Немного любви

Глава 10 Кордицепс

Прага

Небо слепило глаза. Холодно, и много солнца, и в этом солнце безлиственные ветви деревьев венозно пронзали собой яркую бирюзу небес. Все сокровища небесные сосредоточены в этом цвете, как же она любила его, бесснежное небо крайних дней октября.

Мост был на месте. Часы Орлой были на месте. Прага была на месте.

Сердце захватило, и оно пропустило удар. Зачем она так долго медлила со свиданьем? С ощущением близости, молодости, радости, предвкушения жить? Оно только и возможно в Праге. И теперь предстояло отделить его от травмы. Маковые зерна — от грязи, чтобы обрести забытье.

Крохотную квартиру сняла у Карловой площади, чтоб даже и ходить другими путями. Кайзерки, сыр с плесенью, нарезка ветчины, молотый кофе, сливки и марципаны, конечно же — запасенный с вечера завтрак, а проснулась она уже в путешествии, в которое отпустила сама себя, в Праге. Надо сказать, Эла несколько раз пыталась — но всякий раз город отталкивал ее, слишком плотно пропитанный воспоминаниями — и она залегла в Брно, во второй столице есть все, чтобы жить. Но дышать можно только в Праге, там, где тело помнит ощущение кромешного, лживого счастья. Единственного настоящего счастья ее жизни.

С утра вышла кружить по городу, здороваясь с каждой улочкой, чем ближе к Староместской — тем теснее, и сама себе напоминала рвущегося с поводка пса, долго сидевшего взаперти, которого наконец вывели гулять. Была прекрасная свобода бродить во всем этом одной, напоминавшая легкое опьянение — красотой города и плотностью его намоленных мест, округлостью камней под ногами, осенним солнцем, ветром, влажным дыханием реки. Раньше для Элы очень важен был человек рядом, с кем можно делиться восторгом путешествия, и восклицать, и указывать, и обращать внимание, и обсуждать. Обычно подруга, а однажды это был Ян, с ним получалось лучше всего. Но с тех пор много воды утекло, мутной воды, теперь она предпочитала одиночество. Одиночество в путешествии равно возможности избирать любое направление, не сверяясь с мнением спутника.

Под Карловым мостом теснились лебеди и лодки. Мучительно захотелось на один из корабликов, скользящих по Влтаве, но она поклялась не делать того же, что делали они тогда, потому что слишком велик урон воспоминаний, и потому просто стояла поодаль от статуи Непомуцкого, щурясь на туристов, прилежно натирающих бронзовый собачкин нос на счастье. Любой дурак знает, что счастье так не работает. Счастье вообще не здесь. И где оно, если не в Праге?

Она боязливо попробовала вернуться в Прагу первый раз пять лет назад. Было больно.

Можно же всю жизнь прожить в стоячей воде Брно, никуда не высовываясь.

Но Магда права, пока сил хватало. И чувствовала она себя куда лучше, чем в Вишнове, Брно, чем даже третьего для в Крумлове. Раздражало одно: гало вокруг некоторых людей, обостряющееся в сумерках, так никуда и не делось. Что интересно, от источников света при вечерней езде по трассе она его не наблюдала.

С этим явно надо идти к окулисту.

Как будто развернулась сжатая пружина, как будто выдохнула. Так долго держала себя, сжав в кулаке, что теперь не верила себе сама — не больно. Неужели освободилась? Было сперва странное ощущение, что она вот-вот встретит Яна на каком-нибудь разнесчастном углу Вацлавака, но, слава богу, скоро прошло. Второй день начался еще лучше первого. Никуда не торопиться, пить кофе с марципанами в чужой кухне у Карловой площади, воображая ее своей, предвкушая, что снаружи ждет непременно прекрасное приключение, а там, как по заказу, никакого дождя, только солнце, свет, синее небо. Всякий день она выбирала новую точку, с восторгом ощущая: Яном не пахло нигде. Сегодня помимо праздношатания меж лавочек с гранатами и богемским стеклом, можно было собраться с силами, подняться на Пражский град.

