Глава II У РЫБАКА ИЗ НОРОЭ


Дом господина Герсебома, как и все дома в Нороэ, покрыт дерном и сложен из огромных сосновых бревен по старинному скандинавскому способу: две большие комнаты посередине разделены длинным узким коридором, ведущим в сарай, где хранятся лодки, рыболовные снасти и целые груды мелкой норвежской и исландской трески, которую раскатывают после сушки, чтобы поставлять ее торговцам в виде «Roundfish» («круглая рыба») и «Stockfish» («рыба на палке»). Каждая из двух комнат служит одновременно и горницей и спальней. Постельные принадлежности — матрацы и одеяла из шкур — хранятся в особых ящиках, вделанных в стены, и извлекаются оттуда только на ночь. Высокий очаг в углу, в котором всегда весело потрескивает большая охапка дров, и свежевыбеленные стены придают самым скромным жилищам опрятность и уют, не свойственные крестьянским домам в Южной Европе.

В этот вечер вся семья собралась у очага, где в огромном горшке варилась на медленном огне похлебка из копченой селедки, кусочков лососины и картофеля. Господин Герсебом, человек в самом расцвете сил, с суровым обветренным лицом и ранней сединой, сидел в высоком деревянном кресле и плел сети, чем он обычно занимался, когда не находился в море или в сушильне. Его сын Отто, рослый четырнадцатилетний мальчик, как две капли воды похожий на отца, по всей видимости должен был стать впоследствии таким же умелым рыбаком. А сейчас он пытался постигнуть тайну «тройного правила», испещряя маленькую графитную доску. Его большая рука казалась куда более приспособленной для управления веслом, чем для такой работы. Эрик, склонившись над обеденным столом, с увлечением читал толстую книгу по истории, взятую у господина Маляриуса. Рядом с ним добродушная Катрина Герсебом спокойно сучила пряжу, а белокурая Ванда, девочка десяти — двенадцати лет, сидя на низкой скамейке, усердно вязала толстый чулок из красной шерсти. У ее ног спала, свернувшись клубком, большая рыжая собака с белыми пятнами и курчавой, как у барана, шерстью.


Медная лампа, заправленная рыбьим жиром, ровно освещала своими четырьмя фитилями все уголки мирного жилища. Молчание, не нарушавшееся, по крайней мере, в течение часа, уже начало тяготить матушку Катрину. Наконец она не выдержала:

— Хватит на сегодня. Поработали — пора ужинать!

Не возразив ей ни слова, Эрик забрал свою толстую книгу и пересел к очагу, а Ванда, отложив вязанье, направилась к буфету, чтобы достать тарелки и ложки.

— Так ты говоришь, Отто,— продолжала матушка Катрина,— наш Эрик сегодня хорошо ответил господину доктору?

— Хорошо ответил? Он говорил, как по книге читал, честное слово! — восторженно отозвался Отто.— Я даже не понимаю, откуда он это все знает. Чем больше доктор спрашивал, тем больше он отвечал! А слова у него так и лились! До чего же был доволен господин Маляриус!

— И я тоже,— серьезно сказала Ванда.

— Понятно! Все были рады! Если бы вы, мама, только видели, как мы сидели разинув рты! Боялись только, как бы нас тоже не вызвали! А он ничуть не робел и отвечал доктору, как отвечал бы нашему учителю!

— Подумаешь! Господин Маляриус стоит любого доктора, и уж знает он, конечно, не меньше! — сказал Эрик, смутившись оттого, что его хвалили при всех.

Старый рыбак удовлетворенно улыбнулся.

— Ты прав, малыш,— сказал он, не выпуская работы из своих мозолистых рук.— Господин Маляриус заткнул бы за пояс, если бы захотел, всех городских докторов. К тому же он не разоряет своей ученостью бедных людей!

— А разве доктор Швариенкрона кого-нибудь разорил? — с любопытством спросил Эрик.

