Наступление

Глава первая

С тех пор как на липкую серую грязь легло толстое снежное покрывало, над равниной и селами непрерывно гулял пронизывающий дунайский ветер. Как только начинал падать снег, ветер сдувал его с открытых мест, наметал большие сугробы на санных дорогах и сыпучие заносы вокруг замерзших кустов и сухой травы.

Когда утихал Ветер, небо прояснялось, равнина сразу же успокаивалась, становилась глухой и безбрежной. Низкое зимнее солнце ослепительно искрилось в каждой снежинке, и глаза отдыхали только на одиноко стоящих вязах и развесистых грушах, разбросанных тут и там по полю. А когда снег напластовывался и покрывался тонкой коркой, села словно засыпали. Только вороны собирались у сельских помоек, ожидая, чем бы полакомиться. Ночью в бледном свете луны мерзло мутное стеклянное небо и только время от времени волки нарушали холодный и трепетный покой своим пронзительным воем.

До вчерашнего вечера свирепая вьюга гуляла по равнине, казалось, разгневанная стихия решила засыпать село, но на рассвете ветер утих, укротился, небо прояснилось, и, как только взошло солнце, ослепительно заблестел снег.

В участке милиции весело гудит печка. Возле окна со стороны площади сидит Лальо Самарский, перелистывая какую-то старую газету. За последние дни Матейчо прожужжал все уши Цоньо Крачунову, чтобы ему прислали на помощь человека; если возможно, пусть это будет Самарский, и пусть он своими ушами услышит и своими глазами увидит, что Матейчо напал на след очень опасных и хорошо законспирировавшихся преступников. Но Самарский дремлет, ожидая, когда Матейчо сам со всем справится, а Матейчо нарочно пускается в пространные объяснения с посетителями, чтобы подчеркнуть перед своим дружком, насколько трудна и ответственна его работа в Камено-Поле.

После того как в участке несколько цыган около часа обменивались взаимными обидами, так, что в конце концов ни он, ни Самарский не могли разобраться, кто же из них виноват, Матейчо, делая вид, что очень устал, вздохнул:

— Ну и публика! Если бы начальство разрешило, я бы с ними за одну ночь разделался. А то каждый день приходится с ними разбираться…

— Оставь ты их, — отмахнулся Самарский. — Лучше скажи, есть ли какое-нибудь дело?

— Минутку, — повернулся на каблуках Матейчо и широко распахнул дверь. — Траян, иди-ка сюда, голубчик, теперь твоя очередь…

В комнату вошел крупный детина, с живыми, чуть раскосыми глазами, в сдвинутой набок кепке, из-под козырька которой выбивался непокорный черный чуб. На вид Траяну было чуть больше двадцати лет. Войдя, он продолжал держать руки в карманах синего полупальто из домашнего сукна.

— Садись, — указал ему на стул около стола Матейчо и незаметно подмигнул Самарскому, чтобы предупредить его: будь внимателен, начинаем игру.

Траян сел, закурил сигарету и надменно вскинул голову.

— Ты считаешь, это дело? — с упреком спросил он.

— Слушай, Траян, слушай, голубчик, давай разберемся по-хорошему. Как тебе не стыдно? Я тебе оказал доверие, из-за тебя на меня теперь доносят и врага и друзья. Разве так можно?

— Чепуха! — Траян сдвинул кепку на затылок. — Смотри, останешься в дураках, если будешь придираться ко мне.

По округлившемуся скуластому лицу Матейчо пробежала угрожающая ухмылка.

— Ах ты, бревно неотесанное! И в кого ты только пошел такой! Во всем вашем роду не было таких вертопрахов. Отец твой, как говорится, муравью дорогу уступит…

— Послушай! — перебил его Траян. Его раскосые глаза забегали, как хорьки, а густые, почти сросшиеся брови ощетинились, как маленькие козырьки.

Но Матейчо не дал ему сказать. Он упрямо продолжал свое, уверенный в неопровержимости своих доказательств:

— Ты больше месяца шляешься здесь, обманываешь власти и товарищей, что был в тюрьме как политический, претендуешь на что-то.

— Кто был в Скопле в тюрьме, те обо мне знают, — ответил Траян.

— А ну посмотри на меня: похож я на молокососа? — показал Матейчо на свою верхнюю губу. — Рассказывай свои байки кому-нибудь другому. Молод еще меня дурачить! В тюрьме ты, конечно, был, но как уголовник. Воровал в роте часы и продавал их какому-то еврею, и его в конце концов засыпал. И как только я тебе поверил?..

— Я тебя предупреждаю, смотри, в дураках окажешься, — прервал его Траян.

— Здесь все собрано! — Матейчо постучал по столу. — Скажи спасибо, что мне не хочется связываться с тобой, а не то попал бы ты под трибунал. А там таких, как ты, дезертиров, — сразу к расстрелу.

— Кто прав, тому ничего не страшно, — спокойно проговорил Траян.

— Ты видишь этого человека? — спросил Матейчо, указывая пальцем на Самарского.

— И что?

— Скажи теперь при нем, что ты знаешь о Киро Слановском, об арестах в селе, о его участии в расстреле Васки, Мечки, учителя Станчева…

— Ничего не знаю, — равнодушно ответил Траян.

— Как не знаешь? — обиженно заморгал Матейчо и по привычке потрогал на поясе пистолет. — Ты что, забыл, что у меня есть твои письменные показания?

— Они недействительны. — Траян растер ногой окурок на полу.

— Ах вот оно что! — рассердился Матейчо. — Значит, раз мы тебя посылаем на фронт, так ты готов покрывать гадов? Будешь отвечать перед законом за ложные показания! Может, станешь отрицать, что летом, когда был в отпуске, видел, как однажды ночью встречались Слановский и Данчо Данев?

— Как я могу это признавать, если я их не видел?! — дерзко ответил Траян.

— Посмотри на него, — вращал вытаращенными глазами Матейчо, — этот человек готов послать тебя на виселицу, не моргнув глазом… Но ведь ты же писал, у меня все твои показания! — сердито стукнул по столу Матейчо.

— Ты требовал так писать, а я вот при свидетеле все отрицаю. Не видел я Киро Слановского летом, когда арестовывали наших, и Данчо Данева не видел.

Самарский не удержался и заговорил. Голос у него был хриплый и усталый.

— Если вы действительно свидетель этих фактов, нельзя отказываться от своих показаний только из-за того, что вас посылают на фронт. Вы, наверное, слышали о Данчо Даневе…

— Ну, слышал, только что у меня с ним общего? — все так же дерзко спросил Траян.

— Может быть, и ничего, — продолжал Самарский, — но отказываться от уже сделанных признаний равносильно соучастию.

— Знаешь, парень, дело-то совсем в другом, говорить только не хочется, — небрежно махнул рукой Траян.

— Нет, я вас спрашиваю, вы действительно давали письменные показания об этих фактах?

— Да вот они у меня в столе, — нервно задергал ручку ящика стола Матейчо.

— А знаешь, сколько мне наобещала его милость? — Траян глазами указал на Матейчо. — И все за то, чтобы я сказал, будто видел все это своими глазами. Да кто мне поверит, я ведь в это время в тюрьме был… Он хотел, чтобы я оказал ему якобы служебную услугу, да только, я вижу, дело здесь пахнет керосином. Не хочу брать грех на душу.

— Ах, у тебя еще и душа есть? — наклонился над столом Матейчо. — Вишь, чего он испугался: не хочет брать грех на душу! Ну погоди, ты меня запомнишь на всю жизнь, хорошо запомнишь.

— А я ничего не боюсь. Завтра утром ухожу на фронт, а если мне повезет и я вернусь живым и здоровым, тогда и поговорим…

— Ты еще и угрожаешь? — вышел из-за стола Матейчо.

В дверь сильно постучали.

— Войди! — разрешил Матейчо.

Сначала бабушка Луканица просунула только голову, а затем нерешительно вошла. Под мышкой она держала небольшой узелок, завернутый в домашнее полотенце. Она поставила свою палочку у двери и сделала шага два вперед.

— Матей, добрый день. А вот и он, сын Пышова. А я уже к вам ходила, — обратилась она к Траяну и скороговоркой добавила: — Твой отец сказал мне, что тебя вызвали в общину. Принесла тебе небольшую передачу для нашего Асенчо.

— Эх, бабушка Луканица, — с досадой нахмурил брови Траян, — я уже целый мешок посылок набрал. Денчо Чолаку передал для Пени большую сумку, жена Кутулы — целую баклажку, бабушка Яна и та принесла передачу для Ангелчо, а когда я сюда шел, встретила меня Бойка Слановская, и она готовит посылку для брата.

— Сынок, да разве ж так можно? Другим передашь и то и это, а наш ничего не получит? Ты не подумай чего такого особого, я всего-то и посылаю одну исподнюю и одну полотняную верхнюю рубаху, да еще баницу испекла.

— Бери, бери, — сказал Самарский.

— А от меня передашь им всем по пачке сигарет. Ничего с тобой не станет, выдержишь, — вмешался и Матейчо.

— Легко сказать, — продолжал упорствовать Траян, — бери да бери, а там неизвестно, докуда поезд довезет и где на своих двоих добираться придется, а тут нагрузят как осла. — Он косо посмотрел на посылку бабушки Луканицы и небрежно взял ее.

Она улыбнулась и все так же скороговоркой прибавила:

— Скажи ему еще, чтобы берег себя да на рожон не лез. Пусть глядит: где люди, там и он. Писал дружкам своим, что целую кучу орденов собирается принести.

— Разве ж это плохо? — прервал ее Матейчо.

— Хорошо, Матей, да только лучше, чтобы жив-здоров вернулся…

Когда Матейчо и Самарский остались одни, они несколько минут молчали. Потом Самарский сонно зевнул и, потерев лоб, лениво сказал:

— В другой раз не попадайся на такие дешевые номера.

— Мошенник, вначале сам мне все это говорил, а теперь заартачился, узнал, что на фронт идет, и отказался от всего. Тогда передай Крачунову, что Данчо Данев лично мне приказал больше не заниматься Слановским. Я готов пойти на очную ставку с Данчо, в глаза ему плюну, если он скажет, что не давал мне такого приказания.

— На чем будешь строить свои догадки? — в недоумении спросил Самарский.

— Есть у меня кое-что на уме, — стукнул себя по лбу Матейчо. — Почему бы не допросить Лиляну Узунову из Лозена? Она встречалась и с Данчо и с Киро. Почему полиция ее арестовала, а потом сразу же выпустила, и она после этого ушла к партизанам?

— Ну и что? — снисходительно усмехнулся Самарский.

— Не смекаешь? — оживился Матейчо. — Любого из нас на ее месте посадили бы в тюрьму, сослали бы в лагерь, расстреляли бы, а ее выпустили. Мы с тобой прошли через их руки и знаем, что это такое. Как же она, ученый человек, не поняла, что с Данчо Даневым не все чисто? Отрежь мне голову, если не окажется, что и она человек полиции! — повысил голос Матейчо. — Все трое служили в полиции. Да вот и осенью, когда я сделал обыск у Киро Слановского, Данчо чуть было не разорвал меня на куски, значит, у него было что-то на уме… — Матейчо не спускал глаз с Самарского, ожидая от него поддержки.

— Все-таки нужны улики, нужна хоть какая-нибудь ниточка, чтобы зацепиться. — Самарский посмотрел на часы и тихо добавил: — Мне надо торопиться на поезд.

Матейчо, смущенно моргая, заискивающе спросил:

— Ну так что доложишь начальству? Знаешь, у Цоньо Крачунова на меня зуб.

— Не знаю, что и сказать, — неопределенно пожал плечами Самарский, показывая, что сожалеет о напрасно потерянном времени. — Тебе не надо было раньше времени шум подымать. Проверь, уточни все и тогда сигнализируй.

— Ну ладно! — Матейчо, надев шинель, преградил дорогу Самарскому. Стоя у двери, он стал просить его: — Скажи им, что я нащупал что-то важное… Сегодня же вечером я заставлю этого мошенника Траяна говорить…

— Не надо, — небрежно махнул рукой Самарский, — таких, как он, лучше не трогать. Да, вот что! — Он остановился на пороге и тихо добавил: — Санди строго-настрого приказал схватить Шишманю.

— Скажи ему, что я только об этом и думаю. Еще немного, и я его связанным доставлю вам…

Когда генералы уходили в запас, то им кроме большой пенсии выдавали единовременное пособие в размере нескольких тысяч левов. Многие из них сразу же начинали думать, как лучше использовать эту значительную сумму. Если у них не было крупных долгов, если они не собирались начать торговлю табаком или стать представителями какой-нибудь немецкой фирмы, то покупали себе квартиру, обновляли мебель, а остаток этой суммы откладывали на приданое дочерям.

Генерал Манев не думал о чем-либо подобном. У него было такое ощущение, что еще долгие годы он будет находиться на военной службе. Кроме того, он презирал любую работу, не имевшую отношения к солдатскому строю, парадам и военным маневрам. И когда вдруг ушел в запас, оказался без погон, орденов и сабли, без генеральской мишуры, которую так любил, то понял, что в среде цивильных людей он чужой. Он не умел не только вести деловых разговоров, но даже и выслушивать других. Это его злило, утомляло, и он старался побыстрее перевести разговор на армейскую тему. Желая показать себя остроумным человеком, он рассказывал о каком-нибудь глупом ординарце или о молодых офицерах, сыновьях знатных семей, на что слушатели обычно реагировали снисходительными улыбками.

Оставшись без подчиненных офицеров и солдат, без работы, которая всю жизнь заполняла его время, крепкий и сильный Манев неожиданно начал чахнуть. Уже через год дали себя знать сразу несколько болезней. Его начали посещать самые известные профессора, месяцами он сидел на диете, принимал всевозможные лекарства. К счастью, один дальний родственник генеральши, предприимчивый архитектор, узнал, что в наследство генералу остался участок со старым домом на одной из оживленных улиц. Вскоре на этом пустыре выросло пятиэтажное здание. Даже не пошевелив пальцем, генерал получил нотариальный акт на две квартиры. В одной квартире он обосновался сам, а другую стал сдавать внаем.

Постепенно генерал запаса Манев свыкся и смирился со своим положением. А в последние годы все его мысли, тревоги и волнения, как и его жены, были направлены на их единственного сына — подпоручика Петра Манева. Генеральша, подвижная, энергичная и моложавая женщина, находила в себе силы заботиться и о муже, и о сыне. Она с благодарностью, как приятный комплимент, воспринимала удивление знакомых, которые не давали ей се пятидесяти пяти лет.

До середины января письма от сына приходили всегда регулярно. Через день-два он подробно писал maman и papa о своей жизни, о сослуживцах. По письмам и рассказам сына родители знали большинство офицеров полка, хотя и не видели их. Иногда они говорили о них как о старых знакомых. Но вдруг письма перестали приходить. Отец и мать, естественно, были страшно встревожены.

Однажды поздно вечером в дверь к ним позвонили. В последние месяцы генерал и его жена почти никуда не ходили и их никто не навещал.

Генеральша открыла входную дверь. К ней бросилась заплаканная и очень встревоженная сестра полковника Киселова.

— Ох, мадам Манева, какое несчастье!

Манева вскрикнула. Киселова схватила ее за плечи и стала сильно трясти:

— Брат мой арестован, арестованы также полковник Додев и ваш Пепо!

Генеральша истерично закричала, пятясь в переднюю. Отступая, она покачнулась, прижалась спиной к вешалке и закатила глаза. Яркий румянец залил ее лицо, и она рухнула на пол.

В это время генерал находился в холле. Услышав крик жены, он выскочил в коридор, преследуемый ужасной мыслью, что с Пепо случилось что-то страшное. Эта мысль в последнее время часто преследовала его. Он пробовал отогнать ее, боясь поделиться ею с женой. Когда он хлопнул дверьми, его жена, поддерживаемая Киселовой, поднялась на колени и… снова упала. Он едва успел подхватить ее.

— Пепо-о, мальчик мой, хорошенький мой… — запричитала она. — Что же нам теперь делать? Кто нам поможет? Может, его уже убили? — И, отпрянув от генерала, не давая себе отчета, зачем делает это, она погасила везде в доме свет, оставив гореть только лампу под синим абажуром на генеральском старомодном столе орехового дерева.

После первых минут отчаяния и боли она как будто отрезвела и стала искать выход. В своей памяти она перебрала всех знакомых и влиятельных людей.

— Колиштырковы? — спрашивала она.

— Нет!

— Почему?

— Позавчера я встретила госпожу Колиштыркову. Ее племянника тоже задержали. Она сама в отчаянии, — сразу же отбросила эту кандидатуру сестра Киселева.

— Попилиевы? — продолжала генеральша.

— Генерал был обижен на брата. Ни в коем случае!

— Козаровы?

— Нет.

— Главанаковы?

— Нет, не помогут. Отказали Гористановой.

— Будинские?

— Да! — только сейчас вмешался генерал. — Он племянник господина военного министра.

— Боже, помоги нам! Позавчера в церкви встретила старую Будинскую, она была очень любезна! — Лицо Киселовой озарилось надеждой.

— Не поняла, с какой Будинской вы были на службе в церкви, со старой или с молодой? — спросила генеральша с любопытством, словно ожидая какой-то важной новости или сплетни.

— Со старой. Давайте телефонный справочник. Если удастся, если нас соблаговолят принять, сегодня же пойдем к ним. Нельзя терять времени, дорога каждая секунда, — продолжала говорить она, листая страницы телефонного справочника. Но, к их большому огорчению, у Будинских никто не отвечал. Киселова два раза набрала номер и в конце концов с отчаянием стукнула по аппарату трубкой. — Никто не отвечает! Ну и времена настали, хуже нет, чем зависеть от кого-нибудь…

Три дня женщины ездили по разным адресам. На третий вечер генеральша вернулась домой падая от усталости. Лицо ее озаряла смутная и неопределенная надежда. Ей удалось уговорить скрытного и молчаливого генерала, военного министра, дать обещание, что он прикажет провести расследование и, если нет данных о личном участии Додева, Киселова и Пепо в убийствах, они будут освобождены.

Генеральша была не в состоянии понять, как совсем случайные люди посмели арестовать ее Пепо. С тех пор как была закрыта газета «Зора», генерал и его жена не покупали газет и даже не слушали радио, за исключением военных известий, так как их интересовало, куда дошла часть Пепо и где вообще находится болгарская армия.

Газеты и радио непрестанно сообщали о крупных победах и успехах армии, но эти известия не согревали сердце генерала, потому что у него было какое-то странное предчувствие, что мертвая зыбь поглотит много кумиров, испепелит немало надежд. Генерал не мог понять, как стали возможно, что сын царя брошен за решетку, что его судьбу разделили десятки царских министров, видных общественных деятелей, которые совсем недавно были опорой монархии, считались в высших сферах цветом нации.

В последние годы и у генеральши появились свои заботы. Болезни генерала как-то незаметно изолировали ее от близких и знакомых, и она восприняла это одиночество как неизбежность. На смену балам, чаепитиям и вечеринкам пришла набожность, доходящая иногда до мистицизма. Генеральша теперь не пропускала ни одной службы и литургии, делала мелкие подарки монастырям. Ее сердце не знало скупости, поэтому нищие не оставались без ее милости. Она искренне молилась за жизнь Пепо, припоминала все свои старые грехи и мелкие прегрешения, на которые способна только молодость, и теперь торопилась искупить их молитвами, добрыми делами и покаянием.

В долгие бессонные ночи она засыпала только с книжечками о житии разных святых, которыми ее снабжали хитрые попики из квартальных церквей. Перед большой иконой богородицы в холле накануне праздника горела свеча, а с тех пор как началась война, по всему дому распространялся едва уловимый запах горящей свечи. С утра и до вечера она до изнеможения стояла на коленях перед иконой, глубоко убежденная в том, что святые, к которым она обращала свои горячие молитвы, услышат ее, оградят от пуль и плохих людей ее Пепо.

После известия, об аресте Пепо огарок свечи два раза падал на ковер, и это чуть не вызвало пожара в доме. Она сочла это дурным предзнаменованием и в своих молитвах еще горячее молилась о наказании тех, кто дерзнул посягнуть на ее сыночка.

Впервые за многие годы Чугун встретил зиму, имея надежную, теплую крышу над головой, однако сидячий образ жизни начал ему порядком надоедать. Его сердце тосковало по работе, связанной с риском и напряжением, и поэтому он был очень огорчен отказом начальства направить его на фронт. Вместе с тем поручение командовать одним из отрядов военной разведки он воспринял как ответственное задание, продиктованное задачами военного времени. К нему как раз попало дело о расследовании деятельности группы офицеров, вернувшихся с фронта и арестованных по обвинению в организации бунта в армии.

Отчаявшийся, сломленный физически и морально, полковник Додев вначале пытался отрицать свою вину. С фанатичным упорством он утверждал, что выполнял приказ. А те несправедливые и незаслуженные обвинения, которые предъявлены ему, следовало бы предъявить всем остальным офицерам. Чугун спокойно ему возражал:

— Ошибаетесь, господин полковник, оставьте других в покое. Разве вы не отдаете себе отчета в том, что мы с вами встречаемся уже второй раз при довольно странных обстоятельствах?

— Извините, но я впервые оказался в роли подсудимого.

— Не исключено, что и в будущем вы столкнетесь с таким же несчастьем. К вашему сведению, мы не страдаем короткой памятью. Я хочу напомнить вам вот что: прошлым летим ваш полк находился в Лозене, в Камено-Поле и остальных селах по долине реки Осым. Вам была обещана большая награда за голову Чугуна…

— Я выполнял приказ…

— К счастью, вам это не удалось, — прервал его Чугун.

— Такова была воля провидения, — убито и тихо добавил Додев.

— Господин полковник, перестаньте говорить о провидении! Гитлер потопил мир в крови, обманул немцев, повторяя при этом, что провидение направило его установить кровавый порядок хотя бы на одно тысячелетие. Хорошо, что его хватило всего на несколько лет. Мы великодушны, потому что сильны, но не забывайте, что мы умеем разговаривать со своими врагами очень точным языком…

И тут совсем неожиданно для Чугуна полковник Додев начал говорить. Его показания были полными и подробными. На очных ставках с полковником Киселевым, подпоручиком Маневым и остальными задержанными он говорил обо всем предельно откровенно. У многих создалось впечатление, что Додев был среди них подставным лицом и теперь просто сбросил маску. Его поведение вынудило и остальных сделать полное признание…

Когда Чугун уже заканчивал следствие, дело совсем неожиданно затребовали из анкетной комиссии при канцелярии военного министра.

Высокий худой полковник, с явно повышенным чувством собственного достоинства, а это было связано с тем, что он занимал высокую должность при министре, доложил Чугуну:

— Мне приказано ознакомиться и доложить господину министру о деле, связанном с арестом и обвинением господ офицеров Киселева, Додева, Манева и других.

Чугун спросил:

— Известно ли господину министру, что они полностью сознались в своей преступной деятельности?

— Не могу знать, какими сведениями располагает господин министр.

— По всей вероятности, он заступится за них? — глухо спросил Чугун.

— Ничего не могу знать о его намерениях, — сдержанно улыбнулся полковник.

— Но вам, очевидно, известно, что нельзя брать под свое покровительство отъявленных врагов народа?

— Занимая эту должность, господин подполковник, — с видимой иронией ответил полковник, — я не могу давать советы подобного рода моим начальникам…

Через два дня по приказу военного министра все арестованные были освобождены.

Подпоручик Манев был приятно удивлен, когда все его личные вещи были ему возвращены. На каком-то фаэтоне они доехали до квартиры поручика Генчева. Там Манев переоделся: сиял полевую форму, достал из чемодана свой парадный костюм, который надевал летом всего несколько раз. Нацепив два ордена за храбрость, он долго стоял перед зеркалом, разглядывая себя. Из зеркала на него смотрел измученный, худенький молодой человек, нервный, болезненного вида.

— Хорош, хотя я все еще не могу поверить… — улыбнулся Генчев.

— Во что? — прервал его Манев.

— В то, что мы свободны. Давай, пока нас не забрали опять, погуляем вечером.

— Эти типы наверняка будут следить за каждым нашим шагом и сочтут это вызовом.

— А что ты предлагаешь? — спросил немного разочарованно Генчев.

— Разойтись. К тому ж я волнуюсь еще и за своих стариков. Не знаю, как они там.

— Может быть, они не знают, что ты был арестован, — попытался успокоить его Генчев.

— Это исключено, — уныло вздохнул Манев. — Если мы на свободе, если мы дышим, пусть и не полной грудью, но все-таки дышим, значит, за нас кто-то заступился. Завтра позвони мне. После обеда пойдем в министерство. — Манев подал Генчеву руку.

Придерживая саблю, он важно шагал по улице. Дома его никто не ждал. Генеральша только что закончила молитву перед иконой богородицы. Хотя генерала и его жену заверили, что они скоро, обнимут своего Пепо, она все еще жила с таким чувством, что дом вот-вот рухнет ей на голову. С лестницы до нее донеслись звон шпор и позвякивание сабли. Ее слух в последнее время был болезненно обострен. Сердце сильно забилось в груди. Кто-то нажал три раза кнопку звонка. Так всегда звонил Пепо. Она подбежала к двери. Толкнула столик в холле, и пустая хрустальная ваза упала на ковер. Трясущимися руками генеральша повернула ключ замка. Осторожно открыла дверь и на пороге от радости едва не потеряла сознание.

— Maman, вот и я! — шагнул к ней сын, обнял ее и стал целовать.

Сначала она расплакалась, а потом неистово и порывисто обняла сына. Она целовала его в лицо куда попало, намочила его щеки слезами, продолжая шептать:

— Милый мой, никому больше тебя не отдам… Мой сладкий, измучили тебя. Напугали моего голубчика, но никто больше не тронет тебя… Дождались, теперь спокойно могу умереть.

Генерал тоже расплакался. От волнения и радости он не мог перевести дыхание и, не в состоянии что-то сказать, только крепко обнял сына за плечи.

Им потребовалось какое-то время, чтобы прийти в себя. Генеральша не могла найти места от радости. Она прошла по всей квартире и всюду зажгла свет.

Манев с каким-то странным, необъяснимым любопытством разглядывал знакомую обстановку отцовского дома: старую венскую мебель, фотографии отца в форме поручика, капитана, майора, полковника и, наконец, генерала, портреты матери, написанные масляными красками, цветочные горшки с бегониями. В комнатах стоял характерный запах лекарств, воздух был спертым, и все это создавало впечатление чего-то отжившего, старого, чего именно, он и сам не в состоянии был точно определить.

Почувствовав себя в близкой и родной среде, где можно откровенно поделиться своими горестями, не боясь, что это принесет неприятности, он обратился к отцу, с трудом сдерживая слезы:

— Папа, пропала Болгария.

— Я понял это сразу после смерти его величества. Мы потеряли самого мудрого царя, может быть, бог нас наказывает.

— Оставь бога, папа! Цвет нации гниет в тюрьмах и в земле. Армии больше нет. Все осквернено, везде подлость и невежество. Никогда бы не поверил, что офицеры, и даже воспитанники военного училища его величества, нарушат свою клятву верности царю. Но я слышал что-то подобное даже о своих товарищах по выпуску.

— Но как же это возможно? Разве у господ офицеров не осталось даже капли любви к отечеству и его величеству? Да, да, иначе и быть не могло, раз должности командиров дивизии отдали разным жуликам.

— Нет, папа, ты не представляешь себе, что происходит. Отечества уже нет, доблести и чести нет, все в руках взбесившейся мрази, все растоптано.

— Да-а, — отчаянно покрутил головой генерал, — я это предвидел. Ведь честные и храбрые господа офицеры систематически оставались в тени… Ну а как там мой старый друг, полковник Додев?

— Подлец…

— Что ты говоришь, сын, разве можно в таком тоне и таким языком говорить о старшем офицере, притом твоем вчерашнем командире полка?!

— Из-за него нас чуть не поставили к стенке. И теперь я думаю, уж не шпионил ли он за нами…

— Да как это возможно, боже мой! — тихо застонал генерал и устало опустил голову на правую руку.

Генеральша стала на колени перед иконой. На этот раз она горячо благодарила богородицу за то, что та услышала ее молитвы и ниспослала такую милость — ее Пепо был снова с ней. Манев наблюдал за матерью со скрытым болезненным любопытством и сожалением. Он с болью отметил, что за последние месяцы ее волосы совершенно поседели. Он осторожно поглядывал также на одутловатое лицо отца — оно было желтым, как воск. Из груди отца, как из подземелья, с хрипом вырывались какие-то свистящие звуки. Его вдруг охватила боль за этих людей и жалость к ним: только они и любили его, только им он и был дорог. Ему стало не по себе, когда он понял, что из-за него омрачены последние дни их жизни.

Они плакали, вздыхали, рассказывали то об одном случае, то о другом, иногда без всякой связи, как будто торопились поделиться с ним всеми не высказанными до сих пор мыслями и волнениями.

Только после полуночи Манев ушел в свою комнату и сразу же лег, чтобы остаться наедине с самим собой. В соседней комнате старики долгое время шушукались и время от времени всхлипывали от радости и счастья. Но Маневу было совершенно ясно, что все хорошее и прекрасное принадлежит прошлому, а что ожидает его в будущем — это он был не в состоянии себе представить.

Глава вторая

При одном только упоминании имени Данчо Данева Лиляна смущенно опускала глаза. Предательский румянец заливал ее щеки. Это было не от сочувствия и не от желания, чтобы слухи о нем в один прекрасный день оказались ложными. Лиляна признавала за собой часть вины, и это заставляло ее теперь быть осторожной и подозрительной к другим. Ей все время казалось, что с ней нарочно затевают разговоры о Данчо, чтобы напомнить и намекнуть на ее связи с ним.

В долгие бессонные ночи она перебирала в памяти и свежие, и давно забытые воспоминания, старалась проанализировать свои и чужие поступки. И всегда она останавливалась на тех странных обстоятельствах, которые заставили ее поверить виновному, а на невинного обрушить всю свою ненависть и презрение. По как все неиспорченные и честные люди с обостренным чувством справедливости, она, хотя и не без колебания, решила извиниться перед Слановским за свое холодное отношение к нему в тот осенний день, когда он на несколько часов заскочил в Лозен перед отъездом на фронт.

За несколько дней до Нового года Лиляна написала ему коротенькое, но сердечное письмо. И как только опустила письмо в почтовый ящик, ее охватило странное нетерпение. Она подсчитала, через сколько дней он получит письмо и когда можно ожидать от него ответа.

К ее огорчению и удивлению, на четвертый день почтальон вернул Лиляне ее письмо. В правом верхнем углу было написано отчетливым почерком: «Такого адреса не существует. Вернуть отправителю».

Ей было неудобно выяснять у почтальона, в чем дело. К тому же она не была убеждена, что почтальон что-нибудь знает об этом. И какие только мысли не промелькнули у нее в голове! И то, что Слановский специально вернул ей письмо, и то, что, может быть, он убит, а ей из-за деликатности не говорят эту страшную правду, но больше всего ей хотелось надеяться, что просто наименование воинской почты сменили.

Как-то в хмурый ветреный день после обеда Лиляна вышла из школы пораньше, пересекла площадь и завернула за угол общины. И тут она услышала, как барабанщик общины Гайтаня кричал:

— Гешо-о-о, зови акушерку, пора ехать, лошади замерзнут! Пока она соберется, метель заметет и сани и дорогу!

— Ты куда едешь? — спросила Лиляна у Гайтани, который сидел в санях, подняв воротник своего изношенного тулупа.

— В Камено-Поле молодуха рожает, так акушерку просят. Если хочешь, давай прокатимся, ветерком проберет, аппетит нагонит, хлеб вкусней покажется. Места хватит. — Он снова повернулся к окну участка, откуда ему улыбался Гешо Моллов. — Гешо, позови ее, будь человеком, лошади мерзнут!

Лиляна остановилась на миг. Уже дня три у нее зрело решение как-нибудь заскочить в Камено-Поле к сестре Слановского и узнать его точный адрес. «А почему бы не поехать сейчас?» — подумала она и сказала:

— Ты меня в шутку приглашаешь, а у меня и вправду есть очень срочное дело в Камено-Поле. Подожди только, я забегу домой, шаль возьму.

— Только побыстрей, а то погода очень скверная. Надень на себя что-нибудь потеплей, а то этот ветер с Дуная пролизывает аж до костей, — посоветовал Гайтаня.

Когда Лиляна почти бегом возвращалась из дома, акушерка, полная женщина лет за пятьдесят, с трудом садилась в сани, а Гайтаня, поддерживая ее, шутил:

— Ну, бабка, и оделась же ты! Как будто в засаду на гусей собралась!

— Ох, нашли время для вызова! — нехотя говорила акушерка, устраиваясь поудобнее в санях.

— Кому когда придет очередь, тот тогда и рождается, тогда и умирает. Эх, если бы это было вчера, какая была погода, какое солнце! А сегодня только волкам раздолье.

— А почему ты без ружья едешь? — спросила женщина, продолжая устраиваться в сене и укрывая колени попоной из козьей шерсти.

— Самый страшный волк — это я, — самодовольно подмигнул ей Гайтаня одним глазом и, обращаясь к Лиляне, громко сказал: — Давай, барышня, авось до темноты доберемся.

Лиляна быстро села в сани, кони рванули с места рысью, опуская головы под порывами встречного ветра. На повороте около церкви сани занесло в сторону и ударило о километровый камень. Гайтаня немного приподнялся и, стегнув коней кнутом, сердито прокричал:

— Эгей, залетные, а ну вперед, и чтоб как птицы летели! — От удара и окрика кони еще быстрее помчались по заметенному шоссе прямо к мельнице Венского.

Акушерка, прикрыв нос и рот шерстяным платком, гнусавила Лиляне что-то непонятное, но девушка ничего не слышала, а только время от времени кивала головой. Ее снова одолели сомнения: зачем было ехать в такую непогодь и есть ли вообще смысл искать адрес Слановского и вторично писать ему?

Чем ближе подъезжали к вершине Лозенского холма, тем сильнее становился ветер. Метель несла снежную пыль, била в глаза коням, которые, пытаясь подставить ветру спины, норовили повернуть в сторону от шоссе.

Гайтаня не переставал угрожающе кричать и натягивать поводья.

Свернувшись на дне саней, женщины молча смотрели на белое поле впереди, голые деревья груши и одиноких ворон, которые, тревожно каркая, летели позади саней. Ветер подхватывал их и относил в сторону.

Только когда перевалили через холм, акушерка открыла рот и, поеживаясь от холода, спросила Лиляну:

— По какому делу в такую-то погоду?

— У коллег в Камено-Поле есть очень интересная пьеса, так вот решила взять ее для нашей театральной группы, — соврала Лиляна и почувствовала, как кровь приливает к холодным щекам.

Кони побежали быстрее и без окриков Гайтани. После тяжелого пути они ожидали теперь награды за свои усилия — теплого хлева, сена и зерна.

Переехали по мосту через Осым. Свернули на шоссе к центру села. Какая-то лохматая собака с лаем бросилась к саням, Гайтаня подпустил собаку поближе и неожиданно так стегнул ее кнутом, что она отскочила в сторону и, заскулив, стала зализывать место удара.

— Передай привет своему хозяину, да скажи, чтобы отодрал тебя за уши! — ухмылялся Гайтаня, довольный своей ловкостью. А так как женщины не обратили внимания на его «успех», он, громко свистнув, повернулся к ним: — В селе совсем другая погода, не то что в поле. Там не для женщин, верно?

— Ох, а что делают сейчас на фронте? — тяжело вздохнула акушерка.

Лиляна с трудом повернула голову, чтобы посмотреть на нее и понять, искренняя ли тревога этой женщины, но увидела только часть ее носа да покрасневшие и припухшие от холода веки.

— Мерзнут, если не в укрытии, — философски добавил Гайтаня и снова взмахнул кнутом.

— Сегодня вечером вернетесь назад? — спросила Лиляна у женщины.

— Поскорей бы закончить, муж у меня дома больной лежит, совсем одного оставила.

— А что с ним такое, простыл, что ли? — обернулся к ней Гайтаня. — Так есть одно простое лекарство.

— Так-то оно так, да не так. Очень боюсь, как бы пневмонии не было.

