На вершинах знания

XIV

Ровно в четыре часа дня молодая баронесса Варенгаузен в сопровождении Моравского входила в кабинет Фадлана, где доктор встретил ее с низким поклоном.

На дворе стоял чудный весенний день, и столб горячего солнечного света, врываясь в зеркальное окно, сияющим ореолом окружал молодую женщину. Как это ни странно, но горе только увеличило ее красоту. Черты лица ее стали как будто бы тоньше и все оно как-то одухотворилось: вчерашний беззаботный ребенок превратился в женщину и женщина эта казалась вдвое прекраснее, чем тогда, когда Фадлан увидел ее на балу.

Но все человеческое Фадлана было уже уничтожено, и перед ней стоял только бесстрастный подвижник, полный внимания, участия и желания помочь.

Он внимательно посмотрел на баронессу, посадил ее в кресло и сказал:

— Мой учитель и друг, профессор Моравский, рассказал мне о том, чего вы ждете от меня. Он, может быть, имеет несколько преувеличенное понятие о моих способностях и силе; но, во всяком случае, я попытаюсь быть вам полезным. Я к вашим услугам, баронесса, но вы должны выполнить два условия. Первое очень просто: я прошу иметь ко мне полное доверие, как будто бы я был вашим… отцом.

— Это уже исполнено, доктор, — ответила Варенгаузен.

— Второе условие гораздо труднее: оно требует от вас жертвы, очень трудной для женщины в вашем положении.

— Какая же это жертва?

— Вы должны простить их, простить не только на словах, но от всего сердца и без всякой задней мысли.

Молодая женщина содрогнулась.

— Как?.. Даже ей?

— Ей больше всего, — сурово ответил Фадлан. — Помните, что прощение есть заклятие добра. Вы должны смотреть на вашего мужа, как на больного, как на связанного в буквальном смысле этого слова, так как он сам себе уже больше не принадлежит. Вы должны смотреть на него, как на больного, которому ваши попечения и уход вернут утраченное здоровье. Но что касается до нее, то здесь дело совсем другого свойства. Я имею основание думать, после некоторых общих разъяснений профессора, что она действительно губит две чужих жизни, не сознавая зла, которое делает, и будучи толкаема фатальной силой. Вы должны смотреть на нее, как на несчастную погибшую сестру, отложив в сторону всякий намек на ненависть. Если вы меня понимаете — ваша сила увеличится вдесятеро.

— Простить ей?.. Ей?.. — возмутилась Варенгаузен. — Возможно ли это?

— Если это вам кажется свыше ваших сил, зачем вы ко мне пришли? Я ничего не могу сделать для вас.

Баронесса кусала губы, слезы показались на ее прекрасных глазах. Грудь ее высоко вздымалась, она готова была разрыдаться.

Фадлан покачал головой.

— Можете ли вы питать ненависть к змее, которая вам встретилась по дороге?.. Нет?.. Поступите так же по отношению к этой женщине.

— Вы этого хотите? Это необходимо? — сказала наконец она слабым голосом. — Хорошо! Я не имею против нее никакой ненависти и отказываюсь от какой-либо мести.

— От всей души?

— От всей души.

— Без всякой задней мысли?

Баронесса молча кивнула головой.

— В таком случае, судьба вашего мужа в ваших руках, — медленно сказал Фадлан.

Баронесса улыбнулась сквозь слезы.

— Да! Тысячу раз да!.. Для того, чтобы спасти моего мужа, я сделаю все, откажусь от всякой ненависти. Может быть, ее нужно найти и сказать ей открыто, что я с ней примирилась?

Фадлан приблизился к ней и сказал ей авторитетно и энергичным тоном, но медленно и тихо, как бы запечатлевая слова в ее памяти:

— Да, ее нужно найти.

Баронесса побледнела.

— Я готова.

И она было направилась к двери, но Фадлан ее остановил.

— Нет, нет, погодите. Нужно, чтобы эта женщина не знала о том, что вы предпринимаете. С другой стороны, я должен точно знать сущность тех цепей, которыми она приковала к себе вашего мужа. Этого не могут видеть ваши телесные глава, а между тем, нужно, чтобы вы мне сказали про все, что увидите. Верите ли вы мне решительно, бесповоротно и слепо?

