ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ОТЕЦ БОЛЬШЕВИКА

Солнечным июньским утром по гладко накатанной проселочной дороге мягко катился запряженный парой гнедых высокий двухколесный экипаж «американка». Дорога вилась среди темно-зеленых дубовых рощ и усыпанных цветами полей, взбегала на невысокие увалы, скатывалась в распадки. Сильные лошади легко преодолевали подъемы и встречающиеся ручьи, мерно позванивали бубенчики.

В экипаже сидели двое: хозяин Сидеми знакомил с полуостровом начальника Южно-Уссурийского округа Александра Васильевича Суханова.

Выезд проскочил темную рощу, впереди открылось залитое солнцем обширное пастбище. В дальнем, его конце, поблескивая боками, бродили рыжие, гнедые, вороные кони. Возле них гарцевали два верховых пастуха. Михаил Иванович обернулся к гостю.

— Вот присланный вами жеребец — глава этого косяка. Добрый конь, дает неплохое потомство.

— Приятно слышать. Думаю достать для вашего хозяйства еще и племенного быка, пусть принесет пользу скотоводству… Смотрите, смотрите — олени, целое стадо! — Небольшого роста, коренастый Суханов слегка приподнялся в экипаже.

В сотне шагов от дороги медленно двигалось стадо оленей. Заслышав звон бубенцов, старые матки подняли головы, спокойно провожая глазами людей. Остальные щипали траву, совсем не обращая внимания на проезжих.

— Вы посмотрите, они и ухом не ведут! Удивительно ведь это, по сути дела, совершенно дикие звери, — восхитился Суханов.

Картина в самом деле была достойна внимания. Растянувшись по ярко-зеленому лугу, спокойно паслось красно-бурое пестрое стадо. Матерые оленухи, молодежь, несколько второгодок самцов с первыми рожками-шильями, между взрослыми семенили новорожденные оленята. Она то и дело затевали игры, прыгали, бодались, ничего не замечая вокруг.

Михаил Иванович перевел рысаков на шаг, и Суханов мог подробно рассмотреть стадо.

— Удивительно, говорите. Да, завоевать доверие дикого животного не так-то просто. Теперь они любят пастись рядом с косяками лошадей, не обращают внимания на окрики пастухов. Напротив, даже стараются держаться поближе, потому что привыкли: люди здесь их не только не обижают, но и оберегают от хищников. Я много раз наблюдал, как при появлении волков олени бежали не в лес, а к усадьбе и порою перепрыгивали плетень, ища у нас защиты. Но это только у нас на Сидеми, а за его пределами картина совсем иная. Мне доводилось наблюдать за нашими оленями, когда они временно покидают пределы полуострова. Там их словно подменяют, в той обстановка они не подпускают на версту. Ведь лично меня они, конечно, не знают, однако прекрасно усвоили, что тут — зона покоя и именно здесь человек им не враг.

— Да-а. И что же, возвращаются такие «гастролеры»?

— Обязательно. Хлебнув горя «на воле», уцелевшие осенью возвращаются «домой». Мало того, каждый раз ведут с собой встреченных в тайге новых подруг и друзей. Благодаря этому наше стадо год от года заметно растет.

— Но почему в этой компании не видно ни одного пантача?

— И не увидите до осени. Я всегда поражаюсь так развитому в самцах инстинкту самосохранения в период созревания пантов. Многие на это время уходят в самые отдаленные дебри материка, часть даже за границу, в Маньчжурию. Но и оставшихся на полуострове увидеть, а тем более добыть, становится чрезвычайно трудно. Засветло на полянах никогда не встретишь. Чуткость — поразительная.

— А в иное время года?

— Посмотрели бы вы на них зимой! В самое суровое время мы вывозим в теплые распадки подкормку и приучаем их являться на зов трубы, И представьте себе: подошел обоз, люди рассыпали корм, звучит рог. Сначала кажется, что где-то далеко затрепетал верхушками лес, а звук нарастает, становится похожим на шум прибоя. Глянешь на гору, а оттуда катится стадо! И самцы со всеми вместе подбегают вплотную, окружают людей, теребят сено почти из рук. Зимнее стадо — лес прекрасных рогов, но уже окостеневших, коричневых, с отполированными белыми концами! И, боязливые летом, самцы каким-то шестым чувством понимают, что сейчас, зимой, их тут никто не тронет.

— Скажите пожалуйста! Ну, а приручать более основательно вы не пытались, Михаил Иванович? Мне кажется, это очень перспективно и интересно.

— Давно подумываю. Но ведь для того, чтобы приручить и одомашнить дикое животное, нужно его поймать. Вы когда-нибудь слышали о китайских «лудёвах»?

— Должно быть, ловушки?

— Лудевы, по сути дела, обычные зверовые ямы. Но роют их узкими, продолговатыми, наподобие шурфа, сажени полторы глубиной. Края ямы, чтобы не осыпались, укрепляют жердями, но не горизонтально, как в колодце, а вертикально, чтобы упавший зверь не нашел опоры и не мог выбраться.

— А зачем же вверь полезет в ловушку? Или ему кладут приманку?

— Приманок тут не напасешься, но лудевы не просто ямы. Маньчжурские промышленники давно придумали сооружать в лесу длиннейшие заборы. Для этого валят одно дерево на другое в определенном порядке на многие версты. Опытным глазом определяют излюбленные зверем «хода», на них располагают ямы, а напротив них оставляют свободные проходы. Ямы, конечно, тщательно маскируют: перекрывают ломким хворостом, травой, присыпают землей и опавшим листом. И зверь, наткнувшись на сплошную стену, идет вдоль нее до тех пор, пока не заметит просвета. Уверенно шагает и — обрушивается на дно колодца! Выбираются, как правило, только тигр, барс, рысь да медведь. Этих не удержишь, если, конечно, зверолов не установил на дне ямы острый кол. Случается, на такой «шип» садится и незадачливый охотник… Но и без кола выкарабкаться не способен даже волк, не говоря о копытных. А те, бывает, сильно калечатся. Их прикалывают длинными пиками и вытаскивают на веревке. Однако оленей стараются поднять живыми, особенно самцов, у которых еще не созрели панты. Таких связывают, доставляют домой и помещают в загородки, где содержат до созревания, а тогда убивают. Приручить такого трудно. Если он и не покалечится, выросший и возмужавший на воле никогда не станет ручным.

— Значит, вы бракуете китайский метод ловли лудевами?

— Категорически. У меня свой план. Сейчас веду наблюдения за стельными оленухами. Заметил — с тех пор, как поднялся лес, они предпочитают телиться в определенных уголках полуострова. Здесь с трех сторон их защищает море, с четвертой — мы, люди. С каждым годом оленух для отела остается все больше, это становится массовым явлением. Первые же день-два оленята не так уж прытки, их можно ловить руками. Если это удастся, вскормленные коровьим молоком оленята станут по-настоящему ручными. Следующей весной обязательно начну опыты…

В этот день Суханов остался ночевать на Сидеми. После ужина хозяин пригласил его в кабинет, и Александр Васильевич увидел на одной из полок над рабочим столом аккуратный ряд одинаковых, в черном переплете, больших книг. На корешках четко выведен год. На первой слева — 1879, и дальше за все последние 15 лет. — Вы ведете такой строгий учет без бухгалтера?

— Нет ни бухгалтера, ни счетовода, ни приказчиков. Обходимся вообще без служащих. Наблюдение и контроль по животноводству, коллекции птиц и бабочек, метеорологическая станция и даже ветеринария, — все лежит на членах семьи, все обязанности распределены от старшего до самого маленького. Посильно, конечно. Такое дело, как наше, надо любить, Александр Васильевич, отдавать ему душу, — иначе проку не будет. Тут со временем считаться не приходится.

— А что же записывается в этих книгах?

