Нексус

4

Вот так, блуждая во тьме или часами стоя столбом, как шляпная вешалка в углу комнаты, я все глубже и глубже проваливался в яму. Истерия стала нормой. Снег все не таял.

Вынашивая наиковарнейшие замыслы окончательно свести Стасю с ума и тем самым раз и навсегда устранить ее из нашей жизни, я по ходу дела разработал преидиотический план кампании повторного ухаживания. Заглядывая в витрины магазинов, я почти в каждой присматривал какую-нибудь вещицу, которую мне хотелось купить в подарок Моне. Женщины обожают подарки, особенно ценные. Дешевые безделушки они тоже любят – смотря по настроению. Выбирая между старинными серьгами, очень дорогими, и большой черной свечой, я мог целый день провести в раздумье, что предпочесть. В том, что дорогая вещь мне не по карману, я бы в жизни не признался. Нет, будь я в состоянии убедить себя, что серьги понравятся ей больше, я смог бы как-то исхитриться их приобрести. А чего мне стоило убедить себя в этом, если в глубине души я и так не сомневался, что никогда не решусь купить ни то ни другое. Это было просто развлечение. Конечно, полезнее было бы поразмышлять о более высоких материях: тленна или нетленна душа, например, – но для машины ума все сойдет. В таком расположении духа я мог запросто настропалить себя отмерить пять-десять миль пешком, чтобы занять доллар, но если бы мне удалось выцыганить хотя бы гривенник или даже пятак, я бы все равно почувствовал себя победителем. На что я мог рассчитывать, имея в кармане жалкий доллар, – это дело десятое. Главное, что я еще на что-то гожусь. То есть, по моим вырожденческим представлениям, выходило, что одной ногой я пока что на этом свете.

Как все-таки важно изредка напоминать себе о такого рода вещах и не уподобляться Ахунду из Свата. Полезно было также поддеть иной раз и этих кумушек, особенно когда они заявлялись домой в три часа ночи с пустыми руками.

– Пусть это вас не беспокоит, – говорил я в таких случаях, – пойду сам куплю себе бутерброд.

Спору нет, иногда мне приходилось довольствоваться лишь воображаемым бутербродом. И все же приятно было дать им понять, что я еще не вконец обнищал. Пару раз мне даже удалось их убедить, что я съел бифштекс. Надо же было как-то им досадить. (Что за дела, Генри: лакомиться бифштексами, когда мы часами просиживаем в кафе в надежде, что кто-нибудь предложит нам перекусить!)

Иногда я встречал их словами:

– Ну как, удалось раздобыть чего-нибудь съестного?

Этот вопрос почему-то всегда их обескураживал.

– Я просто подумал, может, вы голодаете?

В ответ мне с неизменным постоянством докладывали, что голодание не входит в сферу их интересов. Не забывая, однако, присовокупить, что у меня тоже нет причин голодать. Просто мне нравится их мучить.

Если они пребывали в благодушном настроении, разговор этим не исчерпывался. Вопросы сыпались один за другим. Какое злодейство замышляю я на этот раз? Давно ли я не видел Кронски? Затем – дымовая завеса: новые знакомства, новые шалманчики, поездка всей компанией в Гарлем, Стасино намерение снять мастерскую, и так до бесконечности – лишь бы напустить побольше туману. Ах да! как же они могли забыть о Барли! Барли – знакомый Стаси, которого они случайно встретили позапрошлой ночью. Он поэт. Собирается заскочить к нам как-нибудь вечерком. Очень хочет со мной познакомиться.

Однажды Стася вдруг ударилась в воспоминания. Правдивые, насколько я могу судить. О ее любимых деревьях – как она терлась о них лунными ночами, об извращенце-миллионере, который влюбился в нее из-за ее волосатых ног, об одной русской девице, которая пыталась ее совратить, но оказалась такой грубой, что Стася ее отшила. Потом у нее был роман с замужней дамой, и она для отвода глаз отдалась ее супругу… не ради удовольствия – просто жена решила, что так надо.

– Не знаю, почему я вам все это рассказываю, – сказала вдруг Стася. – Разве что…

И тут она вспомнила почему. Это все из-за Барли. Какой-то он странный. Она никак не может понять, что у них за отношения. Барли всегда так себя вел, будто хотел уложить ее в койку, но до дела так и не дошло. Хотя поэт он, конечно, хороший. С ним она якобы и сама начала писать стихи. Свое признание Стася снабдила любопытным примечанием:

– Я не переставала сочинять, даже когда он меня мастурбировал.

Хохоток.

– Прямо страница из Краффт-Эбинга! – вступил я.

Моя реплика спровоцировала долгую дискуссию о сравнительных достоинствах Краффт-Эбинга, Фрейда, Фореля, Штекеля, Вейнингера et alia[11], последнее слово в которой осталось за Стасей:

– Старые шляпы! Всем им пора на свалку, – подытожила она и тут же воскликнула: – А знаете, что я придумала? Я собираюсь показаться вашему другу Кронски.

