23

Рон Грант пробыл в Кингстоне на Ямайке девять дней, девять очень напряженных дней, когда его дружок по рыбалке и драматургии Дуг Исмайлех, полупьяный ввалился в дверь Гранд Отель Краунт. И четыре дня он уже был женат на Лаки Грант.

Лаки Грант.

Господи. Или: Лючия Виденди Грант, если говорить официально. Или, если говорить совершенно официально: Лючия Анжелина Елена Виденди Грант. Таким было имя в брачном договоре. Он не верил, что с ним это случится. И Лаки, когда дело дошло до решающего, исторического момента, тоже не верила. Лаки Грант. Лаки Грант. Это даже звучало неверно, неестественно, он не мог привыкнуть к этому, как и она, это им нравилось и не нравилось. Он вскочил и помчался поздороваться с Дугом, оставив утреннюю «Кровавую Мэри» на столике, где сидела Лаки и все остальные.

Сейчас ему казалось, когда он оглядывался на последние девять дней, что он пил каждую секунду этого времени. Но это не могло быть правдой, потому что он нырял каждый день, кроме одного, и ни с кем иным, как самим мистером Джимом Гройнтоном, с которым он познакомился в самолете, когда летел с Элом Бонхэмом на Гранд-Бэнк. И он много спал.

Гранд Отель Краунт в то время, когда они с Лаки туда приехали, был, возможно, самым шикарным отелем на всем Карибском море. Грант, индианаполисский увалень, конечно, не слышал о нем, но Лаки часто останавливалась здесь с Раулем, ее богатым южноамериканцем. За день до их приезда отсюда улетел в Нью-Йорк Джон Гилгуд, пробыв в отеле две недели, а через неделю на еще больший срок должен был прилететь карикатурист Чарли Адамс. В отеле сейчас проживала знаменитая бродвейская писательница, автор музыкальных комедий, с мужем, и очень знаменитый дирижер с женой. Питер Лоуфорд, актер, прислал телеграмму, чтобы ему с женой забронировали номер на апрель. Авторы путевых очерков уже пару лет писали о нем, как о самом шикарном, людном месте в Карибском море. Вся эта слава, удача, реклама, доходы и счастье обеспечивались умным служением одного человека, старого друга Лаки, владельца и управляющего отелем Рене Хальдера и его жены Лизы, которая сама была ямаитянкой.

Хальдер, французский еврей, был одним из лучших американских кинооператоров в годы войны, его имя все автоматически произносили: «эл-дэе» (отважный), — это был запальчивый, горячий маленький человек. С женой он познакомился в Нью-Йорке, где она училась танцевать, а когда после женитьбы они столкнулись с расовой дискриминацией, он уехал с ней на Ямайку и купил Краунт у наследника капитана английского ВМФ. Это и была его фамилия: Краунт!

Когда Грант спросил его — а он признался, что почти все об этом спрашивают, — почему он не сменил названия, он слегка улыбнулся и пожал плечами. «Зачьем меньять, Ронни? Так есть. И хоть она ужьясно, мине нравица. Ано смущаить всех, када я хочу сказать «Караунт» вместо «Крунт». Я и оставил».

Старый капитан Краунт построил маленький отель, чтобы и самому жить и зарабатывать на старости лет, и в то же время быть у моря. Ясно, что правительство предоставило ему скидку при покупке земли как военно-морскому офицеру, и он выбрал участок на обращенной к морю стороне длинной песчаной косы, известной под названием Палисадоуз, которая закрывала гавань Кингстона и граничила со старым пиратским городом Порт Рояль. Здесь он и построил маленький дом с низким и прочным каменным первым этажом, чтобы противостоять штормам, и дешевым деревянным вторым этажом с крышей из рифленой жести, так что если его и снесет, то легко заменить, и в нем было достаточно комнат, чтобы доживать жизнь и зарабатывать себе на виски. Расположенный в миле с четвертью восточнее от деревни Порт Рояль и в трех милях западнее от Международного аэропорта Кингстон на косе Палисадоуз, он высился — а вернее — стелился по песчаному пляжу, обращенный на юг, к сверкающему морю, а вокруг только песок, кустарник, несколько прудов с соленой водой и черное шоссе. И москиты.

Но Рене, его идея и персонал убрали все, что могло выглядеть непривлекательным. Какими-то сомнительными и неясными уловками, о которых он никогда не рассказывал, Рене сумел сохранить привилегии старого капитана, поскольку обычно скидка возвращается правительству при перепродаже земли наследниками. Он достроил маленький дом, сохранив ту же архитектуру, слишком уродливо-красивую, чтобы ее изменять, и сделал дом в форме буквы Г, добавив пристройку в сторону дороги, и теперь у него комнат хватало для приема тридцати клиентов или пар. Взяв деньги везде и всюду, где только он мог, большей частью у знакомых из быстро расширяющегося круга друзей — бывших клиентов, он и сделал это, посадил повсюду пальмы, построил маленький бассейн в углу буквы Г, прибавил три маленьких коттеджа и ухитрился оплатить все это за шесть лет, особенно за последние два года, когда пришла известность.

