Натиск на Закат

В РЕВЕЛЕ (A REVEL)

На свадьбе Хука, городского советника Ревеля, Петру Алексеевичу стало плохо. Ему вдруг опротивели запахи от богато сервированного и уставленного яствами стола, от Екатерины, сидевшей обочь него и вспотевшей в натопленном доме, от услужливого Зотова, коменданта города, стремглав подбежавшего по мановению царского перста и обдавшего государя водочным духом.

«Зачем-от звал его» — не этот вопрос сдавил его мозг, а горечь от понимания истины: — «Помираю!»

Мокрота заполнила грудь — и, пытаясь откашляться, Пётр ощущал трудность в дыхании; весь организм, казалось ему, затрясся, будто вновь вернулись болезни, от которых настрадался в молодые годы; но нет — дрожь в телесах оказалась мимолетной: лихорадка всего лишь напомнила о себе; иное мучило его: ныне он более всего страдал от ужасных болей в голове.

Мучительные головные боли, порождавшие ломоту в членах и слабость в груди, не отпускали его на протяжении всего пребывания в Ревеле, начиная с момента торжественной встречи, устроенной местными баронами и купцами, а точнее говоря, с того мгновения, когда он со своей благоверной и в сопровождении свиты въехал на Вышгород. Его глазам стало нетерпимо больно от белизны снега, и его уже не радовала ёлочная иллюминация у триумфальных ворот и фейерверк, затеянный горожанами.

Пытаясь заглушить боли, он выпивал за своё здравье больше обыкновенного. Пил не только в доме Шлиппенбаха, любезно предоставленным сим генералом для царской четы, но и во время обеда с баронами, потомками немецких рыцарей. Вечером он пил в городской ратуше с ратманами. Всю ночь безуспешно пытался заснуть…

Утром выпил с настырным английским купцом, неким Чарльзом Куутом, эрлом Белламонтским. Было за что: англичанин-судовладелец возымел желание служить России, воевать шведов на Балтике в качестве капера, и от услуг его фрегата с экипажем бравых сынов Шотландии отказаться было невозможно. На борту — в компании с Чарльзом и капитаном фрегата, там же произведённым в капитана второго ранга, — царь осушил объёмистый бочонок вина после торжественного поднятия флага с синим Андреевским крестом. Полюбовавшись флагом, сшитым корабельным мастером по приказу судовладельца, Пётр припомнил несколько фраз на англицком языке, выученных им некогда в Лондоне, и, высказав слова благодарности, нацарапал подпись под указом о даровании в пользу эрла трёх деревень окрест Новгорода с тамошними работными людьми как надобными для строительства гошпиталя и домов призрения увечных и раненых воинов в новоприобретённом поместье эрла под Ревелем. Угодливый толстячок из свиты продиктовал царскому писарю названия деревень, а Чарльз подсказал писарю писать его «англицкое» имя русскими буквицами: «Моё имя по-русски Карл. Так и пиши». Царь тут же наказал именовать Карла графом Колыванским и повелел писарю написать ещё одну бумагу о возведении англичанина в достоинство российского графа. Петру как русскому государю ведомо было об истории Колывани, об унижении и гибели русских в ревельской Колывани во времена Ивана Грозного. Припомнив сей факт, он одобрительно посмотрел на залётного английского эрла, проявившего интерес к истории русских и назвавшего собственное имение к востоку от Ревеля Колыванью. Англичанин не преминул воспользоваться благодушным настроением царя, попросив об изволении из сибирского плена барона Эверта Филиппа фон Крузенштьерн, бывшего подполковника шведской армии, пленённого под Нарвой ещё в тысяча семьсот четвёртом году. Царь, считая себя прозорливым, моментально решил: «Освободи одного — будут за других просить. Пресечь надобно жалобы и вой!» И в резкой форме отказал просителю: «Тебе-то что?! Пусть сидит! Ты никак с баронами сдружился?» Капитан фрегата, исполнявший обязанность толмача, перевел царю с немецкого на русский ответ судовладельца, хотя и не совсем точно: «Никак нет, Ваше Величество! Эрл токмо с баронессой фон Крузенштьерн сдружился». — «Вот и хорошо, — развеселившись, сказал Пётр. — Заменишь ей барона, пока тот в Сибири.» — «Капитан неверно понял меня. Баронессу видел лишь однажды, да и старовата она для меня.» Пётр хохотнул и, хлопнув по плечу англичанина, завершил сей разговор поощрительным словом: «Твоим амурным делам, граф Колыванский, мешать не буду».