– Показаться – это как?

– Обследовать мои анатомические особенности.

– А я подумал – голову.

– Это как он скажет, – отрезала Стася.

– И если не обнаружится никаких отклонений, значит у тебя просто полиморфная перверсия – так, что ли?

Это позаимствованное у Фрейда выражение привело моих собеседниц в неописуемый восторг. Особенно Стасю: она даже поклялась написать поэму с таким названием.

Верная своему слову, Стася пригласила Кронски для проведения означенного осмотра. Наш друг явился в прекрасном расположении духа, потирая руки и щелкая костяшками пальцев.

– Что на сей раз, мистер Миллер? Вазелин есть? Туговато придется, если я в этом хоть что-то смыслю. Впрочем, идея неплохая. Выясним, по крайней мере, гермафродит она или нет. Глядишь, обнаружим какой-нибудь рудиментарный отросток…

Стася уже сняла блузку и демонстрировала восхитительную грудь с коралловыми пипочками.

– Здесь всё в норме, – констатировал Кронски, ощупав грудь. – Штаны долой!

Тут Стася сломалась.

– Не здесь! – взбрыкнула она.

– Где пожелаешь, – согласился Кронски, – хоть в сортире.

– А почему бы вам не переместиться в Стасину комнату? – возмутилась Мона. – Это же не сеанс эксгибиционизма!

– Вот-те на! – разочарованно протянул Кронски, бросив в их сторону сальный похотливый взгляд. – А я уж было решил, что идея как раз в этом.

Он прошел в соседнюю комнату и через минуту вернулся с черным саквояжем.

– Для проформы я прихватил с собой необходимые инструменты.

– Смотри не сделай ей больно! – крикнула Мона.

– Сопротивляться не будет – не сделаю, – успокоил он. – Кстати, как с вазелином? Нашли? Если нет, сойдет и оливковое масло… да и сливочное тоже.

Стася скривилась.

– А без этого нельзя? – спросила она.

– Тебе решать, – пожал плечами Кронски, – все зависит от того, насколько ты чувствительна. Если послушаешься меня и не будешь дергаться, все пройдет хорошо. А понравится – могу предложить альтернативный вариант. Инструмент при мне…

– Ну нет, это уж слишком! – воскликнула Мона.

– А что тут такого? Или ты ревнуешь?

– Мы пригласили тебя как врача. Здесь тебе не бордель.

– Будь мы в увеселительном заведении, вы бы от этого только выиграли, – съязвил Кронски, – она-то уж точно… Ну ладно, давайте будем закругляться.

С этими словами он взял Стасю за руку и отвел ее в маленький закуток рядом с туалетом. Мона хотела пойти с ними, дабы удостовериться, что Стасе не сделают ничего плохого. Но Кронски и слышать об этом не желал.

– Я здесь по долгу службы, – пояснил он, довольно потирая руки. – А что касается вас, мистер Миллер, то не пойти ли вам немного прогуляться?

– Нет-нет, останься! – взмолилась Мона. – Я ему не доверяю.

В результате мы с Моной остались дома и принялись молча вышагивать взад-вперед по продолговатой комнате.

Прошло пять минут, потом еще десять. Вдруг из смежной с туалетом комнатки донесся пронзительный вопль:

– Сюда! Скорее! Он меня сейчас изнасилует!

Мы ворвались в комнату. Так и есть: Кронски со спущенными штанами, красный как рак, пытается взгромоздиться на Стасю. Мона тигрицей набросилась на него и оттащила от кровати. Стася не мешкая вскочила на своего мучителя верхом и принялась что есть мочи колошматить его и драть ногтями. Бедняга до того ошалел от столь стремительного натиска, что был практически не в состоянии защищаться. И если бы я не вмешался, они наверняка выцарапали бы ему глаза.

– Скотина! – вопила Стася.

– Садист! – вторила Мона.

Они подняли такой хай, что я забеспокоился, как бы не нагрянула квартирная хозяйка с тесаком в руках.

Пошатываясь, Кронски поднялся на ноги, штаны – по-прежнему у лодыжек. Собравшись наконец с силами, он затараторил:

– С чего это вдруг вы так переполошились? У нее, как я и предполагал, все в норме. Я бы даже сказал, чересчур. Вот я и возбудился. В этом-то чего плохого?

– Да, – подхватил я, переводя взгляд с одной на другую, – в этом-то чего плохого?

– Гони его вон! Кыш отсюда! – не унимались они.

– Да ладно вам! Подумаешь, беда какая! – сказал Кронски, растекаясь сладкой патокой. – Вы сами попросили меня ее осмотреть, хотя знали, как, впрочем, и я, что физически она совершенно нормальная. Под кумполом у нее надо покопаться, а не под юбкой. Я могу, но это потребует времени. С чего вы, собственно, против меня ополчились? Если хотите знать, я мог бы всю вашу троицу упрятать за решетку. – Он щелкнул пальцами у нас перед носом. – Вот так! – И еще раз щелкнул. – За что? За аморальное поведение, вот за что. Тут-то вы уж не отвертитесь.

