ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. НОВАЯ ФРАНЦИЯ, НОВАЯ ГЕРМАНИЯ

И самый, сильный яд на свете

У Цезаря закапал из лаврового венка.

УИЛЬЯМ БЛЕЙК

Солдаты были уверены: с ним они получат то, что им нужно. Вот почему они шли за ним, также, как пошли бы за любым, кто смог бы вселить в них эту уверенность. А разве актеры не питают теплые чувства к тем антрепренерам, от которых ожидают получить хороший, куш?!

ИОГАНН ВОЛЬФГАНГ ФОН ГЕТЕ О НАПОЛЕОНЕ.


После прихода к власти и Наполеон, и Гитлер, встали перед лицом очень похожих проблем. В их странах царил экономический хаос, приходилось учитывать наличие серьезной оппозиции своему режиму, существовали определенные трения с церковью. Первоочередную свою задачу Наполеон видел в том, чтобы залечить раны, нанесенные Франции революцией, в то время как Гитлер был одержим маниакальной идеей «спасти» Германию от евреев и большевизма. Внешняя политика как одного, так и другого отличалась крайней агрессивностью. Помимо сохранения естественных границ Франции, Бонапарт желал утвердить ее господство над Западной и Центральной Европой. Гитлер стремился создать Великую Германию, а затем завоевать Восточную Европу. Вдобавок каждый из них намеревался построить новый тип государства с новым общественным порядком.

При сравнении этого периода в их карьерах сразу же выявляется ряд сходств и совпадений. Оба они наслаждались своей, по сути дела, абсолютной властью, быстро устранив все ограничивавшие их препоны. Но сначала им приходилось действовать очень осторожно: их власть еще нуждалась в значительном укреплении и упрочении. Любое серьезное военное поражение (а именно это чуть было и не произошло при Маренго) почти наверняка привело бы Наполеона к краху. Но и Гитлер имел вполне веские основания зорко следить за поведением своих генералов, которые могли бы легко свергнуть его. Тем не менее, действуя-постепенно, но непрерывно, они смогли установить более или менее строгий контроль над своими странами, превратившийся затем в железную хватку. И это при том, что на ранних стадиях такого превращений каждый из них представал перед своим народом скорее в облике спасителя, нежели деспота. Со сверхъестественной проницательностью они сумели подыскать себе талантливых помощников, разглядев в них нужные качества. И нигде это не проявилось так ярко, как в тех методах, которыми они возрождали французскую и германскую экономики.

Период Консульства обычно принято считать золотым веком французского народного хозяйства. Переход, от развала к процветанию во многом совершился благодаря административному таланту Наполеона и его безошибочному чутью на способных, энергичных и знающих свое дело людей. Точно так же, как он централизовал управление, создав институт префектов, были учреждены в каждом департаменте и налоговые службы, в каждой из которых числилось по восемь сборщиков налогов (основным стал налог на доходы). Он подобрал опытных чиновников и поставил перед ними задачу перестроить весь финансовый механизм страны. Был основан специальный фонд погашения для выкупа облигаций государственного внутреннего займа. Наполеон учредил также банк Франции, и вскоре после этого была проведена замена бумажных денег на золотые и серебряные монеты; франк оставался стабильной валютой вплоть до 1914 года. В 1802 году впервые за семьдесят лет бюджет был сведен без дефицита. Золотой запас страны начал неуклонно расти, так же, впрочем, как и личная казна Наполеона в подвалах Тюильри. Именно тогда были основаны Коммерческий банк. Вексельный, банк и другие финансовые учреждения, задачей которых являлось развитие торговли, в том числе и путем ее кредитования. Принимались меры по развитию промышленности, с этой целью многим владельцам заводов и фабрик предоставлялись беспроцентные займы. Сооружались новые дороги и мосты и приводились в порядок старые, строились порты. Когда возникла угроза голода, благодаря хорошим транспортным коммуникациям и портовым сооружениям удалось быстро завезти большое количество зерна и рассредоточить его по стране. Зимой в Париже работали суповые кухни, для бездомных были открыты ночлежки. Через три года во Франции забыли о безработице, и в страну вернулось процветание. Разумеется, нельзя не учитывать цикличности экономического развития, а начало правления Наполеона пришлось как раз на конец экономического спада. Но большая заслуга в этом принадлежит, несомненно, и Наполеону с его талантливыми министрами. На переднем плане, естественно, стояла фигура Первого консула, который действительно заслужил уважение своей неутомимой и кропотливой деятельностью. Он вернул Франции веру в свои Силы - это было, пожалуй, главным результатом его работы.

В 1799 году Бонапарту исполнилось всего лишь тридцать лет. Герцог де Бролье (зять мадам де Сталь и секретарь Наполеона) видел в том году, как «он шел энергичной, размашистой походкой по коридорам Тюильри, положив правую руку на плечо секретаря, а левой держась за эфес небольшой турецкой сабли, подтянутый и стройный, с загорелой кожей и суровым выражением лица». Другой его секретарь, барон де Меневаль, описывает Первого консула как человека ростом в 5 футов и 2 дюйма, хорошо сложенного, с пронзительными серыми глазами, прекрасными здоровыми зубами, прямым носом и тонкими каштановыми волосами, которые он больше не отпускал до плеч, предпочитая короткую прическу. Меневаль добавляет, что «достоинство и гордость, с которыми он держал свою голову, чуть откинув ее назад, превосходят даже самые красивые античные бюсты». По его же словам, у Наполеона была очаровательная улыбка и громкий, беззаботный смех, но если его злили, «выражение его лица становилось очень суровым и даже страшным». Далекая от преклонения перед ним мадам де Сталь дает совершенно иное описание. У Бонапарта было «маленькое тело и большая голова. В нем чувствовалась какая-то смесь наглости и застенчивости, неотесанность выскочки и надменность деспота». Признавая неотразимость улыбки Наполеона, мадам де Сталь в то же время находила ее «скорее механической, нежели идущей от сердца: выражение его глаз никогда не совпадало с выражением рта». Из окна дворца Тюильри немецкий драматург Коцебу наблюдал за Наполеоном во время парада. «Он прибыл в сопровождении пышно разодетых генералов и адъютантов, в то время как на нем самом был простой мундир безо всякого золотого шитья... Я видел, как его неоднократно останавливали, нескольким женщинам позволили даже подойти к нему и подать прошение... Если он сохраняет молчание, его серьезность может показаться холодным отношением к тому, кто с ним разговаривает, и это производит тревожное впечатление. Но как только он начинает говорить, добрая улыбка озаряет его лицо и на губах у него появляется снисходительное выражение».

Французы, видевшие Бонапарта лишь из толпы, без сомнения согласились бы с Коцебу: тот действительно внушал доверие.

Мы располагаем и более интимным словесным портретом настоящего Бонапарта, составленным мадам де Ремюзе, бывшей фрейлиной императрицы. Правдивость ее свидетельства часто подвергается сомнению, и не только по причине критического отношения к личности императора, но и потому, что она писала свои мемуары уже после падения Наполеона, когда любая критика в его адрес сделалась совершенно безопасной.[13]

Однако описание де Ремюзе удивительно совпадает с описанием де Сталь, хотя у первой было гораздо больше возможностей для наблюдения за ним с близкого расстояния в течение многих лет. Она рисует не очень привлекательный портрет. «Я никогда не слышала от него слов восхищения. Я не знала ни единого случая, когда бы он одобрил какой-либо благородный поступок, — сообщает она нам. — Каждое проявление добродушия Подвергалось им подозрению, он совершенно не ценил искренность и не колеблясь говорил; что судит о достоинствах человека по тому, насколько искусно тот лжет. По этому поводу он даже заметил, что еще в бытность его ребенком один из его дядей предсказал, что он будет править всем миром, будучи таким замечательным вруном. Господин Меттерних, заметил он однажды, превращается в настоящего государственного деятеля — он очень хорошо лжет». Бывшая фрейлина говорит также, что Наполеон очень опасался дружеских связей и пытался изолировать людей друг от друга. Он полагал, что лучшим средством обеспечить чью-либо верность будет подрыв его авторитета и репутации. Мадам де Ремюзе цитирует слова, сказанные им Талейрану: «Я очень дурной человек и могу заверить вас, что без малейших угрызений совести сделаю то, что весь мир назовет бесчестным». Луи де Бурьен (его секретарь с 1802 года) также подтверждает, что цинизм и подозрительность являлись основными качествами Наполеона. Вспоминая о его первых годах консульства, он пишет: «Я очень часто слышал, как он говорит: «Дружба всего лишь слово. Я никого не люблю». По словам Бурьена, Бонапарт отличался большой самовлюбленностью». И в то же время он прекрасно знал, как подольститься к толпе. «Я поцеловал бы задницу того человека, который мне нужен позарез», — высказался он однажды. Когда министр, совершивший ошибку, предложил ему свою голову, он спросил: что я должен, по-вашему мнению, с ней делать?» Много дет спустя лишь Меттерних вспомнил, «что беседа с ним всегда заключала в себе некое очарование, которое трудно выразить в словах».

Мадам де Ремюзе проанализировала его интеллект; этот анализ, редко, кстати, приводимый целиком, имеет немало общего с воспоминаниями о Гитлере: «Было бы очень трудно, я думаю, найти более мощный или, более развитый ум. Он совершенно ничем не был обязан образованию и являлся довольно невежественным человеком. Он мало читал, а если и читал, то очень поспешно, но быстро перерабатывал полученные знания и при наличии воображения мог легко сойти за прекрасно образованного человека. Его беседы с другими людьми в основном состояли из длинных монологов, хотя он не обижался, если его прерывали при этом, но все зависело от его настроения. Придворные следили за каждым его словом, вспоминая любое его изречение, как военный приказ, Чтобы наверняка угодить ему, следовало внимательно слушать его. А ему очень нравилась разговоры других, если в них содержалось восхваление его персоны. Его отношение к женщинам вряд ли обрадует феминисток наших дней. Возможно, именно это и настроило против него мадам де Ремюзе, так же, как и мадам де Сталь. Первая, основываясь на фактах, утверждает, что он презирал женщин, рассматривая их слабость как неоспоримое доказательство неполноценности, а власть, которой они располагают в обществе, как нетерпимую узурпацию». Причину этого явления она видит в слишком продолжительных контактах с разного рода авантюристками во время Итальянского похода: «Он совершенно не замечал женщины, если она не обладала красотой или хотя бы молодостью. Наверное, он даже согласился бы разделить ту точку зрения, что в стране с отлаженным, эффективным управлением нас следует умерщвлять сразу после деторождения — так же, как в природе некоторые насекомые умирают вскоре после того, как произведут на свет свое потомство». Мадам де Ремюзе допускает, что к Жозефине Наполеон действительно испытывал подлинную привязанность и два или три раза влюблялся в других женщин. Она говорит, что ревность Жозефины его раздражала, и однажды он прямо сказал, что с этим пора покончить. «Тебе, — заявил он, — следует воспринимать это как естественный ход вещей, если я позволяю себе иногда развлечения подобного рода». Принято считать, что такие развлечения носили чисто физический характер и весьма редко были окрашены в какой-то романтический колер. В одном случае он так обратился к перепуганной актрисе, не дав ей ни малейшего шанса сохранить хотя бы какое-то достоинство: «Входите. Раздевайтесь. Ложитесь».

То, что говорит сам Наполеон, подтверждает справедливость сказанного о нем мадам де Ремюзе. «Мы обращаемся с женщинами, — рассуждал он, — слишком хорошо и этим самым все испортили. Мы сделали огромную ошибку, подняв их на один уровень с собой. На Востоке поступают гораздо более мудро и дальновидно, превращая женщин в рабынь». Единственным предназначением женщин, считал Наполеон, было детопроизводство и удовлетворение сексуальных потребностей мужчин. Но если женщина физически не могла выполнять последнюю функцию (болела или по каким-то другим причинам), то вполне естественным и оправданным было желание мужчины иметь несколько жен «На что жалуются женщины? Разве мы не признаем, что у них тоже есть души?! Они требуют равенства.