— А-а, вот оно что! Ну ничего, без тебя он за одну ночь вылечится. Согреет чугунок вина, поперчит его, позовет к себе Йончоолу и Далаверу, выпьют, споют что-нибудь, глядишь — завтра утром снег во дворе расчищен и пол в доме подметен.

— О-ох, поскорей бы закончить тут да вернуться домой! — сказала акушерка вполголоса, хотя ей и было страшно возвращаться ночью в Лозен.

— А как вернуться? Кто знает, какие сугробы наметет. В темноте и с дороги можно сбиться, и опять же волки могут с Гайдуцкого холма или Беличьих гор пожаловать. На днях охотники ходили на волков, только ничего у них из этого не вышло, — приврал Гайтаня, потому что, еще находясь в Лозене, рассчитывал провести эту ночь в Камено-Поле у двоюродного брата жены, который хотя и не был богат, но ради такого гостя не ударит лицом в грязь.

Сани остановились перед общиной. Лиляна, пугливо оглядываясь, вылезла из саней и стала бить ногой о ногу, чтобы хоть как-то согреться. Акушерка вошла в помещение.

— Если за полчаса не закончите, возвращаемся завтра утром, — повернулся Гайтапя к Лиляне и стегнул лошадей.

Лиляна пошла в сторону кооперации. Она не знала, где живут Слановские, и решила спросить об этом первого встречного.

Из магазина вышла сгорбленная старушка, держа в одной руке конверт, а другой опираясь на кривой посошок. Лиляна подошла к ней. Старушка с удивлением посмотрела на девушку, недоумевая, зачем она приехала сюда в такую непогоду.

— Бабушка, — обратилась к ней Лиляна, — где живет Бойка Слановская?

— Кто, кто? Слановская? — переспросила она, хотя хорошо поняла, о чем ее спросила Лиляна.

— Да, Бойка Слановская, — уже громче повторила Лиляна, решив, что бабушка глуховата.

— Соседи мы с ними, дочка, пойдем, я тебе покажу. — И она медленно пошла по тропинке.

Вышли на широкую улицу. Не прошли и сотни шагов, как из кривой поперечной улочки, спускавшейся к Осыму, показались две коровы и теленок. Позади них шел пожилой крестьянин с обвисшими усами, одетый в белый с заплатами кожух, держа под мышкой длинный шест. Теленок, подгоняемый ветром, бежал по тропинке и мотал головой с едва пробивающимися рожками.

— Эй, Митьо, бычок того и гляди бодаться начнет! Чего это он ко мне направился? — Старушка сошла с тропинки и прижалась к плетню из старых, прогнивших прутьев.

— Не бойся, бабушка Луканица, не такие уж страшные у него рога, чтобы его бояться! — громким басом сказал мужчина.

Луканица подождала, пока Митьо Ганин поравняется с ней.

— Эта девушка ищет Бойку. А я увидела тебя и подумала, может, она у вашей Русалины.

— Бойка дома, я ее совсем недавно видел во дворе.

— Ну и хорошо! А то что ж ей зря снег-то топтать по такой погоде? Как с цепи сорвался этот ветер. У нас сегодня вторник, значит, только к пятнице теперь утихомирится.

— Там, на небе, знают свое дело, бабушка Луканица, — усмехнулся мужчина, слушая причитания старушки, и, повернувшись к Лиляне, спросил: — Откуда будете, красавица, если не секрет?

— Из Лозена, — ответила Лиляна и застенчиво опустила глаза, как будто этот человек был посвящен во все ее тайны.

— А вы не из Земледельческого союза молодежи? — продолжал он расспрашивать.

— Нет, — ответила Лиляна, еще больше смутившись.

— Ох, чтоб они провалились, все ваши партии, чтоб им пусто было! — бормотала себе под нос бабушка Луканица. — Если и женщины стали заниматься этой проклятой политикой, то дело плохо.

Старушка остановилась возле маленькой, покосившейся калитки. Сойдя с тропинки, она повернулась к Лиляне!

— Митьо тебя проводит, он Бойкин дядька.

— Спасибо, бабушка, — кивнула головой Лиляна и пошла дальше.

— Что пишет солдат? — спросил у Луканицы Митьо Ганин, оборачиваясь.

— Целую неделю нет никакой весточки! — попыталась перекричать ветер старушка, стоя у калитки. — Если и сегодня письма не будет, не знаю, что буду и делать. Пойду к Кристине погадать на бобах или на муке.

Митьо Ганин громко рассмеялся.

— Смеешься, Митьо, не знаешь ты, что у меня сердце кровью обливается. Не хочет писать, осел такой. Ваш-то Киро пишет? Со вчерашнего вечера не видела Бойку.

Митьо что-то ответил, но ветер отнес часть его слов, и Лиляна, обернувшись назад, краем глаза увидела, как бабушка Луканица медленно вошла к себе во двор.

Митьо Ганин остановился перед дощатой калиткой. На ней только на двух верхних гвоздях держался кусок черного сатина, давно потерявшего свой цвет. На нем осталась только половина креста из пришитых белых ленточек и наспех вырезанные из белого материала буквы «ВП». Лиляна знала этот обычай: в селах после смерти близких на пороге дома прибивали черный креп с буквами «ВП», что значит «Вечная память», а под ними вышивали сокращенное имя покойника.

Митьо сильно толкнул калитку и указал глазами:

— Вы в первый раз сюда идете?

— Да, — кивнула Лиляна.

— Идите в дом, у них нет собаки.

Лиляна вошла во двор. Ноги ее подкашивались, а сердце было готово вырваться из груди. На веранде показалась стройная молодая девушка и, поправляя косынку, нерешительно направилась к ней.

«Мамочка родная, — было первой мыслью Бойки, — наверное, с братом случилось что-то страшное. Кто эта женщина? Где-то я ее видела». В голове ее проносились предположения одно хуже другого.

Лиляна подошла к ней, кивнула и через силу улыбнулась.

— Добрый вечер, наверное, не ждете гостей в такое время?

— Входите! — Бойка пропустила ее в дом и несмело подала руку. — Добро пожаловать, — продолжала она, окидывая Лиляну изучающим взглядом. Сердце сжалось в комок в ожидании плохих вестей. «В такую-то непогоду — и в гости!»

Лиляна прошла вперед. Потопала на лестнице ногами, чтобы стряхнуть снег. Бойка прошла вперед и легко толкнула дверь в комнату. Лиляна, переступая с ноги на ногу, осторожно осматривала обстановку: аккуратно убранная сельская комната, на окнах горшки с геранью, со стен на нее смотрели два портрета — матери и отца, сфотографированных в молодые годы. На деревянном комоде, покрытом вязаной салфеткой, — портрет Слановского в военной форме.

— Да садитесь, — смущенно суетилась около нее Бойка, а в груди ее все еще не растапливался холодный лед. — Боже мой, что это со мной?

Лиляна села на стул. Потом пододвинула его к печке и, грея руки, тихо проронила:

— Из Лозена сюда ехала в санях, а в поле так холодно.

Только теперь Бойка догадалась, что это Лиляна Узунова.

— Не ожидали гостей в такую погоду? — спросила Лиляна, не зная, как начать разговор.

— Да… нет, — путаясь, отвечала Бойка, — я ведь совсем одна.

Лиляна, чтобы избежать неловкого молчания, решила сразу перейти к цели своего посещения.

— Ваш брат часто вам пишет? — спросила она и покраснела.

Бойка вздрогнула. Что-то сразу сжало горло, а сердце учащенно забилось. Расширенными глазами она смотрела на Лиляну. С трудом взяв себя в руки, Бойка спросила упавшим и тревожным голосом:

— Случилось что-то плохое? — и чуть не расплакалась.

— Да нет, ничего плохого, — улыбнулась Лиляна. — Какая я несуразная! Напугала вас?

— Нет, — Бойка продолжала на нее смотреть все так же испуганно, — но я подумала…

— Ох, мы всегда думаем, что с близкими случилось что-то самое плохое. Ничего не случилось. Я приехала, чтобы взять у вас его адрес. Хочу ему написать, необходимо кое-что сообщить. Сейчас они, кажется, в Венгрии?

— Да, они еще там. — Бойка чуть не бегом бросилась к комоду. — На днях получила весточку. У него все хорошо. Когда на улице такая плохая погода, волосы у меня дыбом встают. Как они там, бедные, под открытым небом? Чуть пригреет солнце, сразу думаю, может, и их согреет. — Она подала Лиляне целую пачку писем от Киро.

Лиляна достала маленький блокнотик и записала адрес Слановского.

Наступило молчание, как будто друг другу все уже было сказано. Лиляна вернула Бойке письма и неожиданно резко встала.

— Куда вы? — удивленно посмотрела на нее Бойка.

— Надо идти.

— Прошу вас. — Она загородила Лиляне дорогу. — Уже стемнело. Посмотрите, какая погода.

— Меня ждут, — решительно сказала Лиляна. Она еще не знала, каким образом сможет вернуться домой, но остаться здесь ей не хотелось ни в коем случае.

— А почему бы вам не остаться переночевать у меня? Ветер замел все дороги, в поле сейчас страшно, могут и волки напасть! — Бойка старалась убедить Лиляну и задержать ее у себя.

— Мне любой ценой надо быть в Лозене, — упорствовала Лиляна. — Даже если на санях и не поеду, то до поезда у меня остается еще полтора часа. Успею добраться до станции.

— Да наша станция далеко. Останьтесь до завтра, очень прошу вас, — так горячо просила ее Бойка, что Лиляне и самой захотелось остаться. Эта молодая красивая девушка была ей так симпатична! Близок был ей и дом Слановского. Но, радуясь тому, что она наконец узнала адрес человека, которому причинила столько горя и кого так любила, она торопилась поскорее вернуться домой, чтобы написать ему письмо. Поэтому она и не осталась в этом доме. Прощаясь, она пожала руку Бойке и поспешила на станцию.

Во дворе порыв ветра со всей силой ударил ей в глаза. Она зажмурилась и оступилась и тут же провалилась до колен. Почувствовала холод. Но, несмотря на скверную погоду, на сердце у нее было легко. Такого чувства она не испытывала давно.

Лишь в зале ожидания маленькой станции она заметила, что снег засыпал ее с ног до головы, как будто она целый день пробыла под открытым небом.

Молодой юрист Христо Ганков, бывший узник концлагеря, специализировался главным образом на расследовании самых запутанных дел агентов-провокаторов. Он терпеливо изучал, сопоставлял и выискивал самые мельчайшие подробности, чтобы ни один провокатор не унес с собой в могилу даже самую незначительную тайну.

Но при расследовании дела Данчо Данева он впервые столкнулся не только с самым упорным, но и с необыкновенно сложным преступником, который то признавал, то тут же отрицал свою вину. Ганкову, хотя Данев и не был для него особой загадкой, хотелось сломить упорное сопротивление арестованного.

Первые признаки психической капитуляции Данева проявились в его настойчивых просьбах разрешить ему увидеться с Чугуном, чтобы сообщить что-то очень важное.

Христо Ганков ответил на это:

— То, что вы намерены сказать ему, говорите мне.

— Вам я ничего не скажу, — повысил голос Данчо. — С ним мы вместе воевали…

— А я вам скажу, что вы вместе с ним не воевали, вы были агентом полиции, отвратительным хамелеоном и убийцей…

— Не обижайте! — скрипнул зубами Данев. — Пока не придет Чугун, ничего вам не скажу.

— Если собираетесь унести свои грязные тайны в могилу, можете не говорить, — сказал Ганков. — Ликвидируем вас и без ваших признаний в преступлениях…

Нервы Данчо Данева не выдержали. Две ночи подряд он не сомкнул глаз. Если бы у него под рукой оказалась веревка, проволока или нож, он покончил бы с собой. Но приступы отчаяния длились недолго. Он брал себя в руки, упрекал за проявленную слабость, попадая под опьяняющую власть смутной надежды, что Чугун и Розов проявят великодушие. Несколько дней его не вызывали на допрос, и он снова впал в отчаяние и стал упрекать себя за излишние страдания, которые сам себе причинял.

Как-то вечером в таком состоянии его застал Христо Ганков. Данчев, глядя перед собой с тупым безразличием, рассказал ему всю свою историю. В конце он совсем размяк. Христо Ганков предложил Даневу утром записать свои показания.

Однако Данев утром был настроен по-иному.

— Сколько раз надо повторять, как я попал в сети Цено Ангелова? — раздраженно спросил он, когда Ганков прервал его на каком-то незначительном уточнении. Он вел себя так, как будто был не обвиняемым, а следователем.

— Это ясно, вы не выдержали, испугались, не оценили собственных сил, сначала вам все это казалось шуткой, но в конце концов вы попали в ловушку, а потом так привыкли притворяться, что даже такого опытного конспиратора, как Илия Велев, смогли обмануть.

— Ну поверил он мне, что еще? — Данев продолжал держаться все так же вызывающе. Но Ганков хорошо понимал его состояние, поэтому, стараясь не обращать внимания на его вызывающее поведение, делал все, чтобы не сорваться и хотя бы внешне выглядеть спокойным.

— Что еще? Вы, по крайней мере, должны понять, что вам не удастся ничего скрыть.

— Вы уверены в этом? — глянул на него из-под бровей Данев и стиснул кулаки, готовый наброситься на него. Но вдруг силы оставили его, он понял, что этим только осложнит свое положение. Он опустил голову и с тупым безразличием надолго уставился в пол. Потом неожиданно поднял голову: — Чего вам от меня надо? До каких пор будут продолжаться эти бесконечные допросы?

— Вы устали?

— Ждете, когда я сломаюсь?

— Жду, когда вы наконец перестанете упрямиться.

— А если бы вы были на моем месте?! — почти кричал Данев.

— Об этом я не думал, но у меня нет намерения быть на вашем месте. Вам все равно не удастся обмануть нас. Поэтому отвечайте, спрашиваю в последний раз: почему ваш выбор пал на товарищей из Камено-Поля?

— Каких? — Данев сделал вид, что не понял, о ком идет речь.

— На тех, которых расстреляли в Лозене летом. Может, было что-нибудь личное?

— Как вам сказать? Я их знал, с ними работал. — Он склонился низко над столом. В голове зашумело. Стол Ганкова, казалось, вместе с полом, накренился в одну сторону и куда-то поплыл. Сердце Данчева учащенно забилось. Ганков протянул ему стакан воды. Отпив глоток-другой, Данев медленно начал приходить в себя.

— Что с вами? — спросил его Ганков.

— Ничего. Уже прошло, — тихо ответил Данев.

— Тогда продолжим. — Ганков поудобнее устроился в кресле. — Так почему вы остановились на этих товарищах? Говорите, вы работали вместе с ними? А разве от вас не требовали назвать имена других коммунистов?

— Требовали, но о большинстве из них уже было известно.

— Хорошо. Расскажите об этих товарищах.

— Илия Велев, Мечка и Васко поддерживали связь о отрядом. Дедушку Бойо и учителя Станчева выдал староста.

— Кем особенно интересовался Цено Ангелов?

— Больше всего теми, кто имел отношение к отряду.

— Вы сообщили Цено Ангелову точную дату операции? Что вы знали о ней?

— О какой операции вы говорите?

— Об операции в Камено-Поле. Она меня интересует.

— Я сообщил ему одну дату, но тогда операцию отложили. О последней операции я сообщить не смог.

— А когда вы назвали имена товарищей, которых затем расстреляли?

— В начале весны.

— На кого из отряда была возложена задача установить связь с солдатами в Лозене после операции в Камено-Поле?

— Не знаю.

— Припомните.

— Эти вопросы решали только Чугун и Чавдар. Я не знаю.

— Если забыли, я вам напомню. Лично вам было поручено установить связь с Йорданом. Верно?

— Да.

— И что же?

— Я не смог вовремя прибыть.

— Почему?

— Попал в засаду и едва вырвался. Когда установил связь с Йорданом, арестованные были уже расстреляны.

— Только по вашей вине, — тихо сказал Ганков. — А какова была цель вашей встречи с солдатами? Помочь арестованным или забрать оружие?

— Когда назначалась встреча, они еще не были арестованы.

— А когда после расстрела вы встретились с Йорданом, то сказали ему, что борьба требует жертв и о погибших не надо сожалеть и скорбеть?

— Этого я не помню. Может быть, и говорил, не знаю. Ведь и меня первый же попавшийся лесник или сельский сторож мог прикончить.

— Если бы это случилось… Вы знали, что состоится конференция по укреплению рядов Отечественного фронта? Что на ней должен был присутствовать и Чугун?

— Да.

— Лиляна Узунова узнала об этом от подпоручика Слановского. Сообщила в отряд. И на вас пало подозрение. Как вам удалось убедить Чугуна в невиновности?

— Посмотрите его показания, разве вы его не допрашивали?

— Вас это не касается. Показания Чугуна интересуют только нас.

— Но он дал показания?

— Об этом поговорим в другой раз. Сейчас прошу вас говорить по существу.

— Ясно, что мне в первую очередь надо было доказать Чугуну свою непричастность. Я очень боялся, как бы меня не раскрыли, но тогда мне как-то удалось выкрутиться.

— И вы радовались, не так ли?

— Может быть, вы не поверите, но это было ужасно. Гореть на двух огнях и постоянно дрожать, быть всегда начеку, потому что даже малейшее подозрение и с одной и с другой стороны могло стоить мне жизни.

— То же произойдет и теперь, если вы будете так вести себя, — повысил голос Ганков.

Данчев вздрогнул. У него в голове молнией пронеслась мысль о спасении. Но и в этот момент он не мог отделаться от преследовавшего его образа генерала Янева. Ведь именно так Данчо обещал ему свободу и жизнь, чтобы выяснить важный для себя вопрос. Но тогда он действовал от своего имени, по своей личной инициативе, а Ганков теперь представлял власть, от ее имени он допрашивал Данева и не имел права распоряжаться его судьбой. И, согретый этой смутной надеждой, Данев тихо спросил:

— Вы серьезный человек и счастливый, потому что ваша совесть чиста. Если я спрошу вас о чем-то, ответьте мне, если возможно.

— Что вас интересует?

— Могу ли я рассчитывать на какую-нибудь пощаду? Я не отрицаю своей вины, я ошибся, очень ошибся, только сейчас отдаю себе в этом отчет. Должен вам сказать, что если я иногда отрицаю что-то или пытаюсь скрыть, то только потому, что хочу жить. Готов трудом, мучениями искупить свои прегрешения! — Данев чуть не плакал.

— Вы служили полиции, а жили среди наших. Неужели вы не поняли, что у сильного всегда большое и великодушное сердце? Нам в отношении вас все ясно, но согласитесь, что вы должны осветить некоторые факты, касающиеся других людей, с которыми по той или иной причине у вас были контакты. Почему вы не хотите понять этой простой истины? Только одно обстоятельство, что вы служили в полиции, а это факт, уже является достаточным для каждого из нас, чтобы спокойно подписать вам смертный приговор… Я жду, когда вы будете продолжать ваш рассказ.

— На чем мы остановились? — попытался припомнить ход своих мыслей Данев.

Ганков постучал карандашом по чернильнице и подсказал ему:

— На том, что Чугун, должен был присутствовать на конференции Отечественного фронта.

— Да! Он должен был находиться не на одной, а на нескольких конференциях. Мне поручили быть связным.

— Кто из отряда знал об этом?

— Я, Калыч из Камено-Поля, Чавдар и сам Чугун. Я сообщил Цено Ангелову. Позавчера я вам об этом рассказывал.

— Ничего. Повторите еще раз.

— Потом военные заварили кашу. Поручик Игнатов поспешил отличиться, и притом очень глупо. Он доверился Слановскому, а тот со своей стороны сообщил об их намерениях одной связной из отряда.

— Какой связной?

— Лиляне Узуновой.

— Вы приказали органам милиции в Камено-Поле провести обыск в доме Слановских?

— У меня были сомнения в отношении Слановского. Поэтому я и приказал сделать обыск.

— На каком основании? Вас злило то, что он не ваш коллега по судьбе и участи, или то, что он оказался вашим соперником в отношениях с учительницей?

— Из-за учительницы.

— А потом? — поторопил его Ганков.

— Цено Ангелов пошел на хитрость. Чтобы сохранить меня и отвести подозрения, он приказал военным прекратить операцию.

— Зачем? Не понимаю.

— Позже я узнал подробности от генерала Янева. Военные находились в полной готовности, но в последний момент Цено Ангелов отдал приказ прекратить операцию. Вместе с тем он приказал не трогать ни Игнатова, ни Слановского. Так он рассчитывал обмануть наших.

— Кого «ваших»? Вы служили в полиции и в отряде? — прервал его Ганков.

— Я говорю об отряде.

— И полиции это удалось?

— Да. Тогда была арестована Лиляна Узупова. Ее убедили, что Слановский служит в военной разведке. Такую информацию получил и отряд.

— А разве не возникал вопрос о том, кто информировал полицию?

— Не до того уже было — акции участились, было тяжело.

— Это вы предложили ликвидировать Слановского?

— Да. Мое предложение было принято, но… события опять опередили нас.

— А сразу же после победы вы разве не предлагали какой-нибудь меры наказания для Слановского?

— Предлагал.

— Ну и что?

— Не позволил полковой комитет. Заступились в основном наши ребята, его солдаты.

— Знал он или подозревал, что вы для него готовите?

— Думаю, что не знал. Это было в дни перед отъездом на фронт. Да и Чавдар его защитил. Он не верил тому, что говорили о Слановском.

— А почему вы с Чавдаром находились в натянутых отношениях?

— Не знаю. Мы с ним спорили иногда, просто так, из-за пустяков. Он был политкомиссаром, но у меня единственного было военное образование, и я был при Чугуне кем-то вроде советника по этим вопросам.

— Ясно. Ранее данных показаний о Румене вы не отрицаете? А что вы сделали с его матерью? Она была для вас серьезным препятствием и, если бы проговорилась, наверняка создала бы вам большие трудности, так?

— Да.

— Ну и что?

— Она умерла. Цено Ангелов принял меры, чтобы она вообще не пришла в сознание. Врачи также утверждали, что она скоро скончается.

— Она умерла десятого сентября днем. Значит, на второй день после победы?

— Да.

— Почему вы первым из всех вспомнили о ней? Хотели показать нашим товарищам, что не боитесь ее, или спешили замести следы?

— И то и другое.

— Был у вас какой-нибудь предварительно обдуманный план?

— Нет. Это произошло в самое горячее время. У меня не было такого намерения, все случилось как-то неожиданно, и я сам даже не знаю, как это объяснить. Люди радовались, а у меня сердце истекало кровью.

— Так! И чтобы скрыть одно преступление, вы начали совершать новые, так?

— Так получилось.

— С Цено Ангеловым нам все ясно. Вы автор его «самоубийства». Расскажите о матери Румена.

Данчо Данев потупил глаза. Ганков терпеливо ждал. Через несколько минут он снова напомнил:

— Продолжайте!

— О ком? — вздрогнул Данев. — О Румене?

— Да. Вы были вместе с ним в ту трагическую ночь?

— Был, — вздохнул он.

И если бы Данчо Данев мог восстановить эту картину, она выглядела бы приблизительно так.

Румен и Данчо Данев вышли на восточную окраину города. Вокруг виднелись поля, виноградники и между ними — беспорядочно разбросанные небольшие одноэтажные домишки. Городу было тесно в старых границах, и он без всякой системы наступал на пустыри.

Шагах в двадцати от них засветилось окно. В каком-то дворе залаяла собака, почуяв человека. Они залегли и внимательно осмотрелись, нет ли засады. Так лежали около получаса рядом друг с другом, по привычке внимательно осматривая все вокруг.

На южной окраине города проехала машина.

— Думаю, что чисто, — прошептал Румен.

— Пойдем, — предложил Данев.

Приблизились к покосившейся дощатой ограде. Внутри двора белели стены одноэтажного дома. Остановились у забора. Постояли минуты две. Румен тихонько открыл калитку. Снова прислушались. Тихо вошли во двор. Прошли на цыпочках в тень высоких вязов. Осмотрелись. Ничего подозрительного. И здесь, и в соседнем дворе, казалось, не было ни одной живой души. Румен приник к стеклу окна и часто забарабанил пальцами. Ему никто не ответил, но он заметил, что окно осторожно приоткрылось.

— Мама, мама! — чуть слышно, проговорил он. Только теперь Румен почувствовал большую ответственность перед собой, перед товарищами и своей матерью за этот опасный и рискованный поступок. И если бы не было железной решетки на окне, он вскочил бы в окно. Мать, сонная и испуганная, не верила тому, что слышит голос сына.

— Кто тут?

— Это я, мама, открой!

— Румен! — чуть не плача, произнесла она.

Дверь тихо скрипнула. Они на цыпочках вошли в дом. Их встретил запах липового цвета и сушеных плодов, разложенных на вымытых чистых досках. Это все было таким знакомым и близким. Румен уже более года был так далек от всего этого.

— Не зажигай лампу, — прошептал он и крепко обнял мать. Она приглушенно всхлипывала, все еще не смея поверить, что ее сын рядом с ней.

— Видишь, я жив и здоров, мама. — Он поддержал ее, и они втроем прошли в комнату. Румен нечаянно толкнул стул, кошка, испуганная и отвыкшая от такого количества людей, бросилась от них и заскребла когтями в дверь.

— Садитесь, дети, садитесь. Ох, совсем потеряла голову! Чем вас угостить?

— Да мы уже ужинали, мама, не беспокойся за нас, — не отпускал ее руку Румен.

— Ох, дети, дети, сидели бы тихо-смирно дома! — причитала она.

— Мама, да ты не беспокойся, — обнял ее Румен. — Дай, пожалуйста, водички.

— Сейчас, сыночек. — Она неловко заторопилась, в темноте вслепую нащупывая ручку двери.

Они остались вдвоем. Данев силился рассмотреть обстановку комнаты.

— А что теперь? — тихо спросил он.

— Пойдем дальше, — ответил ему Румен.

— Нельзя терять даром времени, — вымолвил Данев слегка дрожащим голосом.

— Что ты предлагаешь? — спокойно спросил Румен.

— Засады нет. Это ясно. Поищу Здравко.

— Где встретимся? — спросил Румен.

— Возле Йончова загона. Кто придет раньше, будет ждать.

— Хорошо, — согласился Румен. — Выходи, но будь осторожен.

— Не беспокойся.

В это время вошла мать Румена с полной бутылкой воды. Данев подал ей руку.

— До свидания, мамаша.

Она вздрогнула от неожиданности.

— Куда спешишь, зачем?

— Я еще вернусь, — прошептал Данев и вышел на цыпочках.

Румен проводил его до входной двери. Подождал, пока тот скрылся под тенью вязов, прислушался и только после этого вернулся в дом.

— Куда он ушел? — спросила мать, когда он сел возле нее.

Румен улыбнулся. Он прижался щекой к ее морщинистому, такому родному лицу и прошептал:

— Это не важно, мама, так надо.

Так они сидели, обнявшись, около получаса. Потом мать поднялась и достала из старого комода шерстяной свитер, который связала ему еще прошлой зимой, и сквозь слезы проговорила:

— Возьми его, сыночек, погода испортится, можешь простудиться…

Во дворе хрустнуло под чьей-то ногой разбитое стекло. Старая женщина вздрогнула.

— По двору кто-то ходит. — Она подошла на цыпочках к окну, слегка отодвинула занавеску и с ужасом отпрянула назад. В ее груди застрял тревожный крик: — Румен, полиция!..

— Спокойно, мама. — Он крепко обнял ее, затем осторожно отстранил и достал пистолет.

В дверь сильно застучали. Хриплый мужской голос прокричал:

— Сдавайся, ты окружен!

— А ты уверен, что он здесь? — послышался голос второго полицая.

— Там он, не бойтесь, — подал голос Данчо Данев.

Румен узнал его.

— Он оказался мерзавцем. Я предан, — полушепотом проговорил он и снова отстранил мать, которая вдруг повисла у него на шее, дрожа от страха.

Удары в дверь повторились. Теперь кто-то бил в дверь ногами. С восточной стороны дома послышались тяжелые шаги. С улицы доносился неразборчивый разговор, шум моторов и топот тяжелых шагов.

Румен понял безвыходность своего положения. У него не оставалось права на выбор. Топот ног, разговоры и перебежки — все говорило о том, что дом окружен. И тогда он закричал твердым и решительным голосом:

— Гады, живым вы меня не возьмете! Коммунисты умеют бороться и умирать!

Пулеметная очередь полоснула по стеклу. Румен прижался к стене. На пол посыпались осколки стекла. Пули впились в стену комнаты. Входная дверь затрещала.

Нервный и тревожный голос командовал:

— Дико, бросай гранату в окно!

— Он стреляет, господин начальник, — ответил ему осипший голос.

— Слушай, что тебе говорят, трус! — сердито кричал тот, кого назвали начальником.

Румен прицелился в направлении голоса. Входная дверь с треском рухнула. Румен наклонился к потерявшей сознание матери. Нащупал в темноте ее волосы. Погладил их дрожащей рукой. Наклонился еще ниже и поцеловал мать в щеку. Выпрямился. Выпустил почти всю обойму в сторону двери. Кто-то застонал. Двое других бросились бежать. Тогда он собрал последние силы и крикнул во весь голос:

— Смерть — фашизму, свобода — народу!

Рука его не дрогнула, когда он прижал дуло к правому виску. Зажмурился и нажал на спуск. Глухой выстрел потонул в грохоте пулеметных и автоматных очередей, оглушивших дом и соседние дворы.

На другой день труп Румена был доставлен на городскую площадь. Даже мертвый, секретарь окружной организации РМС вызывал к себе ненависть палачей.

— Где вас ожидал Цено Ангелов, когда вы оставили Румена у его матери? — тихо спросил Ганков.

— На той же улице через дорогу. Там находились в состоянии боевой готовности более двадцати полицейских.

— Сколько дней после убийства Румена вы оставались в городе?

— Два.

— И какую задачу перед вами поставила полиция?

— Открыть квартиру Розова. Их цель заключалась в том, чтобы ликвидировать штаб зоны и окружное руководство партии.

— Но и после этого в отряде из-за вашего странного любопытства от вас потребовали объяснений. Как вы смогли обмануть товарищей?

— Все отрицал. Чугун верил мне. И это, возможно, меня тогда и спасло.

— Но теперь уже не спасет, — покачал головой Ганков.

— Он вспомнит, я ведь не жалел себя, сражаясь с полицией и жандармерией.

— Об этом поговорим потом, — прервал его Ганков. — А сейчас расскажите, как вы убили мать Румена.

— Я пошел к ней в больницу. Она лежала в палате одна. В суматохе и панике, в этой путанице, ведь понимаете, о ней никто и не подумал. Я застал ее в полусознательном состоянии, но потом она узнала меня. Попыталась позвать на помощь. Нет, она закричала: «Ты его убил, на тебе его кровь!» И сразу же потеряла сознание. Я испытал леденящее чувство страха, но вокруг не было ни души. Я весь дрожал, не мог владеть собой. Приблизился к кровати. Она опять очнулась. Не помню, что я ей сказал, но она опять что-то проговорила. И это послужило как бы толчком. Я мгновенно зажал ей рот ладонью. Затем поднял ее голову и сильно ударил кулаком по затылку. Потом еще несколько раз. Она сползла с подушки. Я подошел к двери, готовый бежать, но ноги меня не слушались. Никогда я не испытывал такого страха. В горле пересохло. Случайно увидел бутылку с водой. Осушил ее разом. Только тогда пришел в себя.

— И что сделали потом?

— В коридоре встретил какую-то женщину в белом халате. Начал ругаться, кричать, толкать ее в грудь, вытащил пистолет. Чуть было не разрядил обойму в ее голову.

— Для чего вам была необходима эта сцена? — спросил его Ганков.

— Да я и сам не знаю, что-то мне подсказало, что надо разыграть роль человека, возмущенного тем, что они оставили без присмотра женщину и она умерла.

— А после этого?

— Приказал, чтобы сразу же приготовили гроб. Находился в больнице до тех пор, пока ее не положили в гроб и не отправили домой. Похороны прошли почти незаметно.

— А как вы покончили с генералом Яневым? Повесили его?

— Нет.

— Но ведь его нашли повешенным в камере после одного из ваших ночных посещений.

— Да, это так. — Данев поднял голову. — У меня был с ним разговор. Я уже понял, что он знает от Цено Ангелова о его агенте в партизанском отряде. Я предполагал также, что он знает и об унтер-офицере Кочо, и о том злополучном пистолете, который я взял, когда был в полку.

— И что же?

— Ничего. Он был уверен, что существует такой человек, но кто он и где находится в данный момент, ему было неизвестно.

— И несмотря на это, вы ускорили развязку?

— Даже если бы он и остался жив, его ожидал смертный приговор народного суда.

— И все же нам интересно знать подробности.

— Лично я не посягал на его жизнь. Он повесился сам. Вечером я сообщил ему по секрету, что из Москвы получен приказ всех арестованных бывших офицеров отдать на растерзание толпе, чтобы она прибила их камнями. Я дал ему понять, что он не может надеяться ни на милость, ни на пощаду. Он повесился на собственных подтяжках, привязав их к радиатору в своей камере.

— У вас была возможность расправиться с Чугуном, почему вы не сделали этого? — спросил Ганков, закуривая новую сигарету.

— Я вам уже говорил вначале, что испытывал к Чугуну чувство особого уважения. Цено Ангелов поставил задачу одним махом обезглавить окружную партийную организацию, а затем и отряд, но…

— Но, — прервал его Ганков, — это вам не удалось.

— Это все. Делайте теперь со мной что хотите…

Ганков подал ему бумагу и ручку, а сам сел за стол, достал новую папку и погрузился в чтение. Только время от времени он бросал беглый взгляд на Данчо, который быстро и сосредоточенно писал, боясь, казалось, пропустить какую-нибудь важную и значительную подробность…

Свой приговор Данев выслушал с тупым равнодушием. В ушах у него зашумело, он вдруг сразу обмяк и раскис. Ему захотелось что-то сказать, но язык его не слушался, а в горле пересохло.

Выстрелом в упор приговор был приведен в исполнение.

Глава третья

К вечеру часть 1-го батальона прибыла в кокетливое полухорватское-полувенгерское село. Днем светило солнце, снег раскис, но ветер не переставал хлестать солдат по лицам, которые из-за этого сделались красно-синими.

Каждое новое размещение по квартирам сопровождалось шумом, гамом, выкриками.

— Земляк, наша рота в самом конце села!

— Сват, скажи Мечо, чтобы зашел ко мне в желтый дом за кузницей!

— Ох, ног под собой не чую! — охал усатый дядька, входя вслед за своими товарищами в широкий и заботливо прибранный двор.

— Опять нас десятеро в одной комнате, негде будет повернуться, — недовольно бубнил себе под нос какой-то солдат, стоя у забора и вытряхивая из вещмешка крошки хлеба.

— Ложись во дворе, будет просторней, можешь развалиться как твоей душе угодно, — с издевкой ответил ему другой солдат, который стоял с топором, собираясь рубить дрова для печки.

Отставший от других взвод проходил по улице. Низенький поручик устало шагал в стороне от солдат и время от времени покрикивал:

— Идти в ногу! Не забывайте, что вы болгарские солдаты! Для холостых найдутся тут и девчата!

— А для женатых, господин поручик? — в шутку спросил высокий сгорбленный мужчина.

— Много хочешь — мало получишь! — ответил другой.

Рота Слановского первой прибыла в село. Слановский обошел все дома, осмотрел их, на всякий случай предупредил солдат, что ему не хотелось бы слышать потом от хозяев нарекания на постояльцев, и ушел к себе. Сев к теплой печке, с трудом стянул с ног мокрые сапоги. Пожилая сухонькая хорватка суетилась по дому, приглядываясь к нему близорукими глазами, словно боялась что-нибудь упустить и вызвать тем самым недовольство гостя.

— Ничего мне не надо, спасибо за заботу, — обратился к ней Слановский.

— И у тебя есть мать, а у меня сын, вроде тебя, — вздохнула женщина.

— А где ваш сын?

— В армии, партизан он. Ох, дети, не знаете вы материнских мук! В этом доме было полно детей. Один только у меня остался. Защити его, господи, и спаси, святая дева! — набожно перекрестилась она.

В комнату торопливо вошел Луканче, вытянулся по стойке «смирно» у двери и громко доложил:

— Господин подпоручик, прибыла почта. Мне пишут из села, что мои чувствуют себя хорошо. Позавчера бабушка видела вашу Бойку.