Царские указы и заблаговременно подготовленное свидетельство о каперской службе в двух копиях, также подписанное Петром, закрепили дегустацией отборнейшего виски. В свидетельстве Пётр собственноручно написал: «Дозволяю каперить свѣїскїе карабли и по взятїи тѣхЪ караблей вѣсти ихже сЪ пушками в СанктЪпетербургЪ». Написал коротко, ясно и по-русски, ибо читая бумагу, морщился от множества ошибок, что корабельный писарь умудрился наделать в каждом слове.

— Чарльз, ты свою фамилию не вписал в документы, — шепотком заметил Александр фон Карлов, отныне капитан второго ранга, после беглого просмотра бумаг.

— Oh, shit! — грубо ругнулся Чарльз и, подумав, добавил, уже по-немецки: — Не беда! Отныне я граф Колыванский… Уяснил ли суть, Александр? Любой захваченный приз веди в новую Колыванскую гавань. Всё барахло наше, а царю отдаём корабли шведов.

От фрегата, вмёрзшего в лед у ревельских причалов, Пётр, сопровождаемый свитой, отправился в своём возке на пьяное гуляние, по приглашению купцов Братства Черноголовых. Их скромное здание для собраний и увеселений с довольно-таки вычурной дверью с мавританской рожей, вырезанной из дерева, располагалось на зримом расстоянии от солидного дома Большой Гильдии, но истинная дистанция, разделяющая эти купеческие гильдии, большинству купцов Братства казалась огромного размера. В отличие от Большой Гильдии, объединявшей самых состоятельных купцов Ревеля, непременно женатых, причём каждый из них имел для морской торговли, по крайней мере, одно судно, Братство состояло из молодых и неженатых купцов. Царь посетил их дом, где ему по случаю торжественного принятия в Братство поднесли кубок вина. Спьяну Петр решил поучаствовать в Несении Древа, развесёлом местном празднестве: подставив плечо под комель большой ели, он помог братьям донести древо до Ратуши. Перед её фасадом на Большом рынке местная чудь живо поставила и закрепила ёлку в вертикальном положении, а местные бабёнки украсили рождественскую ель цветами из бумаги и тряпиц. Молодые, неженатые купчики не преминули похвастать традицией: они де ёлку ставят, начиная аж с тыща четыреста сорок первого года. Усмехнулся Пётр и даже пожалел себя: ему бы такие заботы — и голова не будет болеть!..

Екатерина опоздала, и церемонии несения древа и его установки перед Ратушей не увидела. Пётр по-рыцарски помог ей выйти из кареты, докатившей её до Большого рынка по единственной улице, соединявшей город баронов на Вышгороде и Нижний город. Нравилось ей окружение немцев-протестантов, и, полюбовавшись разукрашенной елью, она высказала затаённое пожелание Петру: «Летом здесь краше. Неплохо было бы за городом в летнем дворце или, хотя бы, домике пожить. Вели, Петруша, такой дом построить.» — «А что нам мешает? Свейского короля изловлю — и выберу землю под летний дворец, — Пётр широко улыбнулся. — Где царь, там и столица, а летом столица будет здесь, под Ревелем.»

Улыбку царя заметил Чарльз, стоявший поодаль в чёрном плаще, скрывавшем его яркий атласный камзол. Добившись царского внимания и, по сути, всего, что желал получить, он посчитал долгом сопроводить царя. Приглушённый шум толпы, обступившей царскую чету и ёлку, не помешал ему услышать громкие слова Петра. Все, казалось, старались внимать царю и ловили на слух каждое государево слово. На всех лицах было благоговейное выражение, и лишь англичанин посмел иронически ухмыльнуться, услышав желание Петра «изловить короля». Зная не только о бесславной летней кампании русской армии в войне против османов, но также о значительных уступках со стороны России, включая согласие не чинить препятствий для возвращения Карла XII в Швецию, англичанин удивился громко сказанному заявлению царя. «Пётр шутить изволит» — этак подумал он.

