Наступление

Глава первая

В начале мая в Лозен прибыла 2-я рота полка. И уже в первые дни в классных комнатах начальной школы, где она расположилась, распространился, как всегда бывает в казармах, запах пота, сапог, оружейного масла и нафталина.

Неожиданное появление военных вызвало в селе беспокойство, которое усиливалось поведением командира роты поручика Игнатова. Крепко сбитый, подвижной, со скуластым матовым лицом, он смотрел на всех с подозрением и недоверием. Проходя мимо корчмы или кооперативного магазина, где обычно по вечерам собирались пожилые крестьяне, он осматривал их молчаливо, как будто они все до одного были в чем-то виноваты. Однако его появление служило им поводом для разговоров. Стоило ему немного отойти, как бывшие солдаты сразу начинали говорить, перебивая один другого.

— Ты только посмотри! Кто бы мог подумать, что фельдфебель Игнат сможет выучить такого сына! — говорил кто-нибудь из крестьян.

— Так уж и выучил! Яблоко от яблони недалеко падает. Игната люди прокляли, и сын его, наверное, не лучше, — подхватывал другой.

— Знаю я Игната, сват, досталось мне от него. Бывало, не дай бог вернуться из отпуска с пустыми руками и встретить его пьяного — беги куда глаза глядят. Только однажды он получил по заслугам от Гешо Моллова. Тот его в канцелярии батареи обработал так, что у него живого места на спине не осталось. А пожаловаться начальству Игнат не посмел.

— Да как же жаловаться-то? Стыдно быть посмешищем, ведь его-то избил солдат, хотя он этого и заслужил.

— Совсем другой человек — Кирчо Слановский, подпоручик, сын Илии Слановского!

— Да разве их можно сравнивать?! Подпоручик — свой человек. А приветливый какой! Встретишь его — остановится, поговорит. За нашей учительницей Кирчо ухаживает.

Никто из этих обыкновенных людей не знал, сколько ненависти накопилось в душе Игнатова против них. Детство его прошло безрадостно: достатка в доме не было. Отец, сломленный казарменной муштрой, наводил порядок среди многочисленной семьи своими большими медвежьими лапами и жестким кожаным ремнем.

В старших классах гимназии Игнатов донашивал переделанные военные куртки отца, но это его не смущало. Он сторонился бедных учеников и всячески пресмыкался перед сыновьями богачей и офицеров. Уже в те годы в его душе накопилась ненависть к близким отца, которых он презирал за их низкое происхождение. Став офицером, он испытывал истинное удовольствие, когда богатые и сильные разговаривали с ним или принимали его в своей среде как равного.

По приказу Игнатова учительская комната была приспособлена под канцелярию роты. Здесь у окна, затемненного ветвями огромного дерева грецкого ореха, Слановский поставил свою походную кровать. Игнатов не разрешил ему подыскать квартиру в селе под тем предлогом, что в роте постоянно должен находиться офицер. На самом же деле Игнатов считал, что здесь за Слановским будет удобнее наблюдать.

Так и потянулись длинные, серые, однообразные дни, нарушаемые только тревожными слухами о том, что то в одном, то в другом месте появлялся партизанский отряд Чугуна…

Через две недели после размещения роты в Лозен прибыл офицер разведки подпоручик Манев с задачей проверить политическую благонадежность личного состава роты.

В тот день с ротой был Слановский, а Игнатов остался с Маневым в канцелярии. Хотя Игнатову и не нравилась холодная надменность русого подпоручика с быстрыми лисьими глазами, его белое юношеское лицо и кокетливо-вызывающая родинка на левой щеке, он старался быть любезным и внимательным с этим генеральским сынком и одним из любимцев полковника Додева.

Через открытое окно в канцелярию веяло приятной прохладой. Воздух был напоен пьянящим запахом луговых цветов. Слановский поставил в стеклянную банку букет из синих васильков и нескольких ярко-желтых цветков донника. Над банкой летала пчела, садилась на цветы, жужжала над ухом у Игнатова, пыталась вылететь в окно, чтобы избавиться от раздражавшего ее табачного дыма. Игнатов в раздражении выхватил носовой платок и ударил им по пчеле. Она упала на пол, и тогда он брезгливо раздавил ее ногой.

Манев расстегнул куртку и искоса посмотрел на Игнатова. Его нервозность доставляла ему удовольствие.

— Кажется, вы ее раздавили?

— Да, противная тварь! Две недели назад одна так ужалила меня в руку, что вскочил вот такой волдырь, — показал он свою широкую ладонь.

Игнатов не любил цветов, раздражало его и сентиментальное пристрастие к ним Слановского. Нервным движением он взял банку и переставил ее со стола на подоконник.

— Не выношу этот мусор, — сказал он.

— Приступим к делу, господин поручик, — начал Манев, принимая сразу холодный и важный вид, будто собирался допрашивать Игнатова. — Командир полка хочет знать, с какими людьми ему предстоит работать в дальнейшем. Надо вовремя почистить личный состав. Полагаю, что вы всех знаете как свои пять пальцев.

Игнатов немного помолчал. Между его бровями легла изломанная морщинка — знак скрытого недовольства.

— Не понимаю, чего вы хотите. — Он поднял голову. — Здесь фактически только один офицер — подпоручик Слановский, два других — фельдфебели-курсанты. О солдатах что сказать — они молчат.

— Ясно, — сдержанно усмехнулся Манев. — А что вы знаете о Слановском?

Игнатов ответил не сразу. Он не ожидал такого вопроса и не был готов к нему. Остановив свой холодный взгляд на Маневе, он пытался угадать его мысли.

— Что сказать? — наконец процедил он сквозь зубы. — Впервые я увидел Слановского, когда он прибыл в роту.

— Каково его настроение? — спросил Манев.

Игнатов забарабанил пальцами по коробке от сигарет и неопределенно пожал плечами. Он едва сдерживал гнев. Подпоручик не спрашивал его, а допрашивал. Если бы Манев не был генеральским сыном, офицером разведки, самым близкий и доверенным человеком полковника Додева, Игнатов вообще не стал бы с ним разговаривать. А сейчас поручик должен был угождать ему и делать вид, что полностью понимает и одобряет миссию Манева.

— Видите ли, Манев, — попытался он показать свою полную преданность, — от меня трудно скрыться даже самому опытному конспиратору. Вы спрашиваете, что он за человек. Я очень внимательно слежу за ним, но до сих пор ничего предосудительного за ним не заметил. И все же что-то мне в нем не нравится: очень уж сдержан и сторонится меня. Нет в нем ненависти. Я не слышал, чтобы он ругал и проклинал предателей.

— Не кажется ли вам, что он им сочувствует? — спросил Манев.

— Черт его знает! Но если у него и есть что на уме, то меня ему не удастся провести, — ответил Игнатов.

— Письма получает?

— Два письма. Прочел их, ничего особенного.

— Поддерживает ли он связи с местными людьми?

— Мы, как говорится, только что сюда прибыли. Правда, я заметил, что уже несколько вечеров он прогуливается с одной здешней девицей.

— Кто она, дитя деревни?

— Да. Учительница.

— Интересно, — неопределенно усмехнулся Манев. — Пока оставьте их и не трогайте, пусть дружат.

— Манев, если есть что-то серьезное, скажите мне, — низко склонившись над столом, он подобострастно следил за каждым движением подпоручика, — я с ним разделаюсь в два счета.

— Конечно, если понадобится.

— С учительницей они дружат уже несколько лет.

— А она коммунистка? — спросил Манев.

— Да. Прикажите, и я вырву у нее какие хотите показания и признания! — воскликнул Игнатов.

— Всему свое время. А сейчас закончим со Слановским. Известно ли вам, что Чугун и его ближайшие бандиты — все из Камено-Поля?

— Да. Я несколько раз говорил со Слановским об этом. Он говорит, что у него с ними нет ничего общего.

— Если бы так, — многозначительно усмехнулся Манев. — У них есть офицер запаса, который, как фельдфебель-курсант, к сожалению, отслужил свой срок в нашем полку. Полковник Додев предлагал ему даже остаться в армии до конца войны.

— Эх, попался бы он мне в руки! Керосином бы его облил и поджег! — скрипнул зубами Игнатов.

— А вдруг нам и повезет?! — Манев выпрямился, бросил быстрый взгляд в окно и спросил: — Где багаж Слановского?

— В чемодане под кроватью и в этом ящике, — показал Игнатов и потрогал замок.

— Он скоро вернется? — Манев осторожно выглянул из окна.

— Через час. Осмотрим его багаж?

— Да, — резко ответил Манев и вытащил связку больших и маленьких ключей. — Надо запомнить, как все лежит, нельзя, чтобы он догадался, что мы осматривали его вещи, — сказал Манев вполголоса.

Около двадцати минут оба внимательно осматривали его вещи, но не нашли ничего предосудительного. Манев задвинул ящик, опустился на стул и продолжал ровным голосом:

— Из сведений о Слановском, которыми мы располагаем, ясно одно: на него полагаться нельзя.

— Дайте мне другого офицера, — прервал его Игнатов.

— Сейчас это исключено. У полковника Додева осталась еще кое-какая надежда.

— Так что же получается, — нахмурился Игнатов, — будем ждать, пока он не натворит чего-нибудь?..

— Прошу вас, выслушайте меня, господин поручик, — прервал его Манев. — Полковник Додев очень рассчитывает на ваше содействие.

— Как?

— Очень просто. Поручите Слановскому такое дело, чтобы у него не было возможности для лавирования. А в предстоящих операциях вам такая возможность представится. Иными словами, он должен узнать запах крови.

— Ясно, — кивнул Игнатов.

— Господин поручик, имейте в виду, что задача у вас довольно деликатная. Нельзя выпускать из виду любой его поступок, и хороший, и плохой. Понимаю, что такая задача вам не по вкусу. Вы — человек крайностей, середины не терпите. Но вы должны знать, что полковник Додев очень рассчитывает на вас.

— Хорошо, Манев, — облегченно вздохнул Игнатов, довольный доверием своего полкового командира.

— Слежку за солдатами ведете? — продолжал Манев.

— С первых дней.

— Враждебные настроения есть?

— Пока нет. Но у меня создается впечатление, что службу они несут без желания. Не вижу у них никакого энтузиазма. В часы занятий сидят в классе, а мысли их бродят бог знает где.

Манев молча достал сигарету, чиркнул спичкой раз-другой, закурил и небрежно бросил спичку через окно.

— Поддерживают ли солдаты связь с населением? — спросил он.

— Какая связь! — удивленно воскликнул Игнатов. — Ни одной живой души даже близко не бывает около школьной ограды.

— Не сомневаюсь, — самодовольно покачал головой Манев. — Сколько солдат у вас из Камено-Поля?

— Вместе со Слановским — шесть.

— К ним проявите особый интерес. У полиции есть данные, что партизаны нуждаются в оружии и этой весной будут стремиться установить контакты со своими единомышленниками, мобилизованными в армию…

— Ну и что? — изумленно прервал его Игнатов.

— От неожиданностей и вы не застрахованы.

Игнатов тяжело вздохнул:

— Ох, знаю! Я потому и не нахожу себе места, что эти безоружные бандиты играют с нами, как с котятами. Попадись кто-нибудь из них в мои руки, кожу с живого сдеру!

— Генерал Янев и полковник Додев очень рассчитывают на вас.

— Когда же мы начнем действовать? — спросил Игнатов.

— Позавчера генерала Янева вызывали к регентам.

Скоро будет предпринято нечто невиданное до сих пор. Или мы, или они!

— На меня всегда можете рассчитывать. — Игнатов встал и закрыл своей широкой спиной распахнутое окно. Банка с полевыми цветами, блеснув стеклом, упала с подоконника.

Слановский был знаком с учительницей несколько лет, но почему-то теперь у него было странное ощущение, что он встретил ее впервые. Действительно ли она так изменилась? Он не был в состоянии дать на это точный и определенный ответ. В ее взгляде было что-то задумчивое и нежное, а губы загадочно улыбались, когда она серьезно разговаривала или шутила. Иногда Слановскому казалось, что это ему просто померещилось после их продолжительной разлуки или это результат его склонности к преувеличению, как бывает с влюбленными.

Она умела говорить тонкими намеками, не всегда высказывая вслух то, что думала.

И сколько бы раз Слановский ни пытался поделиться с ней своей радостью по поводу того, что их часть перевели в Лозен, она каждый раз ему отвечала:

— Как было бы хорошо, если бы вы вообще никогда не приходили сюда!

— Но поверь мне, — спешил пояснить он, — здесь мои дни наполнены и осмысленны.

— Да, — усмехалась она, — все равно, где бы вы ни находились, кто-нибудь тревожился бы из-за тебя…

После этих намеков его радость омрачалась навязчивым беспокойством. И если перед другими ему удавалось скрыть это, то обмануть себя он не мог. Ведь в течение нескольких лет, за исключением редких случаев, он не снимал военной формы. Не успел он этой зимой демобилизоваться с турецкой границы, как весной его опять призвали. Любой честный человек не был бы польщен, попав в роту поручика Игнатова, потому что своим поведением тот вселял только страх и не мог пробудить чувства уважения к себе. В душе Слановского не было даже намека на авантюристическую жилку или, например, на рабское, угодническое преклонение перед сильными. Его связь с жизнью была достаточно крепкой и земной, чтобы не верить ни Игнатову, ни Додеву, стремящимся суровыми и жесткими мерами испугать народ.

Но когда его охватывало тревожное беспокойство, он чувствовал, что бессилен проникнуть в тайну девушки. Тогда ему казалось, что ее голубые глаза, ясные и улыбающиеся, восторженные и правдивые, удаляются от него, скрываются за какой-то непроницаемой пеленой. В такие минуты он еще более сильно и страстно любил ее.

И эта теплая майская ночь, напоенная свежим благоуханием цветущих акаций, была словно подарена им судьбой, чтобы положить конец всем сомнениям и догадкам.

Давно наступил комендантский час, а они все гуляли по тропинке вдоль реки Осым, но берегам которой буйно росли кусты. В ветвях вязов около бахчи пели влюбленные соловьи. Время от времени доносился лай собак, гремело пустое мусорное ведро или из какого-нибудь двора слышался чей-то сонный голос, а потом все затихало в лунной тишине.

Они остановились на мосту над Осымом, оперлись на деревянные перила. В этом месте под ними река разливалась широко и текла спокойно, и казалось, что звезды купаются в воде.

Лиляна говорила не переставая, в ее голосе звучали ласковые, нежные нотки; заглядевшись на спокойное течение реки, она шутливо обратилась к Слановскому:

— Посмотри, посмотри! — и показала на отражающиеся в зеркальной поверхности реки звезды. — В какую попадешь? — Она нагнулась и взяла маленький камушек.

Он молчаливо придвинулся к ней и слегка дотронулся ладонью до ее теплого плеча. Она не отстранила его руку. Замахнулась. Камушек бултыхнулся в воду, отражающую звездный рой, и разбил его на мелкие куски.

— Ты разбудила мою звезду! — Он всматривался в ее лицо, и оно казалось ему теперь, с игривыми огоньками в глазах, еще более милым и пленительным. — Ты меня любишь? — Он прижал девушку к себе, приятная теплота ее тела и прикосновение упругой груди опьянили его. — Я сделаю все, что ты захочешь, чтобы доказать, как сильно я тебя люблю…

Она попыталась высвободиться из его рук, но он еще крепче прижал ее к себе, продолжая шептать:

— Может быть, ты сомневаешься, но, поверь, я очень, очень люблю тебя…

Где-то со стороны площади донесся отрывистый мужской говор. Клацнул затвор винтовки. Блеснул огонек спички. Лиляна испуганно обернулась. Инстинктивно прижалась к нему. Слановский чувствовал удары ее сердца. Он попытался успокоить девушку, но она смущенно прошептала:

— Нехорошо, что нас увидят в это время.

— Пустяки, это ночной обход…

Чьи-то бесшумные, почти кошачьи, шаги заставили их вздрогнуть. В нескольких шагах от них на середине моста стоял поручик Игнатов. Лиляна стиснула руку Слановского. Он почувствовал, как волнение девушки передалось ему.

— Слановский, это вы? — глухо спросил Игнатов, хотя этот вопрос был совсем излишним.

— Так точно, господин поручик, я, — с досадой ответил Слановский.

— Извините, едва не произошло нежелательное недоразумение, — многозначительно произнес Игнатов. — Нам самим следовало бы соблюдать собственные приказы и распоряжения. — Не говоря больше ничего, он повернулся и широкими шагами направился к школе.

Лиляна, испуганно стискивая ладонь Слановского, несколько раз повторила:

— У тебя будут неприятности? Какой он отвратительный, правда?

— Что может быть хуже того, что мне приходится служить с таким самонадеянным и злым дураком?! — вздохнул он, искренне сожалея, что поручик нарушил такой счастливый миг. И тем не менее у него были все основания быть довольным: в эту ночь непонятная для него непроницаемость девушки растаяла.

Идя по улице к ее дому, он не выпускал из своей руки теплую ладонь девушки и с волнением думал о том, как тоскует его душа по ней.

Глава вторая

Этой зимой Матейчо продал местному мяснику Танасу Йончоолу корову. Он собирался весной купить корову помоложе, но деньги незаметно уходили то на одно, то на другое, и он начал искать различные оправдания и перед женой, и перед самим собой. То он говорил, что они как-нибудь сведут концы с концами, когда наймутся весной к соседям пахать или выполнять другую полевую работу, то повторял, что мир горит с четырех сторон и умные люди думают, как бы спасти свою шкуру, — так стоит ли из-за какой-то коровы горевать.

— Так-то оно так, — отвечала ему жена, — а зимой что же, камни будем лопать?

— Мне бы и камней хватило, — огрызался он. — Знать бы, что уцелею до следующей зимы, так и эту бы продал.

— Куда же ты пойдешь?

— К партизанам подамся, — клялся он.

— Вольному воля, иди, кто тебя держит? — поддразнивала она его, потому что была глубоко убеждена, что он только бахвалится, а мужества сделать это у него не хватит.

Но как-то вечером, вскоре после прибытия солдат, Матейчо остановился поболтать с людьми около магазина. С полей возвращались первые телеги и повозки. Небольшая лошаденка с золотистой кудрявой гривой бежала через площадь с гордо поднятой головой. Стая гусей, оглашая все кругом своим криком, возвращалась с, реки. Низко над вязами церковного двора прошуршал крыльями селезень, крякнул хрипло и как-то жалостливо и улетел в сторону Осыма. Услышав клич своего дикого предка, гуси с тревожным криком вытянули шеи.

— Эх, отняли у Гешо Молдова охотничье ружье, а то бы он по меньшей мере у десятка уток ощипал перья, — шутливо заметил стоявший рядом низкого роста, обросший волосами мужчина.

— Это у какого еще Гешо, из Лозена, что ли? Ну и охотника нашел, — ухмыльнулся, поджав тонкие губы, Матейчо, и в это время Гайтан взял его за локоть:

— Пойдем, тебя вызывает староста.

— Зачем? — удивленно спросил Матейчо.

— Иди, иди, — позлорадствовал обросший мужчина, — может быть, корову дадут…

С этого вечера судьба решительно вмешалась в жизнь Матейчо.

Его арестовали. В ту же ночь полицейский агент доставил его в областное управление. Уже на первом допросе Матейчо запутался и сбился. Агенты морщились, недовольные и самим Матейчо, и своими усилиями, потому что ничего интересного допрос этого напуганного, глуповатого крестьянина не дал.

В конце следствия его пожелало видеть самое высокое начальство, оно должно было решить его дальнейшую судьбу.

Войдя в ярко освещенный кабинет, Матейчо испуганно заморгал. Остановившись у дверей, он со страхом смотрел на полного мужчину, спокойно сидящего за письменным столом. Хотя ему все еще не удалось освободиться от охватившего его оцепенения, он все-таки сообразил, что находится перед начальником окружного управления государственной безопасности Цено Ангеловым.

— Подойди поближе! — Чей-то резкий голос заставил его вздрогнуть, и только теперь Матейчо заметил у окна около занавески из тяжелой, плотной ткани мужчину средних лет с глубокими морщинами на лице.

Матейчо сделал шаг вперед, потом еще, жадно глотнул воздух, не отрывая взгляда от Цено Ангелова, готовый умолять, плакать и ползать на коленях, только бы его освободили. Но те, от которых зависела его судьба, молчали. Долгими и мучительными показались ему эти краткие мгновения между надеждой на избавление и отчаянием.

— Как зовут? — спросил Цено Ангелов.

— Матей Арапский, из села Камено-Поле, — ответит он на одном дыхании.

— Как ты попал сюда?

— Ошибся, очень ошибся, господин начальник, — заговорил Матейчо слабым голосом, готовый в любой миг заплакать.

— Ошибся ты потому, что в твоей башке ветер гуляет.

— Господин начальник, верьте мне, я же не знал, что играю с огнем! Чтоб мои руки поотсыхали, если я когда-нибудь еще впутаюсь в такое дело!

Полное лицо Цено Ангелова оживилось. Его забавлял этот жалкий, испуганный крестьянин. Если бы он знал побольше, было бы приятно с ним позабавиться.

— Пусть расскажет, когда и как Андрея Бойо дал ему эти немецкие марки, — заметил Костов, заместитель Цено Ангелова.

— Все равно будем допрашивать Андрею Бойо, как только его возьмем, — равнодушно вздохнул Ангелов. — А ты разве не знаешь, что эти деньги собирают не для блага отечества, а для его врагов, шпионов, предателей и агентов большевиков?

— Откуда мне знать, господин начальник? Я простой, бедный человек.

Костов грубо прервал его:

— Простой, говоришь? А почему же ты не утопился и не повесился, а занялся сбором денег? Ты — коммунист и не прикидывайся больше дураком, а не то, если я за тебя возьмусь, живого места не останется на тебе, паршивый котенок!

— Прошу вас как братьев родных поверить, что я никто! Мое ли дело мир переделывать? Я, как говорится, в долгах как в шелках.

— Тогда назови, кто коммунисты в Камено-Поле? — спросил его Цено Ангелов.

— Те, кто в лесу, — пожал плечами Матейчо.

— Мели, мели, — кисло возразил Костов. — До каких пор ты будешь прикидываться идиотом?

— Может быть, есть и другие, по они сторонятся меня.

— Почему? — спросил Костов.

— Откуда мне знать? Зачем мне их прикрывать? Мне что, жить надоело?

— Хорошо. — Ангелов отодвинул стул и выпрямился за столом. — Андрея Бойо дал тебе марки, велел поменять их на болгарские деньги?

— Так точно.

— Когда это было?

— Где-то незадолго перед днем святого Димитра.

— А когда он стал партизаном?

— На день святого Николая. Тогда я и продал свою корову Танасу Йончоолу. Были у меня деньги… — Он замолчал и с отчаянием хрустнул пальцами рук.

— Говори, ну! Что было потом? — грубо прикрикнул на него Костов.

— Пришлось отдать ему их.

— Ого-го, поглядите-ка на него, какой герой! Продает корову, чтобы дать денег партизанам! Андрея Бойо знал, что это твои деньги? — спросил Ангелов.

— Не знаю. Он тогда очень торопился.

— Так, так, — зевнул Ангелов, — а потом что было?

— Эти марки лежали у меня до пасхи. Боялся показывать их.

— И после этого ты продолжаешь прикидываться, скотина! — снова дал знать о себе Костов. — Ты ведь очень хорошо знал, что это преступная деятельность!

Матейчо осекся. Он затравленно поглядывал то на Ангелова, то на Костова.

— Что было потом? — спросил Ангелов.

— После того как я истратил кучу денег, вырученных за корову, на то да на се, мне захотелось вернуть хотя бы то, что я дал учителю. Однажды вечером я зашел на бойню к Йончоолу…

— Ну? — прервал его Костов.

— Повертелся там, пока мы не остались одни. Потом сказал ему, что надумал…

— А он? — прервал его Ангелов.

— Сказал мне, чтобы я занимался своим делом и не мешал ему.

— Оно и понятно, — добавил Костов с фамильярной откровенностью, — умные люди знают, что к чему… А лопухи вроде тебя суют свой нос куда не следует, — добавил он.

— Вот и приходится теперь отдуваться, — тяжело вздохнул Матейчо.

— Кому ты еще предлагал марки? — спросил Ангелов.

— Опять же соседу, Денчо Чолаку. Однажды вечером он был пьян. Мы возвращались из корчмы. Когда я рассказал ему, чего хочу, он замолчал, а потом неожиданно для меня сорвал мою кепку с головы и забросил ее за ограду. Вот и весь, как говорится, барыш от него. А собаки враз кепку мою разорвали…

— Тебя послушать, так в Камено-Поле нет ни одного коммуниста, — прервал его Костов.

— Господин начальник, — повернулся Матейчо к Ангелову, — если хотите знать, все учителя в селе коммунисты. Только у меня с ними нет никаких дел, и я ничего не могу о них сказать.

— Скажешь, скажешь. — И Костов быстрыми шагами приблизился к нему. — Хватит, не прикидывайся больше дурачком. Что было потом?

— Я уже все вам сказал. Ристо Шишманя приехал в отпуск. Он служит полицейским. Мы с ним вместе росли, даже состоим в дальнем родстве. Он хвастался, что зарабатывает большие деньги, и даже пожурил меня за то, что я не пошел туда служить. Не знаю, какой черт меня дернул, но я попросил у него болгарские деньги…

— И дал ему марки? — усмехнулся Костов.

— Дал. Он ничего не сказал. Прошло немного времени. Арестовали меня — и сюда. Господин начальник, — взволнованно попросил он Ангелова, — отпустите меня, клянусь — если что услышу или увижу, сразу вам сообщу.

— Обещаешь, потому что попался, — подмигнул Ангелов. — А почему не пошел служить в полицию, как тебе предлагал твой сосед?

— Как же пойдешь?! Одного интересу мало, неграмотный я.

— А вот теперь посидишь в тюрьме: чтобы ты поумнел, дурья башка, — медленно сел за свой стол Ангелов.

Матейчо начал умолять:

— Прошу вас, поверьте мне, господин начальник, у меня нет ничего общего с этими людьми. Понапрасну буду гнить в тюрьме. Там место для других.

— Назови их, кто они, ну! — угрожающе поднял кулак над его головой Костов.

Матейчо испуганно заморгал:

— Откуда же мне их знать? Меня никто и за человека-то не считает, сторонятся, иначе я бы их всех до одного выдал…

Когда агент увел Матейчо в подвал, Ангелов с досадой произнес:

— Что ты скажешь об этой скотине?

— Не мешает годик-другой подержать его в тюрьме, чтобы образумился, — ответил Костов, сонно протирая глаза, и посмотрел на свои часы. — Уже половина двенадцатого! И сегодня запоздали.

— Передать прокурору… — поднимаясь со стула, сказал Ангелов.

В это время в дверях появился дежурный по управлению. Он доложил, что сегодня ночью, с половины десятого до десяти двадцати, партизаны Чугуна напали на село Камено-Поле.

— Жертвы есть? — с профессиональным спокойствием спросил Цено Ангелов.

— В данный момент нет никаких сведений.

— А в Лозене стоит рота Игнатова. Они об этом узнают только завтра.

— Может быть, сообщить в штаб дивизии? — спросил дежурный.

— Нет, в этом нет необходимости. Что толку? Завтра доложу лично генералу Яневу.

Цено Ангелов лучше всех понимал и сознавал, что без помощи войск полиция уже не в состоянии справиться с партизанами. Но он не мог преодолеть накопившуюся в душе неприязнь к военным и любой успех коммунистов использовал для того, чтобы подчеркнуть, что генералы и полковники носят на плечах погоны исключительно благодаря жандармерии и полиции.

Утром, в половине восьмого, Ангелов позвонил в штаб дивизии. Адъютант попытался его обмануть, сказав, что генерал в штабе, но проводит очень важное заседание и поэтому освободится только к десяти часам.

— Тогда войдите и доложите ему, что я снова позвоню ему через полчаса. Дело очень спешное! — Ангелов повесил трубку и громко рассмеялся: — Этот простофиля хотел обмануть меня! Думает, что я не знаю, где и с кем было его начальство до пяти часов утра.

Действительно, Цено Ангелов был хорошо информирован. Вчера вечером в одном из салонов военного клуба генерал Янев давал ужин в честь группы немецких офицеров-интендантов. Угощение было обильным. Выдержанное вино развязало языки и настроило всех на патриотический лад. Провозглашались тосты, выражались пожелания скорейшей победы, повторялись призывы к беспощадному истреблению коммунистов.

Ровно в восемь часов Ангелов снова позвонил в штаб дивизии. Адъютант, сбиваясь, вновь попробовал его обмануть, но Ангелов резко прервал его:

— Господин капитан, я говорю с вами на чистом болгарском языке. Не пытайтесь меня обмануть. Сейчас же идите на квартиру генерала и разбудите его. Если вы боитесь, я сейчас пошлю своего человека сделать это…

Через полчаса машина Янева остановилась перед областным управлением полиции. Генерал с трудом поднялся с заднего сиденья. Шофер поторопился открыть перед ним дверцу машины. Янев зажмурился от яркого солнца. Ноги у него были словно чужие. Голова еще болела после ночного застолья. Невыспавшийся и усталый, генерал пребывал в кислом настроении. Про себя он ругал Ангелова, осмелившегося побеспокоить его дома, но тем не менее сгорал от любопытства, желая поскорее узнать, зачем он здесь нужен.

Когда он вошел в кабинет Ангелова, тот встал, со стула, собрал разложенные на столе бумаги и положил их в ящик стола.

— Что случилось, Ангелов? — спросил Янев, едва шевеля толстыми губами. Даже обостренное любопытство не могло скрыть на его полном лице следов усталости.

— Пожалуйста, садитесь, господин генерал.

Янев уселся в кресло около стола, привычно поправил свои аксельбанты и положил ногу на ногу. Мелодично зазвенели шпоры.

Ангелов сознательно медлил. Он перелистал несколько страниц записной книжки, что-то отметил в ней. Он будто забыл о присутствии гостя.

— Ну! — снова спросил Янев. — Что же случилось?

— Что может случиться, кроме неприятностей? — широко развел свои короткие руки Ангелов. — Разве полковник Додев вам не докладывал?

— Нет.

— Этой ночью партизаны напали на Камено-Поле. Насколько мне известно, в соседнем селе Лозен находится целая рота.

— Да. Одна рота из полка Додева.

— Господин генерал, не поймите меня превратно, но если полиции следует и их охранять, нам надо бы найти общий язык, пока не поздно.

Генерал зажмурился, учащенно, тяжело задышал. Встал перед Ангеловым, широко расставив ноги, и с подчеркнутым достоинством спросил:

— Вы для этого так настойчиво меня разыскивали?

— Если вы считаете, что случай незначителен и не заслуживает вашего внимания, прошу прощения за беспокойство. Но тогда я буду очень просить вас помочь мне…

— В каком смысле? — прервал его генерал.

— В том, какие объяснения дать начальству…

— Мне кажется, что вы их уже дали и без моей помощи. Но я хочу обратить ваше внимание на то, что у вас нет никаких оснований держать себя с военными как с малолетними детьми, которые без вашей помощи ничего хорошего не сделали для нашей страны. Ваши люди из Камено-Поля обращались за содействием к роте в Лозене?

— Господин генерал, точные подробности этого дела у меня будут к обеду.

— Тогда вы могли бы подождать. Если мои люди действительно бездействовали, я их всех до одного отдам под суд.

— Да, но мы все же должны что-то предпринять, поэтому я так и спешил.

Генерал достал портсигар и с трудом нащупал сигарету. Закурив, он спросил:

— Вам известно, в каком направлении они ушли?

— Приблизительно да.

Генерал тяжело вздохнул и снова сел в кресло.

— Представьте себе, позавчера дал самое торжественное обещание господам регентам, что область, где расположена дивизия, будет незамедлительно очищена от партизан.

— Да, но они не хотят считаться с нашими добрыми намерениями. Придется, видимо, провести небольшую карательную операцию…

— Будем их преследовать?

— Кого?

— Партизан.

— Нет, — спокойно ответил Ангелов. — Я наметил несколько лиц для ареста и ликвидации. Прошу вас дать приказ роте в Лозене оказать нам в этом содействие.

— Хорошо. Когда вы начнете?

— Через полтора часа мои люди будут в Камено-Поле…

С утра село обволокла липкая и сухая духота. Раннее утреннее марево, словно стена, поднялось над холмами вокруг Лозена.

Камено-Поле просыпалось в странной тревоге. Ночью, как рой пчел, нахлынули в село партизаны. Те, кто их ждал, теперь потирали руки от радости, что все прошло благополучно. Но не все ждали партизан. Были и такие, как Танас Йончоолу. Он случайно стал свидетелем редкого зрелища. Ночью Танас рубил мясо на колбасы, когда услышал первые выстрелы. Подталкиваемый любопытством, он вышел на улицу. Двое молодых вооруженных мужчин забрали его и отвели к Чугуну. Потеряв от страха дар речи, Йончоолу едва шевелил отяжелевшим языком. В благодарность за то, что они ничего ему не сделали, он принес им полмешка сухой колбасы. И друзья и недруги видели это. Но когда партизаны покинули село и он пришел в себя, страх, как железный обруч, сжал его сердце. Только теперь он понял, что они были хозяевами села всего час или два, и стал думать, как же ему оправдаться перед настоящими хозяевами.

Всю ночь он не смыкал глаз, с тревогой поглядывая на большую кучу полусгоревших бумаг перед общиной и на широко раскрытые и изрешеченные пулями двери полицейского участка.

Староста Мечкарский, обмякший и испуганный, с утра топтался между общиной и почтой, так как до сих пор не был исправлен телефонный провод.

Местные богачи все еще скрывались в траве на огородах, приходя в себя от пережитого страха.

Около полудня Игнатов, два полицейских агента и около двадцати солдат прибыли в село.

Перед входом в общину были поставлены гробы двух убитых полицейских. Столяр Кунчо собирался забивать крышки гробов, в тени тутовых деревьев стояла телега, чтобы отвезти убитых в их родные села.

Игнатов построил взвод перед общиной. Он понимал, что этот случай очень пригодится для моральной подготовки солдат, для создания настроения против коммунистов. Он дал команду «Смирно» и указал на убитых:

— Видите, этой ночью только эти двое достойно выполнили свой долг перед царем и отечеством. Мы должны отомстить за их смерть, не менее двадцати предателей из села поплатятся за это своей жизнью…

И как только телега с двумя гробами тронулась в сторону станции, Игнатов скомандовал солдатам: «На караул!» Когда телега скрылась, он дал команду «Вольно» и приказал солдатам расположиться в тени акаций около общины, а сам вошел в дом. В коридоре его встретил кислый запах крови. Он вошел без стука в комнату. Мечкарский поднялся из-за стола, виновато моргая большими телячьими глазами. Игнатов оглядел канцелярию и сурово сказал:

— Я уже двадцать минут нахожусь внизу! Вы что, боитесь показаться на улице?

— Мне не сообщили, — засуетился Мечкарский.

— Вы, как и ночью, воды в рот набрали?

Староста поежился, словно ему было холодно, и скороговоркой промолвил:

— Господин поручик, все произошло так неожиданно, сразу. — И он начал по-своему описывать события. Выходило, что на село напало несколько тысяч человек. Игнатов прервал старосту:

— Глупости говорите! Вы еще и сейчас дрожите. Я спрашиваю, почему мне не сообщили?

— Телефонная связь была нарушена…

— Послали бы кого-нибудь!

— Разве кого-нибудь заставишь? Вы их не знаете, — оправдывался староста.

— Неужели в этом селе нет патриотов? — прокричал ему в лицо Игнатов.

— Э-эх, господин поручик, если бы вы знали, в каком аду мы здесь живем, — тяжело вздохнул Мечкарский.

— Знаю, знаю, — злобно прошипел Игнатов. — От них вы легко отделались, но со мной у вас этот номер не пройдет. Вас всех до одного надо было уничтожить ночью! Нет, это так вам не пройдет! В назидание другим повешу всех вас на телеграфных столбах. Трусы, родину предаете! Роете могилу Болгарии! Я вам покажу, черт вас возьми, бездельники, эдакие!..

Ярость Игнатова утихла только тогда, когда в комнату вошли два полицейских агента. Мечкарский вытирал потное лицо и, обескураженный, путанно оправдывался:

— Господин поручик, я офицер запаса, я тоже люблю царя и отечество, но вы не знаете здешних людей.

— Довольно рассказывать сказки! — прервал его Игнатов и взял записку, которую ему принес один из полицейских агентов. — Эти люди здесь или ночью убежали в лес? — показал он список намеченных для ареста людей.

Мечкарский взял лист и слегка прищурился.

— Надо проверить: должно быть, здесь.

— Коммунисты?

— Вроде бы.

— А почему до сих пор терпишь их в селе?

— Они ничего такого не делают. Учитель Станчев болен и стар.

— Я спрашиваю, он коммунист?

— Да. Они все коммунисты.

— Коммунисты! — зло передразнил его Игнатов. — А вам разве не известен приказ министра внутренних дел? Для кого все эти концлагеря и тюрьмы? Говоришь, он больной человек? А я его так вылечу, что он больше уже никогда не вздумает болеть!

Агенты молча курили и равнодушно слушали ругань и угрозы поручика. Игнатов, по-видимому, устал. Стукнув ладонью по столу, он раздраженно сказал:

— Илия Велев, Андрея Бойо, Георгий Мечка, Станчев и Васко Василев чтобы через полчаса были здесь! Дай мне людей, понадобится их помощь.

— Понятно! Будет сделано, — подобострастно улыбнулся Мечкарский и прошел в соседнюю комнату.

Игнатов смерил его угрожающим взглядом, встал около окна, закурил сигарету и повернулся к агентам:

— Ну а вы как думаете? Неужели в селе только эти — коммунисты?

Тот, что был пониже, пожал плечами:

— На этих у нас есть приказ от нашего начальника Ангелова.

— Упускаем удобную возможность. Могли бы забрать по меньшей мере человек двадцать.

— Начальству виднее, — многозначительно подмигнул другой.

Двери соседней комнаты скрипнули. Староста Мечкарский вошел на цыпочках.

— Господин поручик, мы готовы.

Игнатов обратился к агентам:

— Ну что, начнем?

Молча спустились вниз. Солдаты, сидевшие в тени, поднялись. Построились. Игнатов разделил их на несколько групп. Предупредил унтер-офицера Кочо и его солдат, чтобы были повнимательнее. Агенты и солдаты разошлись в нескольких направлениях. Перед управой остались Игнатов и шестеро солдат. Даже, и теперь, днем, он боялся остаться один в селе.

На раскаленном небе не было ни облачка. Стояла жара. Она чувствовалась даже в тени деревьев. В одном дворе лениво кудахтала курица. Через площадь проехала телега, подняв за собой целое облако пыли.

Игнатов неспокойно поглядывал на часы. Он поднялся на второй этаж к старосте и снова стал расспрашивать его:

— Ты можешь сказать, сколько человек приняло участие в поджоге архива?

— Нет, не могу.

— Почему?

— Да потому что считай все село участвовало. Кого тут выделишь?

— А как же ты спрятался, куда убежал? — расспрашивал его Игнатов не столько для того, чтобы узнать больше подробностей, сколько из желания унизить этого все еще дрожавшего от страха человека.

— Собрал я, значит, руководителей общественной охраны…

Игнатов зло прервал его:

— На их месте я перевешал бы всю вашу бессильную охрану. Взять бы прут да отходить вас как следует…

Первым задержали Илию Велева, директора кооператива. После ареста и бегства Данчо Данева к партизанам он умело представил дело таким образом, будто порвал со своими политическими увлечениями и его ничего не интересует, кроме работы в кооперативе. И это в значительной степени ему удавалось. Большинство поверило, что Илия Велев испугался, что у него нет смелости идти в партизаны. С местными представителями власти он держался вполне лояльно, выражал явное и открытое сочувствие и обеспокоенность, когда общественные дела шли не так, как им следовало бы идти. А иногда, чтобы рассеять последние подозрения к себе, открыто не одобрял вооруженной борьбы, называл ее авантюрой, которая ведет к напрасным жертвам и приносит много страданий народу. Он успешно носил маску раскаявшегося грешника и совершенно не допускал мысли, что на него могут пасть какие-то подозрения в сочувствии партизанам. Когда его вызвали в управу, он пошел спокойно, твердо уверенный, что речь идет о каком-то мелком недоразумении.

Но Кочо неотступно следовал за ним, почти касаясь заряженным пистолетом спины Илии.

— Да не убегу я, что я, разбойник какой? — несколько раз пытался он успокоить Кочо.

— Не оборачивайся, буду стрелять, — каждый раз отвечал Кочо.

Когда они вошли в канцелярию старосты, Игнатов не пожелал даже выслушать Велева.

— Я протестую! — попытался он оттолкнуть одного из конвойных, когда его вели в подвал. — Вы не имеете права!.. Пусть и господин Мечкарский скажет…

— Всему свое время, не торопись, — небрежно процедил Игнатов и распорядился поставить у дверей двух часовых. — При попытке к бегству расстрелять на месте!

Васко Василев вместе с машинистом заканчивал ремонт парового локомобиля. Как только во дворе кооператива появились солдаты, Васко уронил гаечный ключ, которым только что затягивал болт.

— Что с тобой? — спросил его Марин, у которого все лицо было измазано машинным маслом.

— Наверное, они идут за мной, — тихо прошептал Васко и показал на солдат, которые оглядывались по сторонам: видимо, искали кого-то.

— Не бойся, — выпрямился Марин и вытер руки ветошью.

Прошло несколько минут в мучительном ожидании, и вдруг солдаты быстро направились к ним. Унтер-офицер Кочо, арестовав Илию Велева, теперь спешил арестовать Васко, который отступил на несколько шагов назад и прислонился к плетню. Кочо подумал, что Васко собирается бежать, и поэтому сердито закричал, чтобы тот не двигался с места. Он осыпал его бранью, а потом, приблизившись, несколько раз ударил кулаком в лицо. Под левым глазом парня появился кровоподтек.

Марин встал между ними и оттолкнул Кочо.

— Ну-ка постой! Чего он тебе сделал? Ты его не кормил, чтобы бить, как скотину.

— Не твое дело! — скрипнул зубами Кочо, размахивая пистолетом.

В этот момент двое солдат заломили назад руки Васко и крепко стянули их тонкой бечевкой.

— Ведите его в управу! — приказал Кочо.

— Вы что, с ума сошли? Чего вам надо от парня? — Марин шел за ними, пока Васко не ввели в управу.

Учителя Станчева обманули, сказав, что его срочно просят зайти в управу из-за какой-то пенсионной справки. Вначале он ничего не заподозрил, так как солдаты ожидали его, спрятавшись за оградой со стороны улицы. Надев на голову широкополую, давно выцветшую шляпу, набросив по привычке пальто на одно плечо, учитель шел довольно быстро, уверенно опираясь на палку. Живые его глаза, словно прощаясь, внимательно осматривали село, в котором прошла его жизнь.

В комнате Мечкарского его встретил руганью Игнатов:

— А-а, вот и ты, кляча красная! Революции захотел? Чего добиваешься, а? Братства, равенства и чтобы все бабы были общими? Наверное, хочешь поспать и с моей?

Станчев смотрел ему прямо в глаза. С сарказмом он спросил:

— Так вы меня вызвали сюда для этого? С кем имею честь разговаривать? Впрочем, — небрежно махнул он рукой, — вы уже представились. Я не удивлен вашим поведением, господин поручик, потому что ваша голова не в состоянии придумать что-нибудь умное.