И сейчас почти все молодые администраторы и редакторы Мэдисон Авеню требовали зарезервировать им места на зиму и даже на лето, но им большей частью отказывали по простой причине — отсутствие мест. Большинство клиентов Рене размещал в пристройке — длинной части буквы Г, обращенной к дороге, которую он называл «Чистилищем», приберегая комнаты и покои на обращенной к морю стороне для более знаменитых клиентов. Это, как он пояснял со своим странным еврейско-французским акцентом Гранту в первый день их знакомства, не столько потому, что он обслуживает знаменитостей, а потому, что он считает знаменитостей или людей, оставивших след в мире, более интересными, более забавными и веселыми, чтобы ему было с кем общаться. А он заботился только об этом. Нельзя сказать, что некоторые знаменитости, неприятные люди (такие, например, как знаменитый дирижер, который в данный момент жил с женой в отеле) не оказывались в «Чистилище», как и этот дирижер («Ненавижу педерастов», — ухмыльнулся Рене), но в основном лучше было разговаривать со знаменитостями. А поговорить Рене любил. Более того, временами он мог и послушать.

Рене встретил их в аэропорту на джипе отеля в бело-розовую полоску и с бахромой под крышей. Грант ему сразу же понравился. Он читал все его пьесы и рассказы и даже видел два спектакля в театре, когда летал в Нью-Йорк. И он всегда любил Лаки, с того раза, когда она впервые три года тому назад жила в отеле. Он, ясно, был их тех, кто содействовал, посвятил себя содействию тайным и хитрым плана Лаки выйти замуж. И учитывая его спокойную, но крайне энергичную жену Лизу, у Гранта с самого начала не было шансов, но как он признавался себе сейчас, почти через две недели, у него не было уверенности, что он хотел, чтобы у него был этот шанс. Если бы он этого хотел, если бы он по-настоящему сражался за это, то даже тандем Рене-Лиза не загнал бы его в угол.

Лиза, тихая и спокойная, могла заговорить до потери пульса в любой момент, когда начинала говорить, тоже очень любила Лаки, и она занялась подготовкой и организацией брака, и именно поэтому все устроилось за пять дней. И она, как она сказала полусмеясь Гранту, собиралась это сделать. А сам Грант ничего не делал. Он, конечно, сам бы не организовал этот брак (а возможно, и Лаки не сумела бы), но он не останавливал Лизу. Он все же слегка повозражал, выглядел смущенным, как и ожидают от мужчин, но это все. Он полагал, что наполовину не верит в то, что ей удастся все сделать.

У Лизы, наполовину гаитянки, была длинноногая, с длинной шеей и маленькой головкой, курчавая угольно-черная приятельница, красотка-гаитянка Пола Гордон, уехавшая с Гаити, когда там начались беспорядки, и жившая теперь в отеле. И Лиза передала Поле всю беготню, поскольку сама не могла бросить отель в разгар сезона. Каждый вечер, когда наступал час коктейлей, в темном необитаемом баре три женщины проводили в углу совещания о проделанной работе (а Рене тем временем вовлекал Гранта в беседу, покупая ему напитки), обсуждая такие интересные темы, как: да, они сумеют позвать гражданского служащего в отель, чтобы провести церемонию, или: да, американский консул подтвердит факт супружества для американских законов официальной бумагой. Церемонию назначили на следующую среду, на пять часов, в отеле. А Грант ничего не делал.

Все это, конечно, было полу шуткой, но наполовину и всерьез. Все, да и сам Грант, смеялись и шутили насчет того, как Грант впутывается в этот клубок. Но в это же время, в эти же дни он был в странном полупарализованном состоянии. И вовсе не потому, что пил. Он не знал, ощущает ли это Лаки. Если и ощущала, то не говорила. Все это было достаточно просто для них и достаточно просто для нее. Ей нечего было терять, если уж прямо взглянуть на дело, только Лесли, половину крошечной квартиры, которую они снимали, да работу на телевидении и в кино, которую она ненавидела. А он изменяет всю свою жизнь. Весь образ жизни, который он создавал годами. Он даже не знал, хватит ли у него денег из-за проклятой Кэрол Эбернати. Например, должен ли он жить с ней в Индианаполисе? Или не должен? (Она давно говорила, что хочет туда ехать. Но не будет ли это жутко грязным трюком — жить через дорогу от Кэрол Эбернати?) А если он не должен, куда, черт подери, он ее повезет, где взять деньги на это? Может, ему следует рассказать правду, всю, сейчас, до женитьбы. Это было бы очень благородно. Но он знал, это его вина, что если он сейчас все расскажет, она вообще не выйдет за него. А она была ему нужна. Он ведь сейчас, после того, как они расставались, а потом она чудесным образом вновь оказывалась с ним, буквально не мог без нее жить, но в то же время ненавидел себя за это, потому что считал, что это не по-мужски. Мужчина должен уметь жить без этих проклятых женщин. Вот он и колебался. А три непреклонные женщины шли, как три непреклонные Судьбы. Иисусе, даже Рене, мужчина, не был на его стороне.