— Все самое главное: родители, масть, экстерьер, кличка, приметы, даже характер каждой лошади. Кроме того, мне приходится составлять ежегодные отчеты в главное управление коннозаводства в Петербурге. В общем, честно говоря, и мне, и жене, и ребятам досуга остается не много.

— Мне очень нравится, как вы приучаете своих детей к дисциплине и труду.

— Да, у нас уж поистине: работе время, потехе час, — добродушно согласился хозяин. А гость сказал взволнованно:

— К сожалению, мои сорванцы растут в городе в другой обстановке. Я часто отсутствую, а мать их балует. У вас совсем иная картина: все целый день на воздухе, резвятся и работают. Это отлично. Честно говоря, я давно хотел просить вас брать на лето моих Гришку и Костю. Только чтобы им не делали никаких скидок, чтобы они не чувствовали себя гостями, а еще хуже — сынками начальства!

— Присылайте. К глупостям не привыкнут, а ценить кусок хлеба научатся быстро. Хитрить и отлынивать от работы тоже не выйдет, в этом отношении наши приучены к справедливости: всем поровну. Что же касается вредных с официальной точки зрения идей — я ведь в прошлом политкаторжанин — прививать не стану. Однако если ваши сыны привыкнут смотреть на мир более демократично, не взыщите.

— Что вы, Михаил Иванович! В вашей порядочности, конечно, не сомневаюсь. А что касается, так сказать, вольных взглядов, то ведь я и сам, между нами говоря, многие из них разделяю.

— Поэтому, наверное, и пользуетесь такой популярностью среди крестьян-переселенцев, Александр Васильевич. Сколько ни довелось беседовать с теми, кто приезжает к нам за лошадьми, все толкуют, что справедлив, мол, начальник округи, не барин.

— Стараюсь, как умею. Ведь золотые люди прибывают: энергичные, работящие, стойкие. Сколько мытарств доводится перенести им в длиннейшем морском или полупешем пути. Когда-то еще достроится наша железная дорога через всю матушку-Сибирь?! И вот он, сирый, после российской-то скудости через все мучения к просторной земле Уссурийской добрался и рад-радешенек. Готов каждому чинуше последнее отдать, чтобы получить хороший надел. А те, чего греха таить, только и норовят обобрать переселенца. Вот и воюю, пытаюсь заступаться за мужиков, намыливаю шеи чиновникам.

— Да, народ в основном прибывает дельный, хозяйственный. Недавно побывали у меня переселенцы-староверы с верховьев Уссури. Прибыли, рассказывают, за тридевять земель на волах, два года добирались. И за несколько верст до выделенного им под селение участка, попали в непроходимые заросли винограда. Три дня, говорят, бились, пока прорубили тропу. Так и окрестили свою деревню — Виноградовка.

— Да-а, расскажи в России — не поверят! А мы уже привыкли…

Утомившийся за день Суханов невольно зевнул, и Михаил Иванович посмотрел на часы.

— Ого, двенадцатый час! Вы, верно, устали, Александр Васильевич. Оля постелит вам здесь, в кабинете, идемте пока. — И, пожелав спокойной ночи, добавил:

— А ребят присылайте нынче же, найдем, чем занять…

С тех пор Гриша и Костя начали проводить на Сидеми каждое лето. И они, и родители были довольны. Но мог ли царский чиновник, начальник округа Александр Васильевич Суханов предполагать, что через два десятка лет его Костя станет известным большевиком-революционером? Что ему — герою, отдавшему жизнь за свободу народа — во Владивостоке поставят памятник, его именем будут названы улица и корабль.

ЖЕНЬШЕНЬ

Стояли ясные дни сентября, и, как всегда, в эту пору, в багряные осенние топа окрасились горы. В тени под пологом леса повисли фиолетовые грозди винограда, темно-зеленые сладкие плоды актинидии, кроваво-красные лимонника. Кедры задумчиво покачивали кронами, усыпанными огромными шишками, дубы роняли спелые желуди. Они, как тяжелый град, сыпались при каждом порыве ветра.

Отошел клещ и гнус, в тайге было тепло и сухо, как в парке. Надтреснуто кричали кедровки, пересвистывались рябчики. Хозяйственные бурундучки энергично таскали орехи и желуди в свои зимние кладовые. Опушился к зиме соболь, колонок, белка. Нагуливали жир кабан и косуля, медведь и изюбр.

Длинным, понижающимся к югу кряжем пробирался лесной тропой небольшой отряд. Мелькали защитного цвета куртки и шаровары, юхтовые сибирские ичиги и мягкие нитяные корейские лапти — сины. Нэпу ни и Син Солле с дружиной возвращались из похода по приграничным горам и лесам. Они ловили контрабандистов и бродяг, служивших наводчиками хунхузов, разоружали браконьеров, уничтожали-завалы с петлями на кабаргу и ямами для ловли оленей. Словом — наводили порядок.

До деревни Верхнее Сидеми оставался последний переход, когда идущие впереди разведчики задержали подозрительного бродягу. Одет он был по-таежному: в истрепанные, когда-то синие, куртку и короткие штаны с кожаными наколенниками, на ногах стоптанные сыромятные мокасины — улы, на голове — выцветший, стянутый позади узлом платок.

В корявых руках человек держал длинную легкую палку, за спиной висел видавший виды вещевой мешок, но оружия при нем не было.

Янковский велел Сину остановить отряд на привал и предложил задержанному сесть. Пожилой поджарый таежник с редкими «дождичком» усами и бородкой держался спокойно, с достоинством. Ломано, но понятно объяснялся по-русски. Дружинники уже назвали ему имя начальника, он знал, к кому обращается, и, поклонившись, заговорил:

— Здравствуй, здравствуй, капитан. Давно слушал: Нэнуни, Нэнуни, только еще не видал… Слушай, твои люди все врешь говорят, неправно говорят. Наша шпиона нету. Моя фамилия Чжан Фу. Наша люди — тазы, хунхуза никогда помогай нету. Наша люди его шибко не люби, шибко боиса…

— А что вы в лесу делаете?

— Наша люди — как охотника. Зимой маленько звери лови: кабарга, соболи, колонка, белка… Теперь, осень, корни копай. Вы слыхал такой корни — банчуй? Русска говори — женьшень, корейца говори — инсам. Давай садится, тебе надо корни посмотри! Это самый первый лекарства…

Все расселись вокруг. Кто на валежину, кто просто по-азиатски на корточках. Большинство корейцев было знакомо с женьшенем, европейцы видели его впервые.

Таза снял из-за спины котомку, развязал и вынул согнутый из цельного куска кедровой коры перевязанный лыком продолговатый коробок. Не торопясь размотал лыковую обвязку, развел в стороны сложенные внутрь концы коры. Дно этого коробка было устлано мхом, на котором лежали странные желтоватые корешки. Они чем-то напоминали человека: головка, шейка, туловище. Ответвления, похожие на конечности человеческого тела, заканчивались мелкими корешками-мочками в виде бороды. Легендарные корни. Глядя на них казалось, что они вот-вот должны зашевелиться… — Ты что, один в лесу? — спросил Янковский.

— Нету, наша кругом три люди. Молодой на деревня пошел, чумиза, соли купить надо. Наша старшинка сегодня на другой сопка пошел, скоро будет обратно. Его фамилия Ли Маза, он тебя хорошо знай.

— Ли Маза?! Что же ты сразу не сказал? Это же наш старый приятель. Слышишь, Солле? Как бы его повидать? Слушай, Чжан, ты можешь его привести сюда? Скажи, я его жду.

— Наш балаган совсем недалеко. Я буду туда бегать, его позвать. Только вы никуда далеко ходи не надо.

Через полчаса они возвратились вдвоем. Заметно поседевший Ли Маза долго, двумя руками тряс руки Нэнуни и Син Солле.

— Здравствуй, здравствуй, а-я, сколько лет не смотрели?!

