или батька обдурит его? Если раскусит — так тому и быть, если нет, то я ни слова не скажу доктору, а отцу пригрожу Кузьмой Иванычем, и отец перестанет позорить меня».

Дома врач долго мял и выспрашивал Павла Клинова и, наконец, морща губы, сказал:

— Похоже на ишиас.

Павел ничего не понял, но сразу начал стонать.

«Обдурил батька доктора», — подумал Костя и стал засыпать под вой ветра.

Всю ночь бушевала метель, свистала в голых ветвях намороженных деревьев, взлетала на каменистые бугры и оттуда, расстилаясь по скатам, заполняла низины, взвихривала снежные столбы и мчалась в лес. И там, не прорвавшись сквозь его дремучую чащу, начинала стонать и плакать. А к утру все стихло, небо прояснилось, взошло солнце, и о метели напоминали только сугробы; словно белые медведи, они лежали, привалясь к домам и заборам.

Костя проснулся, когда уже на дворе стояло тихое утро. Накинув на плечи тулуп, он торопливо, покуда не разгулялся сон, побежал домой, забрался на печку и мгновенно уснул. Ему показалось, что он только успел закрыть глаза, как его стали будить; он подобрал ноги, но это не помогло, — его все равно тормошили. Тогда пришлось лягнуться. Кто-то полетел вместе с табуреткой на пол.

— Чего ты брыкаешься? Сдурел, что ли? — донесся до него Полинкин голос. Он ничего не понял и решил, что это ему снится, но тут его так дернули за ногу, что он слетел с печки.

— Кто? Чего? — закричал Костя.

— Идем немедля! Идем, Костька, по линии комсомола тебе говорю!

Через несколько минут он был у сарайчика, в котором охранял удобрения. Оказывается, ночью опять был вор и куча еще заметнее уменьшилась.

— Скажи честное комсомольское, что не спал? — приставала Полинка.

Костя хмуро молчал, лицо у него было помятое, растерянное. Поликарп Евстигнеевич закричал:

— Я не посмотрю, что ты комсомол, я тебя моментом разоблачу. Иди-ко сюда. Это что?

С огорода тянулись запорошенные снегом следы, они вели к сарайчику.

— Метель кончилась утресь, так? — горячился Поликарп Евстигнеевич. — Ежели вор был ночью, значит, его следов и в помине не было бы, так? Вот его следы, а вот твои свеженькие, сторожа великолепного, — ясна картина?

Но Косте картина не была ясна.

— Эка бестолковщина! Так ежели б во время метели, когда она буйствовала, вор пришел, то от его следов не было бы никаких следов. Так? В твои часы это происшествие произошло. Так и докладайте, девчата, Никандру — проспал Костька Клинов.

— Говори честное комсомольское, спал? — допытывалась Полинка.

Костя вздохнул и негромко сказал:

— Спал…

За ночь избу выстудило. Кузьма вскочил с постели, отшвырнул ногой на середину комнаты пестрый сшитый из лоскутков коврик и, прыжком расставив ноги, стал заниматься гимнастикой: он бегал, кланялся, приседал на корточки, потом достал двухпудовую гирю, выжал ее десять раз и выскочил в трусах во двор натираться снегом.

Степанида Максимовна уже привыкла к тому, что сын каждое утро выскакивает голый на улицу, и только одного опасалась, как бы невзначай кто не увидал, — сраму на всю деревню не оберешься.

Кузьма вбегал в избу красный, от него валил пар. Сорвав со стены суровое полотенце, он начинал одной рукой рьяно растирать себя и, бодрый, с ощущением хорошей свежести во всем теле, одевался и выходил на кухню, приветливо говоря:

— С добрым утром!

Так было и в это утро. И, глядя на сына, такого ладного и подтянутого, она уже и сама с усмешкой вспоминала вчерашний разговор. И верно, что за пара ему Дуняшка? Такую ли девку можно ему сосватать? Взять хоть и Груньку Хромову, по здоровью не уступит Дуняшке, а зато уж красотой никто за ней не угонится. Но, поглядев на озабоченное лицо сына, не решилась продолжать начатого разговора о женитьбе. А Кузьма думал о том, как хорошо было бы сегодня же доставить с поля танковый мотор. Потом прикинул, что на одной лошади не увезти его по бездорожью, придется с работы снимать двух лошадей, и Степан Парамонович опять будет ворчать, что председатель невесть что выдумывает. Потом вспомнил, что уже пятое февраля и надо составлять сводку в райзо.

В избу вошел Николай Субботкин.

— Не всё беда, бывает и счастье, — рассмеялся он, покручивая усы. — У нас Зорька отелилась двойней.

— Идем смотреть! — выскакивая из-за стола, сказал Кузьма. В сенях они встретили Поликарпа Евстигнеевича. На спине у него был мешок с мороженой рыбой.

— Куда прикажете рыбку, на склад али как там?

— Тащи Екатерине Егоровой да скажи ей — пусть составит список и раздаст по килограмму на семью.

На улице было морозно. Запушенные деревья были так чисты, что даже галки не решались сесть на их ветви и летали высоко стаей, без умолку крича. В низинах дорогу запорошило, а на буграх она была гладкая, словно стеклянная.

Телята стояли в избе, широко расставив дрожащие ноги, и, вытянув шеи, смотрели друг на друга мутными глупыми глазами. У обоих белели на лбу звездочки, и так оба они были похожи один на другого, что казалось, будто в избе только один теленок и он смотрит в свое отражение. Василиса Петровна, мать Николая, статная сорокалетняя женщина, сложив на высокой груди полные руки, ласковым голосом сказала:

— Вот и обжили новое местечко…

И Кузьме сразу стало будто теплее.

От Субботкиных он направился к скотному двору, где работали Алексей Егоров, Степан Парамонович, Иван Сидоров. Иван приходил в те дни, когда в кузнице нечего было делать. Сейчас он сидел верхом на бревне и счищал с него медно-красную кору. Кузьма обошел вокруг сарая, с удовольствием вдохнул свежий запах стружек, щепы, горьковатой коры. Рубили углы здания в лапу, под отвес. Сруб уже был готов, возводили стропила.

— Так что, товарищ председатель, на завтра работы хватит, — пробуя лезвие топора, сказал Егоров. — А уж потом без досок делать нечего, а время идет, сколько одних трудодней да сена расходуется на уход за скотом…

— И что ему говорить, разве он не знает? Все знает. Напрасно слова бросаешь, Алексей Иваныч, — с усмешкой заметил Сидоров и, рассердившись, так рубанул топором, что от бревна отлетела большая щепа и, кувыркаясь, загудела в воздухе.

— А вот, чтоб зря не расходоваться, после обеда поедем за мотором, — сказал Кузьма. — Приготовь инструмент, Иван Владимирович.

— Да чего за ним ехать-то? Понапрасну только время убивать, — сердито ответил Сидоров.

— А это потом посмотрим, напрасно или нет, — сдержанно сказал Кузьма и быстро пошел в парники.

На котлованах работала добрая половина всех колхозников. Горели костры, чадили на снегу черные головни, из ям летела на бруствер дымящаяся земля. Никандр работал в одной фланелевой тельняшке с непокрытой головой. Увидев Кузьму, он весело закричал:

— Встречный даем, Кузьма Иваныч! Вчера мы по две нормы дали, а сегодня по две с половиной грохнем!

Когда он говорил «мы», это значило: он сам и Николай Субботкин. На какой бы работе они ни встречались, непременно вызывали друг друга на соревнование. У каждого из них были в колхозе свои приверженцы, и часто в одной семье разгорались споры, кто кого осилит.

— Ты не гляди, что Колька долговязый, — кричал Поликарп Евстигнеевич. — Он долговязый, да не жильный, а Никандр, что пенек, его не уколупнешь!