Корабль, идущий курсом поперек Влтавы, вот что это такое. Корабль, несущий тысячелетия истории — и севший на мели, нанесенной за те века, сложенной из мифов, легенд, поверий. Огромный холм, влекущий на себе груз стертых до обезличивания чужих жизней. Прага — странный город, густой, пересыщенный раствор. Кинь в него ветку, простую сломанную ветку, и та обрастет солевыми кристаллами смысла. И мертвую красоту ее мир примет как должное. От мертвой красоты — к красоте живой, так ей хотелось двигаться, но кругом были крыши, камни, стены, вода, синь, голые ветви деревьев. И рыцарь, стоящий у Карлова моста совсем отдельно, и другой, убивающий дракона возле собора святого Вита. Собор, конечно, как многое в Праге, есть музыка, застывшая в камне, и более всего хотелось проникнуть к тем музыкантам, узнать, кто они были. Умершие завораживали ее всегда. Вероятно, именно потому, что сама смерть люто страшила… И по непонятной для себя причине, поразмыслив, поменяла планы прямо на месте, направилась на Петршин. Странное дело, теперь плывущий, покачивающийся под ногами пол фуникулерного вагончика совсем не пугал, напротив, внушал пьянящее чувство свободы, дарил небо вокруг. А Град… а что Град — он стоял без нее, он простоит и дольше. Пусть он еще подождет ее, совсем немного, покуда Эла собирается с духом. На Граде, наверху, еще сохранилось немного ее личных теней, из тех, которых не хотелось тревожить. Развеять бы их, но каким волшебством?

Вечером второго дня она вернулась пешком с Петршина, завершила день ужином из утиной грудки и салата (и никаких кнедликов) и положила себе завтра купить подарок в одной из бесчисленных лавочек турновских гранатов.

А назавтра она проснулась больной.

Потому что Магда была права, сил-то хватило, но все они вскипели в ней одномоментно. Все воспоминания, вся боль. Там было много всего — множество разбитых иллюзий наивной, простодушной девочки. И то, что искренность непременно вознаграждается в любви, и тебя непременно полюбят взамен. Но она так хотела ответа хоть когда-нибудь, что принимала за вознаграждение пустую шкурку от зерна, из которой никогда не бывало всхода. Там было и то, что честная дружба всегда остается прозрачной. Будь откровенна, будь верна, и тебя не предадут. А она так хотела верности, что важнее всего ей было быть верной самой. Там было и то, как она верила в себя, в свой ум, интеллект, талант, в свое умение разбираться в людях, отсекать ложь… А потом чужая ложь загнила и поползла гангреной по ней самой. Много, много всего всплывало, едва потревожишь верхний слой, и не было тут только одного — самоценности. В истории с Яном она получила поражение как женщина, как друг, как личность — во всем трем ипостасям. И, лежа крестом на двуспальной кровати, Эла смотрела в расцвечиваемый восходом потолок и думала о происхождении ненависти.

Она думала об этом довольно часто в последнее время, и не находила ответа.

Ненависть не захватывает тебя постепенно, подобно хронической болезни, не подкрадывается на мягких лапах. Проснувшись однажды утром, ты уже горишь. И нет тебе утоления, кроме смерти собственной или жертвы. Ненависть иррациональна, как любовь, особенно если некогда была любовью. Ненависть как кордицепс. Ты никогда не узнаешь, с какого трупа ветер нанес тебе споры гриба, ты уже больна, когда кажешься себе здоровой, когда ненависть укореняется, вписывается в обмен веществ, меняет его, пропитывает тебя, прорастает насквозь, разрывая органы, — а ты все еще кажешься себе живой. И так до последнего мига, когда ненависть выносит тебя на самую высокую точку твоей судьбы, и убивает там, только там, на высоте одиночества, чтоб ветер мог занести споры новой жертве. Ты и смерти своей не заметишь, на которую приведет тебя ненависть.

Эла тридцать пять лет подряд считала себя неревнивой и неагрессивной. Первой ушла иллюзия о толератности к открытым связям — когда общие друзья донесли о новой девушке Яна, две недели спустя того, как Эла с ним простилась в Праге. Худшего ощущения себя как разменной монеты с ней не случалось, а равно как и того впечатления, что подло обокрали лично ее. И никакие самоуговоры, что присваивать человека нельзя, не действовали, потому что, к великому сожалению, через секс — грубо, как самка — именно присваивала. А теперь ее самца отобрала какая-то подержанная кошелка. А потом лопнул и воздушный шарик миролюбия. Мы, мол, тут все современные раскованные люди? Все вы, только не я. Очень хорошо, что не было возможности увидеться ни с ним, ни с ней. Убила бы голыми руками.

Очень сложно и очень исцеляюще принять свое право на ненависть. Магды здесь нет, и можно признаться самой себе — ненавидела обоих люто, жгуче, до черноты в глазах. Его за то, что развел на секс, который ему был, собственно, и не нужен — потому что никакого продолжения не последовало. Ее за то, что тварь эта ему дороже нее, Элы, что с ней он готов делиться тем, чего Эле не достанется никогда — близостью не только тела, но духа. И вот это надо было понять, простить, сохранить дружеские отношения, как он после хотел, и возмущался, что она так несовременна, так нераскованна, каждый раз срывается на агрессию?! Простить означало признать, что с ней так можно. А с ней так нельзя. Кроме того, простить можно только в том случае, если у тебя просят прощения. Признают причиненный вред. А это не про Яна, веерное опыление он никогда не считал грехом, в упор не видел тяжести легких отношений. У всех нарциссов холодное сердце, неважно, по какой причине, у них только яйца и горят. Да ей и не нужно было, чтоб он просил прощения. Потому что она не собиралась прощать.