Хозяйка вышла на цыпочках. Слановский, улыбаясь, спросил:

— Кто тебе пишет, бабушка Луканица, что ли?

— Так точно.

Слановский замолчал и немного спустя тихо спросил:

— Устроились?

— На этот раз повезло. Разместились свободно. Разрешите идти? — Луканче отдал честь и повернулся на каблуках к двери.

— Отдыхайте, а завтра узнаем, сколько нам здесь стоять…

Фельдфебель Станков шумно высморкался за дверью, поздоровался с хозяйкой и, громко топая, вошел к Слановскому.

— Господин подпоручик, ужин готов! — четко доложил он. — Получил сапоги для замены. Когда прикажете раздать?

— Сапоги — завтра, а ужин — сейчас, — улыбнулся Слановский. — Здесь простоим несколько дней. Пусть ребята постираются и почистятся. Все размещены?

— Так точно, господин подпоручик, — ответил Станков и только хотел доложить о новых похождениях Маджара, как Слановский сказал:

— А вы, фельдфебель Станков, будьте осторожны! Здесь, по моим сведениям, водится ракия…

— Зарекся, господин подпоручик. Честное слово, вином и ракией больше не балуюсь.

— Хорошо, посмотрим, на сколько тебя хватит, — улыбнулся Слановский и разрешил ему идти.

Выйдя из дома, фельдфебель Станков быстрыми шагами направился к ротной кухне. Как раз возле сельской кузницы он встретил Маджара Пирова, который вел на веревке мула по кличке Мургаш.

— Слушай, — скрипнул зубами Станков, едва удерживаясь от искушения ударить Маджара, — повар постоянно жалуется на тебя. Если не исправишься, пеняй на себя. Душу твою поганую вытрясу, а своего добьюсь.

— Да я, господин фельдфебель… — Маджар вытянулся перед ним по стойке «смирно». «Странно, — подумал он, — чем я ему не угодил? Угодничаю перед ним, воду ношу…»

— Если он еще раз на тебя пожалуется, шкуру спущу и барабан сделаю, так и знай! — И фельдфебель пошел дальше.

Мургаш сделал несколько шагов, и как раз перед кузницей ему захотелось показать свой строптивый норов. Маджар хорошо знал капризы своего длинноухого друга, поэтому стал упрашивать его как человека:

— Ну пошел, Мургаш, дам сахару. Ну пошел же, давай! Небось слышал, как ругался ротный фельдфебель? Подведешь меня, и тебе несдобровать, будь уверен. Ты еще меня не знаешь, — продолжал он, и в голосе его звучала просьба и угроза одновременно.

А мул стоял как вкопанный. Занятый им, Маджар не заметил, как из мастерской вышла восемнадцатилетняя девушка в ярко-желтом платье, короткой шерстяной кофте, с большими серьгами в ушах. У нее были черные глаза и сочные, как черешня, губы.

— Хей! — крикнула девушка на мула, и животное вздрогнуло, ожидая удара, и уже без приглашения покорно пошло вперед. Маджар, уставившись на девушку, забыл и о фельдфебеле Станкове, и о ротном поваре, и об упрямстве мула.

— Здравствуй, красавица! А не страшно ли тебе одной среди такого количества солдат? — спросил он, чтобы как-нибудь завязать разговор. Они разговорились.

Девушка отвечала ему по-хорватски, и он, хотя и не понимал всего, узнал главное: ее зовут Ирина, она дочь местного кузнеца.

Маджар провожал девушку глазами до тех пор, пока ее стройная фигура не скрылась в темноте за островерхими домами. Наполнив котел водой, он долгое время глядел в ту сторону, куда она ушла, и, только когда убедился, что она больше не выйдет, направился к ротной кухне. Но образ девушки остался у него перед глазами. Чтобы отомстить Маджару за задержку, фельдфебель Станков отослал его ночевать к солдатам из 1-го взвода.

Когда Маджар вошел в тесную комнату, Кутула уже занял место около печки. Рядом с ним пристраивался Пени, однако, опасаясь, как бы ночью во сне Кутула не придавил его, перешел на другую сторону, к двери, где в это время стоял Маджар, не выпуская из рук вещмешка и одеяла.

— Чего тебе тут надо? — нервно спросил его Пени.

— Ротный фельдфебель послал меня сюда.

— Да неужели? — покрутил пожелтевшие усы Пени. — А что, на кухне для тебя нет места?

— Нет, — виновато и жалобно ответил Маджар.

— А какой-нибудь цыганки не нашел? Глядишь, и просторней было бы, и мягче, и теплей спать.

— Правда, Пени, да что поделаешь?

— Оставь человека в покое, чего пристал? — рассердился Кутула и повернулся к ним спиной.

— Хорошо, — как будто только того и ждал Пени, — тогда уступи ему свое генеральское место.

Кутула пробормотал еще что-то неразборчивое и укрылся с головой.

Пени покровительственно похлопал Маджара по плечу:

— Будешь спать рядом со мной, только имей в виду — я храплю и вскакиваю во сне. Если начну душить, не кричи. На меня иногда такое находит, но вообще-то я не опасен.

Из другого угла подал голос Луканче:

— То, что ты сумасшедший, все давно знают, но почему ты все еще на свободе, вот что непонятно…

— Ты там помалкивай, пока тебя на улицу не выгнали — узнаешь, как зуб на зуб не попадает, — ответил Пени Луканче, а Маджара спросил: — Ты тихо спишь?

— Я не храплю, Пени, сплю, как ягненок.

— Хорошо, клади вещмешок, чего его держишь, никому твое барахло не нужно. Может, и песню споешь?

Кутула приподнялся на локте.

— Только песни и не хватало нам. Маджар, сходи-ка принеси дров.

— Я не знаю, где они лежат.

— Выйди за порог — сразу на них и наткнешься. Да ты никак боишься нос из дома высунуть? — рассердился Кутула.

— Ложись, ложись, Маджар, он тебе не начальник. Кому нужны дрова, пусть сам и принесет, — сказал Пени, чтобы поддразнить Кутулу.

— Да ладно, меня не убудет! — И Маджар вышел из дома. Он принес несколько поленьев и с грохотом бросил их к печке.

Когда погасили лампу, Маджар и Пени разговорились, В конце концов Маджар не удержался и рассказал Пени о встрече с Ириной.

— Хочешь, мы женим тебя на ней? Скажи только, она тебе нравится?

— Да о чем ты говоришь, Пени?! Она красавица, как царица!

— А ты когда это видел цариц?

— Да так говорят. Понравилась она мне очень. Если и ты увидишь ее, не оторвешь от нее глаз.

— Хорошо. И без того война скоро кончится. Попросим у подпоручика Слановского для тебя телегу, усядетесь на нее с молодкой — и прямым ходом в Болгарию.

— Фельдфебель не даст телеги, у него на меня зуб.

— Его и спрашивать не станем.

— А правда, что война кончается? Далеко ли до этой чертовой Германии? — наивно расспрашивал Маджар, как будто судьба войны и мира была в руках у Пени.

— До нее рукой подать. Видишь, уже начали путаться под ногами разные хорваты, цыгане, мадьяры. Как появятся швабы — тут и конец войне.

— Значит, не больше месяца стрельбы — и готово? — радостно спрашивал Маджар. — Только не забудь, Пени, если Ирина спросит тебя, откуда я, скажи, что из Софии.

— Будь спокоен.

— Правда, я чуток ей наврал, но другого выхода не было; стало быть, я хозяин цыганского кабаре в Софий.

— Приходится врать, а то как же! Только так и можно обмануть красивую дивчину — благими пожеланиями да обещаниями, а потом она сама поймет, почем фунт лиха. Положись на меня. Считай, что она уже твоя. Даже, если хочешь, сватом буду.

— Договорились. Вы, болгары, и мы, цыгане, — одной христианской веры.

Веки у Пени слипались. Он с трудом боролся со сном и поэтому отвечал невпопад. Вскоре он захрапел, и только тогда Маджар замолчал.

В последние два дня Маджар не помнил, сколько раз проходил мимо окна Иринки, которая игриво смеялась, но не решалась выйти с ним на улицу.

Фельдфебель Станков пыхтел, стискивал зубы, ругался про себя, а когда он решил запретить Маджару отлучаться из кухни, Пени просто сказал ему:

— Господин фельдфебель, предоставь его мне. Я остужу любовный пыл парня. Глядишь, и люди посмеются, и у него пройдет охота.

— Ну давай, чего там ждать. А я уж было собирался пожаловаться на него ротному командиру.

На третий вечер Пени пообещал Маджару устроить встречу с Иринкой.

Недалеко от кухни в полуподвале работали ротный шорник и два сапожника. Столом им служила длинная деревянная скамья. Как раз здесь Пени и решил устроить «встречу» Маджару. Он выпросил у хозяйки платье, платок и монисто, чтобы Луканче нарядился как женщина.

После ужина собрались поиграть в «жучка». Маджар в ожидании знака Пени совсем потерял терпение.

А Луканче, в женском платье, встал у дверей в полуподвале. Пени взял Маджара за локоть и увел от играющих.

— Ну где тебя носит? — для виду сердито спросил он.

— Здесь я, ты же мне сам сказал, чтобы я играл.

— А ты и обрадовался!.. Все готово. Будь посмелей. Она умирает от любви к тебе. Вскружил ты ей голову.

— Ох, знал бы ты, что у меня на душе! — вздохнул влюбленный Маджар. — Два дня хлеба не ел от тоски.

— Ущипни ее как следует, чтобы поняла, что перед ней мужчина, а не пентюх какой-нибудь! — И Пени подтолкнул его вперед.

Луканче, как только появился Маджар, встал к другой стене, чтобы Маджар видел, что его действительно ждет женщина.

Осторожно ступая по неровному земляному полу, Маджар приблизился к «девушке» и, чтобы показать себя настоящим влюбленным кавалером, опустился на колени. Это он видел в каком-то фильме.

А в это время Луканче сделал вид, что плачет от умиления, счастья и радости.

— Не плачь, милая, Пени мне все рассказал. Со мной будешь жить счастливо. Вся София меня знает. Спроси даже маленьких детей на вокзале про меня, и каждый сразу же отведет тебя ко мне домой. Денег у меня куры не клюют, миллионы! Не знаю, как их тратить, тебя только в шелка буду одевать и на фаэтоне возить, ни одного шага пешком не сделаешь.

— Откуда мне знать про тебя? А может, ты женат, может, у тебя и дети есть? — пытался на ломаном языке говорить Луканче.

— Что ты, миленькая! Я только тебя люблю! Для моих миллионов нужна только такая, как ты! — Теперь Маджар осмелился приласкать ее. Но едва он коснулся рукой щеки «девушки», словно электрический ток, прошел по всему его телу ужас. Вместо нежной, шелковистой кожи лица Иринки его рука коснулась колючей мужской щетины. «Ох, батюшки, — подумал Маджар, — что-то тут не так!» Он сразу же отпрянул назад, но Луканче крепко схватил его и, не говоря ни слова, едва сдерживаясь, чтобы не расхохотаться, прижал к себе.

Маджар изо всех сил старался вырваться из его объятий, а когда это ему не удалось, закричал во все горло, как будто его резали:

— Братья-а, на помощь, убивают!

Вполне возможно, что Маджар и не слышал солдатских шагов, потому что почти вся 2-я рота и даже фельдфебель Станков катались со смеху. Маджар понял, что спасен, только тогда, когда с зажженным фонарем в помещение вошел Пени. В это время Луканче проскользнул мимо него, а солдаты стали кричать: «Баба! Держите ее!»

Маджар пришел в себя только через полчаса и начал рассказывать солдатам:

— На этот раз мне здорово повезло. Чуть было не придушил меня ни за что, немчура проклятая. Переоделся в женскую одежду, и вишь ты, куда проник простачков искать!

— А ты-то что делал в погребе в это время? — спрашивал его Кутула, делая вид, что ничего не знает.

— Да вот забыл там днем котелок. Вхожу и вижу — что-то свернулось калачиком под столиком шорника. Я возьми да и пни его ногой, а оно скулит, как собака. «Э-э, — подумал я про себя, — тут дело нечисто». «Вставай!»- закричал я смелей. Он выполз и стал бормотать что-то по-немецки. Был бы у меня под рукой автомат, я бы пустил этого типа в расход.

— Ты такой специалист отправлять врагов на тот свет, а этого не смог прикончить? — продолжал Кутула.

— А он был с двумя автоматами да еще финку в зубах держал, а я с голыми руками, — сочинял Маджар. — Что я мог с ним сделать?

Пени подмигнул ему, подав знак выйти с ним. Когда они остались вдвоем, Пени доверительно зашептал ему на ухо:

— Будь осторожен. Вокруг тебя что-то затевается. Твоя Иринка, похоже, шпионка. Вечером поменьше бывай на улице, да и днем обходи ее дом стороной, держись от греха подальше…

Долго еще продолжался смех в связи с веселым приключением, в котором Маджар сыграл главную роль. Эти крепкие загорелые мужчины, большая часть которых уже давно была отцами, дав волю детской шалости, припоминали теперь и другие случаи, происшедшие с ними или с их близкими, и невольно возвращались к мирным дням такой далекой семейной жизни.

А потом фельдфебель Станков, поставив Маджара, как подсудимого, около походной кухни и усевшись на небольшом походном стуле, наставнически поучал:

— Сколько раз я тебе говорил, чтобы ты угомонился, взялся наконец за ум… А ты как оглашенный продолжаешь бегать за каждой юбкой. У меня на языке скоро мозоли будут — сколько раз можно тебе повторять одно и то же?!

— Так точно, господин фельдфебель, — виновато моргал Маджар, соглашаясь с каждым упреком Станкова, но давая обещания только для того, чтобы его поскорее оставили в покое. Однако у Станкова не было такого намерения, и он продолжал тем же тоном:

— Надо было, чтобы тебя как цыпленка зарезали, тогда бы и я от тебя отделался. Из вашего квартала добрая половина цыган прошла через мои руки. Какие молодцы были — Зонка, Вампир, Тининай и брат немого, не помню, как его зовут?

— Кольо, — ответил Маджар.

— Квартал ваш пищал от них. Так получилось, что всех их вместе в армию взяли. Прошли они через мои руки — шелковыми стали. Значит, так, — устрашающе поднял палец Станков, — если ты будешь не на высоте, то я начну чесать свои руки, если, конечно, зуд появится, только о твою спину.

— Так точно, господин фельдфебель, — ответил Маджар. От напряжения, вызванного тем, что пришлось долго стоять по стойке «смирно», ему стало плохо. К счастью, внимание Станкова привлек какой-то солдат, нагруженный свертками и узелками. Он свалил посылки на землю, перевел дыхание и только после этого попросил разрешения остаться.

— Ты откуда такой взялся? Больше тебя не могли нагрузить?

— Из Болгарии, господин фельдфебель.

— Что, в отпуске был?

— Нет, я из пятой армии.

— А где до сих пор пропадал?

— Долго рассказывать… Я из санитаров.

— А может, отсиживался где-нибудь?

— Никак нет! — ответил солдат и тихо добавил: — Я политзаключенный, до сих пор работал в милиции.

— Ну, это совсем другое дело, — сразу же переменил к нему отношение Станков. — Кто тебе нужен?

— Подпоручик Слановский и наши каменопольцы, эти посылки для них. Кто покажет мне квартиру подпоручика?

— Сейчас. — Фельдфебель повернулся к Маджару: — Возьми багаж и отведи кандидата в унтер-офицеры на квартиру командира роты.

Прибывшего солдата звали Траян. Никто ему никакого звания не присваивал. Он пришил себе на погоны по две нашивки кандидата в унтер-офицеры, так как был уверен, что никто его об этом не спросит и не станет проверять архив его части, разбросанной по всей Македонии.

Когда Траян вместе с Маджаром вошел в квартиру Слановского, в тесном коридорчике Сава, весь вымазанный сажей и бензином, зажигал фонарь. Освещая им дорогу, он вошел в заполненную табачным дымом комнату. Лило медленно надевал шинель, подпоясываясь ремнем. Увидев вошедших, он шутливо обратился к Маджару:

— Дорогой мой, как же это тебя угораздило?

Маджар ответить не успел, так как Траян вытянулся у двери и кратко, по-солдатски доложил о себе.

Оставшись наедине с Траяном, Слановский дрожащими пальцами раскрыл посылку Бойки. Он испытывал волнение и трепет, ощущая невидимую связь с близкими людьми, которую несут в себе любые, даже самые незначительные, вещи, переданные их любящими руками. Вместе с тем он засыпал гостя вопросами: расспрашивал о знакомых, о жизни в селе. А Траян, глядя ему в глаза, вовсе не испытывал угрызений совести, хотя, чтобы угодить Матейчо и остаться в селе, чего только не наговорил о Слановском, которого не видел более двух лет. «Все равно он не знает, что я говорил о нем, и никогда не узнает этого, а значит, это не имеет для меня никакого значения», — думал Траян.

Слановский дважды перечитал письмо Бойки. Припомнить родственников Траяна он никак не мог. А Траян спешил показать себя в лучшем свете, чтобы произвести самое хорошее впечатление.

— Я из околии, господин подпоручик, из Бенчории.

— Знаю, это у самого Осыма, но тебя я что-то не помню.

— Да вы были то в училище, то там, то сям. Мой одногодок — Луканче. Я в Скопле закончил школу санитаров. За политическую деятельность попал в тюрьму. В начале войны был в одной гвардейской роте пятой армии. Когда вернулся в село, партия направила меня работать в милицию.

— Как поживает там местный гений Матейчо? — спросил Слановский и сразу же вспомнил тот оскорбительный случай, когда Матейчо по указанию Данчо Данева сделал у него в доме обыск.

— Хорошо поживает. Управляет. Да что-то с женой не ладит.

— Почему?

— Да ведь знаете, он считает себя большим человеком.

— А как Калыч, Кунчо, дядя Митьо? — продолжал расспрашивать Слановский.

— У тех все в порядке. А о Данчо Даневе вы слышали?

— Да, кое-что нам известно. Так, значит, это правда?

— И еще какая! Говорят, его уже отправили на тот свет. Кто бы мог подумать, что он столько времени водил всех за нос?! Даже не верится!

— А что еще нового в селе? — спросил Слановский.

Траян многозначительно улыбнулся:

— Не знаю, сказать или промолчать?

— О чем?

— Будь я на вашем месте, — резко вскинул голову Траян, — я бы этого Матея Арапского разорвал на куски.

— За что?

— Да потому что он свинья!

— Это мне известно, — с досадой ответил Слановский.

— Плохой он человек.

— Ты что имеешь в виду?

— Он заставлял меня написать, что будто бы я, когда находился однажды в отпуске, видел, как вы арестовали наших односельчан и вечером их расстреляли.

— Ну и ты не написал? Почему?

— Да потому, что так нечестно. Он требовал также, чтобы я написал, будто в то же время как-то ночью случайно видел, как вы шептались с Данчо Даневым, и что, дескать, вы были с ним заодно. Если останемся живы и здоровы и вернемся домой, надо будет проучить его как следует.

— Это ему так просто с рук не сойдет, — нахмурившись, ответил Слановский. — А еще что?

— Распространяют всякие слухи. Поднимают голову земледельцы. Хотят взять власть в свои руки. Людям уже невмоготу от таких дураков, как Матей. Говорят также, что в окрестностях села появился бандит.

— Какой еще бандит?

— Ристо Шишманя. Весной, говорят, он хочет сколотить шайку и податься в Белицкий лес. А еще говорят, что в Балканах осталось сто тысяч фашистов. Они ждут, когда лес зазеленеет, чтобы тогда начать войну с властями.

— Кто подсчитал, что их сто тысяч? — улыбнулся Слановский.

— Да так говорят, мало ли что кому в голову взбредет…

В трех-четырех километрах от хутора Грабовец в графском имении разместился штаб полка. Здесь было достаточно помещений для всех полковых служб. Еще с осени для полкового врача подыскали отдельную квартиру, которая служила ему и жильем и лечебницей. У него часто собирались самые заядлые игроки в карты, и иногда к рассвету дело доходило до того, что из рук в руки переходили весьма крупные суммы.

В этот вечер в полковом лазарете собрались штабной горнист фельдфебель Пройчев, поручик Панов, переведенный из другой части на место поручика Генчева, и каптенармус, бывший официант Мато, низенький, быстрый, очень ловкий, с черными, как угли, глазами. Мато мастерски обыгрывал партнеров, доставая из рукава карты другой колоды, которую он прятал, как иллюзионист высокого класса.

Около десяти лет полковой врач капитан Гуджев болтался по университетам Италии, Франции и Германии, пока наконец не получил диплом. А когда вернулся в свой родной городок, то первое, что он сразу же сделал, — повесил у двери отцовского дома большую эмалированную табличку. Однако в частной практике ему не повезло, и поэтому его отец использовал связи своего дяди, полковника в министерстве, по чьей рекомендации Гуджева и направили врачом в армию. Капитан Гуджев не любил свою профессию, поэтому в каждом больном солдате видел прежде всего симулянта и занимался его лечением лишь в том случае, если температура у солдата была выше тридцати восьми градусов. Всю работу в полковом лазарете вел фельдшер Беязов, который почти безошибочно ставил диагноз. Благодаря ему удалось несколько раз избежать опасной эпидемии.

Десять дней назад игроки просидели за картами всю ночь. Мато обобрал тогда всех, и с того дня проигравшие ждали удобного момента для реванша. И вот этот день наступил.

Игру начали рано. Гуджев кроме всего прочего был еще и очень суеверным. Он придавал значение каждой примете. Всего час назад его вызвали в штаб, и, когда он выходил оттуда, на пороге ему встретилась хозяйка с полным ведром воды. Его сразу же озарила счастливая мысль: «С полным ведром меня встретила, значит, сегодня ночью мне наверняка повезет!»

Однако его надежды не сбылись. Мато выигрывал и самодовольно рассказывал избитые анекдоты. Он это делал нарочно, чтобы раздразнить Гуджева, так как хорошо знал, что тот легко заводится, когда проигрывает. Рука Гуджева дрожала. Он делал невероятные усилия, чтобы овладеть собой, потому что хорошо понимал: Мато ищет малейшего повода, чтобы обидеться и бросить игру.

Мато принес бутыль вина, и она, полная и еще нетронутая, ожидала своего часа. Он потянулся к ней, поставил солдатский котелок около кучи банкнот и, налив в него вина, лукаво подмигнул фельдфебелю Пройчеву:

— Погоди немного, обмою свое везенье.

— Очень уж торопишься. — Пройчев нервно тасовал колоду карт, завистливо поглядывая на кипу банкнот.

Мато подал бутыль Панову, тот попытался налить вина во фляжку, но рука его задрожала, и по одеялу коленям побежали красные струйки вина.

Гуджев кипел, глядя из-под насупленных бровей. По опыту он знал, что если начинают пить, то игре конец, а его и на этот раз обобрали до последней стотинки.

— Панов, это свинство, зачем разливаешь вино по одеялу?

— Ох, господин капитан, опять начинаете ругаться! — Панов отодвинул подальше бутыль и отпил несколько глотков из фляги. — Браво, Мато, отличное вино нашел!

— Э-э, тогда на здоровье, — лукаво подмигнул Мато и в свою очередь поднял котелок. Он отпил из него еще несколько глотков и вызывающе замурлыкал: — Дани, дуни, дундами, черный котик с усами! Лекаришка, ты опять просаживаешь, будешь снова денег просить, но только я не дам! Жалко, что в стольких больших государствах ты учился такой ерунде. Если бы я был на твоем месте, я бы уже стал профессором в Монте-Карло. А может, вы походатайствуете перед командиром полка? Я бы уже давно открыл курсы и научил вас хоть немного играть. А теперь вот вам! — Он вызывающе сунул средний палец под нос Гуджева и стал запихивать деньги в карман.

Черные густые усы Гуджева нервно зашевелились. В глазах вспыхнули злые огоньки. Его продолговатое лицо скривилось, как от боли, и он поднял кулак, готовый наброситься на Мато.

— Кто позволил тебе так фамильярничать, со мной, хулиган?! Я тебе неровня. Я оказываю тебе честь!.. — Гуджев уже не мог остановиться.

Мато встал, застегнул левой рукой карман куртки, где были деньги, а правой приготовился отразить удар врача.

— Ах, значит, вот в чем дело? — вызывающе бросил он. — Выходит, я хулиган? А разве ты не знаешь, что рыбак рыбака видит издалека? Я, что ли, к вам клеюсь? Уж не думаешь ли ты, что мне не хватит в полку дураков? Сюда, — показал он на верхний карман куртки, — я положу все, что только можно у вас взять.

— Мато, — призывал его к благоразумию Панов, — это уж слишком!

— Ты полегче, а то приложу промеж глаз — от тебя мокрого места не останется, — пригрозил дерзкому Мато и фельдфебель Пройчев.

— Дани, дуни, дундами, черный котик с усами! — пропел Маю еще более вызывающе и сделал шаг к двери.

— Вон отсюда, подонок! — вышел из себя Гуджев.

Мато повернулся к дверям и случайно толкнул ногой бутыль. Вино разлилось по полу.

— Вино разлил, идиот! — бросился к бутыли Панов. В этот вечер он проиграл меньше других и поэтому с нетерпением ждал момента, когда можно будет перейти к другому удовольствию — вину.

Встав в дверях, Мато широким жестом указал на бутыль:

— Дарю ее вам, а у меня есть денежки! — И он постучал по карману. — Сегодня ночью буду пить шампанское.

— Стой, не уходи! — угрожающе поднял руку Пройчев.

— Найдите себе более интеллигентных, каких-нибудь академиков, а с такими подонками, как я, вы только компрометируете себя. Да и я лучше поищу другую компанию — на вас свет клином не сошелся. Сколько людей, вроде вас, ждет меня… Впрочем, если завтра у вас появятся денежки, сообщите моему адъютанту, Петко Шопу, может быть, забегу на часок.

— Мато, будь человеком, садись, давай продолжим игру, — уже мягче проговорил Пройчев.

— С вами не интересно, господин фельдфебель. Что вы от меня хотите? — Мато еще более вызывающе ухмыльнулся и взялся за ручку двери.

— Стой! — истерично закричал Гуджев и схватился за пистолет, однако Мато уже хлопнул дверью.

Гуджев, не помня себя, бросился за ним, но в коридоре столкнулся с каким-то солдатом, который резко отдал ему честь и спросил:

— Что прикажете, господин капитан?

— Что тебе здесь надо в такое время? — рявкнул Гуджев, грубо отталкивая его.

— Я ваш связной, господин капитан, — доложил солдат.

— А где ты был до сих пор?

— Вы сами приказали мне быть с хозяйкой на улице.

— Отсюда только что вышел солдат, догони его и доставь ко мне.

Связной отдал честь и повернулся кругом.

… Пройчев, Гуджев и Панов стояли опустив голову.

Панов поднял свою фляжку, отпил несколько глотков, отряхнул край одеяла и с возмущением произнес:

— Этот скот забрал у нас деньги, разлил вино и еще надсмеялся над нами.

— Сами во всем виноваты! Никто нас не заставлял связываться с этим подонком, — примирительно покачал головой Гуджев. — Позавчера помощник командира сделал мне замечание, что мы играем в азартные игры.

— Ну, очень уж важно, что сказал помощник командира! Мы на свои деньги играем! — И Панов снова запрокинул фляжку.

Пройчев присел на корточки около печки и, пытаясь засунуть туда толстое полено, говорил почти про себя:

— Хоть бы раз обыграть его, а потом не стали бы играть с ним никогда! Что он делает с картами, ума не приложу. Слежу за его руками и ничего не могу заметить.

— Он играет двумя картами, одну в рукав прячет, потому так легко и обыгрывает нас. — И опять Панов приложился к фляжке.

В дверь, постучав, вошел связной.

— Господин капитан, он отказывается, не хочет идти. Попытался его силой привести, он начал драться. Ударил меня. — И он почесал покрасневшую скулу.

— Ничего. От нас не уйдет! — угрожающе покачал головой Гуджев. — Ну-ка, убери здесь, — показал он солдату на одеяло.

Через некоторое время стол был убран, а на нем красовалась почти полная бутыль вина.

Вино быстро развязало языки. Они частенько поминали руганью и угрозами Мато. Только в три часа ночи первым вышел Панов, за ним Пройчев. Гуджев, которому страшно хотелось спать, упал на постель и велел Траяну стащить с него сапоги.

— Где будешь спать? — зевая, спросил он солдата.

— Во дворе, господин капитан, только ночь-то уже прошла.

— Хорошо. Не люблю, когда в одной комнате со мной спит еще кто-то. Сейчас выйди и начисти мои сапоги до блеска. Да смотри не мажь гуталином поверх грязи. Как тебя зовут? Все забываю твое имя!..

— Траян Пышов, господин капитан.

— Траян, гляди у меня! Как начистишь сапоги, сложи китель и брюки. Научись ходить на цыпочках, когда я сплю, не то отведаешь березовой каши.

— Слушаюсь, господин капитан, — покорно ответил Траян.

Пока Траян чистил сапоги, Гуджев сильно захрапел, укрывшись с головой двумя солдатскими одеялами.

— Уснул уже, — шепотом проговорил Траян и, ступая на цыпочках, крадучись заглянул в комнату капитана.

Что толкнуло его на дальнейший неразумный поступок, сознавал ли он, что рано или поздно его поймают и он станет предметом насмешек со стороны товарищей?

Нет! Траян, даже когда лгал, что был политзаключенным, верил в это. Оп успокаивал себя прежде всего тем, что сейчас «смутное время». Кто сможет за два-три месяца и даже больше проверить, за что он сидел в тюрьме, с кем он там был? А сам Траян не мог представить никакого документа по той простой причине, что архивы тюрьмы если и не были уничтожены, то находились теперь в чужих руках. Только Матейчо была известна правда о его прошлом, да и он узнал ее совсем случайно от одного уголовника, который сидел с Траяном в одной камере.

Каким бы невероятным и комичным это ни казалось, но Траян, вместо того чтобы снимать и чистить сапоги Гуджева, ловить в темноте Мато, получать от него зуботычины, дремать, как конь, до рассвета только ради того, чтобы раздеть такого картежника и пьяницу, как Гуджев, решил с небольшой долей риска перебраться в теплое и безопасное местечко, куда-нибудь в тыл. Ему хотелось, чтобы к нему относились с почетом и уважением. Инстинкт подсказывал ему, что он сможет устроиться на хорошее местечко и пожить в свое удовольствие.

Более десяти минут Траян стоял у постели Гуджева, внимательно наблюдая за каждым движением капитана во сне. После этого он осторожно вынул все до мелочей из карманов его брюк и кителя и положил в ящик с медикаментами. Затем снял свои сапоги и солдатские брюки, натянул брюки Гуджева, его сапоги, китель и фуражку. В чужой одежде в первый момент ему было как-то неловко, воротник оказался немного широковат, по Траян подтянул вверх ворот шерстяного свитера и заполнил им образовавшуюся пустоту. Просмотрев еще раз карманы своей солдатской одежды, он положил поверх нее вчетверо сложенную записку:

Он снял с вешалки шинель, наклонился над лампой и погасил огонь. Гуджев закашлялся, зачмокал губами, бормоча что-то несвязное, и повернулся на другой бок, лицом к стене.

Траян на цыпочках вышел из комнаты, надел в коридоре шинель, подпоясался ремнем. На улице в лицо ему ударил ледяной ветер. Он обошел дом, где размещался штаб полка, и пошел по шоссе, ведущему в тыл…

Гитлеровцы начали внезапную атаку на позиции югославского корпуса. Встреченные сильным огнем, после часового боя, они отступили, потеряв много людей и снаряжения.

Майор Леев проснулся за полчаса до объявления тревоги. Завернувшись в овчинную шубу, склонясь над походным столом, он просматривал бумаги, оставленные ему с вечера адъютантом. В соседней комнате еще спал помощник командира Чавдар.

И когда в телефонной трубке послышался басовитый голос, произнесший пароль тревоги, майор закрыл папку с документами и, покашливая, прошел в комнату Чавдара. Разбудил его. Позвонил в три батальона, отдал подробные распоряжения окопаться и быть в состоянии боевой готовности.

В это время капитан Гуджев спал глубоким сном в своей теплой постели. Он не слышал ни быстрых солдатских шагов, ни хриплых голосов, ни ржания коней.

Как всегда, фельдшер Беязов находился на своем посту. На улице уже ждали запряженные санитарные повозки, а шофер машины, весь мокрый, громко ругал испорченный стартер.

На востоке небо было кроваво-красным. Орудийная стрельба стихала.

В подобных случаях у Беязова уже довольно часто возникали ссоры с капитаном Гуджевым. Когда фельдшер посылал за ним, Гуджев сердился, а когда его не звали и он опаздывал, то потом долгое время попрекал Беязова, говоря, что тот нарочно подвел его перед начальством и подчиненными. Поэтому в последнее время заботы такого рода Беязов полностью переложил на связного Гуджева. И в это утро он надеялся, что Траян разбудит его и доложит, что полк поднят по тревоге.

Но как раз в это время, когда фельдшер был особенно занят с погрузкой имущества лазарета, к нему подошли майор Пеев и Чавдар.

— Где капитан Гуджев? — недовольно спросил Пеев.

— Сейчас будет, господин майор, — ответил Беязов и незаметно посмотрел в сторону квартиры Гуджева.

— Передайте ему, чтобы срочно явился ко мне, — еще более резко сказал Пеев и что-то прошептал Чавдару.

Беязов отдал честь и, пробираясь между ящиками, направился к квартире Гуджева. Чавдар расстегнул воротник шинели и сказал Пееву:

— Продолжают безобразничать. Ночью его связной доложил мне, что они опять играли на деньги, а потом, не знаю до какого часа, пьянствовали.

— Тому, кто его сделал врачом, я бы уши надрал. А этот человек, — показал Пеев на Беязова, который уже скрылся за оградой соседнего дома, — за него все делает.

Через несколько минут Беязов вернулся и, робко переступая с ноги на ногу, виновато проговорил:

— Господин майор, разрешите доложить, с господином капитаном случилось неприятное происшествие. — Он даже стал заикаться от волнения.

— Какое еще происшествие? — удивленно посмотрел на него Пеев.

— Происшествие, — виновато повторил Беязов, будто стесняясь прямо сказать или просто не находя подходящего слова. — У господина капитана… украли форму.

— Вот так происшествие! — усмехнулся Пеев. — Того и гляди как-нибудь ночью и его вместе с кроватью унесут куда-нибудь. Ну-ка проводи меня к нему, дай на него взглянуть. — Пеев зашагал к дому, а Беязов, то отставая, то перегоняя его, что-то говорил ему.

Чавдар остался на улице. Хотя он был очень плохого мнения о Гуджеве, этот случай его рассмешил и по-настоящему позабавил. Он отошел немного в сторону, откуда открывался вид на ровное поле, на котором фигуры солдат, рывших окопы, выглядели темными подвижными пятнами.

Когда Пеев открыл дверь, Гуджев, босой и в пижаме, наклонился над сундуком, где лежали его личные вещи.

Не оборачиваясь, видимо думая, что это Беязов снова возвратился, чтобы доложить ему о результатах разговора, раздраженно спросил:

— Скажи, что теперь делать? Вот мерзавец! Никто еще не ставил меня в такое глупое положение. И кто мне его прислал, откуда навязался на мою голову этот идиот?

— Ну-ка встаньте, и я сейчас скажу вам, что теперь делать, — строго сказал за его спиной Пеев.

Гуджев подскочил как ужаленный, вытянулся по стойке «смирно».

— Господин майор, тут есть записка! — Он засеменил к сундуку, непослушными руками схватил записку Траяна и подал ее Пееву. — Откуда я мог знать, что мне такого вора пришлют? Пишет здесь, что направляется куда-то. Ведь если ему нужна офицерская форма, на складе полка, наверное, хоть один комплект да найдется.

— Надевайте его форму. Выставлю вас перед всем полком, — как-то сразу успокоился Пеев, глядя на жалкого, вызывающего насмешку Гуджева. Он еще не решил, как наказать его. В комнату вошел запыхавшийся связной и доложил, что звонил командир дивизии.

Через десять минут тревога была отменена.