На что Пелагея Семеновна веско отвечала:

— И все-таки одолеет Николай. Ежели человек носит усы, то в нем сказывается сурьезность, и он не мытьем, так катаньем, а обставит Никандра.

Кузьма знал о соперничестве, ему нравилось, что они работают с задором, и он не скупился на похвалу.

Меж котлованов возвышалась доска показателей: Никандр шел первым, Николай — вторым.

— Кузьма Иваныч, — окликнула Кузьму Мария, отходя от воза, наполненного торфом. Мороз нажег ей щеки, они стали алые, тугие, белый платок был в курчавом инее.

Кузьма подошел к ней. Он старался быть серьезным, но улыбка сама рвалась наружу, и он никак не мог скрыть, что ему очень радостно видеть Марию.

— Никандр с Николаем зарабатывают за день по четыре трудодня, остальные — по три, мне думается, надо увеличить норму, — деловито сказала Мария.

— Согласен; значит, опять кубометр в день, — любуясь ее большими серыми глазами, ответил Кузьма.

— Теперь вот что: из трех ящиков стекла один битый. На пятнадцать рам не хватило, — еще строже сказала Мария (ей нет никакого дела до улыбок председателя).

Она ожидала, что Кузьма нахмурится, узнав, что стекла не хватает, — разнарядка на стекло была уже вся использована, но он улыбался. Она встретилась с ним взглядом. У Кузьмы дрогнули ресницы, и улыбка стала такой хорошей, что трудно было не улыбнуться ему в ответ. Мария сдвинула брови. У нее есть Петр, он вернется; это ничего, что вот уже четыре года от него нет писем, он все равно вернется. Она резко повернулась и ушла.

— Хорошо, я постараюсь достать, — запоздало ответил Кузьма, провожая Марию теплым взглядом. «Да что это со мной? — спохватился он. — А все матка — наговорила вчера всякой ерунды, вот и заколобродило в башке. Работать, работать!» — приказал он себе и, твердо ступая, пошел к Субботкину. Надо было подзадорить парня, чтобы не уступал первенства Никандру. А глядя на них, и другие начнут работать лучше.

Костя был не в духе. Когда он пришел на конюшню, комсомольцы подняли его на смех. Васятка Егоров начал храпеть с присвистом, Полинка закрыла глаза, положила голову на ладонь и притворилась спящей. А Николай Субботкин принялся расспрашивать: мягко ли было спать, не мешал ли ветер, не разбудил ли вор? Но это бы ничего. Пришел Никандр и, строго взглянув на Костю, скоропалительно сообщил:

— На очередном комсомольском собрании будет поставлен вопрос о твоем безответственном отношении к комсомольскому поручению, — и, вынув из кармана свернутый в трубку лист бумаги, расправил его и повесил на самом видном месте, у входа в конюшню. Раздался хохот. На листе был изображен спящий Костя, а рядом с ним ухмыляющийся вор с мешком удобрений.

Но и это бы ничего. Окончательно допек Костю Кузьма. Он внимательно посмотрел на «молнию», вынул карандаш и написал под рисунком: «На заре ты его не буди, на заре Костька сладко так спит!» Ну и хохотали ребята!

Костя чуть не разревелся и опрометью бросился из конюшни, сжимая кулаки. «Ладно. Уж теперь я поймаю вора, все равно поймаю, тогда не будете смеяться».

И он сразу представил себе, как он приведет вора прямо к Никандру, и Никандр скажет про Костю: «Молодец парень!». А потом об этом узнает Кузьма Иваныч и объявит ему благодарность, как объявил вчера Ваське Егорову за ночную работу на котлованах. И никто уже не будет над ним смеяться, и эта рыжая не будет смеяться.

На работе весь день Косте не было покоя: то встретится Полинка, то Субботкин, и каждый что-нибудь да скажет такое, что хоть хватай с дороги мерзлую кокотыгу и запускай ею в загорбок обидчику. Только дома над Костей не смеялись, а Марфа даже пожалела сына:

— И что это, уму непостижимо, над мальчонкой устраивают всякие насмешки. Ишь, и разрисовали всем на поруганье.

Косте от таких слов было еще горше.

— Ты, Константин, наплюй на все это дело, — сказал с постели отец. — Ежели взял кто, значит, надобно ему, и все равно пойдет это удобренье на карельскую землю. Так ты и скажи всякому, кто будет тебя касаться.

— И чего ты только говоришь! — закричал Костя с дрожью в голосе. — Удобренье-то нашего звена или чье? Как же мы вырастим урожай, если землю не подкормим?

— И что тебе это звено далось? Какая с него прибыль? Вот разведем свой огород… — мечтательно говорил Клинов. — Тут я с Лапушкиной разговор имел. Вполне согласна она уступить мне половину своего участка, потому как ей не осилить весь огород. Значит, будет у нас семьдесят пять соток, всякую овощь разведем, картофель, можно клин ржи также… Потому как у меня освобождение от работ, значит, я теперь сам себе голова.

Костя мрачно слушал отца: «Ладно, вот только поймать бы вора, тогда уж я тебе скажу: или как следует работай, чтоб мне не было стыдно, или я пойду к Кузьме Иванычу, а уж он заставит тебя работать…»

И весь день Костя соображал, как лучше поймать вора, и представлял, как он приведет его прямо к Никандру, и Никандр скажет: «Вот это Константин!», а потом узнает Кузьма Иваныч и объявит благодарность, как объявил сегодня Васе Егорову за ночные костры. И тогда никто не будет смеяться, и эта рыжая не будет хохотать. Вот тогда можно всерьез поговорить с отцом.

К танкам выехали к вечеру. Кроме Ивана Сидорова, Кузьма взял еще Никандра. Сидоров только вид показал, что ему не нравится затея председателя, а на самом деле он так торопился, что даже не доел картофельника с рыбой и побежал скорее в кузницу. Там он набрал целый ящик слесарного инструмента, кряхтя вытащил его на улицу и уселся в ожидании подводы. Он мало верил в то, что Кузьма и он могут поставить движок, но его интересовало другое: самому покопаться в машине. Всегда с плохо скрываемым чувством зависти смотрел он на шоферов и трактористов, угощал их табаком, вел разговор и с независимым видом заглядывал в нутро машины, не решаясь попросить, чтобы ему объяснили. Он боялся не понять и оказаться смешным, и только слыша, как иногда шофер говорил: «диффер осел», или «баллон ослаб», или «зажиганье выключилось», — приходил в правление и, запомнив непонятные слова, повторял: «А у шофера-то нынче диффер осел». Может быть, все же Иван Сидоров научился бы и управлять и чинить умную машину, если бы не случай. Однажды ему долго рассказывал про трактор только что окончивший курсы водитель; у него было курносое лицо и звонкий, захлебывающийся от радости голос. Ему впервые доверили самостоятельно работать на тракторе, и он рассказывал долго, перескакивая с одного на другое, как воробей по веткам, желая сразу научить Сидорова тому, чему сам учился целый год. У Сидорова, не привыкшего быстро соображать, разболелась голова, все показалось настолько сложным, так все перемешалось, что он накрепко зарекся обучаться шоферскому делу, и когда пришел в кузницу, то долго не мог сообразить, как же надо ковать лошадь, хотя на своем веку он их перековал сотни. Но теперь, когда машина будет в его руках, снова появилось желание покопаться в ней и попробовать изучить. Он нетерпеливо поглядывал по сторонам. Где-то неподалеку гулко треснуло промороженное дерево, словно кто выстрелил. Сидоров похлопывал рукавицами и нетерпеливо поглядывал по сторонам. Наконец у конюшни показались розвальни с председателем и Никандром.

— Тали взял? — оживленно спросил Кузьма.

— Разве талю унесешь, — усмехнулся Сидоров, — надо к ней ехать.

