Навои

Глава двадцать первая

Было раннее утро. Надев яркий длинный шелковый халат и почему-то особенно тщательно намотав большой белоснежный тюрбан, Султанмурад вышел из медресе Ихласия. Он, как обычно, побродил в благоуханных, залитых солнцем садах на берегу Инджиля. Ученый любил предаваться размышлениям, гуляя по чистым, прохладным, тенистым аллеям. В арыках весело журчала вода, перебегая из садов в цветники, из цветников на широкие аллеи. В кипарисовой роще кто-то печально играл на свирели. Иногда над самой головой Султанмурада раздавалось звонкое щебетание. На хийябане какой-то странствующий дервиш с большим чувством читал газели Ходжи Хафиза Ширази.

Когда Султанмурад вышел на большую дорогу, он увидел вдали человека, который вел на поводу осла Этот человек, будто путник, сбившийся с дороги, озирался по сторонам. Подойдя ближе, Султанмурад внимательно всмотрелся в незнакомца, — он оказался поэтом Беннаи. Ученый поспешил ему навстречу и почтительно поздоровался.

— Когда вы вернулись? — спросил он.

— Сегодня, — ответил Беннаи.

Прислонившись к ослу, он устремил глаза на зеленые сады, шумевшие вокруг.

— А где же пустынные берега Инджиля, которые мы знали?

— Руки господина Навои превращают голую землю в цветник, — ответил Султанмурад, тщательно подбирая слова.

— Прекрасное, благоуханное место, — сказал Беннаи, почесывая жесткую бороду, обрамлявшую его маленькое загорелое лицо. Но «Пятерица» Навои, о которой я наслышан, наверное, не так красива?

— Почему? — насмешливо улыбаясь, спросил Султанмурад.

— Мать поэзии — язык. В тюркском языке нет ни красок, ни звучности. Без этих двух вещей слагать стихи невозможно.

— Ошибаетесь, господин Беннаи, — серьезно сказал Султанмурад, увлекая Беннаи в тень. — «Пятерица» Навои оказалась прекрасным поэтическим произведением. Теперь поборники персидского будут вынуждены замолчать навсегда. Наш язык под пером Навои зазвучал с такой силой и красотой, что все мы, по правде, были поражены. Сейчас «Пятерица» Навои совершает победное шествие не только в Хорасане, но и Хиндустане, на Кавказе и в Китае. Нет сомнения, что она завоюет страны всех семи поясов земли.

Беннаи, нахмурившись, исподлобья посмотрел на ученого. Он обтер полой грязного халата вспотевшее лицо и спросил:

— Не проведете ли вы нас к дому господина Навои?

— Пожалуйста, это близко, — ответил Султанмурад.

По пути речь снова зашла о «Пятерице». Султанмурад с увлечением расхваливал это произведение. Он прочел прекрасные стихи Джами, превозносящие «Пятерицу» Навои. Беннаи стал зло острить. Но и тут Султанмурад не остался в долгу. Он начисто обрубил шипы слов Беннаи мечом своей мысли. Так они незаметно дошли до Унсии.

Навои находился в одной из многочисленных комнат Унсии — большом, прохладном помещении. Поэт с непокрытой головой играл в шахматы с друзьями, которые почти никогда не покидали его.

Увидев Беннаи, Алишер поднялся, дружески поздоровался с гостем и указал ему место подле себя. Спросил о делах и здоровье поэта, возвратившегося из далекого путешествия.

Вскоре подали дастархан. Завязалась общая беседа. Беннаи занятно рассказал о своих путевых впечатлениях и грубоватыми шутками смешил собрание. Навои обратился к нему:

— Вы были в Ираке, у Якуб-бека. Расскажите нам о нем. Вероятно — это человек, полный достоинств.

— Высшее достоинство Якуб-бека, — сказал Беннаи с лукавой улыбкой, — в том, что он не говорит ни слова по-тюркски.

Воцарилось неловкое молчание. Поэты Шейхим Сухейли, Хилали, Хафиз Яри, Пир-Муаммаи и другие в замешательстве опустили глаза. Сахиб Даро, не будучи в состоянии сдержать гнева, вышел из комнаты. Султанмурад с отвращением отвернулся от Беннаи. Только два человека остались вполне спокойны: Беннаи, который продолжал закусывать, и Навои, убежденный в своей правоте.