— Да, давно не виделись. Где ж ты, брат, пропадал?

— Я снова дале-е-ко, через Сихотэ-Алинь ходил. Раньше наша семья там много лет жила. Нага закон говорит — старых людей забывать нельзя. Кто папку, мамку забыл — очень страшно помирать будет. Я туда пошел, могилка прибирал, красивое дерево посадил, больше года там жил. Потом думал назад ходить. Последнюю ночь спал — дедушка во сне пришел, не пускает. Говорил: еще один год тут живи, потом ходить можно. Я утром проснулся, думал — а! Какой дедушка? Это сон. Вещи собрал, пошел. Только через первый речка бродить начал — сразу крепко упал! Голову разбил, ногу сломал, чуть-чуть не утонул. Как черепаха обратно свой балаган ползал, около года болел.

— А потом как же? Дедушка отпустил? — Михаил Иванович давно усвоил суеверия хозяев уссурийской тайги и не позволил себе даже улыбки.

— Весной старик снова пришел. Мало-мало смеется. Сказал: теперь можно ходить, только нас забывать не надо. Я отвечал: нет, дедушка, больше до смерти забывать не буду!

Все время внимательно рассматривая корни, Михаил Иванович согласно кивал головой.

— Это хорошо, что старики по-доброму тебя отпустили. Теперь непременно будет удача. Слушай, Ли Мала, а как ты думаешь, сколько лет рос этот женьшень? Это как-нибудь можно узнать?

— Ха, если глаза остро можно считать. Сколько кольцо, столько года, — Ли Маза указал на впадинки и полоски, опоясывающие шейку и тело корня. Я один раз нашел сильно большой корни. Считал, считал — больше два сто лет! Сколько он живет — никто не знает. Разве вода, гора, сосна, облако, ветер — сколько живет вы знаете? Женьшень тоже никто не знает!

Солнце клонилось к гребню Синего Хребта, а тема беседы была настолько захватывающей, что Михаил Иванович твердо решил остановиться на ночлег. Ему уже давно хотелось ближе познакомиться с легендарным растением.

Вечером у костра удэгеец рассказал, когда женьшень начинает цвести, когда осеменяется. Как долго, — около двух лет — семя, не прорастая, лежит в земле. Что осенью стебелек засыхает и падает, а весной вырастает новый. В первый год всего с одним трехпалым листиком, на второй, обычно, с пятипалым. С годами образуется две, потом три веточки, появляется «стрелка» с головкой, на ней завязываются зеленые, краснеющие в августе ягодки-семена. Позднее, взрослея, он выбрасывает четыре веточки, потом пять и иногда даже шесть. У особо сильного растения бывает два стволика. Это уже — высший сорт, который предназначен только ко двору богдыхана! Простой смертный обладать таким корнем права не имеет…

Внимательно слушавший Син Солле выкатил из костра уголек, подвес на куске коры к набитому табаком чубуку, пыхнул трубкой:

— Когда я в Нингута ходил, слыхал так: китайцы женьшень на шесть сорта разделили. Первый, второй, третий — обыкновенный человек купить нельзя, тюрьма будет, Эти три сорта только император, его родные, еще самый высокий чиновник держать может. Сколько стоит — неизвестно. Четвертый, пятый, шестой купить можно. Четвертый сорт аптека продает один вес корень — четыреста вес серебра. А если на золотой деньги, тогда в четыре раза дороже золота. Это такой такса…

Но Михаила Ивановича, как агронома и натуралиста, больше интересовали другие подробности. И Ли Маза рассказал, что человек-корень любит тень, легкую, обязательно хорошо дренированную почву, соседство кедра и ели, хотя порою, встречается и в чистых дубравах. Любит склоны гор, не признает сырости, но морозов под снегом не боится. Встречается поодиночке и целыми семьями, где довольно легко отличить прародителя, его детей, внуков и правнуков. Если на него наступит зверь или человек, упадет дерево или опалит огонь, он «обижается» и «засыпает» на годы, иногда на десятки лет. Но когда поправится, или прижавший его ствол дерева сгниет и обратится в труху, женьшень выглянет одним глазком, осмотрится и потянется к небу…

— А скажи, Ли Маза, можно его выкопать здесь, перенести и посадить в лесу около дома?

— Можно, можно. Если земля хорошо, правильно посадить, он еще лучше растет. Наши люди так часто делают. Только хорошо спрятать надо, куда худой люди глаза посмотри не могу. Потому такой хунхуза увидит — сразу карапчи унеси будет. Наш старый закон говорит — такой вера убить можно.

Син Солле оживился.

— Мы один раз нашли такого вора. Слышим — ворона кричит, кричит. Пошли близко, посмотрели: голый человек около дерева стоит! Совсем близко ходили, посмотрели его кто-то веревками очень крепко прививал. Мы хотели пускать — поздно, уже мертвый. Комары его кровь всю выпили. Потом узнали: он женьшень украл, потихоньку выкопал, такую казнь получил.

Ли Маза и Чжан одобрительно улыбались.

— Правильно, правильно. Такое наказание есть. Учить надо. Старый закон очень верно: чужой ничего трогать нельзя!

В тот вечер родился план создать свой питомник таинственного, легендарного растения. И утром Нэнуни попросил старого приятеля отвести его к месту, где были выкопаны ближайшие корни.

Пошли вдвоем. Ли Маза вел уверенно, не сбиваясь, словно по тропе, хотя в чаще не было и намека на тропинку. Только опытный глаз мог местами заметить слегка надломленные веточки с чуть заметно увядшими листьями. Где требовалось изменить направление, на это указывал загнутый или заломленный в определенном положении сучок. В арсенале потомственных следопытов уссурийских лесов имеется обширный код подобных, только им понятных знаков.

Вдруг таза остановился и указал палкой вперед. В нескольких шагах на кедре желто мерцала в аршин длиной и в ладонь шириной полоса свежесодранной до луба коры. Заметная издали, эта традиционная метка искателей корня жизни сохраняется десятилетиями.

— Вы нужно хорошо посмотри. Когда наши люди большой женьшень выкопали, недалеко с кедра или елки шкуру снимают. Его далеко хорошо видно. Другой человек мимо идет, видит: раньше здесь хороший корни копали. Значит надо кругом ходить, очень крепко смотреть. Может быть, рядом другой корень спал, а нынче проснулся. Или маленькие выросли.

Ли Маза остановился в нескольких шагах от своей отметины и указал на свежеразрытую землю. Отсюда были взяты лучшие экземпляры перекочевавшей в его коробок семьи.

— Большие корни я забрал, маленькие здесь оставил. Хорошо посмотри, который тут маленький женьшень?

Михаил Иванович опустился на колени, напряг зрение: какие-то травинки, листочки… Но сколько ни присматривался, среди редкой травки, подлеска, кустов жасмина и аралии ничего, напоминающего виденные им листья женьшеня, различить не мог. Тогда корневщик присел рядом на корточки и концом палки указал по очереди на несколько крохотных побегов с тремя листочками, весьма отдаленно похожими на лист взрослого растения и совсем незаметными среди прочей зелени. То были внуки и правнуки главы семьи в возрасте двух-трех лет, оставленные удэгейцем на расплод и «в рост».

Потом Ли Маза разворошил притоптанную вокруг вырытых корней землю, выбрал два десятка им же посеянных красно-бурых ягодок-семян и, улыбнувшись желтыми, прокуренными зубами, протянул их на темной сморщенной ладони.

— Забирай, хорошо спрячь. Лесной закон как говорит? Старые корни выкопал, рядом непременно новые посади. Если хочешь домой таскать, половину оставить можно. Если все люди будут садить семена, оставлять маленькие корни — тайге никогда убытка не будет. Через двадцать, тридцать года твой сынка, мой сынка сюда придет, опять хороший банчуй нашел. Старый закон шибко верно…



Слушая рассуждения удэгейца, Янковский проникался все большим уважением к людям тайги, их традициям: бери у природы ее бесценные дары, но не уничтожай их под корень. Старайся приумножить эти богатства, и они будут неиссякаемы. Это было в его духе.