Но это же настоящий идиотизм! Женщина — наша собственность... точно так же, как плодоносящее дерево принадлежит садовнику. Лишь неправильное образование дает жене повод думать, что она находится на одном уровне со своим мужем». Убежденный в «слабости женского интеллекта», он считал своего брата Жозефа слишком легкомысленным, потому что тот получал от общения с женщинами удовольствие не только телесное, но и духовное. «Он все время сидит взаперти с какой-нибудь особой и читает с ней Торквато Тассо и Аретино», — сказал он однажды в сердцах о брате.

Несмотря на изящность формулировки, его мнение об адюльтере является верхом цинизма. В конце концов, это «закамуфлированная шутка..., явление, которое ни и коем случае не может считаться исключением, а скорее наоборот — вполне обыденное событие на диване». У Наполеона был довольно необычный подход к женщине с точки зрения ее пригодности к военной службе: «Они отличаются храбростью, невероятным энтузиазмом и способны на самые жестокие и зверские деяния... В случае войны между мужчинами и женщинами последним могла бы помешать лишь беременность, потому что женщины в силе не уступают самым молодым и энергичным мужчинам». В этих вещах Наполеон шел гораздо дальше фюрера...

То, как уверенно Первый консул управлял страной, импонировало большинству французов. Он смог убедить их в главном — они лучшие солдаты в Европе. Войска гордились своей ролью меча народа, взявшегося за оружие, а население неизменно ликовало при известии о победах их армии, правда, с победами оно связывало надежды на установление скорого и прочного мира. Наполеон внушил каждому солдату мысль о том, что у него в ранце, лежит маршальский жезл. Это совпадало с верой и каждого мелкого чиновника в перспективу продвижения по службе. Орда префектов, сборщиков налогов, директоров учебных заведений, аудиторов и других чиновников считала себя средоточием вселенной, главным движителем сложного механизма государственного аппарата.

Новая знать, располагавшая огромной силой и богатствами, не опасалась более за свои состояния. Введение института кавалеров ордена Почетного легиона было лишь первым шагом по пути к созданию нового правящего класса. Орден был знаком обличия за военные или гражданские заслуги, имел нисколько степеней и давался по воле верховной власти. Равенство начало выходить из моды и, обращаясь друг к другу вместо слова «гражданин» (ситуайен) стали говорить «господин» (месье). Эмигрантам разрешили вернуться -для этого только нужно было принять присягу на верность новому режиму. Многие эмигранты, влачившие за границей жалкое существование, воспользовались этим законом и вернулись во Францию, при этом Наполеон отдал им часть нераспроданного имущества. Этих людей помимо всего прочего привлекали энергия и целеустремленность новой власти. Исключение составили лишь ярые роялисты, закоренелые якобинцы, все противники тирании, а также те, кто не желал свою судьбу доверить прихоти одного человека, пусть и наделенного гениальными способностями, а то, что Наполеон гений, признали теперь даже самые придирчивые критики.

От графа Шептеля мы узнаем, что в самом начале правления у Наполеона не было представления ни о законодательстве, ни о практике исполнительной власти, что учился он, несмотря на свои способности, весьма неровно и что знание им математики было вовсе не таким уж блестящим, как приписывала ему молва. Тем не менее, говорит Шептель, период Консульства, когда Наполеону приходилось проводить по нескольку совещаний в день, замечания, высказывавшиеся им, глубиной проникновения в суть того или иного вопроса приводили в изумление даже экспертов. Но и преклонявшийся перед ним Меневаль допускает, что бывали случаи, когда Первый консул забывал имена или цифры, хотя память на лица у него была действительно отменная. Наполеон поражал всех и своей титанической работоспособностью — его рабочий день продолжался как минимум 18 часов, а то и более. Выходных он себе не устраивал.

По свидетельству графа Редерера, государственного советника и очень наблюдательного человека, Наполеон обладал просто потрясающей способностью схватывать на лету рациональное зерно любой проблемы, совета или предложения. Он всегда задавал два вопроса: «Это верно? Это полезно? (Се est la juste? Се est la ilutile?) У него была сверхъестественная память на факты».

Первый консул решил устроить официальное примирение французского государства с католической церковью, дела которой никогда еще не были так плохи. Казалось, что ей угрожает опасность гораздо большая, нежели во времена Реформации. Во Франции многие епископы, священники, монахи и монашки были либо казнены, либо отправлены в ссылку, некоторым удалось покинуть страну. Выжила буквально горстка служителей церкви, которые тайно совершали обряды в подземельях или в какой-нибудь лесной глухомани.

Священники-конституционалисты, принявшие присягу на верность республике, не пользовались авторитетом у прихожан, и их церкви пустовали. Предыдущий папа, Пий VI, умер в заточении на французской земле. Будучи деистом, Бонапарт верил в высшее существо, но вместе с тем он был довольно равнодушен к вопросам религии и никогда не находился в плену мистических настроений. В общем, его трудно назвать христианином в истинном смысле этого слова, хотя он однажды заметил: «Я знаю людей и поэтому говорю вам, что Иисус Христос не был человеком». Мадам де Ремюзе говорит: «Я не знаю, был он деистом или атеистом, но в частных беседах постоянно подвергал насмешкам все связанное с религией, однако, — добавляет она, — Бонапарт использовал церковную организацию в своих целях, несмотря на всю свою неприязнь к священникам».

Как бы там ни было, но Наполеона всегда отличал трезвый взгляд на вещи, и он не мог не признать того, что большинство французов в то время были ревностными католиками. Религия явилась мощным стабилизирующим фактором, что и требовалось в тот момент Наполеону. Он заметил по этому поводу: «Если у людей отнять веру, то в конце концов ничего путного из этого не выйдет и из них Получатся лишь разбойники с большой дороги». По мысли Наполеона, римско-католическая церковь должна была стать одной из опор будущего режима. У него был уже опыт в этом деле: в Египте он заставил работать на себя мулл. Для роялистов переход церкви в лагерь Бонапарта был бы равносилен смертельному удару: все были убеждены, что католицизм вернется только вместе с монархией, поэтому все благочестивые католики поддерживали Бурбонов. Наполеон был прекрасно осведомлен о том, что Пий VII и его советники находятся в состоянии шока, и поэтому появилась возможность не дать им опомниться и застать врасплох предложением о сотрудничестве. Это был умный, стратегический ход. Во-первых, Наполеон терял очень серьезного противника, а во-вторых, приобретал мощного союзника, трансформировав католическую церковь в послушное орудие правительства. В июле 1801 года был подписан конкордат между Наполеоном и Пием: штат высших священнослужителей во Франции состоял из десяти архиепископов и пятидесяти епископов, назначавшихся лично Первым консулом и получавших жалованье от государства. В апреле следующего года состоялся плебисцит, по результатам которого конкордат был официально одобрен и принят, а Бонапарт в пасхальное воскресенье присутствовал на благодарственной мессе в соборе Нотр-Дам, причем он стоял под специально внесенным балдахином, точно так же, как раньше стояли короли Франции на таких же мессах. У многих офицеров-республиканцев это вызвало явное неодобрение, а генерал Дельмас проворчал: «Здесь не хватает лишь тех ста тысяч французов, которые погибли, чтобы избавиться от всего этого». Тем не менее Наполеон настоял на своем. В тот момент папа и все священнослужители испытывали к нему чувство глубокой благодарности. Их радости, казалось, не было предела, да и как было не радоваться, ведь их спас сын Революции.

Иногда слишком легко забывают о том, что государство с самого начала периода Консульства было полицейским. 26 брюмера, через неделю после переворота, 59 якобинцев были объявлены вне закона: 22 сосланы на каторгу на остров Олерон, а 37 — в Гвиану. Репрессивный механизм постоянно совершенствовался и усиливался. Принято считать, что Бонапарт унаследовал его от Директории. Он просто не смог бы удержаться у власти, не проводя политику репрессий, иногда широкомасштабных. Ему угрожали роялисты, повстанцы Бретани и мятежная Вандея, куда были посланы войска. Графу де Фротте пообещали амнистию, затем, заманив его в засаду, застрелили. «Приказа с моей стороны не было, но я не могу сказать, что сожалею о его смерти», — прокомментировал это убийство Наполеон. Хотя большинство предводителей бретонских повстанцев капитулировали в 1801 году, непримиримые ушли в глубокое подполье и стали еще более опасными, потому, что все их силы были подчинены единой цели — организовать покушение на жизнь Первого консула им деятельно помогали некоторые вернувшиеся эмигранты, а также лица, сочувствовавшие роялистам. Среди них были люди, уже завоевавшие себе известность успешными акциями против республики, имя Жоржа Кадудаля, например, давно уже гремело по всей Вандее. У якобинцев были свои, не менее веские причины, по которым им страстно желалось свергнуть режим Наполеона, почувствовавшего себя в относительной безопасности лишь после битвы при Маренго летом 1800 года. Кстати, по мнению Стендаля, больше чем кого-либо Бонапарт в это время ненавидел якобинцев, и это несмотря на то, что он сам когда-то был якобинцем и довольно ярым Наполеону удалось уцелеть лишь благодаря неустанной деятельности Фуше, который организовал исключительно эффективную и искусную сеть полицейского шпионажа, покрывшую всю страну. В этом деле использовались не только полиция, но и шпионы, информаторы-доносчики и внедренные агенты-провокаторы. Фуше не гнушался ничем, в ход шли подкупы, амнистии и другие стимулы. Аресты из психологических соображений производились в основном по ночам, с арестованными не церемонились и в случае необходимости развязывали им язык пытками. Трудно было найти человека, который не дрогнул бы перед угрозой высылки, гильотины или расстрела. В лице бывших якобинцев Шарля Дезмаре, в прошлом семинариста, а теперь ставшего начальником полиции, и Пьера Франсуа Реаля Фуше нашел помощников себе подстать: у обоих был просто прирожденный дар выколачивать показания, причем если первый ограничивался просто вопросами, то второй был менее разборчив в средствах. Сам Первый консул очень ценил их, особенно Реаля.

Жозеф Фуше, министр полиции, был исключительно опасным инструментом в руках Бонапарта. Как и Вольтер, он получил церковное образование. Внешность его была зловещей и неприятной, особенно поражали страшные глаза, обладавшие почти гипнотическим воздействием. Желтое и костлявое лицо, с которого не сходило бесстрастное выражение, роднило его со змеей. Убийца монарха, голосовавший за казнь Людовика XVI, бывший активный деятель террора, заработавший себе кличку «Лионский мясник», потому что приказал казнить шестьдесят роялистов, привязав их к дулам орудий, он предал жирондистов, якобинцев и Директорию, однажды он предаст и Бонанарта. Фуше внушал в равной степени страх и отвращение. «Чудовище, зачатое в котле революции, чьими родителями стали анархия и деспотизм» — так отозвался о нем Шатобриан.

«Фуше не мог жить без интриги, которая была ему нужна не меньше, чем хлеб насущный, — сказал о нем его хозяин. — Он строил козни во все времена, везде, всеми доступными ему способами и против всех.» Ценя Фуше как талантливого, мастера своего дела, отлично скоординировавшего работу своего министерства с деятельностью еще с полдюжины полицейских ведомств, имевших разное подчинение, Наполеон в то же время не доверял ему и опасался его.