Фадлан говорил с все более и более возрастающей авторитетностью, глаза его горели, на него невозможно было глядеть.

— Да, решительно, бесповоротно, слепо! — пролепетала баронесса.

Доктор подошел к ней с вытянутыми руками; кисти рук его были сложены и направлены на Варенгаузен.

Баронесса испустила легкий крик, губы ее зашевелились, но она не произнесла ни слова и замерла, как статуя, с опущенным и руками и с глазами, устремленными в глаза Фадлана.

Он положил на, ее плечи свои руки и, быстро начертив мизинцем знак на ее лбу, тихо спросил:

— Вы меня слышите?

Губы баронессы чуть дрогнули, и она ответила:

— Да… я вас слышу.

Фадлан отошел немного в сторону от нее и снова проговорил:

— Вы должны отыскать вашего мужа. Где он?

— У нее… у этой женщины… около нее… Боря, Боря! О, Боря!

Она прибавила с невыразимой жалостью:

— Господи, какой он бледный! Как он изменился!

— Я говорил, что она губит две жизни, — пробормотал Фадлан. — Смотрите хорошенько! Хорошенько! — добавил он настойчиво.

Прошло несколько минут.

Вдруг баронесса вскрикнула:

— Он меня увидел! Он меня увидел!

— Хорошо, — сказал Фадлан. — Но пусть она вас не видит и не ощущает вашего присутствия. Понимаете?

— Да.

— Видите ли вы связь, соединяющую эту женщину с вашим мужем?

Баронесса забеспокоилась.

Она видимо испугалась, как бы стараясь спрятаться.

— Нет… Я не вижу… Она мне не позволяет. Она меня ищет.

Фадлан повторил более энергично:

— Я хочу, чтобы вы видели… Смотрите, смотрите хорошенько!

Прошло еще несколько минут. Варенгаузен в ужасе откинулась назад.

— О! О!.. Она меня ищет!

— Избегайте ее. Я вам приказываю видеть!

— Погодите… Я вижу… Точно будто бы светящаяся лента… Красная и голубая… Она выходит из Бориса и окружает эту женщину.

— Флюидическая связь. Жизнь, — пробормотал Фадлан.

Баронесса пронзительно вскрикнула от ужаса, вся задрожала и протянула руки, словно стараясь защититься от надвигающейся опасности.

— Боже мой, Боже мой! Она меня увидела… Я не могу скрыться, ради Бога, помогите! Она… Валашка меня убьет!

Одним прыжком Фадлан очутился около нее и, как бы закрывая ее своим телом, поднял правую руку к небу, опустив левую к земле. Это была священная поза древних халдейских жрецов, защищавших кого-нибудь от злого духа.

— Вы говорите о валашке, — проговорил он, — я вас не понимаю… Какая валашка?

— Эта женщина эта женщина!..

Она замолкла с широко открытыми от ужаса глазами.

Моравский пришел на помощь к Варенгаузен.

— Ну да… Она говорит о княгине.

— Княгиня… Какая княгиня? — проговорил, бледнея, Фадлан.

Вдруг, точно приняв решение, нахмурив свои брови, он положил свои руки на голову молодой женщины.

— Вы сохраните воспоминание о всем, что было… Проснитесь!

Баронесса содрогнулась и стала постепенно приходить в себя.

— Вы сказали: княгиня, — обратился Фадлан к Моравскому. — Какая княгиня? Вы ее знаете?

— Княгиня Джординеско… Вы и сами ее знаете, вы были представлены ей на том же вечере у Репиных.

Фадлан пробормотал.

— У нее моя кровь!

Между тем, Варенгаузен окончательно пришла в себя. Она была совершенно спокойна и только бледность, проступившая на ее лице, указывала на пережитое волнение.