Услышав, что семена и крохотные корешки вовсе не ценятся китайскими купцами, он тут же предложил старику собрать для будущего питомника весь посадочный материал. Обещал не обидеть.

Когда они возвратились на табор, все уже было готово к выступлению. Балаганы разобраны, котомки увязаны, костры надежно залиты водой. В стороне группа дружинников о чем-то жарко уговаривала Син Солле. Заметив возвратившихся, он подошел и сказал вполголоса:

— Теперь дом недалеко, кругом все спокойно, Микау Иванычи. Стрелять в лесу можно. Некоторые наши люди еще не видели, как вы камень на небе разбивать можете. Все очень хотят посмотреть. Вот, Ли Маза, Чжан тоже будет интересно. Можно всем показать, как Нэнуни стрелять умеет, а?

«Четырехглазый» был в прекрасном настроении.

— Ладно, Солле, поищем подходящий камень. Только ты отведи людей в сторонку, как бы не задело кого осколком.

Он обернулся к вывороченному бурей кедру. Среди его корней, сквозь обмытую дождями землю, проглядывало несколько катышков сероватой гальки. Выбрав кругляк чуть побольше куриного яйца, стрелок вышел на середину лесной полянки. Син Солле уже отвел людей к опушке, и теперь все участники похода и гости, затаив дыхание, глядели во все глаза.

Михаил Иванович усмехнулся в бороду. Крепко держа правой рукой за шейку ложа готовый к стрельбе винчестер, он левой высоко подбросил камень. Голыш взлетел, на высоту окружавших поляну кедров и на мгновение как бы завис в воздухе. Конечно, это был единственный миг, но мушка винчестера поймала его именно в то мгновение. Щелкнул выстрел. И, одновременно с ним, подобно облачку от разорвавшейся шрапнели, взорвался в воздухе маленький кругляш! Только мелкие осколки, как капли внезапно налетевшего дождя, дробно забарабанили по листве и траве. Несколько осколков пришлось по плечам и фуражкам восхищенных зрителей.

— Вот это да! — возгласы раздались сразу на трех языках. Эффект получился необыкновенный: люди, не расстававшиеся с оружием ни днем ни ночью, по достоинству оценили этот выстрел. — Да-а, Нэнуни, ничего не скажешь…

В ту же осень Ли Маза с товарищами принес на Сидеми небольшой берестяной туесок семян и несколько сотен двух-трехлетних корешков. Хозяин рассчитался щедро: тазов накормили, напоили, уложили спать, а наутро, кроме денег, снабдили продуктами, порохом и свинцом.

Старики осмотрели выбранный участок и одобрили. Вот где пригодились агрономические познания бывшего отличника земледельческого института. Он тщательно исследовал и подобрал почву, учел гумусный слой, освещение, водосток и сделал выбор, правильность которого подтвердили не только убеленные сединами корневщики, но и последующие десятилетия.

На нижней террасе сопки «Просека» был заложен первый в России питомник дикорастущего женьшеня, который стал базой для будущей плантации.

Сам Михаил Иванович, Ольга Лукинична, дети и все свободные от дел сидеминцы вышли создавать этот необыкновенный сад. Под пологом молодого широколиственного леса, между дубами, липами, ясенем и кленами вскопали длинные гряды. Большую их часть засеяли семенами, на меньшей расположили саженцы. Удобрениями не пользовались, только пропалывали и слегка рыхлили междурядья — дали женьшеню возможность расти и развиваться в своей естественной среде.

И результаты правильного подхода к делу сказались в ближайшие же годы.

ОЛЕНИ

Весной, едва распустился лес, Янковский подолгу просиживал на склоне облюбованной им сопки. В защитного цвета фуражке и куртке, его легко можно было принять за старый порыжевший пень: за плечами, как сухая ветка, торчал короткий карабин, на боку надломленным сучком висел нож. В руках он неотрывно держал легкий полевой бинокль. В такой позе, оперев локти на колени, можно сидеть и наблюдать часами, ничуть не утомляясь.

Михаил Иванович выбрал это место не случайно. Отсюда открывался вид на всю долину с ее полянами я перелесками, на большой массив молодого леса, уступами сбегающего к берегу голубого Славянского залива. Он давно обратил внимание, что матки с новорожденными оленятами чаще всего встречались именно здесь, что близость моря с его маскирующими утренними туманами и защищенные от ветров заросшие овражки располагали оленух приносить своих малышей в этом укромном уголке полуострова.

За последние дни уже несколько толстых маток осторожно проследовали в ярко зеленеющий лесной массив, но он их не тревожил. Рано. Пусть обживутся там и разрешатся…

Однако в это утро Михаил Иванович наконец увидел то, чего так настойчиво ждал. Из леса, на усыпанное одуванчиками поле вышла пастись пятнистая самка, Он навел на нее бинокль и взволнованно прошептал:

— Ага! Так, так. Значит, пора!

За маткой, цепляясь и запинаясь за все кустики и стебельки, покачиваясь, как пьяный, ковылял на длинных неокрепших ножках незаметный издали олененок. Янковский приподнялся, высматривая, как лучше подкрасться. Но легкий ветер внезапно изменил направление, потянул в сторону оленей. И хотя их разделяло несколько сот шагов, мать сразу уловила запах человека. Она вскинула голову, потянула носом. Потом, вздрогнув, подала какую-то команду малышу и быстрым шагом скрылась в лесу. Детеныш, хотя и неуклюже, но довольно проворно засеменил следом за ней.

Спутав и пустив пастись своего коня, Михаил Иванович сбежал с горы и осторожно ступил в чащу с подветренной стороны. Он был уверен: где-то здесь схоронилось еще несколько мамаш, но нужно поднять такую, которая принесла детеныша если не сегодня, то хотя бы вчера. Более взрослого не догнать.

В сыром полумраке весеннего леса пахло прелью, из-под ног прыгнула лягушка. Сквозь прошлогодний потемневший лист робко проглядывала острая травка, маленькие лопушки. Сочными коричневыми крючками пробивался любимый дальневосточниками съедобный папоротник-орляк.

Михаил Иванович двигался против ветра медленно и осторожно, мягко отводя ветки, заглядывая под каждый куст. Шел зигзагами. Миновал половину рощи, но ничего не обнаружил. Он остановился, соображая: «Чтобы наткнуться на роженицу, нужно особое счастье. Взять собаку — опасно, она в миг задавит такую крошку. Лучше завтра привести всех ребят, прочесать лес цепью…»

И вздрогнул — в нескольких саженях от него вскочила на ноги крупная, рыжая, в белых пятнах матка! Широко расставив большие уши, она несколько мгновений стояла не шелохнувшись. Потом, как обычно при тревоге, веером распушила белую шерсть окружающего хвост «зеркала», растерянно оглянулась, хрипло свистнула и запрыгала в чащу. Михаил Иванович пробежал вперед и заметил в кустах какое-то движение. Покачиваясь, словно длинноногий лесной паучок, между деревьев пробиралось миниатюрное пятнистое существо.

Пригибаясь под кустами, охотник барсом ринулся за малышом. Тот сделал несколько неуверенных движений, споткнулся и упал. Не дав ему опомниться и подняться, Михаил Иванович в прыжке накрыл олененка, Только бы не помять!

И вот он уже осторожно прижимает к груди живое горячее тельце. Человеку, имеющему опыт ловли шустрых жеребят, поймать новорожденного олененка оказалось не так трудно.