— Гм!… Гм!… Если этого не случилось, то уж не по его вине! Я вам скажу, и можете мне поверить, что без всякого удовольствия глядел, как строилась его фабрика, которая теперь коптит на берегу фьорда. Мать может вам подтвердить, что раньше мы сами изготовляли рыбий жир и выручали за него в Бергене по сто пятьдесят и даже по двести крон в год! А теперь баста! Никто уже не захочет покупать неочищенный рыбий жир, или же за него дают так мало, что не стоит даже тратиться на дорогу. Только и остается, что продавать тресковую печень на фабрику. И, Бог свидетель, управляющий доктора всякий раз норовит взять подешевле. Мне едва удается выручить за нее сорок пять крон, а труда затрачиваешь в три раза больше, чем раньше… Так вот, я и говорю, что это несправедливо. Лучше бы доктор лечил своих больных в Стокгольме, чем лишать нас ремесла и отнимать заработок.

Все притихли после этих горьких слов, в течение нескольких минут слышался только стук тарелок, расставляемых Вандой. Между тем мать выкладывала кушанье на глиняное глазированное блюдо весьма внушительных размеров. Эрик задумался над словами отца. Смутные возражения возникали в его уме. Он был слишком прямодушен, чтобы не высказать их вслух.

— Мне кажется, отец, вы вправе жалеть о доходах прошлых лег,— начал он.— Но не совсем справедливо обвинять в их сокращении доктора Швариенкрону — разве его рыбий жир не лучше, чем наш?

— Лучше? Прозрачнее, только и всего! Да они еще говорят, что от него не пахнет дымом, как от нашего… Потому-то он и пользуется успехом у городских дамочек. Но, почем знать, может быть, для легочных больных полезнее наш прежний добрый рыбий жир!

— И все-таки очень важно, чтобы больные, принимая его, не чувствовали отвращения. Поэтому, если врач находит средство уменьшить неприятный вкус лекарства, изменив способ приготовления, то разве он не должен воспользоваться этим преимуществом?

Господин Герсебом почесал затылок.

— Конечно,— ответил он с сожалением,— может быть, это его долг как врача. Но отсюда не следует, что нужно мешать бедным рыбакам зарабатывать на жизнь…

— На фабрике доктора, как я знаю, занято свыше трехсот работников, а в то время, о котором вы говорите, в Нороэ не было и двадцати рабочих,— робко возразил Эрик.

— Потому-то работа теперь ни во что не ценится! — воскликнул Герсебом.

— Ну хватит! Ужин подан, садитесь за стол,— сказала матушка Катрина, видя, что спор становится более жарким, чем это казалось ей допустимым.

Эрик, поняв, что дальнейшие возражения неуместны, умолк и занял свое обычное место за столом рядом с Вандой.

— Доктор и господин Маляриус друг с другом на «ты». Значит, они друзья детства? — спросил он, чтобы переменить тему разговора.

— Конечно,— ответил рыбак, усаживаясь за стол.— Оба родились в Нороэ, и я помню время, когда они играли на площадке перед школой, хотя я и моложе их лет на десять. Маляриус — сын нашего врача, а доктор — сын простого рыбака. Но он здорово изменился с тех пор! Говорят, стал миллионером и живет в Стокгольме в настоящем дворце. Да, образование вещь хорошая!

Произнеся эту сентенцию, рыбак только было собрался погрузить ложку в дымящееся варево из рыбы и картофеля, как ему помешал стук в дверь.

— Можно войти, хозяин Герсебом?— раздался в сенях громкий и звучный голос.

И, не дожидаясь ответа, тот самый человек, о котором только что шла речь, вошел в комнату, внеся с собой струю ледяного воздуха.

— Господин доктор Швариенкрона! — воскликнули трое детей, в то время как отец и мать поспешно встали из-за стола.

— Мой дорогой Герсебом,— сказал ученый, пожимая руку рыбака.— Мы не виделись в течение многих лет. Но я не забыл вашего замечательного отца и подумал, что могу зайти к вам запросто, на правах земляка.