— Наш язык — жемчужина. — произнес после некоторого молчания Навои, подчеркивая каждое слово, — Якуб-бек хорошо знает языки, и он должен отличать жемчуг от камня.

Беннаи вновь начал сыпать грубыми шутками. Но все его утверждения, аргументы и попытки доказать превосходство персидского языка рассыпались в прах под ударами железной логики Навои.

Султанмурад начал говорить об истории языков, об изменениях их содержания. Он привел много примеров из арабского, персидского, индийского, тюркского языков.

Ученый возражал Беннаи, раскрывая гармонию этих языков. Султанмурада поддержали присутствующие.

— Здорово! Спасибо, — сказал Беннаи с удовлетворением. — Я слушал с наслаждением, вами были высказаны очень зрелые мысли. Но в чем суть вопроса? Почему вы его так выпячиваете?

В это время вошел Сахиб Даро и — сказал Беннаи:

— Ну хватит! — послушаем тамбур. — Эй ты, лысый, не понимающий шутки! — сказал Беннаи. — Ты или садись или убирайся куда-нибудь.

Все засмеялись, а Сахиб Даро, покраснев, сел у входа.

— Извините, ведь я по своему характеру шутник, — сказал Беннаи.

— Разве нельзя пошутить? На самом деле, шутка, анекдот, аския — все это очень живые, «приятные вещи. Остроумная шутка, анекдот — яркая роза, нюхая которую испытываешь наслаждение. Иногда я подбрасываю Алишеру шипы. Это в моем характере. Господин Навои не остается в долгу, он меня высмеивает так, что просто нет терпения. Но такие шутливые разговоры проходят, как — текучая вода. Главное — нужно всегда быть человечным, дружелюбным. Это не забудется.

Присутствующие легко вздохнули. Сахиб Даро и остальные с радостью оказали: «Дождь покапал и прошёл!».

— Эх, если не будет смеха, шутки, то куда же нам тогда деться?

Навои, улыбнувшись, ответил:

— Пока мы существуем, будут жить шутки. Может быть, иногда возражения, страсти, полемика переходили в оскорбления, может быть были и обиженные.

Но в конечном итоге Навои и Беннаи нельзя назвать врагами.

Пришел новый гость, и дискуссия оборвалась. Это был художник Бехзад. Одаренный юноша превратился в зрелого мужчину и знаменитого, слава о котором распространилась далеко за пределами Герата. Присутствующие встретили, живописца с искренней радостью. Навои провел его на почетное, место и всячески старался оказать ему внимание. Бехзад, раскрыв большую папку, вынул лист бумаги и скромно подал его Навои.

— Ваш ученик будет счастлив, если вы примете в подарок его маленькое произведение, — сказал художник, почтительно кланяясь.

На картине изображалась постройка одного из зданий, возведенных согласно мысли Навои. Алишер с волнением взял рисунок и долго рассматривал его. Он видел перед собой, как наяву, постройку медресе в самом разгаре. Надсмотрщики, каменщики, арбы, слоны, характерные позы и движения знакомых фигур — все это являло на листе бумаги верную, наглядную картину. Навои, взволнованно поблагодарил художника. Все склонились над рисунком.

Маджд-ад-дин парваначи каждое утро, придя в сад Джехан-Ара, первым делом выслушивал от своих дворцовых «ушей» сообщения о последних событиях, интригах, заговорах. Сегодня он встретил Ходжу Пира Бакаула — первого дворцового интригана. Тот рассказал ему, как о приятнейшей новости, что государь в кругу близких друзей жаловался на некоторых чиновников, приверженцев Навои. Маджд-ад-дин дал Ходже Пиру новое поручение и отправился в диван.

В диване его как всегда, встретили два главных везира — Ходжа Афзаль и Низам-аль-Мульк. Люто ненавидевшие друг друга, они на людях прикидывались задушевными друзьями.

Маджд-ад-дин не любил ни того, ни другого. Ходжу Афзаля он считал правой рукой Навои, а на Низам-аль-Мулька смотрел, как на змею, каждую минуту готовую его ужалить.

После официальные приветствий везиры вступили в беседу. Как обычно, их разговор, вначале казавшийся сладким, в конце стал похожим на горькое лекарство.