Малыш бился недолго. Пискнул, взбрыкнул несколько раз и притих. Даже прикрыл глаза. Михаил Иванович вытянул одной рукой из кармана припасенный бинт и связал по две вместе тонкие, с крошечными копытцами ножки. Тот снова затрепыхался, запищал, но вскоре, уткнув под мышку влажный носик, тихо засопел. И только бурно колотилось испуганное маленькое сердце.

Добравшись до лошади, Михаил Иванович запеленал олененка в прихваченную из дома старую простыню, уложил в мешок и, оставив снаружи только комолую головку, приторочил к седлу. Так, осторожно, больше шагом, довез до дома.

Ольга Лукинична не поверила глазам.

— Поймали?! Ах ты, маленький. Вот красавчик!

— Красавчик, говоришь? А я ехал и все думал, — как его окрестить. Значит, будет наш первый домашний олень — Красавец. Дай-ка нам, Оля, теплого молочка. Если мы сумеем его вырастить, он станет главой нового, ручного стада.

В кухню с шумом вбежала Нюта с гостившей подругой.

— Ой, какая прелесть!

Нюта обняла малыша и пыталась его поцеловать. Тот вырвался, запрыгал, но копытца заскользили на крашеном полу, ножки разъехались, и олененок упал на бочок.

— Тише ты со своими нежностями. Сейчас мы попробуем его накормить: парень уже часа два голодает.

Ольга Лукинична налила в блюдечко слегка подогретого молока и подала мужу. Он присел на корточки перед олененком, обмакнул в блюдце палец и осторожно поднес к его губам. Малыш понюхал, понюхал, потом потянулся и вдруг лизнул палец!

Девушки в восторге захлопали в ладоши. Красавец вздрогнул и отпрянул.

— Да спокойно же вы, егозы! Большие, а не понимаете. Сидите тихонько или марш отсюда. Это же дикое существо…

Успокоившись, телок снова лизнул палец и потянулся за ним. Хозяин опустил его в блюдце и не вынимал. Красавчик сунулся за пальцем, фыркнул и облизал побелевший нос.

— Не удобно ему. Давай, Оля, налей-ка молока в бутылочку. Нюта, беги, принеси соску, из которой мы подкармливали теленка, когда тигр задрал корову…

Красавец очень скоро понял, что такое бутылка с соской. Он сосал азартно, время от времени поддавая головой, как будто перед ним было материнское вымя. Дети пищали от восторга.

Назавтра в Длинную падь отправилась целая группа верховых ловцов, а сзади шел «обоз»: в телеге, на мягкой подстилке из сена, ехали Павлик и Митюков.

Михаил Иванович расставил всех, кроме карауливших лошадей «обозников», в частую цепь. Проинструктировал и, встав в центре, повел в лес против ветра. А к вечеру Павлик и Митюков доставили Ольге Лукиничне еще двух новоселов, двух самочек — Машку и Глашку. На следующий день поймали Мальчика.

Период основного отела тянется две-три недели, редко месяц. Охотники обшарили соседние распадки, и в июне в специальной загородке, построенной возле дома, уже резвилось более двух десятков домашних пестрючков. И ни один не был покалечен.

Оленята быстро крепли и росли. Самых ручных выпускали на общий двор и даже водили «в гости» домой. Взрослые и дети по нескольку раз в день заходили в загородку, наливали в корыто воды, кормили с рук. Некоторые оленята, выйдя, ложились отдыхать во дворе рядом с собаками. Те вскоре так привыкли к домашним оленям, что начали затевать совместные игры: носились друг за дружкой в догоняшки, прыгали через изгороди. Но подросшие оленята в пылу игр начали перемахивать такие высокие заборы, что эти полеты оказались псам не по силам. Они с ходу останавливались и, опустив хвосты, исподлобья смущенно оглядывались на хохочущих хозяев и гостей.

Скоро молодые олени научились жевать травку и мелкие веточки, отказались от молока. Осенью легко перешли на дубовые веники и сено. В углу ограды им построили теплый загон и навес, куда они забирались по ночам, прятались в непогоду.

Когда в ворота оленника въезжала запряженная волом или лошадью телега, ее окружали плотным кольцом. Возница не успевал разгружать траву или сено: олени тащили корм не только из рук, но и прямо из-под возчика…

На следующий год наловили новых оленят. Но чтобы старшие не обижали маленьких, им рядом пригородили отдельный двор.

Теперь на Сидеми жило два стада. Первые, в «парке», — совершенно вольно. Хотели — уходили с полуострова, хотели — возвращались, неизменно приводя с собой из тайги диких оленей. Вторые — особенно самки — постепенно становились совсем домашними. Незаметно подрастали свои пантачи, появились еще более смирные во втором поколении оленята.

Позднее сочли выгодным содержать в загородке только пантачей и всех самок выпустили в парк, где полудикое стадо начало быстро расти. И вряд ли сам зачинатель этого дела мог предполагать, что придет время, когда пятнистый олень вытеснит с полуострова далее его любимую лошадь.

* * *

Об удивительном целебном свойстве пантов — летних, наполненных живительной кровью рогов оленя, изюбра, марала — восточные медики дознались много веков назад. И лучшими среди всех определили панты пятнистого оленя. За них купцы платили, казалось, невероятные деньги, а поэтому не удивительно, что «пантовка» для охотников Приморья представлялась золотым дном. В разгар ее сезона в тайгу устремлялись все промысловики, а с ними часто и едва научившиеся держать в руках оружие начинающие любители.

Люди терпели голод и утомительные переходы, мокли под дождем и среди обильной утренней росы, плутали в густых приморских туманах и безропотно переносили жгучие укусы мошки, комаров и слепней. И все ради того, чтобы заметить среди зелени рыжий пятнистый бок и добыть вожделенные розоватые, покрытые пушком, мягкие летние рога — панты. Где еще бедный охотник мог в одно мгновение, одним метким выстрелом добыть сразу столько золота, чтобы купить лошадь, корову, а то и целую усадьбу? И с каждым годом количество охотников, а с ними и число добытых черепов росло.

Один дельный хозяйственный пристав докладывал в те годы губернатору, что только в подведомственном ему урочище за одно лето добывают до четырехсот пар пантов пятнистого оленя. Дальновидный пристав задумался над тем, что всякие богатства природы имеют свой предел. Но мало кто тогда думал так, как он…

И все-таки самым главным бичом для оленей была не летняя охота, когда стрелок выбирал только зрелого самца. В снежные зимы их загоняли по насту безжалостные браконьеры и волки. Спасаясь от преследования, олени мчались с гор на равнину к морю и, запаленные и надорванные, бессмысленно гибли.

* * *

При сильном весеннем ветре по равнине между Лебяжьей лагуной и горами прошумел большой пал. Несколько дней кряду огонь с треском пожирал кустарники, сухую траву и буйные заросли камыша. Дым застилал старый тракт от Черкасской до Славянки, затянул весь полуостров. Горело до тех пор, пока пожар не уперся в озеро, болото и берег морского залива. Под конец помог и дождь, однако, вся степь успела стать черной, как головешка. А когда подсохло, Михаил Иванович собрался в объезд — осмотреть последствия беды и размеры пожарища. И, не доезжая до станции Черкасская, свернул на гарь.

Вся равнина колебалась и трепетала в мареве испарений, словно просвечивая сквозь дрожащее стекло. Она выглядела бесконечной пустыней. Лишь под ногами лошади, сквозь прибитый дождем налет пепла, едва заметно ожили головки кочек: они усеялись робкими желто-зелеными глазками побегов не покорившегося огню живучего камыша. Вокруг — ни души: утки и фазаны навсегда покинули эти места. И только высоко в голубом небе одиноко парил белохвостый орел в надежде заметить уцелевшую мышь…

Янковский окинул равнину задумчивым взглядом, и его внимание невольно привлекли разбросанные вдали белесые предметы.