— Не волнуйся, мы нашли лекарство от твоего неисправимого упрямства, — повысил голос Игнатов. — Раз ты сам до сих пор не поумнел!

— День ото дня становится яснее, кому следовало бы поумнеть. Не думайте, что вы такие страшные и сильные. Вас наняла буржуазия, чтобы вы ее охраняли, только вам с этим не справиться. Дело ваше гиблое. Зубы ваши совсем уже сгнили, недолго вам осталось кусаться.

— Хватит! — закричал Игнатов. — Тебя, видно, только пуля урезонит!

Станчев продолжал все так же спокойно и уверенно:

— Весь народ вам не перестрелять.

— Замолчи, развалина старая! Герой выискался! Одной ногой в могиле стоит, а продолжает угрожать… Но теперь твоя песенка спета. Ты мне, голубчик, расскажешь, кто кормит и поддерживает разбойников в лесу!

— Зелен ты еще, милок, поймешь, да поздно будет, что дни настоящих-то разбойников давно уж сочтены, — ответил Станчев, когда его толкали в подвал.

После короткого молчания Игнатов, почувствовав возникшую неловкость, упрекнул Мечкарского:

— И вы до сих пор терпели этого разбойника! Теперь мне ясно, почему из этого села так много партизан…

Почти одновременно привели и Георгия Мечку, которого поймали в огородах возле реки Осым, а старого Бойо взяли в четырех километрах от села, где старик пас овец.

После обеда задержанных повели в Лозен.

Первым был Илия Велев. Он шел четким, почти солдатским шагом. Рядом с ним размашисто шагал Станчев. За ними семенил широкоплечий белоголовый дед Бойо. Слева от него шел босой восемнадцатилетний секретарь сельской организации рабочего молодежного союза Васко. Был он в рубашке с закатанными рукавами и в серых промасленных штанах. По их пятам быстро шагал загорелый, полный сил Георгий Мечка, с обветренным лицом и поседевшей буйной шевелюрой.

Танас Йончоолу облегченно вздохнул. Теплая радость подступила к сердцу. С чувством облегчения он еле слышно пробормотал:

— Ох, слава богу, на этот раз вышел сухим из воды…

Вернувшись к себе в лавку, он занялся работой и не видел, как из дворов и из-за оград односельчане глядели на идущих до тех пор, пока арестованные не скрылись за лозенским холмом.

В этот день у солдат занятий не было, потому что надо было собрать в лугах сено, выделенное лозенской общиной для армии.

Подпоручик Слановский и фельдфебель Станков с утра ушли с ротой в луга. В школе остались только солдаты, выделенные Игнатовым для ареста и охраны задержанных коммунистов села Камено-Поле.

Ароматный запах сена пьянил солдат, напоминая им о чем-то близком и родном. Ведь почти все они были крестьянами и теперь, хотя и на короткое время, вернулись в знакомую мирную обстановку.

Слановский медленно расхаживал по тропинке около реки, в подавленном настроении, рассеянный и угнетенный, с неясным, но тяжелым ощущением того, что появление Игнатова в его родном селе ничего хорошего не принесет.

Время от времени он останавливался и с восхищением смотрел, как солдаты ловко стоговали сено. Около куста, росшего рядом с тропинкой, коса пощадила желтые цветы распустившегося донника. Слановский нарвал букет цветов, уткнулся в них носом. Терпкий, тяжелый запах донника невидимыми и неуловимыми нитями памяти связал его с далекими днями детства. Это привело Слановского в умиление и он, чтобы солдаты не обратили на него внимания, взял вилы и стал подносить сено. Третий стог был начат его односельчанином Мариной, запасным кандидатом в унтер-офицеры. Слановский кидал сено ему под ноги, а Марин ловил удобный момент, чтобы переброситься с ним парой слов.

— Сегодня обедать будем здесь? — спросил Марин.

— Да, а что?

— Хочу вам кое-что сказать. Купаться будем? Вода чистая, да и жарко к тому же.

— Хорошо, — согласился Слановский.

Другой их односельчанин, Пени, высокий и немного согнувшийся, как стебель подсолнечника, бросил под ноги Марину охапку сена. На его остром улыбающемся лице торчали желтоватые усы. Вычесывая из волос прилипшее сено, он лукаво подмигнул Марину:

— Мы его собираем, а может, казачьи кони им полакомятся.

— Твоими бы устами да мед пить! — Марин подхватил сено и подал ему знак головой уступить дорогу Йордану, который поднял охапку сена, также собираясь бросить ее под ноги Марину.

Немного в стороне вершили еще один стог сена. На самом верху стога неумело держался низкий, крепкий, с черной и густой, как щетина, бородой их односельчанин Кутула. Он кричал что-то гортанным осипшим голосом, стараясь вилами подцепить сплетенную из травы веревку, которую ему бросали снизу. В стороне от стога, широко расставив ноги, стоял фельдфебель Станков. Не спуская глаз с Кутулы, он время от времени покрикивал:

— Вот только свали стог, тогда узнаешь, где раки зимуют!

— Не могу поймать веревку, господин фельдфебель.

— Тоже мне, пижон нашелся! Воображай поменьше!

— А если упаду, господин фельдфебель? — нарочно раскачивался Кутула, чтобы позлить Станкова.

— Невелика беда, если и разобьешься. Свет клином на тебе не сошелся.

В конце концов Кутула поймал конец плетеной веревки, перебросил ее через верх стога, воткнул острый, тонкий шест в сено и спустился вниз.

В полдень из села принесли обед для солдат. Солдаты разбрелись группами по берегу реки и молча начали обедать.

Слановский, Станков и Лило сели в тени единственной развесистой груши посреди луга. Слановский медленно начал есть. Станков с едой разделался вмиг и, не вставая со своего места, задремал.

— Искупаемся? — тихо спросил Лило.

— Давайте, — ответил Слановский и начал раздеваться. Отвыкший ходить босиком, он осторожно ступал по скошенной траве луга. Вышли на тропинку. Почти все солдаты уже были в воде. Ниже по реке двое местных жителей купали в реке коня. Конь фыркал и с удовольствием помахивал мокрым хвостом. Его шерсть блестела на солнце. Кутула нырял, стараясь схватить в воде высокого Пени, а тот, увернувшись от Кутулы, бросился к противоположному берегу и упал там на горячий песок.

В это время кто-то закричал:

— Змея, змея!

— Где? — Пени вскочил, глубоко нырнул с разбегу и выплыл уже на этом берегу. Отдуваясь, он раздвинул кусты и попытался вылезти на сыпучий песчаный берег. — Где змея? — спросил он еще раз.

Какой-то солдат испуганно показывал на кусты, продолжая пятиться.

Пени спокойно приблизился к кустам бузины и крапивы, присел на корточки и начал насвистывать незнакомую и какую-то странную мелодию.

— Да он настоящий циркач, — раздался чей-то насмешливый голос.

— Змея только его и ждала, — подзадорил другой.

— Вот увидите, он ее поймает, вы его не знаете, — добавил третий, давно знавший о ловкости Пени.

Слановский опустил ноги в воду. По коже пробежала холодная, но вместе с тем приятная дрожь. Он все еще не решался нырнуть. Марин воспользовался тем, что все солдаты как завороженные глядели на Пени, и приблизился к Слановскому.

— Вы не знаете, третий взвод останется в селе?

— Нет. Ожидаются новые аресты.

— Кого могут схватить?

— Не знаю. Вечером узнаем.

Марин замолчал. Оглянулся. Около них не было никого.

— На днях нам дадут знать…

— Откуда? — прервал его Слановский.

— Йордан позаботится. Может быть, и Калыч спустится сюда. Хотите с ним встретиться?

— Во что бы то ни стало…

— Господин подпоручик, смотрите, какого ужа вытащил этот сумасшедший! — громко закричал один из солдат, указывая на Пени.

Пени обмотал змею вокруг шеи и пошел к солдатам, а те разбежались от него кто куда.

— Иди и подложи змею под голову фельдфебелю, — поддразнивая, предложил какой-то шутник.

Перед заходом солнца со стороны Камено-Поля появилась колонна третьего взвода. Впереди на черном как смоль молодом жеребце ехал Игнатов. Арестованные каменопольцы шли молча. Вокруг все было им хорошо знакомо: высокие орехи, стоящие по обеим сторонам дороги, тополя, луга вдоль Осыма, вязы около мельницы, где сороки, и вороны вили гнезда, а дальше скрытый садами Лозен. Кто из них не бывал здесь то ли по делам, то ли в гостях у родных или друзей! Но все теперь таило в себе странное предчувствие. Уж не последний ли это их путь по родным и милым сердцу местам? Может быть, потому глаза их так жадно впитывали зелень полей, а ноздри с таким наслаждением вдыхали запах щедрого чернозема.

Когда они приблизились к лозенскому кладбищу, Игнатов, показав в его сторону плетью, выкрикнул:

— Вы не заслуживаете даже и того, чтобы вас здесь похоронили!

Они бессознательно посмотрели на каменные кресты, на покосившуюся ограду и, не проронив ни слова, продолжали свой путь.

— Где бы вы нас ни похоронили, нас найдут, а вот вам есть над чем подумать, — тихо промолвил учитель Станчев.

Игнатов повернул коня, солдаты попятились. Поручик попытался плетью стегнуть учителя, но конь вдруг отпрянул в сторону, и конец плети обвил шею старого Бойо.

— И теперь будете разводить агитацию, мать вашу…

Игнатов пришпорил коня и обогнал колонну шагов на двадцать.

Подвал школы был приспособлен для содержания арестованных. Под командой унтер-офицера Кочо был выставлен удвоенный караул из особо доверенных солдат.

Вечером Слановский вытянулся по стойке «смирно» перед столом Игнатова.

— Слановский, надеюсь, ты понимаешь, для чего мы здесь? — прохрипел Игнатов.

— Так точно, господин поручик, — ответил Слановский вполголоса.

— Как ты думаешь, мы не зря хлеб едим? — посмотрел поручик прямо в глаза Слановскому холодным, испытующим взглядом.

Слановский молчал. Игнатов сжал губы и укоризненно покачал головой.

— Принимаю твое молчание за знак согласия. Мы действительно не оправдываем доверия нашего начальства.

Слановский побледнел. Ничего хорошего от этих намеков он не ожидал, и тем более странной казалась ему общительность Игнатова. У него пересохло в горле, глотать стало трудно.

Игнатов искоса наблюдал за ним.

— Что с тобой?

— Ничего, — с усилием ответил Слановский, — похоже, что я немного простудился.

Игнатов продолжал разглагольствовать!

— Позавчера я совсем случайно узнал, что ты служил у полковника Додева.

— Да, тогда он был моим командиром батальона.

— Тебе следовало бы знать, что он очень хорошего мнения о тебе.

— Но, кажется, вы с ним не согласны?

— С чем? — не понял его намека Игнатов и уставился на него.

— Да именно с его отношением ко мне.

— Ах вот что! Ну посмотрим. Если заслужишь, другое дело. Тогда и я не останусь в долгу. Сели мы в галошу минувшей ночью. Представился такой случай показать себя! Сами к нам пришли партизаны, своими ногами! А мы их проморгали. Надеюсь, что и ты убедился в простой истине: запугать их можно только одним — беспощадным истреблением.

Голова Слановского работала лихорадочно и путанно. Сознавая, что попадает в безвыходное положение, он последним усилием воли попытался овладеть собой и хотя бы внешне сохранить спокойствие. Но Игнатов хорошо понимал его состояние и поэтому продолжал играть на нервах подпоручика.

— Ты знаешь коммунистов, которых привели из вашего села? — спросил он после короткого молчания.

— Так точно.

— Мы не ошиблись, не так ли?

— Не могу знать.

— Имей в виду, что эти — самые главные, но есть и другие. Будем живы и здоровы, так и до них доберемся. Ты что так побледнел? Уж нет ли среди них кого-нибудь из твоих родственников или друзей?

Слановский продолжал молчать. В ушах шумело, он был не в состоянии связать и привести в порядок свои мысли. А Игнатов с циничной настойчивостью продолжал допытываться:

— Может, у тебя были какие-нибудь дела с ними? Так я тут ни при чем! — Он опустился на стул, закурил сигарету и рассеянно поглядел в окно. — Могу я узнать, где ты был прошлой ночью до половины второго?

— На улице.

— А с кем, если не секрет?

У Слановского снова пересохло в горле. Ему было очень обидно, что человек, к которому он питает чувство особой неприязни, с такой легкостью вмешивается в его самые интимные дела, но тем не менее он решил, что лгать было бы ниже его достоинства, и поэтому откровенно признался:

— Со знакомой. — Его бледность быстро перешла в румянец.

— Похоже, что девушки легко липнут к тебе. И давно ты ее знаешь?

— Несколько лет. После демобилизации я несколько лет работал учителем. С тех пор мы и знакомы.

— Ах, значит, старая дружба, — многозначительно осклабился Игнатов и тут же изменил выражение лица. — Этой ночью будет много работы. Не хочешь ли поприсутствовать на допросе? — уставился он на Слановского.

— У меня нет опыта, и кроме того…

— Тебе неудобно, — подхватил Игнатов. — Не так ли? А что касается опыта, никто не рождается опытным. Ну ладно, постараюсь покончить с этим делом и без твоей помощи. Думаю, и у тебя еще будет возможность проявить себя. Этой ночью надо усилить охрану. Я приказал удвоить посты. После комендантского часа из расположения роты не отлучаться, понятно?

Слановский молча кивнул головой. Игнатов встал и, не спуская с него глаз, сказал:

— Забегу домой, переобуюсь. Жди меня в корчме. Познакомлю тебя с людьми из областного управления.

«Только этого мне и не хватало», — с досадой подумал Слановский и все-таки выдавил из себя:

— Так точно, буду ждать вас в корчме.

Игнатов вышел. Через открытое окно Слановский слышал, как он сердито ругал солдат, но сознательно не отреагировал на это. Ему захотелось побыть одному. Желание хотя бы ненадолго остаться наедине с самим собой было столь острым и жгучим, что он даже не услышал, как отворилась дверь и перед ним вырос Йордан, помятый и смущенный.

— Их будут допрашивать здесь или повезут в город? — спросил он почти шепотом.

— Здесь. — Слановский вздохнул отчаянно и беспомощно. — Этот тип очень уж разъярен.

Йордан приблизился к подпоручику. Боязливо обернувшись, словно боясь, что их подслушивают, он шепотом сказал:

— Мы попытались установить связь с нашими людьми.

— Ну? — радостно встрепенулся Слановский.

— Завтра утром нам дадут знать…

Около полуночи Игнатов, два полицейских агента, унтер-офицер Кочо и солдаты Наско и Геца начали допрашивать задержанных.

Старого Бойо привязали тонкой веревкой к скамейке. Кочо выкручивал ему руки и вгонял острые спички под ногти. От невыносимой боли старик корчился, и скамейка под ним вздрагивала. Наско и Геца по очереди садились ему на спину, не давая ему сопротивляться. Кочо с садистским наслаждением вгонял спички еще глубже. Старик, хотя и был изувечен, не доставлял им удовольствия — он не кричал и не молил о помощи и пощаде. Он даже не стонал, а молча сносил боль и только грыз зубами край скамейки. Когда Кочо уставал или ему надоедало всаживать спички, он хватал суковатую палку и бил ею по широким, как скребки, ладоням старика. После каждых пяти-шести ударов он наклонялся к его разорванному уху:

— Говори, старая развалина, пока не порешил совсем! Отрежу руки до локтей.

— Режь, сучье отродье, — хрипел дед Бойо, сжимая окровавленные губы.

— Это ты давал бандитам хлеб? Где скрывается твой внук?

— Попробуй найди, что меня спрашиваешь?..

Игнатов переступал с ноги на ногу. Он ошеломленно смотрел то на Кочо, то на полицейских агентов. «На что же это похоже? — тревожно думал он. — Из стали эти люди, что ли?»

Полицейские агенты с профессиональным спокойствием и проворством набрасывались на свои жертвы, которые уже были обезображены и изувечены унтер-офицером Кочо. Но и их усилия ни к чему не приводили. Тогда Игнатов налетал на них с дикой яростью, бил кулаками, пинал ногами куда попало, а когда уставал, то, неистово крича, указывал на дверь.

Истязать арестованных закончили только на рассвете.

Илия Велев был избит до полусмерти. Стройный и жизнерадостный до вчерашнего дня молодой мужчина, теперь он лежал на цементном полу с посиневшим и опухшим лицом. Над его лбом была вырвана прядь густых волос, и на этом месте осталась запекшаяся кровь.

Твердый как камень кулак Георгия Мечки несколько раз достал-таки до груди Игнатова. Пока полицейские старались его повалить и привязать к скамейке, каждый получил от него по нескольку ударов. И поэтому на его крепкое и здоровое тело они обрушили всю свою злость и ожесточение. Но Мечка выносил эти истязания, стиснув зубы и не проронив ни звука.

По сравнению с остальными меньше всего били учителя Станчева, но его слабая грудь не выдержала и этого, и он уже в полдень начал харкать кровью и задыхаться от острого кашля.

Босые ноги Васко раздулись, как пшеничные булки. Его синяя холщовая рубаха была разорвана на спине и на груди, а нижняя губа, распухшая и окровавленная, отвисла.

— Угробили они нас! Еще прошлой ночью надо было очистить село от этих паразитов. Не могу себе этого простить, — слабым голосом повторял, как в бреду, Илия Велев.

Старый Бойо с трудом, словно слепой, приподнялся, прислонился к стене, посидел немного и снова сполз на цемент.

— Андрея-а, почему ты, внучек, не птица, чтобы прилететь сюда и увидеть, что со мной сделали?! Учитель, — повернулся он к старому учителю Станчеву, — помнишь, какие раньше офицеры были? Какие офицеры были, любо-дорого поглядеть! А теперь звери какие-то, давят людей, как мух. Ох, если выберусь отсюда, первым к партизанам подамся. Не смотри на меня так, — повернулся он к Мечке, который с трудом улыбнулся в усы. Он нашел в себе силы пошутить:

— Эх, дедушка Бойо, мой отец говаривал, что привязанная собака зайца не поймает.

— Если бы знать, что так влипнем, все бы ушли прошлой ночью с Чугуном. Никак не могу понять, откуда полицейские гады знают такие подробности, — лихорадочно продолжал Илия Велев.

Станчева душил острый приступ кашля. Он приблизился к дедушке Бойо.

— Жаль только, — проговорил он с трудом, — что не доживу, чтобы увидеть Красную Армию… Сколько лет ее ждали… Все глаза проглядели… Никому не дано жить на этой земле вечно. Поэтому каждый должен оставить какой-нибудь след после себя. Мы нанесли им рану, и она никогда не затянется… Ох, задыхаюсь, оборвалось что-то во мне, — мучился он, не в силах перевести дыхание.

— Обидно, валяешься здесь в грязи, как падаль! — Илия Велев с трудом сел, упершись в стену, и ногтями стал что-то царапать на ней. За полчаса, несмотря на сильную боль, он сумел написать: «Товарищи, боритесь. Ил. В.» Потом медленно сгреб осыпавшиеся со стены песчинки и растер их по полу своей посиневшей ладонью.

А за стеной с запада надвигалась большая черная туча, и воздух, раскаленный от зноя, вздрагивал от доносившихся как из-под земли раскатов грома.

В этот вечер Игнатов распорядился позвать на ужин в корчму офицеров, унтер-офицеров, курсантов, двух полицейских агентов и начальника полиции Гатева, который под вечер прибыл в Лозен.

Вокруг двух длинных столов расселись гости и ротные командиры.

Ветер продолжал дуть с неослабевающей силой. Высоко в небе неподвижно парил орел, расправив крылья, и казалось, что он вел облака прямо над долиной Осыма. Молния хлестнула в туче и опалила ранние сумерки ослепительной белой вспышкой.

Земля жадно впитала первые капли дождя. Гроза неистовствовала около получаса, поломала отяжелевшие от плодов ветви деревьев и ушла к Дунаю. Мутная после ливня вода вышла из берегов Осыма и залила луга.

В задымленной корчме разговоры начались только после ужина, когда было выпито много охлажденного вина. Ужин продолжался часа полтора, но Слановскому показалось, что он провел здесь свыше десяти мучительных часов. Агенты и Игнатов говорили об убийствах и истязаниях с таким деловым и откровенным цинизмом, что Слановский почувствовал, как по его коже побежали мурашки.

Наконец начальник полиции Гатев, сидевший напротив Игнатова, стал зевать.

— Пора вставать, — предложил он, и его скрипучий голос потонул в общем говоре. — У тебя еще заботы с арестованными! Куда ты думаешь их отвести? — перегнувшись через стол, спросил он.

— На берег Осыма! — Игнатов взглядом указал в направлении дверей.

— Далеко отсюда?

— Нет, километра два-три. Пойдем с нами?

— Что мне там делать? — Начальник полиции снова зевнул. — Теперь ваше слово. Меня ждут на допрос в Сине-Бырдо. Надо ехать туда.

— Подожди, пока рассветет, — посоветовал ему низенький агент, — не следует ехать сейчас, а то где-нибудь пустят в расход.

Перед грозой стало еще труднее дышать, а вечерняя тишина сделалась еще более глубокой и таинственной. Как раз в это время Йордан вывел на водопой трех коней.

Животные тревожно храпели и прядали ушами, предчувствуя приближающуюся грозу. Йордан нетерпеливо всматривался в сторону моста через Осым. Оттуда должен был появиться Гешо Моллов с известием, прибудет ли человек из отряда, кто это будет и где его ждать.

Кони напились студеной воды. Блеснувшая молния рассекла небо на две половины, осветила знакомые места, вспыхнула синим отблеском в листве вербы. Кони неспокойно застучали копытами. Йордан держал их под уздцы и всматривался в полумрак. И вот он заметил, что кто-то быстро бежит к колодцу. Сердце его радостно забилось. Слабая молния расколола край тучи и на миг осветила все вокруг.

Подошел Гешо Моллов. От быстрой ходьбы он пыхтел как паровоз. Наклонив голову к Йордану, прошептал:

— Ох и намаялся же я сегодня!

— Ну что?

— Придет Данчо Данев. Ждите его на церковном дворе. Действуйте, как договорились. Он укажет дорогу.

— А если вдруг мы с ним разминемся, тогда в каком направлении нам податься?

— Мне велено передать только это. — Гешо подставил большой кувшин к струе воды, увидев, что какая-то женщина приближается к колодцу. — Ждите Данчо во дворе церкви…

Упали первые крупные капли, и сразу же запахло прибитой дождем пылью. Йордан погнал лошадей во двор школы, там привязал их к телеге, потом побежал в помещение, сообщил дежурному, что он с лошадьми, снова пробежал под дождем и шмыгнул на церковный двор. Только там он остановился, прислушался и огляделся. За ним никто не следил. Он набросил плащ-палатку, взял под мышку карабин и встал под кровлей церковной кельи, полной грудью вдыхая сладостную свежесть воздуха, напоенного запахом мокрой травы.

Прошло более часа. В школе погасли огни. Только окно караульного помещения еще светилось. Йордан напрасно всматривался в темноту. В висках стучало. От напряжения болело в ушах. Но никакого шума не было слышно, никто сюда не шел.

Гроза прошла, небо, все еще покрытое рваными облаками, начало проясняться. Между облаками появились чистые, словно вымытые, звезды. Какие только мысли и предположения не приходили Йордану в голову в эти напряженные минуты! Что случилось, почему Данчо медлит? Может, Гешо неправильно его понял? Почему не захотели им указать хотя бы направление? Не может быть, чтобы Илия Велев не знал ни одной их явки. Последние удобные для действия минуты были на исходе. В холодной липкой темноте большим светлым пятном выделялась корчма. Там теперь были Игнатов и полицейские агенты. Вернутся в школу — тогда все планы рухнут.

Со стороны ограды послышался шум. Кто-то приближался к нему, с хрустом наступая на подорожник и полынь, низко сгибаясь под ветвями яблонь.

— Эй, сюда! — позвал Йордан.

К нему приблизился Марин. Сбросил с головы капюшон плащ-палатки и тревожно спросил:

— Что, все еще нет?

— Нет, измучился его ждать.

— А как же теперь?

— Что теперь?

— Времени не остается.

— Тебя никто не видел? — обдал его теплым дыханием Йордан.

— Вряд ли. Обманул-таки Кынду. Он только что пошел в корчму. А то весь вечер ходил по пятам. Говори, что будем делать?

— Не знаю, голова кругом идет.

— Гешо тебе сказал здесь его ждать?

— Здесь, а где же еще?! И куда запропастился этот человек, почему не идет?

— Давай начнем без него. Наши все готовы. Кутула, Пени и Луканче не спят.

— Кто на посту?

— Геца. Пока все в корчме, прикончим его и убежим.

— Куда? — беспомощно и отчаянно спросил Йордан. — Хотя бы сказали, в каком направлении идти, тогда б пошли.

— Все равно куда! Будет хоть какая-нибудь возможность их спасти. Слановский твердо сказал, что этой ночью их расстреляют.

— Будь что будет! — решительно взмахнул рукой Йордан. — Попытаемся…

Они подождали, пока пройдет ночной патруль, затем незаметно скользнули во двор школы. Перед входом остановились как вкопанные. Со стороны площади показалась группа Игнатова — пьяные гуляки возвращались из корчмы.

— Конец всему, опоздали, — беспомощно вздохнул Йордан и до боли стиснул в руке карабин.

После дождя на площади блестели небольшие лужицы. Щербатая луна высоко поднялась над вершиной.

Село спало неспокойным и тревожным сном под черным крылом волчьей ночи, в которой палачи чувствовали себя неограниченными властителями человеческих судеб. Только из окна караульного помещения цедился желтый свет и отражался в мутной луже на площади.

Полицейские агенты и Игнатов вошли во двор школы. Слановский немного отстал. Перед лестницей была большая лужа воды. Он попытался ее перескочить, но оступился, поскользнулся и чуть не упал в лужу. Перед входом остановился. Его сердце учащенно билось. Постоял минуты две, затем бессознательно пошел вслед за другими. Одиночество пугало его.

Все направились к подвалу. Постояли в коридоре. Кровь еще сильнее застучала у Слановского в висках. На цыпочках он пошел к канцелярии роты. До его слуха из подвала долетали отдельные слова, которые трудно было разобрать. Ясно выделялся лишь визгливый голос агента, который на ужине сидел рядом с Игнатовым:

— Где же твои люди, господин поручик?

— Одну минуту, сейчас будут! — Игнатов повысил голос: — Это ты, Наско?

— Так точно, господин поручик! — рявкнул Наско, спускаясь по лестнице.

— Иди сюда!

В тишине застучали его четкие шаги. Игнатов приказал:

— Возьми мой автомат и скажи Кочо, чтобы быстро шел сюда!

Слановский все это слышал. У него захватило дыхание, и только одна мысль, навязчивая и болезненная, не покидала его: «Ничего не сделали, пропала и последняя надежда. Их убьют». Он держался за ручку двери, но войти в канцелярию не решался. Послышались шаги. Кто-то шел из подвала в коридор. Он нажал на ручку, на цыпочках вошел в канцелярию и остановился. Шаги Игнатова приблизились. Скрипнула дверь. Игнатов остановился на пороге, широко расставив ноги; луч фонарика обежал комнату и упал на ноги Слановского.

— Ты почему прячешься? Пора бы уже пересилить себя.

Слановский не ответил. Отступил шага на два. Оперся о стол. Игнатов подошел к нему вплотную.

— Я не намерен повторять двадцать раз. Тебе приказано, и ты пойдешь с нами.

— А если я откажусь? — спросил Слановский дрожащим и каким-то чужим голосом.

— Тогда среди арестованных найдется место и для тебя. Ну! — Игнатов грубо схватил его за локоть. — Пересиль себя раз, потом будет легко.

Слановский вяло поплелся за ним. Он не отдавал себе отчета ни в одном поступке. Что-то железными тисками сдавливало ему грудь.

Над селом проплыло облако и окутало его легкой тенью. Немного отстав от Игнатова, Слановский приостановился. Игнатов обернулся и громко сказал:

— Слановский, иди быстрее!

Группа арестованных уже миновала площадь и заворачивала к каменному мосту.

Слановский едва шел. Они уже выходили из села. Игнатов его поджидал. Грозно спросил:

— Почему отстаешь? Солдат бы постыдился!

— Иду… Но как же так, как же без суда? — спросил он упавшим и изменившимся до неузнаваемости голосом.

— Разве ты до сих пор не понял, куда мы их ведем? — цинично засмеялся ему в лицо Игнатов. — Не жалей их! Если мы им попадемся, пощады не жди. Не отставай, — снова заторопился Игнатов, боясь отстать от группы.

Ноги Слановского тонули в грязи, он с трудом тащился по дороге. А какой-то внутренний голос настойчиво ему повторял: «Ты возмущаешься, когда в твоем присутствии дают кому-нибудь пощечину, ты брезгуешь всем нечестным и нечистым. А куда же ты теперь идешь? Убивать? Запачкать руки в их крови? Не смей делать этого, навсегда себя очернишь! Завтра и мимо тебя честные люди будут проходить с презрением».

Бессознательно прикоснувшись ладонью к щеке, он почувствовал леденящий холод своих рук. Сапоги вязли и как будто тянули его назад. Группа скрылась за вербами у самого берега реки. «Решайся, сейчас или никогда», — шептал ему тот же голос.

— Черт с вами, я возвращаюсь! — воскликнул он негромко и испугался собственного голоса. Прислушался, подождал секунду, другую. Где-то впереди слышалось шлепанье усталых ног по грязи. Слановский испуганно оглянулся, испытывая непреодолимое чувство страха перед темнотой. Повернул назад, и ноги его как будто сразу стали легче. Услышал тихий свист. Похоже, что Игнатов подает ему сигнал догонять их. Сначала он пошел быстро, а затем почти побежал назад, к селу. Остановился лишь на мосту через Осым, перевел дух и только сейчас почувствовал, что рубашка его прилипла к спине.

А в это время Игнатов сжимал зубы, суетился, испуганно вглядывался в темноту. Ему все казалось, что в любую минуту они могут наскочить на партизанскую засаду. Бегство Слановского его бесило, но у него не было привычки раздваивать свое внимание, и теперь его мысли были полностью заняты предстоящим делом. Он силился показать другим, что не боится, а потому и угрожал им; здесь же, в лесу, в безмолвной и таинственной летней тишине, его начала бить дрожь. Нет, это была не жалость к тем, кого он собирался убивать, он сам боялся всего, но особенно его пугало, что кто-либо невидимый выстрелит в него.

Ощупывая ногами траву, он свернул с дороги, отказавшись от намерения вести их дальше. «Надо поскорее кончать, — думал он, — только бы вернуться живым, в следующий раз пусть идет подпоручик Манев, полковник Додев или кто угодно».

— Кочо, давай сюда! — позвал он.

— Разве дорога в город здесь? — спросил осипшим голосом дедушка Бойо.

— Молчать! — прошипел Игнатов и содрогнулся. Ему показалось, что кусты стали раздвигаться.

— Выбрали для нас времечко, — закашлялся учитель Станчев. — Вас будут вешать перед всем народом.

— Кочо-о! Что уши развесил? Заткни им глотки! — Игнатов, еще более боязливо оглядываясь, пошел прямо через мокрые кусты. — Наско, сюда! — тихим голосом сказал он. — Здесь копайте!

В тревожной тишине слышался только зловещий треск кореньев под ударами лопат. Игнатов неспокойно расхаживал взад-вперед. Он курил сигарету за сигаретой. Несколько раз начинал поторапливать солдат. Один корень особенно сильно затрещал. Игнатов вздрогнул и отскочил в сторону.

Где-то около Осыма глухо затарахтела телега, залаяли собаки. Со стороны Сини-Вира пролетела над водой стая диких уток. На ясном летнем небе звезды светили еще ярче. Подымаясь в гору, тяжело пыхтел паровоз, тащивший товарные вагоны.

Сев на землю, избитые и изувеченные, коммунисты Камено-Поля вдыхали полной грудью запах дерна, мокрой земли и травы, только что скошенных лугов за рекой. Считанные минуты отделяли их от смерти. Каждый из них по-своему готовился встретить ее.

Унтер-офицер Кочо выкрикнул из ямы:

— Может, хватит столько, господин поручик?

— Хватит, — нетерпеливо ответил Игнатов, заглянув в яму. — Где винтовки? Скорей! Скорей!

Задержанные протянули друг к другу связанные и изувеченные руки. Это было их последнее рукопожатие.

— Встать! — приказал Игнатов.

Они с трудом поднялись и выпрямились. Игнатов подошел к ним.

— Тут мы вас и прикончим.

— Мамочка-а! — вскрикнул Васко.

— Замолчи! — Испугавшись его голоса, Игнатов стиснул зубы и ударил парня кулаком по лицу. — Давайте их сюда!

Кочо и солдаты стали подталкивать арестованных к яме. Учителя Станчева давил сухой кашель. Он споткнулся о ком земли и рухнул в яму, дотянув за собой остальных.

Игнатов встал над ними.

— Хотите жить? — спросил он глухим голосом.

Никто ему не ответил.

— Спрашиваю еще раз: скажете, где скрывается отряд Чугуна, и я даю вам честное слово офицера, что завтра же вас освободим.

Прошла еще одна мучительная минута.

— Не скажете? — последовал новый вопрос. — На вашем месте я…

— Ты на нашем месте будешь ползать на четвереньках, — глухим голосом прервал его учитель Станчев.

— Это мы еще посмотрим! — вздрогнул Игнатов, и в этот момент кто-то из солдат наступил на сухую ветку. Игнатов испуганно оглянулся, услышав треск ветки. — Что передать вашим близким?

Никто не ответил.

— Можно мне их спросить, господин поручик? — приблизился к нему Кочо.

— Спрашивай! — махнул он рукой.

— Какую смерть хотите, легкую, или тяжелую?

— Смерть только одна, и ваша очередь приближается. Стреляйте! — Это крикнул, собрав последние силы, Илия Велев.

— Да здравствует Красная Армия! — воскликнул Георгий Мечка.

— Вы-то ее не увидите, — заскрежетал зубами Игнатов и почти в упор выпустил очередь из автомата. Визгливый стрекот выстрелов разорвал застоявшуюся тишину, и эхо повторило его несколько раз.

В хуторе около Осыма залаяли собаки.

Георгий Мечка был последним в веренице. Он подался немного вперед и повлек за собой остальных. Кочо нагнулся над ним и, злорадно скаля зубы, выпустил почти половину диска ему в голову.

На третий день после расстрела рота, как обычно, в половине первого пришла с занятий на обед в школу. Нервы Слановского были натянуты, как струны. Он разделся до пояса и пошел к колодцу умываться. Холодная вода ободрила его.

Когда он возвращался назад, у двери его встретил Сава. Рядом с ним стояла какая-то женщина с желтым, как воск, сморщенным лицом. Он где-то видел эту женщину раньше, но теперь не мог вспомнить.

— Может, этот солдат знает? — спросила она, увидев Слановского.

— Что случилось, бабушка? — Он остановился и снова попытался вспомнить, где видел это изнуренное, изборожденное морщинами лицо. Женщина устремила на него свои выплаканные глаза.

— Позавчера, сынок, ваши солдаты забрали моего мальчика, вы его знаете. Он был в рубашке и синих штанах. Этим летом он хотел подзаработать и нанялся к Марину, машинисту. Я уж дорожку протоптала к нашим общинным начальникам. Говорят, что отпустят, занимайся, мол, своим делом. Извелась я ждать его днем и ночью, все мне чудится, что дверь хлопает. А теперь вот пришла сюда узнать, что стало с моим мальчиком. Только он у меня и остался. Другие мои все померли. Он ведь совсем раздетый был…

Слановский вздрогнул. Это была бабушка Катина, мать Васко, первая знахарка и повитуха в Камено-Поле. Когда Слановский был еще ребенком, сколько раз мать водила его к ней — знахарка сыпала муку в огонь, тушила угли от злого глаза. И вот она стоит перед ним, озабоченно и отчаянно говоря:

— Принесла ему немного хлеба. Кто ж тут позаботится о нем? Тут живет моя младшая сестра, да она, бедняжка, тяжело больна, третий год не встает с постели.

Слановский не мог поднять на нее глаз.

— Как вы думаете, их не отпустят? — продолжала расспрашивать она все тем же озабоченным тоном.

— Не знаю, бабушка. — И он направился к школе. Слезы выступили у него на глазах.

— Ох, не знаю, что и делать, нет нигде никакого порядка, — вздохнула она тяжело и пошла боязливо и медленно через площадь.

Глава третья

Танас Йончоолу стегнул кнутом по крупу коня, и телега загромыхала по площади. Обернувшись, он еще раз крикнул:

— Дядя твой, Митьо Ганин, просил повидаться с тобой! — Голос его потонул в грохоте колес. За телегой поднялось облако пыли.

Слановский стоял неподвижно за оградой и смотрел вслед Йончоолу до тех пор, пока тот не скрылся за поворотом у моста через Осым. Можно было бы съездить в Камено-Поле сегодня, всего десять километров отсюда. Около двух месяцев ничего не сообщал он о себе домой. И он, и его сестренка Бойка свыклись с тем, что мать постоянно болеет, но что она так плоха, он не допускал и мысли.

Он вернулся в канцелярию роты. Игнатов писал какое-то донесение и рукой сделал ему знак подождать.

Прошло более получаса. На село опустились лиловые сумерки.

— Ну? — спросил Игнатов и медленно спрятал мелко исписанные листки. — Хотите доложить что-то?

Слановский объяснил, зачем пришел. Игнатов замолчал. Посмотрел на часы, нахмурил брови и отсек:

— Поздно уже. Ночью одному ехать не стоит. Завтра с утра можете съездить…

Всю ночь Слановский ворочался на своей тесной походной кровати. Задремал только на рассвете. Часовой постучал ему в окно. Светало. Он оделся на ощупь. На станцию прибыл вовремя.

Паровоз пыхтел, поднимаясь в гору к Камено-Полю. В вагоне дремало несколько человек. Как только поезд перевалил хребет, колеса сразу же застучали учащенно. За окном пробегали сжатые поля, снопы были сложены в копны. Цветущие подсолнухи повернули головы к восходящему солнцу, которое пыталось пробиться сквозь перистые облака, окутавшие далекий и еще мутный горизонт.

На железнодорожном переезде около каменопольских виноградников перед опущенным шлагбаумом остановились несколько телег, запряженных волами. На одной из них стоял, широко расставив ноги, мальчишка и махал рукой.

Зеленый глаз семафора нехотя мигнул, и поезд подошел к станции. Слановский достал с полки сумку и прижался лицом к холодному стеклу окна. После расстрела каменопольских коммунистов его не покидало состояние подавленности и острой боли. Он не был виновен в их трагической гибели, но испытывал угрызения совести за свое бездействие.

Ранним утром станция была почти пуста. Кроме него с поезда сошли две женщины и ребенок с перевязанной головой. Зябко поеживаясь от утренней прохлады, Слановский поспешил вперед них по пыльной сельской дороге. Из-за облаков боязливо выглянуло солнце. Далеко на севере по течению Осыма стелился тонкой пеленой туман. Низко над головой Слановского взмахнул крыльями аист и полетел над лугом к реке.

Он не заметил, как подошел к деревянному мосту через Осым. Перевесившись через перила, он смотрел на ленивое течение прозрачной воды. Из-за поворота реки, где росли вербы, показалась телега с высокими боковыми стойками для перевозки снопов. Он узнал женщин в телеге — это были мать и жена Кутулы. Свесив ноги, старая женщина сидела на телеге, держа у правого бедра прялку.

— Доброе утро! — поприветствовал их Слановский.

— Дай тебе бог здоровья! — со вздохом ответила старуха, неуклюже приподнявшись на телеге.

— Стой, Сивушка! — слегка ткнула погонялом жена Кутулы низенькую корову, тащившую телегу. — Кирчо, как поживает там наш солдат? — спросила она.

— Служит, — улыбнулся Слановский. — Передает вам большой привет.

— Что слышно? Когда его отпустят? Измучились мы одни, — снова вздохнула старуха и спрятала прялку. — Бьемся вдвоем со снохой, да только дело не очень-то спорится.

— Пока ничего не предвидится, может быть, осенью, — неопределенно пожал плечами Слановский.

— Ох-хо-хо, невмоготу нам без него, — удрученно покачала головой старуха и прибавила: — Слышала я, что твоя мать плоха. Не затем ли приехал?

— Затем, — вздохнул Слановский.

— Твоя сестренка вчера за фельдшером ходила. Только бы обошлось, молодая ведь еще, — озабоченно проговорила старуха.

— Когда возвращаешься? — спросила жена Кутулы.

— Пробуду дня два.

— Может, возьмешь для нашего нижнее белье? Один господь знает, как он там стирает и штопает, наверное, все изодрал, небось в рваном ходит.

— Скажешь тоже, твой-то — парень бывалый.

— Знаю я, какой он бывалый, поскорей бы его уволили, а то нам без него не управиться с хозяйством.

Телега заскрипела по пыльной дороге. Слановский обернулся на женщин, которые свернули на стерню, и пошел по тропинке вдоль реки в сторону сельской площади.

Он хотел уже свернуть на улочку около кооператива, но тут чей-то голос окликнул его сзади. Он обернулся. Перед дверьми низенькой столярной мастерской показался Кунчо, двоюродный брат Пени.

— Эй, господин подпоручик, с приездом! — махнул он рукой.

Слановский нехотя вернулся назад. Кунчо попятился и уступил ему место на пороге. Еще в дверях Слановского встретил запах древесных стружек и растопленного столярного клея. Кунчо отодвинул в сторону рубанок и ручную пилу и обтер ладони стружками.

— Ну, привет! — подал он ему свою мозолистую руку. Он глотнул, и кадык задвигался на тонкой шее. — Закуривай! — И Кунчо достал из кармана смятую пачку сигарет.

Слановский молча взял сигареты и сел на сложенные сосновые доски. Кунчо расчистил от стружек место и присел рядом с ним.

— Как же так получилось, что ни за что ни про что погибли наши лучшие люди?

Слановский подавленно вздохнул:

— Йордан и Марин всю ночь прождали. Мы, может быть, что-нибудь и сделали бы, но…

— Я не верю, но все же скажу, хотя, может, это и неправда…

— Что?

— В селе поговаривают, что и ты участвовал в расстреле наших земляков.

Слаиовский побледнел:

— Я? Это ложь! Кто говорит?

— Ходит такой слух.

— Марин, Йордан, Кутула и Пени скажут, они живы! — Он чуть не выронил сигарету. — Кто пустил этот слух?

— Ладно, не горячись, — махнул рукой Кунчо. — Хорошо, если это неправда. Только смотрите в оба: буржуазия погибает, да как бы она и вас с собой в могилу не утащила ни за понюшку табаку…

— Ложь это! — раздраженно сказал, не слушая его, Слановский и вышел.

Пока он не увидел покосившегося крыльца отцовского дома, у него было такое чувство, что из-за заборов и дверей за ним наблюдают враждебные глаза, что все до одного поверили в то, что он действительно совершил преступление.