У кузницы погрузили цепные тали, запаслись веревками, бревном и выехали в поле. Короток зимний день. Еще не успеет зайти солнце, а воздух уже синеет, мороз становится крепче. С дороги быстро свернули, поехали целиной, но сани стали завязать, передок нагреб высокую кучу снега. Пришлось всем соскочить, встряхнуть розвальни и дальше идти пешком, утопая по колена в снегу.

Слева начались кустарниковые заросли, а за кустарником сразу показалась заснеженная черная проволока, повисшая на кольях, за ней ров, а дальше на белом поле танки. Все так же лежал на боку подбитый танк с черной свастикой, неподалеку от него застыли еще два таких же, а перед ними, вздыбленный, словно готовый к прыжку, высился танк с оборванной гусеницей.

Мертвой тишиной веяло от орудийных башен, от спутанной проволоки, сверху белой, а снизу черной, от всего поля, погруженного в синий сумрак морозного вечера.

Одинокий вздыбленный танк был наш, советский, остальные — английские «Виккерсы», купленные финнами еще в 1939 году.

Кузьма провел рукой по лицу. Казалось, если глубже вздохнуть, почувствуешь горький запах пропахшего порохом снега.

— Это все трофейные, так сказать, — донесся словно издалека голос Ивана Сидорова.

— Что ж, ты наших танков не знаешь? — тихо ответил ему Никандр.

— А что ж, и не знаю, я на фронте не был, — возразил Сидоров. — Впервые вижу места боев. Но сдается мне, вон наш танк, который против троих встал.

— Правильно, — подтвердил Кузьма. — Вот мы и возьмем мотор из него. Он не подведет… Ну, пошли.

Люк был открыт, Кузьма ступил ногой на гусеницу, забрался на броню и затем спустился в башню. Под ногой разбежались стреляные гильзы, на стенах сверкал колючий иней, сквозь пробоины виднелось розовое небо с дымчатой полосой посредине.

— Ну, что там, мотор в исправности? — донесся голос Сидорова.

— Сразу не скажешь, — осматриваясь, ответил Кузьма, — к тому же он не в башне, а в моторной части.

— Так я про то и говорю, чтоб ты, значит, посмотрел в моторной части, — появляясь у крышки люка, сказал Сидоров.

— Ладно, посмотрим, давай сюда лошадей. Ров можно объехать по мостку, возле надолб… Да поскорей, темнеет уже.

Подул легкий ветер, в танке что-то тоненько заныло. Кузьма сел на место командира орудия, попробовал штурвал. То ли механизм заржавел, то ли неловко было одной рукой повернуть штурвал, но только башня не поддавалась. Можно бы позвать Никандра… «Нет, не позову», — упрямо подумал Кузьма. Он изогнулся и, навалясь всем телом, до боли закусив губу, потянул штурвал вправо. Башня вздрогнула и стала поворачиваться неровными толчками, поскрипывая на ходу. Кузьма откинулся на сиденье. Закурил. «Как все же интересна жизнь, — подумал он, — давно ли вот здесь отдавал приказы командир, давно ли я думал о возвращении домой, и вот дома, и кажется все это далеким-далеким. А это нехорошо. Нельзя забывать о войне. Помнить, постоянно помнить, чтобы не остывать в работе».

— Куда! Куда прешь, чтоб заела тебя блоха, окаянного! — заругался кузнец. Послышалось всхрапывание лошадей, скрип розвальней и звонкий удар кнутом. — Талю снимать или как там? — закричал Сидоров, когда все стихло.

Лошади стояли у танка: одноглазый мерин, оскалив длинные зубы, потянулся к лицу Сидорова.

— Балуй! — прикрикнул кузнец и, достав из саней торбы с овсом, повесил их на головы лошадям. — Вот и стойте, как в противогазах.

— Где ж ты поставил розвальни? — высовываясь из башни, улыбнулся Кузьма.

— К моторной части, — важно ответил Сидоров.

Никандр захохотал.

— Чего гогочешь?

— Так где ж, по-твоему, находится моторная часть?

— В гузне! — рассердился кузнец. — Где ж ей находиться, как не в голове?

— Правильно, — засмеялся Кузьма. — Давай сюда! — и махнул рукой, показывая на заднюю часть танка.

К изумлению Сидорова, мотор действительно оказался там.

— Дела-а… — протянул кузнец. — Впервой вижу такую машину.

Никандр, смеясь, опускал в люк бревно. К наружному его концу прикрепили блок-тали. Получилось что-то вроде подъемного крана.

— Ключ двадцатидвухмиллиметровый есть? — сдвигая на затылок шапку, спросил Никандр. Сидоров молча подал ключ. Отвернули болты, подцепили ломиком броню и, подняв ее на борт, сбросили на землю.

Снег стал синим. И вдруг по нему побежали розовые лучи, они разгорались все ярче, ярче, и над лесом взошла, как пожарище, раскаленная луна. Она поднималась быстро, уменьшаясь и бледнея, словно замерзая в вышине.

Прошло немало времени, пока отвернули болты, скрепляющие мотор со стальной рамой, потом зацепили трос за ушки мотора. Намороженный металл кусался. Иван Сидоров уже дважды оттирал руки снегом, прятал их между ног и ругал мороз, но в душе он был очень доволен.

— Дело мастера боится, — приговаривал он, — к тому же машина понимает, какая рука ее касается. Другой раз бьется, бьется иной человек над каким, скажем, гвоздем, ан проку все нет, а знающий человек подойдет, смотришь, — сам гвоздь ему в руки просится. Кто к чему приставлен. — Сидоров твердо был уверен, что его настоящее место здесь, у танка, и навряд ли обошелся бы без него Кузьма.

Наконец, отвернули последний болт, закрепили трос, Кузьма опять влез в башню, Никандр стал перебирать цепь, ему помог Сидоров. И вот мотор стал отделяться от рамы. Это был тяжелый мотор, цепь стонала, бревно потрескивало, как на огне. Когда мотор вылез из танка, Кузьма стал медленно поворачивать штурвал, башня начала вращаться, и мотор поплыл по воздуху. Над санями он остановился и плавно опустился на сено.

Костя Клинов решил во что бы то ни стало поймать вора.

Две ночи просидел он у задней стены скотного сарая, но вор не появлялся. Костя видел, как приходили на дежурство Настя с Грунькой, как их сменяла потом Полинка. Его так и подмывало напугать ее, застучать палкой по стене или завыть волком, чтобы на утро рассказывать всем, как она Мчалась без оглядки домой, — пусть бы над ней посмеялись хорошенько! Один раз он уже раскрыл рот, чтобы завыть волком, да на беду сам испугался, потому что с крыши посыпался снег. Когда Полинка заканчивала дежурить и выходила с колом во двор. Костя быстро обегал сарай и появлялся в воротах. Полинка удивилась Костиной аккуратности в первый раз, еще больше удивилась во второй раз, но ничего не сказала, опасаясь, что он еще заломается и не станет больше приходить.

Дома Костя ничего не говорил о своих дежурствах. С отцом говорить бесполезно, а с матерью… и с матерью бесполезно. Как только гасили свет и ложились спать, он приподнимал от подушки голову и прислушивался. Сначала доносилось тихое посвистывание —это засыпала мать, потом появлялся новый звук, глухой, с урчащими перекатами, — это храпел отец; тогда Костя слезал с печки, неслышно одевался и выходил на дежурство.

Ночи установились тихие, светлые. Белая луна легко раздвигала прозрачные, как кисея, облака. Резкие, четкие тени падали на голубой снег. Костя пробирался к задней стене сарая, садился и под мирный хруст пережевываемого коровами сена, под их тяжкие вздохи думал: «Кто же может воровать удобрения?» Он перебирал всех людей своего колхоза и ни на ком не мог остановиться. У него было зародилась мысль, что это — дело рук комсомольско-молодежного звена Николая Астахова из колхоза Помозовой, с которым соревновалось звено Насти Хромовой, но и эту догадку он откинул. Не верилось, чтобы комсомольцы могли пойти на такое дело.