Иисусе, если б только они могли подождать до осени, когда будет ясно, как пойдет новая пьеса, или хоть дать ему время все там уладить, может, продать дом, и он хотел ей это сказать, но не мог, потому что ей было плевать, она мечтала туда поехать, о Иисусе!

И все это время, каждый день, кроме дня самой свадьбы, он нырял с Джимом Гройнтоном.

Джим Гройнтон, как выяснилось, Джим Гройнтон, с Которым он летал на Гранд-Бэнк и шестифутовой донной акуле которого он завидовал, был так же прилеплен к Гранд Отель Краунт, как негр-швейцар, которого Рене поставил у главного входа в форме гаитянского генерала. Половину свободного времени он проводил здесь и извлекал треть своих доходов из клиентов Рене. Его катамаран из стекла и стали стоял на якоре на другой стороне косы в военной верфи около деревни Порт Рояль, и он по звонку мог приплыть к отелю менее чем через час. А в хорошую погоду он большую часть времени держал его на якоре прямо напротив отеля. Грант узнал это в самый первый день, когда осведомился насчет возможности понырять, и, пока женщины уже столпились для первой брачной консультации, Рене позвонил Гройнтону, чтобы тот приехал.

— Обична, — сказал Рене, — Жим оставляет этот лодка пряма напротив тут, — и ткнул рукой в сторону пляжа, где несколько гостей плавали под тяжелым, спокойным, полуденным солнцем. — Када клиенты хочут идти плавать, я звонить Жиму. Настоящи гангстер. На мине много зарабатывать.

Грант рассказал, что он уже сталкивался с Джимом Гройнтоном. Через пять минут коренастый, светловолосый, похожий на ирландского полицейского ныряльщик подъехал на своем старом побитом джипе.

— Лучши ныряльщик у Кингстоне, — ухмыльнулся Рене, когда Грант пожимал руку Джиму. — Но тибе нада присмотреть за ним, Ронни. Редка он учить мужчину, как нырять, без таво, чтоб не учить его жена чего-то другой! Так от. Он сама большая Дон Хуан отсюда и до дороги Виндворд. Если не весь Кингстона.

— Он мне льстит, — улыбнулся Джим Гройнтон странными бледными ресницами и с фамильярностью старого друга хлопнул Рене по спине. — Мне далеко до этого. Ну! Рад, что вы сюда прилетели. Когда хотите выйти?

— В любое время.

— Тогда пошли сейчас.

— Прекрасно. Зайдем, я познакомлю вас с моей, э…

— Ее жена, — сказал Рене.

Гройнтон на мгновение задержал на Гранте взгляд из-под бледных ресниц.

— Конечно. Рад ее видеть.

— Ее со мной не было, когда я приезжал на Гранд-Бэнк, — Грант ощутил потребность пояснить. — Она потом приехала. И она не моя жена, она — моя девушка.

— Будит, — ухмыльнулся Рене. — Не волнуйся. Будит. Када эти трое сошлись. — И он кивнул на столик.

— Она будет выходить с нами?

— Не знаю. Спросим. Она не ныряет, но, может, захочет просто поплавать.

Она захотела. «Я не позволю этому парню исчезнуть из виду следующие две недели или сколько там это займет, если сумею», — ухмыльнулась она. Так и начались ежедневные, день за днем исходы и возвращения к рифам. В радиусе четырех миль их было довольно много. Ближайшие из них — Ган-Ки и Лайм-Ки, которые были в миле отсюда и в миле друг от друга — они навестили сразу, а потом постепенно охватывали день за днем остальные: Рэк-Хэмс-Ки, Мейден-Ки, Дранкенменз-Ки, Уэст-Мидл-Рок, Уэст-Мидл-Шоул, Ист-Мидл-Граунд, Т ртл-Хед-Шрул, Саус-Ки, Саус-Ист-Ки. Только некоторые из них поднимались над водой, так что если не знать, где они, то и не найдешь. В среднем они были на глубине от двух морских саженей (т. е. 12–18 футов) до десяти-двенадцати. На самом деле они не очень интересны для подводного плавания, но они все-таки ухитрялись добывать достаточно рыбы для пропитания. Пару раз с ними выходила автор музыкальных комедий со своим мужем. Однажды пошли знаменитый педик-дирижер с женой, но только один раз. И это хорошо. Гранту не нравился дирижер, а дирижер, в свою очередь, невзлюбил его. У Джима Гройнтона был маленький компрессор, так что можно было перезаряжать баллоны Гранта, и он, как обычно с клиентами, хотел сам делать всю грязную работу, но Гранту это не нравилось. Он был человеком «сделай-сам-и-научись». Так что он много времени проводил на стоянке с Джимом, чистя, наполняя баллоны и ремонтируя оборудование и даже помогая в поденной работе на судне.