Он подъехал к первой кучке и остановился в недоумении. Череп и кости! Ко второй, — целый скелет оленя с рогами. Дальше еще, еще и еще… Вся равнина представляла огромное кладбище костей и скелетов загнанных в снежную зиму оленей. Волки и браконьеры заставляли копытных искать здесь спасения. Спугнутые в горах во время весеннего наста, они в кровь резали ноги и не могли скрыться в тайге. Инстинктивно мчались вниз на равнину и, обессилев, здесь находили смерть.

В этот день Михаил Иванович насчитал сотни погибших за последние годы животных. А скольких он не сосчитал? Годы выбелили старые кости, их погрызли и растащили звери, однако часть скелетов сохранилась полностью. Он сбился со счета и горестно покачал головой: «Закон ограничения охоты на оленя очень запоздал, и может случиться, что скоро в тайге их останутся считанные единицы…»

Сейчас он со всей ясностью понял, как своевременно, еще на Аскольде четверть века назад, взял их под свою защиту и оберегает от всех посягательств по сей день.

БРАКОНЬЕР

Туманным июльским вечером с западного перевала к хутору торопливо семенил Митюков. Прошагал двором прямо к крыльцу, взбежал по ступенькам и постучался в кабинет. Михаил Иванович уже засветил керосиновую лампу и, сидя за рабочим столом, четким острым почерком заполнял свои книги по коннозаводству.

— Здорово, Митюков, чего так запыхался?

— Шибко поспешал, Михал Иваныч. Ввечеру ктой-то стрелил в Смежной пади, а наши никто в ту сторону вроде не проходили. Стало быть, чужой. Я еще вчерась приметил, — вроде бы дымокурчик из овражка вился. Да ведь этот чертов туман как залег, так три дни и ни с места, ничего толком не разглядишь. Чуть пронесет и снова здорова…

— Да, одолел нынче туман пуще обычного. Выстрел, говоришь? Подозрительно. Сегодня у нас и верно на пантовку никто не спрашивался. Кто бы это мог быть? А Андрей где?.

— Андрей Алексеевич ноне в Семивершинной, то не он. Этот дьявол бродит вдоль обрывов, я слыхал, там олени свистели. Приплыл, видать, стервец, морем, а лодку, поди, крепко припрятал, незаметно нигде. Залег теперича в чаще, а на заре опять зачнет браконьерствовать!

— Похоже, ты прав. Ну ладно, иди на кухню, поужинай и отправляйся назад в сторожку, а я чуть свет подскочу…

Едва светало, когда Михаил Иванович подъехал к указанному Митюковым распадку. Похрапывая и «играя селезенкой», Саиб шел свободной рысцой, оставляя позади в высокой, седой от мороси траве извивающуюся змейкой темную стежку. Слева показалась узкая, свободная от тумана, хмурая полоска моря. Михаил Иванович придержал коня, перевел на шаг. Становилось заметно светлее.

И вдруг, приглушенный туманом, не далее, как в полуверсте, бухнул одиночный выстрел. А следом за ним прозвучал протяжный, тревожный свист; мелькнули тени, процокали копытами несколько убегавших в горы оленей.

«Ага, где-то там, неподалеку от моря, в обрывах!»

Михаил Иванович стянул винчестер, положил его поперек седла и тихонько послал Саиба вперед. Не прошли и двухсот саженей, как перед ними, поперек пути, обозначился волок. На примятой траве — кровь.

Повернул коня по направлению волока. Еще сто шагов — и в кустах мелькнуло что-то бурое. Михаил Иванович спрыгнул с седла. Так и есть, олень! Даже не выпотрошенный, еще горячий, но уже обезглавленный. Значит, браконьер захватил только голову с пантами и кинулся к берегу, чтобы тут же скрыться на лодке. Но где она? Митюков вчера ее не обнаружил. Видно, ловкий хищник!

Янковский снова вскочил в седло и поскакал к невысокому обрыву, нависшему над бухтой. Над морем стеной стоял плотный туман. Он только чуть отступил от берега, оставив неширокую полосу отливавшей сталью воды.

Михаил Иванович спешился, быстро привязал Саиба к кусту и огляделся. «Этот черт где-то здесь у берега, под обрывом. Неужели успел столкнуть лодку и уйти? Не может быть, ведь я опоздал на какие-то минуты…»

И в этот момент из-за темных, обсиженных бакланами прибрежных камней на серую гладь воды вынырнула лодка!

Их разделяло меньше сотни шагов, и Михаил Иванович отчетливо разглядел стройную поджарую фигуру и молодое, с темными усиками лицо. Сейчас оно было бледно от волнения и напряжения.

Человек очень спешил. Почти ложась на спину, далеко назад забрасывал весла и сильными толчками гнал шлюпку в открытое море, в полосу тумана. Он еще не видел преследователя, но чутьем браконьера ждал его появления с минуты на минуту.

— Стой! Поворачивай, стрелять буду! — крикнул Янковский.

Мушка винчестера нащупала зеленовато-серую куртку, сделала нужный вынос. Палец лег на крючок. Теперь только плавно нажать, и парень ткнется носом в дно лодки. И все.

Но тот и не думал поворачивать, приналег еще сильнее.



«Но ведь совсем молодой, да и в меня не стрелял. Нет, надо перебить греби или сбить уключину и взять живым, проучить».

Он поймал в прицел весло, и, когда беглец занес и опустил его в воду, — с обрыва рявкнул крупнокалиберный винчестер. Донесся сухой щелчок, весло вздрогнуло, от него отлетела большая щепка. Подняв фонтанчик брызг, пуля ушла в глубину. Гребец весь съежился и выронил весло, но оно не переломилось.

— Черт, выдержало! А ну, дай-ка в уключину… — Михаил Иванович передернул скобу, прищурился, убрал дыхание, и — снова попал точно. Уключину заклинило, шлюпка начала разворачиваться.

Однако браконьер не растерялся. Мигом пригнулся, схватил лежавший под ногами маленький топорик и начал лихорадочно выправлять погнувшееся железо. Раздался третий выстрел. Видно, и эта пуля попала в цель, но дала рикошет. Человек вдруг странно дернулся, покачнулся, но вскочил на ноги, и, выхватив из гнезда другое весло, опустил его за кормой и начал быстро, по-азиатски, юлить. Остановившаяся было лодка снова набрала ход и, тускнея, втянулась в полосу тумана. Михаил Иванович чертыхнулся и опустил ружье.

«Ну да ладно, хорошо, что не продырявил. Зато теперь уж на всю жизнь запомнит!»

Услышал свист и оглянулся. С горки, до пояса мокрый от росы, спускался Митюков.

— Что, ушел?

— Уйти ушел, но я ему, кажется, нагнал жару!

— Я видал, как он завертелся. Кажись того, ожгли его малость, так ему и надо. Но прыткий, сатана: услыхал Саиба и айда налегке с одной головой. Да и убил-то второпях двухлетка, какие у него панты: шилья, за них и пяти рублей никто не даст…

* * *

За то недолгое время, что Юрий учился в гимназии, у него завелся дружок-одноклассник — Андрей Кочергин, ловкий, стройный, «прогонистый» парень. Юрия забрали домой помогать на хуторе, а Андрей сбежал из гимназии сам. Спутался с темной компанией, стал баловаться контрабандой и «легкой» охотой. Но ребята продолжали дружить. В детстве они соревновались в стрельбе из лука, а когда подросли, начали соперничать в пулевой. Стрельба из нарезного оружия по стандартным «офицерским» мишеням все больше входила в моду. Во Владивостоке каждое лето устраивались крупные состязания, победителям доставались ценные призы, за первое место — золотая медаль. В числе юных стрелков постоянно выделялись двое: Юрка Янковский и Андрюшка Кочерги и. Спор между ними проходил с переменным успехом, хотя Юрий и стал обладателем золотой медали.

В это лето, когда они, как обычно, встретились на спортивном стрельбище, он заметил на руке друга повязку.