Вошел Хусейн Байкара и опустился на большую шитую золотом подушку. В его глазах, в морщинах рано состарившегося лица явственно видны были следы пьянства, бессонных ночей и беспутства.

Приказав парваначи послать несколько распоряжений в различные области страны, он обратился к везирам:

— Приготовьте нам два тумана денег.

Ходжа Афзаль бегло взглянул на Низам-аль-Мулька. Величественный, степенный везир молчал, спустив голову. Ходжа Афзаль почувствовал себя неловко. Не осмеливаясь заговорить об истинном положении дел. Ходжа Афзаль хранил молчание.

— Почему у вас язык прилип к нёбу? — недоуменно посмотрел на везиров Хусейн Байкара.

Ходжа Афзаль ответил, что такой суммы в казне сейчас нет, но что, если будет дана отсрочка, можно найти способ ее достать. Хусейн Байкара побледнел, глаза его засверкали.

— В казне повелителя Хорасана не найдется двух туманов! — гневно сказал он, отворачиваясь от везиров.

В диване воцарилось тягостное, гнетущее молчание. Парваначи перестал писать и вытянул шею, словно торжествующий боевой петух. Он многозначительно смотрел на султана, с грустным видом покачивая головой.

Везиры не могли обещать, что немедленно найдут деньги. Султан, любивший роскошь и пышность, быстро опорожнял свою казну. Пребывать под гневными взорами султана было тяжело; испросив разрешения удалиться, везиры, опустив головы, словно преступники, вышли из комнаты.

Хусейн Байкара начал жаловаться на беспомощных начальников. Парваначи понял, что настала подходящая минута для осуществления его планов. Особое внимание, которое за последнее время оказывал ему государь, придало Маджд-ад-дину смелости. Он принялся выкладывать накипевшие в сердце обиды. Все недостатки, наблюдаемые в управлении страной, он приписывая Навои и его людям, выдумывал все новые и новые упущения, доказывал, что причиной отсутствия денег в казне являются затраты на бесчисленные постройки, проводимые под руководством Навои. Султан внимательно слушал.

Наконец Маджд-ад-дин с убеждением и гордостью богатыря, который в трудную минуту обеспечивает своим вмешательством победу, произнес:

— Убежище мира! Вашу казну можно наполнить несметным множеством золота и серебра. Я, например, могу обещать, что с величайшей легкостью достану не только два тумана, но и две тысячи туманов.

— А этому можно верить? — недоверчиво спросил султан.

— Сомнениям нет места, — решительно ответил Маджд-ад-дин. — Но для этого хакан должен предоставить своему покорнейшему слуге соответствующие пост в государстве, необходимые права и возможности.

Хусейн Байкара ничего не ответил. Поглаживая начинавшую седеть бороду, он задумался.

Султан Хусейн считал Маджд-ад-дина одним на самых верных людей, был убежден в его способностях к государственной деятельности. Хадича-бегим также при всяком удобном случае расхваливала парваначи. Султан знал, что Маджд-ад-дин давно уже стремится занять высокое положение, что многие беки и царедворцы на его стороне. Однако парваначи всегда, и тайно и явно, высказывал неодобрение политике и мероприятвям Навои. Поэтому султан был вынужден положить предел его возвышению и участию в управлении государством.

Теперь положение изменилось. Былое доверие к Навои уступило место сомнениям и подозрениям. Навои упрекает его в жестокости, в деспотизме, не одобряет его политики, призывает покровительствовать простому народу, а не аристократам и богачам, «цвету государства».

Поэтому султан пришел к мысли, что Навои задумал недоброе.

Парваначи, обещавший без труда достать две тысячи туманов, сразу вырос в глазах султана. Но Навои, наверное, будет противодействовать возведению парваначи на вершину власти. Как поступить? Устало закрыв глаза, Хусейн Байкара размышлял. Он решил удовлетворить требования царедворцев и высших чиновников, которые уже давно звучали в его ушах.

— Маджд-ад-дин Мухаммед. — торжественно обратился султан Хусейн к парваначи, — вы займете высший пост в государстве. Приступайте сейчас же к изысканию средств, необходимых для исправления вашей высокой должности.

Парваначи рассыпался в благодарностях и призывал на государя благословение аллаха.