Рене Савари, помощнику, а затем и преемнику Фуше, было дано поручение присматривать за ним, Насколько, конечно, это было возможным, учитывая всю сложность поставленной задачи. Савари был высоким кавалеристом с очень привлекательной внешностью, которому тогда еще не исполнилось и тридцати. Когда-то он служил у Наполеона адъютантом, затем в чине полковника был назначен командиром гвардейского подразделения конных жандармов — отборных солдат, выполнявших функции военной полиции и использовавшихся для особо опасных и ответственных заданий. По словам Бонапарта, Савари любил его «как родного отца». Безгранично преданный императору, энергичный и слегка простоватый, он регулярно составлял рапорты о деятельности Фуше, однажды обвинив его в связи с бретонскими повстанцами. В убийстве герцога Энгиенского ему как исполнителю принадлежала главная роль. К другим успешным операциям Савари можно отнести подделку австрийских банкнотов перед кампанией 1809 года и русских ассигнаций в 1812 году. Он также руководил установкой взрывного механизма, при помощи которого планировалась физическая ликвидация Бурбонов в 1814 году.

Как якобинцы, так и роялисты решили, что у них нет иного выхода, кроме как убить Бонапарта. В октябре 1800 года группа якобинцев, вооруженная пистолетами и кинжалами, уже приблизилась к ложе Первого консула в опере, но их успели схватить. После непродолжительного следствия все они были гильотинированы. Фуше знал о готовящемся покушении с самого начала через своих тайных агентов.

В том же году, в канун Рождества, Первый консул проезжал вечером по улице Сен-Никез, направляясь в оперу, чтобы послушать ораторию Гейдена. Он задремал в карете и был разбужен страшным взрывом, раздавшимся всего лишь через полминуты после того, как экипаж миновал телегу с каким-то грузом. Этим грузом оказались бочки с порохом, куски металла и битое стекло. Взрывной волной многих прохожих и зевак швырнуло в воздух на несколько метров. 35 человек было убито и искалечено. Только счастливая случайность спасла Наполеона — его кучер подвыпил и гнал лошадей быстрее обычного. Вину за это покушение Наполеон возложил на якобинцев - «грязных и кровожадных».

Фуше прекрасно знал, что якобинцы здесь были ни при чем, но тем не менее их вождей арестовали. Казалось, само небо послало этот предлог для расправы с остатками несгибаемых сторонников революционного террора. Но предварительно нужно было уничтожить их «генеральный штаб». 129 человек были отправлены гнить в кайеннские болота и на Сейшельские острова. Среди них были генерал Россиньоль, бывший санкюлот, и Рене Ватар, редактор журнала «Свободный человек», тоже бывший, а также многие другие сторонники этого крайне левого течения, которые при Дантоне и Робеспьере заседали в революционных комитетах или служили офицерами в армии. В те дни, когда этих людей отправляли на каторгу и в ссылку, Первому консулу уже было известно об их полной невиновности в данном случае. Настоящими организаторами неудавшегося покушения были фанатичные роялисты, которых выследили и арестовали. Непосредственные участники этого предприятия пошли на эшафот. Кстати, методы тогдашних сыщиков были похожи на современные: уцелевшая подкова лошади, запряженной в повозку с пороховыми бочками, была опознана кузнецом, от которого и потянулась ниточка к участникам заговора. Репрессии против якобинцев не прекратились, пока с ними не было покончено.

Одержимость властью становилась у Бонапарта с каждым днем все сильнее. «У меня нет честолюбия, — говорил он Редереру, — ну а если и есть, то оно настолько естественно для меня; являясь органической частью моего существа, что его можно сравнить с кровью, текущей в моих венах, с воздухом, которым я дышу». В другом случае он признался все тому же Редереру: «У меня есть лишь одна страсть, одна любовница — это Франция. Я люблю ее, и она никогда не предаст меня, щедро делясь со мной своей кровью и богатствами. Если я прошу у нее полмиллиона солдат, она дает их мне».

Конституция 1799 года вскоре показалась Наполеону слишком либеральной. Сийес и его друзья были бессильны остановить Первого консула, и с каждым днем он все больше приобретал повадки монарха. Опять появилось придворное платье, мужчины еще совсем недавно надевавшие длинные брюки Санкюлотов, стали носить штаны до колен и шляпы с перьями. Однако Наполеону хотелось иметь не только внешние признаки монарха, но и его абсолютные прерогативы. И вот в 1801 году законодательные палаты отказались принять закон против «анархистов», который наделил бы Наполеона полномочиями арестовывать любого человека без обоснования причины. Даже после проведения новых выборов, имевших целью сделать Трибунал, законодательный корпус и Сенат более сговорчивыми, последние отказались назначить его Первым, консулом пожизненно, предложив лишь срок в 10 лет. Не имея на то никаких конституционных прав, режим устроил плебисцит. В бюллетени был вписан один вопрос: «Одобряете ли вы избрание Наполеона Бонапарта пожизненным консулом?» После проведения хорошо отрежиссированного спектакля с голосованием и окружения Люксембургского дворца кольцом гренадеров Сенат уступил. Более того, в придачу Наполеона наделили правом назначать остальных двух консулов и своего преемника, а также правом приостанавливать действие конституции и пересматривать приговоры судов. Теперь он обладал абсолютной властью, как гражданской, так и военной, и был выше закона.

Самая большая ошибка Бонапарта состояла в том, что он не возродил монархию, которая могла бы стать реальной альтернативой Директории. И хоть французы никогда не допустили бы возврата старого режима и не отказались бы от свобод, завоеванных революцией, конституционная монархия, по примеру той, что существовала в 1791-1792 годы, вполне могла бы оказаться жизнеспособной.

Даже Сийес заигрывал с этой идеей. Среди кандидатов на трон были герцог Брауншвейгский, который командовал объединенными австро-прусскими армиями в 1792 году, когда они безуспешно пытались вторгнуться во Францию. Во времена Консульства Редерер сказал Жозефу Бонапарту: «В 1792 году некоторые люди думали о герцоге Брауншвейгском как о серьезном претенденте на престол». В ответ ему было сказано: «Люди точно так же думали о нем и в то время, когда Бонапарт вернулся из Египта. Талейран говорил мне о герцоге как о нашей последней надежде в тех обстоятельствах, да и Сийес тоже». Еще одним кандидатом была сестра дофина[14] (Людовика XVII), который скончался в Темпле; Сийес серьезно размышлял об этой кандидатуре. Претендентом являлся и юный герцог Орлеанский, которого поддерживал Талейран. Серьезную конкуренцию всем им составлял Людовик XVIII, брат покойного короля, с которым вел переговоры Баррас. Еще в 1797 году Людовик в обмен на возвращение ему трона предлагал Наполеону чин маршала Франции и должность вице-короля Корсики.

Но еще в том же году, находясь в Италии, генерал Бонапарт поведал в доверительной беседе де Мелкоту: «Я совершенно не желаю играть роль Монка. Я не хочу быть им и не хочу, чтобы кто-то еще сыграл эту роль». В 1800 году Людовик писал ему: «Вы не очень-то спешите отдать мне мой трон. Существует опасность, что этот шанс ускользнет от вас. Без меня вы не сможете сделать Францию счастливой, а без вас я ничего не смогу сделать для Франции. Поэтому сообщите мне побыстрее, какие должности и титулы удовлетворили бы вас и ваших друзей». Недалекая Жозефина была бы только рада, если бы ее муж стал маршалом Франции и герцогом, но Наполеон был непреклонен и в ответ написал: «Я получил ваше письмо. Благодарю вас за любезности, которые вы мне высказали. Вы не должны желать своего возвращения во Францию: вам пришлось бы пройти через сто тысяч трупов. Пожертвуйте вашими интересами во имя покоя и счастья Франции, история это вам зачтет». Здесь Наполеон явно кривил душой. Имея за спиной поддержку всей армии, он легко мог посадить Людовика на трон без всякого кровопролития. Бурьен сообщает, что Первого консула постоянно снедали мысли о королевской семье, проживавшей в эмиграции, и он часто твердил, что должен воздвигнуть «непреодолимую стену между ними и французами». Однако Реставрация придала бы системе законность, отсутствие которой было ахиллесовой пятой всех французских режимов, начиная с 1792 года. Бонапарт, как это понял Сийес после брюмера, был преисполнен решимости не уступать власти никому.

В феврале 1804 года был раскрыт еще один заговор с целью убить «тирана». Уже одни имена организаторов заговора свидетельствовали о чрезвычайной опасности, угрожавшей Наполеону: генерал Моро — победитель при Гогенлиндене, генерал Пишегрю, преподававший Бонапарту математику в Бриенне (после переворота фрюктидора в 1797 году он был выслан из страны), и Жорж Кадудаль — герой Вандеи, самый непреклонный и безжалостный из всех врагов Первого консула. Моро и Пишегрю были вскоре пойманы, но Кадудаля выследить полиции никак не удавалось, хотя стало доподлинно известно, что он находится в Париже. Встревоженный Фуше предупредил Бонапарта: «В воздухе полно кинжалов». Однако полиция все-таки напала на след Кадудаля, и 9 марта этот огромный силач с пудовыми кулаками был арестован на улице. При этом он убил и изувечил несколько агентов Фуше. Моро получил два года тюрьмы и затем после высылки проживал в Америке. Слава его побед еще не настолько успела изгладиться из памяти французов, чтобы его можно было подвергнуть более суровому наказанию. Пишегрю нашли мертвым в его камере. По официальной версии, он повесился на собственном галстуке, однако многие полагали, что он был умерщвлен по приказу Наполеона. Кадудаля гильотинировали. Было бы несправедливо не упомянуть и об акте милосердия, проявленном к заговорщикам. Среди многих других был и Жюль Арман де Полиньяк. По приказу Наполеона смертную казнь заменили пожизненным заключением.

С момента разоблачения заговора и ареста Моро и Пишегрю Наполеон был в состоянии постоянного бешенства. «Я что, собака, чтобы меня убивать на улице?» — выкрикнул он однажды. Будучи корсиканцем, привыкшим к вендетте, он решил воздать Бурбонам по заслугам за это покушение. Талейран и Фуше всячески поддерживали его в этом намерении. Как-то вспомнили про герцога Энгиенского, который жил недалеко от границы в Бадене. Самый способный из всех членов эмигрировавшей королевской семьи, он неплохо командовал во время революционных войн корпусом, состав ленным из дворян-эмигрантов, но к заговору и попытке покушения не имел решительно никакой причастности. Наполеону, однако, было все равно. В ночь с 14 на 15 марта 1804 года отряд французской конной жандармерии вторгся на территорию Бадена, окружил дом герцога в городе Эттингейме, арестовал его и увез во Францию. 20 марта герцог был доставлен в Париж и заключен в Венсеннский замок. Здесь неделю спустя, в полночь, состоялось заседание военного суда, на котором председательствовал генерал Мюрат. Герцог, не имевший даже адвоката, был приговорен к смерти. От исповеди он отказался, и в половине третьего ночи, сразу же после вынесения приговора, его вывели в ров, где уже была вырыта могила, и расстреляли, По сути дела, приговор был предрешен еще до похищения герцога: это было убийство, причем незаконное. Даже Мюрат, губернатор Парижа и шурин Первого консула, человек, которого никак нельзя было упрекнуть в нерешительности или мягкосердечии, не сразу согласился подписать приговор, и его пришлось уламывать. Вскоре после этого он получил в подарок 100000 франков из специального фонда. Слова, сказанные по этому поводу (обычно их приписывают Фуше или Талейрану) стали знаменитом каламбуром: «Это было хуже, чем преступление, это была ошибка».[15]

Бонапарт действительно верил в то, что герцог участвовал в заговоре против него, и это несколько смягчает его вину. Позднее он попытался как-то оправдаться: «Со всех сторон мне угрожали враги, нанятые Бурбонами. Против меня использовали воздушные ружья, адские машины и всякие другие устройства. Какому суду я должен был подать прошение, чтобы защитить себя? Поэтому мне пришлось защищаться самому. Приговаривая к смерти одного из тех людей, чьи последователи угрожали моей жизни, я хотел вселить в них страх, и думаю, что имел на это полное право». Он добавил: «Я — это Французская революция. Я говорю так и буду делать все, чтобы так было и впредь». Своим ударом по Бурбонам он достиг большего: он дал ясно понять, что ни при каких обстоятельствах не пойдет на восстановление дореволюционной монархии. Мадам де Ремюзе сообщает в своем дневнике: «Якобинские лидеры сказали: «Теперь он наш». Под якобинцами она подразумевала не экстремистов, а «бывших якобинцев, которым удалось разбогатеть» Два года спустя 21 префект и 42 магистрата голосовали за смерть Людовика XVI. Но мнение общества о Наполеоне резко, изменилось, многие предсказывали теперь «начало кровавого царствования». Сама де Ремюзе считала казнь герцога Энгиенского определенной вехой, обозначавшей отход Наполеона от сравнительно умеренной линий, после чего пренебрежение к моральным ценностям стало в нем более явным.