Лежавшая у стены гумна старая одноглазая собака поднялась и хрипло залаяла. Ее хвост был облеплен репьем, сухими колючками и волочился по росистой мураве, покрывавшей зеленым ковром весь двор. На пороге около двери стояла стройная синеглазая девушка с загорелым лицом и припухшими от слез глазами. «Гляди-ка, — подумал он, — Бойка-то как выросла!» Ноги подкашивались от внезапно охватившего его волнения. Бойка бросилась к нему, обняла его и еле слышно прошептала:

— Быстрее, быстрее, маме очень плохо. Если бы ты знал, что было ночью…

— А как теперь? — спросил он и, ухватив ее за руку, направился в дом. — Врач был? Что он говорит? — спросил он охрипшим от волнения голосом.

— Ничего уже не поможет… Она так страдает! — Девушка залилась слезами, потом вытерла глаза краем цветной косынки.

Слановский на цыпочках вошел в сени. Бойка только что разожгла печь. На черной цепи висел закопченный котел с водой. Справа на лавке все было как и раньше. На него дохнул знакомый с детства влажный запах сельского дома с земляным полом. Кирчо слегка толкнул дверь комнаты и молча остановился посередине, убитый горем. Мать лежала на широкой деревянной кровати, укрытая цветным домотканым одеялом. Нос ее заострился, вытянулся, глаза ввалились, а на желтое, как воск, лицо уже ложилась маска смерти. Время от времени она облизывала тонкие пересохшие губы, потерявшие свой цвет; дышала она тяжело и размеренно. Он подумал, что она спит, поэтому остановился как вкопанный, чтобы не нарушить ее покой. Бойка наклонилась над ней.

— Мама, мамочка, — всхлипывая, промолвила она, — Кирчо приехал.

— Где он? Пусть войдет, хочу его видеть. Уже рассвело? — слабым голосом спросила мать.

— Здесь я, мама, — склонился над ней Слановский, всматриваясь в ставшее каким-то чужим ее лицо. У него не оставалось никакого сомнения, что она уже не жилец на этом свете. Он нащупал ее костлявую руку, прижал к губам, и теплые слезы брызнули из его глаз.

— Ох, сынок, умираю я, умираю, на кого я вас покидаю… Боже мой, какая невыносимая боль! Неужто я такая грешная? — Она едва шевелила бескровными губами. — Кирчо, сынок, умираю я! Береги Бойку, она еще ребенок. Бедные мои сироты, все вас будут шпынять…

Слановский уткнулся головой в одеяло, глотая соленые слезы. Он целовал костлявые руки матери и бормотал какие-то слова, чтобы как-то успокоить ее.

К полудню матери стало лучше. Ей подложили еще пару подушек. Она села в постели. Бойка заплела ей косы, повязала голову черной косынкой, которую мать носила со дня смерти их отца. Пришли соседки, расселись вокруг нее, а говорливая и вездесущая бабушка Луканица стала успокаивать больную.

— От твоей болезни, милая, есть зелье, — так и сыпала она словами. — Андрея Влах даст тебе бальзам, два раза намажешься им и станешь на ноги, попомни мои слова.

— Ох, твоими бы устами, бабушка Луканица, да мед пить, — сказала тихим голосом больная. — А может, и вправду полегчает?

— Слушай меня! Такую болезнь, как твоя, доктор не вылечит. Она от беспокойства, только знахарь тебе поможет. Завтра же утром сбегаю в Сине-Бырдо, он не каждому дает свои лекарства. Не разрешают ему врачевать-то, чтоб им пусто было…

Слановский стоял у окна и переминал пальцами листик герани, которую Бойка вырастила в горшке. Приход и разговоры соседок внесли в дом успокоение. На дворе было душно и тепло. Глаза его слипались от дремоты, но ложиться не хотелось.

Голос бабушки Луканицы заставил его вздрогнуть!

— Как поживает там наш солдат, а, Кирчо?

— Хорошо.

— Он одно время писал, что хочет в люди выбиться и остаться на службе, да, видно, глаз положил на какую-то там зазнобу.

— Ну, у него-то еще есть время. Их призыв увольняют только весной.

— Ох, Кирчо, и я хочу тебя спросить, — подала голос молодая, но преждевременно состарившаяся худенькая женщина, — не знаю, может, слышал ты, наш-то Матей в тюрьме.

— Всюду нос свой совал, — сказала бабушка Луканица. — Вздумал мир переделать, ни дна ему ни покрышки! Если бы был сам по себе — хоть не выходи из тюрьмы, пока небо с овчинку не покажется. А то что же получается, и молодуха должна из-за него страдать!

Только сейчас Слановский понял, что молодая женщина — это Венка, жена его соседа Матейчо.

— Ну? — спросил он.

— Посадили его прошлой весной на пять лет, защиты у нас нет, вот и осудили.

Бабушка Луканица снова вмешалась в разговор:

— Кирчо, сынок, к твоему слову прислушаются, ты большой человек, с начальством на короткой ноге. Попроси их, чтобы выпустили его, скажи, что его жена концы с концами свести не может.

Митьо Ганин, дядя Слановского, который только что вошел в комнату, усмехнулся в усы.

— Не так все скоро делается, как вы думаете. Дело уже рассматривалось.

Бабушка Луканица заладила свое:

— О-о, Митьо, все делают люди за деньги! Только не про нас все это писано.

— Я разговаривал с одним адвокатом, он обещал выяснить, можно ли помочь. А если будет помилование, может, и его коснется.

— Авось и ему повезет. — Луканица встала, собираясь уходить. — Освободите его. Он хоть и вымахал большой, да упрям больно, весь в отца пошел. Кирчо, а нашему ослу скажи, чтобы написал письмо. Для того я его и заставляла первый класс кончать, чтобы он не был таким темным, как мы.

— Хорошо, бабушка Луканица.

— Да еще скажи ему, пусть стирает чаще. Совсем новенькую полотняную рубаху дала ему весной, а к осени наверняка только воротник от нее останется, — продолжала она ворчать, постукивая палкой и медленно ковыляя к выходу.

Женщины разошлись к вечеру. Митьо Ганин ушел, чтобы загнать скот в сарай. Бойка со своей двоюродной сестрой Русалиной подметали двор, разводили огонь в летней печке. Слановский остался с матерью одни.

— Ох, Кирчо, сынок, сейчас мне легче. Дал бы бог пожить еще несколько денечков. Как же вы будете без меня?

— Ты выздоровеешь, мама, — пытался он успокоить ее.

Она помолчала немного и тяжело вздохнула.

— Вот здесь, — указала она на грудь, — холод и прямо кусок льда сосет изнутри… Говорят, ты стрелял в учителя Станчева и других наших, которых военные убили в Лозене?

— Мама, — чуть не заплакал он, — все это ложь!

— Берегись, сынок, время теперь тяжелое. Сам видишь, так вот и отца твоего погубили, — продолжала она слабым голосом.

В сумерки мать впала в бессознательное состояние и около полуночи умерла.

Машина полковника Додева, подняв на площади Лозена облако пыли, остановилась возле школы. Подпоручик Манев ловко выскочил из машины и открыл заднюю дверцу. Несколько босых и чумазых мальчишек подбежали к машине, один из них набрался смелости и коснулся пальчиком пыльной жести, провел по ней извилистую линию и бросился, сопровождаемый остальными, к церкви.

Додев остановился около дверцы автомобиля и бросил беглый взгляд во двор школы. Игнатов, перепоясанный ремнем с портупеей, четко чеканя шаг, приближался к нему. Додев молча выслушал его рапорт и направился легкой для его возраста походкой во двор школы.

Затем все трое закрылись в канцелярии роты.

— Поручик Игнатов, что вы скажете о настроении в роте? — спросил Додев, прищурив глаза.

— В целом настроение хорошее, господин полковник.

— Честно?

— Готовы выполнить любой ваш приказ!

— И солдаты тоже?

— Так точно!

— Пойдут за вами до конца?

— Так точно! — с небольшой запинкой ответил Игнатов. — До настоящего времени в роте не замечено никаких коммунистических настроений.

— Но можно ли гарантировать, что их не будет и в дальнейшем?

— Так точно, господин полковник, — убежденно ответил Игнатов.

— Если бы так, — многозначительно усмехнулся Додев. — Где подпоручик Слановский?

— Дал ему увольнение на один день. У него больна мать.

— Какие меры приняли в отношении его?

— Жду ваших указаний, господин полковник.

Наступила тягостная тишина. Все трое задумчиво смотрели перед собой. В ветках ореха подрались два воробья. Один погнался за другим, и тот ударился в стекло открытого окна. Додев поднял голову:

— Значит, Игнатов, вы ждете моих указаний? А если бы я вам приказал отрезать ему голову, вы сделали бы это, не колеблясь ни минуты?

Игнатов сконфуженно молчал. Додев продолжал все так же язвительно:

— Вы очень ошибаетесь, если думаете, что это доставит радость и удовольствие вашему командиру полка. Мне и нашей нации нужны головы, которые крепко сидят на плечах. И если вы не смогли припереть его к стене, вина в этом только ваша!

— Господин полковник, разрешите доложить…

— Потерпите еще немного, Игнатов, — Додев сделал нетерпеливый жест, — я хочу, чтобы вы правильно меня поняли. Верю, что вы самым добросовестным образом постарались включить Слановского в карательную группу. Но я также уверен и в том, что вы это сделали так, что не только он, но даже самый закоренелый преступник не пошел бы с вами. Согласитесь, без какой бы то ни было подготовки вы даете ему оружие и хотите, чтобы он расстреливал близких и знакомых ему людей. И я бы на его месте не сделал этого. Не забывайте никогда простую истину: человек всегда становится жертвой своих собственных слабостей. Мне нужно, и я буду требовать от вас сделать так, чтобы при первом же удобном случае руки Слановского обагрились кровью. Вот тогда он и сам будет искать возможности проявить себя.

— Слушаюсь, господин полковник.

Додев рукой показал ему на стул.

— Как население и солдаты воспринимают слухи об изменении положения и речь председателя совета министров Багрянова об изменениях в нашей политике?

Игнатов беспомощно пожал плечами, насупил брови, обдумывая ответ, и наконец сказал:

— До нас вообще не доходят никакие слухи, у солдат нет контактов с гражданскими.

— Сомневаюсь, поручик Игнатов! Не забывайте, что болгарин по своей природе политикан. Порой он не умеет застегивать штаны, но готов давать советы, как управлять миром.

— Господин полковник, доверенные мне люди пока ничего не слышали, поэтому и не донесли мне.

— Тем хуже для них, — кисло сморщился Додев. — Враг прибегает к очень подлым и коварным приемам, чтобы подорвать спокойствие народа и боевой дух армии.

— Виноват, господин полковник! — вскочил Игнатов и с глупым видом уставился на аксельбанты полковника.

Додев, снова махнув ему рукой на стул, продолжал:

— Зачем распускаются слухи о том, что между нашим правительством и русскими якобы ведутся переговоры о военных базах на Черноморском побережье, что обсуждается кандидатура коммуниста на должность главы дирекции полиции, что ожидается поворот в политике, и о многом другом? Вы понимаете, поручик Игнатов?

— Так точно, господин полковник! — опять вскочил с места Игнатов.

— Конечно, все это басни! — Додев поправил аксельбанты. — Мы остаемся до конца верны союзу с рейхом. Судьба Германии — это и наша судьба. Нельзя забывать, что только великая Германия готова гарантировать нам национальное объединение. Чтобы поднять дух населения и солдат, разъясняйте, что очень скоро наступит коренной поворот на фронтах. Будет пущено в ход новое тайное оружие, которое за два дня сметет весь русский сброд. Вам ясно, Игнатов?

— Так точно, господин полковник!

— Поэтому борьба с коммунистами не должна ослабевать, наоборот, она должна усиливаться. Будем их гнать и преследовать до тех пор, пока не уничтожим всех до единого.

Раз пять или шесть Игнатов выпячивал грудь в знак полной готовности выполнить любой приказ своего командира полка. Со своей стороны Додев не сомневался в преданности Игнатова. Он знал, что на достаточно запачканного кровью Игнатова он мог рассчитывать в любом случае, мог использовать его даже для самой черной и неблагодарной работы. Но Додев был достаточно хитрым, ему не хотелось особенно расхваливать Игнатова. Он хорошо знал, что такие люди, как Игнатов, имеют склонность к переоценке своих возможностей и любят предъявлять всевозможные служебные претензии. Поэтому Додев всегда держал Игнатова на значительном расстоянии от себя.

— Как общественная охрана здесь, оказывает ли вам содействие? — продолжал интересоваться Додев.

— Не особенно, господин полковник.

— Почему?

— Кажется мне, что не доверяют они нам.

— А вы какое содействие оказываете им? — стрельнул в него Додев.

— Согласно предписанию нам следовало создать боевые группы.

— Ну и что? — прервал его Додев.

— Ну и все еще не могут собраться, потому что постоянно заняты в поле.

— Что же они думают? — нервно спросил полковник. — До каких пор мы будем им жандармами? Надо быть более настойчивым. И никаких оправданий занятостью на полевых работах. Эта работа никогда не кончится… Потом вызовите ко мне старосту. Я заставлю его немного попотеть.

Когда вышли во двор, солдаты обедали в тени дерева ореха. Додев медленно прошел между ними и остановился около Кутулы, который дожевывал последний кусок и скреб ложкой в пустом котелке.

— Как, герой, еда вкусная? — спросил Додев, заглядывая в пустой котелок.

— Ничего, господин полковник, — вытер ладонью губы Кутула, — только дома-то она вкуснее, хотя там иногда только соль да перец.

Этот ответ не понравился Додеву. Он сердито нахмурил брови.

— Какого года рождения?

— Тысяча девятьсот семнадцатого.

— Откуда ты, из какого села?

— Из Камено-Поля, господин полковник, — с едва заметной вызывающей ноткой ответил Кутула.

— А-а, из партизанского села, вот ты откуда! — И полковник скривил губы в недовольной гримасе.

— Так точно!

— И ты говоришь это так, как будто этим гордишься? Почему не побрит? Посмотри, на кого ты похож!

Кутула испуганно моргал глазами, глядя то на свой пустой котелок, то на аксельбанты полковника.

— Поручик Игнатов, не кажется ли вам, что этот тип похож на заключенного?

— Виноват, недоглядел, господин полковник, — смущенно ответил Игнатов.

— Накажите его сами, или я накажу вас… Значит, тебе не нравится здесь? — снова обратился Додев к Кутуле. — К тому ж ты из запаса! Какой пример ты подаешь молодым солдатам? Сколько у тебя земли?

— Двадцать пять декаров [1], — все так же спокойно ответил Кутула.

— Кто ее сейчас обрабатывает?

— Жена и мать.

— Отец где?

— Убит во время войны.

— Он погиб за царя и отечество, а ты, шалопай, для чего живешь? Какую помощь получаешь от общины?

— Почти что нищенскую, господин полковник, — отвечал Кутула, понимая, что Додев кипит от гнева. А почему бы и не припереть к стене полковника, тем более перед всей ротой? Другой, более удобный случай вряд ли представится.

— Что, что? Ну-ка повтори, — прищурился Додев. — Разве сельская управа не дает тебе бесплатно людей? Письма из дому получаешь?

— Получай не получай, дело ясное. Каждый о себе думает!

— Ты что, ненормальный или только прикидываешься дураком? Что же, из управы так и не оказали никакой помощи твоей семье?

— Господин полковник, да ведь ни староста, ни писарь из управы, ни поп никогда не жали хлеб на полях крестьян.

Где-то сзади стали хихикать. Додев сделал вид, что ничего не слышит. И если вначале он, хотя и с трудом, все же сдерживал себя, то теперь вышел за рамки приличия, которые предопределялись его служебным положением. Ухватив темляк сабли, он раза два дернул подбородком, словно воротник давил его шею, и закричал, брызгая слюной на щеку Кутулы:

— Кто позволил тебе говорить так безответственно? Ты лжешь… ты разлагаешь… Да знаешь ли ты, какие есть указания правительства? Манев, — обернулся он к офицеру разведки, — взять на заметку! Напиши старосте в Камено-Поле. Пусть сообщат, какую помощь оказали семье этого чурбана. Тогда увидим, как он у нас попляшет. Ну а ты что скажешь, молодой человек, нравится ли тебе жизнь здесь? — остановился Додев около Луканче.

— Так точно, нравится, господин полковник! — выкрикнул Луканче.

— Ну а ты? — обернулся Додев к Геце. — Что скажешь о тех, которые в лес подались?

— Они не болгары, господин полковник.

— Почему? — с явным удовольствием задал вопрос Додев.

— Потому что продались за деньги нашим врагам!

— Да. Совершенно верно. Вы слышите, что говорит ваш товарищ? — Додев с довольным выражением на лице обернулся к молчавшей роте. — Очень хорошо, молодец! — с удовлетворением вскинул он голову.

— Рад стараться, господин полковник, — еще громче ответил Геца.

— Этот из моей разведки, парень что надо, — прошептал Игнатов на ухо Додеву.

Додев прошел еще несколько шагов между столами, довольный ответом Гецы, окинул взглядом солдат и решил, что должен им что-то сказать. Битый час они были вынуждены с досадой слушать давно известные вещи. Они ругались про себя, переминались с ноги на ногу. И облегченно вздохнули, когда Додев их освободил.

Додев зашел в сельскую управу и около часа держал там на ногах лозенского старосту. Ругал его за беспорядки, за слабое содействие, оказываемое Игнатову, в конце припугнул его областным начальником полиции. К двум часам дня машина Додева остановилась у ворот дома Николы Бейского, где его ждали на обед.

Бейский, с расстегнутым воротом и в жилетке, из карманчика которой свешивалась золотая цепочка от часов, появился на широкой асфальтовой дорожке и протянул руку Додеву.

— Добро пожаловать, господин полковник! О, вы совсем не стареете! Вы все тот же, каким я вас давно знаю.

Польщенный вниманием, Додев усмехнулся себе в усы:

— Господин Бейский, вы заставляете и меня ответить вам тем же. Вижу, вы здесь хорошо устроились, — окинул он взглядом дом и балкон наверху.

— Слава богу, господин полковник, не могу пожаловаться, пока у меня есть все: и здоровье, и достаток. Только бы все это сберечь. Я уж подумал, что вы не приедете. — Бейский вдруг сразу переменил тему разговора и обернулся к служанке, которая стояла у порога и ожидала распоряжений своего господина: — Марийка, угости ракией, неси закуски!

Додев снял фуражку, хотел повесить ее на гвоздь, вбитый в крайний кол, поддерживающий виноградник, но Манев фуражку у него взял.

Бейский за столом жестом показал девушке, что надо налить рюмки. Рука девушки дрожала от волнения, вызванного присутствием незнакомых людей. Бейский взглянул на нее из-под бровей:

— Дай сюда бутылку да позови Милко, пусть спускается. И сбегай к софиянцу, передай, чтобы сразу же шел сюда. Не забудь сказать, что другие гости уже прибыли.

— Мы запоздали, бай Кольо, вероятно, заставили и ваших гостей ждать больше, чем надо, — извинился Додев.

— Ничего, господин полковник, мой гость — свой человек. А-а, вот и инженер! — повернулся Бейский к дверям дома, в которых показался молодой полный мужчина, который медлительной походкой подошел к ним. — Милко, познакомься с гостями.

Милко Бейский подошел к столу, низко поклонился и с подчеркнутым достоинством представился Додеву.

— Две недели назад вернулся из Германии, — поспешил объяснить Никола Бейский, — там учится на инженера. Если все будет хорошо, на будущий год закончит.

— Ну, тогда можем надеяться, что узнаем много интересного о Германии от господина инженера, — заинтересованно проговорил Додев.

Польщенный вниманием к его внуку, Бейский взял рюмку и, подняв ее на уровень глаз, предложил:

— Выпьем, господин полковник, за ваш приезд, пусть в самые тяжелые времена нам будет так, как сейчас.

— Дал бы бог, бай Кольо, — ответил Додев. Он отпил из своей рюмки и ахнул от восторга: — О, это что-то особенное!

— Это ракия, настоянная на травах, господин полковник, — усмехнулся польщенный Бейскпй. — Ее рецепт знал только один человек — игумен Троянского монастыря, спаси бог его душу. Держу ее только для самых дорогих гостей.

Маленькая собачонка с лаем бросилась к калитке, где появился Банков, в белом костюме, в расстегнутой синей шелковой рубашке, с веселым и самодовольным выражением лица.

— Пожалуйте, господин Банков, — приподнялся Бейский, освобождая ему место между Додевым и Игнатовым.

С лица Банкова не сходила наигранная профессиональная улыбка.

— Хорошо, господин полковник, что вы решили нас навестить! Как видите, у нас все есть, — указал он на накрытый стол. И сразу же стал центром внимания, потому что обладал редким, качеством легко заводить знакомства и одновременно располагать других к себе.

Начался обед. Сначала разговор шел о том, о сем, но после первых бокалов вина традиция не была нарушена: все окунулись в глубокий омут политики.

— Каково положение в Германии, господин инженер? — задал тон разговору Додев.

Сначала Милко не мог понять, не насмехаются ли над ним, называя его инженером. Он учился в Мюнхенском политехническом институте, и ему оставалось еще сдать много экзаменов, поэтому он и сам не знал, когда закончит институт. Но по выражению лица Додева он понял, что собравшиеся действительно проявляют интерес к положению в Германии.

— Как вам сказать, — заговорил он таким тоном, как будто необходимые немцам секреты были в его руках, — Гитлер будет вести войну до полной победы.

— И народ поддерживает его, не так ли? — спросил Додев.

— Конечно, немцы — прирожденные солдаты.

Додев самодовольно откинулся назад и добавил:

— Благослови бог их оружие! Их судьба и наша связаны кровью.

— Не только бог, но и немецкие ученые сделают много для окончательной победы, — важно ответил Милко Бейский. — С позавчерашнего дня на Лондон обрушен смертоносный огонь.

— А я не верю, — лукаво усмехнулся Банков.

Игнатов приблизил к себе бокал, затем аккуратно отодвинул его к середине стола, украдкой наблюдая, как Додев прореагирует на слова Банкова. Он был готов одним ударом свалить Банкова под стол. Но Додев спокойно возразил:

— Господин Банков, верить этому не обязательно, но факт остается фактом: «Фау-2» сровняют Лондон с землей.

— Я не знаю, каким вы себе представляете Лондон, — ответил Банков. — Не забывайте, что население его больше, чем население всей нашей страны. Чтобы превратить Лондон в пепелище, как вам этого хочется, немцам годами придется бомбить его.

— Извините, господин Банков, я видел Берлин, видел Гамбург и имею представление о разрушениях, но не об этом хочу с вами спорить, — сказал Милко.

— А о чем? — с готовностью спросил Банков.

— Что выиграем мы, болгары, от возможного поражения немцев? — саркастически спросил Милко с явной целью уязвить и загнать в угол Банкова.

— Почему вы задаете этот вопрос мне? Даже регентам, царским советникам и министрам еще не все ясно.

Додев недоумевал. Он не понимал, как этот человек оказался в их среде.

— Господин Банков, как, по вашему мнению, должны развиваться события? — Он язвительно поджал губы.

— Господин полковник, позвольте мне быть абсолютно откровенным, — ответил ему в свою очередь Банков.

— Как вам угодно.

— Господин полковник, я интересуюсь политикой, и по всем подобного рода вопросам у меня есть своя, определенная точка зрения. Господин полковник, теперь и детям ясно, что Гитлер проиграл войну. Немцы не отступают по стратегическим и тактическим соображениям, а просто-напросто бегут. С запада их также прижимают. Они смогут оказывать сопротивление еще, скажем, год, но это будет означать, что из нации будут выжаты последние жизненные соки. В таком случае я вас спрашиваю, зачем нам тонуть вместе с кораблем Гитлера?

Додев слушал, и сердце его сжималось. Впервые за долгие годы в его присутствии говорили так откровенно. Его ум еще не мог привыкнуть к мысли, что немцам не избежать поражения. При других обстоятельствах он бы обругал Банкова, приказал бы его арестовать, как смутьяна и пораженца, а теперь чувствовал себя смущенным и сомневающимся. С некоторого времени его преследовала страшная мысль: что будет с ними, если немцы проиграют войну? Ведь еще два часа назад он убеждал солдат в близкой победе немцев. Но те слушали его равнодушно, а солдат с бородой даже говорил с ним дерзко и вызывающе. А может быть, Банков прав? Чтобы не попасть в еще более неудобное положение, Додев спросил:

— Господин Банков, вы абсолютно уверены в поражении Германии, не так ли я должен понимать ваши слова?

— Да, — кивнул Банков, глядя ему прямо в глаза.

— Следовательно, нам остается пасть на колени перед коммунистами?

Банков усмехнулся. Закурил сигарету, отпил из бокала и поставил его перед собой, не спуская глаз с озадаченного Додева.

— Необходимы решительные меры, чтобы избежать коммунистической угрозы. Должен вам признаться, что я одинаково ненавижу как коммунистов, так и гитлеровцев.

— Я вас не понимаю, — промолвил Додев, еще более заинтригованный.

— Все очень просто, господин полковник, — продолжал Банков, — в эти решающие для судеб страны часы все умные люди не имеют права стоять в стороне. Необходима гибкая государственная дальновидность.

Додев прервал его:

— Предлагаете снова вернуть партии?

— Может быть, это уже поздно. Боюсь, что двенадцатый час пробил, а мы все мудрствуем.

— Двенадцатый час! — отчаянно закачал головой Додев. — Вы, гражданские, плохо понимаете нас, военных. Я вас спрашиваю, господин Банков, как мы отвернемся от Германии? Так поступали только коварные союзники.

— Господин полковник, — с иронией ответил Банков, — когда дело касается судьбы и будущего народа, в политике нет и не должно быть места какой, бы то ни было сентиментальности.

— Господин Банков, как вы думаете, нужно ли учитывать известные обстоятельства и последствия подобных мер?

— В каком смысле? — спросил Банков.

— В том смысле, — дополнил Додев, — что по стратегическим соображениям главная штаб-квартира фюрера примет соответствующие меры.

— Что будет означать оккупацию Болгарии, — заметил Милко Бейский.

Банков иронически усмехнулся, оглядел сотрапезников, на какое-то мгновение задумался, а потом махнул рукой:

— Впрочем, здесь все свои! Можем себе позволить такую роскошь, чтобы поговорить совсем откровенно. Разве мы еще не оккупированная страна?

— Господин Банков, неужели вы говорите серьезно? — спросил Додев.

— Да, да, вполне серьезно, господин полковник…

Игнатов вмешался в разговор:

— Вы даже вражескую пропаганду используете вполне серьезно.

— Банков, скажи-ка мне, с кем дружбаши [2]? С Россией или с Англией? Скажи прямо, без обиняков, — нетерпеливо вмешался в разговор старый Бейский.

— Эх, бай Кольо, я бы мог сказать тебе свое личное мнение, а оно совпадает с мнением большой части моих друзей. Мы смотрим с недоверием на Отечественный фронт.

— Что это еще за Отечественный фронт, разве мы против отечества? Что это за демагогия, боже мой?! — с отчаянием спросил Додев.

— Господин полковник, история свидетельствует, что самые большие преступления по отношению к народу и отечеству совершались всегда во имя отечества и от его имени. Настало время, когда все борются за власть, но до нее доберутся самые ловкие и самые прозорливые.

— В том числе и коммунисты, не так ли? — язвительно заметил Милко.

— К вашему сведению, они очень рассчитывают на крестьян, чтобы добраться до власти.

— Не понимаю, как вы их остановите? — раздраженно спросил Додев.

— Очень просто, господин полковник. Чем раньше мы порвем с немцами, тем больше у нас шансов для спасения от коммунистов.

— Вот это да! — озадаченно развел руками Додев. — Мы едва удерживаем положение теперь, когда немцы еще здесь, а что будет потом?

— Анархия, — раздраженно добавил Игнатов.

— Прошу вас, господа, — поднял руку Банков, — не хочу, чтобы вы остались с убеждением, будто я враг государственного строя. Сохрани меня бог от подобного греха. Если я говорю, что необходимо незамедлительно порвать с Германией, то имею в виду прежде всего будущее нашего строя. В создавшейся обстановке мы можем ожидать помощи только от союзников.

— А гарантируют ли они нам наши нынешние границы? — прервал его Додев.

— Из двух зол выберем наименьшее.

— Боже мой, — схватился за голову Додев, — ведь за наше объединение, за наши национальные идеалы пролиты потоки крови!

— Господин полковник, лично я предпочитаю небольшую Болгарию, чем великую.

В течение всего разговора Игнатов испытывал какой-то почти детский, беспомощный стыд за себя и за своего командира полка. Даже если бы Банков имел полное право и основание, следовало ли ему говорить все это с таким вызовом и циничной откровенностью? Игнатов не вытерпел и, используя краткую паузу, пока Додев ломал голову над тем, как возразить Банкову, с вызовом выкрикнул:

— Все до одного умрем, но сюда, на нашу священную землю, никогда не ступит нога большевика!

На лице Банкова заиграла снисходительно-саркастическая улыбка.

— Господин поручик, если вы в состоянии выполнить свое обещание, то я сейчас же перед вашим командиром дам клятву, что до конца жизни буду у вас ординарцем.

— Мы умеем расправляться с врагами отечества! — ударил кулаком по столу Игнатов.

— Да, да, мое вам почтение, — все так же желчно усмехнулся Банков, — но не забывайте, что от добрых намерений до их осуществления огромная дистанция.

— Ох, не знаю, что и сказать! — тяжело вздохнул Никола Бейский. — У соседа занялось, того и гляди к тебе перекинется огонь.

В калитке показался почтальон в выгоревшей кепке с измятым козырьком, с высохшим загорелым лицом, на котором лукаво блестели живые и хитрые глазки.

— Господин Банков, вам приглашение на срочный телефонный разговор! — крикнул он, не сходя с места.

Банков извинился перед офицерами и ушел.

Манев, Игнатов и Милко Бейский все время испытывали какую-то досаду от разговора. Уход Банкова они использовали, чтобы немного поразмяться.

За столом остались только Бейский и Додев. Уставшие от беседы, отяжелевшие от еды и вина, они дремали, но тем не менее чувствовали взаимную потребность друг в друге, чтобы успокоиться и воспрянуть духом. Бейский сосал большой мундштук и, прижавшись коленом к лампасу Додева, озабоченно шептал ему на ухо:

— Пропали, господин полковник! Если бы ты знал, как мы живем! Ты видишь, я смеюсь, болтаю, а что у меня на душе! И сердце трепыхается! Разве это жизнь? Дверь хлопнет, чужой голос услышишь — все внутри так и обрывается, того и гляди, накинут веревку на шею. И кто такой этот Чугун, чтоб ему пусто было! Где он изучил такие науки, что столько войска, такая сила выступает против него, а он хоть бы что? Я его отца знал. Мастер был, ничего не скажешь, золотые руки. Люди говорят, что его сын собрал тысячи три разного рода оборванцев.

— Преувеличивают, бай Кольо, ведь знаешь, у страха глаза велики, — досадливо поморщился Додев.

— Ну, пусть хоть и полторы тысячи, разве этого мало? Примерно столько напало на Камено-Поле, слышал это от верного человека.

— Врут…

— Кто врет, не знаю, — снова вздохнул Бейский. — Газеты-то с каких пор войну все заканчивают. Еще когда писали, что взяли Москву, а вот поди ж ты, она стоит себе, как стояла, а нам того и гляди скоро туго придется. Часто я думаю своим нехитрым умом: английская дипломатия спасла бы нас, что ли? Настоящие немцы хороши, солдаты — каждый двоих стоит, не наглядишься и не нарадуешься на них, только добро наше, шкура своя нам дороже и милее, чем они.

Пьяную дремоту Додева как рукой сняло.

— Это опасный человек, — указал он на дверь, за которой недавно скрылся Банков.

— Для себя он человек хороший, господин полковник. Он зять Колибарова. У них денег и богатства столько, что не сосчитать.

Служебное честолюбие Додева было глубоко задето. У него, полковника Додева, командира полка, не было даже крыши над головой, а он верил сам и был вынужден убеждать других в окончательной победе. А какие-то там Банков и Бейский ради своего богатства готовы первыми бросить его и первыми запустить в него камень. Да и сколько их еще!

— Значит, бай Кольо, — поднял голову Додев и протер глаза, — ты все плачешься, живешь как мышь, страх перед партизанами не покидает тебя даже во сне…

— Правда, — прервал его Бейский.

— Правда, — повторил за ним Додев, — но никого не интересует, почему мы не разделаемся с ними. Ты сам стоишь в стороне, твой внук занимается своим делом, господин Банков ждет англичан, а кто же нас спасет от страшной внутренней опасности? Мои люди? Но ведь и они не из стали сделаны. И они такие же, как мы, живые люди, им тоже нужны награды и признательность.

— Они получают зарплату…

— Этого недостаточно, — раздраженно продолжал Додев. — Кто из вас, имущих людей, подбросил им что-нибудь, чтобы и они знали, за кого борются, за кого идут на смерть?

Бейский нахмурил густые брови, нависшие над покрасневшими, пьяными глазами, сердито стал отгонять от себя табачный дым и подавился в хриплом кашле.

— Нет у меня денег, господин полковник! Тяжелые годы были, засуха, град, реквизиции. Если бы было что дать, другое дело… Игнатов живет в доме бесплатно, ни одного лева с него не взял. Если бы было что дать, другое дело, — повторил он, торопясь отмести даже намек на какую-то денежную помощь, словно Додев уже посягал на его кошелек.

Додев продолжал глухо:

— Оставь, бай Кольо! Такие вот авантюристы, как этот адвокат, оставят нас в дураках. Гитлер нам поднес на блюдечке великую Болгарию, а мы все думаем, как бы оплевать и национальные идеалы, и все…

Остатки обеда засыхали на столе. Над землей навис ленивый послеобеденный зной, было тихо, только одна курица все кудахтала под сараем большого чорбаджийского [3] двора.

Глава четвертая

Калыч и Данчо Данев поднялись с онемевшими ногами с сеновала.

На фоне лунного неба хозяин Гешо Моллов выглядел еще более внушительным и сильным. — Эй, вы живы? — прошептал он.

— Как там, чисто? — вместо ответа спросил Данчо Данев и соскользнул с сена, держа карабин над головой.

— Все в порядке, — ответил Гешо все так же бесстрастно и спокойно. — В дом бы зашли!

Калыч потянулся, и суставы его хрустнули. Отряхивая прилипшее к одежде сено, он шутливо добавил:

— Ох, совсем спарились в этом сене…

— Тише, — предупредил Данчо и прислушался. — Что происходит на улице? — обернулся он к Гешо. — Собака за весь день ни разу не пролаяла.

— Прикончили ее. Отравили, черт бы их побрал! Сегодня утром нашел ее на гумне мертвой.

— Это неспроста, — предупредил его Данчо.

— Следят за нами, засекли, как-нибудь ночью и нас заберут, как каменопольцев.

— Потом поговорим об этом. Кто придет? — спросил Данчо.

— Пойдемте в дом, там и разберемся.

Данчо сердито его прервал:

— У меня нет желания валяться неделю на сеновале и ждать, пока они явятся ко мне.

Гешо, переступая с ноги на ногу, виновато моргал. Потом он в темноте показал им дорогу. Молча они вошли в дом.

— А-а, вот и они, борцы за свободу, добро пожаловать! — сердечно приветствовал их Райко Пырванский, вставая с табурета.

Данчо, глядя прямо в его морщинистое лисье лицо, сдержанно поздоровался и холодно спросил;

— Ты что, один?

— Как видишь, но я один стою ста двадцати человек, — шутливо ответил Райко.

Данчо замолчал, тяжело вздохнул, потянулся к бедному ужину. Жена Гешо хлопотала вокруг стола. Когда она вышла в соседнюю комнату, все четверо сдвинули вместе табуреты. Данчо обратился к Гешо и Райко:

— Когда вы наконец будете серьезно относиться ко всему? Если боитесь, скажите, обойдемся без вас.

— Данчо, постой, не сердись! Я ужом прополз сюда через калитку в огороде Гешо, — начал оправдываться Райко.

— А ты хотел, чтобы тебя с музыкой сюда доставили? — прервал его Данчо.

— Не так-то просто выйти на улицу. Уже четыре вечера подряд перед воротами Гешо устраивают засаду. В кустах бузины лежит эта ищейка — унтер-офицер Кочо с двумя солдатами.

— Доберусь я до него, только бы случай удобный представился, — с угрозой заговорил Калыч.

— Солдатам успели сообщить? — спросил Данчо, делая вид, что не слышал угрозы Калыча.

— Я говорил с Йорданом и от него узнал, что Кочо устраивает засаду у ворот Гешо. Он сказал, что с ними было бы лучше всего встретиться на поляне, когда выгоняют лошадей в ночное.

Данчо гневно стиснул зубы:

— Скажи Йордану, что не он, а мы сами будем определять место встречи. А если ему страшно встречаться с ними, пусть сразу признается.

— Погоди, Данчо, — попытался оправдаться Райко, — ты ведь знаешь, что все кругом под наблюдением.

— А Лиляна Узунова где предлагает встречаться? — все так же язвительно спросил Данчо Данев.

Ему никто не ответил, и он продолжал все так же сердито:

— Вы сообщили ей о нашем решении? Она не должна больше дружить с убийцей наших товарищей…

— Данчо, — прервал его Калыч, — я проверил, не было этого. Напрасно позорим человека. Он не принимал участия в расстреле каменопольских товарищей.

— Я его знаю лучше тебя, — ответил Данчо.

— Это можно еще раз проверить, но я тоже знаю, что парень не имеет к этому делу никакого отношения, — нерешительно вмешался Райко.

— Предлагаю им больше не заниматься. Передаю вам партийное решение, которое обсуждению не подлежит, — сказал Данчо.

— Это совсем другое дело, — проговорил Гешо.

— В штабе зоны [4] и в отряде хотят знать, в состоянии ли вы создать в Лозене боевую группу? — спросил Данчо, молча всматриваясь в темноте в склонившиеся к нему лица Гешо и Райко.

— Попытаемся, — ответил после короткого молчания Райко.

— Когда? — язвительно заметил Данчо. — Может, и здесь наконец проведем операцию и нанесем врагу удар прямо в сердце? Добудем для отряда несколько легких и тяжелых пулеметов? Предстоят решительные сражения. Пришла пора бороться за собственную территорию, где будут действовать наши партизанские законы и распоряжения. Чего вы боитесь? Что же, на Лозен следует глядеть как на вражеское село?

— Скажите, когда и нам податься в лес, а там мы еще посмотрим, кто чего стоит, — удрученно вздохнул Райко.

— Это самое простое решение — бежать в лес, раз здесь туго. Да если бы все так поступали, мы давно бы погибли — без продовольствия, без жилья, без связи с массами. Даю вам десять дней. Подумайте, мобилизуйтесь. Подойдет кто-нибудь из наших — я или другой ответственный товарищ, а возможно, и сам Чугун, — тогда и выработаем конкретный план работы с земледельцами [5]. Ясно? Вопросы есть?

Гешо и Райко молчали. Данчо снова повторил:

— Возражения есть?

— Что остается делать? Взялся за гуж, не говори, что не дюж, — добавил Райко Пырванский.

— Нам пора. — Данчо ударил по колену Калыча и встал. Он поправил пистолет, взял на плечо карабин и спросил: — Как выходить, если на улице засада?

— Идите за мной, — отозвался Гешо.

Тихо и незаметно они прошмыгнули через заднюю калитку в огород Гешо, спустились через ракитник вниз и на краю села расстались. Данчо пошел к городу, а Калыч направился в отряд в Белицкий лес.

Прежде чем отправиться в штаб батальона, расположенный в селе Долни-Сеновец, унтер-офицер Кочо побрился, начистил сапоги, пришил чистый подворотничок, а на пояс подвесил две гранаты-лимонки.

Перед школой остановилась телега, присланная из сельской управы. Кочо положил автомат на сиденье. Барабанщик Гайтаня, худой и черный, как трубочист, потянулся к автомату.

— Не трогай, по рукам получишь.

— Ох, господин унтер-офицер, чешутся у меня руки по этой штуке, — лукаво подмигнул ему Гайтаня.

— Руки, говоришь, чешутся? А если мы заставим тебя расстреливать коммунистов, будешь?

— Брось шутить, не на людей же автомат мне нужен.

— А на кого ж? На партизан, что ли?

— Что ты, душа человек! На иванов день застигла меня между Камено-Полем и Сине-Бырдо стая волков. Как я тогда спасся, одному богу известно. А если бы в руках у меня был этот автомат, я бы их всех до одного там уложил.

— Как же они тебя не загрызли? — шутливо подмигнул Кочо.

— Про то один бог знает, господин унтер-офицер.

— Ах вот как! — обжег его взглядом своих злых глаз Кочо. — Значит, волков ты хочешь стрелять, а коммунистов не хочешь? Ну, черный дьявол, берегись, доберусь я до тебя — шкуру спущу.

— Пожалейте меня, господин унтер-офицер, у меня девять детей, кто их кормить-то будет?

— Только детей плодите! А они, как подрастут, небось все до одного к партизанам убегут.

— Что вы такое говорите, господин унтер-офицер! Я тоже царю служу. Поезжайте по проселочной дороге, а то кобыла не подкована.

— Ничего с ней не будет. — И Кочо стегнул кобылу кнутом по крупу.

Легкой, задорной рысью она побежала к селу Долни-Сеновец. Вначале Кочо колебался, какой дорогой ехать, проселочной, вдоль реки, или по шоссе, но кобыла сама выбрала проселочную — ей нравилось бежать по чернозему, где ее неподкованным копытам было мягче ступать.

Кочо лег в сено на спину, закурил сигарету и бросил быстрый взгляд на изгиб Осыма, где дорога шла вдоль реки. Сладковатый запах свежего сена его пьянил, а спокойное чистое небо и сочное зеленое поле располагали к раздумью, от чего он уже давно отвык. Его грубая и развращенная душа была не в состоянии думать о чем-то светлом и хорошем. Все чистое в ней было уже давно вытравлено временем, проведенным в казарме. С самого первого года службы он жадно впитывал в себя все то отвратительное, что было в военщине для попрания прав человека и унижения его достоинства. И уже на второй, третий год он превзошел в этом своих учителей. Он полюбил крохи, перепадавшие ему с господского стола. Служил господам с собачьей преданностью, был готов пойти для них на любую подлость и низость. С поручиком Игнатовым унтер-офицер служил уже третий год. И чем больше Игнатов ругал его и понукал им, тем сильнее Кочо привязывался к нему.

Он жил одним днем, так как сознавал, что сделал немало зла своим близким и знакомым и поэтому кто-нибудь из них однажды все припомнит ему и отомстит.

Кочо не заметил, как дорога свернула в густые кусты акаций, под свисающие ветви, образующие зеленый тоннель. Запах листвы опьянил его, и он задремал.

Расставшись с Данчо Даневым, Калыч к рассвету был между Долни-Сеновцом и Лозеном. До Белицкого леса, где находился отряд, надо было добираться еще целый день. Идти днем было рискованно, поэтому он решил подождать наступления ночи в кустах акации.

Отдохнув, Калыч пробрался поближе к дороге. Издалека он услышал скрип колес телеги. Спрятавшись за кустом, он привстал на цыпочки. Из-за поворота показалась телега. Калыч не спускал с нее глаз. На сене полулежал человек в военной форме. Кобыла зафыркала и навострила уши. Лежащий на телеге человек дернул за узду, приподнялся и снова улегся. От радости у Калыча дрожь пробежала по телу. Сколько раз он мечтал об этом, сколько раз подкарауливал этого человека! Вряд ли ему представится более удобный случай свести счеты с Кочо.