Честный рыбак, несколько смущенный тем, что он только сейчас выдвигал против доктора обвинения, не знал, как ответить на его слова, ограничившись крепким рукопожатием и радушной улыбкой. А жена его между тем уже суетилась, поторапливая детей.

— Живее, Отто, Эрик, помогите господину доктору снять шубу, а ты, Ванда, подай тарелку и ложку,— говорила матушка Катрина, гостеприимная, как и все норвежские хозяйки.

— Ей-богу, поверьте, я не отказался бы от этого соблазнительного блюда, если бы был голоден, но еще и часа не прошло, как я поужинал вместе с моим другом Маляриусом. Я, конечно, не пришел бы так рано, если бы предполагал, что застану вас за столом. Прошу вас, доставьте мне удовольствие: не обращайте на меня внимания и продолжайте ужин.

— Тогда выпейте с нами хоть чашечку чаю со сноргасом,— упрашивала добрая женщина.

— На чашку чаю согласен, но только с условием, что вы раньше поужинаете,— ответил доктор, удобно расположившись в большом кресле.

Ванда бесшумно поставила чайник на огонь и незаметно, подобно эльфу[14], проскользнула в соседнюю комнату, а все остальные, поняв, с присущей им деликатностью, что дальнейшие упрашивания только стесняли бы доктора, снова принялись за еду.

Через несколько минут доктор уже совсем освоился. Помешивая угли в очаге, куда матушка Катрина успела подбросить сухого топлива, и грея ноги у огня, он вспоминал прошлое, старых знакомых, многие из которых уже умерли, потом перешел к переменам, какие произошли за последнее время в стране, и, наконец, всем стало казаться, что доктор Швариенкрона их старый и добрый друг, а к господину Герсебому вернулось его обычное спокойствие.

В комнату вошла Ванда с деревянным подносом, уставленным блюдечками, и так мило протянула его доктору, что он никак не мог отказаться. Это были знаменитые норвежские сноргас — тонкие кусочки копченой оленины и селедки, посыпанные красным перцем, ломтики черного хлеба, острого сыра, которые едят в любое время для возбуждения аппетита.

Сноргас так хорошо отвечали своему назначению, что доктор, попробовав кушанье только из вежливости, скоро оказал честь хозяйке дома, отведав и варенья из шелковицы, которым славилась матушка Катрина, а для утоления жажды ему понадобилось не менее семи-восьми чашек чаю без сахара.

Господин Герсебом поставил на стол глиняный кувшин с превосходным «скидем» — голландской водкой, которая досталась ему от одного покупателя-голландца. Затем, когда ужин был окончен, доктор принял из рук хозяина огромную трубку, набил ее табаком и закурил ко всеобщему удовольствию. Теперь уже и доктор почувствовал себя в этом милом семействе своим человеком. Как вдруг шутки и смех были прерваны десятью ударами старых стенных часов в футляре из полированного дерева.

— Уже поздно, дорогие друзья,— сказал доктор.— Если детям пора отправляться спать, то мы сможем поговорить с вами о серьезных делах.

По знаку Катрины Отто, Эрик и Ванда пожелали всем спокойной ночи и немедленно удалились.

— Вы, наверное, удивлены моим вторжением,— начал доктор после минутного молчания, устремив проницательный взгляд на господина Герсебома.

— Мы всегда рады гостю,— серьезно ответил рыбак.

— О, я знаю, Нороэ всегда славился гостеприимством!… И все же вы, наверное, подумали, что я неспроста пришел к вам, покинув своего старого друга Маляриуса. Бьюсь об заклад, матушка Герсебом даже кое-что подозревает на этот счет.

— Мы все узнаем, когда вы нам сами расскажете,— дипломатично заметила славная женщина.

— Итак,— вздохнул доктор,— если вы не хотите помочь, то мне самому придется приступись к делу. Ваш сын Эрик незаурядный ребенок, господин Герсебом.