Погода стояла прекрасная. Каждый день они выходили незадолго до полудня, прихватывая сандвичи и пиво, и пеклись под жарким солнцем в безветренном, сверкающем море так, что вскоре Лаки и Грант стали почти черными и темнее веснушчатого Гройнтона. Катамаран великолепно служил в таком плавании. Двойной стальной корпус, обтекаемый и устойчивый, съемный подводный ящик из стекла, два мощных навесных мотора, он был удобен и почти исключал возможность перевернуться или утонуть. На раме из трубок натянута парусина, дающая тень, потому что кроме Лаки с ее итальянской, быстрозагорающей кожей цвета слоновой кости, никто не мог пробыть на солнце весь день. Мужчины большую часть времени были в воде, так что вскоре Грант обнаружил, что сгорели только шея и плечи, которые возвышались над водой, и голени ног, хотя они оставались на фут под водой. Он все реже и реже пользовался аквалангом и все чаще и чаще нырял с трубкой. Джим Гройнтон никогда не пользовался аквалангом, поскольку человек, который ныряет на сто — сто двадцать футов, легко плавал на глубине десять-двенадцать морских саженей. Лаки относилась к нему совсем иначе, чем к Большому Элу Бонхэму, так что на судне не было напряжения, и долгие дни, проведенные на воде, были чудесными, веселыми, хотя она все равно отказывалась нырять. Вскоре она вызнала, что Джим, несмотря на свою фамилию, все-таки был ирландцем и, несмотря на свое «дон-жуанство» и храбрость и твердость под водой, легко смущался, слушая ее нью-йоркскую женскую болтовню. Многие местные рыбаки в хорошую погоду выходили на рифы и банки на маленьких самодельных лодках. Они неизменно работали нагишом и стояли, наклонившись над водой, и почти неизменно из паха свисали самые длинные и большие пенисы из всех виденных Грантом. И только когда катамаран подходил достаточно близко, чтобы можно было рассмотреть женщину на борту, они ныряли вниз и вставали уже в одеянии, похожем на крест на пасторской сутане и женский пуловер, и ужасно смущенно улыбались. Так что Лаки пришлось одолжить у Рене мощный бинокль. С ним она могла изучать их невероятно большие пенисы издали и не смущать их, и это, как она заявила, было ее «забавой и хобби», пока мужчины ныряли, а когда они подплывали к лодке, она с ухмылкой показывала размеры: десять дюймов, фут, полтора фута, и комментировала: «О, такие красивые длинные большие шоколадные штуки! М-м!» — при этом Джим Гройнтон, натянуто улыбаясь, удалялся на корму, чтобы запустить двигатель, а веснушчатые уши пылали сквозь загар. И неизменно, когда они возвращались в отель, где Джим теперь оставлял свое судно каждый день, Рене ликовал и кричал: «Ну! Какая большая штука смотрел сегодня?» Грант знал, что на две трети этот ритуал затевался, чтобы шокировать Гройнтона (и всех остальных жеманниц, которые могли быть поблизости), тогда как оставшаяся треть была чистейшей борьбой с предрассудками, и он ловил Джима на том, что тот смотрел на нее со смущенным удивлением, а возможно, и с восхищением, когда думал, что его не видят. Так и шли веселые, чудесные дни. Единственным днем, когда они не вышли, была среда, день, когда они поженились.

Однако, несмотря на это веселье и смех, и еще больший смех, питье и веселье в баре или на веранде по ночам, куда Грант приходил достаточно охотно, по-настоящему живым, неонемелым он чувствовал себя только тогда, когда нырял. Только тогда он полностью забывал о своей проблеме, проблеме брака, ради которого он ничего не делал. Даже на катамаране, в сверкающем, дышащем, беспокойном, пылающем великолепии моря, когда он забирался на него и снимал снаряжение, иногда акваланг, но чаще только трубку, маску, ласты и ружье, ощущение было такое, как будто что-то выключится, упадет занавес в сознании, и он снова столкнется с проблемой, которую должен решить, но никак не начинает решать. Должен ли? Не должен ли? Он предпочитал оставаться в воде. И в результате его умение плавать под водой, которое он сейчас не желал прекращать ни на секунду, невероятно возросло, и ко дню свадьбы он вполне легко нырял на пятьдесят футов. Но остальная часть отпуска была лишь наполовину живой, шла в каком-то оцепенении.

Кроме того, как будто всего этого было мало, вернулась ревность и вернулась с невероятной силой и жаждой мести. Она все время и сильно присутствовала в Нью-Йорке. Но ее не было с тех пор, как Лаки приехала в Монтего-Бей. И вот снова. Это произошло на третий день, когда Лаки познакомила его с ее старым, уже двухлетней, двух с половиной лет давности (время, временная дистанция сейчас стали очень важными) ямаитянским любовником.