А в это время грузовик интендантской службы возвращался к складам. В кабине шофера сидел человек в форме военного врача — капитана и нехотя отвечал на вопросы болтливого шофера. Это был Траян.

— Отвези меня в госпиталь, — сказал он, когда они въехали в маленький аккуратный городок.

— Это мне не по пути, господин капитан, — попытался отговориться шофер, но, встретив холодный, враждебный взгляд «капитана», повернул машину, и она запрыгала по разбитой дороге к госпиталю.

Некоторое время назад, разыскивая полк, Траян пробыл в этом городке целый день, особо интересуясь руководящим составом госпиталя. К его счастью, там не оказалось помощника командира, и теперь Траян прибыл сюда, чтобы занять «свою» должность.

Машина остановилась на широком дворе возле белого двухэтажного здания, бывшей школы.

— Вот и госпиталь, господин капитан, — оперся грудью на руль шофер и указал глазами на дверь.

Траян медленно вышел из кабины, кивнул головой и тихо сказал:

— До свидания. Спасибо вам.

— Рад стараться, господин капитан! — ответил шофер, и машина рванула с места.

Важный и чванливый в чужой форме, горя желанием посмотреть где-нибудь на себя в зеркало, чтобы знать, как он выглядит, Траян вошел через главный вход в госпиталь.

— Где тут у вас начальник? — спросил он пожилого мужчину в белом халате, которого встретил в больнице.

— В операционной, господин капитан. Сегодня утром доставили раненых. — Мужчина отдал ему честь, готовый выполнить любой приказ капитана.

— А помощник командира? — на всякий случай спросил Траян: вдруг за эти три-четыре дня уже назначили человека на вакантное место?

— У нас нет помощника командира, был один врач, но его откомандировали куда-то, не помню точно куда.

— Хорошо, — облегченно вздохнул Траян, — отведи меня к начальнику.

Оставшись один в канцелярии, Траян подошел к зеркалу. Он впервые видел себя в офицерской форме и понравился сам себе, только по непонятной причине хотелось смеяться.

— Эх, голова, голова, сколько уже горя хлебнул! Но, может, теперь будет все хорошо.

Налюбовавшись, он сел на диван, достал из кармана «предписание» и бросил на него беглый взгляд. Успокоился, решив, что все в порядке. Подделка подписи стоила ему немалых усилий, но теперь только очень опытный глаз мог заметить ее.

Он уже начал скучать, когда в дверях канцелярии показался тот самый санитар, который привел его сюда.

— Господин капитан, майор Асенов, начальник госпиталя, скоро будет здесь.

— Хорошо. Благодарю вас, — кивнул ему Траян и повторил про себя фамилию начальника. Он собирался прижать его к стене, но пока не знал, как это сделать.

Через минуту в комнату неуклюже вошел мужчина средних лет. У него были усталые от бессонницы глаза, лысая голова и медлительные движения.

Траян встал с видом человека, который послан едва ли не для того, чтобы следить, как этот врач оперирует и лечит больных и раненых. Отдав честь и представившись, он подал майору свое «предписание».

Майор Асенов, начальник госпиталя, хирург с многолетним опытом работы, до сих пор, как и большинство его коллег, стоял в стороне от политики. И хотя уже столько месяцев прошло со времени народного восстания, он все еще не мог принять с открытым сердцем некоторые факты и вещи, происходящие вокруг.

Он бросил быстрый взгляд на «предписание» и устало сказал:

— Из штаба армии мне обещали помощника командира, но врача. Ведь наша работа особая… — Он хотел еще что-то сказать, но решил, что лучше помолчать.

— Я ваш коллега, господин майор. Учился в Загребе, мне осталось всего несколько семестров до окончания. Полтора года был врачом большого партизанского отряда.

— Ну тогда хорошо.

— Дядя говорит, что, когда закончим войну, будем думать о своих личных делах. Он сюда не приезжал?

— Кто? — в недоумении спросил Асенов, не поняв, о каком дяде идет речь.

— Генерал, помощник главнокомандующего, — ответил Траян, внимательно наблюдая, какой эффект произведут его слова на майора.

— Нет, не приезжал, — сразу же оживился Асенов, и в его голове промелькнула обида: «Значит, не доверяют мне, если племянника самого генерала ко мне посылают». Вздохнув, он тихо добавил: — Надеюсь, господин капитан, что у нас с вами дела пойдут хорошо. Знаете, иногда мне причиняют много неприятностей различные шантажисты, люди, которые злоупотребляют своим положением и связями. Кое-кто считает, что мы отправляем людей в части еще не совсем вылеченными.

— С такими типами я буду сам расправляться, господин майор, — угрожающе завертел головой Траян. — Есть сигналы и из других госпиталей. Когда меня инструктировали товарищи по партии, они обратили мое внимание и на это…

Глава четвертая

Во второй половине февраля подул теплый ветер и смел снег с полей. Только в низинах еще лежали грязные белые пятна. Ночи были по-прежнему холодными, и даже в ветреные дни грязные пятна снега почти не уменьшались.

Приближающаяся весна вызывала беспокойство Матейчо. И к тому же он получил письмо от Слановского. Тон письма был вполне ясен и категоричен. Слановский предупреждал, чтобы Матей перестал болтать и прекратил бесполезные попытки шантажировать его и клеветать, потому что в противном случае ему все это дорого обойдется. Матейчо стискивал зубы и про себя грозился и Траяну и Слановскому. Какие только планы мщения не рождались в его голове! Однако самое неприятное заключалось в том, что дело было не только в этих двоих, а в том, что Матей успел переругаться почти со всеми. У него не осталось друзей и приятелей, с кем он мог поделиться своим волнением и тревогами. Он чувствовал себя совсем одиноким. И все произошло исключительно по его собственной вине. Из-за этого ему и стало тесно в Камено-Поле. Надо было куда-то подаваться, но куда и к кому? Что он умел делать? Ни образования, ни профессии, ни гибкого природного ума, ни умения легко приспосабливаться к любой обстановке. Ему казалось, что за эти несколько месяцев, которые он находился в Камено-Поле, он упустил выгодные возможности устроиться на какую-то более спокойную, солидную и ответственную службу. Его стала мучить бессонница. Ночами он вертелся в кровати, прислушивался к шуму во дворе, и все ему казалось, что его подстерегает в засаде Шишманя. Накипевшую в душе ярость он обрушивал на жену:

— Это ты виновата, что я еще кисну здесь! Как репей, прилипла ко мне, не будь тебя, я бы уже в люди выбился!

Жена, сонная и тоже озлобленная, не оставалась в долгу:

— Я тебя не привязывала к себе, иди, куда хочешь, с твоим-то умом министром не станешь. Посмотрите-ка на него, я еще виновата, что он со всем селом на ножах! И чего только нос дерешь, дерьмо паршивое!..

Матейчо прерывал ее:

— Не заставляй меня браться за пистолет.

— А ну берись, чего еще ждешь? — продолжала она дразнить его. Она давно уже привыкла к угрозам мужа и, ругаясь так, пыталась вместе с тем вразумить его: — Опомнись, Матей! Брось ты свою дурацкую службу, работай в поле, приведи в порядок двор, чтобы люди тебя в пример ставили.

— О-хо-хо, чего захотела! — Матейчо злился на жену за то, что она даже представить себе не могла, какие планы волнуют его.

— А как же, кто же в поле работать-то будет?

— До чего ж ты глупа! Говорить с тобой — время терять. — Он переворачивался на другой бок, но его больно задетое честолюбие не выдерживало, и он снова поворачивался к ней: — Не для того я сидел в тюрьмах, чтобы бегать за вонючими коровами.

— Не потому ли ты их продал? Может, на мне пахать будешь? — сердилась жена.

— Все, все продам и переселюсь в город.

— Там мало своих голодранцев, только тебя там и не хватает!

— Кто только теперь не выбивается в люди?! Я-то знаю, как варит котелок у Караивани из Зли-Дола, на одних нарах с ним спали все лето. Он в десять раз тупее меня, а стал вот офицером, а я, дурак, бегаю как оглашенный день и ночь в этой глухомани. А для чего? Чтобы на меня лаяли собаки? Чтобы люди меня ругали?

— И я тебе о том же толкую, — продолжала его жена. — Брось ты эти деньги и службу эту и займись домом. Раньше все тебе здесь нравилось. А как вернулся из этой тюрьмы, пропади она пропадом, с тобой нельзя ни о чем говорить. Зачем тебе город, что ты там будешь делать-то? Другое дело, если бы ты был образованным, если бы профессия была, а так…

— Да замолчи ты! — прерывал ее Матейчо. — Нет ума и негде взять! Уж не думаешь ли ты, что те, которые пристроились в городах, умней меня? Ты всему виной, ты мне мешаешь, а не то я бы уже давно уехал отсюда, поминай как звали.

— Давай уезжай, все равно сюда вернешься, — отвечала она ему и снова начинала дремать.

После одной такой перепалки с женой он все-таки уехал в город. В поезде встретил знакомого по тюрьме, который ехал в армию. Матейчо подробно расспросил его, как он там устроился, нельзя ли и его, Матея, привлечь к работе в армии. С этого момента мысль о том, что он может стать военным, не покидала его. «Там хорошая зарплата, хорошая одежда, уважение… — думал Матейчо. — Разве сравнить милиционера с офицером? Быть даже начальником милиции в Камено-Поле — и то далеко до армии. В прошлом году в Камено-Поле было только три милиционера. Если не выйдет сейчас, если не устроюсь, потом буду локти кусать». Но его останавливало то, что всех военных посылали на фронт — в Венгрию. А на фронте могут и убить, и тогда чего будет стоить и форма, и зарплата, и все остальное? Только страх перед неизвестностью заставлял его осторожно и терпеливо выжидать.

На решение уйти из милиции его толкнула одна служебная неприятность.

В этот день солнце встало веселое и радостное. Вечером Матейчо ходил допоздна по улицам. Домой идти не хотелось, и он решил переночевать в участке. Когда рано утром он проснулся, игривые солнечные лучи, пробиваясь сквозь занавески, отражались от ручки чугунного умывальника. Солнечные блики дрожали на испачканном чернилами сукне на столе, на грязных сапогах Матейчо, стоявших в углу.

Лежа на кровати, Матейчо раздумывал — то ли ехать сегодня в город и начинать действовать, чтобы поступить в армию, то ли отложить это дело на другой день.

Зазвонил телефон. Матейчо потянулся с кровати к трубке и глухим, еще сонным голосом сказал:

— Милиция? Что случилось?

— Спишь еще? — спросил кто-то.

— Кто говорит?

— Огнян. Я у Калыча, подымись наверх!

— Иду немедленно, — ответил Матейчо и, положив трубку, подумал: «Прямо судьба, только вспомнил о нем, а он тут как тут».

Поднимаясь по ступенькам на второй этаж, он слышал, как в канцелярии старосты гремел голос Калыча, а когда открыл дверь, Калыч сильно стучал кулаком по столу, поправляя левой рукой свой пышный черный чуб.

— Это безобразие! Этот тип остается здесь, а мы дремлем.

Огнян сидел на стуле около стола и, глядя на возбужденного Калыча, улыбался.

Матейчо поднял руку, чтобы отдать честь. Этот жест он постоянно отрабатывал перед зеркалом в участке, когда оставался один.

— Здравствуйте, и добро пожаловать, — обратился он к Огняну.

— Посмотри-ка на нашего красавца! — сказал Калыч Огняну. — Ему бы только важничать да болтать, а дел от него не дождешься ни на грош.

— Ну конечно, только ты и работаешь, — огрызнулся Матейчо, не понимая, о чем идет речь и почему Калыч такой сердитый.

— Ему бы только покрасоваться, — продолжал Калыч. — Говорил я тебе, — обратился он теперь к Матейчо, — что слух о смерти Кутулы — дело вражеских рук. Ты не поверил, а Райко Пырванский из Лозена поймал этого врага. Говорил я тебе, что Шишманя здесь, а ты опять на своем стоишь!

Услышав о Шишмане, Матейчо слегка побледнел, смутился, но тут же овладел собой.

— Чего разошелся? Я поймаю Шишманю, если только он жив. — Матей хотел сделать еще более громкое заявление, но решил подождать и узнать, какие сведения о Шишмане они имеют.

— Держи карман шире… На нем кровь людей. Так легко он тебе и дастся! Слушай, Огнян, если бы летом меня где-нибудь пристукнули, я бы так и не узнал, что у нас столько дураков.

— Зачем обижаешь? — растерялся Матейчо.

— Ты, как всегда, не виноват. Пусть другие за тебя отдуваются.

— Это какие такие другие? Ну-ка, назови их! Не у одного тебя есть заслуги, — поспешил он перейти в наступление.

— Ох, ты людям все уши прожужжал своими заслугами. Выведешь меня из терпения, тогда берегись. Ты думаешь, я не знаю, как ты попал в тюрьму? Это ты не знаешь, за что сидел там. Эти полоумные жандармы без причины произвели тебя в герои.

— Ты не первый раз уже мне это говоришь, но я буду жаловаться, так и знай! — Матейчо обиженно отошел от окна.

— Не очень-то хорохорься! Давай жалуйся, кому хочешь.

— Ты, чего доброго, так и врагом меня можешь назвать. Вот поймаю Шишманю, если он только жив, связанного тебе его передам, а потом поговорим.

— Знаю я тебя. Больно ты страшен. Только кто тебе его поймает?

— Напрасно спорите, — подал голос Огнян. — Шишманя здесь, и за ним надо установить постоянное наблюдение. Что за совещание проводили наши «союзники» две-три недели назад? — обратился он к Матейчо.

— Никакого совещания не было, — в недоумении пожал тот плечами.

— Ну, молодцы! Люди специально из столицы едут сюда. Слышал ты что-нибудь о Банкове и Селимском?

— Нет, уверен, таких людей в селе не было.

— Огнян, ты мне не веришь, что ли? Ведь я тебе говорю, что он только собой любуется…

— Ладно, если я только собой любуюсь, то мне здесь больше делать нечего. Не буду я портить жизнь тебе и Кунчо. Ни с ним, — указал Матей на Калыча, повернувшись к Огняну, — ни с нашим партийным секретарем нам не сработаться. Я ему как-то сказал, что он делал гробы для полицейских и от этого ему не отпереться, и с тех пор он меня терпеть не может.

Этот случай ускорил решение Матейчо действовать. В одно ветреное и холодное утро в конце февраля он явился прямо в областной комитет партии.

Розов был на заседании, но Матейчо решил дождаться, когда оно кончится. Около часу дня он вошел к нему. Розов поднялся из-за стола, заваленного книгами, газетами и журналами, предложил Матею сесть и, опустившись на стул, подпер ладонью щеку и тихо сказал:

— Говорите, товарищ, я вас слушаю.

Матейчо жадно глотнул воздух и начал неуверенным и немного смущенным тоном, хотя выучил почти наизусть слова, которые хотел ему сказать:

— Товарищ Розов, я бывший политзаключенный, теперь работаю в милиции. У меня, как коммуниста и человека нового времени, только одно желание — быть полезным народу. Хочу пойти на фронт помощником командира. Поэтому обращаюсь прямо к вам, хотя некоторые товарищи надсмехаются надо мной из-за того, что я бросаю спокойный тыл и иду навстречу стольким опасностям на фронте.

— Какое у вас образование?

— Учился в пятом классе, — соврал Матейчо.

— А почему не продолжили учебу?

— Не было средств, товарищ Розов, — ответил Матейчо.

Розов вдруг поднял голову и, внимательно посмотрев на него, все так же тихо сказал:

— Хорошо. Но вас должен представить околийский комитет. Действительно, нам нужны товарищи для отправления на фронт, и вполне естественным было бы послать туда прежде всего желающих. Вы служили в армии?

— Да, служил в трудовых войсках.

Розов раскрыл блокнот, надел очки:

— Ваша фамилия, имя, имя отца? Я напомню товарищам из околийского комитета, но и вы им сами об этом скажите…

Когда Кунчо и Калыч узнали о намерении Матейчо, они облегченно вздохнули:

— Ну наконец-то! Может, там на тебя управу найдут. Если и армия тебя не образумит, то, как говорится, горбатого только могила исправит.

— Вы только сами не мешайте мне, а там поговорим, — отвечал им Матейчо. Всем своим видом он пытался показать, что стоит уже на голову выше их.

— Очень-то надо тебе мешать! — покачал головой Кунчо. — Баба с возу — кобыле легче. Иди и не возвращайся больше сюда, оставь нас в покое, мы сами со своими болячками разберемся.

Когда Матейчо не появлялся дома один-два дня, Венка, его жена, могла свободно вздохнуть. Но когда она узнала, что угрозы мужа не пустые слова, что он действительно собирается на фронт, ее охватила настоящая тревога.

— Ох, боже мой! — вздыхала она, ступая по полу на цыпочках. — Опять страхи, опять тревоги. Мало тебе было тюрьмы, так теперь еще и фронт! Кто туда пошел, то если живым и вернется, так без руки или без ноги.

— Пусть! Тебя забыл спросить, — язвительно отвечал ей Матейчо.

— Почему Кунчо не идет, почему Калыч не идет? Да сколько еще здоровых, крепких мужиков в селе! Только тебе не сидится на месте, занялся бы лучше хозяйством, так нет же, связался с этой дурацкой службой, на нас уже все в селе косо смотрят.

Матейчо изредка отвечал ей. Эти разговоры он уже слышал не раз и поэтому теперь только молча сопел да время от времени бросал на нее недовольный взгляд. «Сиди и смотри на нее, овцу этакую, — думал он про себя. — Не может понять, что я человеком должен стать, что должен устроиться на службу, которая ей и не снилась». Иногда, правда, и на него нападала хандра: «Ну и дурак же я… Попал как кур во щи, а кто виноват? Кто меня толкал прямо в волчью пасть? Ничего, а может, это и к лучшему», — снова решал он и, чтобы не выдать своего состояния, злился и кричал жене:

— Чего тебе надо? Ведь ради тебя я все это делаю!

— Почему это ради меня? — спрашивала она удивленно.

— А вот так, ради тебя, и все тут. Останься я здесь, того и гляди Шишманя как-нибудь ночью укокошит. А если меня убьют на фронте, то хоть большую пенсию будешь получать. Если ж здесь пристукнут, кукиш с маслом тебе дадут. Соображать надо! А ты дальше своего носа ничего не видишь…

— Ну конечно, я дура, ты больно умный стал, — вздыхала она и начинала что-нибудь делать по дому, чтобы не путаться у него под ногами.

Как ни старался Матейчо успокоить себя, в глубине души он злился на всех своих знакомых. Он даже стал молча соглашаться с Йончоолу, прислушиваться к его рассказам, к его надуманной заботе о судьбе тысяч солдат и офицеров, которые якобы умирали как мухи от страшной германской силы.

— Никому оттуда живым не вернуться, — озабоченно качал головой Йончоолу.

— Да как знать? — возражал ему для виду Матейчо. Но говорил он это кротко, боясь обвинить Йончоолу во вражеской пропаганде, и сам не мог понять, почему ему грустно до слез. Все чаще Матейчо видел себя убитым, представлял, как его закопают в общей могиле без гроба, забросают землей, которая засыплет уши, волосы, рот…

Но возврата назад уже не было — завтра надо было явиться в воинскую часть, а ему так хотелось остаться дома еще на несколько дней.

«Скоро зацветут фруктовые деревья, станет совсем тепло… И чего мне не сиделось? Вот у детей жизнь так жизнь!» И медленным шагом уставшего человека он направился к клубу.

Там Кунчо объяснял двум ответственным за реквизицию товарищам, как разговаривать с людьми, чтобы не вызывать у них неприязнь, озлобленность.

Матейчо подождал, когда они останутся вдвоем, и, придав себе, насколько мог, воинственный вид, вызывающе сказал:

— Кунчо, я уезжаю. Может, теперь без меня дела у вас наладятся.

— Ты что, пришел перед отъездом поругаться? Сам ведь знаешь — что мы можем, то и делаем! — Он моргал усталыми глазами и потирал корявой ладонью правую щеку.

— Если буду жив и здоров, сквитаемся со всеми гадами, как бы они себя ни называли! — решительно произнес Матейчо.

— Ну! — кивнул Кунчо и иронично добавил: — Что делать? Природа, значит, не была одинакова ко всем — одному дала больше ума, другому меньше, а третьему наскребла совсем немного. Когда вернешься, судьей нам будешь. Если провинимся, наказывай, чтобы неповадно было, так-то вот…

— Тебе все шуточки! — уловил иронию в его словах Матейчо и неожиданно встал. — Ну, до свидания!

— Будь здоров. Побольше убей фашистов, — сказал Кунчо ему вслед.

Дойдя до середины площади, Матейчо обернулся, чтобы посмотреть, не стоит ли Кунчо в дверях. Но того уже не было. Матейчо вполголоса обругал его и быстрыми шагами направился в общину. Калыч говорил по телефону. Видимо, на линии были помехи, потому что кричал он так сильно, что слышно было даже на первом этаже.

Матейчо сел на стул возле стола и стал ждать, когда Калыч закончит разговор.

— Рано утром я уезжаю, — проговорил он тихо, когда Калыч замолчал, и украдкой посмотрел на него, чтобы увидеть, как он отреагирует. Но Калыч все еще находился под впечатлением от разговора с околийским комитетом. От напряжения и крика у него даже пот выступил, и, вытирая лицо пестрым деревенским платком, он искоса посмотрел на Матейчо:

— Давно надо было тебе отсюда выметаться. Заварил кашу, а нам теперь расхлебывать…

— Во всем я виноват, — нахмурился Матейчо.

— Вот что я тебе скажу. Если бы нашу власть оберегали и укрепляли такие, как ты, то она бы и двух дней не продержалась.

— Конечно, ты всему голова. На тебе все держится, а я всего лишь ночной сторож, и ничего другого.

— Уж не думаешь ли ты, что это не так? Ты мне-скажи лучше, как это ты умудрился искать врагов там, где их нет? — зло смотрел на него Калыч.

— С чего это ты взял? — взвился Матейчо, но не выдержал тяжелого и испытующего взгляда Калыча и сник.

— Откуда взял? Лиляну Узунову из Лозена знаешь? Видел ее?

— Конечно знаю, — еще больше сник Матейчо.

— Знаешь, говоришь?! — угрожающе вскинул голову Калыч. — То-то я гляжу, ошивается тут этот Самарский из госбезопасности, а мне и в голову сразу не пришло, чьих это рук дело. Хорошо еще, что Митьо предупредил нас, а то какими глазами глядели бы потом на девушку? Только бы не узнала, что это ты все затеял!

— Это не моя прихоть, а указание управления госбезопасности, — поторопился соврать Матейчо и перевалить вину на Самарского.

— Слушай, Матей, — Калыч уже говорил спокойнее, — не знаю, на каком языке разговаривать с тобой. Разве я тебя не предупреждал, что этот Траян — темная личность? Предупреждал. Вот посмотри, что прислали в общину. — Он показал Матею телеграмму. — Украл одежду у офицера и сбежал. Если по глупости явится в село в чужой одежде, вон там, на площади, повешу его вниз головой. Полтора месяца ты его держал возле себя в милиции. И вот этот кретин тебя подвел. Над нами даже куры будут смеяться.

Однако Матейчо не собирался уходить побежденным.

— Что у тебя еще? — поднялся он. — Я Кунчо сказал и тебе скажу: давайте теперь без меня наводите порядок, может, получится.

Как раз в это время в комнату старосты вошли Монка и Марин.

Матейчо нарочито громко сказал:

— Раз так, пусть и они слышат, давайте наводите теперь без меня в селе порядок. Монка думает, что я всему помеха.

Но Монку не смутил и не задел этот упрек. Он словно ждал необходимого случая, чтобы еще раз по-товарищески заботливо сказать:

— Эх, Матейка, Матейка! Если и там, в армии, будешь вести себя так же, как здесь, далеко не уйдешь.

— Больше всего вам бы хотелось, чтобы меня где-нибудь в Венгрии отправили на тот свет. Вот тогда бы вы вздохнули наконец свободно.

— Не слишком ли велика честь для тебя? — нахмурился Марин. — Ты думаешь, что у нас другой работы нет, кроме как о тебе говорить? Вот иди на фронт и покажи там, чего ты стоишь, а уж потом давай запугивай нас. Или ты думаешь, что без тебя селу конец придет?

— Раз вы остаетесь здесь, в селе будет порядок, — в свою очередь попытался съязвить Матейчо.

Но и Монка не остался в долгу:

— Ты знаешь, я человек прямой. Если бы меня спросили товарищи, я бы им сказал, что ты для работы в армии не годишься.

— Если бы тебя спросили, ты бы велел привязать мне камень на шею и с моста в Осым кинуть, — обиделся Матейчо.

— Правильно говорит Марин, больно уж ты важничаешь. Ты со своим строптивым характером больше вреда принесешь, чем пользы… Пусть, пусть узнает, где раки зимуют, пусть и его уши послушают, как пули свистят. — Калыч поднял голову от списка и улыбнулся.

— Я иду на смерть, а вы даже и теперь не хотите меня признать. — Матейчо сердито повернулся и вышел на улицу.

Почти всю ночь он не спал. Под цветным одеялом рядом с ним не переставая всхлипывала жена. Ее плач начал его раздражать. Поворачиваясь на другой бок, он сердито ругал ее:

— Чего скулишь? Я иду на фронт, а ты ревешь! Если вернусь живым и здоровым, попомни мои слова, душу из них вытрясу, — угрожал он своим многочисленным «врагам».

Утром погода начала портиться. Дул холодный, сырой ветер. На вокзале и в поезде Матейчо избегал говорить с кем бы то ни было. Прежде чем явиться в казарму, он зашел в околийский комитет. Заглянул в канцелярию Божина Шопова из Лозена и только было хотел сказать: «Нельзя ли как-нибудь расстроить это дело, мне совсем не хочется идти на войну», как тот опередил его:

— Досталось нам от товарища Розова. В районе плохо идет подписка на заем, вернули столько кандидатов в помощники командиров, а теперь снова надо их искать. Рассчитывали на одно, а вышло другое…

— А много еще надо? — поинтересовался Матейчо.

— Ох, и не говори, — доверительно шепнул тот ему, — фашисты наступают, там такая мясорубка, требуется большое пополнение. Вначале был приказ оставлять новобранцев на какое-то время в казармах, чтобы они хоть немного готовились, а теперь, по всему видно, отправят вас на фронт сразу…

От страха сердце Матейчо опять сжалось. Ноги не слушались, когда он спускался со второго этажа.

Из комитета направился в казарму. Во дворе солдаты знакомились с устройством винтовки, обучались стрелять из пулемета или маршировали. Труба сыграла отбой, солдаты отправились на ужин, а Матейчо даже думать не мог о еде, хотя жена и положила ему все необходимое в деревянный чемоданчик. Время от времени его сердце начинало биться спокойнее: ему приходила в голову мысль, что и здесь ведь кого-то должны оставить. «Откуда их узнаешь? — думал он про себя. — Может, эти офицеры запаса — бывшие фашисты, и их надо заменить. Вот если бы здесь был кто-нибудь из знакомых, можно было бы хорошо устроиться. А может, Самарский поможет?» — подумал он, уходя с территории казармы. Вначале направился в отдел госбезопасности, но там ему сказали, что Самарского уже несколько дней нет в городе.

Он опять вернулся в казарму. До вечера никто его не спрашивал. Все послеобеденное время Матейчо прождал у входа, как будто ему поручили подсчитать, сколько людей входит в казарму и сколько выходит.

Когда он собрался уйти, чтобы подыскать себе место для ночлега, мимо него прошел крупный мужчина с непринужденной детской улыбкой на лице. Они были знакомы по тюрьме, но как зовут этого человека, Матейчо не мог вспомнить. Помнил только, что он из Нижнего Сеновца.

— Матейчо, — мужчина сильно ударил его по плечу, — где пропадаешь?

— О-о-о, здра-асте! — заморгал Матейчо, виновато улыбаясь. Он никак не мог вспомнить его имя. — Здесь я. А ты что, уезжаешь?

— Лучше не говори об этом. Меня просто зло берет. В штаб пришел список. Завидую тебе, уезжаешь в Венгрию.

— А… а ты? — заикаясь, спросил Матейчо.

— Оставляют здесь с каким-то приданным батальоном. Черт знает что! Завтра пойду к самому Розову.

— Зачем? — окончательно растерялся Матейчо. — Где происходило распределение?

— Наверное, в областном комитете и в штабе дивизии.

— Значит, я уезжаю… — Матейчо перехватило горло, но он, испугавшись, что своим поведением выдаст себя, с большим трудом овладев собой, сделал вид, что радуется. — Я ни за что не согласился бы остаться здесь. Лучше в селе работать. И там работы стало много.

— Конечно, — подтвердил мужчина и, взяв его за руку, предложил: — Пойдем-ка в кино, а то завтра к восьми утра надо явиться за сапогами и одеждой. Не знаю, какой размер мне подойдет, — улыбнулся он, оглядев себя.

А Матейчо думал: «Вот повезло долговязому. А может, у него свои люди там, наверху? Они его и устроили на теплое местечко. А кто из наших воронов заступится за меня? А этот… уж не притворяется ли, что не хочет остаться здесь? А вдруг действительно так, почему бы нам тогда с ним местами не поменяться? Я останусь здесь, пусть лопухи воюют, а мне и здесь хорошо. Как бы это забросить удочку издалека, чтобы он не понял, будто я хочу остаться? Только бы не врал…»

— Ну, куда пойдем?

— Давай где-нибудь поужинаем да поговорим. Кто знает, доведется ли еще свидеться…

— Все в руках судьбы. Товарищи в селе рассердились, что я уезжаю, но мне совестно там сидеть, когда мои сверстники воюют.

— И меня не хотели отпускать, — соврал Матейчо. — Там я был начальником милиции. Но раз решил — возврата назад быть не должно. Не могу больше с бабами воевать — налетают на меня как наседки…

Они зашли в трактир недалеко от казармы. В помещении было душно и дымно, пахло вином и табаком. Все столы были заняты. Посетители разговаривали оживленно и громко.

— Посмотри-ка на них, — завистливо показал на них Матейчо. — Одним словом, город! Один уходит на фронт, другой уже погиб там, а эти живут себе в свое удовольствие. А в селе все знают друг друга и грызутся между собой день и ночь.

— Как говорится, все образуется. Чему быть, того не миновать. Ну, давай чокнемся на прощанье.

«Пусть малость подвыпьет, тогда и попробую», — размышлял Матейчо и все прикидывал в уме, как бы начать разговор.

— Как у тебя со здоровьем? — спросил он небрежно.

— Хорошо, все в порядке. На больного не похож как будто. Матейчо, ты вроде до сих пор не можешь вспомнить, кто я? Игнат я, из Нижнего Сеновца, Игнат Гатьо. Не помнишь?

— Как это не помню? Давидко твой двоюродный брат, ведь так? — Матейчо боялся признаться, что действительно забыл его имя.

— Верно. Знаешь. А почему спрашиваешь о здоровье, может, ты того, буксуешь?

— Лучше не спрашивай, — пытаясь придать себе как можно более жалкий вид, тяжело вздохнул Матейчо. — Когда меня в полиции били, что-то случилось со мной, но я не обратил внимания. А осенью сидел как-то без дола, взял да и поднял мешок зерна — и во мне как будто что-то оборвалось. Иногда чувствую боль, иногда забываю, — врал он, не спуская глаз с Гатьо, в надежде пробудить у него сочувствие.

— Да куда ж ты тогда собрался?

— Как куда? Разве не видишь — не хватает людей. Партии нужны добровольцы, мы должны первыми отозваться. Пойди я сейчас и скажи: не могу ехать на фронт, болен, — мне ответят: ишь, боится пороху понюхать, вот и прикидывается, чтобы увильнуть…

— Да, ты прав, — согласился с ним Гатьо, а Матейчо не мог понять, в правильном ли направлении повел разговор, поможет ли это ему достигнуть цели. Чтобы увести разговор немного в сторону, а затем снова к нему вернуться, он тихо сказал:

— Если погибать, то хоть красиво. Все равно двум смертям не бывать, одной не миновать…

— Конечно, — подтвердил Гатьо. Он немного опьянел, и ему очень хотелось поговорить по душам. — Слушай, Матейчо, я бы тебе посоветовал принять меры.

— Какие еще меры? — в недоумении посмотрел на него Матейчо.

— Может, тебе надо сделать операцию?

— Ни в коем случае, — запротестовал Матейчо.

— Слушай тогда, — наклонился через стол Гатьо, — хочешь, попробуем вот что?

— Что? — насторожился Матейчо, у которого появилась какая-то надежда.

— Раз у тебя со здоровьем такое дело, почему бы, например, нам не поменяться местами? Я вместо тебя поеду на фронт, а ты останешься здесь!

— Видишь ли… — Матейчо постарался сделать вид, что ему не хочется принимать это предложение, хотя его сердце радостно забилось, кровь прихлынула к лицу, а вены вздулись. «Давненько я ждал этих слов, — подумал он, — только бы завтра он не отказался. Хотя, по правде говоря, пьяным его не назовешь». А вслух он сказал: — Конечно, резон остаться из-за этой мерзкой болезни, но и мир хочется посмотреть. Знаешь, я ведь из села никуда не выезжал, и теперь очень уж хочется мне повидать эту Венгрию.

— Нет! — Гатьо стал горячо просить его. — Давай поменяемся местами, уступи мне свое место!

— Да погоди ты, Гатьо, разве так можно? Я думаю, что в армии такие дела так просто не решаются!

— Все проще простого. Это дело за мной.

«Ох, дай тебе бог здоровья. Может, и мне повезет?» — думал Матейчо, показывая всем своим видом, что сопротивляется.

— Знаешь, я-то даже мизинцем пошевелить не смогу. Очень неудобно идти и самому просить, чтобы оставили меня здесь, все могут подумать товарищи. Мне не очень-то хочется остаться здесь, но если ты сможешь все устроить, то давай. — Он небрежно махнул рукой, как будто решившись сделать большую уступку приятелю.

Глава пятая

Чавдар как раз собирался выйти из своей комнаты, когда к дому подъехал всадник. Выглянув на улицу, Чавдар увидел только круп коня, стоящего у калитки. Боринка, его коновод, о чем-то говорил с солдатом, но ничего не было слышно. Неприятное предчувствие обожгло сердце Чавдара. Солдат и Боринка вошли во двор, и вскоре Чавдар услышал скрип прогнивших досок пола в коридоре под размеренными шагами идущих.

В комнату вошел плотный солдат в низко надвинутой на глаза шапке, с посиневшим от холода и ветра лицом, отдал честь и попытался доложить о себе. Но губы и мускулы лица не слушались его, будто парализованные.

— Господин майор, я из седьмой роты. У нас… — И он осекся, словно ему не хватило воздуха.

— Что случилось? — удивился Чавдар.

Солдат перевел дыхание и все так же торопливо продолжал:

— В нашу роту вернулся из отпуска…

— Садись, — прервал солдата Чавдар и указал ему на походный стульчик.

Солдат сел и заговорил немного спокойнее:

— Этот отпускник, господин майор, ведет вражескую агитацию.

— Вот оно что! — улыбнулся Чавдар. — Агитацию ведет?

— Так точно, я сам слышал, он говорил солдатам нашего взвода, что Гемето [8] скоро придет к власти и мы сразу же вернемся домой. А еще он ругал милицию и партию. Говорил, что коммунисты виноваты в том, что мы здесь.

— Вы коммунист? — тихо спросил Чавдар.

— Так точно, я и еще человек десять в роте…

— Коммунисты — наши люди, — сказал Чавдар. — А остальные ваши товарищи слышали это? Они уже знают об этих разговорах? Вы приняли какие-нибудь меры, чтобы дать им отпор?

— Никак нет, из наших коммунистов я один его слышал…

— Нарочно скрыли от своих товарищей? — с иронией прервал его Чавдар.

— Никак нет, я сразу же вскочил на коня и примчался, чтобы доложить вам. Ведь надо же принять меры!

Чавдар посмотрел на него с интересом и улыбнулся. Это лицо, эта медлительная походка были ему знакомы, но в тот момент он никак не мог припомнить, откуда знает этого человека.

— Я где-то вас видел, товарищ, или обознался?

— Никак нет, не обознались, господин майор. Мой отец был вашим ятаком, Никола Денев из села Зла-Река.