От Длинной до Широкой улицы, к дому советника Хука, дошли пешком: отказался Пётр от кареты на санном ходу, ибо недолог путь. Почему бы не подышать морозным воздухом?! Прошёлся по улицам, мощённым булыжником, делая вид, что поддерживает Катюшу. На самом деле, Екатерина поддерживала его и с тревогой увещевала, упрашивала «поберечь себя». Как же?! А кто же будет кричать «горько»? Хороши немецкие обычаи, но с этой-то поры они жить будут по командам русских.

Катеринушка увидела, что Петенька ни с того, ни с сего начал вертеть головой и озираться по сторонам. Петр желал углядеть наглеца, прошептавшего фразу-другую ему в ухо, но рядом с собой, кроме супруги, никого не узрел. Потёрши пальцами хладные от мороза уши, он с неудовольствием отметил, что лоб его горяч, а голова вновь раскалывается от боли, и вымолвил вполголоса: «Боже мя сохрани!» Невидимый наглец, между тем, не сгинул за время сей злосчастной прогулки, но уже громко, как мнилось царю, вторил одну и ту же сентенцию, впрочем с некоторыми смысловыми вариациями и разными междометиями, а суть того сказа была яснее ясного: «Эвона, какой же ты болезненный, Государь!» Подлую мыслишку о том, что наваждение — то ли извне, то ли изнутри — исходило вовсе не от наглеца, а от древней старухи с косой, Пётр решительно отмёл и пробормотал: «Шалишь? У меня дел невпроворот!» В этот момент его нога в высоком сапоге неудачно подвернулась на булыге, и Пётр, схватившись за голень, вдруг заорал: «Изыди, сатана!» Заполошно вскрикнула Катя: «Што, Петруша? На кого серчаешь?»

Махнул рукой он в досаде: мол, не обращай внимания, и доверительно поведал: «Нет никого кроме тебя, Катеринушка! Нет боле лутчаго на свете друга! Унизили здесь меня, причислив к сонму неженатых и черноголовому Братству. Отсель помчимся ко брегам Невы, там венчаться будем». Екатерина припала к груди Петра, а царь, обернувшись к Зотову, с хрипотцой в голосе повелел: «Накажи сани подавать. От советника поеду в Питербурх».

За царём на почтительном расстоянии следовала свита и зеваки. Среди них заметно выделялся англичанин. На свадьбу его не пригласили, но он шествовал в толпе из вполне понятного любопытства. Ещё до приезда Петра он услышал разговор между комендантом города и бароном фон Толль, родственником баронессы фон Крузенштьерн. Барон, носивший алонжевый парик, вопрошал: «Ходят шлюхи, хер Комендант о подмене кайзера Питера. Ви сказать правду.» — «Это ж изменное дело! Укажи, барон, кто сей слух сказывал. Арестую изменщика и посажу под караул!» — «Не знать имя. То сказать один из ваших купец. Приезжать летом.» Вспомнив забавный диалог, Чарльз усмехнулся. Он уже составил определённое мнение об этих слухах, а услышав сердечное слово царя к жене, подумал, что вряд ли нерусский человек мог применять в речи такое ласкательное обращение как «Катеринушка».

А теперь за миг до смерти Пётр только и успел, что прохрипеть: «На крыльцо…» Его сознание померкло, а обмякшее тело рухнуло бы со стула на пол, но падение не состоялось из-за свадебной тесноты. Он всего лишь навалился тяжестью поникшей головы на статное плечо невенчанной супруги. Встревоженная Екатерина всхлипнула и позвала людей: «Питер!.. Боже ж мой, Питер! Да помогите же!»