Он достаточно хорошо знал историю. Она вовсе не неохотно ее рассказывала. На самом деле она рассказала ее во время той длинной, длинной и славной поездки во Флориду, Как во время одного отлета, особенно долгого, в свою южноамериканскую страну, где он желал играть в идиотские политические игры, Рауль бросил ее особенно надолго в Гранд Отель Краунт. Так этот парень Жак, который болтался и обедал в отеле, как и многие шикарные молодые люди из Кингстона, устроил грандиозное ухаживание, и как она решила, какого черта? Рауль сам на это пошел, вот пусть и идет. У них была двухнедельная связь, они повсюду ходили вдвоем, а потом вернулся Рауль и быстренько увез ее в Нью-Йорк, так быстро, что она ничего не успела подумать. Да, он достаточно хорошо знал эту историю. Он даже смеялся над ней по дороге во Флориду (хотя она и задевала его), главным образом потому, что ему нравилось думать, как обставили этого проклятого Рауля, но когда он сам должен был пожать руку Жаку Эдгару, который был красивым, приятным, зажиточным торговцем, сыном зажиточного торговца, и ощутить тяжелое тепло чистого дружеского пожатия Эдгара, он не знал, сможет ли это сделать, сможет ли перенести. Все виды болезненных образов пронеслись в сознании одновременно, она лежит на спине, раздвигая перед ним наги, он целует ее, проникая. Что он хотел сделать, так это изо всех сил врезать ему в живот. Вместо этого он улыбнулся, сказал «привет» и притворился цивилизованным.

Ему следовало знать, что он должен будет встретиться с ним здесь, в Кингстоне. Но эта мысль, возможность этого никогда не приходила ему в голову. Он ожидал увидеть черного мужчину, не то, что это важно, угольно-черного, как Пола Гордон. Страстная борьба Лаки против предрассудков в случае с ее любовником-негром заставила его так думать. На самом же деле загоревший Грант и приятный, цивилизованный Эдгар, целый день работавший в офисе, были примерно одного цвета. И сразу было видно, что он очень славный малый.

Все это и вправду было глупо. Особенно глупым это было, когда он думал обо всех тех женщинах, с которыми спал до встречи с Лаки. Но это не важно. Было так больно, что он едва удержался от того, чтобы не вздрогнуть и не закричать. Это был первый из приятелей Лаки, с которым он встретился лицом к лицу, и новые бездны печали и сомнений открылись под его оцепенением. Он сам женится на какой-то проклятой маленькой мочалке? Его, что же, поймала какая-то проклятая дешевая шлюха-нимфоманка? Но он любит ее. И, конечно, старый довод: если ей так нравится секс с ним, с Грантом, почему бы ей не любить его так же и с кем-то, с любым?

Хансель и Гретель, жопа.

И как будто всего этого было недостаточно, чтобы расстроить его и лишить мужественности в его состоянии абсолютной нерешительности, цинично-веселая судьба решила добавить еще одно мучение. Через день после них прибыл довольно большой человек из «Тайм» — выпускающий редактор с женой — в трехнедельный отпуск. Ему дали один из лучших номеров окнами на море. «Я зделал ошибка, Ронни, задница, — позднее стонал Рене. — Даже я — не абсолютна совершенства». (Грант, как оказалось, пару раз встречал его в Нью-Йорке.) У него было такое же хитрое, привередливое, чересчур мальчишеское лицо, как и у большинства его собратьев, и он почти немедленно начал соответствовать своему облику. Когда он узнал, что Грант и Лаки, весьма вероятно, поженятся, то немедленно начал встревать в их дела (вместе со своей физически привлекательной, асексуальной, духовно неразвитой женой). Грант большую часть времени старался держаться подальше от него и умудрялся всегда быть с кем-нибудь, когда он приближался, но выпускающий редактор на четвертый день все-таки подловил его одного в темном прохладном баре.

— Привет, Грант, — сказал он с чересчур светлой улыбкой, сморщившей лицо и чересчур утеплившей глаза. — Взять вам выпить?

— Спасибо, есть.

Выпускающий редактор, которого звали Бредфорд Хит, интимно лег на руку, положенную на стойку.

— Ну, вы хотите завтра попасться на крючок, а? Настоящая красотка. Рон Грант, последний холостой писатель. Это новость.

— Не знаю, — уклончиво ответил Грант. — Они раскололись на две партии. Одна говорит: да, завтра. Другая: нет, не завтра.

Хит подполз ближе, положив мальчишескую щеку на кулак.

— Ну, если не завтра, то в течение ближайших двух недель.

— Не уверен, — сказал Грант.

— Ну, все равно, оба вы на крючке? Окончательно? — улыбнулся Хит.

— Может, нет.

— Этого я не стал бы говорить Лаки, — улыбнулся Хит. — Для нее это плохо прозвучит. Она безумно в вас влюблена.

— Ну, я безумно влюблен в нее.

Хит дернул головой — знак согласия.