Он выдержал солидную паузу, чтобы дать нам возможность прочувствовать всю серьезность его намерений.

– Впрочем, на это у меня никогда не хватит подлости. Что ни говори, а я ваш добрый друг, – верно, мистер Миллер? И нечего от меня отбрыкиваться только за то, что я оказал вам услугу.

Стася стояла перед нами в чем мать родила, с трусами в руках. В конце концов она почувствовала себя неловко и стала натягивать брюки, но второпях попала не в ту штанину и повалилась на пол. Мона поспешила на помощь, но Стася в ярости ее отпихнула.

– Оставьте меня в покое! – выкрикнула Стася. – Я не ребенок, сама справлюсь. – С этими словами она поднялась. Секунду постояла выпрямившись, потом вдруг наклонилась и, свесив голову, заглянула в себя – в самый центр своей «анатомической особенности». И тут ее разобрал смех, причем какой-то психопатический.

– Так, значит, я нормальная, – продолжала она, загибаясь от смеха. – Ну и дела! Нормальная, потому что у меня здесь дырка, нет – дырища, в которую можно что-то запихать. Давайте сюда свечу! Я покажу, какая я нормальная!

И она начала принимать самые непристойные позы, вертеть задом, корчиться, имитируя муки оргазма.

– Свечу! – вопила она. – Хочу большую, толстую, черную! Я покажу, какая я нормальная!

– Стася, перестань, очень тебя прошу. Ну пожалуйста! – чуть не плакала Мона.

– Все, хватит! – строго сказал Кронски. – Нечего тут разыгрывать представление.

Слово «представление» только усугубило ситуацию. Стася окончательно вышла из себя.

– Мое представление, – заорала она, – хочу и разыгрываю! Даром, заметьте. Обычно мне платят за то, что я корчу из себя идиотку, правда же? – И обернулась к Моне. – Ведь правда? – прошипела она. – Или ты еще не сказала им, откуда у нас деньги на квартиру?

– Стася! Пожалуйста, Стася, – умоляла Мона. В глазах у нее стояли слезы.

Но Стасю было уже не остановить. Схватив стоявшую на комоде свечу, она засунула ее себе в промежность, не переставая бешено вихлять задом.

– Или это не стоит пятидесяти долларов? – кричала она. – Этот, как его, и больше бы заплатил, но тогда мне пришлось бы дать ему себя вылизать, а я терпеть не могу, когда меня лижут. Извращенцы, во всяком случае.

– Прекрати! Прекрати сейчас же, а то я уйду! – Это уже Мона.

Стася угомонилась. Свеча упала на пол. На лице у Стаси появилось новое выражение – покоя и смирения. Накинув блузку, она очень тихо заговорила вновь, обращаясь на этот раз ко мне:

– Вот видишь, Вэл, если здесь кого-то и унижают, то это меня, а не твою обожаемую женушку. У меня нет моральных принципов. У меня есть только любовь. Когда нужны деньги, я готова изображать из себя кого угодно. Мне плевать, что обо мне подумают. Я же сумасшедшая – что с меня взять? – Она помолчала, затем подошла к туалетному столику в противоположном углу комнаты и, выдвинув один из ящичков, достала оттуда конверт. – Видишь это? – спросила она, помахав им у меня перед носом. – Здесь чек от моих попечителей. Сумма достаточная, чтобы заплатить за квартиру на месяц вперед. Но, – и она хладнокровно разорвала конверт на мелкие кусочки, – нам ведь не нужны такие деньги, да? Мы ведь и сами с усами… Что нам стоит разыграть представление – изобразить из себя лесбиянок… сделать вид, что мы только прикидываемся лесбиянками… Кругом одно притворство… Надоело! Почему бы нам хоть раз не прикинуться нормальными людьми?

Теперь заговорил Кронски:

– А ты и есть нормальный человек, причем самый что ни на есть незаурядный. Конечно, ты тоже порядком скурвилась – не знаю уж, как тебя угораздило. Да и знать не хочу. Будь я уверен, что ты меня послушаешь, я бы всеми силами заклинал тебя уехать отсюда, оставить этих… – Он окинул нас с Моной полным презрения взглядом. – А что, пусть сами разбираются со своими проблемами. Ты все равно им не нужна, а они тебе и подавно. Нью-Йорк – не твой город. Хотя, если честно, ты нигде не приживешься. Знаешь, я ведь пришел сюда как друг. А тебе нужны друзья. Что касается этих двоих, то они даже не знают, что это такое. Из всех вас ты, наверное, самая здоровая. К тому же у тебя талант…

Я думал, Кронски будет продолжать до бесконечности. Но он вдруг вспомнил, что у него срочный вызов, и быстро откланялся.