Две ночи прошли в бесплодном ожидании. Днем Костя Ходил, спотыкаясь, за возом, спал он только по вечерам и на третью ночь окончательно сморился. Присев у стены, он уткнул нос в меховой воротник и уснул. Полинка отдежурила, а Кости все не было. «Проспал!» — злясь, подумала она и, чтобы как-нибудь убить время, решила обойти вокруг двора, посмотреть, нет ли чего подозрительного. Она чувствовала себя довольно храбро, в руках у нее был здоровенный кол.

Полинка обошла дом, миновала баню, заглянула за поленницу дров и направилась к скотному сараю.

Луна зашла за тучу, синие тени исчезли. Полинка зорко вглядывалась в наступившую тьму и вдруг заметила в нескольких шагах от себя притаившегося человека. В первую секунду ей захотелось бросить кол и помчаться домой, но она пересилила себя. «Я же комсомолка, — убеждала она себя, — я не струшу, нет, не струшу… Я…» — Полинка высоко подняла кол и, закрыв глаза, с размаху опустила его на притаившегося человека.

Видно, под счастливой звездой родился Костя Клинов, иначе бы не жить ему больше на свете. Кол, просвистев возле Костиного уха, ударил по валенку. Костя с перепугу рванулся бежать, но споткнулся и зарылся лицом в снег. Кто-то навалился на него, стал молотить по спине кулаками, кричать высоким голосом. Прошло, может быть, всего несколько секунд, может, целый час, потому что невозможно за несколько секунд нанести столько ударов, но все же настал миг, когда Костя смог подняться на ноги и, схватив нападавшего за воротник, опрокинуть к своим ногам. Тут уж плохо пришлось бы Полинке, потому что Костя был уверен, что поймал вора, но на счастье вышла луна, и в ее бледном свете Костя увидал разъяренное Полинкино лицо.

— Это ты? — удивляясь, спросил Костя, продолжая слегка сжимать ее горло.

— Отпусти, — просипела Полинка. Она была удивлена не меньше Кости. — Отпусти, говорю!

Костя отпустил. Полинка вскочила на ноги, отряхнула с шубы снег и неожиданно ударила Костю кулаком в грудь.

— Вот тебе за это! Чего ты здесь делал? Ну, говори, чего ты здесь делал?

— Подожди, Поля, — увертываясь от нового удара, сказал Костя. — Я…

— Говори, чего здесь прятался, чего высматривал? Ты меня хотел напугать? Ну, говори, хотел напугать?

— Да нет, Поля… Я здесь уже третью ночь. Я сам хочу поймать вора, — сказал Костя и тихо добавил: — Ты думаешь, легко мне, что проспал его тогда… до сих пор стыдно.

Полинка взглянула на Костю. Нет, она никогда не знала его таким. Костя, сонливый, нерасторопный, вдруг оказался храбрым, сильным, красивым. И как она этого раньше не замечала? А он стоял перед ней и смущенно улыбался. На воротнике его шубы лежал синий снег, у него были голубые поблескивающие зубы, в глазах сверкали звезды. Нет, право же, Полинка никогда его таким не видала. Она вдруг обняла Костю, поцеловала и убежала.

Во дворе она встретила встревоженных Настю и Груню. С крыльца сбегал Поликарп Евстигнеевич.

— Держи его! — закричал он.

Не сразу удалось растолковать им, что никакого вора нет.

— Чего ж ты кричала?

— Ну, с чего это вы взяли? — невозмутимо ответила Полинка. — Во сне вам, видно, приснилось…

А Костя все еще ошарашенно смотрел ей вслед. Его никто еще никогда не целовал. Он чувствовал на своих губах Полинкин поцелуй и не знал, что ему делать — злиться ли на Полинку, или радоваться. Его целовали впервые. Но не было ни злости, ни радости, было только удивление. «Ох, рыжая, что делает…», — подумал он.

Конечно, о сне после такого происшествия не могло быть и речи. Костя забрался в сарайчик, лег на любимое Грунькино место, в самый угол, и стал думать о Полинке. Чудная какая-то, сначала озлилась, а потом поцеловала. Вот мать тоже сначала нашумит, наругается, а потом жалеет. Видно, уж все они такие.

Дверь сарайчика была открыта, на полу лежал вкось прямоугольник лунного света. Он медленно выпрямлялся. И вдруг послышался осторожный скрип снега. Костя насторожился. Скрип приближался. «Неужели вор?» — подумал он, и по спине у него побежали мурашки. В светлом прямоугольнике показалась черная тень головы, потом шея, потом выползли плечи. И сразу стало темно. В дверях стоял человек, заслоняя собой свет. Костя перестал дышать. Он сжимал обеими руками кол, но у него не было силы поднять его, не было силы даже крикнуть. В одно мгновение он весь вспотел, и тут же его забила мелкая противная дрожь.

А тот, кто вошел, звякнув ведрами, склонился и стал насыпать калийную соль. Насыпал неторопливо, как будто он был здесь хозяином. А Костя, притаившись в углу, трясся, как воришка.

Было темно. Шуршала соль и, тоненько позванивая о железо, сыпалась в ведро. Первый испуг у Кости прошел. Он пытался разглядеть вора, но было так темно, что нельзя было узнать, кто это. И вдруг Косте показалось, что человек сейчас уйдет… Тогда Костя решился. Он стремглав пролетел мимо вора, выскочил из сарая, захлопнул снаружи дверь и, прижимая ее плечом, отчаянно заорал. И в ту же секунду тот, кто был в сарае, навалился на дверь и стал медленно отжимать Костю в сторону.

— Э-эй! — еще отчаяннее завопил Костя.

Может, он и задержал бы вора, но в щель между дверью и косяком просунулась рука, и раздался приглушенный голос:

— Константин! Дурак!

И если у Кости еще оставались какие-то силы, то после того, как он услышал голос отца, они его покинули.

Дверь распахнулась, и во двор выскочил Павел Клинов. Подхватив ведра, он мигом исчез. А Костя так и остался стоять возле сарая. Он видел, как на крыльце показалась Полинка, за ней появились неразлучные Настя и Груня, потом Поликарп Евстигнеевич с кочергой. Костю спрашивали, дергали за руки, а он стоял, как каменный, и ничего не мог ответить.

— Да что вы сегодня сговорились, что ли, попусту тревожить? — сказала Груня.

Но Полинка видела, что Костя не в себе.

— Чего ж ты молчишь? — трясла она его. — Сказывай, онемел, что ли?

— Был… вор, — медленно ответил Костя и опустил голову, не выдержав пристального Полинкиного взгляда.

— Где же он? — повернулся Поликарп Евстигнеевич и пронзительно закричал: — Упустил! Вора упустил, охранитель!

Наступило молчание. Полинка смотрела на Костю и не видала уже в его глазах мерцающих звезд. Ей все было ясно: Костька трус.

— Да скажи хоть, кто приходил-то? — оглядываясь по сторонам, спросила Настя.

Костя молчал. Поликарп Евстигнеевич тоненько рассмеялся, горестно качая головой:

— Выходит, опять проспал? Эх ты, горе луковое!

— Наш был или чужой человек? — не унималась Настя.

— Да чего ты молчишь-то! — закричала нетерпеливая Полинка. — Ну, отвечай, ну!

— Не знаю… — чуть слышно ответил Костя.

В школе было шумно. Надежда Александровна в десятый раз заставляла Николая Субботкина пройти пять шагов по сцене в рассеянной задумчивости, потом как бы очнуться, удивленно воскликнуть: «Вера!» — и броситься к Груне, раскрыв объятия. И каждый раз, пройдя пять шагов и «как бы очнувшись», Николай вместо того, чтобы выбросить руки вперед, бессильно опускал их и смущенно улыбался. Он никак не мог решиться обнять Груню. А она, словно чувствуя свою неприступность и видя его растерянность, насмешливо улыбалась.