— Не жалуюсь на него,— ответил рыбак.

— Для своего возраста он очень умен и образован,— продолжал доктор.— Я проверял сегодня в школе его знания и был поражен необычными способностями к наукам и умению мыслить. Я удивился, узнав его имя, ведь он на вас совсем не похож и сильно отличается от местных детей.

Рыбак и его жена слушали молча и внимательно.

— Короче говоря,— продолжал доктор с некоторым нетерпением,— мальчик меня не только занимает, но и серьезно интересует. Я узнал от Маляриуса, что он неродной ваш сын и попал сюда после кораблекрушения, что вы его подобрали, воспитали, усыновили и даже дали ему свое имя. Все это так, не правда ли?

— Да, господин доктор,— серьезно ответил Герсебом.

— Если Эрик не наш сын по крови, то все равно мы его любим всем сердцем! — воскликнула Катрина. Ее губы задрожали, и на глаза навернулись слезы.— Мы не делаем никакого различия между ним и нашими Отто и Вандой и даже никогда об этом не вспоминаем.

— Такие чувства делают вам обоим честь,— сказал доктор, растроганный волнением доброй женщины.— Но я прошу вас, друзья мои, рассказать мне всю историю этого ребенка. Я за этим пришел и, поверьте мне, желаю мальчику самого лучшего.

Почесывая за ухом, рыбак, казалось, колебался, но, видя, что доктор с нетерпением ожидает его рассказа, наконец решился и приступил к делу:

— Все так и есть, как вам говорили, и ребенок действительно не наш сын,— сказал он как бы с сожалением.— Вот уже скоро двенадцать лет с того памятного дня, как я отправился рыбачить по ту сторону острова, который прикрывает выход из фьорда в открытое море. Вы же знаете, за ним тянется песчаная отмель, и треска там водится в изобилии. После хорошего улова я снимал последние снасти и собирался поднять парус, когда мое внимание привлек плывущий по волнам какой-то белый предмет, освещенный лучами заходящего солнца. Море было спокойно, домой было не к спеху. Вместо того чтобы повернуть лодку к Нороэ, я из любопытства направил ее на этот белый предмет.

Минут через десять я поравнялся с ним. Оказалось, что с наступающим приливом к берету приближалась маленькая колыбель из ивовых прутьев, покрытая муслиновой[15] накидкой и крепко привязанная к спасательному кругу. Я приблизился к нему с большим волнением. Схватив круг, вытянул его из воды и только тогда заметил несчастного младенца семи-восьми месяцев. Малютка спал крепким сном в своей колыбельке. Он был бледненький и посинел от холода, но, казалось, не слишком пострадал от такого необычного и опасного путешествия: как только волны перестали укачивать его, мальчуган закричал во весь голос. У нас в то время уже был Отто, и я умел обращаться с такими малышами. Сделав соску из тряпки, обмакнул ее в водку, разведенную водой, и сунул ему в рот. Он тотчас же замолчал и, казалось, принял это подкрепляющее средство с большим удовольствием. Повернув лодку и не выпуская из рук шкот[16] от паруса, я смотрел на этого младенца и спрашивал себя: откуда он взялся? С корабля, потерпевшего крушение? Ночью море было неспокойное, свирепствовал ураган. Но какое стечение обстоятельств помогло ребенку избежать участи его родных? Кому пришло в голову привязать его к спасательному кругу? Много ли часов провел он на волнах? Что сталось с отцом, матерью и со всеми, кому он был дорог? Сколько вопросов навсегда осталось без ответа — ведь бедный малютка ничего не мог объяснить! Короче говоря, не прошло и получаса, как я вернулся домой и вручил свою находку Катрине. Тогда мы держали корову, которая и стала кормилицей малыша. Напившись вволю молока и обогревшись у огня, он стал таким хорошеньким, розовеньким и так славно улыбался, что, честное слово, мы его сразу же полюбили, как своего собственного сына. Вот и весь рассказ! Мальчика выходили, оставили у себя и никогда не делаем различия между ним и нашими двумя детьми. Не правда ли, жена? — добавил господин Герсебом, оборачиваясь к Катрине.