В тот же вечер – а они решили никуда не ходить – произошла весьма любопытная вещь. Случилось это после ужина, в разгар милой беседы. У нас кончились сигареты, и Мона попросила меня посмотреть в ее сумочке. На дне всегда могла заваляться хотя бы одна. Я поднялся, подошел к столику, на котором лежала сумочка, и, заглянув в нее, обнаружил конверт, адресованный Моне. Надпись была сделана рукой Стаси. В одно мгновение Мона оказалась рядом. Если бы она так не запаниковала, я бы его, может, и не заметил. Не в силах себя сдерживать, Мона быстро схватила конверт. Но я тут же его отнял. Завязалась потасовка, в результате которой изрядно потрепанный конверт оказался на полу. Улучив момент, Стася подняла его и передала Моне.

– С чего это вдруг вы так переполошились? – спросил я, невольно повторив фразу Кронски.

– Не твое дело! – ответили они в один голос.

Я не стал ничего говорить, хотя сгорал от любопытства. Чутье подсказывало мне, что письмо так или иначе еще всплывет. А пока лучше сделать вид, что я напрочь утратил к нему интерес.

Зайдя перед сном в туалет, я обнаружил в унитазе обрывки конверта. Я даже крякнул от удовольствия. И с помощью этого дешевого трюка они рассчитывали заставить меня поверить, что письмо уничтожено! Не на того напали. Выудив обрывки из унитаза, я подверг их тщательному анализу. Письмом там и не пахло. Теперь я не сомневался, что само оно в целости и сохранности и надежно припрятано где-нибудь в таком месте, куда бы я в жизни не догадался заглянуть.

Спустя несколько дней мне удалось добыть кое-какую любопытную информацию. Она всплыла в ходе перепалки, состоявшейся между подругами. Они сидели в Стасиной комнате, где обычно поверяли друг другу свои «девичьи тайны». Не зная, что я дома, а может, в запальчивости забыв об осторожности, они говорили так громко, что я услышал вещи, явно для моих ушей не предназначавшиеся.

Мона, как выяснилось, устроила Стасе раздрай за то, что она, как последняя идиотка, разбазаривает свои деньги направо и налево. Это какие такие деньги? Очень интересно. Наследство, что ли, получила? Вероятно, Мону взбесило, что Стася ссудила какому-то бездарному кретину – не расслышал его имени – тысячу долларов. И она уговаривала ее попытаться как-то забрать у него хотя бы часть суммы. Стася же твердила, что и не подумает и что ей начхать, как этот дурень распорядится ее деньгами.

Затем я услышал, как Мона произнесла:

– Будешь так неосторожна, дождешься, что тебя подкараулят в каком-нибудь темном углу и ограбят.

– Пустой номер! У меня уже ничего не осталось, – без обиняков выложила Стася.

– Ничего не осталось?!

– Ну да. Ни гроша ломаного.

– Сумасшедшая!

– Да, сумасшедшая. А какой смысл в деньгах, если не швырять их на ветер?

Я узнал все, что нужно, и решил пойти погулять. Когда вернулся, Моны дома не было.

– Куда она пошла? – спросил я, не столько из беспокойства, сколько из любопытства.

В ответ Стася недовольно фыркнула.

– Она что, разозлилась?

Все то же недовольное фырканье, потом ответ:

– Полагаю, да. Не волнуйся, она вернется.

В поведении Стаси все указывало на то, что втайне она довольна. Иначе вся бы уже испереживалась и отправилась на поиски Моны.

– Давай я сварю тебе кофе, – предложила она. Это уже что-то новенькое.

– Вари, – ответил я как можно любезнее.

Я сел за стол, повернувшись лицом к Стасе. Она решила выпить кофе стоя.

– Странная она женщина, правда? – начала Стася без лишних церемоний. – Что, в сущности, ты о ней знаешь? Ты хоть знаком с ее братьями, матерью, сестрой? Она утверждает, что сестра гораздо красивее. Думаешь, правда? Мона почему-то ее ненавидит. С чего бы вдруг? Наговорит о себе с три короба – и только больше раздразнит. Ей из всего нужно сделать тайну, обратил внимание?

Она на секунду замолкла, чтобы отхлебнуть кофе, и заговорила вновь:

– Нам с тобой есть о чем поговорить – было бы желание. Совместными усилиями мы, может, и сумеем свести все воедино.

Я хотел было уже ввернуть, что и пытаться не стоит, но Стася опередила:

– Полагаю, ты видел ее на сцене?

Я кивнул.

– Знаешь, почему я спросила? Потому что как актриса она меня не впечатляет. Равно как и писатель. У нее никогда не стыкуется одно с другим. Сплошь – фрагменты грандиозного вымысла, включая и ее самое. Единственное, что в ней реально, – это ее притворство. И еще – любовь к тебе.

Я аж подпрыгнул.

– Ты это что, серьезно?