Телега поравнялась с Калычем, и тогда он выскочил из кустов, ловко схватил левой рукой лошадь за узду, а правой наставил пистолет на Кочо, целя ему прямо в голову.

— А, попался, гад! — скрипнул он зубами.

Кочо испуганно заморгал, инстинктивно поднял руки, искоса поглядывая на автомат. Калыч ударил его пистолетом по зубам, разбил нижнюю губу. По подбородку Кочо потекла кровь.

— Что ты, что ты! — попытался он загородиться от нового удара.

— Слезай, скотина! — снова ударил его Калыч и завернул лошадь в кустарник между деревьями.

Кочо поднялся из сена. Держа руки над головой, слез с телеги. Калыч осторожно вытащил у него из кобуры пистолет, отшвырнул его в сторону и сказал:

— Эх, жалко, что нет бензина, не то облил бы тебя и поджег, другой смерти ты не заслуживаешь. Это ты спрашивал наших товарищей, какой смерти они хотят, легкой или тяжелой?

— Подожди, браток, не виноват я, выполнял приказ, я бедный человек… — Кочо с трудом двигал окровавленными губами.

— А сколько бедняцкой крови выпил, скотина? — толкнул его в грудь Калыч.

Кочо упал на колени и стал умолять его:

— Возьми меня с собой в лес, с радостью пойду, только не убивай меня!

— Нам не нужны бандиты. А ну, снимай сапоги!

Вспугнутая выстрелом, над деревьями с криком поднялась стая галок. Кобыла испуганно захрапела и начала бить передними копытами землю.

… В половине второго Игнатов вышел из канцелярии роты, решив пообедать в корчме.

Он не дошел и до середины площади, когда увидел, что со стороны церкви несется кобыла, запряженная в телегу. При повороте на шоссе около церкви задок телеги отлетел, ударился о камень и остановился у телефонного столба.

Из железнодорожной мастерской выскочили двое мужчин и с трудом остановили испуганную кобылу. Ее бока тяжело вздымались, а на лоснящейся коже выступила пена.

Охваченный тревожным предчувствием, Игнатов ускорил шаг. Подойдя к телеге, он заглянул в нее и остановился как вкопанный. На сене лежал Кочо, босой, в одной рубашке. К его ногам были привязаны поводья. В глазах Игнатова потемнело, он стиснул зубы и закричал:

— Чего же вы ждете? Бегите за доктором!

— Да он мертвый, господин поручик! — Пожилой крестьянин поднял руку Кочо и снова опустил ее на обрызганное кровью сено.

На дне телеги сухой колючкой была прикреплена маленькая записка, исписанная кривыми крупными буквами:

«Собаке — собачья смерть! Перед судом народа все ответят».

В канцелярии Слановский переписывал начисто программу занятий.

— Где тебя настигла гроза? — спросил он, не поворачиваясь к Лило.

— Это было одно только облако. За холмом не упало ни единой капли дождя.

— В штабе батальона был?

— Да. Говорят, скоро предстоит большая операция. Между Долни-Сеновцом и Росицей прошлой ночью взорван немецкий эшелон. Среди железнодорожников есть арестованные…

Кто-то постучал в дверь. Вошел запыхавшийся Кында.

— Господин подпоручик, командир роты приказал вам явиться к нему.

Слановский отложил ручку, отодвинул в сторону недописанную программу и встал.

— Как сказал, прийти сразу? — спросил он. Кында утвердительно кивнул.

Слановский впервые шел на квартиру к Игнатову. Во дворе его тревожным лаем встретила маленькая желтая собачонка. Она бросилась ему в ноги и, только когда он нагнулся, чтобы бросить в нее чем-нибудь, убежала к дощатой калитке, соединявшей сад с двором. В дверях показалась служанка, которая по привычке вытирала мокрые руки о передник, и прежде чем Слановский успел спросить ее об Игнатове, она показала ему рукой на лестницу, что вела на второй этаж. Под его ногами уныло заскрипели деревянные ступеньки. В коридоре на втором этаже в беспорядке висела одежда на вешалке, рядом был полуоткрыт старомодный гардероб. Слановский на мгновение остановился, прислушался. Из крайней комнаты слышался неразборчивый приглушенный говор. Он постучал. Игнатов ответил, и Слановский вошел. На кушетке у окна полулежал Милко Бейский.

— По вашему приказанию прибыл, господин поручик, — отдал честь Слановский и остановился на середине комнаты.

Игнатов молча кивнул головой. Застегнул китель. Было заметно, что он хочет подчеркнуть, что здесь их ожидает служебный разговор. Он не торопился предложить подпоручику стул. Нехотя спросил:

— Что в роте?

— Ничего нового. Фельдфебель Лило вернулся с похорон унтер-офицера Кочо.

— А, вернулся! — тяжело вздохнул Игнатов и запустил пальцы в волосы.

Милко Бейский докурил сигарету и, не вставая с постели, погасил ее в переполненной окурками пепельнице.

— Я, наверное, мешаю? — лениво спросил он.

— Очень сожалею, но служба есть служба, — развел руками Игнатов.

Милко встал и лениво зашаркал тапочками, направляясь к дверям. Только теперь Игнатов указал Слановскому на стул, а сам, немного согнувшись и скрестив руки на груди, нервно стал ходить взад и вперед. Слановский следил за его движениями, все еще не понимая его намерений.

Игнатов уперся спиной в дверь и уставился на Слановского, который сидел на стуле, как подсудимый, охваченный чувством досады и подавленности.

— Ты, может быть, думаешь, что я испугался после всего того, что произошло с унтер-офицером Кочо? Я не скрываю, что мне жалко его. Рота потеряла преданного солдата отечества — смелого патриота. Но я отомщу за него. Верю, и вы теперь убедились в этом, что с этими бандитами мы должны разговаривать только так — беспощадно их истреблять.

«Что еще он надумал? — задал себе вопрос Слановский. — В первый раз он приглашает меня к себе домой. И какова логика: он и Кочо могут убивать, а их никто не должен и пальцем тронуть».

Но следующие слова Игнатова заставили его насторожиться.

— Слановский, по отношению к тебе я проявил известную нетактичность. — Игнатов присел на стул около него, стараясь выглядеть как можно более искренним. — Я был очень зол и поэтому не мог оставаться спокойным. Но это дело прошлое. Есть люди, которым все равно что делать. Ты сентиментальная натура, и в будущем я не буду привлекать тебя к такой тяжелой работе. Каждый из нас должен делать то, что ему по силам, чтобы потом можно было сказать, что мы внесли свою долю на алтарь отечества, не так ли?

— Так точно, — ответил Слановский по инерции, и его недоумение усилилось тревожным предчувствием какой-то новой низости.

Игнатов продолжал:

— Я говорил тебе как-то, что полковник Додев очень хорошо к тебе относится. Когда он был здесь в последний раз, речь опять зашла о тебе. Он очень рассчитывает на тебя. Верит, что ты сможешь оказать большую услугу отечеству.

— Разве это мне действительно по силам?

— Конечно.

— Сомневаюсь, — усмехнулся Слановский. — До сих пор я не подозревал, что во мне скрываются такие таланты.

— Будь спокоен, для такого дела не требуется особого умения и ловкости. Ты любишь эту девушку, учительницу, правда?

Неожиданный вопрос Игнатова сначала смутил Слановского, но он сразу же овладел собой и сказал:

— Мне кажется, это мое личное дело, и оно не имеет никакой прямой связи с нашей службой.

Загадочная улыбка расплылась на матовом лице Игнатова.

— Слановский, жизнь так устроена, что даже при отсутствии какой бы то ни было прямой связи, как ты выразился, мы, люди, в состоянии создать ее, не так ли?

— Ну да, — неопределенно и смущенно усмехнулся Слановский, — все в жизни делается по воле людей.

— Я хочу, чтобы ты меня правильно понял. Никто не намерен вмешиваться в твои личные и интимные тайны. Но если ты действительно любишь эту девушку, если хочешь жениться на ней, то ты не останешься равнодушным, если узнаешь, что ей грозит опасность?

— Так точно.

— Ведь ты первый подашь ей руку? Даже если ты и равнодушен к ней, все равно можешь оказать ей услугу, за которую она будет тебе благодарна всю жизнь. Одним словом, в конце концов меня не интересуют твои чувства и намерения в отношении нее. Однако тебе, как офицеру, как командиру взвода в моей роте, я должен сказать правду. Жизнь этой девушки в опасности. Не знаю, насколько ты посвящен в ее тайны, но я еще раз повторяю: она находится в опасности. И только ты можешь ей помочь.

— Не понимаю как.

— Очень просто, — самодовольно усмехнулся Игнатов. — Предупредить ее.

— Предупредить?

— Да, это неизбежно, но не только это, потому что одно только предупреждение не принесет большой пользы, поскольку она совершила антигосударственное преступление, за которое понесет ответственность.

— Господин поручик, вы ошибаетесь! Ничего подобного я до сих пор не замечал.

— Тем хуже для тебя, подпоручик Слановский! Ну а во мне ты, надеюсь, не сомневаешься?

— У меня нет оснований не верить вам, но все же мне кажется, что здесь какое-то недоразумение.

— Нет. Скоро ты сам в этом убедишься. Поверь, я говорю тебе правду: у нее нет выбора. Мы гарантируем ей свободу и безопасность за незначительную услугу. Тайна будет сохранена в отношении как ее, так и тебя.

Слановский продолжал наблюдать за ним с недоумением и тревогой. Игнатов сел к нему поближе и почти зашептал:

— Слушай внимательно, дело довольно простое! У полиции есть бесспорные данные о ее деятельности. В этом нет никакого сомнения. И только ты можешь спасти ее от смерти.

— Не понимаю как.

— Раз она дружит с тобой, значит, она верит тебе, ведь так?

— Этого я не знаю.

— Но можешь проверить.

— Каким образом? Прежде всего мне необходимо время, чтобы расспросить ее, узнать, действительно ли у нее такие связи.

— А сколько времени тебе понадобится для этого?

— Не менее одного-двух месяцев.

— Ого-го! Да к тому времени мы уже закончим все и без ее помощи. Вот что я предлагаю. Ты попытаешься ей внушить, что ты и еще несколько солдат решили бежать к партизанам. Попроси ее связать тебя с ними.

— А если она откажется?

— В этом будешь виноват только ты, подпоручик Слановский. Она откажется только в том случае, если заподозрит, что у тебя нечистые намерения. От тебя зависит заставить ее тебе поверить. Теперь тебе ясно?

— И да и нет… — тяжело вздохнул Слановский.

— Почему не соглашаешься? Ты что, боишься?

— У меня нет опыта, я в первый раз…

Игнатов иронично его прервал:

— Слановский, ты хитришь, и довольно мелко! Я предлагал тебе принять участие в допросе твоих односельчан — ты ответил, что у тебя нет опыта, я приказал тебе принять участие в карательной экспедиции — ты сбежал. Предлагаю тебе совершить высокое патриотическое дело — опять те же смешные аргументы. Но теперь уж извини. Я тебе раскрыл важную служебную тайну, и нам ничего другого не остается, как закатать рукава и в ближайшее время довести дело до благополучного конца.

Сердце Слановского готово было выскочить из груди. В этот миг у него не было даже сил, чтобы встать. Игнатов не спускал с него глаз. Хотя он и был плохим психологом, на этот раз, как ему казалось, попал в цель. Взявшись за дело, он уже не имел намерения отступать. Он резко встал, отодвинул стул к постели, остановился у настенной вешалки, вытащил из кармана шинели небольшой пакет, завернутый в бумагу, осторожно держа его в руке, приблизился к Слановскому и подал его ему.

— Возьми.

— Что это такое? Я могу знать?

— Слановский, — начал Игнатов тоном, не терпящим возражений, — мы достаточно говорили, теперь пришло время действовать. В этом пакете двадцать патронов для пистолета.

— И что? — продолжал все так же изумленно смотреть на него Слановский.

— Ты его «выкрал» из роты. Отдашь их учительнице. Как ты думаешь, она откажется их взять?

— Ей знать.

— Конечно, она откажется, если ты ее предупредишь.

— А как я докажу, что не виноват, если она откажется?

— У нас есть способ проверить и установить истину. Об этом не беспокойся. Исключительные обстоятельства, в которых мы живем, заставляют нас действовать быстро и без промедления. Ты офицер, дал клятву верно и честно служить царю и отечеству, поэтому в твоей душе не должно быть места какой бы то ни было сентиментальности. Сегодня или завтра постарайся найти время и возможность передать эти патроны. Следующая твоя задача — поделиться с учительницей своим намерением бежать и между прочим попытаться внушить ей, что хотел бы переговорить с Чугуном или хотя бы узнать, когда и где он будет. Есть сведения, что дней через десять они собираются проводить какое-то собрание с земледельцами. Попался бы этот бандит нам в руки! Не знаю, понимаешь ли ты меня. Но если ты намерен хитрить, говори, пока еще есть время. Я доложу, куда необходимо, но за сохранность твоей головы не отвечаю: она слетит с твоих плеч уже сегодня вечером.

Прижатый неожиданными обстоятельствами, Слановский не имел ни времени, ни возможности лавировать или искать какой-либо выход. И у Игнатова не было намерения выпускать его в этот миг.

Еще не понимая, как и в каком направлении, будут развиваться события, Слановский решил сделать видимость, что принял предложение Игнатова.

— Можно ли мне встречаться с ней в любое время?

— Конечно, — обрадованно потер руки Игнатов.

— Я попробую…

В глазах Игнатова, когда он провожал Слановского, было ликование. Остановившись около окна, он взглядом проследил за подпоручиком, пока тот не пересек площадь и не скрылся за углом школы.

Как только Слановский остался один в канцелярии роты, он сразу же почувствовал усталость. Казалось, силы внезапно покинули его. Он упал навзничь на кровать, заложил руки за голову. Растерянный, смущенный и беспомощный, он ощущал только удары своего сердца. С предельной ясностью он восстанавливал в памяти встречу с Игнатовым и с каждой минутой все яснее осознавал тяжесть своего положения. С тревогой и смущением спрашивал он себя, на что может рассчитывать в дальнейшем. Разве Игнатов придумал это сам? Конечно нет. Другие обдумывали сложные ходы этой грязной игры. И нет никакого сомнения, что это не первая их попытка, что они намного опытнее Слановского и не дадут провести себя.

Под окном канцелярии роты Кутула отчитывал какого-то солдата. Осипший знакомый бас как будто сразу же вывел Слановского из оцепенения, в котором он находился.

Он вышел в коридор. Около пирамиды с оружием суетилось несколько солдат. Слановский молча кивнул Луканче.

— Найди Йордана и скажи ему, чтобы зашел ко мне, — вяло проговорил он и медленно притворил дверь…

Когда Йордан вошел в канцелярию, Слановский не поднялся с кровати, а только указал ему на стул. Закурил новую сигарету и лишь после этого спросил:

— Гецы, Кынды и Наско поблизости нет?

— Нет, все во дворе. Фельдфебель меняет сапоги. Что с вами, вы не больны?

— Ох, если бы так! — тяжело вздохнул Слановский.

После короткой паузы он с трудом приподнялся на кровати. Обхватил голову руками, будто хотел что-то припомнить, и затем упавшим голосом рассказал Йордану все, что с ним произошло час назад. Закончив рассказ, он подал ему пакетик с патронами.

— Вот так да! — изумленно скривил губы Йордан. — Со мной уже пытались проделать такую же штуку, — лукаво подмигнул он. — Дали мне патроны, говорят: «Береги». Я, конечно, сразу же увидел, что в гильзах нет пороха…

— Откуда ты знаешь? — недоуменно спросил Слановский.

— Такие же патроны были, — кивнул Йордан головой. — Если хотите убедиться, что это так, вытащите одну пулю и увидите, что из них специально высыпали порох.

— Скажи мне, как ты думаешь, есть у них какие-нибудь серьезные доказательства против Лиляны?

— Вряд ли, — неопределенно повел плечами Йордан, — но что стоит их выдумать, если они решат кого-либо убрать?

Слановский поднялся. Подошел к дверям, прислушался. Приоткрыл дверь и осторожно выглянул в коридор, после этого медленно приблизился к Йордану, положил ему руку на плечо.

— Сам видишь, что я впервые попадаю в такое сложное положение. Только сейчас понял, что это дело мне не по плечу. Как выпутаться, чтобы не пострадала эта девушка?..

В коридоре послышались чьи-то голоса и топот ног. Йордан отдал пакетик Слановскому и быстро, на цыпочках снова вернулся к двери. Фельдфебель Станков и унтер-офицеры строили солдат для осмотра оружия.

Йордан почти шепотом сказал:

— Предупредите ее, она откажется. А ему верните «подарок». Потом подумаем, как лучше это сделать…

После обеда время, как назло, тянулось медленно и тоскливо. До самого наступления сумерек нервы Слановского были натянуты до предела.

На главную улицу вышла молодежь, но он, надеясь увидеть среди них Лиляну, напрасно искал ее среди прогуливающихся, все время беспокойно посматривая на часы. До наступления комендантского часа оставалось еще тридцать минут. «Как назло, занялась делами дома!» — с тревогой думал Слановский.

В конце концов он не вытерпел, быстро перешел по мосту через Осым, свернул на соседнюю улочку и остановился возле ее дома на том месте в зарослях акации, где они почти каждый вечер прощались. Окно Лиляны светилось.

Вскоре свет в комнате Лиляны погас, тихо скрипнула дверь. Легкой походкой девушка сошла по ступеням в переднюю.

Прошло еще минут двадцать. Запоздавшая парочка остановилась у стены кустарника по другую сторону улики. Время от времени до его слуха доносился тихий шепот и приглушенный девичий смех. Он устал от бесконечного ожидания.

Сельский колокол давно уже оповестил о наступлении комендантского часа. Кирчо бессознательно вышел из-за акации и поплелся по улице. Несколько раз он останавливался и украдкой посматривал назад. Впереди показались мужчина и женщина. Заметив человека в военной форме, оба нерешительно остановились, взялись за руки. Он отвернулся от них, ему стало еще обиднее и мучительнее: люди боялись его. Мужчина и женщина заторопились вниз по улице…

Расстроенный и встревоженный, он вернулся в школу. Но и здесь ему не сиделось на месте. Казалось, этой ночью он сойдет с ума.

Время приближалось к одиннадцати.

Село уже спало. Стояла спокойная летняя ночь. Мягкий лунный свет заливал улицы и дома.

Слановский снова вернулся на старое место. Окно Лиляны светилось. Занавеска была опущена. Вдруг чей-то силуэт мелькнул за окном и тут же исчез. Слановский тихо свистнул. Немного подождал. Лампа погасла. Он обрадовался, что она услышала его, и с трепетом и радостью стал ждать, когда она выйдет. Время тянулось мучительно медленно. Он подумал, что она его не поняла. Снова свистнул. Ничего. В тишине послышались осторожные далекие шаги. Вздрогнув, он оглянулся по сторонам. В конце улицы появился силуэт человека. Слановский присел и бесшумно скрылся за кустами. Он почувствовал, как краснеет от обиды и стыда. Незнакомец несколько раз осторожно останавливался, оглядывался по сторонам. Затем приблизился к дверям. В руке он что-то держал, а на спине выделялось нечто похожее на ранец или узел. Только теперь Слановского, как горящим углем, обожгла боль сомнения. Не было ли у Игнатова оснований? И не был ли он прав?

Незнакомец отодвинул щеколду калитки и потонул в темноте двора. Слановский поднялся, ошеломленный и изумленный. Окно Лиляны приоткрылось немного, и до слуха Слановского долетел едва слышный шепот. Незнакомец оперся спиной о дверь летней кухни. Прошла минута, другая. Лиляна открыла наружную дверь, осторожно сошла по ступеням, на ходу повязывая голову платком.

Оба вошли в летнюю кухню. Сердце Слановского разрывалось от ревности, обиды и гнева.

Он машинально стряхнул с брюк и кителя присохшую сухую листву и комки земли. Он не знал, что предпринять, совершенно потерял самообладание и, усталый и измученный, был готов на самый безрассудный поступок.

Слановский обошел ограду и оказался у задней части двора. Пролез через маленькую дырку в заборе. В голове сильно шумело, он даже не слышал собственных шагов. Прижался к стене летней кухни. Изнутри долетал сдавленный говор. Из отдельных слов, которые можно было уловить, он понял, что тон разговора довольно сердитый. Лиляна отвечала отрывисто, почти односложными словами. Собеседник старался говорить тихо, почти шепотом, но это ему не всегда удавалось. Охваченный гневом, злостью и волнением, Слановский до боли напрягал слух, чтобы уловить нить разговора. Незнакомец заговорил на высоких нотах, и Слановскому показалось, что этот голос ему знаком. Лиляна слушала его молча, а после короткой паузы заговорила гневно:

— Никто не позволяет тебе так вести себя со мной! — Эти слова девушки Слановский различил ясно. — Знают ли товарищи, что ты пришел сегодня для личных объяснений?

Незнакомец прервал ее:

— Не я, а ты будешь давать объяснения товарищам… Полагаю, ты хорошо понимаешь, о чем идет речь… Если ты будешь продолжать дружить с этим жандармом, мы перестанем тебе доверять…

Слановский не слышал ответа Лиляны. Только сейчас он понял, что речь идет о нем, что это его назвали жандармом. «Но кто этот незнакомец, этот таинственный соперник, который знает все потайные места ее двора и дома и кого она в этот вечер ждала, возможно, с нетерпением?»

Лиляна добавила спокойно и четко:

— Слушай, Данчо, мне кажется, что ты зашел слишком, далеко. Только ты один продолжаешь наговаривать на этого человека, и абсолютно необоснованно.

Слановский не мог уловить конца мысли, но был потрясен открытием. Данчо Данев — вот кто был его неизвестный соперник. Полиция и жандармы его ищут всюду, где только можно, а он…

Снова наступило молчание. Слановский подумал, что они в любой миг могут выйти. На цыпочках он отдалился от стены, вышел на улицу и поспешно направился к школе, как будто его кто-то преследовал.

В голове хаотически переплелись обида, тоска, страх и какая-то неопределенная радость.

На следующее утро, около десяти часов, Слановский легко открыл деревянную дверь. Лиляна увидела его из окна и, пока он поднимался по лестнице, успела подойти к входной двери.

— Что случилось? — тревожно спросила она, смущенная и напуганная его измученным лицом.

— Ничего особенного, — виновато, несколько натянуто улыбнулся он.

Она пропустила его вперед.

— Нежданный и незваный гость, — заметил он, входя в дом. — Извини за беспокойство, но другого выхода не было.

Они вошли в комнату. Лиляна стала прибирать, хотя там и так всюду было уютно и чисто.

— Ждал тебя вчера вечером. Ты не вышла, — робко начал он.

— Была занята. Не успела. — Она покраснела и опустила ресницы.

Руки его еще больше задрожали от слабости и волнения. Он подумал: «Не умеет лгать, быстро выдает себя». И сказал:

— Я пришел к тебе с вестью, от которой будет зависеть твоя и моя судьба.

— Да что случилось? — испуганно спросила она.

— Сейчас объясню. Ты не вышла вчера вечером, и поэтому… — Он вдруг замолчал.

— Что? Ты второй раз говоришь о том, что я вчера вечером не вышла.

— Это сейчас не самое главное.

— А что же? — Она смотрела на него испытующе.

Слановский быстро, на одном дыхании, рассказал ей, какую задачу возложил на него Игнатов. Она слушала его внимательно и сосредоточенно. Лицо ее то бледнело, то слегка краснело. Она лихорадочно рассуждала и одновременно искала ответа на вопрос: откуда Игнатов знает, что Чугун собирается посетить Лозен? Может, это только случайное предположение, которое очень близко к истине?

— Но если у них точные сведения, тогда от кого они их получили? — спросила она.

Слановский раздраженно прервал ее:

— Ты знаешь, что мы с тобой об этом разговора не вели.

— Разве я тебя упрекаю? Боже мой, — тяжело вздохнула она, — неужели ты не понимаешь?..

— Я ведь тебе объяснил, как все получилось…

— Но ты должен был отказаться, нельзя было браться за это дело!

— Я подумал, что так было бы хуже для нас обоих.

— А теперь?

— Я ему доложу, что ты отказываешься, что ты очень удивлена…

— Думаешь, они поверят и оставят тебя в покое? — с иронией спросила она.

— Сообщи своим, что Игнатову известно о предстоящем посещении Чугуна, а я как-нибудь выкручусь.

— Как?

— Пока есть только одна возможность — тянуть время и запутывать игру, понимаешь?

— Нет, не понимаю.

— Вот, гляди. — Он непослушными руками достал из кармана пакетик. — Эти патроны с пустыми гильзами. Понимаешь, они специально высыпали из них порох.

— Ну и что?

— Скажу ему, что нарочно не дал их тебе. Показалось, мол, подозрительным, что пакет очень легкий. Проверил — гильзы пустые. Это даст нам обоим возможность оттянуть на некоторое время развязку. В крайнем случае убежим в горы. Со мной пойдут еще несколько солдат. Возьмем с собой и оружие. Ты должна нам помочь… Мы ведь с Данчо Даневым одноклассники, друзья. Но пути наши разошлись. — И он невольно покраснел. — Так я могу на тебя рассчитывать?

Она молча вздохнула и тоже покраснела. Наступила короткая пауза.

— Милая, — приблизился он к ней и взял ее за руку, — мы ведь дали друг другу слово…

— Ничего не скрывать друг от друга, да?

— Да.

— Тогда как же? — Она опустила голову, но он заметил, что ее глаза слегка увлажнились.

— Это было ниже моего достоинства, у меня не было намерения…

— Ты подслушивал? — спросила она почти шепотом.

— Пойми, — он взял ее за руку, — ради тебя я готов на любой риск.

— И именно ради меня не надо было впутываться в эту историю. Ох, — вздохнула она, — ты был так наивен! Отдаешь ли ты себе отчет, в какую опасную и рискованную игру ввязываешься?

— Теперь уже поздно задавать мне этот вопрос. Гораздо важнее обдумать, как поступать в дальнейшем. Со вчерашнего дня я по крайней мере тысячу раз упрекал себя за это, только что пользы? Я твердо решил защищаться, играть до тех пор, пока смогу, а потом… Но ты все же сообщи, если имеешь такую возможность, что они ждут Чугуна. Вечером выходи на прогулку, опять подумаем…

Он торопливо ушел, испытывая некоторое облегчение. Как только он вышел на площадь и заметил перед входом в школу Игнатова и какого-то солдата, он понял, что ему не миновать встречи с Игнатовым, а тот наверняка уже знает, откуда он возвращается. Когда Кирчо подошел поближе, Геца отдал ему честь и юркнул во двор школы. Игнатов покровительственно улыбнулся.

— Ну как дела, — заговорщически подмигнул он, — закрутилась машина?

Мысль Слановского работала лихорадочно. Он как будто только сейчас начал освобождаться от состояния колебания и нерешительности. Выжидающий взгляд Игнатова давил на него и сковывал мысль. Но Слановский ответил спокойным и уверенным голосом:

— Начинаю, но пока все еще в фазе разведки и подготовки.

— Ты передал ей патроны? Она взяла их?

— Нет.

— Отказалась?

— Нет, я их ей вообще не давал.

— Почему?

— Да потому, что это несерьезная игра, — ответил Слановский и замолчал.

— Да говори же, черт тебя возьми, в чем дело! — разозлился Игнатов.

— Вчера я полюбопытствовал… Мне показалось, что патрончики слишком легкие. Вытащил пульку, смотрю — а гильза-то пустая.

— Ну и что?

— Да ничего, вы что же, хотите провалить меня с самого начала?

Игнатов покраснел, но тут же овладел собой.

— Слановский, ты думаешь, что мы такие идиоты — будем партизан снабжать настоящими, годными для применения патронами?

— Здесь риск неизбежен, если мы хотим получить хоть какой-нибудь положительный результат. Нельзя их недооценивать, не такие уж они глупые и наивные люди.

— Скажи, какой пункт нашего плана ты уже успел выполнить? Ты сказал ей, что собираешься сбежать из роты?

— С этого я и начал.

— А она?

— Была очень удивлена.

— Она обещала связать тебя с партизанами?

— Она отрицает свою связь с ними.

— И ты ей веришь?

— Нет. Буду проверять.

— Так и надо. — Игнатов покровительственно похлопал его по плечу. — Насчет патронов мы подумаем, но ты смотри обязательно узнай, когда этот разбойник Чугун спустится с гор. Схватим его, тогда увидишь, что будет. — Он угрожающе вскинул голову. — Разрешаю тебе ходить к ней, когда сочтешь нужным. Но, повторяю, будь с ней осторожен.

Глава пятая

Поручик Игнатов прикрыл окно канцелярии роты. Его злил громкий говор солдат во дворе школы. Обычно перед ужином они устраивали себе кратковременные развлечения. Сейчас, например, с увлечением играли в «жучка». Слановский пришивал подворотничок к своему кителю. Игнатов, довольный и оживленный, стоя перед письменным столом, давал ему указания.

— Если она возьмет пакет с настоящими патронами, крепко бери ее за горло. Настаивай, чтобы она тебя лично связана с Чугуном, понимаешь?

Не отрывая глаз от иголки с ниткой, Слановский ответил:

— Господин поручик, сделаю все, что в моих силах.

— Слановский, я не сомневаюсь в тебе, но, извини меня, мне кажется, ты несколько медленно разворачиваешься.

— Стараюсь, господин поручик.

— Ну а как тебе кажется, попалась она на нашу удочку?

— Пока она все еще очень осторожна.

— А может, она догадывается?

— Этого я и боюсь больше всего. Согласитесь, господин поручик, мы сами не должны подвергать сомнениям свои же лучшие намерения.

— Ясно, Слановский! Очень рад, что ты так серьезно относишься к порученному делу. Авось сегодня вечером обрадуешь меня. Если будет что-нибудь интересное, дай знать, я буду в корчме.

Когда, закончив свою работу, Слановский вышел, настроение Игнатова резко изменилось. Еще десять минут назад в его воображении рисовались картины одна лучше другой. В его сознании, как у фанатика, засела мысль, что если им удастся ликвидировать Чугуна, то партизаны без командира сразу же разбегутся кто куда и тогда район расположения роты и полка будет усмирен, а он, Игнатов, станет чуть ли не главным героем.

Но как только лиловые сумерки опустились на село, он впал в особое состояние одиночества и удрученности от мысли, что его подстерегают в засаде и что ему придется разделить судьбу унтер-офицера Кочо. И так было каждый вечер.

В корчме он застал старосту Болтова и Милко Бейского. Незадолго до наступления комендантского часа вместе с другими пассажирами, прибывшими вечерним поездом, в корчму вошел и адвокат Банков.

Игнатов с большим трудом выносил его присутствие, но терпел по необходимости, так как от него он узнавал интересные новости, и еще потому, что ему очень хотелось уличить его в каких-то серьезных связях с коммунистами.

Банков сел за стол, посмотрел на часы и ехидно обратился к Игнатову:

— Господин поручик, не знаю, каковы ваши намерения, но не соблаговолите ли задержаться немного подольше, тогда корчму не закроют в обычное время?

— Что же, по вашему мнению, для меня в порядке вещей нарушать собственные указания?

— А почему бы и нет? Ведь этим мы никому не навредим. Болтов тоже меня поддержит.

Староста уныло покачал головой:

— Я дома один. Не хочется ложиться так рано…

Как только из корчмы вышли остальные посетители, Игнатов велел корчмарю закрыть деревянные ставни под тем предлогом, чтобы не дразнить людей, но тайная его мысль была другой: как бы кто-нибудь не выстрелил в него с улицы.

В этот вечер Банков был настроен вызывающе. И хотя он не считался человеком малодушным, страшная картина все еще стояла у него перед глазами. Русый гладковыбритый парень с открытыми голубыми глазами лежал на площади. На его груди засохло большое пятно крови. Над трупом кружился рой мух. Прохожие ускоряли шаг и обходили труп юноши, а им в спину цинично посмеивались какие-то служащие полиции.

Банков с желчной иронией обратился к Игнатову:

— Еще детьми мы учили, что наша страна находится в Европе, не так ли?

— А что, вы и в это уже не верите? — в свою очередь попытался уязвить его Игнатов.

— Мне кажется, здесь допущена ошибка.

— Жаль, — подмигнул Игнатов Милко Бейскому, а затем повернулся к Болтову в расчете на его сочувствие, — как это мы до сих пор не знали о вашем последнем открытии.

— В самом деле, очень жаль, — повысил голос Банков, — что мы живем в Европе, колыбели мировой цивилизации, а все еще остаемся настоящими варварами.

Болтов криво усмехнулся:

— Что, впервые увидели убитого?

— Нет, но эти попытки вселить страх отвратительны.

— Однако вы забываете, — вспылил Игнатов, — что речь идет о человеке, стоящем вне закона!

— Нет такого юридического понятия, которое ставило бы целую категорию людей вне закона.

— Но если эта категория сама поставила себя вне закона? — вызывающе подал голос Милко Бейский. — Эти люди по собственному желанию пошли в лес. Они же первыми подняли руку против законной власти.

— Конечно, — поддержал его Игнатов, — и эта власть имеет полное право защищаться и установить порядок в стране.

— Ах, боже мой, — снисходительно усмехнулся Банков, — вы оба очень симпатичны мне не из-за вашей политической близорукости и невежества, а из-за наивности, которая граничит…

— С глупостью? — зло перебил его Игнатов.

— Если бы она была только вашим личным недостатком, можно было бы не беспокоиться, уверяю вас. Но прошу вас понять меня: убит очень талантливый юноша! Не кто иной, как начальник окружного управления государственной безопасности Ангелов мне рассказывал, что этого юношу, который был студентом математического факультета, все считали феноменом. Такие люди рождаются раз в пятьдесят, а то и в сто лет. Это не какой-нибудь дурак, каких у нас предостаточно.

— Вот и занимался бы наукой, а не ходил к бандитам! — сказал Игнатов. — Зачем он с ними связался?

— Задайте этот вопрос кому-нибудь другому. Кто-то все-таки стал причиной того, что он избрал этот путь.

— Что искал, то и нашел, — тряхнул головой Игнатов.

— Да, это называется государственным отношением, — иронично подмигнул Банков. — А кому было нужно это варварство? Я задал этот вопрос и Цено Ангелову. Он пожал плечами и сказал, что это приказ свыше. По городу ходят самые различные слухи. Но есть что-то такое, что придает обаяние подвигу этого мальчика. Он отказался сдаться. Отстреливался до последнего патрона.

— Почему же он не сдался? — нервно спросил Игнатов.

— Потому что его ожидала та же участь, только с одним серьезным добавлением — с пытками и издевательствами. Я весь день анализирую это, и получается, что он даже своей смертью вызывает ненависть к убийцам! И представьте себе: около его трупа остановились два молодых полицейских и сфотографировались на память. Попробуй после этого доказать, что Болгария находится в Европе.

— А где же? — зло прервал его Игнатов.

— Такими актами варварства наши правители лишают ее права оставаться в семье цивилизованных народов!

Игнатов сжал кулаки.

— Господин Банков, наши правители не варвары. Чрезвычайные меры вызываются обстановкой. Враги должны понять наконец, что у нас нет желания стать перед ними на колени! — И он так ударил кулаком по столу, что зазвенели рюмки и тарелки.

— Именно этого хочу и я. Нужно, чтобы у нас каждый был глубоко убежден в том, что спокойствие в стране — его кровное дело.

— Скажите, у вас есть какой-нибудь план? Если мы будем уверены, что вы спасете отечество, мы все до одного пойдем за вами.

— Поздно, Игнатов, слишком поздно. Ты думаешь, что крестьяне вытягиваются перед тобой из уважения?

— Разве нет?

— Конечно! Запомни хорошенько: они делают это из страха перед тобой.

— Благодарю за совет, — злобно кивнул головой Игнатов. — Вы сегодня чересчур откровенны и, как всегда, умеете спорить, но у вас нет смелости открыто признаться, что вы симпатизируете коммунистам.

— Игнатов, — иронично усмехнулся Банков, — вы становитесь невыносимы с вашей политической ограниченностью. Не сердитесь на меня, сегодня я действительно чрезмерно откровенен. Не понимаю, почему в вас воспитали такой ограниченный патриотизм?

— Вот как? — вскочил Игнатов. — Чего доброго, вы еще нас и родоотступниками назовете… Если мы, офицеры, плохие патриоты, что же говорить об остальных? Могу я узнать, что вы имеете в виду?

— Вам необходимы факты, чтобы донести на меня?

— Нет, я знаю, что вы никого не боитесь.

— Согласно вашей логике я буду лояльным гражданином, если вы станете держать меня в страхе. Вы обретете спокойствие, если ваши подданные не будут иметь нрава думать и рассуждать, не так ли?

— Ну, так что же?

— В этом-то и заключается тонкость, потому что даже самый посредственный английский офицер работает в лайковых перчатках, даже он хороший дипломат своей империи.

— А болгарский или немецкий? — спросил Игнатов, прищурив глаза, как будто прицеливаясь ему в лицо.

— К большому сожалению, простите меня за сравнение, — жандарм или лавочник.

— Серьезно? — В зрачках Игнатова вспыхнули злые огоньки. — Если бы я не знал вас, я бы приказал арестовать вас, поверьте мне.

— Чтобы доказать, что я прав, не так ли?

— Нет, чтобы вы поняли, что клевещете, не имея никаких доказательств.

— Доказательств?

— Да, — Игнатов подался вперед над столом, — у вас нет никаких доказательств, поэтому-то я и утверждаю, что вы клевещете.

— А ваше присутствие в этом селе — это что?

— Я здесь не по своему желанию.

— Тем хуже для вас! Значит, вы отвыкли думать собственной головой.

— Куда вас занесло! — недовольно наморщил брови Болтов и сонно зевнул. — Давайте-ка расходиться.

— Что, спать захотелось? — спросил Банков.

— Надоели мне ваши колкости. В конце концов поругаетесь.

— У меня такого намерения нет. Но я хочу доказать Игнатову, что я тоже патриот, а не он один.

— Да, но мы отличаемся друг от друга тем, что я вас охраняю, чтобы вы могли болтать все, что взбредет в голову, не так ли?

— Поручик Игнатов, — снисходительно усмехнулся Банков, — охраняйте нас, но пусть у вас будет больше политического чутья и меньше фельдфебельщины. Поверьте, тогда между нами не будет никакого различия.

Лицо Игнатова скривилось в презрительной улыбке. «Вот, оказывается, в чем все дело, — подумал он, — этот сукин сын намекает на мое происхождение». Уголки его толстых губ вздрогнули. Он зло спросил:

— Что вы понимаете под фельдфебельщиной? — Он сжал кулаки, готовый ударить в лицо Банкова, который сразу же понял, что задел больное место Игнатова, и поэтому поспешил сгладить неприятное впечатление.

— Игнатов, вас задевает то, что вы сын фельдфебеля…

— Это не ваше дело! — сердито прервал его Игнатов.

— Не сердитесь! На вашем месте я бы этим гордился…

Болтов постучал вилкой по тарелке и сказал:

— Если задержимся еще на полчаса, вы подеретесь…

Расстались на площади. Банков и Болтов пошли по улице мимо церкви. Когда отошли немного, Болтов с упреком повернулся к Банкову:

— Зачем тебе надо спорить с этим чурбаном?

— Эх-х, Болтов, да потому, что мы и так слишком долго молчали, это-то нас и погубило…

Данчо Данев прибыл в отряд в полдень. На раскаленном июльском небе полыхало солнце, обдавая землю жаром. Весь в поту, Данчо едва волочил ноги от усталости.

Часовой заметил его еще на тропинке и узнал. Испытывая к нему особую симпатию, он все же решил над ним подшутить. Как только Данчо поравнялся с ним, он грозно крикнул из-за куста:

— Стой!

Данчо от неожиданности вздрогнул, схватился за пистолет и стал озираться мутным, беспокойным взглядом.

— «Тихий прозрачный Дунай», — назвал он пароль почти на одном дыхании.

— Я вас узнал, — виновато отозвался часовой.

Данчо вздохнул облегченно и дрогнувшим голосом добавил:

— Попробуй еще раз так подшутить надо мной и увидишь, что моя рука редко ошибается. Чугун здесь? — Он сделал глубокий вдох, чтобы успокоить учащенно бьющееся сердце.

— Все тут. Вчера вернулся и Калыч. На этих днях он отправил на тот свет унтер-офицера Кочо.

— А, так вот почему они рассвирепели, как бешеные осы! — приостановился Данчо.

— Давно он за ним охотился, да только теперь повезло, отправил его туда, откуда не возвращаются.

Данчо вытер потное лицо грязным носовым платком и молча пошел в гору.

В это время дня в лагере отряда было тихо. Данчо окинул взглядом отдыхавших в тени дубов мужчин и женщин. Увидел Чугуна и Чавдара, склонившихся над какой-то книгой, и направился к ним. Нарочно кашлянул. Первым повернул голову Чугун. Он поднялся на колени, закрыл книгу и неожиданно сказал:

— А, Данчо идет, — и внимательно всмотрелся в его лицо. — Что с тобой? Ты болен или, может быть, ранен?

— Провал, — болезненно вздохнул Данчо и устало сел в траву. — Убили Румена.

— Как, — медленно поднялся Чугун, — убили?

— Да, убили, — повторил Данчо все так же отчаянно. — Я не должен был разрешать ему! Если бы я знал, что так случится, я бы его силой вернул. Никогда не прощу себе этот промах.

К ним тихо приблизился Калыч. Глаза его были подпухшими и покрасневшими. Было видно, что он только что проснулся. Чавдар повернулся к нему и сказал едва слышно:

— Убит Румен.

— Да вы что?! — охнул Калыч. — Как же это случилось?

— Откуда мне знать? — тяжело вздохнул Данчо. — Лучше бы меня убили вместо него. Я раза три попадал в засаду. Думал, отчего это они так озверели. А оказывается, ты ликвидировал унтер-офицера Кочо из Лозена.

— Он у меня быстро протянул ноги! — выпалил Калыч. — А вы-то как нарвались на них? Как это случилось?

— До города добрались благополучно. Пробирались только ночью. Но ему будто на роду было написано сложить голову раньше времени.

— Почему? — прервал его Чугун.

— Да потому, что кто-то из ятаков [6] неблагоразумно сказал ему, что его мать больна.

— Ну? — спросил Чугун.

— До этого я никогда не видел его таким раскисшим. Как только стемнело, он стал совсем неспокоен. Мы были на явке в Йончовом загоне.

— И как произошла трагедия? — нетерпеливо спросил Чавдар.

— Прежде всего мы проверили, есть ли записка в винограднике учителя. Ничего не было. Пошли на явку в Йончов загон, как я уже сказал вам. Румен стал совсем нетерпелив. Глаз не отрывал от огней города. Вдруг он поднялся. «Ты, — говорит, — Данчо, подожди меня здесь. Я вернусь до того, как придет Здравко».

— Почему же ты его не остановил? — глухо спросил Чугун.

— Почему, почему! — нервно стукнул кулаком по земле Данев. — Вот этого-то я и не могу себе простить!.. Минут через тридцать я услышал перестрелку…

— А потом? — поторопил его Чугун.

— До нашей встречи с Здравко оставалось еще полчаса. Поэтому я принял меры предосторожности. Оставил записку под кирпичами и вернулся в виноградник учителя.

— Почему ты решил, что это Румен вступил в перестрелку? — озадаченно спросил Чавдар.