— Дорогой мой! — восклицала Надежда Александровна и бежала к Николаю, не отрывая от пола ног, седенькая и маленькая. — Ну неужели вы не можете понять простой вещи. Вот, смотрите… — Она шла несколько шагов, «как бы в рассеянной задумчивости», потряхивая белой головой, потом, внезапно остановившись, кричала: «Вера!» — и бросалась к Груне, обнимала ее и прижималась щекой к ее плечу. Потом опять отходила на середину сцены и, тяжело дыша, говорила: — Ну, что здесь трудного, подойти и обнять девушку.

Николай переступал с ноги на ногу и робко поглядывал на Груню. А она стояла и нетерпеливо теребила цветной платок, покусывая губы.

— Нет, не могу, — безнадежным голосом говорил он.

— Да почему же не можете, это ведь так просто. Ну, представьте себе, что вы не видели в течение всей войны свою сестру и вот сейчас встретили. Ну, как бы вы поступили? Покажите, как бы вы поступили.

Но Николай не мог показать. У него никогда не было сестры.

— Ну, хорошо, сестры у вас нет. Ну, как вы встретились с матерью?

Николай демобилизовался в июле. Когда он пришел домой, мать работала на колхозном поле; пройдя прогоном, он увидал ее среди фиолетовой ботвы картофеля. Бросив на землю заплечный мешок, Николай на носках подкрался к ней и, схватив за плечи, крикнул: «Здравствуй, мама!» — Василиса так и присела.

— Не могу играть такую роль, — проговорил тихо Николай. — Прошу заменить Никандром.

Господи, как будто я не знаю, кем его можно заменить. Да ведь в том-то и дело, что ваш рост очень устраивает меня как руководителя. Неужели я не понимаю простых вещей. К тому же вы красавец: осанка, ястребиный взгляд, наконец, усы. Все это замечательно.

Николай крякнул и, чтобы скрыть замешательство, закашлялся. Полинка захохотала. Она-то понимала, в чем дело, а вот Надежда Александровна, хоть и старенькая, а не понимает. А может, потому и не понимает, что старенькая? Полинка за свою игру была спокойна, на сцене она должна была появиться всего три раза, каждый раз с криком: «Фронтовики пришли!» И все три раза она так оглушительно кричала, так таращила свои рыжие глаза, что Надежда Александровна только диву давалась и затыкала уши, зато Полинка была довольна. Что-что, а из-за нее спектакль не сорвется в день выборов.

— Ну, попробуйте еще раз, — уговаривала Николая Надежда Александровна, — посмотрите, какая замечательная девушка Груня. Представьте себе, что вы действительно в нее влюблены, что вы давно ее не видели и вот встретились. Ну, представьте!..

Николай с отчаянием взглянул на Груню. На ней было зеленое платье, на ногах туфля с высокими каблучками, и через плечо на грудь свисала тяжелая русая коса.

— Долго мне так стоять? — красиво усмехнулась Груня. — Я в памятник могу превратиться.

Полинка фыркнула. Вдруг в класс ворвался Никандр.

— Надежда Александровна, отпустите Субботкина, надо втащить мотор в избу Кузьмы Иваныча, — выпалил он.

Николай не стал ждать, когда учительница разрешит, схватил со стола шапку и спрыгнул со сцены. Грунька досадливо тряхнула головой.

— Ничего из этого артиста не выйдет, — сказала Полинка, как только дверь закрылась за Субботкиным.

— Много ты понимаешь, — неожиданно вступилась за него Груня, — он все может сыграть, если захочет. Просто ломается, и все…

Странная вещь происходила в душе Груни. Ей нравился Николай, нравилось, как он при встрече с ней начинал нести от смущения околесицу, даже усы его нравились. Но стоило только ему появиться, как неведомо откуда, сам собою, брался смех, колкие злые слова, пренебрежительное движение плечами. И вместо того, чтобы приветливо улыбнуться Николаю, Груня насмехалась над ним, а потом уходила и досадливо кусала губы, вспоминая о том, что наговорила Николаю. Иногда ей хотелось бросить работу, побежать к нему. В такие минуты казалось, что она любит его, а через час она успокаивалась, и Николай казался ей смешным. «Нет, такая любовь не бывает, — думала она, — если любишь, так это, значит, отдай свою жизнь за любимого человека. А разве я отдала бы за Николая? Нет, не отдала бы, — решала она, — а может, и отдала бы…

Как-то, возвращаясь из леса поздно вечером, Груня поотстала от сестер. За день умаялась. Вечер был тихий, морозный, на западе чуть приметно догорала алая полоска. Светила полная луна. Груня думала о том, как хорошо будет, когда отстроят избу-читальню; тогда можно по вечерам собираться в ней, потанцовать, и никто не скажет: «Пора кончать», — как говорила каждый раз мать Никандра. Так она шла и думала и не заметила, что рядом с ней идет Николай.

— Разрешите спросить, Груня, — негромко сказал он, посматривая на нее сбоку.

Груня озабоченно взглянула вперед: ей очень не хоте» лось, чтобы ее увидали сестры, — и ускорила шаг.

— Скажите, пожалуйста…

Но она резко оборвала его.

— И чего пристал? Иди, куда шел. — И сразу ей стало нехорошо от этих слов, и она пожалела, что они вырвались у нее.

Николай посмотрел каким-то страдающим взглядов и горько сказал:

— На фронте, Груня, я часто мечтал о будущей жизни, и всегда мне казалось, что люди после войны будут очень внимательны друг к другу. — И, не взглянув больше на Груню, быстро зашагал вперед.

Весь остальной путь до дому она жалела Николая, жалела себя за то, что ее никто никогда не полюбит (и так ей и надо!), и думала, что Николай с ней не станет говорить. Может, так бы оно и было. Но у любви есть свои законы: когда бежишь к ней навстречу, она убегает от тебя, но когда убегаешь от любви, она бежит за тобой. Именно в этот вечер Николай понял, что безнадежно влюблен. Но ведь этого Груня не знала, она шла и терзалась, давала слово больше не обижать Николая, а на другой день, повстречав его, не удержалась и опять начала сыпать колкостями и, когда он ушел, опять досадовала на себя. Но сколько бы она сама ни смеялась над Николаем, другим смеяться над ним она не разрешала.

Вот и теперь, стоило только Полянке сказать, что артиста из Николая не выйдет, как Груня сейчас же стала его защищать.

Полинка хитро посмотрела на сестру:

— Может, он только на сцене не умеет, — сказала она и выскочила из школы. Она направилась к дому Клиновых. С утра еще ее занимала мысль: «И чего это Павел Клинов стучал в сарайчике топором?» Почему-то Полинка была уверена, что Клиновы готовятся к отъезду. Марфа прямо сказала: «Мы сюда ехали не на поруганье, недорого возьмем и повернем оглобли обратно!» Может, уже и приготавливаются повернуть оглобли, ящики сколачивают. Что ж, убытка особого не будет колхозу от того, что Клиновы уедут, но все же лучше наперед знать про их отъезд и как следует поговорить с Костей по комсомольской линии.

На улице было очень тихо. Луна стояла высоко над Полинкиной головой. Ее ровный бледный свет делал и дома, и деревья, и заборы легкими, расплывчатыми. Полинка перебежала дорогу и посмотрела на клиновский дом. В окнах было черно. Как и во многих здешних домах, ограды не было. От крыльца до скотного сарая и к дровяному складу тянулись две черные тропки. Полинка оглянулась и вбежала во двор. Снег завизжал под валенками. Она насторожилась, но окна спали, и Полинка, не опасаясь, что ее услышат, потянула на себя дощатую дверь, ту самую дверь, которая когда-то висела у них в каменном сарайчике. Зажгла спичку. Сначала она ничего не увидела, яркий свет ослепил ее, а потом разглядела поленницу дров от пола до потолка. Полинка прошла в конец ее, заглянула в простенок да так и вскрикнула от удивления. В простенке, в большом новом ящике, лежала калийная соль. Она тускло мерцала при неровном пламени спички. Огонь прижег пальцы и погас. Стало темно. Полинка наощупь нашла соль, взяла полную горсть и опрометью бросилась на улицу.