Зотов с компанией офицеров осторожно вынесли Петра на воздух; кто-то из них вытащил шубы из царского возка — и Петра уложили на подстеленные меха. Бежать за врачом не было нужды: молодой Бурхардт, аптекарь и доктор, протиснулся к выходу, расталкивая прочих знатных ратманов, приглашённых на свадьбу, и, объяснив Екатерине свой статус, прощупал пульс царя, а затем приник к его груди. «Кайзер умер» — эту страшную весть доктор объявил по-немецки и вполголоса; в его взгляде Екатерина верно угадала не только сожаление, но и сочувствие. Её вдруг охватило оцепенение, а душу заполнило невыразимое чувство утраты. Отсветы от факелов, с которыми выбежали слуги господина Хука, подчеркнули скорбные складки и морщинки её личика.

Кто-то — на подступе к крыльцу со стороны улицы — распихивал зевак и офицеров, ругаясь по-английски. Пробившись к телу почившего Государя, молодой англичанин отпихнул аптекаря, возложил руки на грудь царя. Екатерина узрела, как неожиданно для неё Петр содрогнулся — раз, другой, третий. Англичанин легонько похлестал царя по щекам. Бурхардт осоловело лицезрел невиданное им прежде чудо: воскрешение покойника. Умерший вдруг открыл глаза, и аптекарь с очевидностью констатировал для себя: царь дышит, царь видит, царь жив! «Всего лишь обморок!» — воскликнул англичанин. — «Ваше Величество, рекомендую вам пребывание на свежем воздухе и воздержание от горячительных напитков». Зотов, репетируя услышанные слова, громогласно объявил на всю Широкую улицу: «У Его Величества всего лишь обморок!» После нежданной клинической смерти (о коей догадался лишь аптекарь, весьма циничный молодой человек, полагавший весь мир как клинику, всегда и в любых обстоятельствах готовый отправить пациентов в лучший мир за доброе вознаграждение), будучи не в силах что-либо ответить, Пётр кивнул головой, показывая, что признал англичанина и согласен с советом бывалого человека. Царь в самом деле ожил — и выражение на его лице мгновенно переменилось: он прищурил глаза и с подозрением вглядывался в спасителя. Чарльз говорил по-русски! Утром они общались, вплетая английские, немецкие и русские слова в свои речи в ходе весьма сердечного диалога. Но только что сей странный англичанин выдал себя! «Точно, Питер, точно: подослан сей Чарльз! Ишь, придумал ширму — дома призрения!» — подумал царь.

Мгновение спустя, приняв решение, Пётр чертыхнулся вслух по-английски: «Dammit!» Чёрной змейкой в его голове мелькнуло: «Чёрт побери! Не первый! Не знает, во что влез. Ладно, пусть приедет в Питербурх! Там утопим его. Иль, может быть, Ромодановскому отдам. Для полного дознания». С ухмылкой царь Пётр тихо повторил приглашение посетить новый град на брегах Невы. Уста царя стали вдруг непослушными, но, несмотря на это, его речь прозвучала вполне внятно.

— Непременно, Ваше Величество! — ответил англичанин. — С вашего позволения, разрешите откланяться. Дела ждут.

Отмашка Петра могла, конечно, означать согласие, но Чарльз, увидев полнейшее равнодушие в царском взгляде, верно понял тот жест: Пётр уже выписал английского купца из мира приближённых к своей венценосной особе. Подобно царю, Чарльз чертыхнулся: не следовало выдавать себя раньше времени! С какой стати он заговорил по-русски?!

Соблюдая политес, англичанин поклонился, попятился и выскользнул из толпы, обступавшей Государя Российской державы.

Слабый свет, что струился из узких окон, был явно недостаточен для того, чтобы рассмотреть лица прохожих. Впрочем, местные зеваки, спешащие к дому советника Хука, вряд ли обратили внимание на расстроенное лицо купца-иноземца.

Вслух Чарльз спросил себя: «Что делать?» Сей вопрос он решил в мгновение ока, придумав легенду, которую царь проглотит за милую душу. Сей вопрос был из ряда риторических. Чарльз ведал, что он должен осуществить.

Широко шагая в сторону Больших Морских ворот, он придерживал шпагу. Шёл без опаски: в городе не было татей. Многие дома пустовали, но вовсе не зима была причиной обмертвелости города. Год тому назад моровое поветрие выкосило большинство жителей, и ныне, после чумы, в Ревеле насчитывалось чуть менее двух тысяч местных, да армейский гарнизон на постое не превышал двух тысяч.