— А кто же еще? — обиделся Данчо. — Даже если бы мне показалось, что происходит что-то неладное, и то я должен был бы принять меры.

— Спокойно, Данчо, — проговорил Чугун, — расскажи, как развивались события дальше.

— Ночь провел в зарослях акации около виноградника учителя. Все еще надеялся, что Румен спасся. Начал беспокоиться и о Здравко. Так и прошел день в самых различных догадках и предположениях. Здравко нашел записку на следующий вечер и явился на виноградник. От него я и узнал о трагической судьбе Румена. Через несколько минут после его прихода домой полиция окружила дом. На их предложение сдаться он открыл огонь. Видимо, хотел вырваться из окружения. В перестрелке погибли и он и его мать, — измученно вздохнул Данчо.

Наступила тягостная тишина. Первым заговорил Чавдар:

— Данчо, ты утверждаешь, что после того, как вы разошлись с Руменом, прошло полчаса?

— Может быть, и больше, — тревожно встрепенулся Дапчо, — по крайней мере, мне показалось, что столько…

Этой же ночью в отряд прибыл курьер с письмом из штаба зоны. Розов писал:

Письмо стали передавать из рук в руки.

— Здесь что-то есть, — уверенно кивнул головой Калыч и подал письмо Чугуну.

— Что? — тихо спросил Чугун.

— Данчо виляет.

— Что тебе дает основание думать так?

— Сначала Данчо сам сказал, что услышал перестрелку минут через тридцать после того, как они расстались с Руменом. А где находится Йончов загон и где другой конец города?..

— Но ведь потом он поправил себя, — возразил Чугун.

— Мне кажется, что у Калыча есть основания сомневаться, — задумчиво добавил Чавдар.

— Да, но нет никаких доказательств, — ответил с легким раздражением Чугун. Он ни от кого не скрывал, что питает к Даневу особую слабость. Чугун уважал его за знание дела, ему нравилась готовность парня без всяких уговоров идти на самые рискованные операции и встречи, из которых он всегда возвращался, как правило, невредимым.

Чавдар продолжал все так же задумчиво:

— И все же, товарищ Чугун, в штабе зоны ждут объяснений.

— Дадим, но не будем спешить. Данев не должен знать, что в штабе ждут, — вздохнул Чугун, покачал головой и будто про себя сказал: — Жалко Румена.

Калыч отодвинул фонарь, наклонился низко к Чугуну.

— Товарищ Чугун, позавчера я вернулся из сел…

— Ну? — прервал его Чугун.

— Я подробно расспросил и ятаков и солдат. Все до одного утверждают, что Кирчо Слановский в расстреле наших земляков участия не принимал. Только Данчо утверждает…

— Да, — поддержал его Чавдар, — мне кажется, что Данчо здесь увлекается.

— Не имею ничего против, — согласился Чугун, — чтобы при следующей встрече разобраться с этим окончательно. Лично я верю Слановскому, но все же, видите…

— Хочу еще сказать, товарищ Чугун, — приблизился к нему Калыч, — не поймите меня превратно, но товарищи из Лозена утверждают, что, если бы Данчо прибыл вовремя, они освободили бы арестованных.

— Здесь и моя вина, — вздохнул Чугун, — потому что надо было послать туда тебя. — Он взял фонарь и погасил его.

Все трое вышли из землянки. На востоке разгоралась заря. Калыч расправил плечи и шутливо проговорил:

— Эх, поспать бы! И сегодня матушка-земля умоется огнем и потом.

Чугун молча направился к своей палатке, сел около нее на траву. Он никак не мог привыкнуть к мысли о том, что вокруг Данчо может быть что-то нечисто. В его памяти промелькнули воспоминания о совместно проведенных днях и ночах. Многие знали, что у Чугуна горячее и отзывчивое сердце, способное сочувствовать несчастью других. Он был великодушен, что так присуще людям из народа, уверенным в своих силах и убежденным в своей правоте.

Бывает ли так, чтобы кто-то жертвовал собой с нечистыми намерениями? А ведь именно он, Данчо Данев, в тот дождливый осенний вечер, когда полиция окружила их в одном сарае, прорвал это окружение огнем. Чугун был ранен в ногу, и Данчо почти всю ночь тащил его на спине, пока они не запутали следы и не нашли убежище у ятаков.

Уже светало, а Чугун все не мог уснуть. Он встал и только собирался спуститься к ручью, чтобы умыться, как навстречу ему вышел Данчо, успевший побриться и вычистить одежду.

Чугун взял его под руку, отвел немного в сторону от тропинки и спросил:

— Как могло случиться, что полиция знает о нашем предстоящем посещении сел в долине Осыма?

Данчо вздрогнул, но сразу же овладел собой и даже как-то шутливо сказал:

— Что знают в полиции, мне не известно, но следовало бы, чтобы они дали объяснения по этому поводу. — И тут же задумчиво добавил: — Об этом знаем мы вчетвером — я, Калыч, Райко и Гешо Моллов. Кто из нас вызывает подозрения? — уже с долей сарказма продолжал он. — Товарищ Чугун, моя совесть абсолютно спокойна. Готов дать объяснения, явиться на очную ставку, если это необходимо…

Разговор пришлось прервать, так как Чугуну доложили, что на шоссе замечена моторизованная воинская колонна.

Отряд был поднят по тревоге.

Глава шестая

В кабинете Цено Ангелова за опущенными плюшевыми шторами было тихо и прохладно, хотя на улице налило жаркое июльское солнце. Время от времени по коридору быстрыми шагами проходили дежурные полицейские.

Войдя, Банков уже у двери понял, что застал Ангелова в плохом настроении. И действительно, острая наблюдательность не обманула его. С утра Ангелов был не в себе. Данчо предупреждал, что в отношении его в отряде возникли серьезные сомнения и подозрения, и очень настоятельно просил о помощи. Безопасность Данчо меньше всего волновала Ангелова. Его беспокоило то, что над осуществлением большой операции нависла опасность, а он вложил в эту операцию столько усилий, терпения, истрепал столько нервов! Операция по разгрому окружного комитета партии, штаба зоны и отряда, по уничтожению Чугуна должна была стать венцом его службы.

Он вяло подал руку Банкову, молча пригласил его сесть.

— Кажется, я пришел в плохой день и час, — шутливо заметил Банков.

— Давно уже не помню дня без неприятностей, — тяжело прохрипел Ангелов.

— Тогда и я не буду тебе досаждать, — улыбнулся Банков, достал записную книжечку, что-то прочитал в ней и поднял голову. — Господин Ангелов, как я понял и как следует из различных источников, по всей вероятности, в тюрьму случайно попал один парень из Лозена…

— Ох, не напоминай мне о них! — нахмурился Ангелов. — Еще зимой надо было спалить это мерзкое село.

— Речь идет не о каком-то опасном конспираторе. Некто Матей Арапский осужден на пять лет.

Ангелов задумчиво потер лоб и спросил:

— Ну и что?

— Ясно, что теперь этот малый станет настоящим врагом государства.

— Припоминаю, он собирал деньги…

— Да, да, это он. Я понимаю, что на следствии у вас сложилось впечатление, что он поступил и наивно и глуповато. Он пытался играть в заговорщика, и способ, который он выбрал, говорит сам за себя. Этому дурачку надо было отвесить несколько оплеух и отпустить, чтобы занимался своим делом.

— Легко говорить со стороны, — озабоченно покачал головой Ангелов. — Если бы таким был он один, он бы у меня наш как у Христа за пазухой. Что я теперь могу сделать? Его дело давно закрыто.

— Не ожидается ли помилования?

— Не знаю. Едва ли. Сам видишь, в каком мы пекле.

— Все-таки возьми себе на заметку. Кажется мне, что еще не поздно спасти эту заблудшую овцу. Он готов подписать декларацию, но боится других арестованных. Проведет зиму в тюрьме, и с ним будет кончено. Так его вышколят, что он и сам себя потом не узнает.

— Посмотрим, подумаем…

Зазвонил телефон. Ангелов поднял трубку.

— Вернулись, господин генерал? Сейчас же иду к вам… Да, очень срочный вопрос!.. — Он повесил трубку и встал. — Банков, напомни об этом как-нибудь. Подумаем, что можно сделать для этого лопуха. Значит, он готов подписать декларацию?

— Конечно, я же вам говорю, но он боится других, поэтому надо бы это сделать как-то скрытно…

Машина Ангелова мчалась к штабу дивизии. Из-за июльской жары улицы опустели. На лестнице штаба было прохладно. По коридорам торопливо сновали офицеры. Было заметно, что идет лихорадочная подготовка.

Генерал Янев встретил Ангелова с подчеркнутым достоинством. Его белый летний китель был чист и тщательно отглажен. Через плечо спускались золотые аксельбанты, а от гладко выбритого лица веяло уверенностью и спокойствием.

— Здравствуйте, Ангелов! — подал он руку через письменный стол. — Что такое? Опять какая-то неприятность?

— Господин генерал, на этот раз ваш человек допустил такую глупость, что я и не знаю, как начать.

— Господин Ангелов, хоть бы раз вы сказали, что довольны моими людьми.

— Мы горим в одном огне; к сожалению, не все еще поняли, что если нам придет конец, то только из-за того, что каждый поучает, что и как делать в этом государстве, но никто ничего не предпринимает.

— Что вы имеете в виду? — тревожно спросил Янев.

— Что за тип этот поручик Игнатов в Лозене?

— Поручик Игнатов? А что вам от него надо?

— Этот Игнатов начал вербовать людей, одним словом, подменять меня и моих подчиненных. Уверяю вас, он абсолютно ничего не смыслит в этом деле, а берется…

— И все же я должен вам сказать, господин Ангелов, что поручик Игнатов очень исполнительный, преданный и на редкость доблестный и храбрый молодой офицер. В чем заключается его вина?

— Господин генерал, теперь и ребенку понятно, что, используя старую тактику и средства, мы не в состоянии разгромить коммунистов.

— Что вы говорите? До конца месяца мы должны усмирить всю область. Вам ведь известно решение совета министров, желание господ регентов, наших доблестных союзников?

— Если бы это зависело от нашей доброй воли! Но почему вы упускаете другое, более важное обстоятельство?..

— Что это за обстоятельство, если не секрет? — прервал его генерал.

— Самое важное, по моему мнению. Это наши реальные возможности справиться с нависшей опасностью.

— Господин Ангелов, раз вы не верите в наши силы, что же остается тогда другим? — спросил генерал.

— Вы должны сами ответить на этот вопрос. Представьте себе, я около двух лет жду и выслеживаю! Имеете ли вы представление, сколько сил мне стоило это? Я своевременно получал информацию обо всех самых важных их решениях. Подошел в конце концов к такому моменту, когда без шума можно было взять их всех до единого. И вот на моем пути встал ваш Игнатов.

— Достаточно, Ангелов, — раздраженно прервал его Янев. — Скажите наконец, о чем идет речь?

— Дело довольно простое, в сто раз проще, чем сам Игнатов. Представьте себе, я под строжайшим секретом сказал начальнику вашей разведслужбы майору Константинову, чтобы ваши были в состоянии боевой готовности, так как у нас были данные, что на этих днях Чугун намеревается прийти в села в связи с проведением собраний коммунистов и земледельцев. Мы предполагали, что на этой встрече будет присутствовать и начальник штаба зоны Розов.

— И что, — Янев смотрел на него ошеломленно, — эта тайна стала известна поручику Игнатову?

— Она дошла до него из-за легкомыслия майора Константинова и подпоручика Манева. Поручик Игнатов самым примитивным образом, понимаете, как не поступил бы даже самый тупоумный старший полицейский, решил присвоить себе плоды чужого труда. Он поручил какому-то подпоручику работу с девушкой-коммунисткой, о деятельности которой у нас собраны полные данные. Мы ее специально до сих пор держим на свободе, потому что имеем для этого довольно основательные соображения, понимаете ли вы меня?

— Мне все ясно, господин Ангелов! — Генерал тихо забарабанил пальцами по столу. — И что же, судьба вашего человека решена окончательно?

— Остается рассчитывать только на одно — вдруг повезет.

— Хорошо бы!

— И все же мы должны что-то предпринять, чтобы инициатива осталась в наших руках.

— Интересно, что же? — спросил заинтересованно Янев.

— Я настоятельно прошу вас под угрозой самого сурового наказания сделать так, чтобы поручик Игнатов больше не обмолвился ни словом об этой истории. Как будто ничего не произошло. В отношении подпоручика Слановского не принимать никаких мер. Сделаю все, что в моих силах, чтобы создать впечатление, будто Слановский — наш человек, а посещение Чугуном сел в связи с собранием — только наше предположение. С девушкой так проведем дело, чтобы с нашего человека в горах были сняты какие бы то ни было сомнения и подозрения. Господин генерал, прошу вас понять меня правильно, на карту поставлены наша честь и престиж. Вы военный человек и лучше меня понимаете состояние дел на фронте. Как можно драться против коммунистов, когда наш тыл клокочет, как вода в котле?

— По этому вопросу между нами не должно быть разногласий.

— Через два дня нам предстоит большая операция, не так ли?

— Да. Мои части уже направляются в район окружения.

— А если я вам предложу отсрочку дней на десять?

— Не будет ли поздно?

— Господин генерал, я очень беспокоюсь, что к нашим прежним неудачам мы прибавим еще одну…

Через полчаса во все части дивизии разлетелись срочные шифрованные распоряжения оставаться на своих местах до нового указания.

На топографических картах, куда были нанесены места расположения рот, батарей, батальонов, как ожерелье, выделялся широкий район окружения.

Возле тревожно притихших сел подразделения полков приводились в походный порядок. Рота Игнатова тоже получила приказ быть в боевой готовности. К трем часам дня неожиданно прибыла машина полковника Додева. Из нее выскочил начальник штаба полка и в сопровождении Игнатова направился в канцелярию. Слановскому было приказано немедленно выйти.

— Я готов к выполнению приказа, — вытянулся Игнатов по стойке «смирно». — Есть ли какие-то изменения в обстановке? — спросил он.

— Да, изменения есть, — сдержанно ответил начальник штаба, — рота остается в Лозене до нового распоряжения…

— Но я хотел бы принять участие в этой операции. — Игнатов счел необходимым подчеркнуть, что не позволит себя недооценивать.

— Господин поручик, я не могу изменить приказ полковника Додева. Доложите ему о вашем желании сами.

— Да где же я его найду? — вспыльчиво, спросил Игнатов.

— Он вас ждет…

— Меня? — удивился Игнатов.

— Прикажите подпоручику Слановскому вас замещать, пока вы не вернетесь.

— Что случилось? — недовольно спросил Игнатов.

— Не могу знать, господин поручик! — Начальник штаба посмотрел на часы. — Прошу вас поторопиться, потому что у нас нет времени…

Минут через десять машина умчалась в штаб полка, подняв облако пыли. А полчаса спустя после отъезда Игнатова в Лозен вошла пешая колонна дивизионного артиллерийского полка, за которой следовала гаубичная батарея. Запыленная колонна остановилась на площади перед сельской управой. Распрягли коней и отвели их на водопой. Офицеры расселись на камнях в тени перед зданием кооператива, а их кони, измученные жарой и мухами, дремали возле ограды.

Около ограды школы собрались земляки из роты, они разговаривали громко и шумно, а у колодца все еще толпились и бренчали пустыми флягами одолеваемые жаждой солдаты.

Неожиданно в село на большой скорости влетел мотоцикл с коляской и резко затормозил перед управой. Из коляски ловко выскочил весь в пыли поручик из штаба дивизии. Спросил сидящих в тени офицеров, где командир полка.

Не прошло и десяти минут после прибытия поручика из штаба дивизии, а командир артиллерийского полка полковник Занков приказал трубачу трубить сбор. Он был краток и категоричен.

— Господа, — обратился он к выстроившимся офицерам, — получен приказ полку вернуться тем же путем. Готовность к выходу через пять минут!

Шум медленно затихал, еще медленнее садилась пыль, поднятая солдатской колонной, скрывшейся на шоссе вдоль Осыма.

«Что происходит, зачем эта суета?» — тревожно спрашивал себя Слановский. Он находился в состоянии полного недоумения и предчувствовал, что случится что-то непоправимое.

Йордан трижды пытался осторожно поговорить со Слановским, но Кында и Геца постоянно сновали между солдатами, подслушивая, что говорят люди, и мешали ему.

Конец всем догадкам и предположениям положил Игнатов, вернувшийся из штаба полка. Слановский впервые видел его таким расстроенным, растерянным и смущенным.

— Операция откладывается, — произнес поручик убитым голосом. — Солдатам разойтись по казармам. Фельдфебелю Станкову собрать патроны и сдать на склад.

— Понятно, господин поручик, — облегченно вздохнул Слановский.

Игнатов посмотрел на него исподлобья, большим усилием воли овладел собой. Ему хотелось одним ударом стереть с лица земли Слановского. Но его удерживало в этот миг категорическое предупреждение Додева ни при каких обстоятельствах не вести со Слановским больше разговоров. Наконец он еле слышно произнес!

— Не знаю, всё ли вы поняли, но дай бог, будем живы и здоровы, тогда опять поговорим. Я буду дома. Никто не должен покидать района расположения роты!..

В сумерки Слановский на короткое время забежал к Лиляне. Он застал ее дома одну. Не успел он переступить порог, как она удивленно спросила его:

— Что случилось?

— Ничего. Отложили операцию.

— А! Садись. — Она указала ему на стул и засуетилась по комнате. По всему было видно, что его присутствие смутило ее.

— Нет ни минуты свободной. Я пришел только для того, чтобы сообщить тебе об этом. — Он взял ее за руку. — Кажется, что-то произошло, но что, я и сам не знаю. Во всяком случае будь готова. — Он прижал ее к себе, поцеловал в щеку, потом крепче стиснул ее руку и тихо сказал: — Я ухожу, завтра вечером надо обязательно увидеться. Пришло время бежать, подумай об этом.

Наступила полночь. Книга потяжелела в руке Лиляны. Строчки начали разбегаться, а буквы нельзя было различить. Потом книга незаметно выпала из ее руки. Только часы над деревянным комодом продолжали настойчиво отсчитывать минуты. В прохладной комнате приятно пахло сухим липовым цветом, белой и желтой богородской травой, высушенной и уложенной ее матерью в широкую бельевую корзину.

Погруженная в глубокий сон, Лиляна не услышала, как на улице остановился легковой автомобиль, как во двор проникли чужие, незнакомые люди. Это были агенты службы государственной безопасности и с ними один полицейский.

При первом же настойчивом стуке во входную дверь мать Лиляны поднялась. Она спала на первом этаже. Быстро оделась, повязала фартук и, поправляя волосы, выглянула во двор. И тут же вздрогнула, пораженная. У нее не было даже времени, чтобы отскочить назад: полицейский наставил дуло пистолета ей в грудь.

В горле у матери замер крик, но через минуту она овладела собой.

— Что вам надо среди ночи в моем доме?

— Молчи! — нагнулся к ней полицейский. — Кто наверху?

— Никого. Дочка там спит.

Только теперь она заметила, что от дверей летней кухни отделился человек с автоматом в руках, а по ступенькам лестницы наверх поднимались еще двое. Нажали на ручку. Дверь была заперта. Один злобно прошипел и показал рукой на мать Лиляны:

— Приведите ее сюда, пусть откроет и идет впереди.

— Что вам от нас надо, чего вы ищете в моем доме в такое время? — недовольно спрашивала старая женщина. Она с трудом нащупала ключ и открыла. Ее толкнули вперед, не отводя дула пистолета от ее спины.

Разбуженная шумом и топотом, Лиляна сонно приподнялась на кровати. Вначале она не поняла, что происходит. Нет, это был не сон, лампа горела, потому что она забыла ее погасить. По полу рассыпались страницы книги, с которой она заснула. На девушку были направлены дула пистолетов. Онемев от неожиданности, она схватила воротник ночной рубашки, прикрывая грудь.

— Руки вверх и встать! — приказал один из вошедших и тут же сам подошел к стулу и бросил ей юбку я блузку. Он неосторожно столкнул корзинку с комода, и по цветной дорожке на полу рассыпались ароматные лекарственные травы.

— Хоть бы вышли, пусть она оденется. Как вам не стыдно? — возмущалась мать.

— Нас ей нечего бояться, — грубо ответил агент.

Лиляна встала с кровати, стыдливо и смущенно закрывая голые колени ночной рубашкой. Быстро оделась.

Ее вытолкнули в коридор, и около получаса два агента обыскивали дом. Они собрали в сумку все книги, которые она любила читать, школьные тетрадки, небрежно смяли лежащие на полу страницы книги Шолохова «Тихий Дон».

Когда вышли во двор, Лиляна невольно поежилась от ночной прохлады. Над селом нависла тревожная тишина. Девушку молча впихнули в машину, стоявшую у самых ворот. Она напрасно пыталась обернуться, чтобы, увидеть мать. Полицейский грубо толкал ее в спину и говорил, чтобы она смотрела вперед.

Машина понеслась к городу. Лиляна смотрела прямо перед собой через плечо агента, который сидел рядом с шофером, и какими-то странными казались ей в предутренних сумерках деревья, и поля, и все знакомые места по пути в город.

Уже светало, когда машина подъехала к окраине города. На улице встречались спешившие куда-то еще сонные люди. В одном окне потягивался рано проснувшийся мужчина. Он проследил глазами за машиной, пока она не завернула на улицу, ведущую к зданию управления государственной безопасности.

Лиляна не раз проходила по этой улице, и никогда на нее не производило впечатления серое двухэтажное здание, перед которым они теперь остановились.

— Выходи! — рявкнул агент, который сидел рядом с шофером.

— Господин Костов, вам еще понадобится машина? — спросил шофер.

— Подожди здесь! — ответил Костов.

Лиляна уже слышала эту фамилию. Костов а знали все, кто прошел через полицию. А так как она впервые попала сюда, то не знала, что ей уделяли особое внимание: первый заместитель Цено Ангелова лично арестовал ее и отвел в темную одиночную камеру. Ничего не говоря ей, он запер дверь ее камеры. Лиляну сразу же окружил сырой и таинственный мрак. Около часа она стояла не шевелясь. Когда у нее отбирали вещи, она отмотала с иронией, что не собирается расставаться с жизнью, но полицаи не обратили на это внимания, они делали свое дело с профессиональной педантичностью и совсем не были расположены к шуткам.

И чем больше проходило времени, тем настойчивее и острее становилась тревога. Почему ее задержали? Арестовали ли кого-то еще? Есть ли у них какие-нибудь данные о ее деятельности или они строят свои обвинения на произвольных предположениях? Не задержан ли Слановский? Она не могла допустить возможности, что после того, как его втянули в игру, ему простят и дадут спокойно продолжать службу в Лозене. В любом случае она твердо решила все отрицать и защищаться до последнего вздоха.

В этой тесной и душной дыре время как будто остановилось. Глаза ее напрасно напрягались до боли — увы, сюда не проникал даже крохотный лучик света. Она стала испытывать жажду и голод, силы ее уходили.

Прошло еще какое-то время. Наконец послышались тихие шаги. Кровь прилила к голове Лиляны. Шаги приблизились к ее камере. Перед дверьми послышался сдавленный кашель. Потом загремели ключи, послышался скрежет замка. Через полуоткрытую дверь проник слабый, едва заметный свет. К ней шагнул какой-то мужчина. Она была не в состоянии различить черты его лица, не могла определить даже цвета его одежды. Он молча подал ей бутылку с водой. Хлопнула дверь, и она снова потонула в пустоте липкого мрака.

— Прошу вас, скажите им, что я протестую!.. Они не имеют права! — прокричала она охрипшим голосом.

За дверью никто не ответил. Она стояла на одном месте и до боли сжимала бутылку. Вода в ней была холодная, и по всему телу Лиляны пробежала приятная прохлада. Зубы ее стучали. У нее начался легкий приступ лихорадки. Она подняла бутылку. Сделала один, два, три глотка — что-то сдавило ей горло, язык. Вода оказалась соленой. Нет, может быть, ей так показалось? Она снова сделала несколько глотков. Да, это была соль, горькая соль. Теперь жажда сделалась сильнее, ее тело жгло, как горячими углями. Она уже больше не владела собой, подняла бутылку и почти половину выпила.

Села на пол, обхватила голову руками. Жажда сводила ее с ума. Это было страшное и до сих пор не знакомое ей чувство.

Снова подняла бутылку. Допила оставшуюся воду. Почувствовала отвращение и тяжесть в желудке.

Ей стало плохо. Она забылась в коротком и мучительном полусне.

В этом забытьи она не услышала, как хлопнула дверь. Ее вывели в коридор, повели наверх по ступенькам лестницы. Ноги ее подкашивались. Она с трудом продвигалась по широкому коридору. Повсюду горели лампы, значит, на улице была ночь. Ярким светом ламп ей слепило глаза.

Вошли в просторный, пустой кабинет. Стол, телефон, кушетка. На стене большие часы. Она смотрела и не верила своим глазам — было половина третьего утра. Значит, она находится здесь уже около суток. И только сейчас заметила, что около плюшевой занавески стоит мужчина — тот самый, что прошлой ночью арестовал ее дома.

Костов отделился от окна и направился к ней. Молча обошел стол и сел. Налил себе стакан воды, поднимая бутылку так высоко, чтобы шум льющейся воды дразнил ее. Медленными глотками он выпил воду, делая вид, будто не замечает мучительной жажды девушки. Лиляна облизала потрескавшиеся и припухшие губы. Попыталась глотнуть, но почувствовала боль в горле. В глазах у нее потемнело, ее бил озноб, а рот, язык и легкие как будто высохли.

Лицо Костова, изрезанное глубокими морщинами, сразу же приняло суровое выражение. Он медленно поднялся. Внезапным ударом толкнул Лиляну в плечо так, что она, не удержавшись на ногах, села, к тому же у нее не было больше сил стоять.

Костов спокойно прошел на другую сторону стола. Оперся о край стола.

— Хорошо ли подумали? — резко прозвучал его голос. — Решились все нам рассказать?

Усилием воли она еще раз собрала мысли и сжала пальцы. Что сказать? Она знала многое. Неужели он верит, что все начнется так легко и быстро? Дрожать она перестала. Достаточно измученная и униженная, она знала, что не доставит им радости легкой победы. «Нет, — кусала она губы, — ничего не выйдет».

— Вы слышите? — повторил он. — Расскажите все — и сегодня ночью вернетесь в Лозен. Как видите, у нас не место женщинам, а тем более таким девушкам, как вы.

Лиляна с трудом разжала спекшиеся губы.

— Что вам от меня надо? Я ничего не понимаю, — промолвила она, а в глазах ее горело презрение.

Но Костов был терпелив. Он имел дело и с более упрямым, с более опытными конспираторами. Он по опыту знал, что человеческая воля, силы сопротивления организма имеют границы и быстрее достигают этих границ те, кто впервые попадает в руки полиции.

— Излишнее упрямство, — слегка нахмурил он брови. — Мы все знаем. Никак не можете решиться? Что ж, не будем терять времени. Каковы ваши отношения с подпоручиком Слановским?

— Знаем друг друга несколько лет.

— Оставим в стороне ваши личные, интимные тайны. Вы образованный человек, вам известно, в какое время мы живем. Подпоручик Слановский хотел однажды передать вам пакет патронов, было такое?

— Да. Он предлагал мне патроны, но я ему сказала, что это меня не интересует.

— А почему вы их не взяли, ведь ваши товарищи в горах остро нуждаются в них.

— Потому что я не поставляю им патроны.

— А может, вы усомнились в добрых намерениях Слановского?

— Если даже и так, что плохого я сделала?

— Разве вы не понимаете, что должны были об этом сообщить…

— Я всегда презирала доносы.

— Вы? А ну-ка посмотрите на меня, похож я на дурачка? Неужели вы воображаете, что я вам так и поверю?

— Это ваше дело, — с усилием ответила Лиляна.

— Беда в том, что дело это не только мое, но и ваше, и прежде всего ваше. И вы не выйдете отсюда до тех пор, пока не выбросите из головы дурные помыслы и намерения. Кто из вас двоих лжет?

Она молчала. Костов приблизился к ней.

— Вас интересует, что писал о вас Слановский?

— Нет.

— А нас интересует! Мы отвечаем за безопасность и спокойствие миллионов граждан, за будущее страны. В последний раз советую вам говорить, потому что упорствовать и отказываться бесполезно. Бессмысленно осложнять свое положение ненужными и тяжелыми страданиями. Почему вас не интересуют показания Слановского?

— Потому что они меня не касаются, — ответила Лиляна и почувствовала, как все ее тело обдало горячим жаром. Силы оставили ее, тело обмякло. Кушетка и пол ушли из-под ног. Перед глазами все поплыло.

Придя в себя, она облизала губы, потрогала волосы и лицо. Все было мокрым. Теперь только она сообразила, что потеряла сознание и поэтому ее облили холодной водой. На краю стола стоял стакан, до краев наполненный водой. Стоило протянуть руку — и можно было утолить мучившую ее жажду. Костов сидел за столом, курил и молча наблюдал за ней. Он показал ей глазами на стакан воды. Она сильно стиснула стакан рукой. Сделала два глотка. Вода не была соленой. Выпила до дна.

— Как, прошло? — спросил Костов и снова наполнил пустой стакан. Указал рукой — Пейте. Сейчас вам лучше?

— Да, — ответила она.

— Тогда продолжим. — Он отодвинул бутылку и стакан. — С кем из отряда вы поддерживали связь?

— Ни с кем, я ни с каким отрядом не связана.

— Послушайте, — он слегка наклонил голову и прищурил правый глаз, — знаете, сколько таких новичков, как вы, прошло через мои руки? Вначале вы самонадеянны, думаете, что мы глупцы, которых легко провести, но стоит вас взять за горло, вы сразу все вспоминаете. Хватит валять дурака. Говорите!

— Я вам сказала, что ничего не знаю.

— Даже и того, что Слановский предупредил вас о необходимости сообщить партизанам, чтобы они не посещали сел, потому что мы их там ждем?

— У нас с ним никогда не было и речи о таких делах.

— Слушай, девочка, когда я устрою вам очную ставку, будет поздно. Ты слышишь? Тогда мы выпишем тебе паспорт на тот свет.

Лиляна молчала. Костов встал, подошел к ней. Она инстинктивно приподнялась с места. От этого человека с хищным взглядом она не ожидала ничего хорошего.

— С кем из нелегальных встречаешься? — прошипел он.

— Ни с кем, — ответила она и не заметила, как он внезапно замахнулся. Она даже не успела защититься. Он сильно ударил ее в лицо. От боли потемнело в глазах. Она потеряла опору и упала на пол.

— Ни с кем? Врешь! — закричал он над ней. — Встать!

Она приподнялась, но последовал новый удар.

— Думаешь, что я буду заниматься только с тобой? Говори, что надо было у тебя две недели назад Данчо Даневу?

— Какому Данчо Даневу? — спросила она, и в ее голове молнией мелькнуло подозрение: неужели действительно Слановский прятался не случайно? Ведь он сам ей признался, что тогда ночью тайно подслушал ее разговор с Данчо. Теперь она ясно вспомнила, что на другой день он явился к ней с патронами очень смущенный и расстроенный.

Костов уловил неожиданное появление колебания и душевного смятения в ее состоянии. Он был уверен, что сломил упорство учительницы. В какой-то мере это так и было. В душе Лиляны зашевелился холодный колючий червь сомнения. Она все еще не могла прийти в себя — неужели возможно, чтобы Слановский дошел до такой низости? До сих пор она была твердо убеждена, что все обвинения и намеки против него строились только на предположениях. Но ведь и Данчо Данев предупреждал ее, что нельзя дружить со Слановским. Неужели она, наивная, должна последней узнать эту страшную правду?

Костов следил за своей жертвой с профессиональным спокойствием. У него не было намерения напрасно проводить здесь ночь. Он был почти уверен, что сил для сопротивления у нее не хватит.

— Теперь вы убедились, что между вами и нами нет тайн? Если вы хотите, чтобы я продолжал допрос, пока вы не раскиснете, то я ничего не имею против. Буду держать вас в темнице без воды и пищи до тех пор, пока сами не захотите говорить.

Лиляна продолжала молчать. Он нажал кнопку звонка на краю стола. В коридоре послышались тихие шаги. Вошел мужчина с заспанным лицом. Костов указал ему на Лиляну.

— Пусть напишет все, что знает. Мы с ней договорились. Она убедилась, что упорствовать бессмысленно.

Ее вывели из кабинета. В коридоре было тихо. Только один полицейский с карабином расхаживал перед лестницей на первом этаже. Вошли в длинную и тесную комнату. На одной из солдатских кроватей спал одетый и обутый мужчина, лежа на спине и прикрыв лицо кепкой.

Стол был покрыт старой черной клеенкой. Агент подал ей листы бумаги, придвинул чернильницу. Лиляна не прикоснулась ни к бумаге, ни к ручке.

Прошла минута, две, три, десять. Агент, тяжело дыша, остановился у нее за спиной.

— Ты почему не пишешь?

Она не ответила. Он вызвал полицейского из коридора. Велел ему постоять у двери. Смерил ее холодным, враждебным взглядом и вышел. Через некоторое время агент вернулся, схватил Лиляну за руку и повел ее в камеру.

Какое-то время она неподвижно стояла в темноте сырой камеры. Потом рухнула на пол. Сломленная усталостью, она не почувствовала, как провалилась в мучительную, кошмарную дремоту. Сначала ей казалось, что она стоит в железнодорожном подземном переходе и на нее со страшной скоростью мчится пышущий жаром локомотив, потом — что она находится среди зеленых лугов, изрезанных чистыми ручьями, но как только она пыталась зачерпнуть ладонями воды, ручьи сразу же пересыхали.

Сколько времени прошло в этом мучительном кошмаре, она не имела представления. Голод и жажда привели ее в сознание. Лоб и щеки ее горели. Снова напряглась, стараясь понять, как выйти из этого мучительного и безысходного состояния. В памяти в бешеном беге проносилось прошлое. Но все задерживалось и вертелось в кошмарном, запутанном круге переживаний ближайших дней. Она уже не сомневалась, что ее обманул и выдал Слановский. Он обвел ее вокруг пальца. Так подло прикидывался влюбленным, другом, товарищем, а одновременно строчил доносы. Она припомнила с предельной ясностью даже самые мелкие подробности их разговоров, выражение его лица, взгляд. Каким искренним и сердечным казался он!

Снова допрос. Она слушала. Отрицала. Сбивалась. При перекрестных допросах из нее вырывали отдельные слова.

Костов мучил ее терпеливо и упорно.

Еще немного, и она капитулировала бы. Ей казалось, что любое сопротивление бессмысленно. Кого защищать? Слановского? Но это означало бы насмешку над собой, унижения и страдания ради подлеца!

Нет, она отдавала себя в жертву и страдала сама во имя тех кристально чистых и святых людей, которые погибали в горах в жестоких сражениях.

Напряжение, голод и жажда истощали ее силы. Но она все откладывала развязку. Все еще сопротивлялась из последних сил.

На третий день ей дали немного хлеба. От жажды и соленой воды губы кровоточили. Она с трудом проглатывала кусочки хлеба.

В тот же день двери камеры широко открылись. Полицейский, пришедший за ней, шел рядом и даже помог ей подниматься по ступеням.

Остановились перед дверями кабинета начальника. Белая пелена застилала ей глаза. Все вокруг — пол, двери, окна, половик перед дверьми кабинета — было как будто выкрашено в ослепительный и вызывающий боль белый цвет. Она зажмурилась и прикрыла ладонью глаза. Острая боль резанула глаза, она словно ослепла.

Двери открылись. Она вошла. В полумраке комнаты Лиляна едва различала полного мужчину, сидевшего за столом. Она привыкла видеть перед собой лицо Костова, изрезанное глубокими морщинами, но теперь ее встретил совсем другой человек, с полным равнодушным лицом. Зазвонил телефон. Мужчина протянул свою короткую руку к трубке.

— Да, это я, Ангелов… Хорошо… Пожалуйста…

Лиляна поняла, что находится перед всесильным начальником управления государственной безопасности, который расставлял сети конспираторам и подписывал смертные приговоры коммунистам.

Ангелов положил трубку. Закурил сигарету и только тогда повернулся к ней:

— Подойдите ближе!

Она сделала несколько шагов вперед. Силы покидали ее. Ноги дрожали, колени становились ватными. Лиляна почувствовала, что еще немного — и она упадет.

— Я надеюсь, вы убедились в том, что здесь не место для девушек?

— Да, но я сказала, что ничего не знаю.

Ангелов громко рассмеялся. Она вздрогнула. Что смешного было в ее словах? В его смехе были цинизм, бессердечность, самолюбование человека, уверенного в себе. Но это длилось всего секунд двадцать. Внезапно улыбка исчезла с его мясистого лица. Он насупил брови, встал в полный рост над столом и начал твердым, наставническим голосом говорить:

— О ваших связях и антигосударственной деятельности мне все известно. Но я еще надеюсь, что из вас может получиться хороший и благонадежный гражданин. Закоренелые фанатики вдалбливали вам до сих пор в голову, что мы, люди из службы государственной безопасности, — звери. Я хочу опровергнуть эту клевету. Действительно, мы суровы и беспощадны с теми, кому уже не поможешь, но обманутым и заблудшим мы даем возможность исправиться. Так я поступлю и с вами, освобожу вас сегодня же. Я не передам вас прокурору, но при одном условии…

— Каком? — удивленно спросила она.

— У вас есть одно замечательное качество: вы умеете хранить тайну. Сожалею, что поздно вас узнал. Когда-нибудь вы будете признательны нам за то, что мы дали вам возможность стать на верный путь. Может быть, я ошибаюсь, но все же склонен верить, что вы — жертва временных увлечений, что, побывав в этих стенах, вы сделаете правильные выводы. Не считайте это комплиментом, но и я за свою долголетнюю службу понял, что с такими людьми, как вы, необходимо разговаривать откровенно и сердечно. Вы умная и открытая девушка, и из допроса, который вели мои люди, вы поняли, откуда у нас сведения о вашей антигосударственной деятельности, не так ли?

— Да, — кивнула она головой.

— Должен вам с прискорбием признаться, что у моих людей, допрашивавших вас, нервы не выдержали. Я склонен их оправдывать и одновременно порицать, но вы страдаете, не так ли? От вас я хотел бы получить мелкую и незначительную услугу. Могу ли я рассчитывать на вас?

— Все будет зависеть от того, по силам ли она мне.

— Я учел все обстоятельства, которые оградили бы вас от всяких подозрений. В этом отношении можете рассчитывать на мое честное слово. Опять же повторяю, что хочу быть до конца откровенным с вами. Ваша деятельность подсудна. Я мог бы сохранить служебную тайну только в том случае, если бы вы вообще перестали говорить. Ведь вы понимаете, — многозначительно подмигнул он, — как бы мне следовало действовать в этом случае?

Она смотрела на него ошеломленная и растерянная. Что задумал этот новый инквизитор? В какой капкан он ее толкает с таким знанием дела и мастерством? Ангелов продолжал:

— Мне жаль вашу молодую, в расцвете лет жизнь. У меня была дочь вашего возраста. Она умерла. Сейчас ей было бы столько же, сколько вам… Так вот, вы можете унести свою тайну туда, откуда еще никто не возвращался. Я освобожу вас только под честное слово и не попрошу от вас ни письменных, ни устных заявлений о каком-либо сотрудничестве. Вы меня понимаете?

— Нет, не совсем…

— Извините меня, я слишком разболтался. Я освобожу вас сегодня же вечером. Я не требую от вас согласия на мое предложение сию минуту. Я узнаю о вашем поведении совсем другими путями. От вас же прошу только одного: вы ни с кем и ни при каких обстоятельствах не должны говорить, что именно вам известно о подпоручике Слановском…

— Но как…

— Одну минуту, — прервал он ее. — Если вы резко перемените свое отношение к Слановскому, это его озадачит. Мы очень дорожим им, и вы ни в коем случае не должны позволить, чтобы на него на службе упала хоть маленькая тень подозрения и сомнения. Вы меня понимаете? Прошу вас и впредь оставаться такими же добрыми друзьями, или же в крайнем случае хотя бы еще несколько месяцев делать вид, что это так, хотя это будет неприятно. — Он посмотрел на часы. — Еще час двадцать до отхода поезда. Я прикажу, чтобы вам дали возможность привести себя в порядок, умыться, и сегодня же вечером поезжайте домой. Желаю вам всего самого хорошего, и извините. — Он подал ей свою короткую, пухлую руку. — Внизу вам скажут, где вы можете привести себя в порядок.

Она попятилась от него, не веря своим ушам. Это правда? Или это какая-то новая уловка?

Нет, к ее большому изумлению, Цено Ангелов сдержал слово. Лиляна вышла на улицу. На город уже опустились лиловые теплые летние сумерки. Несколько раз она оглядывалась, ей все казалось, что кто-то следит за ней. Она приближалась к главной улице. Еще издали услышала неразборчивый говор и шум. Обычно в это время городские парни и девушки выходили на прогулку. Она почувствовала, что у нее от слабости кружится голова. Свернула на узенькую улочку, которая шла почти параллельно главной улице. Несколько раз Лиляна останавливалась, чтобы, прислонившись к ограде, отдохнуть, и снова продолжала путь к вокзалу.

Глава седьмая

Еще до того, как отряд направился на юг, к Балканам, Данчо Данев успел оставить короткую и тревожную записку для Цено Ангелова. Только бы нашли ее вовремя! Эта мысль волновала Данева, пока отряд шел на юг. Он не расставался с Чугуном, осторожно озирался, внимательно прислушивался к разговорам и шуткам партизан. Для него все еще оставалось загадкой, с какой целью остался Чавдар. Не намерен ли он спуститься в Лозен и Камено-Поле, чтобы с помощью местных людей попытаться развязать узлы его предательства? Душевное смятение Данева было причиной его болезненной мнительности, которая мешала ему спокойно и трезво оценивать собственное положение.

Порой он с трудом подавлял в себе желание сбежать из отряда и искать спасения у Ангелова. Но когда внутреннее напряжение доходило до предельной границы, до окончательного решения, его сразу же охватывало тупое равнодушие — пусть будет, что будет. Пусть события идут своим чередом к логический развязке.

На третью ночь отряд остановился недалеко от одной из своих баз в тех глухих местах и лесах, где тишина нарушалась только пением птиц и журчанием горных ручьев.

От усталости люди валились на траву. Данчо подложил ранец под голову вместо подушки. Вытянул натруженные ноги. Попытался заснуть, но его охватил необычно острый приступ беспокойства. Посмотрел на часы. Было половина четвертого утра. Скоро начнет светать. А в усталом мозгу вереницей пробегали картины одна другой страшнее и тяжелее. Кто его свяжет, когда он заснет? Как будут его допрашивать? А может быть, сразу вынесут приговор? Он слегка приподнялся. Осторожно огляделся. Все спали. А почему бы прямо сейчас не убежать? Если его попытаются остановить часовые, он огнем пробьет себе дорогу. За день-два он добрался бы до Цено Ангелова. Но примет ли его Ангелов как своего? Ведь именно Цено Ангелов превратил его в игрушку, исковеркал ему жизнь. И если в первые месяцы эта игра казалась Даневу какой-то несерьезной забавой, то только потому, что он глубоко верил: полиция расправится с Чугуном и Калычем, а другие сами разбегутся кто куда, как будто никого и не было. Но за полтора года на его глазах отряд вырос до нескольких сот. Находясь здесь, между этими мужчинами и женщинами, Данчо лучше всего оценил их силу и волю к победе. Стремясь обезопасить себя, он так старался и моментами даже так увлекался, что забывал, кто он в сущности. И тогда он страдал, готов был все отдать, только бы навсегда исправить свою ошибку и стать таким же, как остальные партизаны.