На следующий день Хусейн Байкара пригласил к себе Навои и принял его наедине,

— Мы позвали вас, — сказал султан с холодным и официальным видом, — чтобы высказать вам одно соображение, которое пришло нам в голову. Помолчав немного, он продолжал:

— Мы пришли к мысли назначить вас на новую должность. Уверен, что вы, как можно скорей и от чистого сердца, примете это назначение.

— Какая же это должность? — тревожно спросил Навои, предчувствуя недоброе.

— Мы назначили вас правителем Астрабада. Вам нужно готовиться к отъезду.

Эта новость была для Навои совершенно неожиданной. Глаза его смотрели скорбно, между бровями углубилась складка.

— Откройте вашему покорному слуге, каков смысл принятого вами решения. Я не в состоянии его постигнуть, — сказал Навои и пристально посмотрел на государя, как будто стараясь проникнуть в его помыслы.

Хусейн Байкара неуверенно заговорил о пользе народа и государства. Видя, что Навои этим не удовлетворяется, он весьма гуманно и неопределенно упомянул о каких-то других целях.

— Надо было сразу говорить откровенно, — сказал Навоя с насмешливой улыбкой. — Ведь я вижу ваши пели так же ясно, как огонь в фонаре. Если я не ошибаюсь, вы хотите удалить меня из столицы, чтобы открыть дорогу некоторым другим лицам? Не знаю, насколько это решение правильно. Если оно окажется полезным для народа и государства, ваш покорный слуга будет рад. Боюсь, однако, что это приведет к плохим последствиям.

Хусейн Байкара молчал. Лицо его нервно подергивалось. Он чувствовал себя неловко — его тайные намерения оказались разгаданными. Отбросив недомолвки, он прямо указал теперь на необходимость принять меры, чтобы удовлетворить желание нескольких вельмож государства и пополнить казну.

— Подле вас есть беки и военачальники с возвышенными помыслами, есть благородные, знающие дело слуги, — продолжал Навои, — но есть и такие люди, которые стремятся, подобно смертоносному вихрю, сорвать цветы с дерева государства. Все они устремили взоры на города и области; сердца их полны не любовью и преданностью народу, а страстью к золоту и серебру. Им недостаточно шитой золотом одежды, золотой и серебряной посуды — им нужно, чтобы и подковы на сапогах у них тоже были из золота. Деньги нужны государству, как кровь телу. Но если с одной стороны вкладывать, а с другой разбрасывать деньги, казны не наполнишь. Надо уметь быть щедрым, как Хатам Тайский, но ветер, срывающий листья с дерева, не следует принимать за Хатама. Облако, которое поливает дождем не высохший сад, а высокую гору, нельзя считать щедрым. Сокровища следует расходовать прежде всего на благо народа. Когда урожай наполнит амбар земледельца, ваша казна тоже наполнится золотом. Всякому ясно, что наполнять казну иным способом — неразумно.

Хусейн Байкара выслушал Навои спокойно и равнодушно. Потом, потирая обеими руками болевшую поясницу, он медленно поднялся. Навои тоже встал.

— Я счел необходимым послать вас в Астрабад, — сказал султан, повысив голос. — Не ищите отговорок, я не изменю своего решения.

— Не изгоняйте меня из Герата, позвольте мне жить в обществе моих книг и друзей. Я много раз заявлял вашему величеству, что не жажду никаких официальных должностей. Может быть, — вы это припомните?

— Другого выхода нет, — покачивая головой, сказал Хусейн Байкара.

— Хорошо, я готов поднять на свои плечи какую угодно гору несправедливости, — смело и резко сказал Навоя. — Но пусть эти низкие люди знают, что где бы я ни был, я буду защищать народ и постараюсь сломать меч, занесенный над его головой.

Хусейн Байкара помолчал. Затем он холодно простился с Навои и вышел в соседнюю комнату. Навои, волнуясь, прошел в прихожую. Бывший нукер поэта, а теперь ишик-ага Баба-Али поджидал его там.

— Господин, что за беда случилась? — тревожно прошептал он. — Неужели такой негодяй, как парваначи Маджд-ад-дин, возьмет в руки поводья власти и всем нам придется ему кланяться, как первому лицу после султана?

Навои положил руку на плечо старого Баба-Али и ласково принялся утешать его. Потом он направился на айван с сорока колоннами. Там находились чиновники, большей частью тайные и явные враги поэта.