— А-а, Дойчин, тебя забыть никак нельзя! — Чавдар похлопал его по плечу. — Ты очень возмужал, я и не узнал тебя сначала. Так что собой представляет этот отпускник?

— Человек он так себе, из запаса, простой сельский парень, был ранен, выписали его из госпиталя, отпустили на несколько дней в село, домой, оттуда он и привез эти новости.

— Ясно, — кивнул Чавдар. — Дойчин, тебе, как старому другу, скажу откровенно, что я думаю об этом. Твой отец был редкий человек, верный и преданный нашему делу. Много наших ятаков погибло, а он благодаря своей находчивости и смелости остался жив. И у тебя такой же острый глаз и решительность. Но вот что не понравилось мне в твоем поступке. Видишь, что ведется вражеская агитация, а сам и пальцем не пошевелил, чтобы разоблачить его на месте. Вместо этого ты садишься на коня и скачешь прямо ко мне.

— Нашего помощника командира сегодня нет на месте, а то бы я… — недоговорил Дойчин.

— Мы должны использовать каждый конкретный повод, чтобы разъяснять нашу политику.

— Так точно, господин майор, — смущенно опустил глаза солдат.

— Но, похоже, нам еще не все ясно, Дойчин. Раньше, когда не мы стояли у власти, тебе было легче протестовать, высказывать недовольство порядками, отрицать вообще все, и этим, скажем, твоя работа ограничивалась. И тогда, как и теперь, у солдат было одно из самых важных требований: сбросить военную форму и вернуться к мирной жизни. Мы тоже агитировали за это, потому что солдат заставляли убивать своих товарищей и близких. Теперь другое дело. Но всем ли это ясно? Нет! И поэтому, когда мы разъясняем, доводим наши мысли до людей, прежде всего необходимо приводить примеры, связанные с их прошлым, с тем, что они сами перенесли. Нельзя переливать из пустого в порожнее.

— Так точно, господин майор, — соглашался Дойчин.

— Мы взяли власть не для того, чтобы уступить ее реакции, и нас не должна смущать брань и ругань врагов. Мы не испугались, когда нас убивали, когда сжигали наши дома, так разве теперь будем бояться?

— Господин майор, среди наших товарищей из запаса есть и такие, кто уже третий год в армии. Им тяжело. Раньше мы им говорили, что надо высказывать недовольство этой несправедливостью, а сейчас говорим, что протестовать не надо. Здесь есть что-то такое… — Он не закончил свою мысль.

— Если тогда мы выступали против того, чтобы эти люди из запаса находились в армии, то делали это исключительно потому, что нельзя было допустить их использования против народа. А их хотели еще бросить и против Красной Армии, но не хватило смелости. Так неужели не ясно, что между прошлым и настоящим огромная разница? Теперь мы боремся за освобождение человечества, а тогда они стояли на службе у его поработителей.

— Ясно, господин майор, мы так же разъясняем, — сказал солдат.

— Хорошо бы! За партийно-политическую работу в полку прежде всего ответственны мы, коммунисты, и сочувствующие нам. Ради этого мы создали и этот широкий актив, чтобы каждый с учетом своих сил защищал и отстаивал наше правое дело. Не надо ждать помощи от других, нужно самим решать любые, задачи и только тогда обращаться за помощью, когда видишь, что не хватает сил. Что получится, если мы начнем из-за каждого разговора, из-за всякого плохого слова арестовывать людей? Враги знают, где наше больное место, они используют старое и испытанное оружие — агитацию против войны. Дойчин, нужно так организовать нашу работу, чтобы уничтожать врагов их же оружием. Назовите мне имя этого солдата, но я хотел бы узнать, что вы, коммунисты роты, сделаете сами. Будете ли вы для товарищей примером в бою, на отдыхе, в нарядах? Если вы этого добьетесь, то лучшей агитации и не нужно.

Дойчин нервно сунул руку за обшлаг шинели и достал листок, сложенный вчетверо.

— Здесь все написано, — подал он его Чавдару.

К четырем часам дня коммунисты 1-го батальона и сочувствующие им собрались в просторном помещении имения, служившем когда-то складом или током. Штукатурка с потолка осыпалась, а под посеревшими стропилами и разбитой черепицей на крыше гудел ветер, задувая в разбитые стекла окна, куда теперь заглядывали лучи заходящего солнца. Время от времени жалобно скрипела раскачиваемая ветром деревянная ставня.

На пустых ящиках в глубине помещения сидели пришедшие пораньше представители 2-й роты — Пени, Кутула, Ангелчо, Марин, Луканче и еще трое из последнего пополнения. Возле окна стояли Слановский, Лило и капитан Тодоров.

Шумно вошли один за другим коммунисты из 1-й и 3-й рот и направились к Пени и Кутуле. Унтер-офицер запаса с пышными русыми усами попросил у капитана Тодорова разрешения остаться. Тот, улыбнувшись, подал ему руку и спросил:

— Антон, а ваши товарищи из четвертой роты идут?

— Так точно, господин капитан, собираются, — ответил унтер-офицер.

— Эй, товарищ, сват хочет тебя о чем-то спросить! — прорычал Кутула унтер-офицеру, показывая глазами на ухмыляющегося Пени.

— А ты с каких это пор стал его адвокатом? — шутливо спросил унтер-офицер.

— Ты ведь знаешь, какой он тихоня. Если бы не я, его бы уже давно заклевали, — добавил Кутула.

Унтер-офицер подошел к ним, испытывая некоторую неловкость оттого, что в присутствии помощника командира шутит со своими сверстниками, которые не хотят считаться с его старшинством.

— Пени, отчего такой грустный, может, чем помогу?

— Господин унтер-офицер, — насмешливо обратился к нему Пени, — мы со сватом решили отпустить усы, скажи, чем ты удобряешь свои усищи?

Кутула громко засмеялся. Антон вызывающе подкрутил концы усов, наклонился к уху Пени и что-то прошептал ему. Тот прыснул от смеха и показал на Кутулу:

— А-а, не надо, скажи лучше свату…

В это время подошли и остальные солдаты. Двое из них несли длинную деревянную скамейку. Пени, продолжая шутить с другими солдатами, которые еще не расселись, подвинулся к Кутуле, чтобы освободить место усатому унтер-офицеру, и сказал:

— Эй, ребята, почему не приказали своим ординарцам принести стулья, что, так и будете торчать? Эй, посмотрите-ка на Боринку, умница, даже седло с собой принес! — показал он на коновода Чавдара. Боринка одной рукой волок за собой седло, а в другой с трудом нес несколько походных стульчиков.

Чавдар вошел быстро, поздоровался с собравшимися солдатами и унтер-офицерами, извинился за опоздание, достал свой блокнот и начал ровным и спокойным голосом:

— Я буду краток, товарищи. — Он улыбнулся и посмотрел на солдат. — Среди вас я вижу несколько земляков…

— Они смелее всех, — шутливо вставил Пени.

— Кроме тебя! — буркнул Кутула.

— Все храбрецы, — улыбнулся Чавдар и сделал знак, требуя тишины. — Товарищи, самые заклятые враги народа обвинили нас, коммунистов, в том, что мы родоотступники. Наступил день и час доказать, что подобные обвинения были самой отвратительной клеветой. Разве не умирали за народ, за его свободу лучшие наши товарищи? Что для нас Родина? Она в наших сердцах, в нашем прошлом, настоящем и будущем. Для каждого из нас она тот маленький кусочек неба, на котором мы впервые увидели свет и солнце, она в тех наших далеких теперь селах, о которых мы сохранили в душе столько дорогих воспоминаний. Родина наша укрыла в своей священной земле прах наших дедов и прадедов.

Товарищи, сегодня нас обвиняют от имени Родины ее самые заклятые враги. Они нам нашептывают: зачем воюете, зачем напрасно проливаете кровь, война закончится и без вас, никто не признает вашего участия в ней. Чем мы должны ответить этим клеветникам? Ясно, что только голыми угрозами и пустыми речами делу не поможешь. От нас теперь требуется: быть первыми в бою, самыми храбрыми в сражениях, самыми находчивыми в разведке, образцом дисциплины и подчинения, внимательными и отзывчивыми к нуждам и болям местного населения. Мы олицетворяем нацию и народ, товарищи, от нас зависит, какую память мы оставим о себе здесь, что будут передавать о нас из поколения в поколение.

В конечном счете нас обязывает к этому и пролитая кровь наших товарищей. Путь, который мы прошли от границ Родины до того места, где мы сейчас находимся, — этот путь усеян многими братскими могилами, где покоятся наши братья болгары.

Но, к большому сожалению, находятся еще и такие коммунисты, которые, боясь смерти, иногда видят чуть ли не в каждом приказе командования какие-то нечистые намерения. Нельзя забывать также, что наша первая армия находится под командованием Третьего Украинского фронта, что мы составная часть славной и непобедимой Красной Армии.

Несколько человек зааплодировали. Остальные их поддержали. Чавдар подождал, пока все успокоятся, и продолжал:

— Вы знаете, что несколько дней назад была украдена форма капитана Гуджева? К большому сожалению, герой этой комедии — мой односельчанин…

— В Камено-Поле все как на подбор, господин майор, — пророкотал басом Кутула.

Солдаты зашушукались. Пени громко захохотал и что-то шепнул Ангелчо. Слановский сделал им знак замолчать.

— У многих сложилось впечатление, что мы специально готовили Траяна к переходу в тыл врага. Кто-то пустил слух, что он партизан, политзаключенный…

— Он сам сочинил эту легенду, — подал голос Слановский.

— С чувством полной ответственности сообщаю вам, что этот Траян Пышов — самый обыкновенный уголовник и мелкий жулик. Пени, разве не так? Над чем вы с Кутулой смеетесь?

Улыбаясь, Пени ответил:

— Зло берет, что прошлым летом не утопил его в Осыме.

— Он сам себя утопил. Однако если проанализировать все, что связано с этим скандалом, можно сделать печальные выводы. Капитан Гуджев, некоторые унтер-офицеры и солдаты постоянно играли в азартные игры. Конечно, первое место во всем полку держит солдат Мато. Пытался ли кто-нибудь воздействовать на него?

— Он не понимает слов, господин майор, — поднялся с ящика унтер-офицер Антон. — Мы и карты от него прятали, и даже поколотили его изрядно в Рашково.

Солдаты из 4-й роты захихикали, так как хорошо знали, чем была вызвана эта «воспитательная мера»: Мато обобрал дочиста унтер-офицера.

Чавдар подождал, пока все утихомирятся, и, слегка нахмурив брови, продолжал:

— И последний вопрос, товарищи. Командование располагает точными данными, что гитлеровцы готовят наступление. Нам нужны сведения о противнике. Потребуется взять в плен как можно больше «языков». Надеюсь, что и среди вас найдутся желающие выполнить этот боевой высокопатриотический долг. Задачи будут поставлены командованием завтра…

К вечеру ветер утих. С запада ползли низкие серые облака. Коммунисты разошлись кто куда. Слышалась артиллерийская стрельба. Далеко на западе на фоне темной массы облаков свет прожекторов разрезал липкий мрак. А на дорогах урчали моторы тяжело груженных грузовиков, которые в темноте доставляли в части обмундирование и продовольствие. Они двигались с погашенными фарами, и только рев моторов напоминал о живой связи фронта с тылом.

Машина неожиданно остановилась, как будто провалилась в глубокую яму. Слановский… Кутула и Луканче одновременно ударились о переднее сиденье. Шофер пробормотал что-то под нос, нажал газ и переключил скорость.

— Эй, ты так отправишь нас на тот свет прежде, чем мы сделаем свое дело! — прорычал Кутула.

— Дорога очень плохая, — повернулся к ним сидевший рядом с шофером офицер, который должен был сопровождать группу до сборного пункта.

— А мы не сбились с пути? Едем-то без фар, вслепую, — сказал шофер и высунул голову из машины, чтобы получше разглядеть дорогу.

— Не сбились, осталось уже мало, — подал голос сидевший рядом с ним офицер. Он приоткрыл дверцу и тоже высунул голову из машины, потом спокойно добавил: — Они за нами едут…

Около получаса молча ехали по грязному, разбитому шоссе. На одном повороте машина медленно остановилась. Из канавы поднялось несколько человек. Один из них, самый рослый, открыл дверцу и тихо спросил:

— Игнат, это кто, люди Чавдара?

— Так точно, — ответил ему человек, сидевший рядом с шофером.

— Выходите из машины и пройдите сюда, в лес. Когда соберемся все, уточним задачу…

— Ну и темень, хоть глаз выколи, ничего не видно, — негромко пробубнил Кутула и уставился на сопровождавшего их. — Ты говорил, что земляк. Откуда будешь-то?

— Из Нижнего Сеновца, — ответил тот, взял Слановского под руку и продолжал: — В тюрьме одно время находился с одним из ваших земляков.

— С кем это? — спросил Кутула.

— С Матейчо. Мы с ним даже поменялись местами…

— Где? — прервал его Слановский.

— Мы с ним добровольцы. Ему выпало идти на фронт, а мне — остаться в тылу. Я его попросил, и он уступил мне…

— Он только того и ждал, этот недоносок! — выругался Кутула. — Ты помешал ему фронт увидеть! Узнал бы он, почем фунт лиха.

— А что, Матейчо Арапский уже офицер? — прыснул от смеха Луканче.

— Что ж тут странного? — подхватил еще кто-то.

— Игнат, сохраняйте тишину, говорите потише, — предупредил рослый мужчина, встретивший их на шоссе. Он снова вернулся к дороге, на которой показалась вторая машина.

— Этот Матей даже на двух ослов сена не разделит, — прорычал Кутула и сердито сплюнул. — Ну и докатились мы, если таким соплякам офицерские погоны повесили! Тогда мне можно требовать генеральские.

— Ты много говоришь, больно язык у тебя длинный, — предупредил его Слановский.

— Ладно, помолчу, черт с ним! — Кутула присел у ствола большого дерева. — Тут бы у него этот номер не прошел. — И, повернувшись к Игнату, сказал: — Сколько пакостей он нам натворил! Эх, вернуться бы мне живым да здоровым, узнает он тогда, что такое настоящие подзатыльники.

Луканче захихикал.

— Впрочем, я его мало знаю, мы с ним пробыли в одной камере около недели, — проговорил Игнат, как будто сожалея, что завел речь о Матейчо.

Рослый мужчина подошел к ним вместе с приехавшими на второй машине. Присев возле дерева, к которому прижался спиной Кутула, он и остальным сделал знак подойти поближе.

— Ну, друзья, — непринужденно улыбнулся он, и голос его прозвучал мягко, что совсем не подходило для его широкой груди и могучей фигуры, — все мы добровольцы?

— Так точно, — ответил за всех Слановский.

— А закурить можно? — спросил Кутула.

— Да, но прикройте сигареты. Мало ли кто может появиться там, — указал он на шоссе, по которому прибыли машины.

Закурили, пряча сигареты в ладонях. Кто-то так глубоко затянулся, что зашелся в хриплом кашле. Кутула постучал его по спине. Игнат полушутя сказал:

— Не выдать бы этим кашлем всю нашу группу!

— Нет, нет, — успокоил его тот, кто кашлял. — В горле что-то запершило, а кашля у меня нет.

Буч, руководитель группы разведчиков, бывший партизан, был инструктором при штабе дивизии. Он уже несколько раз ходил в тыл гитлеровцев. Буч начал говорить спокойно, как будто шел с этими людьми не на смерть, а всего лишь на невинную прогулку:

— Гитлеровцы в двух километрах от нас. Сейчас, в темноте, холмы не видны. Они расположены выше. Здесь фронт делает небольшую дугу…

— А немцы что, закрепились здесь? — спросил Слановский.

— Так точно. Отступая, они выбирают хорошие места, — продолжал Буч. — Мы не станем подниматься к ним. За два дня мы с товарищем Игнатом здесь все изучили до мелочей. Наша задача заключается в том, чтобы взять «языка». Вам ясно?

— Конечно, — ответили сразу несколько человек.

— Задача поставлена сегодня, товарищ Игнат знает. Он вас ведет, он и отвечает. Он, подпоручик Слановский и два солдата из полка Чавдара передвигаются по подножию холма. У остальных товарищей, которые остаются со мной, задача будет несколько сложней. Мы проникаем дальше, в глубину вражеской обороны, чтобы «навестить» фрицев. Сухой паек есть у всех?

— Да, у всех, — ответил Слановский.

— Каждый получит по немецкому маскировочному халату. Игнат, раздай их, — обратился Буч к нему и встал.

Где-то далеко в стороне высоко в облачном небе вспыхнула ракета, повисела неподвижно, освещая все вокруг мутно-желтым светом, и медленно погасла.

— При каждой ракете быстро ложитесь на землю, — добавил Буч.

— Осточертели мы им, — ответил за всех Кутула, — вот и пускают до рассвета ракеты то ли со страха, то ли чтобы смелость свою показать…

Буч и его люди растворились в темноте. Игнат осторожно перешел шоссе, за ним последовали Слаповский, Кутула и Луканче. Шли в колонне по одному. На десять шагов впереди ничего не было видно. Спустились на дно оврага. Перешли через какой-то мутный ручей и снова зашагали по твердой земле.

Игнат согнулся почти пополам. Так прошли более двухсот шагов. Внезапно с вершины холма донесся треск выстрела. Луканче бессознательно бросился на землю. Желтый свет ракеты разлился над их головами. Все припали к мокрой траве. Как только ракета погасла, Игнат тихо прошептал:

— Тише! Приближаемся…

Все встали и, пригнувшись, бесшумно продолжали путь.

Откуда-то слева просвистел над их головами снаряд и разорвался далеко за леском. Эхо подхватило и несколько раз повторило грохот разрыва.

Слановский чувствовал, что его ноги подкашиваются. Нет, это было не от страха и не от волнения. Интересно, почему эти два чувства были так болезненно у него притуплены? И почему у него вдруг все оборвалось внутри, когда час назад Игнат вспомнил о Матейчо? Разве сейчас время думать о нем?

Игнат дернул его за рукав, и Киро упал лицом вниз. Подползли Кутула и Луканче. Игнат зашептал:

— Вон там, за теми камнями, будем ждать. Туда ползем цепью. Стрелять только в крайнем случае…

— А если там никого нет? — спросил Слановский.

— Тем лучше, подкараулим их рано на рассвете, когда придут занимать место для наблюдения…

Отползли шагов на десять друг от друга. За мгновение до этого Слановский почувствовал руку Луканче на своем локте.

— Если придется умирать, то хотел бы быть поближе к вам, господин подпоручик, — прошептал Луканче.

Слановский пополз вперед. У него по телу побежали холодные мурашки. Какой коварной, кошмарной и давящей была эта тишина впереди! Нервы его были напряжены до предела. Вскоре он остановился. Перед его глазами вырисовывалась какая-то расплывчатая масса, как будто солдаты заняли положение для стрельбы с колена. Он постоял с полминуты, напряженно, до боли в глазах, вглядываясь в эту неопределенную массу напротив. Она как будто начала угрожающе колыхаться то влево, то вправо. Горячий пот выступил у него на спине. Он бессознательно сжал в руке автомат. Маленький камушек упал впереди него, и Слановский вздохнул облегченно. Игнат замахал рукой, подзывая его к себе.

Все вчетвером собрались около камней. Игнат прошептал:

— Здесь их берлога. Сейчас тут никого нет. Будем поджидать их на рассвете. У нас есть время хорошенько осмотреться и выбрать места для засады…

Осторожно влезли в глубокий окоп, старательно замаскированный за камнями. Было половина четвертого утра. Ракеты все чаще и чаще освещали местность вокруг.

Игнат и Слановский выбрали места для каждого члена группы. Уточнили, кто как будет действовать.

— А если их окажется больше, чем нас? — наивно спросил Луканче.

— Тогда утром тебя поджарят на шомполе, — сердито ответил ему Кутула. — Надо же! Нашел о чем думать! Эх, закурить бы, — вздохнул он.

— Подожди со своими дурацкими сигаретами, — поспешил отпарировать ему Луканче.

— Если тебе невтерпеж, — проговорил Игнат, — ложись ничком и кури…

— Это у него от страха, — ехидно захихикал Луканче, хотя ему было совсем не до смеха, — небось жалеет, что пошел с нами.

— Как и ты…

— Ну хватит, нашли время и место для пустых разговоров! — тихо упрекнул их Слановский.

Время тянулось мучительно медленно. Начал моросить мелкий дождь. В окопе было сыро и холодно. Слановский принялся растирать руки.

— Вам что, холодно? — стараясь говорить тихо, сказал Кутула.

— Как бы лихорадка не началась…

— Ну-ка, тише! — прикрикнул на них Игнат. — Похоже, что идут…

Каждый занял свое место. С краю окопа залегли Кутула и Луканче. В глубокой нише, которая, видимо, была подготовлена, чтобы укрываться в ней от мин, притаились Слановский и Игнат. Все отчетливее слышались шаги идущих гитлеровцев. Около камней они остановились, о чем-то тихо посовещались. Пока еще нельзя было определить, сколько их было.

Минут через десять Слановский заметил, что в окоп кто-то спускается. Он видел только ноги этого человека, который почти приблизился к ним. Еще немного — и он наступит на них. Игнат слегка отодвинулся, а затем вместе со Слановским вскочил и втащил в окоп гитлеровца, который приглушенно крикнул и замолк. Слановский, зажавший ему рот, почувствовал, как зубы гитлеровца впились ему в ладонь.

Тот, что остался около камней, о чем-то спросил первого, затем наклонился над окопом. Кутула и Луканче потянули его к себе, и он успел громко крикнуть. Кутула ударил его по зубам. Удар ошеломил немца. Луканче навалился на него, как будто собирался задушить.

— Быстро связывайте! — распорядился Слановский. Кутула стал выкручивать руки второму, но тот, увернувшись, сильно пнул Луканче в пах.

— Ох, искалечил меня! — Луканче сильно ударил немца в грудь.

Кутула затолкал в рот немцу целую портянку. Ударил его еще несколько раз и, задыхаясь, спросил:

— А их оружие куда?

— Возьмите, что можете, и поскорее уходить! — по-деловому распорядился Игнат. Он достал финку и приставил ее к темени одного из фашистов.

Луканче левой рукой держал немца за связанные сзади руки, а правой показывал, чтобы он вылез из окопа.

Наступал тот мутный, пепельный рассвет, когда предметы приобретают ясные очертания. Только миновали кучу камней, как слева, в двухстах — трехстах шагах от них, раздался грозный окрик:

— Хальт!

И тут же последовала пулеметная очередь. Пули с глухим свистом вгрызались в землю рядом с ними.

— Не останавливаться! — воскликнул Игнат.

Слановский, присев, прицелился и выстрелил в пулеметчика. Остальные вскочили и бросились вперед. Пули ложились у их ног.

— Гоните их вниз! — крикнул Слановский Луканче и Кутуле. — Мы вас прикроем…

Где-то далеко за лесом заговорили орудия. Снаряды разорвались рядом с пулеметным гнездом.

— Это наши думают о нас, — облегченно вздохнул Игнат и приподнялся со своего места.

Слановский выпустил в направлении пулемета полдиска и бросился за ними. Кутула и Луканче бежали вниз с пленными. Пулемет снова стал стрелять по ним. Сверху, с хребта холма, ударило несколько минометов. Мины с треском разорвались почти рядом со Слановским и Игнатом. Со свистом и острым, угрожающим воем над их головами пролетели осколки мин.

— Давайте сейчас быстро преодолеем простреливаемое пространство! — Слановский приподнялся и бросился вперед.

Неподалеку разорвалось сразу несколько снарядов. Луканче и Кутула спустились на дно долины.

— Еще совсем немного осталось, — облегченно сказал Игнат, лежа рядом со Слановским. — Как еще не подавили пулемет, столько снарядов выпустили, — сказал он и прижался лицом к земле. По ним снова ударил очередями пулемет. — О-ох, попали-таки… — застонал Игнат. — Пропала нога.

Слановский повернулся назад.

— Спускайся вниз, я прикрою! — громко крикнул он Игнату, который, преодолевая боль, волочил левую ногу по траве. Только сейчас Слановский заметил, что у Игната над голенищем через вспоротую штанину ключом бьет кровь. — Давай, как можешь, только бы выбраться отсюда! — Он снял пустой диск и снова зарядил автомат.

Орудия сосредоточили огонь на хребте холма, на пулеметном гнезде. Слановский воспользовался затишьем и догнал Игната. Подхватил его под мышки, поддержал. Игнат, прыгая на одной ноге, стискивал зубы и повторял почти одно и то же:

— Попали-таки! Только бы ребята их не упустили!..

Они спустились на дно долины. Упали ничком на землю. Дышали тяжело и часто.

Луканче и Кутула привязали пленных друг к другу. Слановский приказал:

— Будем по очереди помогать Игнату, надо скорее выходить к лесу, а там уже легче…

Испуганные пленные покорно шли впереди Луканче. Время от времени Кутула покрикивал, идя сзади него:

— Держи штык у самой шеи! Если попытаются бежать, Сразу коли…

Только к половине девятого группа вошла в лес. На то место, откуда они выбрались, артиллерия с двух сторон обрушила шквал огня.

— Эх, братец, — рычал Кутула, почти неся на спине раненого, — из-за кого ты теряешь свое здоровье…

— Я не жалею, — сжимал зубы Игнат, — да и хватит об этом Матее…

— Нет, ему следовало побыть здесь, я бы посмотрел, как он повел бы себя тут.

Когда они вышли на опушку леса, на шоссе их уже ожидала машина. Они сели в нее и поехали в штаб.

В тот же вечер полк был поднят по тревоге. Всю ночь колонна двигалась не останавливаясь. Только на рассвете был объявлен привал. Где-то поблизости находилось село. Пробовали голос ранние петухи. Солдаты валились прямо на мокрую землю и почти сразу же засыпали.

Слановский и остальные командиры рот вместе с командиром батальона и помощником командира Тодоровым вышли вперед. Они долго шли по неубранному кукурузному полю, пока их глазам не открылись оголенные лозы, поросшая травой дамба, канал и немного в стороне — линия железной дороги. Оглядев в бинокль окрестности, Слановский заметил упавшие в воду балки разрушенного железнодорожного моста, какой-то канал, как рукав, впадавший в реку.

Задача была поставлена. Полк находился недалеко от берега Дравы. В их распоряжении было два дня для того, чтобы окопаться и подготовить ротные районы обороны по линии берега и дамбы…

Первые дни марта, казалось, уже несли легкое, почти неуловимое дуновение весны. На южных склонах из-под засохшей травы пробивались молодая крапива и ревень. Под корой деревьев бежал живительный сок, который давал жизнь и силы набухшим почкам.

Драва несла свои воды в Дунай, все такая же мутная и полноводная, как и во время ледохода, но уже более спокойная.

Рота Слановского окопалась на самой дамбе, как будто собиралась провести здесь не один год. В ясную солнечную погоду сквозь марево проглядывались башни костелов, превращенных гитлеровцами в наблюдательные пункты. Город, оказавшийся между двух огней, жил и дышал неспокойно. Днем и ночью с вокзала доносились свистки локомотивов, шум телег и грузовиков, а в тихие вечерние часы — и неразборчивый говор. Иногда с одной и другой стороны начинали строчить тяжелые и легкие пулеметы, и это служило напоминанием неосторожным, что здесь уже фронт.

Около дамбы было относительно сухо. Это дало возможность солдатам 2-й роты вырыть удобные землянки, застелить их сухими кукурузными стеблями и начать сравнительно спокойную жизнь.

Слановский только что вернулся с обхода постов. Сава, выбивая перед входом в землянку его одеяло, громко ответил кому-то:

— Он здесь, уже вернулся…

— Кто меня спрашивает? — спросил Слановский, не выходя из землянки.

— Фельдфебель Лило и какой-то гражданский, господин подпоручик, сюда идут, — ответил Сава, входя в землянку, и стал приводить в порядок походную кровать.

Скоро в дверях появились Лило и Ангелчо, одетый наполовину в городскую, наполовину в деревенскую одежду.

— Да это же Ангелчо, надо же! — заулыбался Сава. — А я и не узнал его.

— Это чтобы фрицы тоже не узнали, — добавил, улыбаясь, Слановский.

Сияющий Лило сказал:

— Не менее десяти человек меряли эту одежду, ему лучше всех подошла.

Слановский улыбнулся и, продолжая с любопытством оглядывать Ангелчо, спросил:

— Задача тебе ясна, место для перехода уже выбрали…

— Да вот он придумал совсем другое, — прервал его Лило.

— Что же?

— Настаивает на том, чтобы идти днем…

— Они как раз в это время получают пищу и меньше всего будут ожидать, что кто-то решится на такое, — поспешно доложил Ангелчо.

— А если они тебя заметят, ты будешь для них отличной целью, — в свою очередь задумчиво сказал Слановский.

— Будь что будет, господин подпоручик, раз я так решил, не надо меня удерживать.

— Ты что, фаталист? — шутливо заметил Лило.

— А-а, была не была! — небрежно махнул рукой Ангелчо. — Чему быть, того не миновать…

Слановский посмотрел на часы и все так же задумчиво сказал:

— Хорошо, раз ты так решил…

Ровно в десять минут первого Ангелчо сел в маленькую лодку. В этом месте несколько стволов верб, растущих на берегу и склонившихся к реке, образовали удобное естественное укрытие. Кутула отвязал веревку и, осторожно выглядывая из-за деревьев, сказал:

— Ни одной живой души не видно на той стороне.

— Земляк, найди там какую-нибудь девчонку для Луканче, — попросил Пени. Он сидел прямо на земле около верб.

— Найду, — улыбнулся непринужденно Ангелчо, оттолкнулся ногой от вербы, и лодка отчалила. Он взялся за весла. Мутное течение подхватило лодку и понесло ее как щепку. Ангелчо, умело управляя ею, подплыл к поросшему кустами островку. Там немного постоял, осмотрел сквозь кусты берег и, убедившись, что за ним никто не следит, поплыл вдоль острова, а затем пустил лодку по течению к повороту реки.

Солдаты первого взвода, лежа на дамбе, затаив дыхание следили за каждым его движением. Кутула вытер рукавом лицо и облегченно вздохнул.

— Смотри, смотри, — толкнул он в бок Пени, — уже середину реки переплыл.

— Ты держи на прицеле берег, — даже не повернулся к нему Пени. Глаза его были устремлены на лодку.

Прав ли Ангелчо, действительно ли это самый удобный момент для того, чтобы перебраться на противоположный берег, — это волновало всех. Даже те, кто прежде сомневался, теперь понимали правоту Ангелчо.

До берега оставалось совсем немного. Все ожидали, что Ангелчо подплывет к кустам вербы, но он, ко всеобщему изумлению, направил лодку к полузатонувшей барже.

— Ну если теперь не начнут стрелять, — пригибался ниже к земле Кутула, — считай, что дело почти в шляпе.

Ангелчо подплыл к барже и привязал к ней лодку. Внимательно огляделся вокруг, легко соскочил на берег и скрылся из глаз товарищей.

Вскоре он вышел на небольшую прибрежную улочку, осторожно, чтобы не вызвать подозрений, огляделся и, приняв спокойный вид, направился в город. Остановился возле поваленной дощатой ограды около пустого двора с какой-то покосившейся небольшой постройкой, похожей на склад дров, угля и извести. Она была пуста, штукатурка со стен обвалилась, рамы окон покосились, а дверь вообще отсутствовала.

Прижавшись спиной к стене, Ангелчо внимательно осматривал улицу чужого и незнакомого города. До этого момента он подолгу наблюдал в бинокль за этой улицей, тогда она казалась ему очень далекой. И вот теперь он стоит на ней притаившись. Что его ждет, справится ли он со своей задачей? А может, где-нибудь здесь, в этом городке, он простится со своими товарищами, молодостью и жизнью, со всем тем, что так сильно любил?

Прошло несколько минут. Ангелчо по-прежнему стоял неподвижно и слушал. Вдруг до его слуха издалека донесся неразборчивый мужской говор. Сквозь щели забора на узкой грязной улочке он заметил трех гитлеровцев, которые шли гуськом. Ангелчо слышал удары собственного сердца. «Может, заметили, когда я пробирался сюда, и теперь идут, чтобы окружить сарай?» — подумал он и бессознательно ощупал гранату, а правой рукой крепко сжал ложу автомата.

Но что это? Патруль свернул вправо и вскоре скрылся в боковой улочке. На левой руке Ангелчо размеренно отсчитывали минуты и секунды часы Лило. Ангелчо не привык носить часы и теперь помимо воли часто посматривал на циферблат. Уже прошло сорок пять минут с того момента, как он покинул противоположный берег. На соседнем дворе скрипнула дверь. Какая-то женщина появилась на пороге и выплеснула из таза воду. Ветер поднял подол ее платья, она инстинктивно прикрыла колени и тут же захлопнула дверь. Снова наступила тишина. «Там есть люди, — подумал Ангелчо. — Попробую войти в тот дом, пока нет никакой опасности». С этого мгновения все его сознание было направлено на дом, на пороге которого несколько минут назад появлялась женщина. Еще раз без всякой необходимости он ощупал гранаты, пристегнул ремень автомата и спокойно вышел из сарая. Медленно пересек двор, делая вид, что он тут хозяин, но ноги не слушались его. Он подошел к покосившейся дощатой ограде и посмотрел сквозь щели на улицу. Она была безлюдна и пуста до самого поворота, где возвышался серый двухэтажный дом. В несколько прыжков Ангелчо пересек улочку и, быстро шагая вдоль ограды, остановился у калитки. Она скрипнула, и Ангелчо вошел во двор, потопал на выложенной камнями маленькой дорожке, чтобы очистить ноги от налипшей на них грязи. Не заметил, как ухватился за холодную ручку двери. Резко нажал ее, затем сильно стукнул кулаком. Послышался испуганный женский голос, потом шепот, как будто там кто-то прятался. Он еще раз настойчиво постучал и толкнул дверь. Она открылась, так как вообще на была заперта, и он оказался в маленьких сенях. Его встретил обычный, давно забытый запах мирного дома, кухни, одежды и еще чего-то такого близкого и родного.

Дверь комнаты тихо скрипнула, и на пороге появилась испуганная, побледневшая женщина лет сорока пяти, с руками, испачканными в тесте.

Ангелчо через силу улыбнулся, шрам на его нижней губе задрожал. Чужим голосом он по-сербски спросил:

— Тетенька, есть ли немцы в городе?

— Болгарин? — промолвила она, все еще не придя в себя от испуга и бессознательно вытирая о фартук испачканные тестом руки.

— Болгарин, тетенька! Так есть ли немцы у вас? — повторил свой вопрос Ангелчо, стараясь задержать на своем лице улыбку.

— Нема, нема, — отрицательно закивала она головой.

— А в городе? — продолжал Ангелчо.

— Беги отсюда. Здесь полно немцев… А Красная Армия? Она не придет сюда?

— Идет, тетенька, идет и Красная Армия!

Они еще не пришли в себя после волнения и испуга, когда из комнаты послышался кашель. Тяжелые шаги раздались за дверью. Женщина сделала шага два назад, как будто хотела собой закрыть дверь. Но пока она шла, в проеме двери показался крепкий, широкоплечий мужчина с пистолетом в руке. Он кивнул Ангелчо и сделал головой знак пройти в комнату.

Там было тепло, даже душно. Из кухни шел знакомый приятный запах теста. Мужчина сел на постель и указал гостю на стул у окна. Ощупывая взглядом Ангелчо с головы до пят, он медленно спросил:

— Чего вам здесь надо, разве вы не знаете, что город в руках немцев?

— Знаю. Я болгарский разведчик, — спокойно ответил ему Ангелчо.

— Какие у вас с собой документы?

— Для чего мне документы, чтобы быстрей повесили, что ли? — Ангелчо немного смутился, не зная, кто этот человек. — Мои документы — приказ начальства. А вы кто будете, могу я узнать? — в свою очередь задал он вопрос, внимательно всматриваясь в сосредоточенное, серьезное лицо собеседника.

— Мое имя ничего вам не скажет. А как вы переплыли реку, что вас не заметили немцы? — продолжал расспрашивать незнакомец.

— Да вот переплыл, — улыбнулся Ангелчо. — Воспользовался самым подходящим временем.

— Что же вас интересует?