Во время перехода он забывал об этом, мысли его отвлекались, и у него даже появилась надежда, что и на этот раз ему удастся избежать сурового возмездия. Но почему сейчас тишина леса действовала на него с такой страшной и угнетающей силой? Едва только он задремал, как тут же во сне неожиданно вздрогнул. Ему показалось, что кто-то осторожными шагами приближается к нему. Он испуганно огляделся, протер глаза, лихорадочно думая о побеге. Сердце билось учащенно. «Что со мной? — тревожно подумал он. — Если так продлится еще день-два, я сойду с ума». Потрогал рукой лоб. Он горел. Губы были сухие и обветренные. Ему вдруг подумалось, не заболел ли он.

Начало светать. Редкие бледные звезды пугливо мерцали на сером небе. Упала роса, и воздух стал еще прохладнее и свежее. Данев зябко поежился. По привычке поправил ремень. Пистолета на обычном месте, на животе, не было. «Забрали, пока спал», — пронеслось в его сознании, и он стал пальцами шарить по ремню. Оказалось, что кобура сдвинулась к спине. Но он продолжал с недоверием ощупывать ее. «Небось обойму вытащили», — испугала его новая, еще более тревожная мысль. Дрожащими пальцами он нащупал обойму. Нажал на защелку. Обойма выскочила наружу. Патроны были на месте. Он облегченно вздохнул. А вдруг за ним ведут слежку? Он опять осторожно осмотрелся. Все спали. Он лег на спину и решил, что больше не дает себе заснуть. Ему самому было странно — куда девалось его хладнокровие и спокойствие? Разве это не предчувствие неизбежного конца?

Солнце осветило покрытые лесом вершины гор. В блестящих мелких капельках росы на серой от влаги траве отражались солнечные лучи. Разбившись на небольшие группы, партизаны грелись на солнце, тихо переговаривались и смеялись, а в помутневшем сознании Данчо вспыхивало подозрение. Ему казалось, что все смеются над его обреченностью.

Он расправил плечи, обтер травой ботинки и стряхнул с брюк прилипшую сухую траву. Проверил еще раз, на месте ли пистолет. И хотя он мобилизовал всю свою волю, стараясь успокоиться и восстановить душевное равновесие, тем не менее его как будто даже с большей силой охватило какое-то лихорадочное состояние дикой решимости любой ценой узнать, что думают о нем, что намереваются с ним делать. «Пробью дорогу себе огнем», — подумал он и направился к Чугуну.

Чугун как раз разобрал автомат и прочищал каждую деталь. Данчо остановился напротив, положил руку на кобуру пистолета. Его озарила радостная мысль. «Я застал его врасплох, — подумал он. — Сейчас или никогда». Чугун, увлеченный своим делом, не поднимая головы, тихо сказал:

— Только сейчас понял, почему автомат не срабатывал. В пружину диска грязь попала.

Рука Данчо непроизвольно стучала по кобуре пистолета. Ему стоило неимоверного труда, чтобы овладеть собой. Он едва сдерживал себя, чтобы унять нервную дрожь, пробегавшую по всему телу.

Чугун отложил магазин в сторону и взглянул на Данева:

— Что с тобой? Никак заболел?

— Не знаю, — убито вздохнул Данчо, и зубы его лихорадочно и неудержимо застучали.

— Да ты дрожишь, у тебя лихорадка!

— Возможно.

— Погрейся на солнце, прими аспирин, и пусть Калыч разотрет тебя тюремным растиранием. Сейчас нельзя болеть. Как только вернется Чавдар, решим, кому спускаться в Лозен.

— Кому угодно, только не мне, — болезненно простонал Данчо, опускаясь на траву. Сорвал травинку и начал лениво покусывать ее конец.

— Почему? — усмехнулся Чугун, не глядя на него. «Обиделся, — подумал он, — и наверное, прав». А вслух сказал: — Нельзя сердиться на товарищей из зоны. Они должны знать правду.

— Но ведь я как раз и хотел объяснить им, как все было с Руменом. А мне показалось, что они нарочно не вышли на связь. Могли бы назначить встречу там, где им было бы удобнее.

— Разве ты не согласен с тем, что после провала Румена полиция была начеку и вы могли бы попасть в еще большую беду?

— Могли, но ведь этого не случилось.

— Ну да, пока все живы и здоровы. Никто из наших не арестован.

Данчо облегченно вздохнул. К нему медленно возвращалось самообладание. Он даже упрекнул себя: «Какую глупость чуть было не сделал, сам себе чуть петлю на шею не накинул!» И снова его одолевали сомнения, и он впадал в состояние истерии.

— Товарищ Чугун, — он положил руку на сердце и сам удивился своей подкупающей искренности, — с этой минуты я буду самым послушным исполнителем и бойцом в отряде. Всегда и везде ставьте меня на самые опасные места…

— Никто и не сомневался в твоей преданности и храбрости, — улыбнулся Чугун.

— Что правда, то правда, но я сам лучше других знаю, где ошибаюсь, — все так же горячо продолжал Данчо. — Я часто поступаю с людьми чисто по-военному и, может быть, поэтому не могу с ними сработаться. Признаю, что иногда бываю груб и несдержан, у меня нет такта и терпения, как у Чавдара. Если что-то сделано не так, как решено, я ругаю, настаиваю, даже запугиваю. Понимаю, что это неправильно, но такой уж у меня темперамент. Но когда речь идет о людях, которых знаю лучше, чем себя, верьте мне, очень прошу вас об этом.

— В наших оценках того или иного человека всегда могут возникнуть противоречия, но это не должно стать причиной для серьезных разногласий между нами.

— Да, но мне задали вопрос, откуда военные власти в Лозене узнали о наших предстоящих собраниях с другими партизанскими отрядами, ведь я правильно вас понял?

— Да, именно так.

— В Лозене мы были с Калычем. На встречу пришли Гешо и Райко. Девушка не пришла…

— Но она-то и сообщила, что военное руководство осведомлено, — прервал его Чугун.

— А от кого поступил этот сигнал? Неужели от Кирчо Слановского?

— Даже если и так, что в этом плохого?

— Не мне вам давать советы по конспирации. Вы более чем достаточно опытный в этом отношении человек. Но я убежден, что у военных нет точных сведений, они строят все только на предположениях. Они стараются расставить нам сети. И если у меня предубеждение к Кирчо Слановскому, то только из соображений предосторожности. Я знаю, какой он мягкотелый и трусливый…

— Но он готов перейти к нам с несколькими солдатами.

— Только его нам здесь и не хватало! Кровь Илии Велева еще не обсохла на его руках.

— А вот это мне в тебе не нравится, — слегка насупил брови Чугун. — То, о чем ты говоришь, еще не доказано.

— Да, это так. Но я не верю ни Пени, ни Кутуле, ни Йордану, ни Марину. Они покрывают Слановского и подхалимничают перед ним.

Чугун снисходительно усмехнулся:

— Данчо, ты действительно устал. Не забывай, что нам предстоят решительные стычки с врагом. Порох надо держать сухим…

Чавдар вернулся в отряд на пятый день. Он принес тревожные вести. Вместе с Чугуном и Калычем они отошли в сторону на короткое совещание.

Чавдар задумчиво смотрел перед собой, ковыряя тонким, упругим прутиком траву около своих ног, и, казалось, все еще не мог поверить собственным словам.

— Освободить Лиляну, когда налицо такие обвинения! — задумчиво покачал головой Чугун. — Значит, они задумали какую-то новую провокацию.

— Именно этого я и не могу объяснить, — болезненно вздохнул Чавдар. — Позавчера вечером она вернулась из города. К утру у нее поднялась температура. Начала жаловаться на сильные боли. Послали жену Гешо, чтобы узнать, что случилось. Лиляна сказала, что сообщит что-то очень важное, но только одному Гешо. Пришлось ждать вечера. Мне не хотелось рисковать, я боялся, что за домом наблюдают. В сумерки Гешо проник к ним. У нее была очень высокая температура. Днем вызвали врача. Он сказал — пневмония. Несколько раз Лиляна повторила Гешо, чтобы не доверяли Слановскому, но просила держать это в тайне. Была очень категорична: Слановский действовал по поручению полиции и военных.

— Вот, значит, как, — задумчиво проговорил Чугун. — Может быть, у Данчо и было право так говорить об этом парне? — Он искоса посмотрел на Калыча. — Что скажешь, Димитр?

— А как не верить нашим ребятам в роте? Ведь он у них постоянно на глазах.

— Да, вот что, — вспомнил Чавдар. — Йордан передал эти двадцать патронов Гешо Моллову.

— Ну и что из того? — спросил Чугун.

— Да то, что из всех патронов высыпан порох. Только гильзы и пули.

— Ну и дураки! Они нас за идиотов принимают, что ли? — поморщился Чугун. — А Слановский знал об этом?

— Йордан утверждает, что именно Слановский сообщил об их планах.

— Чавдар, что ты предлагаешь? — спросил Чугун.

— Надо поторопиться с выводом людей из Лозена. Начнем с Йордана. Я уже распорядился, чтобы Гешо установил с ним связь. А с другими пока повременим.

— Не возражаю, — уныло покачал головой Чугун. — Кто пойдет в село?

Калыч расправил плечи, усмехнулся немного вызывающе:

— Ну конечно я…

Этой же ночью Калыч ушел. На другой день незадолго до захода солнца он остановился на лесистом пригорке южнее Лозена.

Село и поле лежали перед ним как на ладони. Осым извивался между вербами, ленивый и темноватый. На лугу пасся скот. По пыльным дорогам с полей возвращались телеги. Первое дуновение осени уже оставило отпечаток печали на равнине — серела неперепаханная стерня, уже желтела кукуруза. Несколько окон в селе отражали лучи заходящего солнца. По площади перед школой проходили солдаты, казавшиеся отсюда маленькими, как муравьи.

Лежа в кустарнике на большой поляне, Калыч внимательно прислушивался ко всем звукам. Сюда должен прийти со своей коровой Гешо Моллов. Прошло около двадцати минут. Над лесом стояла звонкая тишина. Где-то на дороге затарахтела телега, запряженная волами. Залаяла собака. В тишине раздался гортанный мужской голос:

— Ого-го, держи его, держи…

— Он, — полушепотом сказал себе Калыч, продолжая прислушиваться.

Телега остановилась. Спустя некоторое время послышались тяжелые шаги пробирающегося через кустарник человека. Калыч осторожно приподнялся. В нескольких шагах от себя он увидел босого, в расстегнутой рубахе, широкоплечего Гешо Молдова и еле слышно свистнул.

— А, ты уже тут как тут! — заулыбался тот, протягивая свою мозолистую лапищу.

— Все готово?

— Вроде бы. Ребята уже заждались.

— Этой ночью со мной пойдет только Йордан. Буду ждать его на старом месте. Скажешь, что есть решение, чтобы пока только он пошел со мной в горы. Но без пулемета чтобы и на глаза не показывался!

— Все передам. — Гешо почесал в затылке и ушел.

Когда луна осветила бледным светом горизонт на востоке, Калыч начал спускаться к селу. Пока село не притихло и не уснуло, он решил переждать в вербах около Осыма. Потом на цыпочках перешел через горбатый мостик и, осторожно двигаясь в тени оград, добрался до центра села. Вслушался. До него долетел еле слышный мужской разговор. Послышались чьи-то шаги. Остервенело залаяла собака. К ней присоединились и другие собаки. Калыч завернул в разгороженный двор и скрылся за поленницей сухих дров.

С соседней улицы донесся мужской голос:

— Стой, кто там?

Калыч радостно встрепенулся, узнав голос Марина.

— Да мы свои, из управы идем, а вы что, ночной обход? — раздался в ответ подвыпивший и немного тягучий голос.

— Незачем вам знать, кто мы такие, — строго ответил им Марин. — Разве не знаете приказа поручика Игнатова? В это время никто не имеет права шататься по улицам.

— Постойте, ребята, мы свои, доверенные люди, у нас пропуска есть, — оправдывался мужчина с тягучим голосом.

«Эх, — подумал со злостью Калыч, — протянул бы ты у меня ноги, доверенная сволочь, да только сейчас не до этого, есть дело поважнее».

Снова послышался неразборчивый тихий говор. Шаги удалились. Собачий лай утих.

Калыч выпрямился и осмотрелся. Глаза уже давно привыкли к темноте и могли различить любой куст, любой предмет, который неопытному глазу показался бы силуэтом человека.

Калыч обошел площадь, проскользнул по улочке к церкви, прильнул к церковному забору, затем юркнул в заросший травой двор. Прислушался. Никто не подавал никаких сигналов. Он приблизился к калитке, соединявшей дворы церкви и школы, и снова остановился. И тут он заметил, как между полынью и бузиной осторожно приподнялась чья-то фигура.

Молча подали друг другу руки.

— Ну что, готов? — спросил Калыч.

— Да, пошли, — тихо прошептал Йордан. — Часа два уже жду. Надо спешить, а то скоро будут сменяться посты. Я и так заждался. О чем только не передумал! Весной как раз на этом месте мы ждали Данчо Данева, чтобы спасти наших.

— Где оружие? — спросил Калыч.

— Здесь, — нагнулся Йордан и поднял с земли пулемет. — Меня чуть было не заметили, — продолжал он торопливо. — Опять повезло. Хорошо, что погас свет. Пока зажгли фонари, мой след простыл.

— Давай выбираться из села, а там и поговорим. — Калыч взвалил пулемет на плечо и осторожными шагами направился к улице.

Было за полночь. Солдаты сладко спали. В помещении роты стоял запах от потных портянок и сапог. От захода солнца и до восхода окна школы плотно закрывались. Боязнь внезапного нападения и опасения, что партизаны могут бросить гранату в открытые окна, не давали покоя начальству даже во сне.

Кто-то из солдат бормотал во сне, кто-то громко чмокал губами. А дневальный Кында — один из тех немногих в роте солдат, которые не спали, — из последних сил боролся со сном. Сегодня ему не удалось даже вздремнуть, потому что во время обеденного отдыха Игнатов послал его, с запиской к Бейскому. Записку было приказано передать лично Милко Бейскому, который ушел куда-то к запруде. Пока Кында нашел его под вербами да пока повернулся, солдаты уже встали. И теперь, к концу смены, Кында едва держался на ногах. В другой раз перевел бы часы вперед, но с запасниками шутки плохи. Они сразу же саданут под ребро, и виноватого потом не найдешь. Кроме всего прочего, придется разбудить Пени, а он такой пройдоха, сразу же поймет, в чем дело.

Кында был связным у Игнатова еще с зимы. Как только весной в роту пришли запасники, какой-то шутник придумал ему прозвище Кувшин. Все были уверены, что Кында доносит обо всем, что происходит в роте, Игнатову, и ругали его по поводу и без повода. Когда же играли в «жучка» и Кынде приходилось отгадывать, то его лупили с наслаждением до тех пор, пока не посинеет ладонь.

До конца дежурства оставалось еще минут двадцать. И чтобы отогнать сон, Кында решил пересчитать оружие.

Сначала он подумал, что ошибся. Еще раз, считая, прошел вдоль пирамиды. Нет, ошибки не было. В его груди неистово застучало сердце. Казалось, что оно сейчас выскочит наружу. От недавней дремоты не осталось и следа. На клочке от пачки сигарет он записал количество винтовок и пулеметов — не хватало легкого пулемета и карабина. Ударом ноги он открыл дверь спального помещения. Схватил Гецу за ноги.

— Геца, Геца, — шипел он, — вставай!

Геца испуганно и сонно тер глаза, готовый в любую минуту бежать. После расстрела каменопольских коммунистов он всегда был начеку, его даже во сне не оставлял страх внезапного нападения партизан.

— Где они? — вскинул он голову и зажмурился от света лампы.

— Выйдем!

Кутула проснулся и проворчал:

— Да замолчите вы, нашли время!

В конце концов разбудили и остальных солдат. Спальное отделение загудело, как улей.

— Да вы знаете!.. — пытался перекричать всех Кында. — Нет одного легкого пулемета!

— Да ну тебя, пора бы проснуться, — сказал кто-то.

— Уж не на своих ли ногах он убежал? — добавил другой.

— Замолчите вы наконец, дайте поспать! — Кутула накрылся с головой и повернулся на другой бок.

А в коридоре Геца и Кында уже в который раз пересчитывали оружие.

— Ой-ой-ой, мамочка! — скулил Кында. — Поручик меня за это прибьет!

— А ну-ка посмотри, кого нет, кто в ночном обходе?

— Их-то я знаю! Ангел и Марин! — Трясущейся рукой Кында взялся за ручку двери спального помещения. — Ох! — вскрикнул он испуганно. — Йордан! Постель Йордана пуста! Эй, люди, где Йордан?

— В штанах у меня, — пошутил кто-то, и все опять стали громко ругать Кынду за то, что он не дает спать.

Геца переминался с ноги на ногу, поеживаясь от ночной прохлады, но как только услышал имя Йордана, виновато заморгал и обернулся к Кынде со словами:

— Поручик как раз сегодня приказал не спускать с Йордана глаз. Вот так влипли!

— Что же теперь делать? — захныкал Кында. — Наверняка он сбежал, когда свет погас. Ох, мамочка, с живого шкуру спустят! Что же делать?

— Надо сообщить поручику, — ответил Геца и побежал на квартиру Игнатова.

Через полчаса Кында стоял навытяжку перед Игнатовым. Тот схватил его за горло и со всей силой толкнул к стене.

— Почему допустил? Я что тебе приказал?! Говори! Спал? Жалко, что голову тебе не отрезали…

После первого толчка со стены полетела известка и штукатурка. Второй толчок поверг Кынду на пол. Он упал спиной прямо на масляные пятна. Последовало еще несколько ударов и пинков. С силой распахнув дверь, Игнатов влетел в спальное помещение и закричал во все горло:

— Украли пулемет! Перестреляю всех, предатели!..

А когда немного пришел в себя от душившей его ярости, доложил Додеву о происшествии. Спросил, какие меры принять. Полковник ответил ему, что ничего предпринимать не надо, и приказал быть готовым подняться по боевой тревоге.

Известие о краже оружия в Лозене полковник Додев встретил спокойно. Он знал о твердом решении правительства до конца августа силами войск и полиции ликвидировать все партизанские отряды и группы.

Несколько дней штаб дивизии лихорадочно готовился к выступлению. Генерал Янев радостно потирал руки и втайне надеялся, что наконец в районе расположения дивизии будет спокойно.

Во всех селах, где сосредоточивались части дивизии, рота моторизованной полиции, жандармы, крестьяне и скот должны были оставаться на местах во всем районе. Никто не имел права показываться на улице.

В пять часов после обеда Игнатов получил приказ выступать.

Трубач протрубил тревогу. С луга от реки пригнали лошадей, потных и запыленных. Двор школы наполнился криками и шумом.

На площади застучали колеса обозных телег. На телеги быстро погрузили боеприпасы и продукты.

Слановский заботливо собирал свои вещи, с тревогой наблюдая за паникой, охватившей всех. Кутула бегал то в помещение, то к телеге во дворе и осипшим голосом спрашивал:

— Кто взял у меня каску?..

Через полчаса Кында стоял навытяжку перед Игнатовым, нервно переступал, бил передним копытом сухую землю, грыз удила, с которых капала белая пена.

— Внимание! — прокричал Игнатов. — Во время операции требую абсолютной дисциплины. Провинившиеся будут считаться соучастниками бандитов. Имейте в виду, на территории всего района не останется ни одного уголка, который не будет прочесан. Очистим от предателей и изменников любимую землю наших славных дедов! Вам все ясно?

Последовал нестройный ответ.

Игнатов подал команду «Вольно», повернул коня во двор и, не слезая, еще раз окинул взглядом обозные телеги.

Перед управой собрались представители общественной охраны. Староста Болтов, с ружьем через плечо, в зеленом охотничьем костюме, отдавал распоряжения десятникам. По площади прохаживались группки по два-три человека, на которых теперь возлагалась охрана села.

Рота походной колонной потянулась на юг к горам. Южнее Лозена, на десятом километре пути, Игнатов свернул с шоссе и поскакал по полевой дороге.

На западе за дальней цепью синих холмов садилось солнце. От потрескавшейся земли веяло жаром.

Только с наступлением сумерек Игнатов разрешил первый привал. Солдаты попадали около дороги кто где мог. Слановский постелил плащ, лег на спину и устремил взгляд на утомленное дневной жарой небо, на котором уже висели крупные звезды.

Марин приблизился к нему.

— Вот такие дела: готовились уйти все, а получилось по-другому, — тихо прошептал Слановский.

— Не могу ничего понять, господин подпоручик. Не верю, чтобы Йордан соврал. Значит, так было приказано.

— Разве ты не понимаешь, что нам не верят, мы им не нужны! — вздохнул Слановский.

— Вряд ли…

— Этим дело не кончится, вот увидишь, но может быть, это относится только ко мне. Теперь я понял, как легко можно сделать человеку зло и как трудно доказать, что ты не виновен, — сказал Кирчо.

Всю ночь рота молча двигалась по полю. На рассвете прибыли в село, приютившееся у подножия горы. Колонна, растянувшаяся, нестройная, остановилась возле большого колодца, построенного еще римлянами. Недалеко, шагах в двухстах от него, торчали остатки древних крепостных стен, поросшие травой.

На поляне солдаты составили винтовки в пирамиды, а за ними сложили вещмешки. На посту остались только часовые. Усталые солдаты легли спать прямо на землю.

Игнатов пришпорил коня и отправился в притихшее село. Его встретил староста, пригласил в дом. Они позавтракали, выпили ракии, поговорили о том о сем. Подбадривая друг друга, они как-то очень неожиданно сблизились, как люди, которым грозила одна и та же опасность — партизаны.

Когда вышли из дома, увидели привязанного к стволу акации осла. В окне виднелась худенькая спина мальчика в выцветшей синей рубашке и его широкополая соломенная шляпа. Староста слегка толкнул Игнатова, осторожно показал глазами на паренька.

— Этот сорванец с ослом не вызывает у меня особого доверия.

— Почему?

— У него есть записка, с которой он может проехать к нашему фельдшеру, а кому это лекарство, один дьявол знает. От таких одни неприятности.

— Давай его арестуем, — предложил Игнатов.

— В селе не надо. И без того моя жизнь на волоске. Мне уже два раза угрожали. Ему все равно ехать в вашем направлении. Он живет в одном из хуторов на реке Зла. Порасспросите его без свидетелей, чтобы люди не видели.

— Эх, — угрожающе стиснул зубы Игнатов, — надо, чтобы все видели, как на этот раз мы разделаемся с изменниками!..

К одиннадцати часам рота взяла путь на юго-восток. Над выгоревшим пустынным полем стоял душный зной.

По шоссе семенил ослик, на котором ехал мальчик. Два-три раза он останавливался и как будто специально оборачивался к солдатам, которые все ближе и ближе подходили к нему.

Игнатов отпустил поводья коня, дрожа от жажды мести за обиды, которые пережил в последнее время. Подзадоренный сельским старостой, он не мог освободиться от чувства подозрения, что этот паренек действительно связной, помощник партизан. Он не мог даже и мысли допустить, что чисто детское любопытство влекло мальчика к роте, которая его догоняла. Отъехав немного от дороги, паренек с улыбкой смотрел на солдат.

Игнатов сделал ему знак рукой ехать рядом с ним.

Под тенью соломенной шляпы непринужденно улыбался четырнадцатилетний босой мальчишка с густыми взъерошенными волосами и карими, живыми, не по возрасту серьезными глазами.

— Моему коню не угнаться за вашим, господин капитан, — повысил он Игнатова в звании. Ему казалось, что Игнатов хочет пошутить с ним. Но тот окинул парня холодным, мутным взглядом и молча кивнул ему головой, чтобы он следовал за ним, потом медленно обернулся к Слановскому, который шел в двадцати шагах от него.

— Слановский! — подозвал его Игнатов, прищуривая от солнца глаза.

— Слушаю, господин поручик, — поравнялся с конем Слановский.

— Ты знаешь его? — Игнатов кнутом указал на мальчишку.

— Нет.

— А тебе не кажется, что он подослан?

— Этого я не могу знать, но не думаю.

Шагов через двадцать Игнатов повернул коня и пересек дорогу Слановскому.

— Кончай с ним, отправь к святому Петру!

Слановский продолжал молча ехать. Мальчик ничего не слышал из их разговора и не подозревал, что Игнатов уже отсчитал последние минуты его жизни. Он продолжал ехать во главе колонны, с любопытством разглядывая солдат, и все так же добродушно и непринужденно улыбался.

Раза два или три Марин и Кутула подавали ему знак рукой, чтобы он остался сзади, но он их не понимал и продолжал ехать по дорожке вдоль кювета.

Конь Игнатова рвался вперед. Игнатов остановил его. Снова подождал, когда Слановский поравняется с ним, и, нагнувшись через гриву и натянув узду, сказал суровым голосом:

— Я вам говорю, подпоручик Слановский! Вы поняли мой приказ?

— Вы шутите, господин поручик?

— Я? Да, шучу, если вам так хочется.

Слановский замолчал. Игнатов продолжал говорить, все так же свесившись через гриву коня:

— Это вы до сих пор шутили со мной, господин подпоручик Слановский, но не думайте, что я что-то забыл или простил вас. Я буду удовлетворен только в том случае, если вы представите доказательства своей преданности. Мне осточертели ваши пустые обещания!

— Нет, я не могу, — нервно затряс головой Слановский. — Оставьте его! Что вам нужно от этого ребенка?

— Ребенка? — озверел Игнатов. — Из-за таких, как он, мне не смыть позора и унижения! А ты не прикидывайся таким наивным. Сообрази, — указал он кнутом на пустое поле, — что ему здесь надо? Кругом нет ни одной живой души.

— Вы еще и голоса его не слышали, а уже вынесли ему приговор. Допросите его хотя бы…

Игнатов злобно скрипнул зубами:

— Уж не думаешь ли ты, что это случайно взбрело мне в голову? Бандиты как раз таких, как он, и используют, в качестве разведчиков, потому что они не вызывают подозрений. Вот они и суют всюду свой нос, вынюхивают. Оголяют наши тылы и фланги. Может быть, через час-другой бандиты узнают, куда и мы направляемся, сколько у нас людей. Он сегодня же ответит за исчезнувший ротный пулемет. Посмотри только — живой души вокруг нет! Если ты и сейчас откажешься, то я поставлю тебя на место, которого ты заслуживаешь. Тебе ясно? Который час?

— Два.

— Объявляй привал!

Слановский отстал от коня Игнатова. Побледневший и расстроенный, он дал знак роте остановиться. Солдаты повалились на землю по обе стороны шоссе.

Кында побежал вперед, подхватил поводья и стал прогуливать коня Игнатова по обочине дороги.

Мальчик на ослике поравнялся с Игнатовым. Ловко соскочил на землю. Вместе с Игнатовым они прошли еще шагов десять. Слановский с болью в сердце смотрел им вслед.

— Что, конспиратора поймали? — язвительно спросил кто-то.

— Все может быть, теперь не знаешь, кого и бояться, — злобно ответил Геца.

— Смотри не угоди в какую-нибудь яму, — процедил Кутула.

— Ты что, этого ждешь? — оскалился Геца.

— А я тебе не ровесник, — сощурился Кутула и взял в руки камень. — У тебя зуб на всех, только посмотрим…

— Ты что, запугиваешь?

— Довольно, — подал голос Слановский. — Отдыхайте.

Несколько человек одновременно позвали его:

— Господин подпоручик, вас зовут!

Слановский встал и пошел к Игнатову медленным, усталым шагом. Вдруг по его телу пробежала холодная нервная дрожь. Он увидел, как Игнатов бьет мальчика по голым локтям, держа в левой руке пистолет. Когда Слановский приблизился к ним, он услышал шипящий голос Игнатова:

— Говори, куда идешь?

Мальчик поднимал локти вверх, защищаясь от Игнатова, и о чем-то умолял его. Но Игнатов, не слушая мальчика, продолжал бить его.

— Ты, ублюдок, слышишь, о чем тебя спрашивают? Говори, не то прикончу на месте!

Мальчик всхлипывал:

— Что говорить, господин капитан? Я ничего не знаю!

— Знаешь, знаешь, хватит хныкать! Ты любишь Болгарию?

— Люблю, господин капитан. За что ты меня бьешь?

— Потому что ты врешь! Ты знаешь, где партизаны. Если отведешь нас к ним, останешься жив, паршивец.

— Откуда мне знать, где они? За что вы меня? — обратился он одновременно и к Слановскому, который наблюдал эту жестокую сцену, кипя от возмущения.

Игнатов вызывающе подмигнул:

— Слановский, давай опробуй свой пистолет, когда-нибудь надо начинать.

— Нет! — Слановский сделал шаг назад. — Солдаты смотрят на вас.

— Ах, ты еще осмеливаешься и советы мне давать? Солдаты, говоришь, смотрят? Так я их веду не на свадьбу и не в монастырь. Теперь они только с такими, как этот, и будут иметь дело. Нас послали уничтожить их всех до одного.

— Оставьте ребенка!

Мальчик глядел на них широко раскрытыми от ужаса глазами, и его сердечко колотилось от страха. Единственной его надеждой был Слановский.

Но Игнатов снова перевел на него свой помутневший, пьяный взгляд.

— До каких пор ты будешь водить нас за нос? — Он замахнулся и ударил мальчика в поясницу. Тот громко закричал, согнулся и завертелся около Слановского.

— Ай-ай, дядечка, скажи ты ему!

— Мальчик, куда ты ходил? — спросил его Слановский, не зная, чем помочь.

— За лекарством в аптеку, вот и записка из управы, — всхлипывая, объяснял парнишка и слизывал языком слезы. — Дедушка болен, для него и несу лекарство. Если бы я знал, что так получится!

Тут Игнатов сильно ударил его кулаком в лицо. Мальчик упал на спину и тут же вскочил. Из носа у него потекла кровь, и он еще сильнее расплакался:

— За что, дяденька?..

— Ты подлец, Слановский! — окинул Игнатов холодным и злобным взглядом подпоручика. — Имей в виду, я все запомню! — пригрозил он ему.

— Я не подлец, господин поручик. С такими-то воевать легко…

— Ас кем трудно? — процедил сквозь зубы Игнатов. — С такими, как ты? Все вы до одного слюнтяи… Я поставил перед тобой боевую задачу, а ты отказываешься ее выполнить перед лицом врага.

— Какой же враг этот мальчишка? Смешно…

— А вот какой… — И Игнатов, прицелившись мальчику в грудь, нажал курок. Тот отпрянул в сторону, и пуля прошла через плечо. Мальчик, отчаянно крича, кинулся на обочину дороги:

— Ой-ой-ой, умираю!

Игнатов выстрелил второй раз. Пуля попала мальчику в затылок. Пышные волосы обагрились кровью. Соломенная шляпа слетела на пыльную траву, прокатилась по ней и замерла. Конь Игнатова испуганно захрапел и начал рыть землю копытом.

Мальчик распластался на траве. В левой руке он сжимал пыльный камень. Казалось, что в последний момент он готов был бросить камень в своего убийцу.

Ротная колонна двинулась дальше. Шли молча. Только усталые шаги солдат глухо отдавались в распаленной от зноя тишине.

Марин, поравнявшись со Слановским, спросил, дрожа от гнева:

— Что ему сделал этот ребенок? Башку ему оторвать, как курице, не человек, а зверь какой-то!..

— Ох, можно сойти с ума, — простонал Слановский. Он продолжал ехать, опустив в землю глаза, понимая, что часть вины за смерть ребенка лежит на нем.

На следующем привале Игнатов отозвал в сторону Гецу.

— Как настроение солдат? — глухо спросил он.

— Молчат. Насторожились.

— Разве Слановский вам не объяснил, что тот ублюдок был партизанским связным?

— Нет. Ничего не сказал.

— Продолжай подслушивать, потом доложишь…

Глава восьмая

В маленьком селе на реке Злой разместился штаб дивизии и командный пункт генерала Янева, который лично хотел руководить операцией. Под его командованием находились около четырех тысяч солдат, офицеров, полицейских и жандармов, которые стягивали железное кольцо вокруг отряда Чугуна.

В сумерки в направлении села в автомобиле с потушенными фарами ехал Цено Ангелов. Всю дорогу его мучили самые противоречивые мысли. Все донесения подтверждали, что где-то в этих местах отряд окружен. Но почему его так мучило предчувствие, что и на этот раз они ничего не добьются?

Когда машина остановилась перед школой, дежурный офицер встретил Ангелова и проводил в комнату генерала. Янев развернул на широком походном столе карту.

— Вы готовы, господин генерал? — улыбнулся, едва переступив порог, Ангелов и бросил небрежный взгляд на карту, где Янев синим карандашом отметил места расположения полков, рот и батарей, а красными кружочками — возможное местонахождение партизан.

— Надеюсь, — указал Янев рукой на карту, — что на этот раз ни один из них живым не уйдет.

— Думаю, они попытаются пробиться где-нибудь в направлении Балкан.

— Именно в этом направлении окружение самое плотное. Ровно в пять часов прозвучал сигнал к наступлению. Даст бог, на этот раз все будет хорошо.

Цено Ангелов улыбнулся в усы:

— Вряд ли богу до наших дел сейчас! Надо самим поднатужиться, иначе, если мы их не уничтожим, с нами будет покончено. Слушал сегодня сводку, опубликованную в газете, — озабоченно покачал он головой и вздохнул, — большевики уже на румынской границе.

— Это-то и придает смелости всем изменникам, — повысил голос Янев, — но я твердо убежден, что они их не дождутся…

К девяти часам вечера в село прибыли командиры полков Додев, Цанков, Гечев и командир артиллерийского полка Занков.

Самая большая в селе корчма оказалась тесной для всех офицеров и полицейских. Столы были поставлены один к другому. Староста и сельские богачи все как один старались угодить высокому начальству. В наполненной дымом корчме аппетитно, пахло мясом, которое жарили на решетках.

Сидя на центральном месте рядом со старостой и Цено Ангеловым, Янев медленно, с аппетитом ел, маленькими глотками пил вино и время от времени бросал беглые взгляды на офицеров и полицейских, которые ужинали тоже молча. Слышался только стук вилок о тарелки.

Староста села следил за каждым движением генерала преданными глазами, готовый в любую минуту услужить.

Он был осужден партизанами на смерть за издевательства над людьми и рвение по службе. Но счастливая случайность уже дважды помогла ему ускользнуть из рук Калыча.

К концу ужина в корчму вошел начальник оперативного отдела штаба дивизии майор Диманов. Он приблизился к Яневу и застыл по стойке «смирно».

— Благополучно ли добрались, Диманов? — спросил Янев.

— Так точно, господин генерал, ваш приказ выполнен.

Янев сделал знак рукой, чтобы он нагнулся ниже:

— Вы объяснили командующему армией, что первый вариант мы единодушно отвергли?

— Так точно, он полностью согласен с нами.

— Как вы думаете, у него есть намерение побывать у нас?

— По всей вероятности, завтра после обеда.

Янев самодовольно улыбнулся. По всему было видно, он польщен тем, что командующий армией все же оказал ему неограниченное доверие: он намерен прибыть в его группу только после завершения операции, а утром будет, по-видимому, следить за развитием операций в других группах преследования.

— Диманов, — указал он на стол, — поищите себе место. Ужинайте, а пакет пока держите при себе. Передадите его мне позже.

Диманов отдал честь и отошел от генерала. Майор Пеев подал ему знак рукой, показал на свободный стул рядом с собой.

— Ты где запропастился? Отпуск закончился? — тихо спросил его Диманов, устраиваясь поудобнее за столом.

— Был дома, но догулять отпуск не удалось, — ответил Пеев.

— Понимаю. Все отпуска отменены. — Он отломил кусочек хлеба и начал медленно его жевать. — Чуть не разбились на мотоцикле, так как ехали без огней.

Ему принесли ужин. Наполнили бокал вином.

— Твой батальон близко? — спросил Диманов и вытер губы кусочком хлеба.

— Мы расположились западнее села, а что?

Диманов незаметно посмотрел на командира третьего батальона капитана Павлова, который говорил через стол с каким-то жандармом. Убедившись, что тот его не подслушивает, повернулся к Пееву:

— Сообщу тебе что-то важное. Найди потом время встретиться.

— Сведения личного или служебного характера? — нетерпеливо спросил Пеев.

— И того и другого…

Янев закурил сигарету. Закурили все. От чада жарившегося на решетках мяса и дыма сигарет большая газовая лампа, подвешенная к потолку, стала мигать.

Генерал постучал вилкой по краю тарелки. Все замолчали и повернули к нему головы. Староста встал, посмотрел в сторону дверей и обратился к Яневу:

— Господин генерал, господин начальник окружного управления государственной безопасности, господа офицеры, заявляю вам от имени населения села, что лично я и свободолюбивые крестьяне из вверенной мне общины в этот вечер особо счастливы, поскольку вы, господин генерал, и остальные господа оказали нам столь высокую честь. Около двух лет мы с нетерпением ждали этого счастливого дня и часа, когда вы, славные болгарские витязи, раз и навсегда очистите наш свободолюбивый край от коммунистических банд.

Итак, я поднимаю бокал за вас, господа, за вас, господа генералы. За последнюю ночь бандитов, за их жалкую смерть, за здоровье всего нашего воинства я пью до дна, — обернулся он к Яневу и Цено Ангелову, чокнулся с ними, выпил свой бокал одним духом до дна и сел.

Полковник Занков тоже выпил свой бокал до дна. Довольный, он обратился одновременно и к старосте и к Яневу:

— Будев, да ты прирожденный оратор. Знаете ли, господин генерал, — обратился он к Яневу, — в тридцать восьмом году Будев был фельдфебелем в моем полку.

Янев удовлетворенно покачал головой.

Цено Ангелов пил молча, с досадой слушая трескучие речи, и, может быть, был единственным человеком здесь, кто в этот вечер лучше других отдавал себе отчет в том, что с этого времени их ждут новые огорчения и неожиданности. Его раздражало низкопоклонство старосты перед военными, о которых в его душе давно сложилось убеждение, что они не способны ни на какое серьезное дело.

И пока Занков и Будев вспоминали о каком-то случае из их службы, Додев неожиданно сказал:

— Господин полковник Занков, вы действительно счастливы оттого, что ваш фельдфебель твердо защищает интересы нации? Известно ли вам, что один из главарей партизан, Данчо Данев, также был моим фельдфебелем?

Ангелов вздрогнул. Неужели это был намек? Имел ли Додев что-нибудь в виду? Но через минуту он сообразил, что тот совсем случайно связал эти два случая — со старостой и Данчо.

В задымленной корчме снова наступила тишина. Все взгляды были устремлены на Янева.

— Господин староста, господа! — начал он медленно и торжественно. — Мы, военные, не любим громких слов, потому что мы люди долга и дела. Господин староста, благодарю вас от своего имени и от имени моих офицеров и храброго воинства за эти горячие слова, в которых я вижу безраздельную готовность как с вашей стороны, так и со стороны ваших патриотически настроенных крестьян помогать нам. Отечество наше переживает тяжелый и критический момент. Только общими усилиями от мала до велика мы раздавим стоглавую гидру большевистской опасности.

Господа, я должен вам признаться, что, узнав о мудром и твердом решении нашего правительства до конца августа очистить от большевистских агентов всю территорию нашего отечества, я испытал особое чувство удовлетворения и веры в завтрашний день.

«Еще не то будет, — злорадно думал Цено Ангелов. — Сколько лет и я обманывал себя, что ликвидируем их, а их еще больше стало».

Генерал продолжал:

— Завтра мои храбрые молодцы рука об руку с нашей доблестной полицией и патриотически настроенными крестьянами покажут, как надо бороться во имя родины со смутьянами. С завтрашнего дня мы всецело и полностью станем хозяевами положения. И я хочу, чтобы завтра вечером мы опять собрались здесь, увенчав свое оружие славой и победой.

Да поможет нам бог, пусть он даст нам силы и веру в победу синеоких германских рыцарей, чтобы восторжествовала наша общая цель.

Он высоко поднял свой бокал. Рука его едва заметно дрожала. Буравя всех глазами, он повысил голос:

— За последнюю ночь бандитов, за нашу полную победу! Ура!

Офицеры громко заревели, быстро опустошили бокалы и продолжали воодушевленно аплодировать.

Янев, довольный, улыбался, будучи уверенным, что его слово воодушевило всех на решительные действия.

Цено Ангелов начал поглядывать на часы. Янев понял его намерение и встал со своего места. Сразу же раздвинули столы, чтобы освободить ему дорогу.

Село спало. Только на площади около автомобилей и мотоциклов разговаривали, стоя группами, шоферы и охрана.

Янев в сопровождении командиров полков пошел к школе.

Пеев и Диманов немного отстали.

— Ты что хотел мне сказать? — нетерпеливо спросил Пеев.

— Вы получили боевой приказ?

— Нет. Ждем.

— Увидимся после, а сейчас я должен передать пакет генералу.

Во дворе школы они догнали остальных. Дежурный по штабу отрапортовал генералу, что за время его отсутствия особых происшествий не произошло, за исключением того, что в поле была поймана без пропуска и удостоверения женщина.

— Где она? — медленно спросил Янев. — Передать ее в полицию, — небрежно махнул он рукой и вошел в комнату, где ослепительно ярко горела керосиновая лампа.

Диманов передал пакет Яневу и, воспользовавшись сутолокой, которую создавали полковые командиры, выскользнул на улицу.

Обшарив взглядом коридор, он поискал среди офицеров Пеева. Как раз в это время двое солдат ввели в учительскую растрепанную худенькую женщину, которая чуть слышно всхлипывала.

У женщины подкашивались ноги, и один из солдат поддерживал ее.

Вперед выступил жандармский подпоручик с маленькой птичьей головой и низким лбом. Не выпуская изо рта сигарету, шепелявя, он обратился к солдату;

— Отпусти ее, она что, ходить не умеет?

Женщина закричала пронзительным голосом:

— Моего сыночка убили, сыночка моего-о-о!

— Ну хватит, чего раскисла! — обругал ее жандарм с птичьей головой и выплюнул сигарету изо рта.

Из учительской комнаты вышел полицейский агент в штатском.

— Подведите ее сюда. Да не реви ты, будто кожу с тебя сдирают… Что произошло с ее сыном? — спросил Диманов жандарма с птичьей головой.

— Поручик Игнатов еще вчера в полдень начал операцию. Усомнился в мальчишке и принял меры, — подмигнул он цинично. — Лес рубят — щепки летят.

К ним приблизился Пеев. Диманов сразу же вышел во двор. По пути он процедил сквозь зубы:

— Этот Игнатов — неисправимый идиот.

— Не говори, — недовольно поморщился Пеев. — Застрелил мальчика на дороге. На глазах всей роты, представь себе только!

Диманов плюнул и добавил:

— Мерзавец!

Они дошли почти до ограды школы. Присели на поваленное дерево и закурили.

— Теперь говори, — нетерпеливо сказал Пеев.

Диманов еще раз огляделся вокруг и, убедившись, что их никто не подслушивает, тихо произнес:

— Дай честное слово, что все сказанное останется между нами.

— Да ты что! — с обидой поднял на него глаза Пеев. — Сколько лет знаем друг друга!