Чтобы производить на население должное впечатление своим почти королевским могуществом, Бонапарт часто устраивал парады перед дворцом Тюильри или на Елисейских полях. Окруженный пышно разодетой свитой, верхом на строевом коне, Наполеон часто принимал парад своей гвардии, при этом он облачался в красивую форму Первого консула из красного бархата. Солдаты и офицеры в новеньких, ладно подогнанных по фигуре желтых мундирах маршировали мимо него под музыку огромных сводных оркестров, демонстрируя при этом безукоризненную выправку. Оркестры обычно играли Partant pour le Syrie («Сирийский марш») или Chant du Depart («Прощальную песню), написанные Гортензией де Богарне, падчерицей Наполеона. «Марсельеза», считавшаяся теперь якобинской и бунтарской, больше не исполнялась. Гвардейцы, проходившие тщательный отбор, отличались фанатичной преданностью Первому консулу. Ими восхищалось подавляющее большинство французов.

Человек, еще не так давно перебивавшийся с хлеба на воду на половинном офицерском жалованье и живший в ветхом домишке, быстро усвоил барские привычки, хотя особой роскоши до поры не допускал. Одевался он пока просто, но пистолеты его были инкрустированы золотом, в эфес сабли были вкраплены алмазы. Его слуга Констант с почтением отзывался о нем как о барине, которого нельзя представить без челяди. Утром его одевали трое слуг. Такая зависимость не считалась чем-то необычным в то время; даже в крайне стесненных финансовых обстоятельствах Моцарт не мог обойтись без прислуги. Наполеон был не прочь понежиться в ванне, иногда часами не вылезал оттуда, диктуя распоряжения своим секретарям. И только после тщательного растирания одеколоном с головы до ног он позволял, чтобы его одевали, как ребенка. В еде он был довольно воздержан (пока не женился на Марии-Луизе), предпочитая обычно жареного цыпленка, которому предшествовал бульон. Запивал он все это стаканом шамбертена и чашкой кофе. Иногда выпивал рюмку мадеры. Крепкие напитки, коньяк или водка, не были его слабостью.

Когда у него было свободное время, оно почти целиком посвящалось чтению. Граф Шептель, имевший возможность близко наблюдать его, находил, что в образовании Наполеона имелись серьезные пробелы:

«Он почти ничего не знал об античной литературе, прочитав лишь фрагменты основных трудов самых известных историков и запомнив несколько цитат. ...Он утверждал, что Тацит является самым худшим историком древности. Наверное, прийти к такому выводу его заставила трактовка автором образа Тиберия. Гораций в его представлении подходил только изнеженным сибаритам. Безоговорочным авторитетом у него пользовался один лишь Гомер. Среди современных авторов он невысоко ставил Вольтера, Расина и Руссо; его любимым французским поэтом был Корнель».

Воспоминания графа слишком пристрастны и субъективны. Наполеон сам сказал, находясь уже в ссылке: «Чем больше я читаю Вольтера, тем больше он мне нравится... Мне нравятся даже его исторические труды». А вот в Руссо, герое своей юности, он явно разочаровался: «С тех пор как я увидел Восток, я нахожу Руссо отталкивающим — распущенный человек без моральных устоев подобен собаке». Он по-прежнему увлекался стихами Оссиана и получал огромное удовольствие от чтения современных романов. Мадам де Ремюзе, женщина традиционных и даже пуританских взглядов, была шокирована, когда однажды он дал Марии-Луизе почитать книгу Рестифа де Бретона, которая в наше время считалась бы вполне безобидной.

Говорить он умел лишь по-французски и по-итальянски. По словам Шептеля, которые дошли до нас через мадам де Ремюзе, «ни на одном из них он не мог говорить без ошибок. Его французский сразу выдавал в нем иностранца! Секретари читали ему выдержки из британских и немецких газет, но сам он не был способен произнести правильно ни единого слова по-английски или по-немецки. При встрече с поэтом, Гете, он назвал его «мсье Гот».

Самым большим недостатком его характера был необузданный нрав. Однако Бурьен раскрывает нам, что даже в начале Консульства его оскорбления, бранные словечки и припадки бешенства были тщательно рассчитаны. И все же он довольно часто выходил из себя и полностью забывался в гневе, как это случилось, например, когда он ударил в живот сенатора Вольни, старого испытанного друга еще с корсиканских дней, сбив его с ног, после чего Вольни пришлось несколько дней отлеживаться в постели. Даже преданный ему барон Меневаль вынужден был признать, что в момент гнева лицо Наполеона «становилось страшным». Его могли вывести из себя самые безобидные люди, например, модистка Жозефины, несчастная мадемуазель Деспо, на (которую, по свидетельству очевидцев, он «орал, как бешеный». (Возможно, некоторую роль здесь сыграло то обстоятельство, что Деспо была известной лесбиянкой. Ссорясь с женой, Наполеон в ярости разбивал вдребезги все, что попадалось ему под руку Джузеппина Грассини, которой тоже приходилось делить с ним ложе, говорит, что он мог «внезапно перейти от опьянения любовью к ярости и бешенству - это напоминало извержение вулкана, Этну, изрыгающую лаву, с которой еще не успели слететь лепестки цветов». Эти припадки часто подводили Наполеона и ставили его в неудобное, а иногда и опасное положение. Так было, когда он в запальчивости назвал Талейрана «дерьмом в шелковых чулках» или на встрече с Меттернихом во дворце Марколини, которая состоялась а 1813 году в Дрездене. По словам последнего, Наполеон грубо оскорбил его. Он был способен при всех дать генералу пощечину, как это произошло во время Немецкой кампании в том же году.

«У меня очень раздражительная нервная система, — признался он однажды. — Я бы давно сошел с ума от этих приступов, если бы не мое низкое кровяное давление». Когда приступ кончался, Наполеон заходился в рыданиях, а иногда его тошнило или мучили колики в животе. Он настолько не владел собой, что врачи были склонны считать это легкой формой эпилепсии.

Супруга Наполеона Жозефина была, в общем-то, довольно легкомысленной женщиной и отличалась веселым, дружелюбным нравом. Ее жизнь с Наполеоном едва ли можно назвать счастливой, хотя она тратила на свои наряды и прихоти гораздо больше, чем Мария-Антуанетта. Над ней все время довлело чувство неуверенности в своем будущем. Ведь если бы вдруг одна из любовниц Наполеона родила ему, гребенка, еще раз подтвердив тем самым неспособность Жозефины к деторождению, он развелся бы с ней, чтобы жениться на той, которая родит ему наследника, как оно позднее и случилось. Его бесчисленные измены стали для неё настоящим кошмаром. Наполеон не обращал внимания ни на что, следуя только своим прихотям. Когда она страдала от невыносимой мигрени, он заставлял ее совершать с ним прогулки в ландо. Однажды специально, чтобы помучить ее, он открыл стрельбу по лебедям в парке. Справедливости ради следует отметить, что Еве Браун никогда не пришлось испытать подобных издевательств и унижений.

На острове Святой Елены Наполеон хвастал: «Я нашел корону Франции лежащей в канаве и поднял ее оттуда на кончике своего меча». И все-таки к конечной цели он подкрадывался очень осторожно, словно охотник, не желающий вспугнуть дичь. «Талейран хотел, чтобы я сделался королем, но этот титул сильно обветшал», — сообщил он мадам Ремюзе. Карно отважно заявил перед Трибуналом, что предпочел бы иметь президента — как в Америке. Злоупотребления деспотии, по его словам, «имеют куда худшие последствия, чем злоупотребления демократии». Он сделал также упрек в адрес Наполеона: «Вам следовало остаться Первым консулом. Вы были единственным в Европе, но посмотрите на компанию, в которой вы оказались». 2 декабря 1804 года Наполеон был коронован императором французов. Церемонию проводил папа Пий VII. Церковь была вынуждена благословить этот режим и смириться с упразднением «Священной Римской империи», осуществленным новым императором в следующем году.

Отношение Наполеона к церемонии было очень серьезным. Еще когда он планировал ее, Жозеф привел его в ярость своим требованием права наследовать трон в случае его смерти. «Это такая вещь, которую я никогда не смогу забыть, — признался он Редереру. -Это все равно, как если бы он сказал любовнику, что он спал с его любовницей или хотел спать с ней. Власть и является моей любовницей». «Последние два года власть находилась в моих руках, и это было так естественно, что люди начали думать, будто я не хочу закрепить этот статус формально, — объяснял он мадам Ремюзе и ее мужу через несколько дней после коронации. — Я решил, что именно на мне лежит обязанность использовать сложившуюся ситуацию и законным образом возвестить о конце революции. Почему я выбрал титул императора, а не диктатора? Да потому, что законность власти зиждется на привычных всем основаниях». Наполеон хотел, чтобы каждый европейский суверен построил свой дворец в Париже и жил там во время церемонии коронования будущих французских императоров. «Такие люди, как аббат Сийес, — рассуждал он как-то со смехом, — могут жаловаться на деспотизм, но мое правительство всегда будет популярным. Армия и народ на моей стороне, и нужно быть полным идиотом, чтобы с такой поддержкой не удержать власть». Тем не менее его популярность не была такой уж абсолютной, как он утверждал. По Парижу в то время ходило язвительное четверостишие:

Я жил на подаяния, прислуживал Баррасу

и в жены взял подстилку с хозяйского матраса.

Пишегрю и Энгиена я отправил к праотцам,

и кровавую корону водрузил себе я сам.

Хоть и раздвоенная, разобщенная, но оппозиция режиму Наполеона все же существовала, и эти строки отражают мнение многих о спасителе Франции. С другой стороны, были и такие, как один не в меру льстивый нормандский префект, который вполне серьезно сказал своим подчиненным: «Бог создал Бонапарта и успокоился».

Несмотря на всю свою самоуверенность император использовал все возможные средства для укрепления режима и подавления диссидентов. Церковь вынуждена была еще ниже склонить голову перед узурпатором. (Правда, Наполеон несколько подсластил эту пилюлю, преподнеся в подарок папскому нунцию кардиналу Капраре дворец в Болонье). Поспешно составленный с рабской услужливостью новый катехизис учил французских католиков, что они должны любить и почитать Наполеона, хранить ему верность, служить в его армии и платить налоги, установленные законом на содержание императора и его трона. «Кто противится императору Наполеону, тот противится порядку, установленному самим Господом, и достоин вечного осуждения, а душа противящегося достойна вечной гибели и ада». В литургический календарь был введен день святого Наполеона — «римского офицера и мученика».