Справедливо полагая, что бережённых бог бережёт, Чарльз отказался летом, по прибытии в Ревель, от предложения ратманов разместить свой экипаж в пустующих домах. Опасаясь рецидива чумы, которая, как известно, особо опасна в холодное время года, он в начале лета купил два земельных участка: ратманы продали ему землю на некотором удалении от крепостных стен, а у баронов он выкупил огромный участок вокруг бухты, что по соседству с Ревельской бухтой, включая земли обезлюдевшей рыбацкой деревушки Калавере. Единственная неудача постигла Чарльза при попытке купить давно построенную усадьбу Маарду: не пожелали продавать ему тот дом, поскольку — по слову коменданта Зотова — та усадьба должна была отойти в распоряжение Его Величества.

На выкупленных землях, примерно в двадцати верстах от города, Чарльз планировал построить избы, дома и мастерские. В поместье, поименованное Колыванским, он пожелал привлечь русский люд и воинов, списанных по увечью иль ранениям. Чарльз, скажем так, не лишён был чувства милосердия и сострадания, что весьма редко в среде знатных людей.

За лето нанятые чухонцы и его шотландцы, благодаря горцу Макфарлану, поднаторевшему в строительных делах, построили из известняка четыре дома, больших и приземистых: три дома вблизи от Ревеля, а один жилой дом, вместительный складской амбар и баню — в новом поместье. К постройке бани пришлось привлечь местных русских, ибо у шотландцев отсутствовало понятие о русской бане. Офицеры, капитан и сам Чарльз разместились отдельно от команды. Перед офицерами была поставлена задача: начертить точную карту с границами нового поместья. За лето они справились и предоставили владельцу весьма подробный план местности с легендой, с указанием дубовых и смешанных лесов, лугов и полей, а также высот. Чарльз заставил барона-продавца подписать ту карту как необходимое приложение к купчей.

Ныне эрл шагал не к Большим Морским воротам, что притулились к крепостной башне, именуемой Толстой Маргаритой, не по дороге в направлении к домам экипажа, а в сторону Русского конца, к Русской улице, которая по-чухонски звалась улицей Вене, где у него был собственный каменный дом, выкупленный у лавочника. Из русских, всегда проживавших в том конце, что некогда был отдельным городом с громким именем Колывань, нынче, после эпидемии, выжили три семьи, включая семью лавочника, который не только продал дом, но также обеспечил нового хозяина слугами и служанками. Наличие русской бани, топившейся по-белому, особо радовало эрла. Каждый раз, вдыхая запах берёзовых веников, он ритуально повторял: «Здесь русский дух, здесь Русью пахнет!», удивляя служанок.

А чему удивляться: в родословной Чарльза имелись выходцы из южно-балтийских вендов, и он, превосходно говоривший по-русски, втайне полагал себя русом. Более того, Чарльз раскопал в корнях генеалогического древа предков некоего Тетерова, отважного рыцаря, а также некоего Руссова, и эти факты мнились ему вполне убедительными. Наставник Чарльза сказывал ему: «Не суть важно, как немцы или соседи называли русов, но важно всё, что объединяло и объединяет русов: наш язык и традиции наших предков. Недаром твой прапрадед из вендов, рекомых некогда ободритами, звался Руссовым. До тебя дошла его кровь, так что и ты рус». Помимо генеалогических изысканий, Чарльз, не без помощи Сергия, выискал множество иных доказательств о влиянии варгов, иначе именуемых варингами, варинами, варягами или русами, в англо-саксонских королевствах. Те варинги пришли вместе с англами ещё до нашествия данов, и в западной части Англии есть даже речка Варинг. В английском языке не сосчитать заимствований из древнего языка варингов: их очень много. Кроме варингов, большую лепту в создание английского языка внесли вилты или вильцы, чей язык мало чем отличался от языка варгов, Многие потомки варингов и вилтов погибли в битвах с данами и нормандцами, а их значение стало умаляться и забываться в христианском мире Англии. «Петру Царю сию историю выскажу» — так-то решил Чарльз, поразмыслив о взгляде государя, показавшимся ему и равнодушным и холодным. Свою английскую фамилию Чарльз не вспоминал и даже умалчивал, полагая, что со временем она будет забыта на веки вечные. Как праправнук венда Руссова, выходца из Мекленбурского герцогства, сменившего фамилию уже в Англии, Чарльз полагал для себя и возможных потомков (в конце концов, надо же жениться!) необходимым изменить курс и идти по жизни как рус или русский.