Нет уж, как угодно, но с таким делом невозможно мириться. Еще только не хватало, чтобы кузницу развели в ее доме! Куда это годится, весь пол заняли, пройти невозможно.

Степанида злилась. До выборов оставалось всего три дня. Она побелила печь, вымыла окна. Собиралась утром голиком натереть полы, и на тебе — целую машину вперли в кухню. Да добро бы еще поставили в угол, а то ведь по частям разобрали всю, так что шагу ступить негде.

— Не дело затеял, Кузьма, — не вытерпев, сказала Степанида Максимовна и сердито посмотрела на Ивана Сидорова. Весь пол был испачкан каким-то черным маслом.

Кузьма откинул со лба густые волнистые волосы и еще ниже склонился над книгой. Он сидел на корточках перед раскиданными деталями мотора.

— Так… это у нас валик газораспределителя. Понятно. А это что такое?

— Это? — Иван Сидоров склонил набок голову и посмотрел на изогнутую трубку. — Это, надо полагать, тоже…

— Что тоже? — спросил Кузьма.

Сидоров молчал. Впервые в жизни ему представилась возможность прикоснуться к машине, и теперь, когда от него ждали помощи, он ничего не мог ответить. Он вздохнул.

— Ну, так сказать, если проще выразить, всё одно к одному.

— Правильно, Иван Владимирович, — рассмеялся Кузьма. — Тут все одно к одному. Ну-ка, давай сейчас разбираться вместе. Надо сначала усвоить взаимодействие частей. — Кузьма проворно вскочил с пола, снял со стены полевую сумку и стал в ней рыться, отыскивая чистый лист бумаги. Под руку попадались счета, накладные, разнарядки на работу. «А это что такое?» — подумал он, вытаскивая сложенный треугольничком конверт. Кузьма развернул его и начал медленно, от шеи ко лбу, краснеть. «Что за чертовщина!» — пробормотал он и еще раз перечитал строчки: «А имени своего не скажу. Если любите, должны по моим глазам догадаться, кто писал это письмо. Но я вас очень крепко люблю…» Он покосился на Ивана Сидорова. К счастью, кузнец был занят изучением какого-то стакана, идущего книзу на конус. «Что ж это, маткины проделки, что ли? — подумал Кузьма. — Наверное, она подложила Дуняшино письмо». Он посмотрел на мать. Та сидела, обиженно поджав губы.

— Гляди, Кузьма Иваныч, по моему мнению, тут непорядок, — кузнец протянул стальной стакан с пробоиной посредине.

В дверь постучали тревожно и часто. И не успел еще Кузьма сказать: «Войдите», как в избу влетела Полинка. Она взглянула на Сидорова и Степаниду и сказала:

— Можно вас на минутку, товарищ председатель?

Кузьма торопливо сунул письмо в карман и вышел в сени.

— Ой, что открыла я, даже боюсь и говорить, — и, потянув Кузьму за руку, обдавая его горячим дыханием, Полинка рассказала, как нашла в доме Клиновых, в дровяном сарайчике калийную соль. — Только вот не знаю, причастен ли Костька. В прошлый раз, когда был вор, Костька видал его, но не сказал, отперся. Не захотел, значит, отца выдавать.

— Хорошо. Я сам разберусь, — глухо сказал Кузьма. — А ты никому не говори.

— Ладно, — сказала Полинка, и вдруг она вспомнила о письме. Но теперь письмо совсем ее не волновало. Ей было не до письма. Она думала, причастен или не причастен к воровству комсомолец Костька Клинов.

Костя не пришел домой утром, не пришел и в обеденный перерыв. Наступил вечер, а его все не было. Марфа обеспокоенно выбегала на улицу, смотрела по сторонам — не идет ли сын. По разнарядке он работал в лесу. Уж не случилось ли чего с ним? Не задавило ли, упаси господи, деревом? Вот уж все вернулись с работы, а его всё нет.

— Что ж делать-то, Павел? — встревоженно спросила она мужа.

Клинов хмуро отмалчивался; он и беспокоился о сыне, и в то же время его мучила мысль: скажет Костя или не скажет?

Марфа накинула платок и, прижимая его концами к груди, побежала к Хромовым.

— Девоньки, милые, где это мой Костька-то запропал? — спросила она, тревожно перебегая взглядом по лицам сестер Хромовых.

Настя весь день работала с ним вместе. Разделывали бревна для избы-читальни.

— Разве не пришел? — удивилась она, причесывая волосы перед маленьким зеркалом.

— Нету, нету, милая…

— Ну и никуда не денется. Придет, — отрывисто сказала Полинка. Она не могла себе простить поцелуя. С ума сойти, кого поцеловала, — труса!

А Костя был в лесу. Он сидел у костра, глядел на пламенеющие угли, и по лицу его текли слезы.

Неподвижно стояли сосны, озаренные красными бликами огня. Было нерушимо тихо, так тихо, как только бывает вечером в лесу, когда еще не кончился день и не наступила глухая ночь. Между вершинами елей спускалась рукоять Большой Медведицы, а вокруг нее сверкали на темно-синем небе крупные звезды. Снег вокруг костра темнел, оседал, и сквозь него проглядывала прошлогодняя блеклая трава.

Обхватив колени. Костя сидел вот уже несколько часов подряд. Он решал, как быть, что делать? Отец! Он вспоминал, как любил сидеть у него на коленях, когда был маленьким, как любил дергать его за усы, качаться на его ноге. Когда отец уходил на фронт. Костя тайком убежал на станцию. До станции было три километра. И там он ждал отца. Павел Клинов пришел слегка навеселе. Костя бросился к нему и заявил, что никуда от него не уйдет, будет с ним вместе воевать. И то ли от того, что Павлу Клинову действительно не хотелось уезжать, то ли размякло сердце от водки, но он обнял сыча за плечи, опустился с ним на траву и заплакал. А Костя, впервые видя отцовские слезы, прижался к его груди: «Я с тобой, тятька, с тобой!» С какой радостью и гордостью потом получал он от отца письма и читал их. Правда, отец редко писал про фронтовые дела, чаще он сообщал о походной кухне, о том, чем кормят, и жаловался на какого-то старшину. Но все равно, письма были с Фронта, и Костя хвастал своим отцом перед ребятами. Потом отец приехал. Это было рано утром. В избе еще спали. Костя сквозь сон слышал, как побежала на стук мать, как она заплакала, что-то говоря быстро и радостно. И вот посреди избы стоит отец, и Костя, колясь об его жесткие солдатские усы, висит на его шее.

— Соскучился, сынок? — говорил отец и гладил Костю по голове широкой ладонью.

В те годы в колхозе было мало мужиков, и всю работу справляли женщины. Но Павел Клинов не пошел в поле. Больше месяца он пробыл дома. Несколько раз к нему приходила Глафира Найденкова — председатель колхоза, — она просила помочь на уборке урожая, и всякий раз отец отказывался. Его стали называть лодырем, лежебокой. Косте было больно слышать такие слова. Он дрался с ребятами, поссорился с лучшим другом Колькой Евстигнеевым, давшим ему рекомендацию в комсомол. Никому не хотел верить, что его отец плохой. Любил его. А отец на самом деле был лентяем. Да еще теперь стал вором! На что позарился, на удобрения. Все для огорода своего, из-за жадности.

«Что же делать?» — в сотый раз спрашивал себя Костя и не знал, на что решиться. Ему было тяжело заявить во всеуслышание, что его отец — вор. Какими глазами будут смотреть на их семью люди! Но как посмотрит он сам в глаза своим товарищам, если умолчит?