Разумеется, Наполеон питал врожденное уважение к голубой крови и древним родословным, но в то же время привилегии, подобные тем, что мешали его военной карьере в молодости, вызывали в нем злобное презрение. С превеликим удовольствием вышвырнул он с Мальты рыцарей Мальтийского ордена - ведь устав их братства не допускал туда таких, как он. Наполеон сделал это под предлогом того, что «орден был заведением, поощрявшим праздное времяпровождение младших сыновей из некоторых привилегированных семей». Не меньшее удовольствие доставила ему конфискация собственности Тевтонского ордена.

Наполеон создал новую знать, новых князей, герцогов, графов, баронов и рыцарей, не говоря уже о кавалерах ордена Почетного легиона. В 1810 году все префекты были сделаны графами или баронами и получили приказание обзавестись соответствующим гербом. «Присваивая наследственные титулы, я действую как монарх, но в революционном духе, поскольку знатность моего происхождения не является исключительной». Он создал промежуточную касту, которая должна была встать между ним и обширной французской демократией. Нужно учесть еще и то, что, став императором, Наполеон по примеру остальных европейских монархов должен был обзавестись своим двором. «Я творил князей и принцев, герцогов и графов, давал им состояния и поместья, но их скромное происхождение не давало мне возможности сделать из них настоящую знать. Поэтому я пытался, наскольк это было возможно, породнить их со старыми семьями. «На острове Святой Елены генерал Горгод недовольно заметил: «Его величество питал слабость к старой знати».

Он позаботился о том, чтобы благополучие как можно большего количества французов зависело от благополучия империи. Об огромных состояниях, приобретенных не совсем праведными путями членами семьи Бонапарта, не стоило бы и упоминать — настолько хорошо об этом известно. Все прекрасно знали, что и Фуше с Талейраном не упустили своего, причем последний брал огромные взятки от иностранных держав за то, что вставлял в договоры выгодные им статьи. Однако менее известно, как погрели себе руки маршалы: так вот поместье Бертье приносило ему годовой доход в размере 1300000 франков. Даву получал около миллиона в год, Ней — 728000, а Массена — 638000. (Их великолепные дворцы в Париже и загородные резиденции в поместьях были увешаны шедеврами: Даву привез картины Рубенса и Ван Дейка, а у Сульта было много украденных в Испании картин Мурильо, Риверы и Сурбарана). Трудно оценить награбленное другими, менее значительными личностями. Кроме того, лицо, получавшее какой-либо титул, тут же получало и денежное пособие. Герцогу выдавалось 200000 франков, а рыцарю (которых было свыше 2 тысяч) — 3000 франков. Были и единовременные денежные пособия: однажды генерал де Лассаль получил миллион франков. Высокопоставленные чиновники гражданской администрации также не жаловались на свои оклады. Перед правительственными подрядчиками были открыты широкие возможности разбогатеть.

Так же, как Наполеон, во всем, что касалось финансов полагался на Годена, работавшего в этой сфере, еще с дореволюционных времен, и Гитлер во многом зависел от Ялмара Шахта, президента Рейхсбанка. Сразу же после прихода Гитлера к власти положение в экономике начало быстро меняться. Меры, принятые Шахтом, сейчас назвали бы кейнсианскими. Впервые их опробовали в Германии во время первой мировой войны (их тогда назвали военным социализмом), и поэтому их нельзя было назвать новыми. Другие европейские страны также внедряли их у себя во время кризиса 30-х годов, но наибольшего успеха в их реализации добились в гитлеровском рейхе — фюрер поддерживал Шахта даже в самых незначительных мелочах. Первым в ряду этих мер стал четырехлетний план борьбы с безработицей, составленный Георгом Гансом Рейнхардтом и вступивший в действие с июня 1933 года. В целях скорейшего развития, промышленного производства было решено не облагать налогами ту часть, прибыли, которая направлялась на расширение производства и на внедрение более совершенной технологии. Похожие стимулы стали применяться и по отношению к землевладельцам и фермерам. Финансовых резервов не существовало, поэтому Шахт просто-напросто запустил печатный станок, сделав вид, что его банкноты имеют под собой обеспечение в виде будущих налогов на доходы, которые тоже еще только должны были поступить. Была разработана и начала осуществляться в громадных масштабах программа общественных работ, имевшая целью создание рабочих мест. Прежде всего эта программа включала в себя строительство автомобильных дорог (это была идея самого Гитлера). Расходы на эту программу частично покрывались за счет общего налога на транспорт. На других общественных работах для обеспечения их рабочей силой применяли систему трудовой повинности. Для того чтобы женщины не создавали конкуренции мужчинам в поисках работы, домохозяйкам были предоставлены значительные налоговые льготы. Второй четырехлетний план, «план Германа Геринга», составленный все тем же Рейнхардтом, предусматривал заключение с фирмами долгосрочных контрактов с гарантированными прибылями, если их владельцы сосредоточат все усилия на создании новых технологий и добыче сырья. Германия, стремилась таким образом уменьшить свою зависимость от импорта, стратегических ресурсов, в результате стали добываться или производиться искусственным путем совершенно новые для нее ископаемые и материалы, включая искусственный каучук. Были основаны государственные предприятия. Оживлению экономики способствовало также перевооружение предприятий. За четыре года национальный доход вырос вдвое, исчезли внутренний долг и дефицит бюджета.

В 1933 году количество безработных доходило до 6 миллионов. В 1938 году их вообще не стало, а право на труд было гарантировано законом. Для рабочих были построены новые огромные жилые массивы, спортивные сооружения. Впервые государство ввело оплачиваемые отпуска, и только в 1936 году такими отпусками воспользовалось около 6 миллионов человек. Ничто не напоминало о страшном кризисе недавних лет. Адольф Гитлер стал самым популярным правителем Германии. Блестяще организованные Олимпийские игры 1936 года, которые состоялись в Берлине, походили на празднование коронации или юбилея.

Большинство наблюдателей обычно сходились во мнении, что «экономическое чудо» стало возможным главным образом благодаря перевооружению. Некоторые ставят это чудо под сомнение, утверждая, что только начало второй мировой войны в 1939 году предотвратило новый крах. По этому поводу среди ученых все еще идут споры. Неоспоримым фактом, однако, является лишь одно: несмотря на все хвастовство и угрозы Гитлера, Германия в 1939 году уступала своим соперникам в вооружении. Однако же немцы теперь были полны уверенности в себе, а это не могло не способствовать возрождению духа превосходства над другими нациями, царившего в Германии в 1914 году.

Каждый призывник, вступавший в ряды армии, переименованной из рейхсвера в вермахт, чувствовал себя таким же причастным к общим идеалам вооружённой нации, как и солдаты Наполеона. А осознание этого факта заставляло молодых людей носить армейский мундир с гордостью. Кстати, форму носили не только военнослужащие вермахта, но и части СС, формирования СА, трудовой корпус, гитлерюгенд и многие другие организации.

Официальная расовая политика режима культивировала чувство национального превосходства. В головы скромных немецких обывателей вдалбливалась мысль о том, что в их жилах течет арийская кровь, заставляя людей думать о себе как о неких аристократах. Страх перед большевистской революцией стал не более чем неприятным воспоминанием. Теперь все смотрели в будущее с уверенностью, все, кроме евреев, политических диссидентов и тех, кто испытывал антипатию к деспотическому правлению. Однако в основной своей массе немцы, всегда отличавшиеся педантичностью, аккуратностью и дисциплинированностью, обладали врожденной предрасположенностью к твердой власти и потому не сопротивлялись Гитлеру. В сравнении с неэффективной политикой веймарского режима успех Гитлера в решении внутренних и внешних проблем многим казался сверхъестественным.

Одним из немногих немецких ученых, которые встречались с Гитлером и оставили об этом письменное свидетельство, был профессор Шрамм из Геттингенского университета (он преподавал также и в Гарварде). Шрамм, имевший чин майора вермахта, отвечал за ведение официального дневника Верховного Командования в 1943-44 гг., и ему довольно часто приходилось встречаться с фюрером. Его воспоминания имеют несомненную ценность в историческом плане. Фюреру было уже за пятьдесят, когда Шрамм увидел его впервые с близкого расстояния. Он был среднего роста, но «казалось, что в теле этого человека над всем остальным доминирует голова; торс, руки, ноги — казалось, все начинается оттуда... Он расхаживал по кабинету, делая широкие шаги и резко поворачиваясь, на улице он ходил быстро, почти не разгибая коленей, Все другие его движения отличала взвешенность и неторопливость. У него был безобразный и похожий на пирамиду нос». Именно поэтому Гитлер и выработал свой стиль усов — это маскировало его широкие ноздри, делало их уже. Косо висящая прядь волос скрывала его высокий лоб. Шрамм утверждает, что «своими темно-голубыми, слегка навыкате, лучистыми глазами Гитлер гипнотизировал людей. Многие из тех, кто встречался с ним, были не в состоянии выдержать его взгляд: зная это, Гитлер всегда смотрел не мигая, прямо собеседнику в глаза». Описывая свою собственную первую встречу с Гитлером в июне 1932 гада, Папен говорит нам: «На нем был темно-синий костюм, делавший его похожим на мелкого буржуа. Вольно или невольно следуя примеру Бонапарта, намеренно появлявшегося почти везде в простой форме без знаков различия, Гитлер, как правило, носил обычную форму члена НСДАП, хотя это и не придавало ему никакой особой значимости; в Берхтесгадене английский министр иностранных дел лорд Галифакс даже Принял его за лакея.

Несмотря на все это он производил глубокое впечатление на всех, кому пришлось с ним работать. Фон Папен ссылается на его «выдающиеся способности и необыкновенную силу воли». Шрамм особо выделяет «поразительную способность Гитлера оценивать людей: он мог мгновенно определить, подходит ли ему человек, стоящий перед ним, можно ли его привлечь на свою сторону или же он не восприимчив к динамизму Гитлера. В этом отношении у него было какое-то «шестое чувство».

Гитлер был способен провести и запутать самых проницательных наблюдателей. В 1931 году полковник авиации Малькольм Кристи подвез его в своем автомобиле. Они проехали вместе около трехсот миль, после чего Малькольм сказал своим друзьям, что его пассажир имел невероятное сходство с другим европейским государственным деятелем — де Валера.[16] Весной 1933 года тогда еще молодой принц Плесе ходил на прием к Гитлеру в его резиденцию на Цальгельмштрассе, чтобы ходатайствовать за нескольких управляющих шахтами, арестованных в Нижней Силезии. Он вспоминал «очень вежливого, приветливого австрийца, по внешности, из средних классов». «Гитлер внимательно выслушал меня, — пишет Плесе, — демонстрируя при этом искреннее сочувствие. В нем не было ничего примечательного, и я не смог испытать на себе никакого гипнотического воздействия его глаз, о чем впоследствии было столько разговоров. Я нашел, что Гитлер довольно приятный человек, с которым можно беседовать на любую тему». Фюрер сказал принцу (который позднее воевал против него в рядах британской армии), что разберется в этом деле, и добавил: «Но в нынешнее время необходимо помнить, что там, где есть сильный свет, всегда будет и черная тень». Через несколько дней управляющие были освобождены.[17]

Альберт Шпеер в своих мемуарах утверждает: «Гитлер обладал многими привлекательными человеческими качествами». А Шрамм приходит к следующему выводу: «Когда Гитлера пытаются понять, дать ему всестороннюю оценку, конечный результат этих попыток всегда расходится с действительностью. Его общение с детьми и собаками, наслаждение, которое он получал, соприкасаясь с цветами или различными аспектами культуры, умение ценить красивых женщин, его отношение к музыке — все это было подлинным. Но такой же подлинной была и жестокость, не имевшая никаких моральных «табу», безжалостная, «ледяная» жестокость, с которой Гитлер уничтожал не только настоящих, но и потенциальных противников».