Остановившись посреди улицы, проложенной поверх холма на месте бывшей Колывани, Чарльз глянул на чернеющие окна домов, и громко возвестил:

— Господа! Я не собираюсь устраивать революцию. Вам, думаю, сохранят местные законы и право, и под их сенью я взращу русскую колонию. Воспользуюсь удачным обстоятельством! Спасу от деградации и унижения сотни русских людей. Чихать я хотел на вашу Большую гильдию! Вы отказали мне в приёме, а я откажу вам в посещении моего имения. Встречаться будем на торгах, и придёт время, когда пожалеете о том, что закрыли предо мной двери вашей гильдии. Не только Россия, вся Европа вступает в новый век, век просвещения. Поживём — увидим, на что способны вы и на что способны русские, свободные от рабства.

Мир вокруг него безучастно молчал: некому в опустевших домах праздновать рождество. Да если бы кто живой и услышал его, то не понял бы: Чарльз говорил по-английски. Поймав себя на этом, он подумал, что и мыслит по-английски. А ведь Сергий, его наставник в русском языке, научил его не только говорить, но и размышлять как свойственно русским. Внутри вдруг поднялась горечь и полилась внутренняя речь, уже по-русски: «Сукин сын был тот Серж! Почему? Да потому! Любитель авантюр и шлюх! Из-за какой-то шлюшки погиб! Недолго прожил. После удара ножом в печень долго не живут. Мог ведь и в замке пьянствовать, блядствовать да поглядывать на стапели и новые суда, что строились на нашей реке. И что так не везёт? Родители почти разом померли, и Серж приложил все усилия, чтобы уйти в лучший мир…»

Под «нашей» Чарльз подразумевал реку Темзу, в полноводные воды которой ежегодно спускали со стапелей фрегаты для East-Indian Company, которую Серж по-русски называл «Ост-Индской компанией».

— Кажись, спит наш мастер, — сказал рыжеволосый Дуг Маккормик своему приятелю Макфарлану, пытавшемуся затолкать очередное деревянное поленце в печку.

— Самое мерзкое дело — нести вахту в зимнее время! — воскликнул Макфарлан. — Боцману всё равно, где спать, а нам бдеть до утра.

Боцман Глас Макглас, лежавший спиной к вахтенным, криво усмехнулся. Ему не спалось: вспоминал он разное. Из былого.