– Серьезно?! – воскликнула она. – Да если бы не ты, существование потеряло бы для нее всякий смысл. Ты – ее жизнь…

– А как же с тобой? Какое место занимаешь ты?

Стася загадочно улыбнулась.

– Я? Я лишь частица того иллюзорного мира, который она вокруг себя создает. А может, зеркало, в котором ей время от времени удается мельком поймать отражение ее истинного «я». Искаженное, разумеется.

Тут Стася сделала крутой вираж и вторглась в более интимные сферы.

– Почему ты не положишь конец ее эскападам с вытряхиванием «денежных мешков»? Кому это нужно! Причем она делает это с таким энтузиазмом – смотреть противно. Зачем ей это – ума не приложу. Дело не в деньгах. Деньги – лишь предлог. Словно она лезет к этим толстосумам, просто чтобы возбудить к себе интерес. А стоит кому-то всерьез ею увлечься, и она тут же начинает над ним издеваться. Даже бедняге Рикардо досталось – а ведь ужом перед ней вился… Надо что-то делать. Больше так продолжаться не может… Вот если бы ты работал, – продолжала она, – ей не надо было бы таскаться вечерами в это жуткое заведение и выслушивать пошлости от всякого хамья. Так и липнут! Что тебя удерживает? Боишься, как бы она, сидя дома, с тоски не зачахла? Или, может, считаешь, это я сбиваю ее с пути? Думаешь, мне такая жизнь нравится? Ладно, как бы ты ко мне ни относился, можешь быть уверен, что моей вины тут нет.

Она замолкла.

– Что ты молчишь? Скажи что-нибудь!

Только я разинул пасть, а Мона тут как тут – с букетиком фиалок. В знак примирения.

Вскоре воцарилась атмосфера такого покоя и согласия, будто обе они были слегка не в себе. Мона взялась за штопку, Стася – за кисть. Я воспринимал это как сценический этюд.

Стася одним махом набросала на противоположной стене мой вполне узнаваемый портрет. Она изобразила меня китайским мандарином, облаченным в синий китайский халат, подчеркивающий строгое, как у мудреца, выражение лица, которое, очевидно, в тот момент я на себя напустил.

Мона сочла портрет восхитительным. И вдобавок по-матерински похвалила меня за то, что я так тихо сидел и был ласков со Стасей. Дескать, она всегда знала, что когда-нибудь мы непременно начнем понимать друг друга и станем добрыми друзьями. И все в таком духе.

Она была так счастлива, что, на радостях позабыв об осторожности, вывалила на стол – в поисках сигареты – все содержимое своей сумочки, и среди прочего – злополучное письмо. К удивлению Моны, я поднял его и отдал ей не глядя.

– Почему ты не дашь ему его прочесть? – спросила Стася.

– Всему свое время, – отозвалась Мона, – не хочу никому портить настроение.

Стася:

– Там же нет ничего предосудительного.

– Ну и что, – сказала Мона.

– Да бог с ним, – вмешался я, – мне уже неинтересно.

– Вы оба просто чудо! Разве можно вас не любить? Я правда вас люблю, всем сердцем.

На этот порыв нежности Стася, будучи уже в некотором осатанении, ответила коварным вопросом:

– А кого из нас ты любишь больше?

– Я бы, наверное, не смогла отдать предпочтение кому-то одному, – без малейших колебаний ответила Мона. – Я люблю вас обоих. Каждого по-своему. И чем больше я люблю тебя, Вэл, тем больше люблю Стасю.

– Вот и весь сказ, – резюмировала Стася и, взявшись за кисть, вернулась к работе над портретом.

Ненадолго воцарилось молчание, и вдруг Мона спросила:

– А о чем это вы тут без меня разговаривали, скажите на милость?

– О тебе, разумеется, – сказала Стася. – Правда, Вэл?

– Правда, правда. Мы говорили о том, какое ты удивительное создание. Вот только непонятно, почему ты от нас все скрываешь.

– Что – все? О чем это ты? – мгновенно взвилась Мона.

– Давайте сейчас не будем, – проговорила Стася, усердно работая кистью. – Однако в скором времени, согласитесь, нам надо будет сесть и вместе во всем разобраться. – С этими словами она обернулась к Моне и испытующе заглянула ей в глаза.

– У меня возражений нет, – сухо отозвалась Мона.

– Смотрите-ка, уже и обиделась, – фыркнула Стася.

– Да просто она не понимает, – сказал я.

Новая вспышка.

– Чего я не понимаю? Что такое? Что вы еще задумали?

– Если честно, без тебя нам особенно не о чем было говорить, – вклинился я. – Так, поболтали немного… Главным образом о правде и правдивости. Стася, как ты знаешь, человек очень правдивый.

По губам Моны скользнула едва заметная улыбка. Она уже хотела что-то сказать, но я упредил:

– Что ты так разволновалась? Мы же не собираемся подвергать тебя перекрестному допросу.