— Все. Вы ведь знаете, на войне все данные о противнике важны и интересны.

Хозяин немного помолчал, сунул пистолет в маленькую кобуру на поясе и тихо заговорил:

— Я вам расскажу о том, что происходит в городе, но вам будет также интересно увидеть все это своими глазами.

— Для того я сюда и пришел, — улыбнулся теперь Ангелчо, и его сердце весело застучало: эта совсем случайная помощь так необходима в решении его задачи.

— У вас есть сигареты? — спросил хозяин. — У нас кончился табак.

Ангелчо достал пачку и подал ее незнакомцу.

— Возьмите ее, у меня есть еще одна пачка, выкурил из нее только две сигареты.

— Э нет, вам без табака нельзя, если вы курильщик, — возразил хозяин, не желая брать сигареты.

— Берите, берите! Сегодня ночью, если буду жив и здоров, вернусь, к своим, а там есть сигареты, — положил Ангелчо пачку на постель около колена мужчины.

— Запомните хорошенько, — сказал тот, — каждую ночь немцы доставляют снаряды и патроны, вы на той стороне, наверное, слышите свистки локомотивов. По ночам приходит также много грузовиков с погашенными фарами. А самое важное — через двор от нас увидите, сколько собрано лодок и плотов. Пусть ваше начальство знает об этих приготовлениях. — Он выглянул в окно. — Выходить на улицу еще рано.

Короткий холодный день незаметно угасал. Ангелчо попробовал теплую лепешку, которой его угостила приветливая хозяйка. Когда темнота укутала город, Ангелчо и хозяин дома осторожно вышли на улицу.

Пересекли двор, прошли мимо какой-то ограды, под ногой у кого-то из них хрустнула сухая ветка. Они остановились и прислушались. Убедившись, что их никто не заметил, они пошли дальше.

— Вот, — указал в темноту незнакомец, — здесь свалены лодки и плоты. А там, слышите, — повернулся он в сторону вокзала, — там маневрируют, переводят грузовой состав на разгрузочную площадку. Там есть наши люди, завтра узнаем, сколько вагонов прибыло…

Ночь стояла темная, липкая грязь мешала идти. Ветер продолжал завывать. Пошел мелкий дождь. В ушах Ангелчо еще звучал басовитый голос незнакомца:

— Ты был у дяди Лазо, и только.

На рассвете Ангелчо переплыл на другой берег и вернулся к своим, целый и невредимый.

Глава шестая

Через двое суток группа Буча вернулась из разведки. Она благополучно проникла в тыл гитлеровцев, собрала ценные сведения об их приготовлениях и на обратном пути в качестве «специального патруля» остановила возле одного перекрестка для проверки штабную машину. Бесшумно убрали шофера. Захваченный в машине офицер оказался курьером по особым поручениям, а в его портфеле находился исключительно ценный трофей, содержащий приказы и планы в связи с предстоящим наступлением.

Собранные по другим каналам сведения о передвижении войск, танков и артиллерии из глубины тыла к фронту предупреждали штабы о предстоящем наступлении гитлеровцев.

Около тысячи шестисот танков и более чем две тысячи орудий различного калибра были готовы к наступлению еще во второй половине февраля, но из-за снега, плохой погоды и отставания некоторых частей наступление было назначено на начало марта.

В ночь на шестое марта немецкая артиллерия открыла сосредоточенный огонь по всему фронту советской 57-й армии. Советская артиллерия ответила мощным контрогнем.

Боевая обстановка была вполне ясной.

Над развернутой оперативной картой в штабе 1-й болгарской армии генерал Благодатов уверенно излагал свои соображения перед генералами Стойчевым и Штерю Атанасовым:

— Гитлеровцы развивают наступление, целью которого является уничтожение пятьдесят седьмой армии, прорыв в тыл Третьего Украинского фронта и перенесение линии фронта на Дунай и Будапешт до Осиека. Удар должен быть отражен…

До полуночи на участке было сравнительно спокойно. На севере земля содрогалась от артиллерийской канонады. Красное зарево огня непрерывно полыхало на горизонте, но это производило впечатление только на новичков, на тех, кто недавно попал сюда.

Вверху, на дамбе, прячась за стволами двух толстых верб, стояли на посту Марин и Пени. Время их смены истекло. Пени уже беспокойно посматривал назад:

— Может, там о нас забыли? Кто нас должен сменить? — тихо спрашивал он.

— Наши чего-то замешкались. — Марин прислушался, и нехорошее предчувствие охватило его. — Ты что-нибудь видишь на том берегу? — до боли в глазах всматривался он в темноту.

— Ничего там нет, когда долго глядишь на эти дурацкие вербы, они начинают шевелиться. С ума можно сойти! — проговорил Пени и снова повернулся назад.

Они не услышали, как Слановский и Лило приблизились к ним.

— Вы что, спите? — шутливо спросил Лило.

— А мы уже решили, что вы о нас забыли, — с легким упреком ответил Пени.

— Дай ракету! — нервно приказал Слановский. — Вы что, не поняли, что на том берегу огромное скопление людей?..

Высоко взвившаяся ракета осветила мутную воду в реке. Слева и справа заговорили тяжелые и легкие пулеметы. Слановский внимательно всматривался в противоположный берег. Уже не оставалось никакого сомнения в том, что там движется какая-то плотная масса. Минометы засыпали берег огнем. Со свистом пролетали над рекой осколки. Пули срезали ветки с верб. Слановский приподнялся со своего места, огляделся, ища Лило, и спросил Марина:

— Куда он ушел?

— Фельдфебель вам сказал, только вы не слышали. Он пошел к своему взводу! — крикнул Марин.

Земля непрерывно содрогалась.

Кутула что было силы крикнул в самое ухо Маджару:

— Столько рыбы извели!

Маджар удивленно выпучил глаза, но не услышал ничего и только стал делать глотательные движения. Кутула хорошо понимал его состояние и, чтобы подбодрить товарища, еще громче закричал:

— Что, страшно?!

— Еще чего! — выбивая зубами дробь, ответил Маджар. — Что-то холодно.

— Не бойся, еще немного — и перестанут, тогда перекусим.

— Скорей бы перестали, а то у меня в ушах гудит.

Луканче, покусывая нижнюю губу, приблизился к Пени и толкнул его в плечо.

— Эй, скажи что-нибудь! — крикнул он, чтобы только не молчать.

— Если на этот раз выйдем сухими из воды, значит, в сорочке родились. Смотри, смотри, что делается: земля кипит!

— Не могу понять, — крикнул ему на ухо Луканче, — какие наши пушки, а какие гитлеровские!

Один снаряд разорвался перед самым бруствером. Их обсыпало землей и кореньями. Пени с трудом приподнялся, вытряхнул землю и грязь, что забились под воротник. По его каске все еще продолжали барабанить мелкие камушки.

— Ну что, жив? — толкнул он Луканче, который лежал рядом с ним, свернувшись клубочком.

— А ты?

— Со мной ничего не случится, только вот грязи за воротник набилось.

— Чуть было нас не разнесло. — Луканче снова уткнулся головой в землю, потому что следующий снаряд разорвался в десяти шагах позади них.

На противоположном берегу снова задвигались темные силуэты.

— Огонь! — кричал Слановский.

Винтовки, автоматы и пулеметы снова начали изрыгать огонь. Из первых семи лодок, которые, по расчетам Слановского, плыли в направлении его роты, четыре перевернулись. Пулеметный огонь с противоположного берега усилился. На реке появились новые лодки. Создалось впечатление, что огромный поток людей и техники неожиданно залил берег. И каким бы страшным ни был огонь, эта человеческая лавина, хотя и поредевшая местами, стремительно двигалась к берегу. Против 3-й роты высаживалось более трехсот гитлеровцев. Поредевший в результате потерь правый фланг 3-й роты дрогнул, солдаты подались назад под напором численно превосходящего противника.

Слановский потерял связь со штабом батальона. Телефонный кабель был перебит. На левом фланге 1-я рота отступила немного назад. Лило подполз к Слановскому.

— Господин подпоручик, первая и третья роты отступили. Нас окружают.

— Вижу, — взволнованно прошептал Слановский, — но нет приказа отступать. Ведите непрерывный огонь, уничтожайте все, что появляется на вашем участке.

— Как раз на моем участке они уже высадились на наш берег.

Слановский приподнялся. Между первым взводом и ротой вклинилась вражеская цепь. Пулеметы второго взвода били по ее флангу, темные фигуры падали, но на их место с берега поднимались все новые и новые.

Стволы пулеметов нагрелись от бешеной стрельбы.

Слановский передвигался где короткими перебежками, где ползком и кричал, насколько хватало сил:

— Отходить организованно, огня не прекращать! Бейте их!

Казалось, ночи не будет конца. Никто не мог бы отличить утреннюю зарю от огня боя. Отступать в боевом порядке под градом пуль даже значительно труднее, чем идти врукопашную против хорошо окопавшегося противника. При отступлении у солдата возникает ощущение, что его преследуют, что он уже разбит и должен искать спасения. Поэтому и перебежки его не короткие, а длинные, и зачастую огонь не так организован, чтобы прикрыть тех, кто отступает.

Гитлеровская цепь залегла в сотне шагов от изломанной позиции батальона. Стрельба не стихала.

— У нас большие потери, господин капитан, — доложил Лило. Он не верил в успех контратаки против превосходящих сил гитлеровцев.

— Если подойдет подкрепление, будем контратаковать. Где подпоручик Слановский? — спросил Тодоров, вытирая платком левую щеку, по которой стекала тонкая струйка крови.

На рассвете батальон отошел через ближайшее село и окопался севернее его.

Внизу у Дравы стелился мутный дым. В воздухе стоял запах пороха, крови и гари.

Объятые пламенем пожаров, пылали захваченные гитлеровцами села на берегу реки.

Артиллерия еще грохотала, но теперь ее огонь не был таким сосредоточенным.

Рота Слановского заняла позицию у самого кукурузного поля. Солдаты стали окапываться. Они делали это после каждого наступления или отступления. От бессонницы, напряжения и порохового дыма их лица почернели.

К полудню батальон окопался на новой позиции. Не успели солдаты отдохнуть, как из штаба полка поступил приказ начать контратаку.

За полчаса до атаки на позицию прибыл Чавдар. Он говорил громко и немного возбужденно:

— Товарищи, мужайтесь, радость гитлеровцев будет недолгой. Надо им дать так прикурить, чтобы они места себе потом не находили.

— Правильно, господин майор, — из окопа подал голос Пени, — ночью они словно из-под земли выходили, их раз в десять больше, чем нас.

— Ничего, и мы не одни. С нами Красная Армия. Слановский, вы последними отходили?

— Так точно, господин майор. Думаю, если бы первая и третья роты удержали свои позиции, мы бы отбросили немцев.

— Нет, это было исключено. Им удалось высадиться во многих местах. Но прорыв уже остановлен. Теперь обстановка ясна, и мы так перегруппируем наши силы, что от гитлеровцев только пух полетит, — обратился он к Пени, который лукаво улыбался.

— Так точно, господин майор. Я это на своей шкуре испытал: в последние дни у меня не зря чесалась спина.

— Погоди, есть еще время, — проревел Кутула, — опять ее почешут!

— Товарищи, так всегда в бою — до последнего вздоха, до последнего мига солдат должен верить в себя, в своего товарища, в своего командира. Вы знаете по себе: стоит показать противнику спину, повернуть назад — как остановиться будет трудно. А нам нельзя осрамиться. Война подходит к концу.

— Оно так! Мухи осенью, когда приходит им время подыхать, больнее всего кусаются, господин майор, — ухмылялся Пени. — У меня тут один новичок, со вчерашнего дня не слышал его голоса.

— Да брось ты, Пени, — глухо промямлил Маджар и тяжело вздохнул.

— Этот товарищ из нового пополнения? — заинтересовался Чавдар.

— Так точно, господин майор. Если бы мы его женили, теперь молодуха ему помогала бы. Но я ему обещал в Будапеште найти для него самую красивую цыганку.

— Если еще не привык, оставьте его в покое, — посоветовал им Чавдар.

— Они все шутят, господин майор. А я еще с Югославии в роте, — заморгал Маджар, и вымученная улыбка застыла на его губах.

В это время прибежал связной майора Пеева и доложил Чавдару, что его ждут на командном пункте полка.

Вскоре последовал приказ: после артиллерийской подготовки пехотным ротам начать контратаку гитлеровцев.

Канонада была бурная и дружная. Вверх взлетали гейзеры из земли и воды. Солдаты вылезали из окопов. Они делали перебежки, ложились, вставали, снова делали перебежки. Слановский находился где-то в середине цепи. Все чувства его были притуплены, и только одно желание толкало, как пружина, вперед — выжить, уцелеть и достичь окопов врага.

Еще не замолкли орудия, когда из-за разрушенных стен зловеще застрекотали гитлеровские пулеметы. В цепи упали первые убитые. Санитары с носилками бросились к зовущим на помощь раненым.

Как только артиллерия перенесла свой огонь в глубину, вражеский огонь приковал батальон к земле. Солдаты рыли холодную грязную землю, окапываясь под градом пуль. Слановский сжимал зубы, охваченный чувством беспомощности, злобы и стыда, но об отступлении не думал.

По цепи справа была передана команда, полученная из штаба батальона: ротам, продолжая вести огонь, отойти на старые позиции.

Артиллерийские снаряды снова подняли мутную завесу дыма, камней, земли, штукатурки и кирпичей. Солдаты, отстреливаясь, шаг за шагом отходили назад.

Спустя час цепь батальона вернулась на кукурузное поле. К Слановскому подполз Кутула, злой и взволнованный, с бледным лицом.

— Господин подпоручик, — проговорил он, — Ангелчо тяжело ранен, хочет вам что-то сказать.

— Где санитары, почему его не перевязывают? — сердито спросил Слановский.

— Он потерял много крови, подойдите к нему! — настаивал Кутула, а нижняя его губа, почерневшая от пороха, слабо подергивалась.

Слановский вскочил и, выпрямившись во весь рост, не различая лиц солдат, побежал.

Когда рота отошла на старые позиции, снаряд попал в окоп рядом с Ангелчо. Вокруг валялись обожженные гильзы. Лежала недострелянная пулеметная лента, наполовину зарытая в землю, а мокрая земля была напоена теплой человеческой кровью.

Марин и Луканче суетились около Ангелчо. Лицо умирающего было бледным, губы распухли и потрескались, как будто их посыпали тонким слоем мела, а на лбу выступили мелкие капли пота.

— Ангелчо, открой глаза! — умолял его Марин. — Подпоручик Слановский пришел.

Ангелчо с трудом открыл потерявшие свой блеск глаза, медленно повернулся к Слановскому, который склонился над ним, и еле слышно прошептал:

— Господин подпоручик… умираю… Держитесь…

Слановский склонился над ним еще ниже, взял его за руку, хотел что-то сказать, но язык не слушался. Ему хотелось кричать, но он не мог вымолвить ни слова. Ужас охватил его, когда он увидел, что лоб Ангелчо становится мертвенно-бледным, словно восковым, что является верным признаком смерти.

Низко над их головами просвистел снаряд. Все инстинктивно пригнулись. Только теперь Слановский пришел в себя.

— Почему не отправляете его на перевязку? Чего ждете? — задыхаясь, спросил он.

Кутула трясущейся рукой отдернул мокрую плащ-палатку с живота Ангелчо.

— Посмотрите, — показал он глазами и тут же отвернулся.

Слановский вздрогнул. Он видел немало раненых и убитых, но среди них не было ни одного близкого, ни одного товарища детства, с которым бы его связывало столько дорогих воспоминаний. Рана Ангелчо была ужасна. Ангелчо, уже впавший в бессознательное состояние, лишь на мгновения приходил в себя и тогда сжимал руку Слановского, как будто прощаясь с ним, шевелил губами, желая что-то сказать, но звук застревал где-то глубоко в груди. И вот последнее мгновение — рука Ангелчо выскользнула из теплой и грязной ладони Слановского. Синие глаза с расширенными зрачками вдруг застыли, глядя в одну точку где-то высоко в небе, по которому плыли облака. Шрам на нижней губе, который еще вчера, когда Ангелчо смеялся, слегка вздрагивал, теперь неподвижно застыл на его мертвом лице.

Ангелчо положили в окоп, и Кутула аккуратно покрыл его плащ-палаткой.

В полевой дивизионный госпиталь поступило столько раненых, что все комнаты и залы бывшей гимназии не могли их вместить, а приток раненых не прекращался.

Каким бы странным и даже смешным ни было положение Траяна, самозваного помощника командира, имевшего скудные медицинские знания, а точнее — не имевшего никаких, он тем не менее за последние две недели не только не дал повода усомниться в его компетентности, но и проявил себя как по-настоящему заботливый и способный хозяин.

В больнице ощущался острый недостаток кроватей, но больничный персонал, занятый ранеными, даже и не ставил перед собой задачи как-нибудь изменить это положение. Траян же как будто только того и ждал. Он не опустил руки, не пожимал беспомощно плечами. Освободившись от первоначального чувства страха и осторожности, он теперь был в своей стихии. Для него не существовало слов «этого нет» или «это невозможно». Обслуживающему персоналу он часто повторял народные поговорки: «Волка ноги кормят», «Чужими руками хорошо жар загребать». Траяну нужно было только определить цель — остальное было проще простого. Теперь перед ним стояла задача — где-нибудь достать для раненых кровати. Он считал, что это повысит его авторитет и укрепит позиции. И действительно, путь он нашел верный. До войны в этом месте организовывали летние лагеря для детей. Траян был уверен: тут остались кровати, на которых прежде спали дети. Он не верил, что их могли забрать гитлеровцы, так как хорошо знал, что они безразличны к таким мелочам. Рыская повсюду, расспрашивая разных людей, он наконец нашел во дворе пожарной команды целый склад ржавых кроватей. Он ходил вокруг них, дотрагивался до них ногой и самодовольно шептал: «Вот они, голубушки! Хоть они и не покрашены в белый цвет, как полагается, все ж на них лежать будет лучше, чем на досках. Другому на моем месте и дела бы не было до этого».

Довольный собой, своим открытием, Траян продолжал бормотать: «Сейчас же заставлю этих швабов перетаскать кровати, а потом даже и в Болгарию их отправлю, пусть тогда попробуют не признать меня».

Кровати были перевезены в госпиталь на телегах бывшей пожарной команды и поставлены в коридорах.

— Вот вам по две пачки сигарет, — поблагодарил бывших пожарных Траян, — да еще и в газетах про вас напечатаем. А когда прибудет генерал, выпрошу для вас еще и по награде.

В эти дни врачам и сестрам едва удавалось найти час-другой для сна и отдыха. От тяжелого, душного воздуха лица у всех стали бледными, как воск, и припухшими.

На четвертый день после начала гитлеровского наступления мина взорвалась у ног Пени и Маджара. На перевязочном пункте и в полковом лазарете им тщательно промыли раны, но боль не прекращалась. При каждой попытке выпрямиться или повернуться оба испытывали острую боль, как будто в их теле были осколки мелкого стекла.

Капитан Гуджев и фельдшер Беязов извлекли из их ран крупные осколки, но Гуджев, привыкший не доверять людям, и теперь считал, что часть легкораненых, в том числе и эти двое, симулирует, чтобы попасть в тыл, пока продолжается наступление.

Однако вскоре он понял, что Пени и Маджар не симулируют, и приказал отвезти их в дивизионный госпиталь на операцию.

Поздно вечером машина «скорой помощи» остановилась перед госпиталем. Через некоторое время их записали в больничную книгу, пожилой врач в роговых очках быстро осмотрел их и установил, что в их ногах и ягодицах остались неизвлеченные осколки. Их положили в коридоре под лестницей, ведущей на второй этаж. Увидев рядом с собой более тяжелых раненых, которые бредили, звали на помощь или стонали, Пени и Маджар перестали охать.

— Что же теперь с нами сделают, Пени? — испуганно спрашивал Маджар.

— Ты видишь вон того, с костылями? С одной ногой остался, а нам того и гляди по две отрежут, — не переставал поддразнивать Маджара Пени даже и здесь.

— Вай, плохо наше дело, кому нужен калека?! — причитал и охал Маджар.

— Тебе-то что? Ты как-нибудь найдешь себе какую-нибудь хромую цыганку, а вот моя жена — статная, стройная, как тополек, — сразу же бросит меня.

— Очень красивая твоя жена, Пени? — наивно спрашивал Маджар.

— Самая красивая во всей Болгарии. Ты на меня посмотри, может ли у меня быть другая жена?

Маджар хотел ответить: «Да ты сам не очень-то красив, и если твоя такая же, как ты, то, наверное, это какое-то огородное пугало», но предпочел промолчать.

Ночь, наполненная кошмарами, прошла тяжело. На рассвете Маджар протер глаза и заморгал. Измученный болью и мыслями о предстоящей операции, он повернул голову к Пени, который во сне дышал открытым ртом, как карп.

— Пени, ты спишь? Ох, когда же будет рассвет?

— Ты еще жив? — пробубнил Пени.

— Не видишь, что ли? Раз говорю с тобой, значит, жив, — испуганно посмотрел на него Маджар и подумал: «Да он, кажется, того, сходит с ума».

— Отрежут нам ноги, Маджар, — взялся опять за свое Пени.

— Ты откуда знаешь?

— Со мной дело ясное, а ты вот скажи мне, что тебе приснилось ночью, и я тебе скажу, что с тобой будет.

— Ох, хватит болтать! — облизнул пересохшие губы Маджар.

— Почему?

— Мне снилось, что меня спускают в колодец вниз головой.

— И что ж, окунули в воду? А может, напился вдоволь? — с интересом расспрашивал его Пени. Можно было подумать, что он всю жизнь разгадывал сны.

— Хотел было испить водички, да побоялся, что утону, и тут проснулся.

— И что ж, ни капли не выпил?

— Не знаю, кажется, немного все же глотнул.

— Да, тут дело плохо, — озабоченно покачал головой Пени и закрыл глаза.

А Маджар не унимался.

— Пени, а ты знаешь, я сильно испугался…

— Чего?

— Да мне приснилось… Длинная это история… В нашей слободе был один парень, Зонка, просто силач. Весной в день святого Георгия подрался он с Кольо-немым. Того тоже бог силой не обидел. Немой ударил его камнем по голове да и убил на месте.

— А из-за чего хоть подрались-то?

— Из-за бабы, вот как это было. А мне приснилось, будто подходит ко мне этот Зонка, мертвый, хватает меня за руку и говорит: «Пойдем, Маджар, заведу тебя в одно место».

— В какое место? — прикрыл глаза Пени.

— Не сказал.

— А ты? — продолжал расспрашивать как будто серьезно и сочувственно Пени.

— Убежал. Вырвал руку и бросился бежать что было мочи.

— Хорошо сделал, а не то плохо было бы твое дело.

Пени попытался перевернуться на бок, но почувствовал такую острую боль в теле, что не мог сдержать стон.

Уже занимался рассвет, фонари в коридоре погасили. Время от времени по лестнице торопливо пробегали медсестры. На их лицах словно застыло выражение профессионального сострадания к больным. Одна пожилая сестра, усталая, с поблекшим лицом, едва передвигала ноги. Справа от Пени через несколько кроватей приподнялся на постели юноша с бледным лицом, нога у него была в гипсе.

— Сестра, боль не утихает, всю ночь не сомкнул глаз.

— Сейчас, миленький, сейчас, родной, — остановилась она. — Доктор Петев идет с обходом.

— Мать, умираю — так пить хочу, — умолял черноглазый парень со сросшимися густыми бровями.

— Только губы намочи, а пить тебе нельзя. Потерпи, сынок, потерпи еще немного.

— Пени, Пени, — прошептал Маджар, — скажи этой женщине, она, кажется, очень добрая, пусть делают с нами что хотят, только ноги не отрезают.

— В этом деле положись на меня… — успокаивал его Пени.

Сестра остановилась около их кроватей. Посмотрела на измученное смуглое лицо Маджара. Ее многолетняя практика подсказала ей, что этот парень первый раз в больнице и, возможно, даже впервые лежит в кровати. Она улыбнулась через силу, но сердечно и тепло, по-матерински, и спросила:

— Ну, милые, вы на операцию? Вчера вечером прибыли?

— Ох, сестричка, — тихо и несколько притворно простонал Пени, — что хотите отрезайте — ноги, голову, все что угодно, потому как больше терпеть не могу.

— Успокойся, родной, придет и ваша очередь.

Не успела она отойти от них, как Маджар снова повернулся к Пени:

— А ты хорош! Согласился даже, чтобы нас тут прикончили.

В это время на лестнице прогремел чей-то голос:

— Я приказал, чтобы начальную школу освободили сию минуту! Если этого не хватит, займем и гостиницу, но беда в другом — не хватает персонала… Почему раненые лежат в коридорах? — Высокий капитан показал на лежащих под лестницей солдат.

Слева от капитана, голос которого был таким громким, шел фельдфебель-завхоз. Он все время повторял:

— Так точно, господин капитан.

Сестра, недавно останавливавшаяся возле Маджара и Пени, вернулась назад и, поправляя на ходу халат, сказала:

— Господин капитан, раненые из третьей палаты подготовили небольшую программу для своих товарищей. Просят, чтобы вы ее прослушали и одобрили.

— Здравствуйте, сестра Манолова! Зайду. Они сдержали свое обещание. Это моя инициатива. Вы дежурная по этажу? Сколько смертных случаев у нас за ночь? — вполголоса продолжал он по-деловому расспрашивать ее.

— Ох, — вздохнула она устало, — из тяжелораненых умерло четверо. Начальник всю ночь оперировал, а посмотрите, сколько еще ожидает: — Она показала на ряд кроватей в коридоре.

— Да, да, — покачал головой капитан. — Наш штат невелик. При удобном случае буду докладывать генералу о необходимости увеличить штат.

Проходя мимо кроватей Маджара и Пени, он остановился:

— Товарищи, из какого лазарета прибыли?

— Капитана Гуджева, — ответил Пени, не спуская с него глаз. С первой минуты, как он появился, у Пени не выходило из головы: «Кто это? Уж не обманулся ли я? Не может быть, чтобы люди были так похожи друг на друга!» Он едва не спросил: «Господин капитан, не наш ли ты Траян?» Но тут же другая мысль остановила его: «А если не он? Иногда люди бывают очень похожи один на другого! А вдруг он рассердится да скажет: «Ах ты, сукин сын, за кого это ты меня принимаешь?..»

В глубине коридора хлопнула дверь. Из операционной вышли двое врачей в белых халатах, забрызганных кровью, а за ними устало плелись две медсестры.

Капитан, фельдфебель-завхоз и сестра направились к ним и вслед за врачами вошли в канцелярию.

Пени сгорал от любопытства, желая выяснить, не Траян ли это, но поскольку ему не с кем было поделиться своими сомнениями, он тихо спросил Маджара:

— Ты никогда прежде не встречал этого капитана?

— Нет, я только и делаю, что встречаюсь с капитанами…

— А помнишь, — продолжал Пени, — как-то вечером один солдат принес нам посылки…

— Говорили, что он потом украл одежду нашего доктора?

— Может, я и ошибаюсь, а только кажется мне, что этот капитан и есть тот самый Траян.

— Этот здесь главный, разве не видишь, что все перед ним на цыпочках ходят? В нашей слободе было два брата-близнеца, теперь они уже взрослые, а я до сих пор не могу их различать.

— Ох, опостылела мне уже твоя слобода!

Забыв про боль, Пени думал только о Траяне и в конце концов решил: «Спрошу его, и будь что будет».

Через несколько минут такая возможность ему представилась. Траян вышел из кабинета начальника с записной книжкой в руке, отдавая на ходу какие-то распоряжения фельдфебелю-завхозу. Когда они поравнялись с кроватью Пени, тот не вытерпел и тихо прошептал:

— Траян, земляк, своих не узнаешь?

Траян вздрогнул, как будто его неожиданно ударили, но тут же взял себя в руки, повернулся к нему и спросил:

— Вы кого-то звали?

Теперь, увидев его так близко, Пени понял, что не ошибся.

— Траян, значит, вот ты где? Наши тебя ищут, с ног сбились. Ох, и достанется же тебе от подпоручика Слановского!

Руки Траяна задрожали. Он испуганно смотрел то на Пени, то на фельдфебеля-завхоза, который принял, происходящее за досадное недоразумение. Фельдфебель зло спросил у Пени:

— Эй, парень, слушай, ты на передовой был?

— Оттуда как раз и прибыл, господин фельдфебель.

— Может, у тебя температура? Может, устав не знаешь? Разве так разговаривают с офицером?

Только теперь опомнился и Траян и, подойдя к кровати Пени, закричал:

— За недостойное поведение прикажу сейчас же выписать вас из больницы!

— Ах вот как? Еще посмотрим, кто кого. — Пени передвинулся немного, но его пронзила такая острая боль, что, охая и скрипя зубами, он неподвижно лег на спину.

Когда Траян и фельдфебель-завхоз вошли в канцелярию, Маджар медленно повернул голову к Пени и прошептал:

— Говорил тебе, Пени, не трогай его, только разве ты человеческий язык понимаешь! А теперь из-за тебя и мне пропадать.

Пени сжимал от боли зубы и не слышал, что ему говорил Маджар.

Прошло несколько минут. Какой-то раненый продолжал стонать, и это угнетающе действовало на всех. «Ишь ты какой! — думал Пени о Траяне и не мог успокоиться. — Ох, если бы не эта боль, вскочил бы, схватил бы его за шиворот — и прямо в полк».

Он даже не услышал, когда возле его кровати остановился солдат. Лицо солдата было ему знакомо, но кто это, Пени не мог вспомнить. И только когда солдат улыбнулся, Пени по улыбке и блеску глаз узнал в нем Гороломского, кандидата в сержанты из 3-й пулеметной роты. Они вместе служили в одной роте, когда были новобранцами.

— Ты что, не узнал меня? — первым спросил Гороломский.

— Да что ты, Городом, как же тебя не узнать-то? — Глаза Пени засветились. — Далеко собрался?

— Выписали меня. Еду в полк.

— Подойди поближе, — подозвал его Пени, попытался шевельнуться, но снова заохал и уперся в подушку. — Слушай, — он посмотрел в глаза Гороломскому, стоявшему рядом, — как только прибудешь в полк, найди нашего ротного или сразу же иди к Чавдару.

— Так, а что ему сказать?

— Скажи, что тот тип из нашего села, который украл форму полкового врача капитана Гуджева, здесь и выдает себя за помощника командира.

— Где здесь? У нас в госпитале, что ли? — удивленно смотрел на него Гороломский.

— Да, здесь он, понял? Пусть сразу же пришлют за ним людей, а то он может куда-нибудь драпануть…

Гороломский, петляя между кроватями, выбрался на лестницу и стал спускаться по ступенькам вниз.

Эта неожиданная и совсем нежелательная встреча спутала все расчеты Траяна. Его настроение упало, хотя внешне он все еще сохранял спокойствие. Но от опытного глаза фельдфебеля-завхоза не ускользнуло его смущение. Теперь в свою очередь завхоз почувствовал, что попал в неловкое положение. Позавчера вечером он отдал капитану взаймы всю свою зарплату. «А что теперь? Потребовать ее назад? А вдруг окажется, что это всего лишь досадное недоразумение? Если капитан действительно начальник, тогда я окажусь в дураках. А если капитан действительно мошенник, тогда плакали мои денежки». Но он немного успокоился, вспомнив, что Траян два раза брал взаймы у врачей, а может, и из сестер кто-нибудь давал ему деньги.

Траян даже забыл, что фельдфебель предложил ему осмотреть имущество лазарета, чтобы составить заявку на новые материалы. Завхоз напомнил ему об этом, спросив:

— Господин капитан, вы намерены принимать какие-нибудь меры?

Траян вздрогнул, как будто внезапно пробудился от глубокой дремоты. Он решил, что завхоз имеет в виду происшедшее, и чуть было не ляпнул в ответ: «Не брату Денчо Чолаку меня пугать. Уж такого лопуха, как этот Пени, я вокруг пальца сумею обвести». Но он сразу же сообразил, что выдаст себя, и сказал:

— Да. Буду говорить с главным врачом. Наверное, у и того типа нервное расстройство. Необходимо отправить его назад. Он может вскочить и избить кого-нибудь. Был у нас такой случай в Югославии с одним партизаном, раненным в поясницу. Убил троих ни за что ни про что…

Но Траяну не хватило времени, чтобы осуществить свое намерение.

Незадолго до захода солнца перед воротами госпиталя остановился грузовик. С него ловко соскочили Луканче и фельдфебель Станков.

Станков надел пилотку набекрень и отряхнул одежду. Проходя мимо Луканче, он сказал что-то часовому, и они направились по дорожке через двор, как будто каждый день раз по десять проходили здесь.

Траян заметил их из окна канцелярии. Он сразу же узнал и Луканче, и фельдфебеля Станкова. Ноги его сразу подкосились. Он огляделся, открыл шкаф с инструментами, но там невозможно было спрятаться. Тогда он отодвинул раму зеркала в углу, но там можно было спрятать разве что только голову. И пока он метался по палате, дверь широко отворилась и на пороге появилась смущенная и очень испуганная полная пожилая сестра.

— Господин капитан, тут вас спрашивают…

Не успел Траян сказать, что его нет или что он очень занят, потому что он уже знал, кто его спрашивает, как через плечо сестры выглянул фельдфебель Станков и по старой привычке при виде офицерской формы и погон чуть было не поднял руку, чтобы отдать честь.

— А-а, Траян, иди-ка сюда, бродяга, я тебя научу, как красть одежду у господ офицеров и красоваться в ней.

Траян отступил назад, к стене. Он прижался к ней и продолжал давить на нее, как будто хотел пройти сквозь нее.

Луканче стоял между сестрой и фельдфебелем и, ухмылялся, глядя на побледневшего Траяна. Он и не заметил, как вошел фельдфебель-завхоз и взял Луканче за плечи, прося посторониться.

— Господин фельдфебель, кого вам надо? — спросил он у Станкова, но, заметив Траяна, стоящего у стены, сразу все понял. «Пропал, теперь все будут смеяться надо мной! Я больше всех увивался около него, — подумал он. — Зарплаты не жалко, бог с ней, война сейчас, никому нет дела до моих комбинаций, но как это могло получиться?

Не таких прибирал к рукам, а этот облапошил меня как мальчишку».

— А вы кто? — спросил его с чувством превосходства Станков, считавший всех тыловиков людьми второго сорта. — Где начальник?

— Я завхоз.

— Позовите главного врача! — Станков посмотрел на, него еще более пренебрежительно и подумал про себя: «Ну и жулье! Наверно, сами крадут, что могут, вот потому их и обвел вокруг пальца этот авантюрист».

Сестра только теперь подала голос:

— Господин главный врач на операции.

Фельдфебель-завхоз наконец пришел в себя. Он подумал, что было бы лучше, если бы Станков обыскал Траяна сейчас, пока не собрался весь персонал, и с мольбой в голосе обратился к Станкову:

— Прошу вас, обыщите его, я вчера дал ему взаймы всю свою зарплату.

— Вот как! — злорадно засмеялся Станков и подумал: «Так тебе и надо. Было бы лучше, если бы ты отдал ему не одну зарплату, а целых пять. Знаю я, как такие вот, как ты, увиваются вокруг разных начальников». Он хотел ударить Траяна, но его что-то остановило, и он только сорвал у Траяна погоны, считая такой шаг обычным при задержании делом. — Да у тебя и пистолет есть! — Он достал из кобуры пистолет и подал его Луканче.

Фельдфебель-завхоз переступил с ноги на ногу и обратился уже к Луканче:

— Пистолет числится за мной, я ему его дал.

— Не бойся, не потеряется, — ответил ему Станков.

За каких-нибудь две-три минуты старшая сестра собрала больше половины персонала госпиталя. Для уставших от каждодневной больничной работы людей это событие послужило поводом для разговоров, догадок и предположений.

Широколицая санитарка злорадно засмеялась, глядя на завхоза, которому втайне завидовала, потому что ему первому удалось подмазаться к «помощнику командира».