Больно, было снова больно, как тогда, когда ей сказали — «у Яна новая девушка, они с ней такие котики, прямо приятно смотреть» — и дыхание перехватывает в груди так, что в самом деле не метафорически больно в бессолнечном тут же сплетении… потому что две недели назад котик он был с тобой. Потому что, зачем же он, тварь, врал тебе своей нежностью? Поганая эта Янова теплота, которой он сиял, к сожалению, с каждой, которую она в тот раз восприняла как обращенную лично к ней, а оно было безлично. Не было в нем ничего личного. Зачем он так поступал? Просто потому что мог, потому что вот он такой, всеобъемлющий, сука, любовник, друг и брат в одном лице. Для всех и каждой, ага.

Разные у них границы телесности, он и самую ближнюю почитал за проходную, и не понимал, почему ее близость стоит так высоко. Просто сделали друг другу приятно, какая разница с кем. И почему она решила, что он будет с ней другим, с чего? Потому что он так говорил? Да он же любит в мозг, как дышит, это профессиональное. Проблема в том, что накалываешься, даже имея жизненный опыт, мозги и квалификацию по нарциссам — накалываешься в момент своей слабости, острой жажды любви. И не надо было по сути от него никакой любви, любовь — она ж веет, где хочет. Вполне достаточно честности при ответе на прямой вопрос. И не было бы этого мерзкого ощущения использованной салфетки при всех его «ты очень важна для меня». Настолько важна, что блистательно ничего не сделал, чтоб подтвердить. Десять лет уже, как важна. Значит, вот так и важна — на глубину ничегонеделания.

Привыкай, Эла, к простой истине, ты два года, лежа лицом в стену, к ней привыкала и никак не могла поверить: если это выглядит, как кидок, пахнет, как кидок, — это и есть кидок на отношения. Два года пыталась обмануться, впихнуть в себя его понимание ситуации, что ничего, мол, такого, забудем, проехали, ты же сама хотела, будем дружить. Два года пыталась принять, что ничего особенного не произошло, что с ней так можно. А психосоматический болевой синдром правой половины тела, антидепрессанты, нейролептики, болеутоляющие, — и еще год потом постепенной отмены препаратов и перманентных вопросов: зачем? почему? — с очевидностью утверждали противоположное: нет, с ней так нельзя. Shithappens Магды никак не перекрывало, нечем было платить по счетам. Надо было его понять: если не простить, то похоронить навсегда. Да, эта история про него, а не про нее. А она слишком много вложила в значимость отношений с пустым человеком, попросту неспособным к полноте духа.

Все понимала про нелюбовь, про ничего не обещал, про не в его вкусе, но…

Но, сука, почему не мог быть откровенен? Почему, если она для него хоть чем-то отличалась от прочих спермоприемников?! Почему было не сказать в ответ на прямой вопрос: «у меня есть женщина» — было бы больно, но сняло бы все претензии, возможно, сохранило б контакт? Сука, почему?! В какой момент и зачем врал — она это пыталась разгадать, словно что-то важное, почему не был правдив? Прекрасный выбор между мудак и трус. Если ей удалось оторвать у него пять минут искренности лицедея, то трус. А если врал и тогда, просто воспользовавшись удобным случаем, то мудак, конечно. Так себе выбор. Или она опять все «слишком усложняет»? Что ни в какой момент не врал, а просто человек вот такой, с дерьмецом, а она не разглядела за десять лет, думать не хотелось, было обидно и за себя, и за него, за его пустоту. А ведь казался снаружи полным.

Сниться перестал через три года. До того нет-нет да наведывался в ночи, в излюбленной манере, что и наяву: подразнить, но не допустить прикоснуться. Не давался в руки. Все как в жизни. Ей все казалось, их, мужчин, надо понять, тогда она сможет общаться, сможет быть любимой, тогда станет ясно, почему он так поступил с ней — ведь нельзя же убить живого человека, женщину, просто так, ни от чего. И наконец она их поняла, но достигла лишь чувства отвращения. После Яна всё было не то, не так и не с теми, и Эла недоумевала, потому что настолько короткий недороман — правильней было бы назвать его приключением — явно не заслуживал быть запомненным, а вот поди ж ты.

В конце концов, он давно уже никто — просто повод поговорить о любви.