— Ну, если вы все же на крючке, я хочу послать домой сообщение об этом, возможно, заметку для страницы «Люди». Надеюсь, вы не возражаете?

— Не понимаю, смогу ли я? — сказал Грант. — Как вы сказали, это новость. Хотя я серьезно сомневаюсь, что происходящее со мной так уж интересно для многих.

— О, люди любят читать о знаменитостях, — почти что с горечью сказал Хит.

— Я никогда не считал себя такой уж знаменитостью, — возразил Грант.

— О, вы знамениты, — улыбнулся снова Хит. — Да. — Улыбка сейчас была почти что гадкой.

— Скажите, — без всякого выражения сказал Грант. — Когда вы закончили Гарвард, Хит? — Гранта уже начинало подташнивать от него.

— Я? О, в пятидесятом. А что?

Грант сознательно не ответил и продолжал смотреть на него без всякого выражения.

Хит прореагировал тем, что придвинулся еще ближе и снова надел сверхтеплую улыбку.

— Что меня по-настоящему интересует, и это причина, почему я вам надоедаю, — улыбнулся он, — это то, что я бы хотел знать, что думает ваша, э… приемная мать: о вашем браке, э… с той девушкой из шоу-бизнеса. — Тон, которым он произнес «девушка из шоу-бизнеса», не был особенно приятным.

Грант ощутил, что лицо у него слегка окаменело, но, с другой стороны, он не считал, что должен оборвать разговор и уйти. Любая реакция, кроме спокойного счастья, была бы неверной, а как раз этого так добивался Бредфорд Хит.

— Миссис Эбернати? Ей нечего сказать. Жениться собираюсь я. Но если вас вправду интересует, то она, наверное, думает, что это очень хорошо.

— Значит, она разрешила?

— Разрешила? — резко спросил Грант.

Хит дернулся на кулаке.

— Я имел в виду, скажем, благословила.

— О, конечно. Но мне не нужно ничье разрешение. Кроме, конечно, вашего.

Бредфорд Хит дернул головой и ухмыльнулся. Неожиданно он приподнял голову, чтобы осторожно, сверхосторожно оглядеться.

— Знаете, в «Тайм-Лайф» многие, — он доверительно улыбнулся, — не съели этой истории о приемной матери, которую написал малыш, ездивший в Индианаполис. Но он был одним из самых острых наших молодых репортеров, так что все мы ее приняли. И напечатали. Но многие, между нами говоря, до сих пор не верят. Кстати, что думает ваша «суженая» обо всем этом?

Грант с трудом поверил, что правильно расслышал.

— Моя «суженая» чувствует именно то, что я сказал ей, — холодно ответил он.

Никто, только дурак, законченный дурак, мог бы так подойти к нему. Его приглашали признаться этому привередливому, подлецу из «Лиги Плюща», что у него была связь с Кэрол Эбернати, и это после четырнадцати лет, в течение которых он это скрывал.

— Тогда вы счастливый юноша, — сказал Бредфорд Хит и улыбнулся.

— Я сам создал свое счастье, — сказал Грант.

— Так ли? Сейчас?

Грант торжественно кивнул. Потом через секунду он сказал с абсолютно честным лицом:

— Ну, конечно, вы совершенно правы. Это чистая правда. Наверное, она не могла быть моей приемной матерью, потому что мне был уже двадцать один год, когда я встретил ее и Ханта. В таком возрасте не усыновляют.

Тишина. Глаза Бредфорда Хита изучали Гранта поверх кулаков. Потом он вспомнил об улыбке. Он отступал, чувствовал Грант, или, по крайней мере, отходил. Возможно, он думал, что зашел слишком далеко.

— Э… да, конечно, это все чистая правда, — сказал выпускающий редактор серьезным, резонерским тоном.

Грант подумал, что самое время выметаться.

— Ну, ладно, увидимся. Надо пойти и узнать, что моя, э… девушка из шоу-бизнеса, будущая жена, делает.

— Не была ли она подругой Бадди Ландсбаума некоторое время тому назад? — спросил Бредфорд Хит в спину.

— Да, — ответил Грант через плечо, не останавливаясь. — Фактически, именно Бадди и познакомил нас.

Даже сальная слизь кораллового рифа живительна и чиста по сравнению с этим, думал Грант, уходя на поиски Лаки, и единственное, о чем он мог думать — кроме того, что ко всем его проблемам прибавлялась и эта — это убраться в море на судне Джима. Но на следующий день, в среду, они не вышли, потому что все-таки, в конце концов, в этот день они по-настоящему и безвозвратно поженились.

Вообще-то, они могли выйти в море и в среду, но не сделали этого из-за Лаки. Брачная церемония была назначена на 17.30, когда спадает жара, в большом баре отеля (в «Краунт» не было «вестибюля» или «приемной», и хозяин принимал клиентов в баре). Так что не было причин, почему им не упаковать сандвичи и пиво и не выйти к рифам, кроме одной причины — и это была Лаки.