— Дайте-ка на вас полюбоваться! — ехидно прошипела она, сжимая свои тонкие обветренные губы. — Вы, кажется, если бы могли, то и ноги бы ему мыли…

— Занимайся своим делом, — огрызнулся на нее завхоз, смущенно озираясь то на дверь, то на Станкова, который снял с Траяна ремень и подал его Луканче, а сорванные погоны положил к себе в карман, предварительно аккуратно завернув их в носовой платок. Произведя эту операцию, он приказал Траяну:

— Доставай все из карманов!

Траян покорно начал выкладывать самые разнообразные вещи: пуговицы, несколько расчесок, записные книжки, румяна, губную помаду, резинки для чулок, а из пакета вытряхнул несколько фотографий.

Женщины у дверей приподнимались на носки, сгорая от любопытства. Им хотелось увидеть, нет ли здесь фотографии кого-нибудь из их подруг. Станков взял одну фотографию и стал внимательно ее разглядывать. На ней запечатлен был фельдфебель-завхоз, сфотографированный в парадной форме. На обороте была пространная надпись на память.

— Если он дал вам свою фотографию, берегите ее. Вставьте в рамку и храните, — подмигнул Станков завхозу.

— Господин фельдфебель, порвите ее! — умоляюще смотрел на него завхоз.

Женщины в дверях прыснули со смеху, и завхоз повернулся к ним:

— Вы бы помолчали, я про вас тоже кое-что знаю!

Станков поднял руку:

— Господа, спокойно, вы все успеете высказаться! — Он не спускал глаз с Траяна, который выкладывал на стол деньги.

Фельдфебель-завхоз потянулся к пачке денег, но Станков взял его за локоть.

— Не трогать! — властно приказал он.

— Я хочу взять только свое, отсчитайте мою зарплату.

Женщины опять захихикали. Станков почувствовал себя особенно счастливым оттого, что ему представилась возможность показать себя в присутствии стольких женщин.

— Ничего я вам не дам, — заупрямился он. — Все будет запротоколировано и приложено к делу. Ну, — обратился он к Луканче, — если можешь считать деньги, считай, у меня другие дела есть.

Луканче начал слюнявить пальцы и неловко пересчитывать грязные банкноты.

Потом Станков сам проверил сумму и, победоносно посмотрев на всех, сказал:

— Под протоколом подпишитесь как свидетели, а начальство скажет, кому и что вернуть. Ох, — нарочито вздохнул он, — ну скажи, что с тобой делать? — Он поднял руку. Испуганный Траян загородился от удара, но у Станкова не было намерения таким способом проявлять свою власть. При других обстоятельствах, какой-нибудь месяц назад, Станков избил бы Траяна, да так, чтобы негодяй целую неделю не смог вставать.

Поздно ночью Траяна доставили в штаб полка. Еще долгое время он был предметом внимания писарей, связных и порученцев…

Глава седьмая

Сначала шел мелкий дождь. Потом северный ветер, острый, как лезвие бритвы, усилился. Начался дождь со снегом. Солдаты, промокшие до нитки, измотанные до предела боями и напряжением, вторую ночь не отдыхали. Отрезанные со всех сторон, потерявшие связь с полком, они продолжали отчаянное сопротивление.

Около полуночи наступило временное затишье. Из пустых мешков для сухарей были вытряхнуты последние крошки. Слановский посиневшими от холода руками потрогал рукав шинели. Она стала твердой, как жесть. Рядом с ним дрожал от холода Сава. Не находя слов, он только грустно улыбался:

— До чего же живуч человек, господин подпоручик! В такую погоду хороший хозяин и собаку из дома не выгонит, а мы ничего — выносим все.

— Бывает и похуже, — ответил Слановский и прислушался, потому что справа кто-то позвал его. — Я здесь, — негромко сказал он.

Его разыскивал новый помощник командира роты.

— Садитесь, — предложил ему Слановский, с трудом подбирая под себя отяжелевшую от сырости шинель.

Ганев тут же опустился на землю.

— Женщинам здесь делать нечего, — улыбнулся он лукаво, — да и мужчинам нелегко. Связи с полком еще нет?

— Нет, — вздохнул Слановский.

— Как же это могло случиться, что гитлеровские танки сумели вклиниться? — почти про себя сказал Ганев. — Сейчас делал обход, держатся все молодцом, окапываются — во-первых, таким образом согреваются, а во-вторых, утром будут более удобные укрытия. Только, кажется, патроны на исходе.

— Будем держаться до конца, а если суждено нам здесь погибнуть, то погибнем. Где это громыхнуло с полчаса назад? — Слановский указал на восток в темноту.

— Не понял, но ведь, кажется, как раз в том направлении ушли капитан Тодоров и тот унтер-офицер, с усами, все забываю его имя.

— Антон, — добавил Слановский и вскинул голову, как будто воспоминание о помощнике командира батальона и унтер-офицере вывело его из забытья. — Вы устали, отдохните, теперь я сделаю обход.

Ганев снова улыбнулся и шутливо добавил:

— Разве можно отдыхать в такой грязи и холоде?..

На рассвете дождь со снегом перестал. Утих северный ветер, но лица солдат все еще были серыми от холода и сырости. Хмурое утро действовало на них так же угнетающе, как пули, мины и голод. Светало, но большинство солдат без радости встречали этот день.

Капитан Тодоров и Антон вернулись промокшие и грязные. По выражению их лиц все поняли, что радостных или обнадеживающих вестей они не принесли.

— Ну? — только и спросил Слановский.

Вместо ответа Тодоров спросил:

— Как настроение солдат?

— Как у мыши в капкане, — вымученно улыбнулся Киро.

Позади них грохотала артиллерия. Слановский, Тодоров и Антон прислушались.

— Наши, — показал рукой Антон, — значит, нас не забыли.

В пятидесяти шагах от командного пункта Слановского Луканче прислушивался к артиллерийской перестрелке. Вертел во все стороны головой и, не переставая, тараторил:

— Слышишь, кажется, грузовики идут? Может, уже прорвали оборону, и теперь наши отходят на машинах, а мы, чего доброго, тут останемся?

Свернувшись калачом, грязный, промокший, озябший и злой на весь мир, Кутула сердито прорычал:

— Бегут, а ты почему не бежишь следом? Только об этом и думаешь.

— А Пени и Маджар полеживают себе в тепле, — завистливо вздохнул Луканче.

— Да замолчи ты в конце концов, а не то по морде получишь! — окончательно вышел из себя Кутула.

— И ты скис, — отвернулся от него Луканче. — Можно подумать, что мне это нравится. Говорю просто так, чтобы легче стало. Я, что ли, виноват, что нас окружили? — Луканче повернулся к нему спиной, продолжая смотреть вперед.

Кутула простуженно шмыгал носом, бил до боли рукой о руку и про себя ругался. А тут еще Сава вернулся в окоп и случайно наступил на Кутулу. Тот приподнялся и заревел:

— Ты что, слепой? Смотри, куда ступаешь!

Сава шутя ответил:

— Подбери ноги! Ишь развалился, как барин… Вот вернёшься к себе домой, там и лежи сколько хочешь. Где Лило?

— У меня на голове… — сквозь зубы хрипло процедил Кутула.

Слановский только что вернулся с обхода. Теперь можно было передвигаться только перебежками, так как гитлеровцы не жалели ни патронов, ни мин, стреляли по каждому солдату.

Слановский сполз в окоп, обойдя еще раз окруженную часть батальона, расположение которой теперь можно было определить только по дыму от выстрелов.

— В состоянии ли эти люди сопротивляться? — вполголоса спрашивал он себя. — Неужели все до одного найдем здесь смерть? И будем лежать в грязной земле и служить пищей для ворон и стервятников…

Где-то поблизости застонал раненый. Послышались разгоряченные голоса его товарищей.

Пришел Лило, придерживая грязные края шинели. На его посиневших губах играла едва уловимая улыбка. На левой щеке, оцарапанной пулей, засохла кровь. Они со Слановским переглянулись, взглядом сказав друг другу все, что хотели. Лило достал смятую пачку сигарет и, пытаясь закурить, сломал несколько спичек. Слановский молча подал ему зажигалку.

— Попробуй, если бензин еще не кончился.

— Все уже кончается, только душа и осталась в теле, — попытался улыбнуться Лило. Он помолчал и, привстав, посмотрел на угрюмое поле таким жадным взглядом, как будто жил здесь долгие годы и все вокруг связано с далекими и дорогими его сердцу воспоминаниями детства.

— Знаете, господин подпоручик, — Лило нарочно хотел вспомнить давно забытое, чтобы рассеять грусть и тоску, пока не собрались остальные товарищи из батальона, — вот такие ровные места всегда напоминают мне тот полустанок, где я вырос. Полустанок находился в поле между двумя станциями. Весной, летом и осенью к нам приходили люди, брали воду в колодце, а когда наступала зима и начинались метели, мы оказывались отрезанными от мира, как на далеком острове. Тогда только товарные и пассажирские поезда напоминали, что где-то далеко от нас люди живут, веселятся. А случалось и так, что в зимние ночи к дому на полустанке приходили волки и начинали страшно выть. Иногда я соскребал с окна лед, прижимался лбом к стеклу и смотрел на поле, на мерцающий свет луны и волков, сидящих на тропинке.

— А где сейчас твой отец, его что, перевели в другое место? — спросил Слановский.

— Недавно получил от него письмо. Теперь он в городе, работает на вокзале в отделе эксплуатации, но недоволен: там много дыма и нет места для пасеки…

Прибыли унтер-офицер Димитр, помощник командира 2-й роты Ганев, командир второго взвода 1-й роты подпоручик Симов и еще два унтер-офицера.

— Ну вот, прыгали, прыгали и допрыгались, — проговорил Димитр почти про себя. Он немного привстал, и тут же над ним с воем пронеслись пулеметные пули.

— Пригибайся, Димитр! Чего хочешь? И без того нас засекли… — поругал его Слановский.

Капитан Тодоров, унтер-офицер Антон и командир 3-й роты прибыли последними.

Лицо Тодорова посерело, из-под пилотки выбивались седые волосы. Слановский впервые заметил это. «Седые волосы, — подумал он, — неужто за одну ночь поседел?» У Антона мокрые усы повисли, а тонких морщин около синих глаз стало со вчерашнего дня как будто вдвое больше.

Тодоров оглядел собравшихся, тихо поздоровался, и на его лице появилось что-то наподобие улыбки.

— Ну, друзья, у нас нет времени для долгих разговоров. Вам известно, что вчера погиб командир батальона? Вторая и третья роты и один взвод первой роты окружены. Ночью мы с Антоном попытались связаться с нашими, но это оказалось невозможно. Теперь у нас нет другого выхода, кроме как обороняться до последнего патрона…

Тодоров замолчал. Над их головами с криком пролетела стая ворон. Лило, сжав губы, смотрел на черных птиц.

Унтер-офицер Димитр разгадал его мысли:

— Господин фельдфебель, отчего морщитесь?

Прямо напротив расположения 2-й роты из кукурузного поля показались солдаты. Их было человек пятьдесят.

Слановский поднял бинокль. От радости сердце его вдруг затрепетало. В бинокль он ясно увидел болгарскую форму в цепи солдат, спокойно идущих к ним.

— Наши, — чуть не закричал он от радости.

Сава приподнялся. Вытаращил глаза, и на его усталом лице засияла радостная улыбка.

— Ну-ка, погоди, — вдруг замахал рукой Слановский и снова приник к биноклю. Искра радости и надежды в его сердце угасла. Он теперь совершенно ясно видел черные галифе под болгарской серой шинелью идущего впереди офицера. Отложив в сторону бинокль, Слановский с ужасом заметил, что все его солдаты, высунувшись из укрытий, оживленно спорят о чем-то.

Луканче первым закричал:

— Эй, вы из какой роты?

Ему никто не ответил.

— Эй, слышите, вы из какой роты? — нестройно крикнули еще несколько человек.

— Наши! — закричал какой-то солдат и встал во весь рост.

— Как же это получается, ведь до рассвета оттуда стреляли?! — усомнился другой.

— Что вы мне говорите! — горячился Луканче. — Не видите, что ли, шинели у них наши!

В этот момент над стоявшим солдатом просвистели пули.

— Ложись! Огонь! Чего стоите? — громко крикнул Слановский.

Кутула прицелился в середину цепи. Выбрал крупного мужчину, нажал курок и сквозь дым увидел, как верзила, подскочив, рухнул на землю.

Гитлеровцы залегли. Офицер сердито отдавал команды. Солдаты ползли, приподнимались, короткими перебежками передвигались вперед.

Кутула продолжал строчить короткими очередями. Но, увлекшись боем, он забыл о приказе беречь патроны. Марин подполз к нему, сильно ударил его по плечу и громко крикнул на ухо:

— Остановись! Пусть подойдут поближе!

Стреляли все, но на грязном поле упало только несколько гитлеровцев. Остальные продолжали ползти, приближаясь к окопам роты.

Слановский увидел капитана Тодорова где-то около левого фланга. Тодоров махнул ему рукой, но Слановский не понял, что бы это значило, и не заметил, когда рядом с ним упал запыхавшийся помощник командира роты:

— Господин подпоручик, еще немного, и у нас останутся только гранаты.

— Знаю! — крикнул Слановский. — Беги влево, а я — на правый фланг, будем поднимать людей в рукопашную.

И через несколько минут эта сотня мужчин в приступе отчаяния, вместо того чтобы ожидать смерти в собственных окопах, выскочила из окопов и с криком «ура» бросилась на оторопевших гитлеровцев. От разрывов гранат вверх летела грязь. Гитлеровцы дрогнули и побежали, преследуемые редкими винтовочными выстрелами.

Этот успех ободрил людей, вернул им веру в свои силы.

До вечера было отбито еще три атаки. Боеприпасы у окруженных подразделений 1-го батальона были уже на исходе. И последнему солдату стало ясно, что надо выбирать или позорную капитуляцию, или доблестную смерть.

Слановский осмотрел свой пистолет — в обойме остались последние четыре патрона. Когда он продувал задымленный ствол, к нему подполз Лило. Впервые за пять лет их совместной службы с лица Лило исчезла непринужденная, почти детская улыбка и появилось выражение отчаяния.

— А теперь что? — тихо спросил он, не отрывая глаз от пистолета Слановского.

Они переглянулись, и в один миг как будто поняли друг друга. Вдруг Лило стало страшно. Его зубы непроизвольно застучали.

— Чего спрашиваешь? — с трудом выговорил Слановский. — Что угодно, только не плен. Не дрожи, тебе от этого не станет легче.

Лило замолчал. Вокруг продолжался грохот, с которым они уже свыклись за последние дни и если бы его не стало, то показалось бы, что прервалась связь с жизнью.

Но внезапно над всем этим грохотом пронеслись могучие волны какого-то продолжительного рева. Темноту прорезали светлые ровные молнии.

— «Катюши» бьют! — восторженно закричал Лило.

— Слышите, «катюши»! — понеслось по цепи.

— Братушки, братушки! — закричали многие.

— Выпейте глоток. — Лило протянул Слановскому свою фляжку. — Дождевая, на палатке собирал.

— Давай! — Слановский взял фляжку и, отпив несколько глотков, почувствовал, что на сердце у него полегчало.

Огонь «катюш» не прекращался…

Дни и ночи подряд вся линия фронта, растянувшаяся на несколько сот километров, изгибалась, перемещалась, растягивалась.

На седьмой день боев ряды 2-й роты заметно поредели. На рассвете Слановский передал свой район обороны подпоручику из другой дивизии. Возвращались молча. Когда над холодным и мутным от дыма горизонтом показалось солнце, рота подошла к опаленной и израненной снарядами роще. В стороне от нее на поляне было много свежих могил.

Слановский отдал приказ отдыхать. Солдаты разместились по обе стороны разбитого шоссе. Одни устало закурили, другие, подложив под голову вещмешки, сразу же заснули.

Слановский и Марин пошли на новое солдатское кладбище и долго читали надписи, пока не нашли могилу Ангелчо. Склонив голову, постояли у свежего холмика земли. Марин достал платок, завернул в него горстку земли и шепотом промолвил:

— Только и осталось от него…

Вернулись к солдатам. Устало повалились на землю. По загорелым, обветренным щекам Луканче покатились две крупные слезы.

— Знаете, господин подпоручик, вещи Ангелчо в моем мешке.

— Ну? — удивленно посмотрел на него Слановский.

— На днях стал искать чистые портянки и обнаружил у себя его гимнастерку…

Слановский отвернулся. Он чуть не заплакал.

К вечеру около полуразрушенного села Слановский встретился с Чавдаром и Пеевым. Пеев крепко пожал его руку:

— От имени родины сердечно благодарю вас. Командир и помощник командира дивизии хотят вас поблагодарить лично.

— Мы выполняли свой долг, — смущенно улыбался Слановский, испытывая стыд и неловкость от таких похвал.

— Чересчур много скромничаешь, земляк, не надо так, — по-дружески похлопал его по плечу Чавдар.

Пени и Маджар вернулись из госпиталя через два дня. Новости из Камено-Поля многое объясняли, но в то же время давали повод и для всевозможных догадок, на какие способно только воображение людей, надолго оторванных от родных мест.

Глава восьмая

Матейчо никогда не блистал ни умом, ни природным интеллектом, но он легко скрывал этот свой недостаток, пользуясь врожденной склонностью быстро приспосабливаться к любой новой обстановке. Однако, попав в совершенно новую для него среду, в казарму, он в первые дни в офицерской форме чувствовал себя напуганным и неуверенным. Ему казалось, что он никогда не найдет кратчайшей дороги к сердцам тех, кто должен будет работать с ним. Ему отдавали честь, а он бессознательно оглядывался вокруг, и ему казалось, что приветствие людей относится не к нему, а к кому-то другому. И только дней через десять у него появилось чувство, что он с детских лет носит военную форму. Много раз по собственной вине он совершал подлые и глупые поступки. Вот в эти моменты он показывал свое истинное лицо. Стремясь скрыть свои недостатки, он становился жалким и смешным.

Сначала он ночевал в канцелярии батальона. Кровать его была всегда аккуратно и чисто застелена, утром его сапоги блестели. Завтрак ему приносили, обедал он с столовой военного клуба. Ножом и вилкой Матейчо пользовался неумело и украдкой поглядывал, как делают это другие. Он молча ел и задумчиво смотрел перед собой, стараясь производить впечатление очень занятого, усталого и недоступного человека. Ему заискивающе и даже подобострастно улыбались подпоручики и поручики, сидевшие за другими столами, а он удостаивал их только сдержанным кивком головы. Втайне он завидовал их непринужденному поведению, чувствуя себя чужим среди них, и ему становилось легче только тогда, когда он выходил на улицу. В одиночку он шел в казарму и там становился совсем иным — самоуверенным и довольным собой.

Присмотревшись, он заметил, что никто из офицеров, кроме дежурного по полку, не ночует в казарме. Стоило ему намекнуть фельдфебелю роты о квартире, как тот сразу же предложил ему свои услуги.

На другой день они остановились перед новой калиткой, окрашенной в зеленый цвет. Тут Матейчо немного задержался. Предупредительно попросил:

— Эй, начальник, гляди, не расквартируй меня у каких-нибудь фашистов, а то потом отвечать придется.

— Будьте спокойны, господин капитан, — заговорщически подмигнул фельдфебель. — Тут свои люди.

— Нет, я тебя предупреждаю, чтобы потом ты не говорил, что не понял меня. Мы с буржуями на ножах, и я им не окажу такой чести.

Цементная дорожка вела в глубину двора, где возвышался одноэтажный домик с просторной террасой.

Фельдфебель постучал в наружную дверь. На стук вышла женщина неопределенного возраста, полная, ниже среднего роста, словоохотливая и улыбающаяся. Глаза живые и лукавые, волосы — черные как смоль, брови — ниточкой.

— Вот, госпожа, привел вам квартиранта. Покажите ему комнату, договаривайтесь, а я побегу, дела у меня. — Он отдал честь Матейчо и ушел.

Матейчо вытер у порога ноги. Оглядел будущую хозяйку с любопытством человека, впервые попавшего в чужую среду, которому все ново, интересно и любопытно.

Она показала ему комнату с окном в сад. Но Матейчо словно ничего не видел и не замечал, кроме женщины, которая говорила приятным грудным голосом. А когда она смеялась, под ее сочными, чувственными губами показывались два ряда белых зубов.

Матейчо отвечал кратко. Каждое слово обдумывал. О цене за квартиру торговаться не стал, хотя она и показалась ему дороговатой. Разве можно было торговаться с такой женщиной?!

Он вздрогнул, когда она спросила его:

— Господин офицер, могу ли я узнать, вы семейный?

— Что? — спросил он и подумал, что она, если узнает, что он женат, откажет ему в комнате.

— До сих пор я сдавала эту комнату только холостякам. Для семейных она очень неудобна.

— Будьте спокойны, госпожа, я буду жить один.

— Вы холостой, правда? — улыбнувшись, спросила она.

— Да, до сих пор у меня не было времени обзавестись домом, — солгал он и почувствовал, что краснеет. Чтобы переменить тему разговора, он поинтересовался: — А где ваш муж?

— Мобилизован как офицер…

— На фронте?

— Нет, в какой-то интендантской части в Венгрии. Он старше вас, но все еще поручик. Если у вас есть багаж, можете перенести его сразу же.

— Да, я перенесу, но, может быть, завтра, — промямлил Матейчо, так как у него не было вообще никакого багажа в казарме, кроме полотенца да милицейской одежды под кроватью в канцелярии батальона. — Сегодня уже можно спать здесь?

— Пожалуйста, комната в вашем распоряжении, — ответила она, и ему показалось, что при этом женщина улыбнулась как-то многозначительно.

Матейчо остался в комнате один. Рабочий день еще не кончился, но у него не было никакого желания возвращаться в казарму. Все равно и без него работа не остановится.

Он ощупал пружины, приподнял край одеяла. Простыни были белоснежные. Делал он это не потому, что сомневался в чистоте, а просто из любопытства. Он лег на спину, стараясь не испачкать покрывало сапогами. Хозяйка не выходила у него из головы. Матею просто не верилось, что ему посчастливилось жить под одной крышей с такой женщиной.

Около часа он лежал на спине, но в конце концов не вытерпел и решил найти какой-нибудь повод, чтобы поговорить с ней. Он оглядел себя в зеркале, пригладил каштановый упрямый чуб, несколько раз набычил шею, потому что ему все казалось, что воротник кителя немного широк. Выйдя из своей комнаты, он нерешительно остановился в коридоре и дрожащей рукой постучал в дверь кухни. Показалась хозяйка, все такая же ласковая и улыбающаяся.

— Пожалуйста, господин капитан, — учтиво пригласила она его.

— Хотел вас спросить, где можно умыться? — спросил Матейчо. Это пришло ему в голову в последний момент. Вообще-то он не мог похвастаться этой полезной привычкой, поскольку иногда день, а то и два не умывался.

— Вот умывальник, здесь будете умываться. Другой возможности нет. Может быть, не совсем удобно, но…

«Эх, — подумал Матейчо, — ради тебя я готов целую неделю никуда не выходить, как же мне может быть неудобно? Наоборот, даже очень удобно».

Она подала ему банное полотенце и из деликатности вышла из кухни. Матейчо зафыркал над умывальником, как конь, тщательно вытерся, причесал взъерошившиеся волосы, и в это время вошла хозяйка.

— Военному если не помыться за день два-три раза — плохо дело, от такого службы не жди, — назидательно изрек Матейчо.

— Я тоже очень люблю чистоту, — добавила хозяйка, чтобы что-то сказать.

— Для нас это первая необходимость, — болтал он, только чтобы найти повод для дальнейшего разговора.

— Пойдете на службу сегодня? — спросила она, как только Матейчо замолчал.

— О-ох, наша служба — это наказание, да и только! — Для большей убедительности он тяжело вздохнул. — Верите ли, я три дня и три ночи переезжал с места на место. Служба. Преследовали шпионов.

— Поймали? — спросила она с интересом.

— А как же! Как миленьких.

— Раз вы совершили такой подвиг, то заслуживаете отдыха. Останьтесь на ужин. Есть отличное винцо, мой луж славится во всей округе как мастер-винодел.

— Это что же, его главное занятие? — наивно спросил Матейчо.

— Нет, просто у нас свой виноградник. А муж — адвокат. Петр Цеков — может быть, слышали о нем?

— Да-да! — Матейчо сделал вид, что это имя ему известно, хотя сам впервые услышал его. — Как-то мне пришлось заниматься с адвокатами. Возможно, он вел дела наших ребят.

— Да, ведь это его работа, — добавила она.

— Стало быть, найдем общий язык, — промямлил Матейчо. — А как ваше имя?

— Раина, — ответила она и стала накрывать стол к ужину.

Матейчо переступал с ноги на ногу, с любопытством и скрытой завистью осматривая аккуратную и хорошо оборудованную кухню. Он все еще не мог преодолеть свое смущение и неловкость. Раина лукаво улыбнулась, указала ему место за столом:

— Пожалуйста, садитесь. Сейчас только налью в кувшин вина! — И она выскочила наружу.

Как только она вышла, Матейчо облегченно вздохнул и полушепотом сказал себе:

— Вот дела! Это тебе не то что в деревне. Ну, фельдфебель, ну, дьявол, разместил меня у такой крали…

Сначала Матейчо держал вилку неловко, рука его подрагивала, но после второго бокала появилась уверенность и веселое настроение.

Щеки Раины порозовели, язык развязался. Это придало еще больше смелости Матейчо, которым овладело внезапное пьяное желание говорить. Он и сам не мог себе объяснить, почему в присутствии этой женщины у него появилось желание рассказывать ей только страшные истории. Его не интересовало, что ее любопытство и сочувствие были притворными. Он спешил выставить себя в лучшем свете, таким, каким он себе и во сне не снился. Стоило ему вспомнить, что он был в тюрьме, как его подхватила неудержимая волна бахвальства. Он рисовал себя первым среди лучших. Притворно-наивные вопросы Раины подбадривали его еще больше.

— Ах, вы были приговорены к смертной казни? — спросила она, слегка прикусывая нижнюю губу.

— Конечно! — самодовольно рисовался Матейчо. Он врал не моргнув даже глазом: — Целую ночь сидишь, бывало, в камере и ждешь, что каждый миг звякнет ключ и тебя поведут на виселицу…

— Ох, это ужасно, мое сердце разорвалось бы… — вся дрожа, проговорила хозяйка.

— Я твердо решил требовать для себя смерти без формальностей.

Она смотрела на него изумленно, может быть, даже верила ему, а Матейчо, довольный произведенным эффектом, продолжал:

— А знаете, мы, осужденные на смерть, по приказу сверху должны были плевать в глаза попу, а если у нас не были связаны руки и ноги, то давать хорошего пинка прокурору. И страшно, когда тебя ведут вешать, а ты еще не проснулся…

— Почему? — прервала она его.

— Потому что, скажем, ты сладко спишь, снится тебе что-то хорошее, и вдруг набрасываются на тебя стражники, сбивают тебя с ног, и ты, будучи неготовым, невольно проявляешь слабость перед лицом врага.

— Вы много страдали, — сочувственно вздохнула она, долила ему в бокал вина и наивно спросила: — А как же вам удалось спастись?

— Не посмели со мной разделаться. Чугун им пригрозил. Послал письмо, что всех начальников пустит из-за меня в расход, если только посмеют меня тронуть… Э, хозяйка, оставим этот разговор! Этой истории конца нет, — небрежно махнул он рукой. Его охватил какой-то беспричинный смех. Был бы сейчас за дверьми Калыч или кто-нибудь из каменопольцев, кто бы мог услышать, как он тут хвалится, и рассказал ей, как он по глупости попал в ловушку Ристо Шишмани, как умолял Цено Ангелова и Костова, чтобы его отпустили. Да, жаль, что тогда он застал их в плохом настроении, и они с легкостью решили его судьбу.

Начав врать, Матейчо уже не мог остановиться. Он хотел окончательно удивить свою хозяйку.

— А вот осенью на фронте в Македонии…

— А вы и на фронте были? — прервала она и вспомнила; что у нее было легкое увлечение офицером из военного округа прошлым летом, пока не отменили мобилизацию ее мужа в корпус в Венгрию.

— Конечно был, и даже добровольцем. Партия меня не отпускала, но я пошел на свой страх и риск. Хотелось мне пустить немецкой кровушки. — Он стискивал зубы так, будто против него действительно находились захваченные гитлеровцы, которые ожидали решения своей судьбы, зависевшей от его благоволения. Он начал ковырять в зубах вилкой. Это вызывало у Раины легкое отвращение к нему, но Матейчо продолжал лгать, ничего не замечая: — Значит, я ответственный и главный начальник всего фронта. — Он сделал рукой широкий круг над столом. — Мы удерживаем одну главную высоту, а они, понимаете ли, прут на нас, как осы. Отдаю ребятам приказ ждать. Решил подстроить фашистам пакость, какая им даже и во сне не снилась. Как только они приблизились к нам, я встал во весь рост и буквально закидал их гранатами, не менее двух-трех ящиков высыпал им на головы. Что там было, рассказать невозможно!

— Ой, — закрыла глаза хозяйка в притворном испуге. Она уже поняла, что Матейчо лжет и преувеличивает. — А посмотреть на вас, не такой уж вы и страшный.

— Так то же на войне! — самодовольно заметил Матейчо. — Если ты не убьешь, то тебя отправят на тот свет, — поспешил он закончить разговор и только теперь понял, что переборщил со своим хвастовством.

Раина опять спустилась в подвал за вином. Оставшись один, Матейчо подошел к зеркалу. Ему показалось, что китель с расстегнутым воротом очень идет ему, и вряд ли в городе можно найти офицера симпатичнее, чем он.

— Поживи себе, Матейчо, — разговаривал он сам с собой, глядясь в зеркало, — гляди не упусти случая. Ну и хозяйка тебе досталась! Везет же тебе, осел. Одним словом — краля. И ты ей, кажется, приглянулся. Знать, варит у тебя котелок. Черт бы ее побрал, буржуазию, до сих пор она на нас ездила, теперь наш черед поездить на ней. Разве ж на селе мы жили? Что это была за жизнь? — брезгливо скривился он, глядя на себя в зеркало. — Отруби, грязь, нищета и дикость, собаки на тебя лают, каждый лопух смотрит на тебя свысока. Слушай, осел, признайся себе, клюнул ведь на хозяйку, уже, как карп, заглотнул крючок. Возьми себя в руки! Если поймет, кто ты такой, будешь потом только облизываться. Смелей, Матей, ее душенька так же одинока, как и твоя, грех на душу возьмешь, в котле на том свете вариться будешь, если ее не утешишь. Ох, — он ударил себя по щеке, — если тебе везет, так чего еще надо…

В коридоре послышались шаги Раины. Матейчо сразу же сел на свое место. Его лицо приняло задумчивое выражение.

Раина вошла запыхавшаяся, поставила кувшин на стол и схватилась за грудь.

— Ох, вы не можете себе представить, как напугала меня кошка.

— Да неужели? — Матейчо с готовностью встал. — Почему же вы меня не вызвали, я бы ей укоротил хвост. — Он вынул пистолет.

— Господин капитан, умоляю вас, спрячьте оружие! — Она слегка отстранила его руку от своей груди, так как Матейчо решил проверить, действительно ли она испугалась.

— Ваше сердце трепещет, как птичка, — продолжал он, обнимая ее.

— Мне очень страшно, господин капитан! — Она делала вид, что отстраняется от него.

— Чего вы боитесь, дорогая, я с вами, не бойтесь, — глуповато ухмылялся он. — Я всю ночь буду вас охранять.

Она села. Игриво улыбнулась, наполнила бокалы, чокнулась с ним и, облизнув свои полные, сочные губы, сказала, прищурив глаза:

— Выпьем за здоровье героев!

— И за здоровье одиноких и пугливых молодых женщин! — Матейчо подмигнул ей, готовый тут же вскочить и заключить ее в объятия.

Она поняла его намерение, оценила его достаточно хорошо. У нее не оставалось сомнений, что ее квартирант наврал ей сегодня вечером с три короба, что он еще совсем недавно вертел коровам хвосты, грубо приставал к деревенским девчатам, но она изнемогала от сладостных желаний и была не в силах устоять перед ним. И чтобы не стать совсем легкой добычей, желая повысить цену взаимности, она поспешила изменить тему разговора:

— Вы здешнюю гимназию окончили?

— Я здесь учился, — сразу же соврал Матейчо.

— Ох, слушаю я вас, — вздохнула она, — и думаю, что вы ничего не получили в свои молодые годы.

— Да, оно, конечно, так. Мы жертвовали собой на благо народа, черт побери! — Он преодолел робость и неловко положил руку на горячее оголенное плечо Раины. Она смотрела на него с дерзкой улыбкой влажными и горящими от неистового желания глазами.

Матейчо схватил ее на руки и понес к кушетке. А она, прерывисто дыша, шептала:

— Ох, что вы делаете, вы сошли с ума…

Утром Матейчо проснулся, находясь все еще под впечатлением от проведенной ночи. Около часа он лежал на спине, и ему казалось, что он только что увидел какой-то сладкий и счастливый сон. Сквозь полуоткрытые шторы проникал солнечный свет, и веселый лучик плясал где-то посередине комнаты. Раина то выходила во двор, то возвращалась на кухню, напевая какую-то песенку. Матейчо прислушался к лесенке и, сонно потягиваясь, полушепотом сказал:

— Пой себе, душенька, повезло нам обоим, только бы судьба дала нам с тобой побольше времени поворковать…

В казарму Матейчо прибыл вовремя. Заглянул в одно помещение, в другое. Браться за работу не хотелось. Словно острая жажда, его мучило искушение поделиться с кем-нибудь своей радостной тайной. Но с кем в полку можно было поделиться, кому довериться, чтобы радость стала еще полнее? Не с кем. Друзей у него здесь не было, знакомых тоже. И тут он вспомнил о Самарском. Только ему он мог рассказать о своем неожиданном успехе в любви.

Матейчо сообщил в штаб полка, что его по очень важному делу вызывают в областной комитет партии. Этой ложью он преследовал еще одну цель — ему хотелось, чтобы в штабе создалось впечатление, что он на короткой ноге с самыми ответственными людьми, и пусть в штабе имеют это в виду, потому что может случиться и так, что ему понадобится куда-нибудь отлучиться.

В областном комитете его ждало первое разочарование. Ему сообщили, что Самарского в городе нет и что он вернется только через неделю. Тогда Матейчо пошел по главной улице: во-первых, ему хотелось пройтись, а во-вторых, хотелось, чтобы ему покозыряли младшие по чину, потому что от этого Арапский теперь испытывал истинное удовольствие.

Но только он вышел на площадь, как натолкнулся на Цоньо Крачунова. Матейчо не видел его с тех пор, как покинул участок в Камено-Поле. Крачунов заболел, ему сделали сложную операцию, получилось какое-то осложнение, и его с трудом спасли. Он был все еще болезненно бледным и слегка прихрамывал. От неожиданности Крачунов остановился и уставился на Матейчо, как будто не верил своим глазам.

— Как поживаешь? — наконец холодно спросил он.

— Ничего. Служу. Ты, говорят, тяжело болел, перенес операцию? — поспешил переменить тему разговора Матейчо.

— Да, — все так же холодно ответил Крачунов. — А тебе пора бы взяться за ум. Тебе надо учиться, читать, заниматься самообразованием…

— Конечно, — прервал его Матейчо. — Я и так каждый день газету прочитываю от первой до последней строчки.

— Оставь газету, — нахмурился Крачунов, — ты вообще учился?

— О чем ты говоришь? — обиделся Матейчо. — Дополнительное земледельческое училище нам зачтут за пятый класс…

Крачуиов все так же сердито прервал его:

— Ни за что ни про что никто вам не зачтет, так что давай-ка поступай в вечернюю гимназию.

— Конечно поступлю. Если не уеду на фронт, вот в чем загвоздочка.

На этом они и расстались. Радостное настроение Матейчо было испорчено холодным наставническим тоном Крачунова. Он сразу же направился к казарме, думая по пути: «Хорошо, что Крачунов был болен, пока я рассчитывался там, а то он наверняка помешал бы мне. Завидует, знаю я его, вот теперь пусть кусает себе локти. А попробует еще раз так со мной разговаривать, — продолжал грозиться Матейчо, — я найду, что ему ответить. Мои заслуги не меньше чем его. Ну и люди пошли, черт бы их побрал, все им колет глаза чужая удача!»