— Все пропало, — тяжело вздохнул Диманов и еще раз огляделся вокруг. — Ты видишь этих идиотов, далеко ходить не надо. Русские подошли к нашей границе, а они произносят речи.

— Есть ли какой-нибудь выход? — упавшим голосом прошептал Пеев.

— Если оценивать обстановку трезво и реально, немцы давно проиграли войну. Но это не означает, что и мы из-за них должны идти ко всем чертям.

— А есть ли у нас хоть какой-нибудь выбор?

— Его надо создать. Даже если завтра мы уничтожим всех партизан до одного, и то ничем не облегчим положения страны. И без них русские займут всю нашу территорию.

— С ними-то нам не справиться.

— Но если мы все подготовим заранее, можно еще найти выход. Я уже связался с людьми наверху. Поручился и за тебя. На этих днях к тебе придет один человек. Выслушай его. Ты согласен?

— Согласен, — нерешительно ответил Пеев.

У дверей школы дежурный по штабу обратился к группе офицеров, которые курили и тихо разговаривали на ступеньках:

— Господа, всех просят к командиру дивизии.

— Пойдем, — предложил Диманов, и оба молча пересекли двор.

Чугун не служил в армии и даже не открывал учебника по тактике. С минимумом военной терминологии, которую он употреблял не всегда правильно и невпопад, его познакомил Данчо Данев. Но это не мешало Чугуну справляться с самыми запутанными и сложными боевыми ситуациями, потому что он прошел сквозь огонь десятка схваток с полицией и жандармами. И перед лицом смерти, когда и малейшая, незначительная несообразительность стоила бы ему жизни, он изучил все тонкости сложной науки — биться и перехитрить врагов, как бы много их ни было.

В последние дни, казалось, даже воздух был наполнен тревожным напряжением, которое военные создавали своим последним отчаянным набегом. Но ни для кого из партизан не было тайной, что вокруг них стягивается плотное огненное кольцо.

Чугун понимал, что жизнь и судьба этих двухсот мужчин и женщин находится в его руках. Со многими из них он не раз переносил мучительный голод, физическую усталость долгих походов.

Но если в эти теплые августовские дни и ночи над лесами, холмами воздух был наполнен отчаянной жаждой мести власть имущих, то во сто раз большей была сила встречного грозового, теплого, весеннего ветра, который нес надежду на скорое появление Красной Армии. Гусеницы танков, огонь ее «катюш», железные колонны ее пехоты уже были на пыльных равнинах Румынии. Сбывалась десятилетняя мечта самых отчаянных — дождаться, дожить до того дня и часа, когда казачьи кони остановятся на водопой у тихого Дуная.

— Эй, ребята, — подбадривал Калыч еще не бывавших в серьезных боях партизан, — до победы рукой подать. Разве можно теперь осрамиться?

— Эх, была не была, — подмигнул еще совсем молоденький паренек с нежным, как у девушки, лицом. — Пусть только сунутся, мы им покажем.

— Хорошенько запомните, что я вам скажу. Все делает рука. Она сделала винтовку, она пашет, сеет, и голова тоже ей подчиняется.

— Это как же так? — удивленно смотрел на него черноглазый юноша; одетый в выцветшую ученическую куртку, тонкий и худенький, как ребенок.

— Да вот как. В бою рука должна быть крепкой. Ослабеет палец на курке, выпустишь приклад — готовься на тот свет.

— А вы никогда не боялись? — наивно спрашивал его рыжий, с веснушчатым лицом паренек.

— О, еще как! — расплывался в улыбке Калыч. — Нет человека, которому не было бы страшно. У меня не только поджилки тряслись, я сам весь подпрыгивал. Но побороть страх можно. Его надо, как камень, к руке зажать, и тогда держитесь, гады. А еще имейте в виду, — многозначительно подмигнул он, — добрую половину солдат насильственно гонят против нас. Им вдвойне страшно. Они и нас боятся, и начальства. Только жизнь-то им мила — кому хочется рисковать собой в этих кустах и дебрях? Есть, конечно, среди них звери, фашисты. Такому убить человека пара пустяков…

Если самые молодые, необстрелянные партизаны нуждались этой ночью в известной подготовке перед решительной схваткой, то перед проверенными во многих боевых действиях старыми и опытными партизанами стояла задача нацелить отряд на победу.

Данчо Данев стоял на посту у края глубокого и сухого оврага, скрытый между, кустами боярышника и шиповника. За последние десять дней он пришел в состояние полного душевного равновесия. Еще до появления в отряде Йордана он почувствовал, что с него, по крайней мере на какое-то время, сняты все подозрения. В эти дни он не раз упрекал себя за проявленную слабость, которая чуть было не стоила ему жизни. Но в эту теплую и тревожную ночь, лежа на песке и до боли напрягая слух, Данчо чувствовал, что там, за хребтом, идет подготовка к наступлению: то доносился резкий рев мотора поднимающейся по крутому скату машины, то слышалось ржание коня или тонкий, осторожный свист. Когда наступала звенящая тишина ночи, было слышно, как между собой соревнуются кузнечики. Можно было наблюдать, как с усыпанного звездным порошком неба падала бледная звезда, оставляя за собой кривой светящийся след, и медленно исчезала, приближаясь к земле.

Это была ночь для мечтаний или раздумий, но для многих она станет последней ночью. Смерть подстерегала на каждом шагу любого. Она, как холодная тень, опутала землю. Кого она сделала своим избранником? Никто этого не знал. Каждый надеялся, что его она пощадит. И, может быть, только Данчо Данев пытался увидеть в эту ночь сквозь невидимую завесу будущих дней, недель и месяцев свою собственную судьбу.

Рядом с ним лежал Давидко, который этой весной взорвал немецкий военный эшелон. Его поймали, но он сумел убежать от полицейских. Все в отряде знают, что у них с Данчо почти одинаковая судьба. Счастливая случайность помогла обоим вырваться из лап палачей. Но только Данчо испытал силу и боль этой лжи, потому что хорошо знал, даже лучше, чем Цено Ангелов, тех людей, которые не подняли вверх руки, не сложили оружие, когда гитлеровцы рвались к Москве. А что можно было сделать с ними теперь, когда воздух был наполнен запахом пороха, когда приближалась Красная Армия!

Опять появилась жажда жизни. Она давала ему уверенность, что будущее предложит новые выгодные обстоятельства, что он загладит свою вину делами, достойными почета и уважения.

Давидко приблизил голову к его уху и тихо прошептал:

— Говорят, что мухи больнее всего кусают, когда чувствуют, что их смерть близка.

— Да, да, — прислушивался Данчо к приближающемуся реву какого-то автомобиля, — завтра у них земля будет гореть под ногами; если кто и уцелеет, будет помнить нас до конца жизни…

Как только рассвело, Чугун и Чавдар увидели на голых скалах холма, который поднимался за селом Зла-Река, силуэты нескольких конных, которые стояли неподвижно около десяти минут, осматривая окрестность вокруг себя, и затем исчезли за холмом.

Дорога к Балканам была отрезана самыми сильными и проверенными частями — жандармским батальоном «Эскадрон смерти», моторизованной ротой и артиллерийским полком.

Чугун выбрал для отступления противоположное направление — на север, к полю. Основной расчет его замысла заключался в том, чтобы вызвать сумятицу и панику в рядах противника. Перед Данчо Даневым и Давидко была поставлена задача проникнуть по дну сухого оврага глубоко в тыл с южной стороны и первыми вызвать панику, создавая впечатление, что именно в этом направлении партизаны пробиваются.

К семи часам утра с севера к ним стала приближаться цепь полковника Додева. С востока одновременно были подняты части полковника Цанкова. Туда Чугун послал человек десять, поставив их один от другого шагов на пятьдесят. И когда солдаты приблизились к ним шагов на двести — триста, повар отряда Мечо прицелился в одного офицера. Выстрелив, он увидел, как офицер подскочил, замахал руками, будто хотел что-то поймать, и упал лицом вниз. Цепь залегла, открыла беспорядочный огонь. Партизаны не отвечали. Полковник Цанков расценил это как партизанскую хитрость, поэтому дал команду минометчикам открыть огонь по голым холмам.

Именно в это время Данчо и Давидко бросили несколько гранат на левом фланге полка Цанкова, там, где был стык полка с жандармами и полицией. Подпоручик, который командовал ротой, изменил направление из-за сильно пересеченной местности, отошел еще дальше на юг. Пересеченная местность не давала ему возможности для точной ориентации. Как только его рота появилась на открытом месте, она была встречена сильным пулеметным огнем. Подпоручик послал донесение полковнику Цанкову, что, партизаны атакуют, и просил о помощи и содействии.

Полковник Цанков, командир артиллерии полка, доложил по телефону генералу Яневу, что группа численностью около сотни человек упорно продвигается в направлении расположения его полка.

Янев оценивал обстановку быстро и точно. Он был уверен, что партизаны на этот раз будут прорываться к Балканам. Это его предположение оправдывалось. Через открытое окно школы слышалась сильная беспорядочная стрельба. Его сердце лихорадочно билось. Он дал приказ преследовать партизан и выйти навстречу к жандармам, а дороги занять моторизованной полиции. В эти фатальные тридцать минут команды и распоряжения летели одни за другими.

Янев был в своей стихии. Он дал приказ Додеву поторопиться, ускорить ход, чтобы не потерять непосредственную связь с отступающими партизанами.

Батарея полковника Цанкова открыла огонь по своим же солдатам. Только теперь растерявшийся подпоручик, поступивший в полк недавно, после окончания военного училища, которое закончил всего несколько месяцев назад, понял, что допустил непростительную ошибку. Он впервые видел кровь и раненых, хрипло звавших на помощь.

Полковник Додев с самого утра не слезал с коня. Он объезжал цепь с одного конца до другого, подбадривая и воодушевляя командиров взводов и рот.

Его полк уже приближался к месту, где расположились главные силы отряда.

Чугун внимательно и терпеливо следил за движением солдат. Еле живые от усталости приползли Давидко и Данчо. Чугун крепко стиснул их руки. Он был глубоко благодарен им: они выполнили свой долг до конца.

Йордан выбрал для пулемета позицию на самом гребне хребта. Замаскировавшись и окопавшись с самого утра, он беспокойным взглядом обшаривал местность перед собой. От напряжения губы его потрескались. Время от времени он жадно глотал слюну.

Сзади к нему подполз Монка, запевала отряда.

— Когда появится на открытом месте, — показал Монка ему пальцем, — открывай огонь.

— Знаю, — опять сглотнул слюну Йордан.

— Что с тобой? — участливо спросил его Монка. — Что, душа в пятки уходит? Успокойся, браток. Они нас больше боятся, чем мы их.

Лицо Йордана искривилось в вымученной улыбке. Монка спустился с холма и побежал вправо, где должен был передать еще одно распоряжение от Чугуна.

Цепь крайней роты, которая держала левый фланг полка Додева, вышла на освещенную солнцем поляну.

Полковник Додев все еще оставался в котловине. Его конь был весь в пене.

— Поскорее, ребята, отстаете! — подгонял он солдат. — Слышите, что там происходит? Уничтожили их, нам ни одного не останется! Давай, давай поскорее! — ободрял он, а сердце его трепетало от радости и самых радужных предчувствий. Он надеялся, что операция дивизии увенчается полным успехом.

Цепь 3-го батальона осторожно вышла на открытую поляну. Теперь Йордан очень хорошо видел, что солдаты шли без желания, их перебежки были короткими. Где-то в середине цепи семенил полненький и немного сгорбленный командир 7-й роты. В полку он, как и Игнатов, славился своей жестокостью. Сейчас он оживленно жестикулировал, сердито отдавал какие-то команды.

Сердце Йордана как будто перестало биться. Он прицелился внимательно и спокойно, удивляясь собственному спокойствию. Палец его лежал на курке твердо и уверенно. Конец мушки застыл на груди командира 7-й роты. Он нажал на курок. Послышалась ровная и знакомая песня пулемета. Несколько гильз со звоном ударились одна о другую. Командир 7-й роты пробежал вперед, зашатался на подогнувшихся, как у пьяного, ногах и упал лицом вниз. Солдаты залегли на открытой поляне и открыли беспорядочную стрельбу.

Все происшедшее сильно встревожило полковника Додева. Он не ожидал с этой стороны какого бы то ни было сопротивления.

Пришпорив коня, он бросился на правый фланг, догоняя майора Пеева. Здесь, напротив его батальона, стреляли из легкого пулемета.

— Майор Пеев, поэнергичнее наступайте! Другие батальоны уже давно ведут бой! — сердито пытался он перекричать грохот винтовок и пулеметов.

А в середине цепи 2-го батальона поручик Игнатов с автоматом в руке шел впереди 2-й роты. Слановский и курсант Лило шли впереди своих взводов.

У бледного, ошеломленного, находившегося в полном душевном смятении Слановского в этот миг было, казалось, только одно сокровенное желание: пусть первая же партизанская пуля попадет в него. И как будто только Кутула с постоянным своим бормотанием и руганью напоминал ему, что не только он, но и десятки других шли сейчас против своей воли и желания.

С вершины холма Чугун следил за наступлением цепи. И когда солдаты приблизились примерно на двести шагов, Чугун приподнялся и закричал, обращаясь к солдатам:

— Товарищи солдаты, поверните оружие против ваших командиров — жалких наемников буржуазных живодеров!

В цепи на время наступила тишина.

— Врешь! — истерично закричал подпоручик Манев.

— Товарищи солдаты, возвращайтесь домой! Не выполняйте преступных приказов фашистских офицеров! — еще громче крикнул Чугун.

Манев вырвал пулемет из рук солдата-наводчика, изумленно смотрящего на вершину холма.

— Почему не стреляешь по этому идиоту? Чего рот разинул, чучело огородное? — толкнул он его в бок и нажал на курок. На том месте, где только что был Чугун, пули подняли в воздух мелкие камешки и пыль. — Ну, — угрожающе стиснул зубы Манев, — живьем вас сожжем, подлые предатели!

Солдат молча взял пулемет и пробежал на несколько шагов вперед.

Чугун все еще не давал сигнала начинать стрельбу.

Полковник Додев в это время мчался галопом к 3-му батальону. Ловко соскочив с коня, он расправил плечи. От продолжительной езды болела спина, но полковник не сдавался. В глазах подчиненных ему хотелось выглядеть энергичным и неутомимым. Осторожно продвигаясь вперед, он вдруг вздрогнул от неожиданности: весь 3-й батальон не сдвинулся с места. Он даже отошел шагов на сто назад. И только командир 7-й роты ничком лежал на сухой траве.

— Русев! — закричал Додев. — Почему не поднимаешь людей в штыки?

— Стреляют в нас, господин полковник, — растерянно показывал командир.

— А ты хочешь, чтобы не стреляли?..

Чугун не слышал и не видел, как разговаривали Додев и Русев, хотя они были где-то недалеко от него. Но он понял, что наступил решительный момент. Он поднялся во весь рост и что было силы закричал:

— Товарищи, в атаку!

Партизаны поднялись. Иордан крепко держал пулемет. После первой перебежки он выпустил полдиска над головами солдат. Партизаны шли в атаку смело, и этого, казалось, было достаточно, чтобы вызвать неожиданную панику в рядах 1-го батальона.

Как только солдаты заметили силуэты партизан, кто-то из них панически закричал:

— Нас разбили, спасайтесь!

И началось беспорядочное бегство людей, которое определяется страхом за свою жизнь.

Они бежали и бросали все, что им мешало. Слышались короткие выкрики:

— Нас разбили!

— Мы окружены со всех сторон!

— Нас всех до одного переловят!

— У партизан есть пушки и минометы!

— С ними были русские парашютисты! — добавил кто-то, продолжая бежать и вытирая на ходу пот.

Слановский и курсанты 2-й роты сначала отстали от солдат. Они пришли в себя только тогда, когда Игнатов стал кричать на них:

— Остановите их! Верните! Я вас расстреляю!

Но как догнать тех, кого гнала паника?

Кто бы мог остановить Кутулу, который бежал и, задыхаясь, кричал:

— Эй, люди, подождите, дайте дух перевести!

— Беги, беги! — Пени на бегу взял у него пулемет. Он бежал, пригибаясь, делая большие заячьи прыжки.

Чугун повел отряд вперед, изменил направление и по чистому полю взял курс на северо-восток. Вошел в лес и, прибавив в скорости, смог скрыться от преследования.

За какие-то полчаса все изменилось. Янев чувствовал себя слабым и бессильным. И не мог ориентироваться в этом хаосе.

На мосту около села он подождал Додева. Казалось, что его помутневшие глаза сейчас выскочат из орбит.

— Полковник Додев, вы поняли, чего вы стоите? Всех до единого разжалую, ничтожества! — кричал он, задыхаясь. — Какой позор!

— Я их верну, господин генерал, — козырял Додев трясущейся рукой.

— На что они мне? Стыд и позор! — в который раз повторял Янев, стыдясь смотреть в глаза Цено Ангелову.

Жандармский батальон «Эскадрон смерти», моторизованная рота входили в село Зла-Река, с трудом пробивая себе путь сквозь толпы солдат.

Только километрах в десяти от села ротные и взводные командиры смогли собрать и построить своих людей. Но они были уже не в состоянии предпринять что-либо организованное.

В расстегнутой спортивной куртке, весь в поту, Цено Ангелов ругал командира жандармского батальона и указывал в сторону леса:

— Там они! Преследуйте их, не давайте им отдыха!..

В полдень колонны солдат снова подняли пыль над серым, выгоревшим полем. Они шли на восток, в том направлении, где, как предполагалось, скрылся отряд Чугуна.

Шум растаял в мареве, и только в школе села Зла-Река царило оживление. Полковые врачи оказывали первую медицинскую помощь раненым.

И вдруг как-то сразу над селом нависла тревожно-угрожающая тишина, словно раскаленное небо могло вот-вот обрушиться на унылое поле, на притихшую землю страшной и опустошающей бурей.

Глава девятая

Игнатов хотя и с большим опозданием, но понял, что ему суждено воевать на фронте без окопов, колючей проволоки и минных полей. А противник диктовал свой стиль борьбы вне правил тактики, так старательно когда-то им изученной.

После безуспешных действий в районе села Зла-Река, бегства солдат и паники, охватившей весь полк, в его душу незаметно вкралось чувство собственной неполноценности и беспомощности. Перед солдатами он делал вид, что не боится ничего, но скрыть тревогу и беспокойство, которые тлели в нем, как горячие угли, он был не в состоянии. В последние дни он мстил, солдатам по-своему: ночи стали для них днями. Около железнодорожной линии и моста через Осым по всем дорогам к Лозену и близлежащим селам были устроены засады.

Каждый вечер Игнатов менял места засад, так как подозревал, что солдаты поддерживают связь с партизанами.

Несколько раз ночью он просыпался весь в поту, и тогда обнаруженные рядом вещи вызывали у него вздох облегчения, и он был доволен, что избавился от сна, в котором его преследовал мальчик, убитой им по пути в село Зла-Река.

Утром Игнатов явился в штаб полка. Все еще оставались иллюзии и надежда, что открываются новые пути для деятельности и самоутверждения. В большой степени на него повлияло лихорадочно-возбужденное состояние полковника Додева. Командирам рот и батальонов он лаконично, но предельно точно сказал:

— Господа, на нас возложена ответственная историческая задача грудью прикрыть и защитить священные границы отечества. Полку под моим командованием приказано занять участок обороны на румынской границе вместе с остальными частями дивизии и армии. Срок выполнения задачи — три дня. Командирам батальонов будут даны специальные указания. Я твердо убежден, что вы покажете себя достойными наследниками наших славных дедов…

Когда Додев отпустил офицеров, они собрались группами около штаба и начали оживленно обсуждать его слова.

— Я оправдываю эту меру, — заметил поручик Генчев, — но прежде всего надо очистить тыл.

— Из двух зол выберем меньшее, — добавил кто-то.

— Большевики всегда были коварные и подлые, — хорохорился Игнатов. — Почему не остановились на собственной границе? Что им надо в чужих землях?

— Может, передумают? Ведь мы не румыны, — полушутя добавил третий.

— Я готов умереть с легким сердцем. Столько лет нас готовили к этому тяжелому дню и часу! — твердо заявил Игнатов.

А подпоручик Манев переходил от группы к группе и по секрету шептал:

— События развиваются в нашу пользу. Это пока держится в тайне, но имейте в виду, большевиков обойдут. Есть силы, которые больше нас заинтересованы в том, чтобы Красная Армия не вступила на Балканы.

— Вот это дело, такие новости мне правятся! — радостно и возбужденно воскликнул Игнатов…

Этой психологической инъекцией Манев и Додев надеялись разбудить в своих коллегах дремавшие силы для сопротивления.

Игнатов приехал в Лозец в полдень поездом. Безоблачная радость наполняла его душу при мысли о предстоящей перемене. Он сразу же собрал взводных командиров. Держался необычайно приветливо. Слановский наблюдал за ним со скрытой тревогой. «Должно быть, задумал какую-нибудь подлость», — подумал он. Но Игнатов не торопился раскрывать карты.

— Завтра днем выступаем. Утром в наше распоряжение будет предоставлено два вагона. Обоз и лошадей сегодня же вечером отправить в Нижний Сеновец. Пусть там их погрузят в эшелон батальона. Всем заменить сапоги.

— На сколько дней выдать сухой паек, господин поручик? — спросил Станков.

— Приказано на два дня. После этого нас зачислят на довольствие при батальоне. Горячую пищу будем получать там.

— Наконец-то! Мир увидим, себя покажем, — шутливо подмигнул курсант Лило. — Прокисли мы в этом селе.

— Мир увидим, пороху понюхаем. Собирайтесь! — ударил кулаком по столу Игнатов.

Через час все в роте знали, что их направляют на румынскую границу.

Поздно после обеда Слановский сидел задумавшись на походной койке в канцелярии роты и уныло слушал. Марин говорил с откровенным беспокойством:

— Не могу понять, почему скрывали до сих пор? Лиляна уехала, когда мы были на операции в районе Зла-Реки. Сообщила, что благополучно прошла через все мытарства. А с баем Райко мы повздорили.

— Из-за чего? — уныло спросил Слановский.

— Он велел ничего вам не говорить. А я никак не могу понять, кто и почему сует в наши дела свой нос.

— Ты что имеешь в виду? — прервал его Слановский.

— Кто-то вмешивается в наши дела грязными руками… Опять старая песня с расстрелом, и говорят, будто вы — подставное лицо…

— Больше ничего? — вздохнул он. — Ну что ж, живы будем, разберемся, кто прав, кто виноват…

Эшелоны вереницей быстро потянулись к румынской границе. Большинство солдат впервые видели великую реку Дунай — свидетеля кровопролитных боев, преграду опустошительным набегам. И всего несколько десятилетий назад через нее перешли братья освободители — русские.

Полковник Додев, все такой же неутомимый, теперь был не в состоянии скрыть свое раздражение и беспокойство. Говорил он и смеялся через силу, делал вид, что все, о чем он говорит и что делает, в этот момент самое правильное, но простые и вместе с тем страшные мысли не оставляли его в покое. Он был достаточно хитрым и наблюдательным, чтобы не заметить, что на лицах солдат и офицеров написаны тревога и недоверие.

Полковник Додев собрал командиров батальонов. На первый взгляд он выглядел необычно мягким и чересчур любезным, однако нервы его не выдержали. Взбесило его молчание майора Пеева. Пока остальные офицеры вносили предложения, спорили между собой с единственным намерением найти самое правильное решение, как защитить границу, майор молча, и равнодушно слушал, как будто его все это не касалось.

Додев язвительно спросил:

— Майор Пеев, вы что, больны?

— Никак нет…

— Испуганы? — прервал он его тем же язвительным тоном.

По привычке Пеев поправил ремень и портупею, окинул взглядом остальных командиров батальонов, адъютанта, который записывал в своей записной книжке последние распоряжения Додева, затем встал и сказал твердым голосом:

— Господин полковник, вы достаточно умный человек! — На языке у него вертелось: «И очень хитрый», но он сразу же оценил, что это сейчас не так важно. — Разве вы не убеждены, что наше прибытие и нахождение здесь совершенно излишни?

— Как? Вы осмеливаетесь говорить это мне, своему командиру полка? — закричал Додев и смахнул с походного стола несколько бумаг, которые лежали возле его правой руки.

Пеев встал по стойке «смирно». Додев, задыхаясь, кричал ему в лицо:

— Я отдам вас под трибунал, вы дезертир!.. Пятнадцать лет вас кормил, одевал и обувал его величество… А теперь, перед лицом врага, — он показал в сторону Дуная, — вы предлагаете своему полковому командиру сложить оружие?! Ах, — застонал он, — какое падение! — Рухнув на походный стульчик, Додев закрыл лицо своими костлявыми ладонями. Потом в наступившем неловком молчании он вдруг встал и отчаянным жестом указал на дверь командирам батальонов. Те, словно только того и ждали, быстро разошлись.

Сигарета слегка дрожала в руке Додева. Время о времени его левая щека под глазом едва заметно дергалась в нервном тике.

— Позовите Пеева! — приказал он своему адъютанту. — Да-а, похоже, что конец уже близок, а мы будем теми слепцами, которые прозреют последними.

— Наш долг перед отечеством… — поднялся со своего места Манев.

— Оставь, оставь, — устало махнул Додев.

Пеев снова встал перед походным столом Додева. Отдал честь и спокойно доложил:

— Прибыл в ваше распоряжение, господин полковник.

— Садитесь, — пригласил его утомленным голосом Додев и глазами показал Маневу на дверь.

Около минуты оба молча смотрели друг на друга. Додев понимал, что поторопился на какое-то мгновение и это может дорого ему обойтись. Но и Пеев со своей стороны упрекал себя за то, что слишком рано так откровенно поделился своими мыслями.

— Майор Пеев, могу ли я узнать, что вы имели в виду, когда были таким категоричным в оценке обстановки?

— Господин полковник, присмотритесь повнимательнее и сами убедитесь: ни у кого нет намерения сражаться против Красной Армии.

— Неужели в их сердцах погасла и последняя искорка любви к отечеству? — спросил Додев.

— Мне кажется, что именно в сердцах и не следовало бы искать причину.

— А где? По-вашему получается так, что надо поднять руки до того, как будет сделан даже первый выстрел?

— Если мы не намерены испить горькую чашу до дна, необходимо учитывать интересы, желания и настроения большинства. Вы сами пожелали говорить откровенно, не так ли?

— Да, да. А еще что вы имеете в виду?

— Разве этого недостаточно?

— Да, достаточно, — вздохнул Додев. — Прошу вас, ответьте мне самым чистосердечным образом, даю вам честное слово, что все останется между нами.

— Готов, если только я в состоянии это сделать.

— Какими комбинациями вас соблазняет и на что толкает вас майор Диманов?

Пеев покраснел от неожиданного вопроса Додева, который не спускал с него глаз, подперев подбородок костлявым кулаком.

— Господин полковник, как всегда, вы очень хорошо осведомлены, но…

— Но вам не ясно, почему мы здесь? — язвительно прервал его Додев.

— Очень сожалею, но не могу удовлетворить ваше любопытство. На прощание майор Диманов, вы ведь знаете, что он теперь в министерстве, сказал мне, что мы исключены из всяких комбинаций.

— Что означает это?

— Что мы должны ждать развития событий.

— То есть камень на шею — и в Дунай, не так ли?

— Вы не так меня поняли, господин полковник. У меня тоже есть основание для беспокойства, но оно вызвано отнюдь не страхом или какими-то капитулянтскими настроениями…

— А чем же? — прервал его Додев.

— Безвыходным положением, в котором мы оказались из-за отсутствия какой бы то ни было гибкости. Немцы проиграли войну…

Додев чуть поднял руку, моргнул несколько раз, наклонил слегка голову и тихо заговорил:

— Пеев, даю тебе честное слово, этот разговор останется в стенах этой палатки. Понимаю твою тревогу. Для нас было бы безумием упустить и последнюю возможность для спасения отечества. Могу дать совет не хуже, чем ты, командиру дивизии, но уверен, что и он, как я, пожмет плечами. Потому что и над ним довлеет воля самого высокого начальства. Известно ли тебе, что в Каире ведутся переговоры? Только бы бог был милостив к нашим священным вожделениям…

Но как только они расстались и Додев остался один перед своей палаткой, в его душе утвердилось глубокое убеждение, что ни бог, ни какие другие силы уже не в состоянии спасти их.

С востока с каждым часом все приближалась с тяжелым грохотом и подземным гулом огромная лавина войны.

Далекие и нестихающие пожары; обжигали мутный горизонт востока и севера. И этот тревожный свет с востока наполнял радостью сердца Марина, Ангела, Пени, Кутулы, Слановского и тысяч других солдат в полку, потому что они таили в своих сердцах надежду на то, что скоро увидят солдат Красной Армии.

Глава десятая

Известие о капитуляции Румынии нанесло тяжелый удар по надеждам на спасение даже самых отчаянных оптимистов.

Телефоны непрерывно звонили, но никто из начальства не давал точных указаний и распоряжений, потому что не было ясно, какие еще неожиданности принесут им следующие часы.

После бессонной ночи Цено Ангелов вошел рано утром в кабинет своего начальства. Тот только что переговорил по телефону с министерством. Предложил сигарету Ангелову и устало сказал:

— С румынами покончено.

— Теперь наш черед, — желчно просопел Ангелов.

— Сверху все еще идут указания, надо послать нарочного в Никопол.

— Зачем? — с досадой спросил Ангелов, глубоко убежденный, что никакие меры в этом безнадежном положении не могут спасти их.

— Надо следить, как будут уходить немцы и не предпримут ли русские попытку переправиться на болгарский берег. Хотя бы для нашей личной осведомленности эта мера имеет известное оправдание. Думаю, что необходимо послать человека посерьезнее. Что ты скажешь о Костове?

— Ничего не имею против, — развел своими короткими руками Ангелов, — но есть ли в этом смысл?

— Пусть едет, а там будет видно…

Они обменялись еще несколькими унылыми общими фразами и расстались с чувством, что давно все сказали друг другу и им не осталось ничего другого, как только подумать о своем собственном спасении…

Уже в сумерки Костов прибыл в заброшенный городок, расположенный на берегу Дуная. Мотоцикл остановился около районной управы. Постовой, улыбнувшись виновато и несколько фамильярно, отдал ему честь.

— Скажите что-нибудь новое, господин Костов, а то мы, хотя и в Болгарии, только берег Дуная и Румынию видим.

Костов вздохнул:

— Новостей теперь сколько хочешь. Где начальство?

— Только что было здесь. Может, уже в ресторане.

Костов заколебался, заходить ли в здание ресторана; но мотоциклист сразу же угадал его мысли и поехал через площадь.

Через десять минут начальство предстало перед Костовым и успокоило его, сказав, что до настоящего момента в городе и на берегу все тихо и спокойно. Костов выслушал с досадой. Страшно уставший, он попросил, чтобы ему приготовили постель и разбудили только в крайнем случае.

Канцелярия управы пропиталась запахом табака и застоявшейся пыли. Из-за комаров окон не открывали, поэтому в помещении было душно и противно, но Костову было не до придирок.

Он лег на спину, подложил руки под голову и даже не попытался уснуть, как ни томила его тяжелая усталость. Эта ночь как будто была предназначена для того, чтобы он дал себе точный и ясный отчет в том, что сделал для людей за свою жизнь. За десять лет через его руки прошли сотни и сотни мужчин и женщин. Он вспоминал имена самых сильных, самых упорных, кого он мучил до последних сил, а потом со злорадным удовольствием отправлял на виселицу.

Но если до вчерашнего дня у него еще оставалась единственная надежда на гитлеровцев, то завтра ему уже не на кого будет рассчитывать, потому что события развивались с головокружительной быстротой.

В такой кошмарной полудреме он дождался рассвета. Вышел на пристань. Поеживаясь от влажного пронизывающего ветра, он не спускал глаз с буксира, который тянул против течения несколько груженых барж. На румынской пристани в Турну-Мэгуреле виднелись сваленные как попало громадные ящики и тюки. Две длинные речные баржи застыли возле пристани, ясно и отчетливо доносились скрип грузового крана, окрики грузчиков, тревожные свистки какой-то машины. Над этой суетой, надо всем этим шумом где-то далеко на востоке слышался непрестанный глухой гул артиллерии.

Уже к вечеру со стороны Турну-Мэгуреле от берега отделилось около десяти лодок, полных солдат. За полчаса на берег высадилось несколько сот человек. Высокий русый немецкий офицер с синими холодными глазами и шрамом на подбородке построил солдат на площади перед пристанью. Отдал несколько коротких отрывистых команд, и солдаты разделились на две части. Одна половина направилась в восточную, а другая — в западную часть города.

До вечера лодки непрестанно перевозили солдат и офицеров. И когда с одной из последних лодок сошел полный немецкий полковник, подразделения, которые высадились первыми, уже окопались на высотах южнее города.

В маленьком затерянном городке, где еще совсем недавно скука была постоянным и неотделимым спутником людей, началась паника. Пустили слух, что немцы окапываются для боев с Красной Армией. Кое-кто собрал свои пожитки и приготовился бежать, но все еще не решался, потому что было непонятно, куда бежать.

С половины седьмого вечера Костов звонил по телефону. Ни угрозы, ни ругательства в адрес дежурной телефонистки не помогли ему — Цено Ангелов как будто сквозь землю провалился. В какой-то миг он даже подумал, не убежал ли Ангелов к турецкой границе. Но это подозрение рассеялось к одиннадцати часам вечера, когда Ангелов сам позвонил ему. Костов доложил о положении в городе, о панике и тревоге, о приготовлениях немцев. Но разве мог, еще вчера всесильный, Ангелов распоряжаться теперь так, как раньше? Нет, теперь он удовлетворился тем, что обратил внимание своего первого помощника на то, что ему необходимо остаться в городе, чтобы следить за развитием событий.

Утром немцы заняли все выходы из города. На перекрестках и улицах появились вооруженные патрули.

Городской барабанщик разгласил приказ немецкого коменданта, гласящий что никто не должен покидать своих домов и что при сопротивлении или неподчинении будут стрелять без предупреждения.

Костов снова связался с Ангеловым, который успокоил его, сказав, что в Никопол выехал генерал Янев, от которого и следует ждать дальнейших распоряжений.

«Конец! Никто уже не в состоянии ничего сделать», — тревожно поглядывал Костов из окна управления на спокойные воды реки, где несколько канонерок на большой скорости шли на запад.

Районный управитель стоял около окна и тяжелым взглядом следил за рекой. Он обернулся к Костову.

— Уходят, — вздохнул он, — а нам куда?

— Если голова на плечах есть, то, пока не поздно, и нам надо бы с ними, — усмехнулся Костов.

— Что сообщают из области, есть ли какие-нибудь обнадеживающие новости? Кто к нам едет?

— Генерал Янев, он нас спасет.

— Военным надо было занять для обороны берег здесь, а не в Русе, как ты уже слышал.

— А разве это имеет какое-нибудь значение?

— Может быть, и не имеет, но, по крайней мере, умрем с честью.

— Этого не миновать, — повел неопределенно плечами Костов.

Зазвонил телефон. Управитель поднял трубку.

— Сейчас идем. — Он положил трубку и потянулся к вешалке. — Генерал прибыл.

Оба молча спустились по ступенькам. На площади перед управой остановилась машина Янева. Генерал спокойно курил и разговаривал со старостой. В двух-трех шагах от них адъютант Янева что-то записывал.

Когда они подошли к генералу и старосте, стало ясно, что те разговаривают о том, что случилось ночью.

— Ничего, ничего, — успокаивал генерал, — они все еще наши союзники. Нехорошо платить им по-собачьему. Друг познается в беде. Давайте спустимся к пристани.

На перекрестке у складов с зерном их встретил немецкий патруль. На этот раз Янев в качестве адъютанта взял с собой переводчика дивизии, который и спросил немецких солдат, где находится их комендант. Немец два раза щелкнул каблуками и коротко доложил, что комендант сейчас находится на пристани.

Помещения пристани были переоборудованы в штаб. Через открытое окно было видно, как радиотелеграфист передает шифровку.

Их встретил молодой офицер, который тут же вышел, чтобы доложить о них начальству.

Пока они ждали, мимо прошел солдат и четко отдал честь. Янев проследил за ним глазами, пока тот не скрылся за деревянным сараем, вздохнул и тихо сказал:

— Только немец способен на такое великое самопожертвование — до конца верить в дело и в свое великое призвание, а мы…

— Так точно, господин генерал, — ответил адъютант, — еще вчера мы курили им фимиам, а сегодня готовы закидать их камнями.

— Эх-х, — тяжело вздохнул Янев, — большую свинью подложили нам эти румыны! — Он бросил рассеянный взгляд на противоположный берег.

К ним приблизился немецкий полковник, полный, со слегка отвисшим животом. Однако, несмотря на полноту, он шел легко и энергично. Остановившись в нескольких шагах от них, отдал честь. Переводчик поспешил объяснить ему по-немецки:

— Господин генерал Янев хотел бы знать, в чем нуждаются господа офицеры и солдаты германской части, которая сочла необходимым высадиться на болгарской земле.

Немецкий полковник кивнул головой:

— Хайль Гитлер! Полковник Шульц, — представился он.

Янев подал ему руку. Вежливо улыбнулся и раскрыл свой портсигар. Шульц взял сигарету и щелкнул каблуками в знак благодарности. После этого скороговоркой объяснил, что выполняет специальное задание, возложенное на него его командованием. Тогда Янев обернулся к переводчику:

— Передайте ему, что у нас все тихо и спокойно, что мы до конца остаемся их верными и искренними союзниками. И несмотря на объявленный нейтралитет, имеем тайное распоряжение нашего правительства оказывать им всяческое содействие.

Шульц выслушал переводчика, довольно кивнул головой и сказал:

— Измена румын создала для нас дополнительные трудности.

— Мы очень сожалеем, — добавил генерал.

Полковник продолжал:

— Фюрер принял необходимые меры. Поступок румын не окажет существенного влияния на конечный исход войны.

Когда переводчик перевел слова немецкого полковника, Янев от умиления прослезился. Он обратился к своим сопровождающим взволнованным голосом:

— Господа, поучитесь патриотизму! Они верят фюреру и в свои собственные силы, поэтому они непобедимы. А мы готовы при первой же неприятности отречься даже от своих родителей. Этого не переводите, — обернулся он к переводчику и продолжал: — Передайте господину полковнику, что мы со своей стороны не помешаем им принять меры предосторожности.

Полковник молча выслушал переводчика и ответил;

— У нас есть сведения, что ожидается нападение партизан на город.

— Кто пустил этот слух? — обратился Янев к Костову.

Тот пожал плечами.

Янев пригласил на обед полковника и его штаб. Немецкий офицер принял приглашение генерала с готовностью.

Первые глотки вина развязали языки. Янев расчувствовался, как будто это был его последний, прощальный обед. Он и прежде провозглашал много тостов, устраивал пышные банкеты и для более высоких немецких офицеров, но в этот момент расставания он чувствовал острую и жгучую потребность говорить, чтобы быть услышанным и понятым всеми.

С полным бокалом в руке он встал и заговорил тихим и взволнованным голосом:

— Господин полковник, господа офицеры, я поднимаю бокал за непобедимую армию великого германского рейха, за самого гениального человека нашего времени — канцлера Адольфа Гитлера. Верю в его непобедимость и буду продолжать мечтать о «новом порядке», пока моя голова держится на плечах. Да здравствует непобедимое братство по оружию между армией синеоких рыцарей и нашим войском!

Звенели бокалы с красным вином. Проходящие по улице жители города незаметно заглядывали в окна ресторана, ругались про себя и спешили укрыться в своих домах.

Над тревожно опустевшим городом резко завыла противовоздушная сирена.

И раньше у Игнатова были бессонные ночи, но они проходили в составлении планов, в обдумывании операций по ликвидации партизан и усилению репрессий против народа.

В последние дни страх и паника не давали ему покоя. Этим утром к половине десятого он явился в штаб.

В палатке Додева царил беспорядок. Перед входом лежала пустая бутылка из-под вина. Пепельница была переполнена окурками. По всему было видно, что и полковник провел ночь неспокойно, искал утешения в вине и сигаретах.

Додев лежал на походной кровати. Когда Игнатов вошел к нему, он слегка приподнялся и снова откинулся назад.

— Ты зачем пришел, кто тебя вызывал? — сухо спросил Додев.

По привычке Игнатов поправил оба кармана на своей куртке и вытянулся по стойке «смирно».

— Господин полковник, прошу вас, позвольте мне остаться…

— Садись! — небрежно указал ему на походный стул Додев.

Наступило неловкое молчание. В этот миг оба поняли, что их волнуют одни и те же мысли, что они стоят перед тяжелыми и неразрешимыми проблемами, но их многолетняя привычка скрывать свои чувства даже теперь мешала откровенному разговору.

— До каких пор будем бездействовать, господин полковник? — выдавил из себя Игнатов.

Додев смерил его холодным взглядом своих мышиных глаз, приподнялся с кровати, свесил ноги и тихо спросил:

— Что, и ты тоже боишься?

— Нет, чего мне бояться, господин полковник, просто мы совсем запутались. Что будем делать дальше? Если действительно будем сражаться с русскими, надо принимать меры. Если будем сдавать оружие, тогда, пока не поздно, надо признаться в этом. Лично я в таком случае буду искать свой выход.

— Это совет или ультиматум? — ядовито сжал губы Додев.

— Никак нет, господин полковник, я готов выполнить любой ваш приказ, но я боюсь, что мы теряем драгоценное время.

— Поручик Игнатов, вы занялись делом, которое не отвечает вашему положению в полку. Забота о судьбе всех офицеров лежит исключительно на мне. Я посоветовал бы вам доверять мне до конца.

— Господин полковник, меня мало интересуют другие. Я имею самые серьезные причины для беспокойства. Этой ночью в мою палатку бросили камень. Чем объяснить эту дерзость?

— Камень? — удивленно спросил Додев.

— Так точно, вот такой камень. — Игнатов растопырил руки. — Завтра наверняка начнут уже стрелять в нас.

— Ну и что ты предлагаешь?

— Мне пока не ясно, будем ли мы драться с русскими.

— А для чего же мы прибыли сюда?

— Поручик Игнатов, — повысил голос Додев, — не ваше дело рассуждать! Еще раз повторяю, предоставьте эту работу мне.

— Господин полковник, прошу вас, поймите меня правильно, я думаю о себе. Если мы не будем драться, я уйду, пока есть время.

— Куда? С кем? — удивленно спросил Додев.

— Еще есть возможность присоединиться к немцам.

— О чем ты говоришь? — вскочил Додев. — Ведь ты солдат! Ты давал присягу на верность царю! — Он наклонился к Игнатову поближе и, убедившись, что их не подслушивают, сказал: — Запомни, всяк кулик в своем болоте велик.

— Знаю, — вздохнул Игнатов. — Я достаточно доказал свою преданность царю, господин полковник. И поэтому солдаты не только в моей роте, но и во всем полку готовы меня растерзать. Я расстреливал, ждал награды, получал похвалы от вас и командира дивизии.

— Оставьте прошлое, поручик Игнатов, — вздохнул Додев. — Подождем, что принесут нам ближайшие дни.