– Мы лишь хотим понять, насколько ты с нами честна, – присовокупила Стася.

– Вы так говорите, словно я веду с вами какую-то игру.

– А разве нет? – съехидничала Стася.

– Так вот оно что! Стоило мне на пару минут оставить вас одних, а вы уже и нож в спину. Чем я заслужила такое отношение?

С этого момента я утратил всякий интерес к разговору. Из головы у меня не выходила последняя реплика Моны: «Чем я заслужила такое отношение?» Любимая фраза моей матери в минуты отчаяния. Говоря это, она обычно откидывала назад голову, словно адресуя свои слова Всевышнему. Когда я, совсем еще ребенок, услышал их впервые, они вселили в меня ужас и отвращение. Особенное негодование вызывали не столько сами слова, сколько интонация, с которой они произносились. Сколько уверенности в своей правоте! Сколько самосожаления! Словно Господь именно ее – ее, самое достойное из своих чад! – избрал для понесения незаслуженного наказания.

И вот теперь, когда эти слова прозвучали из уст Моны, мне показалось, что земля разверзлась у меня под ногами. «Значит, ты действительно виновна», – подумал я. В чем именно виновна, я уточнять не стал. Виновна, и все.

Изредка по вечерам забегал Барли, запирался со Стасей в ее закутке, откладывал пару-тройку яиц (стихов) и по-быстрому убегал. Всякий раз, как он приходил, из отведенной под спальню выгородки в прихожей доносились странные звуки. Животные клики, в которых сочетались страх и экстаз. Словно к нам забредал блудливый бездомный кот.

Однажды зашел Ульрик, но по тому, какое удручающее впечатление произвела на него атмосфера нашего житья-бытья, я понял, что больше его сюда калачом не заманишь. Он высказал мнение, что у меня сейчас якобы очередная «фаза». Позиция же его сводилась к следующему: вот выберешься из трубы, тогда, глядишь, и свидимся. Как человек сугубо деликатный, он воздержался от каких бы то ни было комментариев в адрес Стаси. Обронил только: «Та еще штучка!»

Намереваясь возобновить ухаживания, я купил билеты в театр. Было условлено, что мы встретимся у входа. Наступил долгожданный вечер. Я стоически прождал лишних полчаса после поднятия занавеса, но Мона так и не появилась. Я, как школьник, купил ей в подарок букетик фиалок. Случайно поймав в витрине магазина свое отражение с фиалками в кулачке, я вдруг почувствовал себя таким дураком, что выбросил цветы и пошел прочь. На повороте я напоследок обернулся – как раз в тот момент, когда молоденькая девушка подбирала мои фиалки. Она поднесла их к носу, понюхала, глубоко втянув ноздрями, и выбросила.

На подходе к дому мне бросилась в глаза иллюминация в наших окнах. Я пару минут потоптался под дверью, озадаченный доносившимися изнутри распевами. На какое-то мгновение у меня закралась мысль, уж не нагрянули ли к нам гости? Ан нет! Мона и Стася были одни и в кои-то веки в прекрасном настроении.

Они вовсю горланили «Дай назвать мне тебя своей милой».

– А теперь на бис! – предложил я, войдя в квартиру.

И мы затянули, на сей раз в три голоса:

«Дай назвать мне тебя своей милой…»

Потом мы спели еще раз, потом еще. Когда пошло по третьему кругу, я поднял руку, призывая к тишине, и гаркнул, пытаясь их перекричать:

– Где ты была?

– Дома, конечно, – ответила Мона, – где же еще?

– А как же наше свидание?

– Я и не думала, что ты серьезно.

– Ах она не думала! – взревел я и отвесил ей хорошего шлепка. Влепил будь здоров. – В следующий раз, милая леди, волоком тебя поволоку.

Я уселся за стол-кишку и принялся за ними наблюдать. Гнев схлынул.

– Не думал, что ударю так больно, – сказал я, снимая шляпу. – Что-то вы сегодня развеселились. По какому поводу, если не секрет?

Они подхватили меня под руки и сопроводили в дальний угол, где мы обычно держали бадьи для стирки белья.

– А вот по какому! – воскликнула Мона, указав на груду коробок из бакалейной лавки. – Мне пришлось сидеть дома и ждать, когда все это доставят. Я уже никак не успевала тебя предупредить. Потому и не пришла.

Запустив руку в одну из коробок, она извлекла бутыль бенедиктина. Стася тем временем выудила черную икру и печенье.

Я не стал докучать им вопросами, откуда что взялось. Рано или поздно само все выяснится.

– А нет ли там вина? – поинтересовался я.

Вина? Да хоть залейся! Чего изволите – бордо, рейнское, мозельское, кьянти, бургундское?..

Мы откупорили бутылку рейнвейна, банку лосося и коробку английского печенья – нежнейшего. И снова уселись за стол-кишку.

– А Стася беременна! – сказала Мона. Как могла бы сказать: «А у Стаси новое платье!»