Уверенность поэта в своей правоте придала спокойную твердость его шагам. Враги его, несколько смущенные, прикидывались ничего не подозревающими. Поэт почувствовал отвращение.

Из соседней комнаты вышел парваначи. Надменно вскинув назад голову, увенчанную большой чалмой, он окинул присутствующих высокомерным взглядом. Увидев Навои, Маджд-ад-дин изменился в лице. Он подошел к поэту и с притворной любезностью сказал:

— У хакана важное совещание. Вы в нем не участвуете?

— Нет, — ответил поэт.

— Каково ваше настроение, высокий господин? — Мое сердце всегда склонно к хорошему настроению, но сегодня моя радость достигла предела. — Почему? — спросил Маджд-ад-дин изменившимся голосом в украдкой взглянул на своих друзей.

Навои с улыбкой посмотрел на парваначи, насмешливо подняв брови. Ему вспомнились строки стихов:

Однако он выразил эту мысль иными словами:

— Я радуюсь тому, что господь скоро избавит меня от тяжелой необходимости видеть лица некоторых неприятных людей.

Маджд-ад-дин побледнел. Друзья его безмолвно отступили назад. Отвечать было поздно: Навои уже спокойно спускался с айвана по ступенькам лестницы.

Когда поэт вернулся домой, его обступила толпа мирабов.[98] Им было поручено провести воду на пустынные земли, лежащие между Чешме-и-Махиян и Мешхедом. Навои, решив осуществить это дело на собственные средства, пригласил их сегодня на совещание.

Знатоки орошения — эти простые люди — спешили высказать свои мысли. Поэт остро ощутил все неудобство своего положения.

Чтобы провести это дело в жизнь, ему необходимо было лично наблюдать за его выполнением. А теперь приходилось не сегодня-завтра отправиться изгнанником в Астрабад. Какие неожиданности готовит ему судьба?

Пригласив всех в комнату, Алишер приказал подать дастархан и за едой повел беседу. Мирабы с увлечением высказывали свои мысли, спорили между собой. Разгорелась оживленная дискуссия о том, какой ширины и глубины должен был быть канал, как изменить его направление в соответствии со строением почвы, как укрепить края канала. Поэт, который давно интересовался орошением земель и приобрел много сведений в этой области, внимательно выслушивал всякое соображение. По некоторым спорным вопросам он высказывал свое мнение, изумляя опытных мирабов своими познаниями. В заключение Навои сказал:

— Дорогие братья, очень благодарен вам за ваши советы. Мы обязательно осуществим это доброе дело, необходимое для блага родины Однако в настоящее время мы вынуждены несколько отложить его. Что делать, иногда наши благие желания встречают плотины на своем пути.

— Но ведь господин сам торопил нас, — заметил один простодушный мираб.

— Верно, мне очень хотелось поскорее выполнить это дело, — сказал Навои, пытаясь улыбнуться. — Однако на мою голову неожиданно свалилась иная забота. Потом, когда я от нее избавлюсь…

— Пословица говорит: с хорошим делом не опоздаешь, — обратился к собранию почтенный старик могучего телосложения. — Если господин Алишер будет жив и здоров, его любовь потечет к нашему народу многими реками.

— Правильно! Правильно! — закричали вокруг. Навои подарил некоторым участникам совещания дорогие халаты, остальных оделил деньгами. Все разошлись очень довольные.

Но сам Навои был глубоко огорчен невозможностью осуществить заветное желание. Долго просидел он один, не принимаясь ни за какое дело. Под вечер пришел Ходжа Афзаль. Он был очень печален. Приказом Хусейна Байхары Маджд-ад-дин был назначен главным везиром с присвоением ему громкого титула «Опоры царства и оплота государства».

После вечерней молитвы пришли близкие поэта. Все они были растеряны, все находили решение государя бессмысленным и тревожились, чувствуя, что над страной собираются черные тучи. Многие, прикрываясь завесой намеков, резко порицали государя и высмеивали Мадж-ад-дина.

Как ни старался скрыть Навои терзавшие его огорчения, по выражению его лица, по глазам, по всему было видно, что он страдает. После беседы, где против обыкновения не звучали горячие споры, шутки и смех, друзья поднялись, собираясь уходить. Прощаясь с Навои, все низко опускали головы, у всех глаза были полны слез.