Его подчинённые говорили по-гэльски, на языке горцев или хайлендеров, который боцман впитал с молоком матери. В детстве покойный папаша поколачивал не только Гласа, но и жёнушку — конечно, по пьяному делу, — если слышал речи сынка или супруги на языке, который буйный во хмелю отец называл чудным, варварским или «outlandish». Сам-то папаша, да покоится он в мире, был из равнинных шотландцев, и, раз за разом всыпая ребетёнку по заднему месту ремнём, а то и дланью, сумел вбить наследнику понятие о том, что их родная речь должна звучать на языке лалланс или, что тоже верно, на языке скотс. Именно так люди в понизовье называют самый прекрасный и певучий язык в мире. «Мы не дикари, мы с тобой, сынок, потомки наидревнейшего рода и клана» — таким вот напоминанием отец завершал исполнение каждого наказания, и, вспоминая отцовские внушения, Глас Младший улыбнулся: наказания свершались чисто символически. Вдолбив в голову отпрыска правильные понятия, папаша отправился с лихими товарищами освобождать испанских и прочих купцов от неправедно нажитых богатств. Когда Гласу шёл семнадцатый год, однажды ночью ему приснилось, что отца пытали и, возможно, убили. Недолго думал юноша — и отправился на поиски Гласа Старшего, нанявшись палубным матросом, но увы, не преуспел в том розыске. О том, где и как сгинул его папаша, никто ему так и не поведал. Зато Глас Младший преуспел в ином, став со временем капитаном призового корабля. Славно он ходил в южных водах вплоть до злосчастного дня, когда его «Чёрную Марию» потопил голландский купец. Тогда-то, добравшись в шлюпке до североамериканского берега, вспомнил Глас о родной матушке и о том, что счастье не только в богатстве. Нанявшись на торговое судно, он вернулся в Англию и милую сердцу Шотландию. Возвращение в родной Инверкитинг принесло лишь скорбь и печаль: он с горечью возложил цветы на могилу матери. Возможно, Глас отбыл бы снова в тёплые края, если бы не повстречал эрла Чарльза, весьма странного и богатого молодого человека. Нанятый эрлом, Глас подобрал неплохую команду из безработной береговой братии. Увы, на должности капитана и старших офицеров Чарльз поставил своих соплеменников. Иногда он называл их земляками. И вот что странно: все лейтенанты и сам капитан Александр фон Карлов из германских вендов! Капитан, во исполнение наказа эрла, высвистал офицеров из Мекленбурга и Гамбурга. Не претендуя на большее и отлично понимая правила субординации, Глас, всё же, в память о своём прошлом, заставил всех, включая самого эрла, обращаться к себе как к «мастеру». Поначалу вся братия жила и столовалась в замке эрла, загадочно улыбчивого и щедрого. На вопрос «когда же отходим?», эрл, ухмыльнувшись, отвечал: «Ждите, ребята! Скоро!» За два месяца беззаботной житухи Глас кое-чему научил шотландцев; да и офицеры, по приказу эрла, не гнушались брать у боцмана уроки абордажного боя. Эханьки, не сыскать на свете второго темнилу, подобного эрлу Чарльзу: не сказывая о целях, он затеял ещё одно странное дело, и в его замок свозили инструменты, токарные, ткацкие и иные станки, оборудование для кузницы и литейного цеха, картофель, сено, да всего и не упомнить! Эрл прикупил даже четвёрку шайров, лошадок-тяжеловозов…

Воспоминания Гласа прервала ругань Макфарлана. Попытка горца запихать чурку в печь, где ещё не прогорели ранее уложенные поленца, оказалась неудачной, и он вынужден был вытащить слегка обгоревшее полено и бросить его на железный лист перед печью.

— Пожара не устрой! — наставительно произнёс Дуг.

Боцман, восставши со скамьи, вперил суровый взгляд в рыжеволосых горцев. С детства не возлюбивший рыжих, отнюдь не по наущению отца, а исключительно из-за тупости парней в килтах, Глас, никогда не носивший клетчатой пародии на мужскую одежду, признавал в горцах лишь одно положительное качество — отчаянность, а сиё незаменимо для абордажных схваток.

— За пожар подвешу на рею. За яйца. Будете висеть, пока не сорвётесь. Так и другим шепните.

Сменив гнев на милость, боцман потребовал:

— Спойте мне что-нибудь старинное. Под песни хорошо засыпается. Да не орите как оглашенные, а вполголоса.

Боцман вновь улёгся спиной к вахтенным, а те, переглянувшись, затянули песенку о Томасе Рифмаче и королеве эльфов, кою сочинил в древние времена шотландский бард Томас Лермонт, и которая весьма нравилась эрлу. Чарльз даже мурлыкал-напевал нечто, как бы вторя голосом горцам, но — вот что странно! — мурлыканье его звучало явно не по-английски.

Боцман, слушая песню, размышлял о загадках, окружавших эрла. Хорошо пели рыжие, а главное — негромко:

Как ты, друже, понял, допрашивал я не только Чарльза, но и его братию. По моей просьбе пираты с удовольствием спели балладу, сочинённую предком Лермонтова. А ниже привожу перевод баллады «Томас Рифмач» Томаса Лермонта в переводе С.Я. Маршака.

Концовку боцман не услышал и думы свои не додумал. Убаюкали его голоса горцев!