Многие исследователи отмечали присущий Гитлеру характер двуликого Януса: с одной стороны — очаровательный и добрый, а с другой — дьявольски жестокий и злой.[18] За маской веселого, внимательного и отзывчивого друга и товарища скрывался ум, всегда готовый убивать, причем убивать не только близкого соратника — как Рема, например, но миллионы людей, ум, гордящийся этой готовностью к убийству. Шрамм отмечает, что, увидев истинное лицо фюрера, даже самый верный его сторонник из ближайшего окружения обратился бы в камень, аналогично случаю с Медузой из древнегреческой мифологии. Тревор-Ропер, имея в виду Германа Раушнинга, нациста из Данцига, который разглядел подлинную суть Гитлера раньше других, говорит: «За хрустом уминаемых пирожных и звяканьем чайных чашек он расслышал если не вопли истязаемых в концентрационных лагерях, то по меньшей мере леденящую кровь песнь всеобщего уничтожения, звучащую над Европой, обращенной в пустыню».

Как и Наполеон, фюрер отличался крайней нервозностью. Раушнинг упоминает о «конвульсивных рыданиях во время эмоциональных кризисов», утверждая, что Гитлер плакал, когда умирала какая-нибудь, из его любимых канареек. (Накануне одного очень тяжелого политического собрания Геринг сказал: «Мы всегда можем послать Адольфа, чтобы он пустил слезу и разжалобил слушателей».) Он страдал от ужасной бессонницы и кошмаров, словно тиран из сказок. Изломанная нервная система и была той почвой, на которой у Гитлера возникали неконтролируемые приступы гнева, граничащие с безумием — он мог орать без остановки несколько часов подряд, выкрикивая оскорбления, топая ногами, колотя кулаками по столу или по стенам, лицо его при этом искажалось и багровело. Сэр Эрик Фипс, британский посол, сообщил в 1935 году, как Константин фон Нейрат в доверительной беседе признался ему, что «господин Гитлер разносил его в пух и прах 5 часов без перерыва». Окружающих поражала его способность внезапно преображаться, становясь после припадка ярости спокойным и рассудительным.

Раушнинг замечает: «Судя по жуткому психическому расстройству и характеру его истерии, он пришел к нам прямо со страниц романов Достоевского».[19]

Тем не менее нельзя не признать исключительным его дар внушения, при помощи которого ему удавалось наэлектризовывать огромные массы людей. Казалось, что в его отношениях с толпой есть что-то от оргазма, когда подстегиваемые его исступленными выкриками люди взвинчивали себя до бешеного экстаза. Йозеф Геббельс пишет о нем, как влюбленная женщина.

Как уже говорилось, мы располагаем очень скудной информацией о сексуальной жизни фюрера, но о его взглядах на женщин известно довольно многое. Воззрения Гитлера по этому вопросу куда более сложны, чем этого можно было бы ожидать даже несмотря на его известное изречение «Мужчина должен обладать способностью оставить свой след в душе любой женщины». Как и Наполеон, фюрер относился к представительницам прекрасного пола как к существам низшего порядка, чьим уделом было вынашивать детей, быть хорошими матерями и проявлять заботу о муже. («Дети, церковь, кухня» - один из принципов нацистов). В его представлении, «нет худшего бедствия, чем женщина, увлекшаяся какой-нибудь идеей». Еще сентенция: «Женщины, у которых нет детей, в конце концов сходят с ума». Но, с другой стороны, его личные отношения с ними базировались не только на желании физического наслаждения. «Что мне нравится больше всего, так это пообедать в компании хорошенькой женщины», — говорил он Борману. Не подлежит сомнению тот факт, что он восхищался женской красотой и получал огромное эстетическое наслаждение от общения с женщинами. Он обращал на себя внимание неизменной галантность и обворожительностью по отношению к дамам, включая сотрудниц его аппарата, и в этом отношении отличался от Наполеона, позволявшего себе не только грубость, но и хамство. Когда он снисходительно объяснил, что «центром вселенной для женщины является мужчина», то добавил: «Больше она ничего не видит, потому и способна любить так глубоко». Мысль о партнерских отношениях между полами была для него приемлема. «Браки, берущие свое начало от плотских ощущений, обычно неустойчивы... Расставания особенно мучительны, когда между мужем и женой существовало подлинное товарищество... Встреча двух существ, которые дополняют одно другое и созданы друг для друга, находится, в моем понимании, на грани чуда». В тоже время его интерпретация женского поведения носила весьма циничный характер. «В удовольствии, которое получает женщина, наряжаясь в какое-нибудь сверхэлегантное платье, всегда присутствует элемент деструктивности, что-то предательское — например, стремление возбудить зависть другой женщины, продемонстрирован какую-то вещь, которой нет у последней. Женщины обладают талантом, который не известен нам, мужчинам. Они способны целовать подругу и в то же время вонзать ей в сердце хорошо наточенный кинжал». При этом женский инстинкт собственности он оправдывал, исходя из собственных бесчеловечных критериев: «Самая нежная женщина превращается в дикого зверя, когда другая женщина пытается отобрать у нее мужчину... Должно ли рассматривать эту врожденную свирепость как недостаток? Не является ли это качество скорее добродетелью?»

Его отношения с несчастной Евой Браун были почти банальными, если иметь и виду их семейный характер. Единственный диссонанс был связан с его нежеланием оформить эти отношения традиционным способом. Она удовлетворяла его буквально во всем. Однажды в ее присутствии он сказал Альберту Шпееру: «Высокоинтеллектуальный мужчина должен брать себе в жены примитивную и глупую женщину». Однако он и в самом деле увлекся этой бесцветной маленькой блондинкой, ассистенткой фотографа; ее отец работал на предприятии, производившем детское питание. Конечно, он не любил ее так, как Гели Раубаль; некоторые наблюдатели полагали, что она была невероятно похожа на его бедную, робкую матушку.

Будучи на двадцать лет моложе его, увлекаясь танцами и лыжным спортом, не разделяя никаких интересов с фюрером, Ева, тем не менее, испытывала к нему чувство глубокой привязанности и два раза даже пыталась совершить самоубийство, когда он охладел к ней (в обоих случаях фюрер выражал сильнейшее раздражение). Хотя у них не было детей, их физиологические отношения вроде бы протекали нормально. Однако создавалось впечатление, что для Гитлера она была скорее чем-то вроде любимой игрушки, нежели товарищем или спутницей жизни. Шпеер жалел Еву Браун. Гитлер избегал появляться с ней на глазах широкой общественности, представив ее лишь узкому кругу друзей. Скорее всего ему казалось, что, символизируя собой Германию, он должен находиться в гордом одиночестве, а Ева Браун смазала бы всю картину, нарушив своим образом сложившийся стереотип. Он любил ее по-своему, довольно странной любовью, доказательством чему послужила их свадьба, состоявшаяся непосредственно перед их совместным самоубийством.

Как бы то ни было, но Гитлер не испытывал никакого желания дать «третьему рейху» первую леди в подражание женам Наполеона. Как ни странно, но фюрер испытывал восхищение «прелестной Жозефиной... женщиной, которая, находясь рядом с Наполеоном, вскарабкалась по перекладинкам лестницы, ведущей к самому высокому посту в государстве». Он считал, что император допустил серьезную ошибку, бросив ее ради союза с Габсбургской династией. С его довольно эксцентричной точки зрения, Жозефина была «образцом француженки времен Республики».

...Тем временем фюрер без устали трудился на благо рейха, предпринимая титанические усилия по консолидации своего режима. Трудно преувеличить влияние, которым располагала католическая церковь в Германии в начале 1933 года. Католики составляли треть населения. Пятьдесят лет прошло с тех пор, как потерпела неудачу попытка Бисмарка надеть на католическую церковь железную узду своих законов. Это явление в политической жизни Германии конца 19 века было известно под названием Kulturkampf («борьба за культуру). В двадцатые и начале тридцатых годов церковь была представлена в политической жизни и своей партией Центра, имевшей весомый авторитет, с которым приходилось считаться и правым, и левым. Рим с опаской относился к НСДАП, однако для многих священников ее идеи обладали притягательной силой, поскольку эта партия была настроена одинаково враждебно как к коммунистам, так и к масонам и по крайней мере в теории поддерживала «старые моральные ценности». Отсутствие единства в рядах церковников позволило Гитлеру добиться значительного успеха на переговорах о подписании конкордата с Ватиканом (чего не было при Веймарской республике). Переговоры в Риме вел фон Папен, католик и рыцарь Мальтийского ордена. Церкви была гарантирована неприкосновенность ее учебных заведений и продолжение выплаты государственных субсидий. Несомненно, конкордат, подписанный Муссолини с папой Пием XI всего лишь за четыре года до этого, сыграл здесь свою положительную роль. Однако в действительности Гитлер ненавидел католицизм и все формы христианства. Да, мать Гитлера и в самом деле была очень набожной и ревностной католичкой, да и сам он в войну, по свидетельству однополчан, регулярно причащался во время совершения служб полковым капелланом, но это все были лишь внешние признаки, а фактически он давно уже отринул от себя догматы католической веры как в теории, так и на практике. На словах он, правда, утверждал, что это решение пришло к нему «после долгой и тяжелой схватки с самим собой». Восхищаясь талантом Христа как величайшего пропагандиста, он в то же время яростно нападал на «еврейско-христианскую веру с ее женственной жалостливой этикой». (Его религия очень походила на деизм императора: в то время как первый верил в высший разум, последний явился монистом, признавая единственную конечную реальность, которую он назвал провидением). В особенности Гитлеру не нравилось вполне естественное неприятие католической церковью его расовой теории, уже в силу этого быть ревностным католиком в нацистской Германии означало автоматически навлечь на себя подозрения в «политической неблагонадежности», Гитлер всерьез опасался того глубокого следа, который оставила католическая религия в сознании миллионов немцев. Подобно Наполеону, он надеялся поставить церковь на службу своему новому обществу и, по словам Шпеера, даже дал Геббельсу совет, не выходить из католического вероисповедания.

2 мая 1933 года профсоюзы в Германии были объявлены вне закона и распущены. 7 июля социал-демократы были лишены своих мест в рейхстаге, а 14 июля НСДАП стала единственной политической партией Германии. Первый концентрационный лагерь был устроен в Дахау, на территории бывшей фабрики, по производству боеприпасов, и случилось это еще до принятия акта о предоставлении Гитлеру чрезвычайных полномочий. В апреле прошла чистка госаппарата от чиновников-евреев и состоялся бойкот еврейских магазинов. 26 апреля в Берлине Геринг учредил государственную тайную полицию, больше известную год названием ГЕСТАПО. Страна буквально кишела осведомителями. Аресту подвергались не только политические противники, но и цыгане, гомосексуалисты и те, кто пытался незаконно выехать из страны. К 1937 году в концлагерях содержалось свыше 35000 заключенных.

Главным полицейским Гитлера был Генрих Гиммлер, который к 1936 году ловко обошел Геринга и стал возглавлять все силы безопасности в Германии, включая Пруссию. Этот человек с невзрачной наружностью, бледный, в пенсне, полуэксцентрик-полудемон, был нацистским Фуше, даже более зловещим, чем Фуше, Баварец, бывший католик, из семьи добропорядочных бюргеров среднего достатка, он родился в 1900 году и вступил в НСДАП незадолго до путча 1923 года по рекомендации Рема. Как и фюрер, в обычной жизни оказался совершеннейшим неудачником и существовал за счет жены, дочери фермера, разводившего кур, которая была на восемь лет старше его. Он почитал Гитлера и старался во всем подражать «самому твердому и непоколебимому человеку всех времен», однако было известно, что при виде крови он падал в обморок. Но несмотря на свои недостатки в деле тайного сыска он стал настоящим виртуозом, располагая мощными инструментами - СС, СД и гестапо. К 1935 году в Германии насчитывалось уже сорок территориальных управлений гестапо, а в следующем году были сняты всякие законодательные ограничения их деятельности.