В казарму Матейчо вернулся, терзаемый противоречивыми чувствами. С одной стороны, он сожалел, что пришел в казарму. С другой — радостное волнение ласкало сердце. Раина пригласила его на обед домой. Он уже предвкушал радость и удовольствие от этой встречи.

Было около одиннадцати часов, и он решил пойти к себе на квартиру. В казарме ему не сиделось. Но только он собрался выйти, как к нему вошел солдат и доложил:

— Господин офицер, у ворот вас дожидается какая-то женщина.

— Какая? Полненькая, черноглазая? — Он прежде всего подумал, конечно, о. хозяйке.

— Нет, господин офицер…

— А откуда она? Как выглядит, городская или деревенская?

— Так точно, деревенская, господин офицер.

— Она знает, что я здесь?

— Дежурный сказал ей, что вы в казарме.

— Приведи ее сейчас же, — нахмурился он, — а то мне надо уходить.

Солдат вышел. Матейчо осторожно приблизился к окну, выходящему на улицу. Его жена Венка устало переступала с ноги на ногу, держа под мышкой узелок.

— Эта утка зачем-то сложила багаж в узел, — злобно процедил он сквозь зубы. — И зачем-то притащилась сюда. Чтобы меня перед людьми конфузить…

Он набросал на стол старые газеты, раскрыл несколько уставов и учебник для солдат.

Когда Венка пугливо вошла в канцелярию, она застала своего мужа сидящим над книгами за столом. Хотя она уже дважды видела его в офицерской форме, на этот раз он ей показался каким-то другим. Слабый румянец выступил на впалых щеках Венки. С виноватой улыбкой она спросила:

— Эй, человече, нас не забыл еще за этой службой?

— Садись. — Он указал ей на стул, — с приездом.

— Спасибо, — ответила она. Ей все еще не верилось, что это тот самый человек, который когда-то приставал к ней на посиделках и был готов ввязаться в драку ради нее с каждым, кто становился у него на пути.

Наступило неловкое молчание. Матейчо продолжал бегать глазами по строкам книги. Венка заговорила первая:

— Белье у тебя на смену есть? Кто тебе тут стирает, где ты спишь, как поживаешь? Уж не на фронте ли был, что не писал о себе?..

— Со дня на день жду, что пошлют, — солгал Матейчо и отодвинул книгу. — Я должен был уехать три недели тому назад, да вот начальству я очень понравился, не хочет меня отпускать.

— Ты уж смотри, постарайся остаться тут: с войны, может, вернешься, а может, и нет. На этой кровати спишь? — показала она на солдатскую кровать около стены.

— Здесь сплю, здесь работаю, голову от стола некогда поднять. Вон сколько надо выучить. Офицерские погоны ношу, а не луковицу, — слегка повысил он голос.

— Почему не остался в селе? Хорошо там было…

— Скажешь тоже! — зло прищурил глаза Матейчо. — Умница какая нашлась! Что же там хорошего? Каждый пацан может тебя обругать, когда ему захочется.

Венка остановила испуганный взгляд на нем, и вдруг ей сделалось страшно, больно и тяжело. Здоровый сельский инстинкт подсказывал ей, что перемена в Матейчо обрекает ее на одиночество. И раньше жизнь Венки с ним была не очень-то легкой, но хоть люди не говорили, что он ее бросил, а теперь какими глазами она будет смотреть на них?

— Когда домой-то заедешь? — робко спросила она.

— Что я там забыл? Или, думаешь, соскучился по неприятностям? Здесь моя служба, здесь я нужен. Ты что же думаешь, это так себе, пустяки — быть капиталом? Не ты мне эти погоны пришивала.

— А со мной что же будет? — тревожно посмотрела она на него. — Ты здесь, а я одна дома, как кукушка… Женщины уже стали посмеиваться за моей спиной.

— Подумаешь! Не хватало мне забот. Мне все равно, что какие-то там дикари и простаки сплетничают обо мне. Я делаю то, что считаю нужным, и меня никто не интересует! — Посмотрев на ее ноги, он сердито сказал: — Что, не могла ваксой намазать ботинки? Уж вакса-то дома есть!

— Зачем? И так чистые, чего ваксу зря переводить, денег ведь стоит.

— А, твою мать! — скрипнул он зубами. — Ведь здесь же город! Нашла на чем экономить! Эта вакса и так государственная, чего ее жалеть? Осенью я взял тебе разрешение на летнее пальто, так ты его сестре отдала, а сама ободранная ходишь, как нищенка.

— Да ты что это придумал? Посмотрите-ка на него, далась я ему! У меня все чистое, выстиранное, заштопанное. Уже стыдиться меня стал! — сквозь слезы запричитала она. — Белый свет мне не мил, как в могилу попала. Угробили вы меня, проклятое ваше семя! Как мокрое полотенце выжимала меня твоя мать, пока была жива!

Матейчо боялся, как бы кто-нибудь случайно не вошел в канцелярию и не стал невольным свидетелем семейной сцены. Приближался обед. Раина, должно быть, уже ждет его. И чтобы поскорее отделаться от Венки, он обратился к ней ласково и примирительно:

— Ну, жена, хватит. Получается, что ты приехала на мне зло срывать. Я ведь добра тебе хочу. Не беспокойся. Подожди еще немного. Надо утвердиться на службе, и уж тогда поищу квартиру…

— А наш дом в селе? — прервала, его Венка.

— Ничего с ним не сделается. А ты станешь городской. Ну чего уставилась, как баран на новые ворота? — Он приблизился к ней и ущипнул за впалую щеку.

— Тут и без таких, как я, хватает горемык. Негоже путаться у людей под ногами, — ответила она, немного успокоившись и обретя крохотную надежду.

— Это тебе не шутка, город. Что мы здесь? Сразу в дамки не выйдешь. Но погоди, и ты увидишь, на что способен твой Матей.

— Ох, дал бы бог дожить до этого! — измученно улыбнулась она.

Матейчо облегченно вздохнул, когда Венка вышла за ворота казармы. Он подождал, пока она, еле волоча ноги, скрылась в городском саду, потом, стоя перед зеркалом, надел набекрень фуражку. Из казармы он быстро направился на квартиру, где его ждала к обеду Раина.

Глава девятая

Медленно и незаметно проходили один за другим то дождливые и хмурые, то ясные и солнечные дни. Пятый год апрель расстилал пышный зеленый ковер на полях, чтобы обрушить на него кровь и огонь, пороховой дым и грохот.

Солдаты стремительно шли на запад, преследуя по пятам виновников неисчислимых людских страданий. Иногда на коротких привалах в лесах, уцелевших от огня, они как завороженные слушали трели соловьев.

— Теперь самка сидит на яичках, — прошептал Марин, показывая туда, где пел соловей.

— Жизнь требует своего, — добавил Кутула, — ничто не может ее остановить…

Даже в садах, истоптанных сотнями солдатских сапог, косной распустились тюльпаны. Кусты сирени оделись в пышный наряд, и утренний ветер далеко разносил аромат цветов.

Луканче, проходя утром мимо куста, сломал ветку сирени и долго держал ее в своей ладони, а в это время гитлеровская батарея открыла огонь и засыпала цепь полка огнем и землей. Лежа в каком-то заросшем рву, может быть раньше служившем оградой поля или сада, Луканче время от времени подносил к носу душистую ветку, и сладковатый аромат сирени невольно возвращал его в Камено-Поле. Наклонясь к уху Пени, Луканче пытался перекричать грохот рвущихся снарядов:

— Эй, Пени, а как сейчас расцвела сирень над Осымом за селом! Эх, до чего ж мы любили туда бегать!

— Сбегай сейчас и наломай, — прижимался к земле Пени, по привычке закручивая кончик желтых усов. — Беги немедля, я тебе разрешаю!

— Разрешаешь, — глуповато улыбался Луканче, — если бы ты был таким большим начальником, давно бы твой след тут простыл…

А бывало и так, что теплым утром, когда солнце играло в росистой траве, они проходили по следам, оставленным гусеницами танков, и с грустью смотрели на смятую сочную траву на лугах, на вывороченные с корнями фруктовые деревья.

— Эх, сколько убытка! — скажет удрученно какой-нибудь старательный хозяин.

Другой в шутку ему ответит:

— Ты, дружище, гляди, чтобы не откинуть где-нибудь копыта, а все остальное гроша ломаного не стоит. За лето окопы и воронки зарастут бурьяном, а ржавчина разъест гильзы.

— Тоже мне умник нашелся, — вмешается третий, — сделал открытие, что ржавчина гильзы разъедает!..

А когда проходили через вспаханное поле, Кутула брал в руку теплый чернозем, нюхал его и, растирая между пальцами, тихо говорил, вздыхая:

— Самый раз пахать! А земля, черт бы побрал все, мягкая, как душа! — И он грустно качал головой.

— Эй, сват, если бы тебе дали тут участок, ты бы надорвался от работы, — шутливо говорил ему Пени. Но иногда, показывая на захваченных артиллерийских коней, замечая: — Посмотри-ка на них, эти два плуга потянут.

— И еще как, — с удовольствием качал головой Кутула.

— А какие девчата тут пели во время жатвы! — делился своими холостяцкими волнениями Луканче. Как только наступало затишье, он становился беззаботным, как кузнечик. И мечтал вернуться в село с орденом за храбрость, чтобы его сверстники сохли от зависти.

Маджар ковылял в строю, едва волоча стертые ноги, и смотрел на грязные сапоги офицеров, прикидывая в уме, какие бы мог заработать деньги, если бы вычистил их государственной ваксой.

На каждом привале Мато бегал по ротам и всегда находил легковерных кандидатов попытать счастья, играя в карты.

— Мато, постыдись, — возмущался Слановский. — На что это похоже? Ты солдат или шулер?

— И то и другое, господин подпоручик, — шутливо оборонялся он. — Что поделаешь, сами заставляют.

Слановский приказал Кутуле обыскать его и забрать карты, но уже через два дня унтер-офицеры 6-й роты снова проиграли ему, однако жаловаться не посмели.

Траян молча шел в строю. Начальство решило, что будет лучше, если он искупит свою вину в боях. Конечно, Траян не очень-то старался. Когда над ним подшучивали, он сердито огрызался. Слановский строго-настрого запретил дразнить его, но Траяна все равно не оставляли в покое. Стоило ему на несколько шагов отстать, как тут же начинали сыпаться шутливые вопросы.

— Эй, Траян, где это ты пропадаешь? Того и гляди тебе предложат взять на себя командование дивизией, — подшучивал Пени.

— Ему этого мало, — смеялся Кутула, — ему армию подавай!

— Эх, если бы так, — улыбался Луканче, — тогда бы он назначил меня адъютантом, а я взял бы себе в ординарцы Маджара. Пусть бы и он пожил в тепле да в холе. Может, перестал бы бояться.

— Много захотел, — надулся Маджар. — Кому-кому, а тебе служить не буду, даже если ты генералом станешь.

— У тебя никак до сих пор поджилки трясутся, так тебя напугал Траян, — подтрунивал над ним Луканче.

— Да если хочешь знать, я даже не испугался Траяна, когда он был в форме капитана. Я как увидел его, так сразу себе и сказал: это он. Если бы у меня было оружие…

— А помнишь, как ты упрашивал меня не трогать его? — в который раз шутливо поддевал его Пени.

— Ш-ш, идет! — подавал кто-нибудь голос, заметив Траяна, появляющегося из темноты.

Обычно Траян садился в стороне от своих товарищей, боясь их постоянных насмешек и шуток, тем более что полевые офицерские галифе капитана Гуджева уже протерлись на коленях, а каблуки сапог износились и скособочились.

Присутствие Кутулы подзадоривало Луканче. Его уже ничто не могло удержать.

— Траян, может, дашь на вечер галифе и сапоги?

— Зачем они тебе? — с притворным удивлением рычал Кутула.

— А вдруг где-нибудь поблизости вечеринка, пощеголяю в них перед девчатами.

— Тоже мне щеголь нашелся! — пренебрежительным взглядом окидывал его Маджар.

Траян молча отворачивался. Однажды Луканче, трогая вещмешок, заволновался:

— Это еще что за шутки?.. Кто заиграл мой хлеб? — Он оглядел товарищей в надежде по чьей-нибудь предательской улыбке угадать, кто из них это сделал. Но никто не улыбнулся, и у него даже не осталось надежды получить обратно свой хлеб. Пени встал на колени и сказал:

— Карлюка был недавно здесь. Где он?

— Он недавно разговаривал с какой-то старухой в конце села. Она даже пригласила его в дом, — безучастно сообщил Маджар.

— Товарищи, не шутите! Кто взял мой хлеб, пусть отрежет себе немного, но и мне оставит, разрешаю, — полушутя сказал Луканче.

— Это дело рук Карлюки, — пробубнил Кутула.

— А может, и не его, — добавил кто-то.

— Нехорошо получилось, — снова вставил Кутула.

При последнем пополнении в роту прибыл среднего роста солдат, с веснушчатым птичьим лицом и прищуренными хищными глазками. Мало кто знал его настоящее имя. Прозвище Карлюка шло от названия тех орлов в равнинных районах, которые, как опытные воры, таскали маленьких цыплят. С первых же дней Карлюку заметили в роте. Он своими длинными руками ловко прибирал все, что плохо лежало.

В четыре часа утра полк был поднят по тревоге. Было приказано идти бесшумно. И вдруг где-то в середине колонны громко зазвонил будильник. Сонные солдаты начали испуганно озираться, а те, кто шел рядом с Карлюкой, стали толкать его в спину и отчаянно ругать.

— Что здесь происходит? — подошел к ним Слановский.

Несколько человек захихикали. Пени вытянул шею в сторону вещмешка Карлюки и многозначительно заявил:

— Господин подпоручик, похоже, что этот будильник случайно попал в его вещмешок…

Позже стало известно, что Карлюка подарил хлеб Луканче старой хорватке. Женщина, тронутая его поступком, пригласила его в дом. Воспользовавшись тем, что она на минуту вышла, Карлюка быстро спрятал будильник в вещмешок.

Так проходили дни и ночи, то спокойные, то неожиданно напряженные. И герои дождались наконец незабываемого майского утра, гордые и довольные от сознания исполненного долга. Безумцы, которые потопили землю в крови, безоговорочно капитулировали.

— Мир! Мир! — гремело над весенним, радостно возбужденным простором. — Победа! Победа!

Матейчо следил за событиями на фронте с болью в сердце. Оттуда должны были вернуться земляки, увешанные орденами и медалями, окруженные славой и почетом. Но главные его тревоги и волнения были связаны с тем, что скоро мог возвратиться поручик Цеков. В голове Матейчо роились лихие планы, один другого сумасброднее и неосуществимее. Привыкнув за последние два месяца к чужой постели и превратившись в домашнего цыпленка, он, как только вечером гасили лампу, весь превращался в слух. Повесив мундир на стену, а вместе с ним и идеалы, которым служил, он «мстил» буржуазии и фашистам. В казарме и на улице в разговорах с каждым встречным знакомым или другом он метал громы и молнии, но в постели был послушен, как дрессированная шавка.

Раина пораньше укладывала спать ребенка. Потом тихо вставала с постели, на цыпочках выходила из комнаты и быстро ныряла под одеяло Матейчо. Но ей постоянно казалось, что ребенок только делает вид, что заснул.

Кокетливая от природы, она давно оценила, чего стоит ум ее «крепкого сельского бычка», как она в шутку называла Матейчо. В последнее время она специально дразнила его, находя для себя удовольствие в его ревности.

Подложив ей руку под голову, Матейчо ласкал ее и не переставая вздыхал.

— Если бы меня спросили, я бы продолжал эту проклятую войну еще лет десять. Скажи, что теперь делать будем?

— Не знаю, ничего не знаю, — прижималась она к нему. — Он скоро вернется, на днях опять писал об этом.

— Видно, ты только того и ждешь! — сердился он.

— Жду не жду, он все равно вернется.

— И почему его не послали в какую-нибудь атаку, чтобы его там прихлопнули! — продолжал он. — А ты осталась бы молодой вдовушкой. Вот бы натешились мы тогда с тобой! Знаешь, — с подкупающей откровенностью делился он с ней своими планами, — если ты так льнешь ко мне, то, наверное, я тебе нравлюсь.

— А-ах, ты-ы, — с наигранным возмущением щипала она его за грудь, — если бы не нравился, разве приходила бы я к тебе каждую ночь?

Матейчо снова вздыхал:

— Приходишь и хорошо делаешь, а когда вернется он, что тогда?

— Ничего не знаю, ума не приложу…

— А я вот придумал, — прервал ее он. — Если ты мне поможешь, нам обоим будет хорошо.

— Ничего ты не придумаешь, милый, — прижималась она к нему, — знаю я его, ревнивый он, покоя мне от него не будет.

— Да я тебе об этом и толкую; раз он такая гадина, давай ему статью пришьем. Скажи мне о какой-нибудь его тайне или слабости, например. У меня есть свои люди, мы быстро его в тюрьму упрячем, а если хочешь, и на тот свет определим. И тогда вдвоем заживем в свое удовольствие.

Глуповатые и преступные планы Матейчо забавляли Раину, и она с поддельным удивлением спрашивала:

— Вот уж не думала, что такой большой коммунист, как ты, способен на такой поступок.

— Ох, — спешил он заверить ее в своей верности, — ты разве еще не поняла, что ради тебя готов хоть город поджечь? Эхе-хе-хе, и покрупнее меня коммунисты сделались бы шелковыми, если бы провели хоть одну ночь с тобой. Знаю я их! Посмотрим, вдруг твой пентюх начнет что-нибудь говорить против народной власти, вот тогда мы его и приберем к рукам. А я женюсь на тебе. Неужто он хитрее меня? — допытывался Матейчо.

— Да он тебя с потрохами продаст, — дразнила она его.

— Ясно, жалеешь его, — сопел Матейчо, — а я готов из-за тебя в огонь броситься! — Он поворачивался на другую сторону, разыгрывая из себя обиженного, в надежде, что Раина его приголубит или скажет какое-нибудь ласковое словечко. Если она долго этого не делала, он сам просил прощения за свою несдержанность.

Рано утром Раина покидала теплую постель. Матейчо обычно спал на спине. Пряди волос спадали на лоб. Во сне он шевелил губами. Раина легонько гладила его по лицу, осторожно накрывала одеялом и на цыпочках выходила из комнаты.

Еще до того, как заглохли орудийные и винтовочные залпы на фронтах, муж Раины вернулся в город. Он создавал столько забот Матейчо.

Первые дни Матейчо внимательно присматривался к нему, вел себя несколько вызывающе, как будто еще не свыкся с положением квартиранта, Но он сразу понял, что Цеков — наивный добряк, кроткий и мягкий человек, болезненно изнеженный и преждевременно состарившийся. А разница в годах между ним и Раиной была около восемнадцати лет, и часто случалось, что неосведомленные люди принимали Раину за его дочь. Раина вышла замуж без любви — ее сосватали родные. Она согласилась на этот брак после легкомысленной авантюры с кавалерийским подпоручиком, который обещал ей звезды с неба, пока полк был в городе. Но однажды ночью полк отправили по тревоге к границе, и с тех пор о подпоручике не было ни слуху ни духу. Раина надеялась, что после женитьбы привяжется к Цекову, однако с течением времени она все больше и больше охладевала к нему. Она поняла это очень скоро, но что-либо изменить было не в ее силах. Раина была готова на любые уступки, даже на самые постыдные унижения, лишь бы об их настоящих отношениях не стало известно людям.

Сегодня у Цекова было много работы. В этот базарный день из сел к нему пришло много клиентов. Торопясь закончить все дела, он несколько раз бегал в суд, к нотариусу, три раза входил в зал заседаний. И только к вечеру, падая от усталости, он задержался в конторе, с удовольствием выпил чашечку кофе и решил просмотреть письма и газеты.

Последним ему попался конверт без подписи, почерк показался знакомым. Такими крупными буквами и так четко писала жена ветеринарного фельдшера, находившегося на пенсии, их соседка, с которой их отношения несколько лет назад перешли всякие границы: они оспаривали около двадцати квадратных метров земли, где находились дворовые постройки. Содержание письма подействовало на него как внезапный, неожиданный удар.

Вначале он бессознательно смял письмо, но вдруг ему стало больно и обидно, как будто весь город знает о его позоре, а он узнал об этом последним.

Минуты две он постоял неподвижно. Потом медленно расправил письмо, разгладил его края и положил в портфель.

Домой он пришел рано. Раина поджидала его на скамейке под навесом, образованным виноградными лозами. Ничего не зная о письме, она решила поласковее поговорить с мужем, чтобы отвести его подозрения. Женское чутье и инстинкт подсказывали ей, что если сейчас Цеков ничего не подозревает, то рано или поздно он начнет страдать и ревновать ее.

— Что с тобой? Ты не болен? — спокойно спросила она, когда он грузно опустился на скамейку и посмотрел на нее мутным, блуждающим взглядом.

— Ничего, — ответил Цеков и опустил глаза.

Она помолчала немного и, отложив в сторону вязанье, обхватила голову руками.

— Я теперь поняла, что без тебя мне не справиться даже с самым пустяковым делом в доме. Скажи мне, дай совет, что сделать, как выдворить этого простака. Чтоб пусто было тому, кто привел его к нам в дом!

Цеков был начеку, но молча и сдержанно слушал. А Раина все с той же озабоченностью продолжала:

— К тому же он неряшлив. Мне противно даже проходить мимо его комнаты. И по всему видно, что он и жену свою готов сюда привезти. Только этого нам и не хватало. Весь дом провоняет от этой грязной деревенщины.

— Не знаю, ты же ему сдала комнату. — Только теперь Петр Цеков поднял глаза от земли, а когда вспомнил о своих сомнениях и страданиях, почувствовал себя каким-то обезоруженным, но на всякий случай решил сказать: — Зачем оскорбляешь человека? Я не замечал, чтобы он был таким уж неряшливым. Когда ты ему сдавала комнату, разве не спрашивала его, есть ли у него семья?

— Чего там спрашивать? Привел его фельдфебель, Муж Сийки-вязальщицы. Входят в дом, даже не спрашивают, сдаю ли я комнату, как будто мы для них этот дом построили… Ты ведь адвокат, придумай что-нибудь. Мои нервы уже не выдерживают одного вида этого простака.

— Чего ты хочешь от меня? — спросил Цеков спокойнее.

— Людям помогаешь, подумай и о себе, найди способ избавиться от него. Да и нет расчета держать его, лучше пустить двух учениц — и за наем больше возьмем, и компания у меня будет, когда тебя нет дома. К тому же они почище этого будут. А этот весь дом провонял.

— Ты его пустила, ты его и выгоняй, — ответил Цеков, внутренне довольный, чувствуя, как его душевное равновесие медленно возвращается.

— Ах вот оно что? — Она посмотрела на него, всем своим видом стараясь показать, что она задета. — Если я тебе так опротивела, скажи, буду знать, что у меня нет мужа, который бы позаботился обо мне. Сегодня эта мерзавка, — показала она на соседку, — опять бросила три-четыре кирпича в клумбу с цветами. Сообщи в милицию, пусть ее туда вызовут, а не то я сама доберусь до нее. Она видит, что ты молчишь и не обращаешь внимания на ее проделки, так совсем взбесилась. Знаешь, что она на днях говорила о тебе Сийке-вязальщице?

— Что?

— Говорила, что видела, как ты более получаса любезничал с этой потаскухой, секретаршей судьи.

Раина лгала. Никто ей ничего не говорил. Просто она ходила как-то на рынок и случайно увидела мужа, разговаривавшего с секретаршей судьи, но нарочно зашла в магазин и пробыла там до тех пор, пока он не вернулся к себе в контору. Этот случай она решила использовать потом и разыграть сцену ревности.

— Может, и говорил, не помню, — ответил он равнодушно.

— Ничего ты не помнишь! — Она была готова расплакаться. — И это в твои-то годы! Если будешь цепляться за бабьи подолы да делать глупости на старости лет, то хоть выбирай кого-нибудь поприличней. А ты до шлюх опустился. Что ж, вольному воля, только избавь меня от этого. Но имей в виду, — она угрожающе подняла палец, — если узнаю, что у тебя с ней что-то было, волосы ей выдеру.

Услышав эти слова, Цеков улыбнулся. Ему и в голову не приходило изменять жене. Он достал письмо из портфеля и подал его ей:

— Читай!

Сначала Раина слегка побледнела, но затем вскинула голову и с притворной обидой в голосе спросила:

— Для чего ты мне это дал? Ты думаешь, я не знаю, кто это писал? Опять эта сучка! До каких пор ты будешь позволять, чтобы меня обижали? Сейчас же пойду к ней, глаза ей выцарапаю! — Она негодовала.

— Погоди! Не надо! Оставь ее! Ведь это ложь, не так ли?

— Ох, боже мой, а ты хочешь, чтобы была правда? Ты этого ждешь? Скажи! Знаю я тебя! — Она расплакалась на этот раз по-настоящему. Слезы обильно покатились по ее щекам. — Сам только и думаешь, как бы избавиться от меня. Если я тебе так опротивела, так и скажи! — И она, рыдая, ушла в дом.

Цеков закурил сигарету. Глубоко затянулся табачным дымом и, откинувшись на спинку скамейки, полузакрыв глаза, смотрел на ясное небо, на котором уже загорелась первая звезда. Хлопая крыльями и воркуя, два голубя устраивались под крышей дома на ночь.

У соседей зазвенело пустое ведро возле колодца. Послышался неразборчивый говор и шум. Цеков порвал на мелкие куски письмо, положил его на край скамейки и зажег над клочками бумаги спичку…

— Какие дрянные люди, — вздохнул он облегченно, — завидуют мне! — И он медленно направился в дом с чувством легкости, как будто только что вышел из-под холодного, освежающего душа.

С того момента, когда Цеков получил анонимное письмо, а Раина с подкупающей искренностью рассеяла подозрения мужа, не прошло и двух недель, и вот как будто сама судьба решила подшутить над Матейчо.

В начале июня после необычайно сильной жары вдруг похолодало. В это утро Раина затопила на кухне печку. По старой привычке Цеков каждое утро брился, прежде чем идти на работу в суд или в свою контору. Он добривался перед зеркалом у окна, а Раина сидела в это время на низком стульчике перед печкой, на которой весело фыркал чайник.

Только что поднявшийся Матейчо с полотенцем на шее вошел в кухню:

— Доброе утро, хозяин! Что за погода! Как на никулин день! — показал он на запотевшее окно.

— Воля божья, господин офицер, — добродушно ответил Цеков, не поворачиваясь к нему. — Пора подумать о дровах на зиму.

— Эх-хе-хе, какие еще дрова?! — небрежно махнул рукой Матейчо. — В тюрьме не такой холод был, и ничего, без печки гигиеничней! — И, проходя мимо Раины, он слегка ущипнул ее за плечо. Она нахмурила брови и скосила глаза в сторону Цекова, но Матейчо только показал в спину Цекова язык. Цеков все это видел в зеркале. Рука его дрогнула, и он порезал себе подбородок. Когда он повернулся к Раине, она невольно его упрекнула:

— Что, опять порезался? Сколько раз тебе говорила, оставь эту бритву… У тебя ведь руки дрожат…

Цеков стоял не двигаясь. По его подбородку к шее стекала тонкая струйка крови. Он постоял так несколько мгновений, переводя взгляд с жены на Матейчо, который, умываясь, фыркал, как конь.

— Знаешь, хозяин, — заговорил Матейчо, вытираясь, — есть такой гриб, трут называется, если его приложить к ране, сразу заживет.

— И так пройдет, — наклонился над умывальником Цеков и пустил сильную струю воды. Он мылся до тех пор, пока Матейчо не вышел из кухни. Вытираясь, Цеков думал, стоит ли спрашивать жену, почему она разрешает квартиранту такие вольности. В конце концов, он решил выждать, чтобы не спугнуть их. Два дня назад у него был клиент из Камено-Поля, и речь зашла о Матейчо. Когда крестьянин узнал, что Цеков пустил в дом такого пустого человека, он очень удивился. От крестьянина Цеков узнал, что Матейчо случайно попал в тюрьму, что, пока он работал в милиции в Камено-Поле, люди хлебнули горя, что он лгун и клеветник, что любит хвастаться и врать, как старый цыган.

И вот теперь Цеков увидел в зеркало, как этот ничтожный человек ущипнул его Раину за плечо и та скосила в сторону Цекова глаза, а сам Матейчо еще и язык ему показал.

Весь день Цеков был подавлен и не находил себе места, а к вечеру решил устроить им ловушку. Недавно он был защитником по бракоразводному процессу, где муж поступил именно таким образом.

Он вернулся домой и лихорадочно стал собираться в дорогу. Сказал Раине, что рано утром уезжает в столицу по важному делу.

— Как же так вдруг? — охала она. — Ничего не успею приготовить тебе в дорогу. Сколько дней пробудешь там? — спрашивала она и мысленно представляла себе, как хорошо проведет время в его отсутствие.

— Дня через три-четыре вернусь, — ответил он, терзаясь из-за собственных подозрений. Если бы в этот момент кто-нибудь отговорил его ехать, он с радостью и удовольствием сделал бы это, так как даже мысль, что его подозрения и предположения окажутся правдой, приводила его в отчаяние. Он понимал, что тогда его отношениям с женой придет конец. Цекову стало даже совестно, когда он видел, как ухаживала за ним Раина, как она проверяла в чемодане его вещи, напоминая ему, чтобы он ничего не забыл. Когда утром Цеков собрался уходить, в кухню вошел Матейчо с полотенцем через плечо и после обычных приветствий спросил:

— Хозяин, никак в дорогу собрался?

— Да, в Софию еду на несколько дней, — спокойно ответил Цеков, не оборачиваясь.

— Хозяин, не забудь купить мне коробку цветных карандашей, а то нас заставляют рисовать топографические карты.

— Только одну коробку? — с иронией спросил Цеков.

— Ну, если сможешь, возьми, пусть будут…

Раина проводила мужа до улицы, прощаясь, просила скорее возвращаться. Цеков купил билет не до столицы, а всего до третьей остановки. Там он погостил у одного знакомого фронтовика и вечерним поездом снова вернулся в город.

Но так как он решил прийти домой около полуночи, то зашел на вокзале в буфет, выпил там две рюмки коньяку и только в половине двенадцатого направился домой.

Когда он подошел к калитке, ноги его дрожали. Город спал, а он пугливо озирался, как будто кто-то за ним следил. Колебание и раскаяние сжимали его сердце, но с другой стороны какая-то невидимая сила влекла его к дверям дома.

Тихо открыв дверь, он на цыпочках вошел в коридор. Как вор, приблизился к спальне и крепко нажал на ручку двери. Забыв поставить чемодан, щелкнул выключателем и, зажмурившись от света, бессознательно выпустил чемодан из рук. То, что он больше всего боялся увидеть, предстало его глазам. На его старинной ореховой кровати, на его подушке, рядом с его женой спал Матейчо. На стуле около трехстворчатого гардероба лежали галифе Матейчо и его пистолет. От стука упавшего чемодана и яркого света первой проснулась Раина. Она попыталась закричать, глядя на мужа широко раскрытыми глазами, и машинально натянула одеяло на грудь. Сон это был или действительность? Хриплый тревожный крик застрял у нее в горле. Взгляд Цекова показался ей диким и мутным, а сам он — страшным и злым.

— Что это? — спросил он дрожащим голосом.

Только теперь вскочил сонный Матейчо, схватился за подушку, словно хотел ею прикрыться.

— Сука! — плюнул Цеков на жену. — Весь город подыму! — Он пнул чемодан и, хлопнув дверью, выскочил из дому. По улице он брел без цели. «Меня ограбили. Предали. Жалко ребенка», — повторял он непрерывно.

А в это время Матейчо приходил в себя. Натягивая галифе, он прыгал на одной ноге и повторял одно и то же: «Пропал, как есть пропал! И надо же всему произойти как раз сейчас, когда люди возвращаются с фронта! Теперь уж как пить дать попрут меня за бытовое разложение».

Заглохли орудия. Замолкли противовоздушные сирены. Над тихой равниной спокойно всходило и заходило летнее солнце.

Два дня и две ночи эшелон был в пути. Он мчался на родину. Лица солдат были радостно возбуждены. Гладковыбритый Кутула стоял у дверей вагона и нарочно своей спиной загораживал проем, чтобы поддразнить Луканче, не дать ему увидеть происходящее на станциях. Как только мелькнет в толпе лицо девушки, он шутливо кричал:

— Ну давай, братва, полный вперед!..

Время от времени Пени вынимал из кармана старенькое помутневшее зеркальце, подкручивал пожелтевшие от табака усы и весело подмигивал Кутуле:

— Невеста, как увидит меня, сразу обомлеет от радости. Эх, почему я не холостяк, как ты?! — И он сильно хлопал по плечу Луканче.

Лило восторженно смотрел на поле, и каждый полустанок напоминал ему милые дни детства.

Слановский подпоясался портупеей, начистил сапоги. На груди его покачивался орден «За храбрость», полученный еще осенью.

Вот и знакомые синие холмы. В летнем зное у подножия холмов теряются очертания домов, потонувших в дымке.

Мимо поезда весело пробегают телеграфные столбы, железнодорожные переезды с полосатыми шлагбаумами, по краям вдоль колосящихся полей качаются алые лепестки цветущего мака, а где-то еще дальше желтеют пятна первых снопов скошенного ячменя.

Поезд мчится с огромной скоростью. Словно оживают холмы, очищаясь от послеобеденной летней мглы. Празднично и торжественно выглядят даже бедняцкие пригородные кварталы города. Несколько локомотивов из железнодорожного депо гудками дружно встречают эшелон. Поезд торжественно подходит к вокзалу. Перрон и весь вокзал забиты пестрой толпой встречающих. Последние метры — и вот поезд останавливается. Гремит торжественный марш. Разноцветное море встречающих колышется. В воздух летят косынки, шапки, люди радостно машут руками. Молодая женщина высоко поднимает над головой двухлетнего мальчугана и протягивает его к одному из вагонов. На площади перед вокзалом виден огромный транспарант:

«Добро пожаловать, победители! Вечная слава Красной Армии! Да здравствует болгаро-советская дружба!»

Из первого вагона на ходу легко спрыгнул на перрон дежурный по эшелону. За ним важно шествует трубач Леси. Гул как будто сразу же прекратился. И солдаты и встречающие затаили дыхание. Леси широко расставил ноги и затрубил сигнал «выходить». Солдаты дружно высыпали из вагонов. И снова заволновалось, как от ветра, человеческое пестроцветное море.

Команды следуют за командой. Полк построен в каре на площади. Толпа встречающих снова окружила солдат. Стоя перед 2-й ротой, Слановский осторожно осматривает встречающих, выискивая лица дорогих его сердцу девушек — Бойки и Лиляны. Глаза его устали. Вот одна девушка, поднявшись на цыпочки, машет ему рукой, держа над головой уже увядший букет цветов. Это Бойка! Она вытирает слезы. Солдаты, стоя сзади Слановского, тихо перешептываются в строю, выискивая в толпе своих близких. Лило настойчиво шепчет ему что-то, потом говорит вполголоса. Только теперь Слановский оборачивается. Улыбающийся Лило показывает ему на Лиляну, стоящую справа от импровизированной трибуны. Глаза их встречаются. Она застенчиво машет ему букетом цветов.

Адъютант майора Пеева подбегает поочередно к командирам батальонов. Все взгляды устремлены на маленькую, пышно украшенную трибуну в глубине площади. Музыка играет марш. Вдруг пестрая толпа стихает. Следуют команды «Смирно!» и «На караул!». Незнакомый генерал принимает рапорт майора Пеева, за генералом идут Розов, Цветков, Чавдар и еще несколько человек. Они направляются на правый фланг полка. Громко и дружно отвечают на приветствие роты.

Перед строем останавливаются официальные лица. Майор Пеев берет у адъютанта список, медленно и торжественно раскрывает его. Чеканя шаг, к нему подходят офицеры, унтер-офицеры и солдаты, награжденные орденами за храбрость.

Слановский слышит свою фамилию и останавливается перед трибуной с бьющимся от волнения сердцем. Пеев крепко жмет ему руку. Он прикалывает второй орден к груди Слановского, по-братски сердечно обнимает его и целует. Он и все эти стоящие в строю мужчины с обветренными лицами с честью выполнили свой сыновний долг перед отечеством.