Фадлан долго смотрел печальными глазами на молодую женщину и сказал:

— Я думал принести вам в жертву все мое прошлое…

И, видя ее изумленный взгляд, добавил:

— О, вы меня, конечно, не понимаете. Но с этого мгновения меня нельзя считать больше среди существ этого света, потому что моя жизнь приносится в жертву вашему счастью.

Как будто бы отдаленное воспоминание промелькнуло в памяти молодой баронессы при этих загадочных словах Фадлана, но она ничего не успела возразить, так как в разговор вмешался Моравский.

— Я понимаю, это гипноз, — обратился он к доктору. — Я понимаю еще, что в этом случае вы послали… вы послали душу субъекта туда, куда вам было угодно. Но как случилось, что эта женщина видела баронессу? Вот этого я не понимаю.

Фадлан не без иронии посмотрел на него.

— Там, где гипнотизеры Запада допускают случаи посылания души, там маги своей волей посылают призрак тела и даже само тело, если нужно, дорогой мой друг!

В то время, как в доме Фадлана происходили описанные события, молодой Варенгаузен лежал в каком-то полузабытье на низкой тахте в будуаре у Джординеско.

Уже в продолжение трех недель он плохо сознавал, где он. Сейчас ему казалось, что голова его совершенно пуста и мысли не за что зацепиться; не было никакого воспоминания и вместе с тем не было никакого интереса к жизни. Он бессмысленно смотрел на красавицу-княгиню, которая стояла перед черным алтарем в длинных одеждах и египетском уборе на голове, сверкая драгоценностями и своей красотой. В жаровне курились ароматы, и завеса не скрывала черного зеркала.

— Шеваиот! Шеваиот! Шеваиот!

Она бросила щепотку куренья на жаровню.

— Шеваиот, соедини твою всемогущую волю с моей!

Глаза ее изумленно раскрылись: клубы пахучего дыма, вместо того, чтобы подниматься кверху, низко стлались по полу.

— Что такое? Дым жертвоприношения не принят? Есть чужое влияние?

Она с удвоенной силой приступила к заклинанию.

Барон слегка приподнялся на тахте. Он увидел, как под влиянием заклинаний в темном зеркале медленно образовался светлый круг. Круг этот сначала был бледен и расплывчат; постепенно он удлинился, проступили контуры человеческого тела, вырисовалась стройная женская фигура, наконец, прояснело и лицо: можно было разобрать все черты до самой маленькой.

— Надя!

В мозгу барона сверкнуло воспоминание.

— Надя!

Джординеско взглянула в зеркало, но изображение пропало раньше, чем она могла что-либо увидеть.

— Что это? Начинается битва? Горе тому, кто осмелится попытаться вырвать у меня существо, которым я живу!

Она подняла руки, мысленно произнесла одно из самых могущественных заклинаний и начертила в пространстве обратный пантакль.

— Надя! — в третий раз вскрикнул барон.

Аврора так и впилась главами в зеркало: в светящемся круге появилось изображение баронессы, испуганной и взволнованной, как бы старающейся скрыться.

— Я так и знала! — вскричала Аврора. — Погоди же!

Барон пролепетал:

— Что ты хочешь делать?

— Что? Уничтожить прошлое, больше ничего!

Она, как тигрица, бросилась к черному зеркалу и остановилась, как вкопанная: рядом с баронессой появилось другое изображение, изображение человека, который недвижимо стоял с высоко поднятой правой рукой, у которой были сложены вместе три пальца, и с левой рукой, опущенной к земле.

Это был Фадлан.

Аврора пришла в бешенство при виде Фадлана.

— Он!.. Он осмеливается?.. Да будет!.. Я его уничтожу!

Барон окончательно вспомнил.

— Несчастная, что ты хочешь делать?.. Пощади! Это моя жена, я ее люблю!

— Он ее любит! — прошипела Аврора.

Она собрала всю свою волю и, обернувшись к барону, угрожающе протянула к нему руки. Без сопротивления, без крика Борис, как сноп, упал навзничь к подножию алтаря. Но, когда Аврора обернулась, в черном зеркале ничего не было, видение исчезло.

— А! — вскричала Аврора, вся дрожа от ненависти, — это война? Война без пощады… Шеваиот, ты поддержишь твою рабу!