В помощниках у Гиммлера подвизался Рейнхард Гейдрих — «вешатель». Высокий и красивый, этот архетип арийской «белокурой бестии» был на четверть евреем. Уволенный из военно-морского флота в 1930 году после скандала с девушкой, он решил попробовать свои силы на новом поприще и зарекомендовал себя не только исполнительным, но и способным на талантливую импровизацию работником. Ему была присуща хладнокровная и безграничная жестокость, уничтожившая в нем все признаки человечности. Даже Гиммлер побаивался его.

Гитлер любил тешить себя различными помпезными мероприятиями, проводимыми для обработки населения в милитаристском духе. Организовывались бесконечные военные парады и смотры чуть ли не в каждом городе, и в них принимали участие не только подразделения вермахта в их серой полевой форме, но и эсэсовцы-телохранители Гитлера из лейбштандарта «Адольф Гитлер», одетые в черные с серебряными орнаментами мундиры и маршировавшие по улицам Берлина и Мюнхена под его любимый баденвейлерский марш. (Он представлял собой удивительно фривольную мелодию, взятую из какой-то третьесортной оперетты. В сегодняшней Германии его исполнение запрещено.)

Маршировавшие обычно горланили пронзительную мелодию «Хорста Весселя». Старая немецкая хоровая песня «Wenn alle untreu Werden» («Если все станут верноподданными») звучала более мелодично и торжественно, ее принято было исполнять на массовых сборах эсэсовцев в качестве гимна, символизировавшего их преданность фюреру. Подобно императорской гвардии Наполеона, эти отборнейшие войска были уверены в непобедимости, так же, как и ликующие толпы на тротуарах, любовавшиеся ими во время парадов. Это было еще одним подтверждением «Dolchtoss» — позорного «удара ножом в спину» в 1918 году, который лишил великолепные германские войска их заслуженной победы над почти поверженным соперником.

Сравнение СС с французской императорской гвардией может показаться неестественным, подобно тому, как фюрер в беседе с лордом Галифаксом сравнил первых с Армией спасения. Но так же, как и гвардия, СС поставляла своему повелителю кадры преторианцев, на которых он мог положиться. Как и гвардия, организация СС была жестоким и абсолютным символом нового режима.

Гитлер, запросто мог возродить Германскую империю. В Италии Муссолини являлся премьер-министром при царствующем короле. Почти все правые, включая тех, кто голосовал за НСДАП, надеялись на такую реставрацию. И среди центристов, таких, как Врюнинг, тоже хватало сторонников монархии. В 1932 году Папен и Шлейхер заверили кронпринца Вильгельма, что дальнейшее развитие политической ситуации само приведет к возврату кайзера: они были убеждены, что после смерти Гинденбурга нация почувствует необходимость в постоянно возобновляемом источнике власти. В марте 1934 года Папен предложил реставрацию и был приятно удивлен реакцией Гитлера. А тот объяснил Папену, что кронпринц, по его мнению, вряд ли подходит для роли кайзера, но его сыновья вселяют определенную надежду в этом плане.

Такой шаг со стороны Гитлера (имеется в виду восстановление кайзеровского режима) мог иметь исключительно благоприятный резонанс, особенно среди офицерского корпуса, в котором традиционно преобладали монархические настроения. При этом власть рейхсканцлера над Германией нисколько не уменьшилась бы, тем более что он был в прекрасных отношениях с семьей Гогенцоллернов — его поддерживал не только кронпринц Вильгельм, но и еще два представителя этой династии, которые вступили в НСДАП. Однако в глубине души Гитлер ненавидел идею реставрации; во время войны он даже послал одному бывшему социал-демократу письмо, в котором говорилось о том, что он признателен этой партии за избавление страны от монархии. (Членам бывших правящих семей было запрещено служить в вооруженных силах после того, как на похороны одного из Гогенцоллернов, убитого в бою в 1940 году, собралось около 50000 берлинцев). Он сам хотел быть кайзером...

Некоторые наблюдатели ожидали, что попытки провести перевооружение неизбежно натолкнутся на значительные препятствия, но все забыли о том, что Германия тщательно планировала возрождение своей армии и даже начала втайне вооружаться в малых масштабах еще со времен подписания Версальского мирного договора. Густав Штреземан предпринял кое-какие шаги в этом направлении и во времена Веймарской республики. В обстановке глубокой секретности регулярно устраивались совместные маневры немецких войск и Красной Армии, которые проходили на территории СССР. Эти учения давали немцам ценный опыт в ведении танковых операций. В 1928 году из-за этого даже пострадал Хорэс Финдлесон, советник по вопросам финансов британского посольства в Берлине, которого сместили с его поста за то, что он объяснил расхождения в германском бюджете скрытыми расходами на вооружение. Ходили слухи, что посол, Рональд Линдсей убрал Финдлесона потому, что не хотел огорчать премьер-министра Великобритании Стэнли Болдуина.[20]

Чтобы задобрить генералов, фюрер должен был не только обеспечить подготовку армии к будущим завоеваниям, но и вооружить ее современными средствами ведения войны. Он прекрасно понимал, что в противном случае эти генералы могут быть спровоцированы на открытое выступление против его правительства.

И без того уже армейская верхушка была раздражена публичными претензиями Эрнста Рема, возглавлявшего СА. Гитлер также встревожился по этому поводу. Как-то в начале весны 1933 года подвыпивший Рем, который в этом состоянии обычно не следил за своим языком, презрительно отозвался о «невежественном ефрейторе» в разговоре с аристократом Германам Раушнингом, также проявлявшим признаки разочарования фюрером. Вождь штурмовиков заявил: «Адольф — свинья... он всех нас продал. Он знается теперь только с реакционерами. Его старые друзья уже стали ему плохи! Теперь он купил себе фрак!». Рем многозначительно добавил: «Адольф знает, чего я хочу. Я неоднократно говорил ему об этом. Мне не нужно второе издание старой императорской армии. Революционеры мы или нет?»

«С самого начала одним из главных пунктов в программе НСДАП было создание Народной армии», — объяснил Рем Раушнингу. «Должно получиться нечто вроде массовых армий времен Французской революции», — присовокупил лидер штурмовиков, которые оказали Гитлеру в свое время бесценную помощь. Это была настоящая армия бойцов партии, которые не только распространяли его учение, но и своими маршами и уличными .драками с коммунистами помогли поляризовать общество, расколоть его на левых и правых. Но теперь они пережили самих себя; в лучшем случае они являлись обузой, устраивая пьяные дебоши и бесчинства на улицах и в общественных местах, а их вожди имели репутацию гомосексуалистов. И, что хуже всего, они не скрывали своих намерений заменить собой рейхсвер. Фюрер прибегал к все более резкой критике в адрес СА, заметив однажды: «Было бы полным сумасшествием вести революционную войну с реакционной армией». В «кривоногих» штурмовиках с вывернутыми коленями он явно не видел исходного материала для его новой военной элиты. Более того, в лице СС Гитлер, располагал теперь надежным ломом, чтобы перебить хребет зарвавшимся штурмовикам и не дать им вскарабкаться по той лестнице, по которой удалось взобраться ему. К решительным действиям фюрера подтолкнуло растущее подозрение, которое скорее всего было обосновано тем, что Рем намеревается похитить его и привести в действие план еще одной «коричневой революции». К тому же недовольство генералов наглыми притязаниями СА грозило скоро достигнуть критической точки.

В мае он воспользовался церемонией спуска на воду линкора «Германия», чтобы встретиться с руководством рейхсвера. На этой встрече было достигнуто соглашение, по которому фюрер обещал принять крутые меры по обузданию СА, если армия поддержит его в намерении занять пост, главы государства после смерти Гинденбурга. Военные ждали этого события со дня на день. Тем временем Гиммлер и Геринг, эти два исчадия ада в человеческом образе, заключили между собой союз против Рема, который мешал им в реализации их амбиций. Наконец, в июне 1934 года, военный министр генерал фон Бломберг сообщил ему, что Гинденбург угрожает вмешательством армии, если он не укротит разнузданных солдат «коричневой революции». 30 июня Гитлер провел мероприятие, которое назвал «Операция колибри», хотя оно больше известно как «ночь длинных ножей». Гиммлер и Геринг сочинили версии, что Рем планирует путч, после которого он сольет армию с СА под своей командой и займет место вице-канцлера, принадлежащее Папену. В ходе операции против штурмовиков было расстреляно без суда и следствия около тысячи человек. При этом уничтожили не только Рема и его прихвостней: заодно Гитлер расправился и с другими политическими противниками, которые не имели никакого отношения к СА, но которых он считал опасными. В их числе оказались генерал фон Шлейхер вместе с женой и Густав фон Кар, подавивший путч 1923 года. Мир с ужасом взирал на происшедшее, однако многие одновременно Чувствовали иллюзорное облегчение, считая что нацистская «революция» наконец-то закончилась — так же, как многие французы радовались аресту и казни якобинских террористов после заговора, кончившегося взрывом адской Машины в декабре 1800 года.

Меньше чем через два месяца после так называемого путча Рема скончался Гинденбург. Воспользовавшись ранее достигнутой договоренностью с армейской верхушкой, Гитлер стал теперь главой государства и Верховным главнокомандующим вооруженными силами. Он принял титул фюрера и рейхсканцлера, а должность президента была упразднена. Этого Гитлеру показалось мало, и все военнослужащие должны были принять присягу на верность лично ему.[21]

Значение этой присяги, как правило, преуменьшается. Необходимо принять во внимание особые традиции, существовавшие в довоенной лютеранской Германии. Лютер уничтожил епископат; вместо этого во главе церкви встал монарх, который приобрел особую ауру, а клятва на верность ему, будучи освященной авторитетом церкви, приобрела теперь полусакраментальный характер, особенно среди армейских офицеров. Даже в католических Баварии и Австрии офицерская клятва на верность воспринималась очень серьезно. Именно это, а не только монархическая ностальгия, заставило немецких офицеров испытать такую душевную боль, когда кайзер и принцы отреклись от престола и престолонаследия в 1918 году. Пожизненная присяга главе государства казалась вполне разумной, заполняя собой определенный вакуум. Офицеры лютеранского вероисповедания отнеслись к ней с воодушевлением, а большинство пруссаков исповедовало лютеранскую религию. Генерал фон Рундштедт не пропускал ни единой воскресной службы. Эта присяга значительно затрудняла действия тех, кто попытался бы поднять армию против фюрера.

Новый статус Гитлера был подтвержден и плебисцитом. Такой же плебисцит подтвердил в свое время притязания Бонапарта на пожизненное консульство.

В своих «Застольных разговорах» фюрер осуждал Бонапарта, за то что он превратился в монарха: «Это была одна из величайших ошибок Наполеона и в то же время доказательство его дурного вкуса отказ от титула Первого консула, чтобы называться императором... Он предал якобинцев, своих бывших товарищей по борьбе, и лишился их поддержки. Одним махом оттолкнул от себя своих бесчисленных сторонников как дома, так и за рубежом, видевших в нем воплощение духовного возрождения, спутника Французской революции. Чтобы лучше понять воздействие этого своевольного шага, достаточно вообразить удивление населения Мюнхена и всего остального мира, если меня вдруг провезут по улицам в позолоченной карете. В любом случае Наполеон не выиграл ничего, совершив эту ошибку, потому что старые монархии не преминули выразить свое презрение к самонадеянному выскочке».

Он цитировал Бетховена, который изменил свое решение посвятить героическую симфонию Наполеону, узнав о провозглашении его императором и воскликнув: «Он не тот необычный человек, за которого я его принимал, он всего лишь человек!». Гитлер критиковал императора и за возвышение своих братьев и сестер: «Такое нелогичное поведение можно объяснить только сильным чувством привязанности к семье, особенно развитым у корсиканцев, похожим, на чувство клановости у шотландцев».