Костер замирал. Желтенькие огоньки перебегали по черной чадящей головне. Седой пепел толстым слоем лежал на углях. Костя оглянулся. Пора уходить. Но как не хотелось идти домой… и вдруг по лесу разнесся зычный голос отца:

— Ко-стя! Кон-стан-тин!

Костя вскочил, сжал кулаки! Отцовский голос показался ему сейчас чужим. «Нет, я не отзовусь…» — решил он и побежал, вытянув вперед руки, не замечая, как бьют по лицу намороженные ветви. «Кон-стан-тин!» — донеслось до него, но он был уже далеко.

Мотор оказался с дефектами: протекал радиатор, верхняя рубашка водяной помпы была пробита, масляный фильтр поврежден. Когда все это обнаружилось, Кузьма безнадежно махнул рукой. Но Иван Сидоров так начал горячиться, доказывая, что ему заварить и склепать — плевое дело, что Кузьма сразу сдался, и через полчаса председатель колхоза стоял у горна, а Сидоров в брезентовом переднике выбирал из кучи железного лома материал для ремонта.

Они работали всю ночь напролет и к утру заклепали пробоину в водяной помпе, в полдень запаяли радиатор, а к вечеру починили стакан масляного фильтра. Отдохнув всего лишь час, принялись за сборку. Им не терпелось поскорее пустить мотор, послушать, как он начнет гудеть, как будут позванивать в окнах стекла, как мелкой дрожью наполнится изба.

Кузьма удивлялся той прыти и настойчивости, какие проявлял кузнец. Он никак от него этого не ожидал, — а у Ивана Сидорова была своя думка, он мечтал стать механиком при моторе.

Во время сборки многие детали получили новые наименования, до сих пор неизвестные ни одному водителю.

— Дай-ка мне вон ту фуфлыгу, — кивал головой Кузьма на деталь, и кузнец чутьем определял, что именно было нужно Кузьме. — А где у нас эти? — Кузьма сучил пальцами, и кузнец нес ему свечи для зажигания.

До самого конца сборки все шло гладко и детали сразу находили свои места, но когда движок был собран, неожиданно обнаружился некоторый излишек болтов, гаек и каких-то маленьких пружинок.

— Ну и начхать на них! — нетерпеливо сказал Иван Сидоров. — и без них обойдемся. К тому же неизвестно, куда их ставить.

Но Кузьма снова уткнулся в книгу и отыскал им место. К счастью, мотор не пришлось из-за них разбирать.

Наконец все было готово. Даже болтам нашлось применение. Оставались непривернутыми две гайки, но ими решено было пренебречь.

— Начинается испытание! — торжественно произнес Кузьма.

Иван Сидоров обтер рукой губы, словно собираясь целоваться, и шопотом спросил:

— Мамашу не испугаем?

— Обрадуем, — ответил Кузьма. — Заправляй горючее.

Когда все было подготовлено для пуска, Иван Сидоров снял шапку и замер, готовый каждую секунду вздрогнуть от звука мотора. Но прошло несколько минут, а движок молчал. Кузьма бегал вокруг мотора, что-то поправлял в нем, залил бензином свечи, даже зажег паклю и стал подогревать какие-то части, но движок молчал. У Сидорова перехватило дыхание, он смял шапку и, наконец, не выдержав мучительной тишины, негромко спросил:

— Что же это?

Кузьма вздохнул.

— Надо снова разбирать… чего-то мы не так сделали.

— Чего не так? Вроде все, как по книге…

— Ладно. Иди домой, а завтра на свежую голову посмотрим.

— Я не пойду, — угрюмо ответил кузнец, — ты, если хошь, иди спи, а я поразбираюсь… Никогда еще от своего не отступал.

Когда Степанида Максимовна вышла в кухню, она чуть не заплакала от досады: Иван Сидоров, примостившись у края добела вымытого стола, скреб напильником какую-то промасленную железину, а Кузьма мыл в бензине втулки, пружины, гайки и раскладывал их в строгом порядке на подоконниках, на лавке, на полу.

— Да что же, Кузынька, делается-то? — с сердцем сказала Степанида.

Кузьма посмотрел на нее мутными глазами и ничего не ответил. Иван Сидоров еще ниже склонился над столом.

Степанида Максимовна постояла, качая головой, и занялась самоваром.

Неожиданно с улицы донесся гудок автомобиля.

— Машина! — радостно вскочил Сидоров. И сразу у него мелькнула мысль, что надо бы затащить сюда шофера: наверное, он поможет разобраться во всех этих гайках и втулках. И Кузьма подумал то же самое. Он накинул полушубок и без шапки выбежал на улицу.

С неба падал крупный медленный снег. На востоке слабо алела утренняя заря. Машина стояла, белая, посреди дороги.

— Эй, друг! — закричал Сидоров, опережая Кузьму. Он боялся, как бы шофер не уехал.

Дверца кабины открылась.

— Не скажете, где предколхоза живет? — раздался дрожащий бас.

— Я председатель, — ответил Кузьма, вспоминая, что где-то он уже слышал этот голос.

— Ну, тогда здравствуйте! — пробасил шофер, вылезая из машины. — Не узнали? Галактионов.

— Василий Петрович! — вскричал Сидоров, бросаясь к механику. — Вот кстати! Ах ты, мать честная! — он хлопнул механика по плечу и потащил его в избу.

Через несколько минут Галактионов стоял посреди кухни, удивленно оглядывая разбросанные части мотора.

— Что это у вас?

— А мы по книге! — весело закричал Сидоров и залихватски ударил себя по ноге. — Мы тут с Кузьмой Иванычем всякие фильтры и помпы и прочее в совершенстве одолели. Теперь так, чтоб только собрать и, как говорится, пожалуйста, — лампочка Ильича.

— Не то говоришь, Иван Владимирович, — остановил его Кузьма и посмотрел на механика. — Тут дело такое, товарищ Галактионов, если сможете, помогите нам. Ничего у нас не получается. В крайнем случае, хоть посоветуйте, если очень торопитесь.

— Да ведь я к вам не заездом, — внимательно присматриваясь к деталям, ответил Галактионов. — Сокол специально направил меня. Я даже мандат на выборы взял, чтоб здесь…

И все-таки Костя ночевал дома. Он ничего не сказал матери. Даже не ответил ей, когда она спросила, где он пропадал. Взяв со стола ломоть хлеба, забрался на печь и, тоскливо жуя, равнодушный ко всему, кроме своего горя, лежал подавленный, думая о себе.

— Вот теперь отец пропал, — вздыхала внизу мать, — тебя пошел искать и пропал. И что вы только делаете со мной!

Костя молчал.

— Сынок! А сынок… Ай спишь?

Костя молчал. Ему хотелось сейчас, чтобы отец совсем не пришел, замерз бы в лесу… Тогда Костя никому бы ничего не сказал, и не было бы стыдно… А удобрения принес бы обратно. Тихонько принес бы… И он заплакал, жалея отца.

Но Павел Клинов не замерз. Он пришел и закричал еще с порога:

— Явился, нет?

Голос у него сорвался.

— Дома, — ответила Марфа, — на печке.

— Ну, слава богу, — раздеваясь, вздохнул Павел, — а то костер нашел, а его нет, все сердце оборвалось. — Он снял со стола лампу и, высоко ее неся, подошел к печке: — Ишь, спит… сморился, и хлеб в руке, — ласково сказал Павел. — Дурашка, глуп еще…

— А и не глуп! Уйди от меня… не трожь! — вскочил Костя.

— Ну-ну, ты того… тише! — отходя, забормотал отец.

А чуть свет Костя побежал к Кузьме. Надо было всё рассказать. Пускай знает Кузьма Иваныч, но не гонит отца из колхоза. Пропадет тогда отец. А он, Костька, даст честное комсомольское, что отец больше никогда так не сделает.

— Тише! — сурово сказал. Галактионов, когда Костя вбежал в избу.