С того момента, как она в среду встала с постели, она выглядела совершенно иной девушкой по сравнению с теми мириадами ее обличий, в которых Грант ее уже видел. Она хихикала, флиртовала (но она же всегда флиртовала), она надо всем смеялась, как легкомысленная пустышка, экстравагантно лила шампанское на грудь купальника, когда они были в бассейне, и вообще вела себя, как идиотка-школьница перед выходом на первое свидание, которая так в себе не уверена, что не знает, хочет она этого или нет. Короче, с того момента, как она встала, приняла душ, оделась и спустилась на веранду завтракать, она была в полной истерике, а со временем истерика стала более чем полной. И Лиза Хальдер была соучастницей.

Для Гранта лежать или сидеть в постели, после того, как они утром занимались любовью, и смотреть, как это длинное, в восхитительных изгибах, роскошное, теплое, большегрудое, круглобедрое, длинноногое тело выходит из-под душа, вытирается и начинает одеваться, было одним из величайших удовольствий дня, каждого дня. В этот особенный день Гранту было совершенно ясно, что и Лаки, гораздо больше, чем он думал, не отдает себе отчета в том, что это — свадьба, брак — когда-либо случатся с нею. Брак случился бы с ней по-особенному. Наверное, временами она думала, что когда-нибудь в неопределенном будущем она как-нибудь за кого-нибудь выйдет замуж, но не так, чтобы здесь, сейчас и за него. Он, понаблюдав за нею, предложил выйти с Джимом в море, считая, что это ее успокоит, но она ответила, что не хочет, но пойдет, если он скажет, потому что он будет ее Богом и Хозяином, которому она покоряется, так что лучше ей сразу привыкать. Затем она хихикнула. Грант сказал «нет». Подумав еще раз, он решил, что не хотел бы, чтобы она в таком состоянии оставалась в одиночестве, когда они будут нырять.

Так что они не вышли в море. Они играли в бассейне со своими новыми друзьями: автором музыкальных комедий с мужем и богатым молодым психоаналитиком с женой, которая была художником детского платья. Но в конце концов, когда они на три четверти напились за обедом и ее идиотское хихиканье и буйство с Лизой все увеличивались, он увел ее в номер и произнес речь, целую лекцию, серьезную, основательную, «давай поговорим и взглянем фактам в лицо». Все это, наверное, звучит до чертиков напыщенно, подумал он, вслушиваясь в свои слова, но он точно сказал то, что хотел сказать. Главное то, что брак — это серьезное дело, а не шутка и не надо его создавать, если считаешь его игрушкой, и он его воспринимает именно так: серьезно, — и именно так лучше всего воспринимать брак и ей. Он женится на ней на веки веков, навсегда и насовсем, и именно так лучше думать и ей. Он сам удивился своему дедушкинскому, ответственному тону, поразился своему чувству ответственности. «Если я вообще чему-либо научился, наблюдая за людьми, женатыми людьми, — и в этот момент он думал прежде всего о Ханте и Кэрол Эбернати, — так это тому, что в ту минуту, когда один из них наступает на другого, все это взлетает на воздух, так что ничего не соберешь. Вот так я на тебе женюсь, и лучше тебе так за меня выходить, лучше тебе так выходить за меня, понимаешь ты это или нет, но помни об этом». — Она сидела на краешке постели, как маленькая девочка, сложив руки на коленях, слушая его без улыбки, а две большие слезы скатились по щекам. «Я это знаю, — сказала она. — Все так и есть».

Но на самой церемонии вновь началось буйство. Она и Лиза. И, как минимум, на шестьдесят процентов инициатором была Лиза. Лиза, которая была замужем уже двадцать три года. Но, может быть, каждая женщина обижается на это, и, может быть, каждая из них не принимает этого целиком и полностью. Вот они и хихикали, веселились. Он должен был согласиться, что зрелище было довольно нелепым: высокий, торжественный, черный, гражданский служитель, ведший церемонию, надел, как служебную форму своей конторы, длинный черный плащ и огромную широкополую черную шляпу, которую он так и не снимал. В таком виде он будто только что сошел с экрана, из «вестерна», где играл Сэма Гранта, и было ощущение, будто с равной степенью вероятности он их то ли застрелит, то ли сочетает браком. Из четырех свидетелей, а все они должны были быть местными, трое было черных: Лиза, ее подруга Пола и Сэм, бармен, а четвертый — Рене, как он сам потом отмечал — вряд ли мог считаться белым, поскольку был жирным французским евреем, почти не говорящим по-английски. Они потом до колик хохотали над всем этим. Благоприятное начало, сказал Грант. Но тогда, в момент бракосочетания, когда женщины возобновили дьявольское, неприличное, истерическое хихиканье, когда все они стояли перед черным служителем, он так яростно нахмурился и шикнул так свирепо, что, как они потом признались, напугал их до полусмерти. Во всяком случае, замолчали. Достаточно надолго, чтобы дать завершить церемонию.