— Ну, конечно, бедный малютка! — ответила хозяйка, смахивая слезы, навернувшиеся при этих воспоминаниях.— И ведь он в самом деле наше дитя, раз мы его усыновили. Я даже не знаю, зачем господину Маляриусу понадобилось говорить, что он нам неродной.

Расстроенная женщина принялась в сердцах вертеть свое веретено.

— Правильно,— подтвердил Герсебом,— разве это касается кого-нибудь еще, кроме нас?

— Вы правы,— миролюбиво сказал доктор,— но не обвиняйте Маляриуса в болтливости. Во всем виноват я один, попросив рассказать историю ребенка, так поразившего меня. Маляриус же предупредил, что Эрик считает себя вашим сыном и что в Нороэ давно уже все забыли, как он попал к вам. Так, говорите, ему могло быть семь или восемь месяцев в то время, когда вы его нашли?

— Около того. У него уже вылезли четыре зуба, у этого разбойника, и, я уверяю вас, он довольно быстро их пустил в ход,— сказал, смеясь, Герсебом.

— Замечательный ребенок,— живо подхватила Катрина,— такой беленький, упитанный крепыш! А какие ручки и ножки — стоило на них поглядеть!

— А как он был одет? — спросил доктор Швариенкрона.

Герсебом ничего не ответил, но жена его оказалась менее сдержанной.

— Как маленький принц! — воскликнула она.— Представьте себе, господин доктор, пикейное платьице, обшитое кружевами, шубка на шелковой подкладке — не хуже, чем у настоящего королевского сына, плиссированный капор и белый бархатный конверт. Все самое красивое! Впрочем, вы в этом сами можете убедиться: я сберегла его вещицы в целости и сохранности. Приданое малыша здесь, и я вам его сейчас покажу.


Говоря это, честная женщина опустилась на колени перед большим дубовым сундуком со старинным запором, подняла крышку и стала в нем усердно рыться. Один за другим она извлекла оттуда все названные предметы и с гордостью развернула их перед доктором. Там были также тончайшие батистовые пеленки, роскошный кружевной чепчик, маленькое шелковое одеяльце и белые шерстяные носочки.

Доктор тотчас же заметил, что все эти вещицы были помечены изящно вышитыми инициалами Э. Д.

— Э. Д. Потому-то вы и назвали мальчугана Эриком? — спросил он.

— Вы угадали,— ответила Катрина, у которой от этого занятия повеселело лицо, между тем как у ее мужа оно, напротив, помрачнело.— А вот самая красивая вещица. Она была у него на шее,— добавила Катрина, вытаскивая из тайника золотое колечко для зубов, украшенное кораллами и висевшее на тонкой цепочке.

На нем были выгравированы те же самые инициалы Э.Д., обрамленные латинским изречением: «Semper idem».

— Мы подумали, что это имя ребенка,— заметила Катрина, видя старания доктора разобрать надпись,— но господин Маляриус нам объяснил, что здесь написано: «Неизменно тот же»[17]. Не так ли?

— Господин Маляриус сказал вам правду,— ответил доктор на этот далеко не бесхитростный вопрос.— Ясно, что ребенок родился в богатой и знатной семье…— добавил он, в то время как Катрина убирала приданое в сундук.— А вы не задумывались над его происхождением?

— А как узнаешь об этом, если я нашел мальчика в море? — ответил Герсебом.

— Да, но вы сказали сами, что колыбель оказалась привязана к спасательному кругу. А по морскому обычаю на круге всегда указывают название корабля, которому он принадлежит,— возразил доктор, пристально взглянув рыбаку прямо в глаза.

— Разумеется,— ответил тот, опустив голову.

— Ну, так что же значилось на том спасательном круге?

— Ах, господи, сударь, да я же неученый! Я немного умею читать на моем родном языке, но на чужих языках,— увольте. Да и к тому же это было так давно.