— Да мне председателя…

— Спит он. Позже придешь.

Но позже пришлось идти в лес, и только вечером Костя увидал Кузьму. Он застал его в школе, в маленькой комнате, где помещался агитпункт. Кузьма привинчивал к потолку белый, как грибок, фарфоровый ролик. На полу лежали провода. Иван Сидоров тянул по стене зеленый шнур. Галактионов ставил выключатель.

— Кузьма Иваныч, — задыхающимся голосом проговорил Костя, — на минутку вас…

— Подожди, вот сейчас засветим…

И верно, через минуту зажглась лампочка. Она была маленькая, ослепительно яркая. Костя взглянул на нее, потом перевел взгляд на Кузьму и вместо его лица увидал радужное пятно. Иван Сидоров то выбегал в сени, где глухо и ровно гудел мотор, то заглядывал в комнату и смеялся обросшим волосатым ртом.

— Так что, Кузьма Иваныч, это уж теперь по моей принадлежности быть возле мотора. Механиком буду я!

В агитпункт набивались люди. Было тесно. Пришел Степан Парамонович, подняв голову, посмотрел на лампочку и почесал переносье.

— Видал, а? Видал? — наскакивал на него Сидоров. — Техника!

— Это что ж, ничего… приятно. Как раз к празднику, — миролюбиво сказал Щекотов, щурясь от яркого света.

— А ты как думал? Уж если что мы задумали, так завершим, как зубилом отрубим! — хорохорился Сидоров.

Кузьма улыбнулся и подошел к Косте:

— Ну, что?

Костя отвел его в пустой класс.

— Я вам все скажу, — зашептал он, — только не гоните отца из колхоза. Нет ему больше жизни, как здесь. Пропадет он. — И рассказал все, как было.

— Ладно, Костя, — задумчиво смотря на его запавшие глаза, на шелушащийся от мороза нос, тихо ответил Кузьма, — попробую отстоять его перед колхозниками.

Заснеженные сосны стремительно бежали навстречу. Кусты в ужасе отскакивали от дороги — ж-ж-ух! — и уже оставались позади. Машина мчалась. Сдержал свое слово Сокол, прислал механика, прислал полуторку. Полный кузов набилось людей. Весело было ехать в этом напоенном морозным воздухом занимающемся дне, петлять по лесной дороге, неожиданно выскакивать на поля, обрамленные далеким лесом, видеть голубое праздничное небо, золотые пятна на стволах заиндевелых сосен.

Эх, и молодец же шофер, что так лихо ведет машину! Дыши во всю грудь, вбирай в себя этот чистый, морозный воздух, смотри широко раскрытыми глазами на все, что тебя окружает. Смейся, кричи напропалую и мчись, мчись навстречу ветру!

И люди смеялись, кричали, пели песни.

Пел и Кузьма. Никто не думал, что у него такой сильный, красивый голос. Но никто и не удивился этому, словно так и должно было быть. Кузьма пел ту самую песню, какую часто певал в блиндажах и землянках, — пел «Катюшу». И все вместе с ним пели эту песню. У Груни стали такие голубые глаза, что Николай не мог смотреть в них, ему было больно, как если бы он смотрел на солнце.

Груня пела заливисто, словно весенняя птица. На одном из ухабов, когда машину подбросило, Николай Субботкин ухватился за Грунькину руку и больше уже не выпускал. Груня остро взглянула на него, он сделал вид, что ничего не замечает, и затянул песню таким срывающимся голосом, так начал врать, что Галактионов даже высунулся из кабины и спросил: «В чем дело?» Конечно, Николаю не следовало бы петь. Но что же делать, если песня сама рвется из груди. К тому же он был твердо убежден, что поет хорошо. Он не замечал насмешливых улыбок, не замечал, как Груня хмурится. И вот она уже не поет, вырывает свою руку и смотрит на него злыми глазами. А он, как на грех, не понимает, почему она так смотрит и поет еще громче.

— Осел тоже орал! — отталкивая Николая, кричит ему в ухо Грунька.

Запрокинув бороденку в небо, закрыв по-соловьиному глаза, Поликарп Евстигнеевич забирался на такую высоту, что становилось страшно, как бы у него не оборвался голос.

Мария сидела рядом с Дуняшей.

«Как же она красива», — думал Кузьма. Ему хотелось встретиться с ней взглядом, хотелось увидеть, как она улыбнется.

Кузьма склонился к розовой щеке Марии:

— Вы сегодня очень красивы, Мария Поликарповна!

Мария улыбнулась.

Эх, и хороша улыбка у девушки, которая тебе нравится! Гони, шофер, гони во всю мочь, так, чтоб ветер гудел в ушах, чтоб солнце забегало то слева, то справа. Гони, шофер!

А Дуняша опустила голову. Она все еще помнила те дни, когда Кузьма танцевал с ней, когда они катались с горы и он держался за ее плечо и весело, озорно кричал. «Что ж это он, так на меня и не посмотрит? — тоскливо думала она. — Видно, не любит». И зорким, ревнивым глазом замечала, как Кузьма каждый раз, встретясь взглядом с Марией, начинает петь еще громче, как будто всю свою душу хочет вылить в песне.

А машина мчалась, то ныряя в голубую тень, то вырываясь на солнечный простор.

Никандр оглянулся. Как было бы славно, если бы сейчас ехала Полинка. И надо же быть такой истории! Когда машина была уже готова, — вот-вот отправится, — Никандр заметил, что Полинки нет. Он соскочил с кузова и помчался в дом Хромовых. Он бежал и ругался. С вечера еще договорились, что все комсомольцы проголосуют в первый рейс.

Войдя в дом, он яростно хлопнул дверью.

— Полина!

Никто не отозвался. Никандр быстро прошел в горницу и там увидел Полинку. Она сидела у окна, положив голову на руки.

— Ты спишь, что ли? — сердито крикнул Никандр.

Но и тут Полинка не отозвалась. Тогда он потряс ее за плечо.

— Не поеду я!

— То есть, как это ты не поедешь? Сейчас же собирайся!

Полинка чуть слышно ответила:

— Уходите, не то опоздаете на машину… вон гудит.

— Да ты что это? Собирайся!

— Не могу я ехать, Никандр. — И, пряча лицо, добавила: — Мне еще восемнадцати лет нету, двух недель не хватает…

Никандр протяжно свистнул и побежал к машине.

«А жаль, что Полинки нет, с ней было бы еще веселее», — подумал он.

— Почему же вы не поете, Мария Поликарповна? — донесся голос Кузьмы до Дуняши.

Ну что бы ему сказать это ей, Дуняше? Как бы она запела! Разве так поют, как поет Грунька или Настя? Вот-то слились бы два голоса в один, — голос Кузьмы и ее, — если бы он сказал ей: «Почему вы не поете, Дуняша?»

Мария пожимает плечами и, чуть запрокинув голову, смотрит на Кузьму, А он поет. Как он поет!

— Охрипнете, Кузьма Иваныч, на морозе-то, — глухо говорит Дуняша. В глазах у нее слезы. Может быть, от ветра? Может, от солнца?

Солнце впереди машины, яркое, громадное.

Степанида Максимовна все видит. Ей не по сердцу Мария. Разве не найдется девушки для Кузьмы? Разве обязательно вводить в дом вдовую солдатку?

— Кузынька! — кричит Степанида. — Ты бы повернулся в нашу сторону, неровен час, грудь застудишь…

Кузьма стоит в шинели нараспашку. Он смеется. Когда ветер задувает полу, вся грудь у него начинает сверкать орденами и медалями. У Груни от восхищения еще больше голубеют глаза.

— Да разве такую грудь застудишь? — кричит она.

Но вот и приехали. Машина, круто завернув во двор, останавливается у крыльца сельсовета.

Весь дом в зелени сосновых ветвей, перевитых кумачом.

В зелени большой портрет кандидата в депутаты Верховного Совета страны.