– Так, значит, вот что вы отмечаете!

– Еще чего!

Я повернулся к Стасе:

– Что ж, рассказывай. Я весь внимание.

Стася зарделась и беспомощно посмотрела на Мону:

– Пусть лучше она.

Я повернулся к Моне:

– Итак?

– Это долгая история, Вэл, но я попробую в двух словах. В Виллидже на Стасю напала шайка бандитов. Они ее изнасиловали.

– Они? Так их было несколько?

– Четверо, – уточнила Мона. – Помнишь, мы как-то не пришли ночевать? Тогда все и случилось.

– Значит, вы не знаете, кто отец?

– Отец? – хором переспросили они. – Как раз отец-то нас меньше всего и волнует.

– Я бы рад был позаботиться о твоем отпрыске, – сказал я, – да только какой с меня надой?

– Мы переговорили с Кронски, – сообщила Мона. – Он уже пообещал обо всем позаботиться. Но для начала ему нужно ее осмотреть.

– Как – опять?

– Он должен знать наверняка.

– А сами-то вы знаете?

– Стася – да. У нее задержка.

– Это еще ничего не значит, – сказал я. – Нужны более надежные доказательства.

Тут вмешалась Стася:

– У меня грудь набухает. Посмотрите-ка! – Она расстегнула блузку, высвободила одну грудь и слегка ее подавила: выступило что-то похожее на желтый гной. – Это молоко, – пояснила она.

– С чего ты взяла?

– Попробовала.

Я попросил Мону проделать то же самое с ее грудью и посмотреть, что будет, но она отказалась. Заявила, что ей стыдно.

– Стыдно?! Расселась тут нога на ногу, все прелести наружу, а «колобахи» показать боится! Это уже не стыд – это извращение.

Стася рассмеялась.

– Уж это точно, – согласилась она. – Что, собственно, тебе мешает? Подумаешь, грудь показать!

– Не я же беременна, – оскорбилась Мона.

– А Кронски когда придет?

– Завтра.

Я налил себе еще вина и, подняв бокал, воскликнул:

– За нерожденного!

Затем, понизив голос, поинтересовался, не уведомили ли они полицию.

Мой вопрос остался без ответа. Словно давая мне понять, что тема исчерпана, они объявили, что на днях собираются в театр и, если я пожелаю, с удовольствием возьмут меня с собой.

– А на что идете?

– На «Пленницу», – ответила Стася. – Французская пьеса. Все только о ней и говорят.

За разговором Стася пыталась постричь ногти на ногах. Не в силах видеть, как она мучается, я упросил ее предоставить это мне. Когда с ногтями было покончено, я предложил заняться ее волосами. Она пришла в неописуемый восторг.

Пока я расчесывал ее волосы, она читала вслух «Пьяный корабль». Я слушал с нескрываемым удовольствием. Увидев это, она вскочила, сбегала в свою комнату и принесла биографию Рембо – «Сезон в аду» Карре. Не будь тому помехой дальнейшее развитие событий, я бы уже тогда стал ревностным поклонником Рембо.

Такие вечера, должен сказать, были для нас большой редкостью и далеко не всегда заканчивались на столь приятной ноте.

Начиная с визита Кронски на следующий день и отрицательных результатов обследования, все пошло кувырком. Иногда мне приходилось освобождать территорию, чтобы не путаться под ногами, пока Мона и Стася развлекают какого-нибудь особо важного знакомого, как правило, одного из благодетелей, который либо восполнял запасы провианта, либо оставлял чек на столе. В моем присутствии они зачастую прибегали к эзопову языку или обменивались записочками, чиркая их у меня на глазах. А то вдруг запирались в Стасиной комнате и о чем-то безбожно долго шушукались. Даже Стасины стихи становились все более и более невразумительными. Те, по крайней мере, что она мне показывала. Влияние Рембо, поясняла она. Или унитазного бачка, в котором вечно урчало.

Некоторым облегчением были редкие визиты Осецки, присмотревшего уютный шалманчик над похоронным бюро в нескольких кварталах от нашего дома. Мы заходили туда попить пивка и сидели, пока у него не стекленели глаза и он не начинал чесаться. Иногда мне могло взбрести в голову рвануть в Хобокен и я бродил там как неприкаянный, пытаясь убедить себя, что это прелюбопытный городишко. Другой забытой Богом дырой в радиусе досягаемости был Вихокен – туда я ездил главным образом посмотреть бурлеск-шоу. Все, что угодно, лишь бы отключиться от безумной атмосферы наших катакомб, от этих бесконечных любовных песен – теперь они пристрастились петь и на русском, и на немецком, и даже на идише! – от этих таинственных доверительных бесед в Стасиной комнате, от этой неприкрытой лжи, этих занудных разговоров о наркотиках, состязаниях по рестлингу…

Кстати, они и сами на радость мне устраивали время от времени состязания по рестлингу. Вот только действительно ли это были состязания по рестлингу? Трудно сказать. Разнообразия ради я узурпировал иногда кисти и краски и рисовал карикатуры на Стасю.