— Тем не менее вы должны хоть приблизительно вспомнить. Ну же, господин Герсебом, подумайте. Не «Цинтия» ли, прочитал господин Маляриус, когда вы показали ему спасательный круг?

— Мне кажется, что там было что-то вроде этого,— уклончиво ответил рыбак.

— Это иностранное название. Но какой страны, как по-вашему, господин Герсебом?

— Да почем я знаю? И откуда мне знать все эти дьявольские страны. Ведь я никогда и не выходил за пределы Бергена и Нороэ, если не считать одного или двух раз, когда рыбачил у берегов Исландии и Гренландии,— ответил хозяин недовольным тоном.

— Можно предположить, что это английское или немецкое название,— сказал доктор, как бы намеренно не замечая тона своего собеседника.— Я мог бы это легко определить по форме букв, если бы увидел круг. Вы не сохранили его?

— Нет, черт возьми, он уже давным-давно сожжен! — не без ехидства воскликнул Герсебом.

— Маляриус запомнил, что буквы были латинские,— произнес доктор, словно размышляя вслух,— и на белье тоже латинские; значит, можно допустить, что «Цинтия» не немецкое судно. Я склонен думать, что ребенок плыл на английском корабле. А вы как думаете, уважаемый Герсебом?

— Меня это мало трогает,— ответил рыбак.— Будь он английским, русским или патагонским, это не моя забота. Немало времени прошло с тех пор, как корабль этот поделился своей тайной с океаном на трех— или четырехкилометровой глубине.

Можно было подумать, Герсебома даже радовало, что тайна судна погребена на дне морском.

— Но вы, конечно, пытались отыскать семью ребенка? — спросил доктор, и сквозь стекла его очков, казалось, блеснуло лукавство.— Вы, наверное, обращались к мэру Бергена, просили напечатать объявления в газетах? Не так ли?

— Я?— воскликнул рыбак.— Ничего подобного. Одному Богу известно, откуда взялся младенец и кто о нем печалится. Умно ли швырять деньги на ветер и разыскивать людей, которые так мало о нем тревожатся? Представьте себя на моем месте, доктор. Кто-кто, а я-то уж далеко не миллионер! Нечего и сомневаться, если бы мы и потратили все, что имели, то все равно не добились бы толку! Мы с женой сделали, что могли: воспитали мальчика как своего родного сына, любили его, лелеяли…

— Даже больше, чем родных детей, если только это возможно,— перебила его Катрина, утирая слезы концом передника.— Уж если мы и можем себя в чем-нибудь упрекнуть, то только в том, что давали ему слишком много ласки.

— Черт возьми, Герсебом, вы меня просто обидите, если подумаете, что ваше доброе и хорошее отношение к бедному приемышу вызвало во мне какое-либо иное чувство, кроме глубокого восхищения! Но если начистоту, то я думаю, что именно любовь к Эрику и заставила вас забыть о вашем долге. А долг состоял в том, чтобы найти семью ребенка, приложив к этому все усилия!

Воцарилось глубокое молчание.

— Возможно! — произнес наконец Герсебом, потупив голову от этих упреков.— Но что сделано, того не воротишь. Теперь Эрик уже действительно наш, и я не намерен рассказывать ему об этой старой истории.

— Не беспокойтесь! Разумеется, ваше доверие не будет употреблено во зло,— сказал доктор, вставая.— Уже поздно, я должен покинуть вас, мои добрые друзья. Желаю вам спокойной ночи — и без всяких угрызений совести,— добавил он многозначительно.

Затем, надев свою меховую шубу, он отклонил предложение рыбака проводить его, сердечно пожал руку хозяевам и направился в сторону фабрики. Герсебом задержался на несколько секунд у порога, глядя на удаляющуюся фигуру, освещенную лунным светом.

— Ну и дьявол! — пробормотал он сквозь зубы, решив наконец закрыть дверь.


Загрузка...