Тем не менее Гитлер сам был своеобразным монархом, и для национал-социалистского государства титул фюрера подходил больше всего. Среди прочего, как считал Гитлер, этот титул указывал, что глава государства избран германским народом. Он именовал концепцию вождя, избираемого народом, «германской демократией» — в отличие от парламентарной демократии. В главных своих чертах принцип фюрерства мало чем отличался от наполеоновской концепции «народного короля». Для самого Гитлера он имел еще и то значение, что заставлял его ощущать некое родство с выборными кайзерами средневекового рейха, которые являлись как бы его предшественниками.

Как и император, Гитлер пристальное внимание уделял религиям, видя в них как источник поддержки, так и потенциальное средоточие оппозиции. Протестантов он до некоторой степени держал под контролем, учредив лютеранскую «церковь рейха» и назначив «рейхсепископа», который вместе со своими пасторами принес присягу на верность фюреру. В рейхсепископы фюрер выбрал податливого Людвига Мюллера, одновременно сожалея о том, что сам не может занять этот пост. В противном случае через него, Гитлера, «евангелическая протестантская церковь могла бы стать официальной государственной церковью, как в Англии». Несмотря на героический пример таких отважных священнослужителей, как пасторы Бонхоффер и Нимёллер, лютеранская церковь по своей сущности и традиции была плохо приспособлена к противостоянию национал-социалистскому государству.

Католицизм представлял в этом отношении гораздо большую проблему. В 1937 году папа Пий XI выпустил энциклику «С пламенным сердцем», составленную на немецком языке, а не на латинском, как обычно. Ее автором почти наверняка был кардинал Пачелли, бывший нунций в Германии. Эта энциклика сразу заняла достойное место в ряду самых суровых обличений националистического режима, какие когда-либо исходили из Ватикана. В ней полностью отвергалась расовая теория крови и почвы, а Гитлер подвергался суровой критике за «покушения на удел, достойный лишь бога... Он поставил себя на один уровень с Христом». Энциклика объявляла Гитлера «сумасшедшим пророком, одержимым отвратительным высокомерием». Фюрер, разумеется, был сильно разгневан, но у него хватило выдержки и ума не начать полномасштабное преследование католиков.

В личной жизни человек, чьим домом одно время была ночлежка для бродяг, с невероятной легкостью привык к роскоши, став при этом, как Наполеон, полностью зависимым от прислуги. Он теперь был не в состоянии обойтись, например, без слуги, который помогал ему одеваться. «Буржуазный комфорт» — вот определение, которое больше подходит к описанию стиля жизни Гитлера, чем «роскошь», поскольку пирожные и торты со сливочным кремом были единственной его страстью, которой он предавался без всяких ограничений. Но он не пил и не курил, употреблял овощные супы и котлеты из орехов. Его отношения с обслуживающим персоналом были довольно своеобразными. Неважно с кем он имел дело, будь то слуги, родители, повара, секретари, врачи или адъютанты, — в любом случае они как бы заменяли ему членов семьи. Старшие офицеры вермахта, Выпячивавшие свое аристократическое происхождение, относились к этому антуражу с высокомерным презрением.

От его приятеля Ханфштенгля нам достался список книг из библиотеки фюрера, среди которых, разумеется, были «Публикации о войне» Людендорфа, «Историй первой мировой войны Штегеманна, «История Германии» Трайчке, «Жизнь Вагнера» Хьюстона Стюарта Чемберлена, «История Фридриха Великого» Куглера и, конечно же, «О войне» Клаузевица. В этом списке находилась также книга Свена Хедина «Воспоминания о войне», детективные романы и вестерны, даже труды по эротическому искусству. Он наслаждался чтением «Дон Кихота» («самая блестящая в мире пародия на общество, находящееся в стадии исчезновения») и полагал, что в «Робинзоне Крузо» герой книги символизирует собой историю всего человечества. По мнению Гитлера, в «Путешествии Гулливера» Содержится идея огромной значимости, так же как и в «Хижине дяди Тома». Судя по всему, Гитлер был знаком и с работой Карлейля «О героях, почитании героев и героическом в истории». Известно, что по меньшей мере дважды он читал превосходное описание эпохи средневекового императора Фридриха II из Гогенштауфенов (несмотря на то, что этот Фридрих предпочитал Италию Германии). Даже во время войны он прочитывал по книге в день, чем, вероятно, можно было заниматься лишь после отхода ко сну или до подъема. Шрамм, самый яркий из исследователей жизни Гитлера, выносит такой вердикт: «Хотя целеустремленность, с какой он расширял круг своих познаний, и не может не изумлять, конечный результат оказался плачевным».[22]

Фюрер обладал большими способностями к изучению иностранных языков, чем император — возможно, причиной тому был его музыкальный слух. В школе он учил французский и слегка усовершенствовал свои познания в нем, прежде чем ознакомился с английским на элементарном уровне. Главным методом изучений этих языков был просмотр французских и английских фильмов. Фюрер даже читал американские журналы. Однако он был не в состоянии свободно беседовать на каком-либо другом языке, кроме немецкого.

Помимо чтения и кинофильмов (он был поклонником Греты Гарбо), Гитлер находил отдых в музыке. До первой мировой войны он часто посещал оперу или оперетту. Его вкусы остались неизменными с той поры: «Когда я слушаю Вагнера, мне кажется, что я ощущаю ритм, дыхание первозданного мира». До 1939 года он регулярно посещал фестивали в Байройте, а «Гибель богов» была одной из его любимых вагнеровских опер — он смотрел ее более ста раз. Во время последней войны он постоянно слушал эту оперу в грамзаписи. Гитлер восхищался «Вольным стрелком» Вебера и наслаждался музыкой Рихарда Штрауса, Верди и Пуччини (в особенности ему нравились «Аида» и «Мадам Баттерфляй»). Оперетты «Веселая вдова» Легара и «Летучая мышь» Иоганна Штрауса он готов был слушать снова и снова. Большое впечатление на него произвели симфонии Брюкнера.

Еще в молодости фюрер восхищался образом прусского офицера, верного традициям. Его преклонение перед Людендорфом доходило до смешного, но повзрослев, он невзлюбил «монокли». У него вызывали отвращение «люди-лошади», как он их называл, которые подписались под рыцарским идеалом Риттмайстера (капитана кавалерии в переводе с немецкого), который был очень популярен среди германской аристократии девятнадцатого и начала двадцатого веков. Именно из этой среды вышли те офицеры, в присутствии которых он чувствовал себя скованно и неуютно до конца своей жизни. Разумеется, среди них бывали и исключения, как, например, Герд фон Рундшдтедт, но в целом этим людям, полагал он, не будет места в новой Германии, У них были свои собственные идеалы, основанные на христианских добродетелях, и, следовательно, они были невосприимчивы к неоязыческим идеалам национал-социализма. Ему не нравилось в них все. «Охота и скачки — последние остатки вымершего феодального мира», - сказал он Шпееру.[23]

И все же общество, построенное Гитлером, оказалось не менее иерархическим, чем наполеоновская империя. В нем были свои принцы, такие, например, как рейхсмаршал Геринг и рейхсфюрер Гиммлер, и свои феодальные владетели в лице партийных гауляйтеров. Но и любой рядовой член партии гордился своей арийской кровью и, соответственно, принадлежностью к высшей расе. Хотя СС считалась «революционной» организацией, однако там состояло немало представителей древних аристократических родов.

Подобно Наполеону, фюрер стремился связать воедино судьбу нацистского режима с финансовыми интересами своих сторонников. В их среде даже получил хождение специальный термин «плановая коррупция» Раушнинг замечает в этой связи, что нет ничего необычного в том, что революция помогает своим сыновьям обогащаться, но в Германии это делалось с таким бесстыдством, что у посторонних людей, видевших это, прямо голова шла кругом. Один, два или четыре дома, загородные виллы, дворцы, жемчужные ожерелья, предметы антиквариата, ценные гобелены и картины, десятки автомобилей, шампанское, фермы, заводы - откуда-только брались деньги?! Разве эти люди не были, еще недавно бедны, как церковные мыши, Погрязнув по уши в долгах? У них у всех были официальные должности - три, - шесть а иногда и дюжина... Наживались не только большие шишки вроде Геринга, который приказал отделать его ванную плитками из чистого золота, но и всякая мелочь, стоящая внизу. «Каких только не существовало тогда должностей, в основном почетных, и все они давали возможность получать дивиденды, займы и бонусы, — говорит Раушнинг, — каждый торопился оказать услугу влиятельным людям, каждый банк и каждое предприятие нуждались в протекции со стороны какого-нибудь члена партии». Наживались не только члены НСДАП, но и сочувствующие этой партии. Гитлер награждал своих любимых маршалов поместьями в манере Наполеона...

Главное отличие Наполеона и Гитлера друг от друга заключается, конечно, в их отношении к евреям. Император совершенно искренне полагал, что всякие религиозные и общественные ограничения в отношении евреев должны быть отменены, и необходимо уравнять их в правах с протестантами и католиками: всюду, куда бы ни ступала нога французского солдата, гетто уничтожались. И Наполеон не останавливался на этом, он надеялся, что ему удастся убедить евреев из всех уголков мира съехаться и поселиться во Франции и принять полноправное участие в жизни страны. Его перу принадлежат следующие строки, написанные на острове Святой Елены: «Мне частично удалось осуществить свой план. Некоторое количество отличных еврейских солдат вступили в ряды французской армии, в результате этого приток богатств в страну увеличился. Если бы не события 1814 года, сколько бы еще этих людей прибыло во Францию, потому что вскоре каждый еврей захотел бы поселиться в стране, где гарантировано равенство всех перед законом и где он мог бы приложить свои усилия в любой области деятельности».

Франция не всегда отличалась таким подходом к этой проблеме. В последние годы правления Директории по стране прокатилась волна банкротств, вызвавшая ненависть к банкирам-евреям, на страницах французских газет появился ряд антисемитских публикаций, в которых каждый ростовщик изображался евреем. На евреев наклеили ярлык врагов Франции, радеющих только своим соплеменникам. Во времена Консульства и империи возможность подобных нападок была исключена.[24]

В противоположность этому, с апреля 1933 года, когда Гитлер уже прочно взял власть в свои руки, евреи стали подвергаться всяческим ограничениям в правах и незаслуженным унижениям. Была проведена соответствующая чистка учреждений, организаций и фирм от сотрудников-евреев, и в конце концов их нигде не стали брать на работу. А в 1935 году евреев официально лишили германского гражданства. Им было запрещено вступать в брак или половые сношения с «чистыми в расовом отношении» немцами, не могли они теперь и учиться в немецких школах и университетах. «Хрустальной ночью» с 9 на 10 ноября 1938 года (эта ночь получила такое название из-за огромного количества битого стекла) хулиганствующими толпами были подожжены сотни синагог, семь тысяча еврейских магазинов были разграблены. Все это происходило при попустительстве и даже прямом участии властей. К концу того года в концлагерях оказалось 30000 евреев. Исключений не делали ни для кого. И те, кто храбро дрался на фронте в первую мировую войну, и бывшие члены «Стального шлема» — все подверглись остракизму и преследованиям.

Единственное сходство между Наполеоном и Гитлером заключается здесь в том, что каждый из них действовал как типичный продукт своей эпохи. В этом плане Наполеон был настоящим приверженцем Просвещения в его наиболее милосердной форме, а Гитлер явился наиболее извращенным выражением немецкого романтизма XIX века, в котором концентрировалось и вышло наружу все зло так называемой «исторической науки».

Загрузка...