Исключительно на стенах. Стася платила мне той же монетой. Как-то я изобразил на дверях ее комнаты череп и кости. На следующий день над рисунком был подвешен разделочный нож.

А однажды Стася изобразила револьвер с перламутровой рукоятью.

– На всякий случай, – пояснила она.

Они уже стали обвинять меня в том, что я тайком пробираюсь в Стасину комнату и роюсь в ее вещах.

Как-то вечером, слоняясь в тоске по польской части Манхэттена, я от нечего делать зашел в какую-то бильярдную, где, к своему вящему удивлению, встретил Керли с его приятелем, таким же, как и он сам, любителем погонять шары. Забавный был юнец, этот его приятель, к тому же едва из тюрьмы. Жутко заводной и с фантазиями. Они напросились ко мне в гости, чтобы можно было спокойно посидеть и всласть наговориться.

В метро я Керли все уши прожужжал о Стасе. Он так реагировал, словно для него все это не внове.

– Надо что-то делать, – лаконично резюмировал он.

Его друг, похоже, был того же мнения.

Когда я включил в квартире свет, они аж отпрянули.

– Да она сумасшедшая! – воскликнул Керли.

Его приятель в притворном ужасе шарахался от Стасиных картин. Он глаз не мог от них оторвать.

– Где-то я их уже видел, – сказал он, намекая, вероятно, на тюремный «психинкубаторий».

– Где она спит? – спросил Керли.

Я показал им ее комнату. Там был полный кавардак: книги, белье, полотенца, объедки были разбросаны по всему полу и на неприбранной постели.

– У нее и впрямь не все дома, – сказал приятель Керли.

Между тем Керли приступил к досмотру. Он выдвигал ящик за ящиком, вытаскивал содержимое и потом запихивал обратно.

– Что ты все ищешь? – поинтересовался я.

Он посмотрел на меня и усмехнулся:

– Чтоб я знал!

Тут его взгляд упал на большой чемодан в углу, под бачком от унитаза.

– Что в нем?

Я пожал плечами.

– Ладно, сейчас узнаем.

Керли расстегнул ремни, но чемодан оказался заперт. Повернувшись к своему приятелю, он спросил:

– Где там у тебя отмычка? Ну-ка, займись! Нутром чую, здесь что-то есть.

Замки были вскрыты за считаные секунды. Керли с приятелем рывком откинули крышку. Первое, что бросилось нам в глаза, это небольшой металлический ларец – не иначе как шкатулка для драгоценностей. Тоже на замке. Пришлось снова поработать отмычкой. Ларец открыть было минутным делом.

В ворохе billets-doux[12] – от неизвестных друзей – мы обнаружили ту самую записку, которую якобы спустили в унитаз. Почерк, конечно же, Монин. Начиналась она словами: «Любовь моя, я в отчаянии…»

– Возьми-ка ее себе, – сказал Керли, – авось пригодится. – И с этими словами стал запихивать остальные письма обратно в ларец. Приятеля же попросил разобраться с замками, чтобы все выглядело как надо. – Проверь, чтобы у чемодана тоже замки работали, – добавил он. – Никто не должен ничего заподозрить.

Затем они с педантичностью рабочих сцены приступили к восстановлению в комнате первоначального беспорядка и быстро придали ей прежний вид, вплоть до расположения хлебных крошек. Правда, пришлось немного поспорить о том, какая книга на полу лежала открытой, а какая – закрытой.

Когда мы покидали комнату, юноша стал доказывать, что дверь была не захлопнута, а слегка приоткрыта.

– Ебать! – бросил Керли. – Этого обычно не помнят.

Заинтригованный таким наблюдением, я спросил:

– Откуда такая уверенность?

– Интуиция, – ответил он. – Ты же не помнишь, насколько плотно закрыл дверь, если, конечно, не оставил ее полуоткрытой в силу особых причин? А какие у нее могли быть причины? Никаких. Все просто.

– Да уж куда проще! – сказал я с сомнением. – Порой самые тривиальные вещи запоминаются без всяких причин.

На это Керли ответил, что человек, привыкший жить в грязи и бардаке, редко обладает хорошей памятью.

– Возьми хоть вора, – говорил он, – вор знает, что делает, даже когда совершает ошибку. У него всегда все схвачено. Иначе ему никак, а то вляпается в дерьмо – и пиши пропало. Спроси вон у него.

– Это точно, – подтвердил юноша, – как раз на аккуратности я и прокололся. – Он собрался было поведать мне свою историю, но я уже стал их выпроваживать.

– Прибереги для следующего раза, – сказал я.

Выходя на улицу, Керли на прощание обернулся и уведомил меня, что я в любое время могу рассчитывать на его помощь.

– Мы ее еще ущучим, – заверил он.