— Что это у тебя с рукой, Андрюшка?

— А то не знаешь!

— Правда не знаю, в чем дело? Андрей выглядел необычно смущенным.

— Ладно, отойдем, расскажу…

Они присели в стороне на скамейке. Кочергин снял повязку и протянул Юрию руку.

— Вот, смотри — на левой руке не хватало среднего пальца, но рана почти зажила.

— Кто это тебя?

— Как кто? Да твой же батька!

— Папа? Когда? А-а, постой, постой, так это ты в прошлом месяце был на лодке?!. А мы все гадали… Я ж тебя сколько раз предупреждал: коли не можешь не браконьерить — твое дело, но к нам на Сидеми не лезь, у нас охрана поставлена как надо!

— То-то и оно, что говорил, не спорю. И верно, охрана налажена здорово. Да черт попутал, понес туда. Вот и оставил мне Михаил Иванович метку на всю жизнь. Но, брат, спасибо ему.

— Благодарность за то, что без пальца оставил? — Серо-зеленые материнские глаза Юрия озорно заискрились. — За науку, значит, спасибо?

— И за науку, конечно. — Андрей потрогал темные усики. — Но, главное, я же понимаю: ну чего ему было ту пулю мне в башку не всадить?! Уж коли в весло да в уключину на полном ходу лепит без промаху, то в человека-то с закрытыми глазами попал бы. А там камень на шею, бух в море — и концы в воду!.

— Папа и дома говорил, что только попугать хотел. Молодой, мол, совсем мальчишка.

— Понятно, пожалел. А попадись я, к примеру, нашим староверам на Сице или охране на острове Путятина — пустил бы твой Андрюшка Кочергин пузыри! Так что передай твоему бате поклон. Скажи — не обижается, мол, Андрей и больше на Сидеми ни ногой, вот те крест. А ежели и соберусь еще пошкодить, только не туда. Слово даю.

Кочергин сдержал слово и больше никогда не появлялся на полуострове. Но через несколько лет после отчаянной перестрелки с настигшей его охраной погиб от егерской пули и утонул у берега острова Рикорда.

КОРЕЯ И АМЕРИКА

Ольга Лукинична распахнула дверь рабочей комнаты мужа.

— Михаил Иванович, к нам гости…

Секретарь Приморского отделения Русского географического общества пропустил вперед представительного молодого человека с небольшой клинышком бородкой.

— Здравствуйте, разрешите вам представить нашего молодого ученого Владимира Леонтьевича Комарова. У нас есть письмо от вице-президента общества, господина Семенова-Тян-Шанского. Он просит содействовать господину Комарову в намеченной экспедиции по соседним странам.

Все обменялись рукопожатиями, хозяин рассадил гостей.

— Каков же ваш маршрут и основные задачи, Владимир Леонтьевич? — поинтересовался он.

— Получил задание пересечь северную Корею от устья Тюмень-Улы до верховьев Ялу, а там перейти на маньчжурскую сторону. По пути произвести съемку местности, этнографические исследования, собрать предметы национальной утвари и, конечно, ботанические, энтомологические и орнитологические коллекции. В Петербурге знают о вашей дружбе с корейцами, начальство надеется на вашу помощь.

— Может быть, выделите для этой цели кого-либо из ваших сыновей, Михаил Иванович? — добавил секретарь, — мы знаем, что они уже бывали в Корее, имеют опыт, навыки. Помогли бы со сбором коллекций. Да и с языком и бытом, наверно, знакомы.

— Специального образования мои ребята, к сожалению, не получили, но сборами занимаются с детства. Умеют ловить, определять и препарировать. Пожалуй, дам вам старшего, Александра. Пусть дойдет с экспедицией до верховьев Ялу, а там отпустите. Дальше вы пойдете в Маньчжурию, а китайского языка он не знает. И возвращаться придется, вероятно, одному, В Корее-то, я знаю, его никто не обидит, может переночевать под любым кустом: у нас с корейцами, действительно, давняя дружба.

— Буду очень рад иметь такого помощника, Михаил Иванович, спасибо. И, конечно, отпущу по первой его просьбе!..

Михаил Иванович помог с организацией путешествия, выделил лошадей. Экспедиция Владимира Леонтьевича Комарова — будущего президента АН СССР — выступила в мае 1897 года. Кто шел, кто ехал верхом. Скарб везли вьючные кони, тракта в северной Корее в те годы не существовало. От устья реки Туманган отряд двинулся на запад сперва извилистыми тележными дорогами, а дальше узкими тропами. Тянулись сквозь перелески и аккуратно возделанные поля, засеянные чумизой, кукурузой и бобовыми культурами. Миновали селения с крытыми соломой и черепицей одноэтажными фанзами, хуторки и обнесенные каменными стенами уездные города: Онсон, Хойрен, Мусан.

Крестьяне встречали приветливо. Королевские чиновники — вежливо, но подозрительно. Вели себя важно, носили белоснежные халаты с бантом на груди и черные, сплетенные из конского волоса шляпы-пагоды, в зависимости от ранга и дворянского достоинства — о трех, пяти и семи углах!

Александр добывал для Комарова бабочек и птиц, вел свой «орнитологический дневник».

Крутые перевалы и реки без мостов не давали делать больших переходов, только в августе экспедиция достигла подножия знаменитого в Корее потухшего вулкана Пяктусан Обошла белоголового старца с юга, одолела покрытый мачтовым лиственничным лесом водораздел и вышла к истокам Ялу. Здесь миссия Александра Янковского и переводчика корейца Кима оказалась законченной.

Здесь они и распрощались. Экспедиция переправилась на северный берег Ялу, Александр с Кимом зашагали на юг. Долгий, через множество перевалов, лежал их путь к морю. Только в октябре выбрались они на побережье, пришли в знакомый порт Вонсан. Там сели на пароход и через несколько дней оказались дома.

Дружба Янковских с будущим академиком сохранилась на всю жизнь. Впоследствии Комаров еще не раз был гостем Сидеми, где, кстати, за обеденным столом состоялась их первая встреча с Владимиром Клавдиевичем Арсеньевым.

Александр привез свой толстый дневник и массу ярких впечатлений. Его слушали до поздней ночи.

— Видел корейские праздники, — рассказывал он. — Сначала весенний — «тано». Парни и мужики состязаются в стрельбе из луков, борются, продев руку в тряпичное кольцо, которое опоясывает бедро противника. Бросают друг друга через голову и по-всякому. Крик, шум! Кто переборет всех, танцует под флейту и барабан, забирает первый приз — быка с красным поясом и медными бляхами. Под конец победитель садится на него верхом и уезжает под музыку к себе в деревню. А девки и молодые бабы на высоченных качелях соревнуются, достают ногами перекладину с колокольчиками. Которая больше всех прозвенит, та и выиграла. Для них первый приз — несколько кусков материи. Все в разноцветных кофточках, в глазах рябит!

— В первом же селении, когда Ким упомянул ваше прозвище и сказал, что я ваш сын, сбежалась вся деревня. Шепчут: «Нэнуни атыри, Нэнуни атыри», — сын Четырехглазого. И так на всем пути через горы, до Вонсана. Кормили, поили и денег брать не хотели!

— Скажи, пожалуйста, значит прослышали уже и там. Далеко.

— Просто удивительно, как легенда о вас и Син Солле успела облететь чуть не всю северную Корею.

— Я всегда поражался, с какой быстротой их устная почта разносит всякие были и небылицы. Да, а знаменитый осенний перелет под Вонсаном вы захватили?