Но позднее, во время празднования, Лаки и Лиза снова истерически захихикали, на этот раз вместе с Полой, которая явно недолюбливала мужчин, они не один раз проехались на его счет, как, дескать, они соорудили эту ловушку и заарканили его. Но и на этом не закончилось. Потому что в тот вечер, когда все было кончено, они связаны, «связать крепчее, чем ямайских мулов», — ржал Рене, когда все уже крепко поддали, а они ведь почти не ели, поскольку время ужина не наступило, он с Лаки пошел к себе в номер, и, довольно пьяные, они улеглись в постель. Они во второй раз за день занялись любовью, а потом Лаки лежала в его объятиях с закрытыми глазами, а он, опершись на локоть, смотрел на нее; и она тихо, но отчетливо сказала:

— Когда-нибудь я наставлю тебе рога.

Это вовсе не прозвучало обычным заявлением, пророчеством, на которые она была так щедра и за которые не отвечала. Он понял, что она почему-то злится за то, что он отнял ее «свободу», но не знал, что ответить. Молчание все длилось и не было заметно, чтобы Лаки собиралась его нарушить.

— Тогда я просто наставлю рога тебе, — хрипло сказал он.

— Нет-нет. Нет, тебе нельзя, — сказала она с закрытыми глазами. — Мне было бы слишком больно.

Грант не ответил. Неожиданно он вспомнил о том дне, когда она голой танцевала в воде в Монтего-Бей. Кажется, все больше и больше он задыхался.

— Ну, тогда, если ты мне наставишь рога, то должна разрешить мне видеть это, — сказал он еще более хрипло.

В ответ Лаки открыла глаза и улыбнулась. Она ничего не сказала. Ни слова. Просто лежала и улыбалась ему. Через секунду Грант встал и взял трусы.

— Пошли спустимся и поужинаем, — грубовато сказал он.

Он неожиданно и опасно рассердился. Она должна была хоть что-то сказать. О том, что она знает, что это неправда. На лестнице он наклонился, грубо схватил ее за плечо и грубо сказал:

— Только помни, что фантазия — это не реальность.

Снова она взглянула на него через плечо и молча улыбнулась. Что он хотел сделать, так это ударить ее. Потом она снова пошла вниз и взяла его за руку самым прелестным жестом, какой когда-либо видел Грант. Он оттолкнул ее руки. Никогда и никому нельзя говорить такое. Особенно, если ты вовсе не это имеешь в виду. Если бы перед ним был Жак Эдгар, или Фербер Морган, или даже Бадди Ландсбаум, он дал бы по роже любому из них, а то и всем сразу.

И кого же он должен был увидеть перед собой, когда они обогнули лестничную площадку и вышли в узкое фойе? Бредфорда Хита! Стоявшего у папайи в кадке! К счастью, из-за поворота Хит не видел его резкого жеста.

— Мои поздравления, Грант, — сказал выпускающий редактор с настороженной и тошнотворной улыбкой. — Мадам, примите мои наилучшие пожелания! — Он пожал им руки. — Я издали все видел. О, э… могу я вас на секундочку, Грант? — добавил он, когда они уже проходили мимо.

— Нет, — грубо ответил Грант и рванулся, но Хит держал его за руку. Лаки уже отошла.

— Я просто хотел вам сказать, что отослал свое сообщение, — говорил он, пока Грант пытался освободить руку.

— Да я хотел положить на то, что вы делаете, Хит, — грубо сказал Грант. — Делайте все, что хотите и идите на к черту!

— Ну-ну-ну! Не сердитесь! — улыбнулся Хит.

— Я не сержусь, Хит, — сказал Грант и двинулся.

— И я просто хотел сказать, — проговорил ему в спину Хит, — что только что узнал, что миссис Эбернати отдыхает у графини де Блистейн в Ганадо Бей.

Грант остановился и развернулся.

— На тот случай, если вы не знали, — улыбался Хит.

— Ну и?

— Естественно, меня удивило, почему вы не пригласили ее с мужем на свадьбу? — мягко, все еще улыбаясь, сказал редактор.

— Сообразите, — сказал Грант. — Вы же такой умный, сами, мать вашу так, сообразите. А теперь, ради Господа Бога, оставьте меня в покое! — Он отвернулся.

Дерьмо они, думал он, следуя за восхитительно покачивающимся задом и длинной прямой спиной Лаки в освещенный свечами бар, где все встали из-за сдвинутых обеденных столов, чтобы поаплодировать новобрачным, к черту их всех. До единого.

Когда через три дня позвонили из Ганадо-Бей, он не удивился и как будто предвидел звонок. А когда через день в дверном проеме появился Дуг, он точно понял, зачем тот приехал. Он был рад, что Лючия Анжелина Елена Виденди Грант все знала о телефонном звонке.

Потом, когда он шел по холлу поздороваться с Дугом, то увидел большую мешковатую медведеобразную фигуру Эла Бонхэма, который что-то обсуждал с водителем такси в нескольких футах от Дуга.

Загрузка...