Она снова подбросила новую щепотку куренья в жаровню, дым густым столбом поднялся кверху.

— Шеваиот, тебе угодно мое жертвоприношение! О, великий и славный дух, ты будешь удовлетворен вполне!

Не обращая внимания на неподвижное тело Бориса, она зажгла на алтаре три свечи из черного воска, стоявших в высоком канделябре из оксидированной бронзы. Красноватый свет разлился по комнате, тускло освещая алтарь, Аврору над неподвижно лежащим Борисом и отражаясь в черном зеркале.

Она сбросила с себя одежды и молча остановилась нагая пред алтарем, повторяя в уме своем священную букву:

— ШИН!

Потом Аврора взяла большой хрустальный кубок и, поставив его на маленький столик и протянув над ним свою левую руку, серебряным кинжалом нанесла себе удар в предплечье. Горячая кровь струей потекла в кристальный кубок и наполнила его почти до половины.

Тогда, взяв в одну руку кубок, а в другую засохший стебель розы, на котором запеклась кровь Фадлана, она высоко подняла их над головой и торжественно подошла к алтарю. Там, наступив ногой на неподвижное тело Бориса и зажмурив глаза, в неописуемом порыве злобного восторга, она проговорила:

— Шеваиот! Великий Шеваиот! Я, твоя раба, — я пред тобой… я принесу тебе в жертву заклятую кровь, и жизнь врага моего будет связана с моею!

Она опустила голову и несколько минут оставалась как бы в полузабытье.

— Шеваиот, великий Шеваиот! Благоволи принять приносимую тебе службу и великое жертвоприношение крови!

Аврора опустила стебель розы в чашу с еще дымящейся кровью.

— Тебе, великому владыке зла, тебе, победному духу тьмы, тебе, могучему царю горя и слез!..

Она поставила на алтарь чашу и, наклонившись над ней, стала шептать:

— Ангел с мертвыми глазами, повинуйся! Крылатый бык, работай! Скованный орел, подчинись! Змей, упади к моим ногам! И пусть вода вернется к воде, горит огонь и дышит воздух, и земля покроет землю. Ози, Озуа, Озия!..

Она подняла руки и высоким голосом нараспев заговорила, заканчивая каждую строку быстрой скороговоркой:

Она склонилась до земли, затем, выпрямившись и взяв обеими руками чашу, высоко подняла ее над своей головой и в диком исступлении почти закричала:

— Гемен-Этан! Гемен-Этан! Гемен-Этан! Эль, ати, титэ-ин-азиа, Хин, Теу, Минозель, Ашадон, валь-ваа, Ейе-Ааа, Эйе-эксе, ЭЛЬ, ЭЛЬ, ЭЛЬ! А, ХИ — хау-хау-хау, ва-ва-ва-ва! Шеваиот!

Айе-Зарайе, айе-Зарайе, айе-Зарайе! Властью Элогимов, Аршима, Рабура, Батхаса, через Абрака владычествующих, появись, Абегор через Аберера! Шеваиот! Шеваиот! Шеваиот! Я тебе повелеваю печатью Соломона и великим именем Семхамфораса, прими в жертву нашу смешанную кровь!

Громадный клуб дыма вылетел из курильницы и окутал Аврору, ласково обволакивая плотным кольцом ее конвульсивно вздрагивающее тело. Гуще и гуще становился дым и резче благоухали одуряющие ароматы; черные свечи вспыхнули в последний раз и с треском погасли.

Блистала хрустальная чаша, высоко поднятая белевшими во тьме прекрасными руками валашки.

Но вот густое облако душистого дыма заволокло и эти белые руки… Аврора без чувств рухнула на неподвижно лежавшее тело Бориса. Чаша выпала из ее рук и с жалобным стоном разбилась на мелкие кусочки, — густеющая кровь темной лентой медленно потекла по ковру.

Так лежали у подножья черного алтаря, бок о бок, два недвижных человеческих тела, одно в свободных одеждах, другое блистая своей наготой.

И черный дым крутился над ними и чудились в этом дыму необычные и страшные образы…