— Господин полковник, об этом-то я и беспокоюсь больше всего. Мне тяжело, мне необходимо поговорить, поделиться тем, что меня мучает. Вы знаете, я всегда был первым там, где была черная и грязная работа. Вы были довольны мною, когда я год назад проводил допросы, расследуя нелегальную деятельность в полку. Надо быть круглым дураком, чтобы верить, что те, кого я избивал до смерти, простят мне все, когда выйдут из тюрьмы.

Додев слушал его задумчиво и молча. В этот момент ему больше всего хотелось поскорее отделаться от Игнатова. Ничего хорошего нельзя было ожидать сейчас от такого неудобного человека, как Игнатов. Но Додев счел необходимым с наигранной озабоченностью успокоить его:

— Поручик Игнатов, вы преувеличиваете! — И на его сухих губах застыла холодная улыбка.

— Нет, господин полковник, ничуть. Вы меня хорошо знаете.

— Именно потому, что знаю, мне тяжело видеть вас в таком состоянии. Вы устали, издерганы, но не забывайте, что есть еще много болгар, которые в настоящее время думают об отечестве, его судьбе. Мы еще не окончательно проиграли сражение. Может быть, нам придется отступить, но это совсем не будет означать, что мы потерпели поражение. У тебя, кажется, нет детей? — спросил он уже мягче.

— Нет, — глухо ответил Игнатов.

— Вот что отличает нас друг от друга. У меня они есть, и это меня обязывает ко многому. Это как бы тормоз для поспешных и необдуманных шагов.

— Может быть, я надоел вам, господин полковник, — беспомощно развел руками Игнатов, — но я думаю только о себе, о собственном спасении.

— Разве моя ответственность меньше твоей? Я ведь забочусь о безопасности каждого из вас, я решительно против любых авантюр. Ты очень возбужден. Тебе необходим отдых, — через силу улыбнулся Додев и покровительственно похлопал его по плечу. — Поручик Игнатов, ты самый храбрый, самый преданный мой офицер, и мне очень неприятно видеть тебя в таком состоянии.

Игнатов не сразу ответил. Жадно глотнул и сказал еле слышно:

— Конечно, господин полковник, но я впервые в своей жизни испытываю… — Он недоговорил.

— Страх? — спросил Додев.

— Не знаю, что это. Уехал бы куда-нибудь, но куда?

— Игнатов, я вас сюда привел, я вас и увезу отсюда. А пока оставаться на своих местах. В противном случае любой твой поступок будет рассматриваться как авантюра.

Весь день Игнатов вертелся в штабе полка и вернулся лишь вечером, к десяти часам. Только дневальные были на посту. Солдаты крепко спали.

Он шел с пистолетом в руке, и ему казалось, что в любой момент на него могут напасть из засады. В своей палатке он застал Кынду, который заснул на его постели. Холодный гнев и неприязнь охватили Игнатова. Он нашел повод излить всю накипевшую в его душе месть и ярость. В последние дни бесцветное лицо Кынды без всякой на то причины бесило его. Наклонившись низко над ним, он с завистью наблюдал за спящим. Вот Кында во сне пару раз пошевелил губами. Игнатов выпрямился и, вместо того чтобы разбудить его, сильно ударил его ногой в поясницу. Спросонок Кында вскочил, хотел за что-то схватиться, но не удержался и упал на землю. Встал. Протер сонные глаза и испуганно застыл по стойке «смирно».

— Заснул, господин поручик, вы задержались… — Он только теперь почувствовал боль от удара.

— Ты еще будешь указывать мне, когда возвращаться! — стиснул зубы Игнатов, готовый ударить его в лицо. — Сейчас же вытряси одеяло и чтобы в другой раз не смел ложиться на мою кровать, голову оторву!..

Поздно, уже после полуночи, из штаба полка к Игнатову прибыли подпоручик Манев и поручик Генчев.

— Конец, господин поручик! — Манев устало сел на походную кровать.

— Что случилось? — Игнатов по привычке ощупал под подушкой пистолет.

— Война. Русские объявили нам войну.

— Вот оно что! — Игнатов закусил нижнюю губу. — Где полковник? Чего еще ждем? Прежде всего уничтожим коммунистов в полку!

— Полковник в штабе дивизии, — покачал головой Манев. — Радио непрерывно передает сообщение об объявлении нам войны. Пытаются установить с русскими связь, чтобы договориться о перемирии.

— Неужели? — слегка подтянул галифе Игнатов. — А чего же тогда мы здесь ждем? Не сделали ни одного выстрела и уже запросили перемирия. Болгарию угробили, негодяи! — плюнул он в сторону и широко расставил ноги. — А мы что же, здесь стоять будем до тех пор, пока эти вороны нечесаные, — он показал рукой в сторону солдат, — не оторвут нам головы?

— Да, да, и такое не исключено, — добавил гнусавым голосом поручик Генчев. — Ты готов завтра податься отсюда куда глаза глядят?

— Сегодня же, этой ночью, только бы не видеть, в какое позорное положение мы попали! И о чем думает полковник Додев? — обратился он к Маневу. — Хитрит?

— Не знаю, — неопределенно пожал плечами Манев.

— Все немцы уже ушли, и нам давно надо было уйти с ними, — с упреком качал головой Игнатов. — Здесь нам никто не простит…

Они строили планы один нереальнее другого, но так и не пришли ни к какому решению, потому что неясное предчувствие подсказывало им их полную обреченность.

Когда вышли из палатки Игнатова, наступал рассвет. Небо на востоке светлело, слабый и влажный ветер слегка морщинил воды Дуная.

В Джурджу еще дымились пожары, а на противоположном берегу и на пристани стояла тревожная тишина и не было ни одной живой души.

Восьмого сентября незадолго до захода солнца 1-й батальон с большим шумом, криком и руганью погрузился в эшелон. Каждый стремился влезть первым, как будто кто-то преследовал полк по пятам.

Обозные телеги потянулись вереницей в пыльной колонне по шоссе в направлении казармы.

Эшелон понесся с бешеной скоростью. Колеса размеренно стучали по рельсам. Солдаты все еще толпились в дверях, задумчиво смотрели на гаснущее солнце, и только немногие из них были в. состоянии оценить, что судьба определила им быть не только свидетелями, но и участниками драматических событий, которые откроют новую страницу новой эпохи.

Подпоручик Слановский отказался ехать в вагоне для офицеров, и не только потому, что в последнее время его отношения с Игнатовым накалились и ему не хотелось, чтобы поручик во время поездки мозолил ему глаза, но и потому, что среди солдат он чувствовал себя как в своей, родной среде.

На одной маленькой станции эшелон остановился на втором Мути. Солдаты, не дожидаясь сигнала, к выходу, друг за другом побежали к железнодорожной водокачке на вокзале. Слышались раздраженные крики, звенели пустые фляги, какой-то фельдфебель пытался установить порядок возле водокачки.

Слановский вышел из вагона. Перешел через железнодорожную линию и сел возле сложенных в штабеля шпал. На ясном небе одна за одной зажигались редкие звезды. Кирчо прислушался к песне кузнечика и не заметил, когда к нему приблизился Марин.

— Господин подпоручик, никак не могу вас найти в этой сутолоке. — Он улыбнулся и присел около Слановского на траву.

— А в чем дело? Случилось что-нибудь? — тихо спросил Слановский.

— Перед батальонным комитетом партии теперь стоят новые задачи. Мы не можем понять, куда нас ведут. Ясно, что бежим от Красной Армии, но куда и к кому?

— Ну? — Слановский перевел на него свои синие глаза, и на его гладковыбритом лице засияла непринужденная улыбка.

— Все же на всякий случай надо быть наготове. Считаю, на этих днях мы хорошо поработали. Все ребята были начеку, никто не стрелял в братушек.

— Марин, говорил я тебе еще позавчера, не надо было меня вводить в батальонный комитет, ты-то знаешь…

— Господин подпоручик, оставьте это дело, теперь не время для выяснения отношений. Как бы там ни было, а худшее позади. Скоро разберемся, кто был прав, а кто виноват. И мне было обидно, но что поделаешь, где люди, там и трудности.

— А какие функции будут у нашего комитета теперь? — взволнованно спросил Слановский, тронутый доверием, оказанным ему солдатами батальона.

— Обстановка подскажет, — лукаво подмигнул Марин. — Если гады попытаются что-то предпринять, придется сразу же их брать. Дежурный по вокзалу сказал, что сегодня вечером Красная Армия перешла на наш берег.

— Неужели? Это интересно. — Слановский поднялся и стряхнул с брюк прилипшую сухую траву.

— Эту ночь нам будет не до сна. Надо следить за движением эшелона и поведением гадов. Если они попытаются что-нибудь предпринять, возьмем командование батальоном на себя.

— Ну это не так просто сделать, — улыбнулся Слановский и медленно пошел к эшелону. Трубач играл сбор. Было слышно, как на вокзале кто-то кричал охрипшим голосом, чтобы солдаты садились по вагонам.

Эшелон снова пошел. То в одном, то в другом вагоне слышалась протяжная песня, где-то печально вздыхал аккордеон. Состав теперь останавливался почти на каждой станции: остановки продолжались от получаса до целого часа, а кое-где и больше. После полуночи все в эшелоне спали, кроме членов комитета.

Остановились на какой-то маленькой станции. Надежды на то, что эшелон пойдет дальше, почти не было. Солнце взошло, поднялось уже высоко, а паровоз продолжал устало пыхтеть, не двигаясь с места. Машинист с покрасневшими глазами и чумазым лицом смотрел из своей будки на происходящее. Дежурный по вокзалу беспокойно передавал что-то по телеграфу и время от времени вертел ручку телефона, спрашивая кого-то осипшим голосом, когда дадут путь поезду.

Солдаты лениво топтались возле вокзала. Некоторые сбегали в фруктовый сад и наполнили шапки яблоками, другие, присматривались к виноградникам, но все еще не решались перелезть через ограду, потому что хозяин беспокойно расхаживал около шалаша. Только самые большие любители поспать не выходили из вагонов.

Жена дежурного по вокзалу сразу же стала центром всеобщего внимания. Она показалась на втором этаже, слегка придерживая край шторы, словно опасаясь взглядов солдат.

— Генчо, — прокричала она сонному стрелочнику, — скажи Митко, что у нас новое правительство! Только что сообщили по радио.

Стрелочник равнодушно покачал головой и пошел к аппаратной вокзала.

Женщина скрылась за занавеской, включила радио сильнее и отдернула занавеску. Голос диктора теперь слышался совсем ясно. Солдаты высыпали на перрон вокзала. Затаив дыхание, они внимательно слушали заявление нового правительства Отечественного фронта.

Как только диктор закончил читать, наступила мгновенная тишина. Голос Кутулы прогремел звонко и радостно:

— Эй, кто с нами, сюда!

Несколько человек сердечно обнимались. Солдаты первого взвода 2-й роты подняли на руки Слановского. Прогремело мощное нестройное «ура». Те, что были в саду, не поняв, в чем дело, и сгорая от любопытства, бежали к вокзалу, бросая на ходу в высохшую траву недоеденные и надкусанные яблоки.

Группа самых нетерпеливых бросилась в аппаратную вокзала. Солдаты окружили дежурного по вокзалу и, громко крича, обвиняли растерявшегося человека в том, что он нарочно держит их здесь и не отправляет поезд.

— Это саботаж! — кричали одни.

— Ты ответишь за это! — добавляли другие.

— Арестуем машиниста и поедем, до каких пор ждать? — предлагали третьи.

В это время со стороны села, притихшего и задремавшего в низине, донеслось несколько винтовочных выстрелов.

Сначала это не произвело на солдат особого впечатления. Но кто-то пустил слух, что партизаны нападут на эшелон. Более осторожные сразу же потянулись к вагонам.

Только сейчас Слановский понял, как был прав Марин, хотя и он не предвидел столь неожиданного и скоротечного развития событий.

Слановский, Марин и Кутула с большим трудом вытолкали из аппаратной нетерпеливых и напуганных солдат.

Около склада на вокзале суетился майор Пеев, отдавал какие-то распоряжения, но его никто не слушал. Вскоре он сам убедился в бесполезности каких бы то ни было мер, ведь события все равно развивались стихийно. К нему подошел поручик Игнатов. Глядя на майора помутневшими от злобы глазами, он с упреком спросил его:

— Господин майор, мы еще армия или уже сборище?

— А почему вы задаете этот вопрос мне? Кажется, и вы немало сделали для того, чтобы мы дошли до такого состояния.

— Господин майор, когда-нибудь станет ясно, кто бездействовал, имея в руках власть.

Вначале у Пеева покраснели только уши. Он поправил свой ремень, слегка прищурился, как будто целился в глаза Игнатову, и саркастически спросил:

— Игнатов, разве вы не понимаете, что настает день, когда нам придется отвечать не за бездействие, а за злоупотребление властью?

Они не заметили, что солдаты снова столпились на перроне возле каких-то людей в штатском. Высокий солдат показал им рукой на Пеева и Игнатова.

Несколько человек отделились от группы и побежали туда, где стояли Пеев и Игнатов. Молодой мужчина с бледным худым лицом, с большим затянувшимся шрамом на лбу поднял кулак в приветствии и, обращаясь к Пееву, сиплым голосом спросил:

— Господин офицер, мы хотели бы знать, с какой целью вы находитесь на нашей станции с четырех часов утра?

— Могу ли узнать, с кем имею дело? — спокойно спросил Пеев.

Мужчина со шрамом показал на красную ленту на лацкане, а затем это сделали и оба его товарища, которые беспокойно оглядывались на растущую толпу солдат.

— Мы из новой сельской управы Отечественного фронта. Вам известно, что с сегодняшнего дня создано новое правительство?

— Да, мы слышали по радио, — кивнул головой Пеев. — А что касается нашей остановки на станции, то будьте спокойны, она по вине железнодорожников. Как только нам дадут возможность, мы сразу же уедем.

Марин и Слановский с трудом пробили себе дорогу среди солдат.

— Товарищ, — обратился Слановский к людям в штатском, — чем мы можем быть вам полезны?

— Тем, что подобру-поздорову уберетесь с нашей станции, — несколько вызывающе ответил ему мужчина со шрамом на лбу.

— Что-то вы чересчур важные… — сказал Марин, подходя к мужчине со шрамом.

Слановский его слегка отстранил. Обращаясь к этим троим в штатском и указывая на Марина и Кутулу, он сказал:

— Мы представители солдатского комитета. Просим вас не создавать нам дополнительных трудностей.

— Откуда вы едете? — спросил один из штатских.

— Разве это имеет значение для вас? — удивленно спросил Слановский.

— Имеет. Если вы наши товарищи, то должны отдать нам оружие.

— Разоружить солдат? Склада в эшелоне нет. Согласитесь, что это нелепо…

Солдаты еще плотнее окружили их. Пеев с трудом выбрался из этого кольца.

На перроне стали кричать, что поезду дают путь. Труба заиграла сбор. Все бросились к вагонам.

Минут через десять эшелон тяжело тронулся.

Марин вытер лицо ладонью, удивленно качая головой, и, обращаясь к Слановскому, добавил:

— Господин подпоручик, вы спрашивали, чем будет заниматься комитет. Посмотрите-ка на этих молодцов, — указал он пальцем на дорогу к селу, по которой медленно шли представители местной власти, — кто знает, сколько страху мы нагнали на них.

— Идите сюда! — позвал их Кутула из конца вагона.

Комитет решил уже на следующей стоянке арестовать офицеров, унтер-офицеров и солдат, которые в будущем могли бы представить опасность для новой власти.

— Давайте посмотрим по ротам, — предложил Марин. — Кто из первой роты?

— Ротный и курсанты.

— Из второй? — спросил Кутула.

— Игнатов, Кында, Геца, Наско.

— Нет возражений, — добавил Слановский. — Из третьей?

— Там все из запаса, — ответил Марин. — Атанас, ты их всех знаешь, скажи, есть там такие, кого надо арестовать? — повернулся он к усатому солдату из запаса, который слегка насупился и предостерегающе поднял руку.

— Из третьей роты надо бы арестовать как раз пять человек. Нельзя упустить ни одного, — категорично заявил Атанас.

— Ничего не имею против, — согласился Марин. — Из пулеметной?

— Ротный фельдфебель и курсант Боев.

— Из минометной?

— Курсант Чернев.

— А что скажете о майоре Пееве? — нерешительно спросил Слановский.

Все молча переглянулись, как будто никто не решался первым сказать, что он думает. Слановский поторопился исправить неловкость:

— Думаю, что майор Пеев заслуживает нашего доверия и внимания, не будем на него посягать.

— Согласен, — слегка поднял руку Марин.

Остальные оживленно зашевелились.

До этой минуты солдаты 2-й роты молча слушали, а как только Слановский поднялся, они один за другим начали давать советы, как поступить, кого еще надо арестовать, кого из них включить в группы по охране и аресту.

Поезд летел без остановок мимо станций и полустанков, как будто у него вообще не было намерения где-нибудь останавливаться, но после большого железнодорожного узла все же замедлил ход.

— Ну, здесь-то посидим, — бросил кто-то.

Слановский выглянул из вагона. Поезд сбавлял скорость. Дежурный по вокзалу, стоя на перроне, делал знаки машинисту, чтобы тот остановился.

Несколько человек пошли от вагона к вагону, предупреждая, чтобы никто не выходил.

Кутула, Ангелчо, Пени, Луканче, Сава и еще около десяти солдат окружили эшелон.

Слановский, Марин и Атанас пошли к первому вагону, где находились офицеры батальона. Их догнал курсант Лило.

— А меня что же бросаете? — с улыбкой спросил он.

Слановский молча кивнул ему, чтобы он следовал за ними.

Кутула встал у передней двери вагона, а Ангелчо и Луканче — у задней. Слановский с пистолетом в руке вошел первым, за ним Марин, Атанас и Лило.

— Господа, вы арестованы! — обратился он к офицерам взволнованным голосом.

— А-а, — приподнялся Пеев. Губы его дрожали.

— Господин майор, к вам это не относится, прошу вас, отойдите в сторону.

Игнатов сидел на скамейке напротив Пеева. Он выплюнул на пол окурок сигареты и нервно растер его ногой.

— Слановский, на что это похоже? — спросил Игнатов охрипшим, неузнаваемым голосом.

— Есть приказ арестовать вас. Пройдите сюда и сдайте оружие.

— Вам я ничего не отдам, — поднялся Игнатов со своего места.

Марин скрипнул зубами:

— Выполнять приказ!

Атанас кинулся к Игнатову, схватил его правую руку и заломил за спину. Игнатов попытался ударить его головой в живот, но в это время Марин вытащил из его кобуры пистолет.

Игнатов молча рухнул на свое место, согнулся около окна и обхватил руками голову.

В этот же вагон посадили и других арестованных. Кутула пропускал сюда одного за другим солдат, унтер-офицеров и курсантов, которых приводили из других вагонов эшелона.

За двадцать минут единственный пассажирский вагон эшелона, предназначенный для офицеров, был превращен в арестантский вагон, охраняемый шестью часовыми.

Еще не успели члены комитета выйти из вагона арестованных, как с конца эшелона послышалась автоматная очередь. Слановский поспешил в том направлении, откуда раздались выстрелы. Кто-то кричал осипшим голосом:

— Держите его!

Марин перескочил через шлагбаум и побежал с другой стороны состава.

— Что там случилось? — спросил он солдата из пулеметной роты.

Солдат недоуменно пожал плечами и поторопился скрыться в глубине вагона.

Марин побежал дальше. Навстречу ему торопился раскрасневшийся и запыхавшийся Сава.

— Что там за пальба? — сердито спросил его Марин.

— Геца пытался убежать, так Луканче чесанул ему по ногам.

— Убил?

— Нет, ничего страшного, немного царапнуло…

Через два с половиной часа эшелон снова пошел на запад. В окне вагона, в котором ехал Слановский, развевался красный флаг.

А в вагоне арестованных было тепло и душно. Игнатов брезгливо посматривал на курсантов и солдат. Он никак не мог представить себе, что ждет его впереди, но из-за того, что какой-то подпоручик и солдаты из батальона так жестоко его унизили, у него не было никакого намерения никому ничего прощать. Мысль его работала лихорадочно и напряженно. Она была подчинена одной цели: сбежать во что бы то ни стало, укрыться до тех пор, пока не выяснится, как будут развиваться события. А уж потом мстить за все унижения, как это умеет делать только он.

Когда над равниной опустился тихий теплый вечер, поезд подошел к станции Нижний Сеновец. Перрон был запружен возбужденным народом. Солдаты повыскакивали из вагонов, разбежались в сутолоке по перрону: ведь большинство из них было родом из этого края.

Игнатов воспользовался рассеянностью часовых и страхом арестованных и опустил стекло. Осторожно выглянул наружу. Луканче разговаривал с каким-то парнем. К ним подошли две девушки. Поздоровались за руку. Игнатов не спускал с них глаз. Он встал на сиденье, высунул правую ногу, освободил левую и ловко соскочил на перрон. Юркнул в толпу. Его сердце билось учащенно, казалось, оно вот-вот выскочит из груди. Солдаты не заметили его.

Один унтер-офицер даже отдал ему честь. Игнатов не чуял под собой ног. Он вдруг почувствовал страшную слабость. И только проскочив семафор, испытал неожиданный прилив сил. Добравшись до кукурузного поля, он бросился бежать что было сил. Сухие кукурузные листья били его по лицу, и он иногда расчищал себе дорогу руками. За спиной послышалась стрельба из автоматов, но Игнатов был уже далеко.

Марин схватил Луканче за горло:

— Почему упустили его?

Через некоторое время вернулся запыхавшийся Кутула с солдатами.

— Сбежал! — Кутула вытирал потное лицо и угрожающе вертел головой. — Жаль! Столько времени охотились за ним!

— Куда он побежал? — спросил сердито Марин.

— Скрылся в темноте, где-то недалеко, да разве найдешь сейчас?..

Игнатов сначала бежал по полю, стараясь, чтобы железнодорожная линия оставалась слева. Что для него эти двадцать с чем-то километров между Лозеном и Нижним Сеновцом? Не это пугало его. Пока он бежал, ему не давала покоя мысль, где найти убежище. Кто теперь его примет? Права на выбор у него не было. Игнатов решил любой ценой добраться до дома Николы Бейского и хотя бы на два-три дня укрыться у него.

Около часа он непрерывно бежал, все еще находясь под впечатлением от шума вокзала, автоматных очередей, которые остались далеко позади; по крайней мере, так ему казалось, когда он поворачивался и видел бледные огни. Время от времени он останавливался, вслушивался, не преследуют ли его. Приседал, всматривался в темноту, в движущиеся силуэты. Нет, за ним никто не гнался. Только сильно и учащенно билось сердце. Хотя он и испытывал известное облегчение и радость оттого, что смог бежать, тем не менее глубоко в душе ему было стыдно. Никто в жизни не гнался за ним, и никогда его не преследовали и не унижали так жестоко. И как у всех ограниченных и не привыкших думать людей, у него в голове не укладывалось, что когда-нибудь за ним будут охотиться, как за зверем. И именно за те поступки и действия, которыми он так гордился и которые считал проявлением преданности, храбрости и достойно исполненного долга. А теперь он вздрагивал от малейшего шума, оглядывался с затаенным дыханием по сторонам, всецело находясь во власти страха.

К одиннадцати часам он добрался до Лозена. От реки, от темных зарослей верб и вязов доносился влажный запах тины.

Недалеко от тропинки, которая вела от шоссе к мельнице Бейского, он прилег на полянке, но вскоре почувствовал, что замерз. Убедившись, что вокруг никого нет, он снова пошел вперед.

Около цыганской слободы он остановился. А совсем недавно он ходил здесь как настоящий господин. Ему показалось, что на поляне вдруг появился силуэт человека. По привычке Игнатов схватился за пистолет, но с болью стиснул лишь пустую кожаную кобуру.

Залег. Стал всматриваться в темноту. Еще немного, и он готов был побежать назад. В конце концов он пересилил себя, сделал на цыпочках несколько шагов. Приблизился к силуэту и только тогда облегченно вздохнул: он принял за человека большой куст чертополоха.

Прислушался еще раз. Обошел слободу. Спустился к реке и крадучись проник на задний двор Бейского. Потихоньку открыл калитку в сад, на цыпочках прошел по тропинке под виноградными лозами. Нащупал ключ от наружных дверей, который и теперь был на старом месте. Легко отворил двери и начал подниматься по деревянным ступенькам, которые заскрипели под его ногами. В коридоре на втором этаже его встретил запах застоявшегося воздуха, соснового пола и одежды. С неиспытанным до сих пор волнением вошел Игнатов в свою прежнюю комнату.

Сел около окна. Нижняя его рубашка была вся мокрая от пота. По телу пробегали мурашки даже от зловещего кряканья диких уток возле Осыма и далекого собачьего лая.

В коридоре послышались чьи-то тяжелые шаги. Игнатов вздрогнул, схватился за стул и остановился на середине комнаты, готовый защищаться. Кто-то тихо постучал снаружи, но он не ответил. Дверь тихо отворилась. На пороге в нижнем белье появился Никола Бейский.

— Это ты, господин поручик? — спросил он тихим, испуганным голосом.

— Разве не видишь, что я?

— Не надо было тебе приходить сюда.

— Некуда уже идти, бай Кольо, все пути отрезаны.

— Лучше бы я умер и не дожил до этого дня, — болезненно вздохнул Бейский.

— Где Милко? — прервал его Игнатов.

— Сразу же после тебя уехал в Германию. Кто-нибудь видел тебя, когда ты входил сюда? — спросил Бейский. Оп дрожал не столько от страха, сколько от досады за эту неожиданную и нежеланную встречу. — Вчера партизаны вошли в село. Начали буйствовать, черт бы их побрал! Все в доме перевернули вверх тормашками, — соврал Бейский, чтобы заставить Игнатова поскорее уйти от него.

— Батраки здесь? — спросил Игнатов.

— Все мои враги со мной. Хлеб мой ели, а зло замышляли, сукины дети!

— Бай Кольо, — попросил Игнатов, — я останусь у тебя хотя бы на два-три дня. Будь спокоен, когда я входил в село, меня никто не видел. Через несколько дней вернутся немцы, и тогда увидишь, что будет.

Попытки Бейского запугать его усиленной охраной села и частыми обысками были напрасны. Убедившись, что он не заставит Игнатова уйти, Никола решил укрыть его в хлеву. Он вернулся к себе в комнату, набросил на плечи старый полушубок и, подтягивая кальсоны, дрожа от ночной прохлады, пошел по лестнице вниз. За ним поплелся Игнатов.

Полковник Додев не стал дожидаться, пока солдаты погрузятся в вагоны. В сопровождении подпоручика Манева он поехал на машине по шоссе в город.

Через три часа они прибыли в полк.

В штабе полка они застали командира приданного полку батальона подполковника Чалыкова и офицеров батальона, которые собрались на совещание. От света настольной лампы морщины на лице Чалыкова казались еще более глубокими, а выражение испуга сильнее проступало на его исхудалом лице.

Внезапное появление Додева не вызвало обычной суматохи, суеты и страха, теперь как будто никто и не заметил его прихода.

И Додев сдержал себя. Усталый и ослабевший от дороги, тревог и бессонницы, он молча прошел через комнату адъютанта, сделал знак офицерам сесть и кивком головы пригласил Чалыкова пройти за ним.

Войдя в кабинет, Додев повесил бинокль и полевую сумку на вешалку. Снял пыльную фуражку и устало пригладил поседевшие редкие волосы на висках.

— Зачем ты собрал офицеров в такое время? — спросил Додев Чалыкова и зло сжал губы.

— Приказал всем быть в полной боевой готовности, господин полковник.

— В боевой готовности?

— Разрешите доложить, господин полковник. Сегодня в семнадцать тридцать произошел ужасный случай…

— Какой же?

— Толпа коммунистов напала на тюрьму…

— Ну и?.. — Нижняя губа Додева нервно задергалась.

— Сломали ворота, выпустили арестантов. Пытались устроить демонстрацию.

— А что же караул, бездействовал?

— Так точно, господин полковник, караульные сами первые сложили оружие… Но я принял меры. Поднял батальон и разогнал всех, на помощь пришла и полиция. Двое убиты и несколько человек ранены.

— А что теперь? — изумленно спросил Додев.

— Даю указания, чтобы, не допускали никаких беспорядков.

Додев удивленно покачал головой. Новость о том, что из тюрьмы выпущены арестованные, встревожила его, но не удивила. Ведь его по пути следования автомобиля в трех-четырех селах, где уже была установлена новая власть, самым нахальным образом останавливали для проверки.

— Подполковник Чалыков, ясно ли тебе, что русские, возможно, уже этой ночью появятся здесь?

— На этот счет нет никаких указаний, господин полковник…

— И не жди указаний от русских! Они прибыли без моего и без твоего желания. А что ты делаешь сейчас? Даешь указания, как избежать беспорядков! Боже мой, — схватился он за голову, — вы здесь не образумились даже сейчас!

— Господин полковник, генерал Янев уже три дня не дает о себе знать, — испуганно сказал Чалыков. — Офицеров отпустить?

— Немедленно. И чтобы никто не уходил из казармы. Отпусти их и возвращайся сюда.

Додев открыл окно кабинета и осторожно выглянул. На площадке, поросшей травой, беззаботно играли дети. А на улицах около казармы было тихо и безлюдно, как будто все переживали странное затишье перед грозой. Додев медленно отошел от окна и тяжело вздохнул.

— Значит, разбили тюрьму, — проговорил он вполголоса. — Выходит, наши законы уже больше не имеют силы.

— Нам надо более энергично вмешиваться во все, надо действовать тверже, — раздраженно добавил Манев.

— А потом? — Додев скривил губы в многозначительной улыбке.

— Следовало бы спросить с виновных за бездействие.

— Поздно, мой дорогой, напрасно ты горячишься. — Додев устало опустился за стол. — Настали самые тяжкие часы испытаний…

Когда вернулся Чалыков, они втроем стали уничтожать совершенно секретную переписку полка и приданного батальона. Досье на солдат, унтер-офицеров, офицеров, доносы полиции, приказы об операциях, наградные списки наиболее отличившихся и все, что могло быть уликой против них, полетело в огонь печки.

— Гляди в оба, молодой человек, не пропусти чего-нибудь, — в который раз повторял Додев изумленному Маневу.

— Господин полковник, может, хотя бы эту папку спрячем где-нибудь? — озабоченно показывал он на старательно переплетенную папку.

— Если хочешь, чтобы уцелела твоя голова, все бросай в огонь, в настоящий момент он твой единственный друг и приятель. В противном случае из этой папочки нам сплетут тонкую, но крепкую веревочку для виселицы.

Гордость и честолюбие Манева были жестоко уязвлены. Неужели так легко и быстро следовало капитулировать? Он с болью смотрел, как огонь пожирает все бумаги… Еще со времен гимназии и военного училища Манев старательно готовился к решительным схваткам с врагами монархии и государственного строя. Этот день и час наступил. Но как он их встречает?! Оружием? Нет, позорным бегством через взбунтовавшиеся села. Сердце его сжималось от боли, на душе было тяжко.

Они закончили лишь к часу ночи. Через открытое окно в комнату проникала ночная прохлада. Лежа на кушетке, Додев спросил:

— Ну, подпоручик Манев, как? Скажи откровенно, тебе больно?

— Так точно, господин полковник, — со вздохом ответил Манев.

— И что же ты думаешь обо мне? Думаешь, наверное, что у меня не все дома?

— Господин полковник, — тяжело вздохнул Манев, — у меня такое чувство, что я похоронил очень близкого и дорогого моему сердцу человека. Ведь огонь уничтожил нашу работу, разве нам теперь поверят?

— Это будет зависеть только от нас, уцелеют ли наши головы. Вам, молодым, море по колено. Позавчера поручик Игнатов сделал мне смешное и необдуманное предложение. Полагаю, он говорил и с тобой?

— О немцах, что ли?

— Да, да! Броситься вниз головой в мутный поток — это не большое геройство, так обычно делают или трусы, или авантюристы. Мы не смогли усмирить страну, хотя и имели численное превосходство над партизанами.

— Господин полковник, возмутительно и то, что мы иногда были слишком медлительны…

— Нет, — устало покачал головой Додев, — они боролись и умирали за идею, которой мы не могли противопоставить ничего равнозначного, кроме пуль и виселиц, из-за чего население еще больше настраивалось против нас. Подпоручик Манев, если ты пойдешь со мной до конца, будь уверен, что не ошибешься. Я испытываю особое чувство признательности и уважения к твоему отцу. При нем я начинал свою службу, он был моим первым командиром батальона. Сколько лет прошло с тех пор! — вздохнул Додев и вскоре задремал на диване.

Много лет подряд Цено Ангелов не интересовался своей семьей, потому что все его внимание было сосредоточено на службе. Он получал большую зарплату, но не пропускал случая, чтобы оказать «услугу» случайно связавшимся с подпольщиками зажиточным и неустойчивым молодым людям. Они дорого платили за свою свободу. Передаваемые от бабушек к дочерям и внучкам золотые мониста иногда попадали ему в руки. И если провинившийся юноша по его оценке подавал какие-то надежды, Ангелов вплетал его в сложную и невидимую сеть своих секретных сотрудников. Благодаря этому умению, гибкости и находчивости Ангелов считался у начальства одним из самых талантливых полицейских руководителей.

Незаметно проходили годы в служебных заботах. Он часто повторял, что веревка его жизни накручивается, но взамен этого в его руках тяжелели золотые наполеоны и старинные золотые монеты.

В ту ночь, когда Красная Армия вступила на болгарскую землю, он решил исполнить давно обдуманный им план бегства. Он заблаговременно подготовил для себя все необходимые документы. Надел форму мобилизованного капитана, а под подкладку и в подметки военных сапог спрятал часть своего золота. Он приказал шоферу, чтобы машина ждала его перед управлением в полночь, и не забыл напомнить ему захватить несколько запасных канистр. Ангелов, привыкший всегда держать окружающих его людей в неведении и таинственности, рассчитывал перебраться ночью через Балканы и к полудню добраться до окрестностей одного пловдивского села, откуда «свой» человек проводит его к турецкой границе.

Но на этот раз судьба посмеялась над ним. Люди, которых еще до вчерашнего дня он держал в своих руках, против которых направлял все свои силы, этой ночью не только удивили его, но и опередили. Еще с вечера отряд Чугуна и вооруженные боевые группы словно железным кольцом оцепили город. В полночь они захватили здание областного управления, почту, вокзал, полицейские участки. В тот момент, когда Ангелов садился в машину, три пары крепких рук стиснули его плечи, прямо перед собой он увидел дуло пистолета. Оказывать сопротивление было бессмысленно. Ему и в голову не могло прийти, что так бесславно замкнется его многолетний кровавый круг.

В последние дни положение Данчо Данева в отряде серьезно укрепилось. Вокруг него рассеялись все сомнения. Оправдывая доверие товарищей, Данев действовал дерзко и смело, легкомысленно играл со смертью и жизнью, и всегда ему сопутствовала удача.

Как только захватили областное управление, Данчо начал там распоряжаться. Он по-деловому и с практичной распорядительностью отдавал приказы, как будто долгие годы занимался делами управления.

Около полудня Данчо совсем случайно узнал, что Цено Ангелов задержан, этой ночью и теперь находится в одной из камер вместе с другими схваченными полицейскими агентами. Он сразу же приказал, чтобы Ангелова привели к нему наверх. Перед бывшим кабинетом Ангелова на пост встал Йордан.

— Никого не пускать без моего разрешения! — приказал ему Данчо, пропуская Ангелова впереди себя и запирая за собой дверь.

Без ремня и портупеи, в скрипящих сапогах, Ангелов с испуганным и вялым выражением на полном лице выглядел каким-то жалким и смешным. И несмотря на серьезность и напряженность момента, Данчо хотелось рассмеяться. Ангелов с трудом расстегнул воротник куртки, врезавшийся в его толстую шею. Он скривил свои обветренные губы в жалкой улыбке, которой хотел сказать: «Мы опять встретились, но только поменялись ролями. Ты жив благодаря мне, теперь твоя очередь мне помочь. Я знаю, это возможно, надо только проявить желание».

Он хотел сесть, но Данев сурово посмотрел на него.

— Я тебе не разрешил садиться, — сказал он.

Ангелов сделал шаг назад. Улыбка медленно сползла с его испуганного лица. На лбу выступили крупные капли пота. Минуту или две они стояли молча один против другого: арестованный и его вчерашняя жертва. Они не верили друг другу и не рассчитывали на помощь. Но один из них был не только обречен, но еще и опасен, потому что мог проговориться. И только Ангелов в расчете на этот страх и опасения со стороны Данчо все еще сохранял какую-то смутную надежду. Он первым нарушил молчание.

— Что думаешь делать? — тихо спросил он.

— С тобой, что ли? — Данчо, слегка прищурившись, вытащил свой пистолет.

— С нами…

— Кто, кроме тебя и Костова, знает?.. — прервал его Данчо.

— Никто.

— Лжешь! Не забывай, что у нас мало времени. Сюда в любой момент могут войти.

— Поверь мне, только мы двое, — с трудом проглотил слюну Ангелов.

— Где скрывается Костов?

Ангелов тяжело вздохнул:

— Позавчера он ушел из Никопола вместе с немцами. Мы послали его туда по служебным делам.

— Ты уверен?

— Абсолютно уверен. Может быть, он оказался самым умным из всех нас, — отчаянно закивал головой Ангелов.

— Все следы замели? — сурово спросил Данев.

— Конечно, — виновато улыбнулся Ангелов.

— Я не верю тебе, ты опасный человек, но не забывай, у нас мало времени для долгих объяснений.

— Ведь до сих пор я тебя не выдал?

— Знаю. И если сдержишь свое слово, попытаюсь что-нибудь сделать для тебя. Но еще раз спрашиваю: кто знает о нашей работе, кроме тебя и Костова? Ты уверен, что он ушел с немцами?

— Прошу тебя, верь мне! От него было и краткое письмецо, но, где оно, дьявол его знает.

— Запомни, — угрожающе поднял палец Данчо, — все против тебя.

— Данчо, прошу тебя… — Ангелов размяк, понимая, какая слабая надежда на жизнь осталась у него.

— Архив уничтожен? — Данчо торопился узнать все.

— Еще два дня назад.

— А ты почему до сих пор не скрылся где-нибудь?

— Не смог. Теперь ты — моя единственная надежда. — Он смотрел на Данчо умоляющим взглядом.

— Но и ты сдержишь слово? — сверлил его злыми глазами Данев.

— Конечно.

— Тогда подойди сюда. Где ключи? — показал ему глазами на закрытый сейф. — Где ключи?

— За ним.

— Достань их.

Цено Ангелов нагнулся, с трудом достал связку ключей, которые еще ночью сам забросил туда.

— Открой сейф, — сурово приказал ему Данев и внимательно прислушался, потому что в коридоре кто-то громко разговаривал.

Ангелов остановился около дверцы сейфа. Руки его тряслись. На плече осталась известка со стены. Он с трудом вставил ключ. Медленно открыл массивную дверь. Еле слышно проговорил:

— Здесь ничего нет, только ничего не значащие бумаги.

Данев молча заглянул в сейф. Действительно, внутри в беспорядке лежали какие-то папки и бумаги.

— Достань все! — приказал Данев.

Ангелов засунул голову в сейф я достал оттуда несколько папок. Положил их на пол. Данчо молча наблюдал за ним. Он решал судьбу Ангелова, снова и снова пытаясь понять, правду ли тот сказал ему. Переложил пистолет в правую руку и приблизился к Ангелову.

— В последний раз спрашиваю тебя, знает ли обо мне кто-нибудь, кроме тебя и Костова?

— Умоляю тебя, ведь я сказал тебе, верь мне! — ответил плачущим голосом Ангелов, не отводя взгляда от дула пистолета.

— Хорошо, я помогу тебе. Подумаю, как спасти тебя. Вытаскивай поскорей из сейфа этот мусор! — Он почти уперся плечом в спину Ангелова, который своими короткими руками перебирал в сейфе бумаги. Вначале он не заметил, что Данчо приблизил дуло пистолета к его затылку. Кипа папок упала на пол, и когда Ангелов хотел наклониться над ними, он встретился взглядом с Даневым. Данчо перевел дуло пистолета, почти приставил ко лбу. Ангелов вздрогнул при мысли, что пришел его конец. Опомнившись от страха, он поднял руку, чтобы помешать Даневу, и, прежде чем умолять о помощи, зажмурился. Данчо прижал дуло к его виску и выстрелил в упор. Увидел, как из маленькой опаленной дырочки брызнула кровь. Ангелов зашатался и упал лицом на пол.

Йордан услышал тупой звук выстрела и тревожно застучал кулаком в дверь. Из других комнат прибежали партизаны и добровольцы.

Данчо смущенно открыл двери. Он вытирал лицо платком и цокал языком, выражая удивление.

— Ну и ну, чуть было не попал в беду!

Под головой Ангелова образовалась лужица крови.

— Как?.. Что? — удивленно спрашивал Йордан, глядя на труп Ангелова.

— Этот гад сам себя убил. В сейфе, оказывается, у него был заряженный пистолет… Чуть было и меня не прикончил, — тяжело дышал он. — Проклятая гадина!

Несколько человек почти одновременно произнесли:

— Так ему и надо!..

В этот вечер площадь в Лозене была заполнена разбушевавшимся народом. Страсти клокотали, как бурный поток.

С балкона общины один за другим выступали люди.

Когда слово дали Лиляне, голос девушки зазвучал властно и предупреждающе:

— Товарищи, сегодня пойман палач нашего края, головорез поручик Игнатов!

— Мы хотим его видеть!

— Отдайте его нам!

— Будем судить его на месте! — скандировала группа молодежи.

— Смерть, смерть ему!..

В толпе было несколько человек из Камено-Поля. Они еще вчера просили передать им Игнатова, чтобы судить его в своем селе. Но когда они встретили решительный отказ лозенской общины, вышедший из тюрьмы Матей Арапский пустил слух, что они упустили Игнатова и поэтому им его не отдают.

Матей нарочно подзуживал, даже когда Лиляна говорила с балкона общины:

— Ничего, пусть покажут его нам, тогда и поговорим!..

После его подстрекательств площадь разразилась еще более дружным скандированием:

— Хотим его видеть!

— Смерть убийце!

Игнатов все слышал; он сидел в подвале, охваченный животным страхом, напряжением и жаждой.

Часть толпы двинулась к подвалу общины. Она вынудила отступить добровольцев и милиционеров, и уже никто был не в состоянии навести порядок.

Несколько наиболее проворных парней пробились первыми. Но Гешо Моллов оттолкнул их, протянул свои крепкие лапищи и схватил Игнатова за воротник. Тот инстинктивно поджал ноги и упал на пол. Гешо потащил его из подвала. Толпа подхватила Игнатова и осыпала ударами…

Когда в Лозен этим же вечером прибыли на пыльных, потных лошадях Кутула и Луканче, площадь была уже пуста.

К ним приблизился пожилой крестьянин.

— Ребята, поздно прибыли, — сказал он, здороваясь с ними за руку.

— Почему? — Кутула перебросил поводья в другую руку и достал из кармана сигареты.

— Да потому что прибили его камнями, как собаку.

— Когда? Кто? — нагнулся к нему Кутула.

— Народ. Вон там его и прибили камнями.

Кутула и Луканче пошли, куда им показал крестьянин. Труп Игнатова лежал лицом кверху. Его голова, и крови и пыли, была откинута назад. Правая рука крепко стиснула карман летней куртки.

Над полем, над гористыми холмами к югу от Лозена и по долине Осыма лежала тревожная тишина.