— Перелет сказочный! Если у нас на Лебяжьей лагуне весной бывают десятки тысяч, то там — сотни, или даже миллионы. Гусей на полях — черно! Но не подпускают. Однако Ким их перехитрил: взял под уздцы коня, спрятался за ним и подошел на выстрел. Те вытянули головы, вот-вот слетят, а он ка-ак даст дуплетом из своей двадцатки! Поднялись, как заорут, я чуть не оглох. И все небо закрыли. А мы тут же на месте собрали девятнадцать казарок…

Отец помог обработать и издать при содействии географического общества «Орнитологический дневник Александра Янковского». Он думал, что Шура увлечется наукой, но братья запоем читали Майн Рида и Фенимора Купера. Может быть, именно они и смутили неуравновешенную душу Александра: в один прекрасный день он заявил родителям, что твердо решил ехать в Америку…

Нелегко было собрать нужные деньги, но их собрали, и Шура уплыл из Владивостока в Иокогаму, а оттуда прямым пароходом в Сан-Франциско. Писал аккуратно. Через несколько месяцев сообщил, что решил ехать на строительство Панамского канала. Оттуда написал, что устроился на сооружении шлюзов плотником. Что, как видно, унаследовал способности отца, им довольны. Зарабатывает хорошо, живет весело.

Юрию писал, что сейчас все в Америке только и говорят о золоте Аляски и он вскоре думает махнуть, туда.

Эти письма Юрий читал Анне. Она уже закончила конвент в Японии и вернулась домой, принялась энергично помогать по хозяйству.

Как-то брат с сестрой решили развлечь рабочих чтением и явились после работы во «дворец». «Дворцом» на Сидеми окрестили кирпичный одноэтажный домик с крылечком, построенный для русских рабочих. Для корейцев была выстроена типичная корейская фанза.

Юрий и Анна явились в общежитие вечером. В уютной комнате сидели несколько человек. При свете большой керосиновой лампы каждый занимался своим холостяцким делом: кто шил, кто починял, кто сучил дратву. Старшим среди всех был Митюков.

Юрий устроился под лампой и раскрыл любимую книгу. Он читал старательно, с выражением. Закончил первую главу, дошел, как он считал, до самого захватывающего места и остановился. Ему очень хотелось видеть, — какое впечатление книга произвела на слушателей, хотелось, чтобы его поторопили скорее добраться до развязки. Он обернулся к Митюкову.

— Ну как, интересно?

Старик сосредоточенно грыз соломинку, разглядывая что-то на потолке. Он обернулся и закивал:

— Интересно, интересно, Юра, как же, А теперь — из другой книжки почитай!

Брат с сестрой переглянулись. Остальные все были заняты своими делами и, видимо, не слышали ни чтения, ни разговора. Нюта незаметно толкнула брата в бок.

— Пойдем, Юра. Потом дочитаем. Всем, наверное, уже пора спать.

Они собрали свои книжечки и вышли на улицу. Стояла теплая ночь, светила луна.

— Ты знаешь, я заметила, они совсем не вникали. Видно, просто не привыкли к чтению. Наверно, нужно начинать с чего-то полегче, может быть, со сказок?

Юрию было немного смешно, но в общем он был раздосадован.

— Вот ты теперь и читай им сказки, с меня хватит. Раз таких интересных вещей не понимают, я больше не пойду. Нет, как вам нравится: «Интересно, как же. А теперь из другой книжки почитай!» — он передразнил скрипучую интонацию Митюкова.

— Нет, я посоветуюсь с папой и подберу, что он подскажет.

— Ладно, это твое дело. А я вот о чем хотел с тобой поговорить. Слушай, — Юрий атаковал сестру неожиданно и круто: — Ты поддержишь меня, если я тоже попрошусь в Америку?

— Ты чего? Тоже, как Шура? Что вы оба с ума сошли по этой Америке!

— Нет, ты послушай, ведь мне скоро двадцать лет. У Шурки там Панама, Аляска, золото. Мне этого не надо. Я решил проситься года на три, хочу выучить язык и все то новое, что есть у них в сельском хозяйстве и коневодстве. Хочу побывать в прериях Техаса, поработать на фермах. Все это должно потом нам очень пригодиться!

— Это другое дело. Тогда просись. А я скажу, что беру часть твоей работы на себя. Зато, когда вернешься, — я поеду по России. Тогда ты меня поддержишь, ладно?

— Конечно, обещаю. Лишь бы папа отпустил меня в этом году. Я ведь знаю — от моей поездки будет польза всем. Может быть, и чистокровных лошадей удастся привести!

— Знаешь, сначала с мамой поговори, попроси ее, И скажи, что я — за. Мама поможет.

— Я тоже так думаю.

На следующий вечер в столовой после ужина состоялся семейный совет.

Михаил Иванович согласился не сразу, В самом деле, нелегко было надолго оставаться без двух старших помощников. Ян, хотя и заканчивает иностранную школу в Японии, сразу пойдет учиться в мореходное училище во Владивостоке. А Павлика только недавно отправили в первый класс в Иокогаму.

— Ты говоришь, хочешь учиться. Отлично. Но на отцовские деньги это каждый может. А ты докажи, что сумеешь сам заработать и на жизнь и на ученье. На дорогу мы тебе соберем, но содержать в Америке два-три года не сможем, знай это.

— Я ко всему готов. И на дорогу дайте сколько сможете, лишь бы хватило в третьем классе добраться. Вы ведь знаете, — я не боюсь никакой работы, а научусь многому.

— Так и быть, попробуй. Посмотрим, что выйдет, А если не осрамишься, года через два соберу денег, чтобы на обратном пути привез чистокровных английских производителей.

КУПЕЦ

Юрий собрался быстро. Во Владивостоке зашел к тетке Наталье Осиповне, одной из дочерей Куркутовых, у которых когда-то в девушках жила Ольга Лукинична. Муж тетки — коммерсант — дал к своему родственнику в Америке рекомендательное письмо.

На шевелевском пароходе Юрий пересек Японское море, прибыл в Иокогаму. Оживленный японский порт произвел неизгладимое впечатление. Скрежет трамваев, звонки и окрики босоногих рикш с высокими двухколесными колясками; длинные кимоно с широкими поясами, веера, зонтики; освещенные желтыми фонариками тележки ночных торговцев бананами, сладким картофелем и каштанами; дробный перестук тысяч пар деревянных сандалий «гета» — все это было необыкновенно и ново.

С большими трудностями купил самый дешевый билет третьего класса и доплыл до Сан-Франциско. Наконец Америка! Белые, черные, желтые лица. Невиданные костюмы, шляпы. Разноязыкая непонятная речь. Огромные трамваи и поток самых различных экипажей и повозок, влекомых крупными сытыми лошадьми…

Нужно было проехать с пересадками тысячи миль по совершенно незнакомой стране! К счастью, неожиданно помог добрый попутчик негр, с которым они как-то легче понимали друг друга. Помогло и точное, четкое расписание железных дорог. В общем, без знания языка, он все-таки преодолел огромное расстояние от Тихого океана до Миссисипи и добрался до городка Хайленд.

Домой писал аккуратно. Рассказал о том, что на океанских пароходах белым с «цветными» ездить не разрешается и во время мучительных объяснений при покупке билета в отвратительный, «улучшенный для европейцев» третий класс его единственный переводчик, едва выглядывавший из-за конторки первоклашка Павлик так переволновался и расстроился, что расплакался прямо перед кассой. Описал свои мытарства в пути и наконец о том, что чета Хилди, к которым было адресовано рекомендательное письмо, оказала ему самый радушный прием. Хозяин разрешил построить на чердаке отдельную комнатку, в которой Юрий сейчас живет.

Работает на его, Хилди, молочном заводике, в свободное время помогает по хозяйству и усиленно изучает английский язык. В этом ему помогают миссис и мистер Хилди, которые относятся к нему, как к сыну.

Позднее писал, что на заработанные деньги купил велосипед, объездил на нем три штата, работал поденщиком на разных фермах. Изучал быт, технику, передовое ведение хозяйства и, конечно, продолжал совершенствоваться в английском.

Спал чаще на сеновалах, но питался, как здесь принято, за общим столом, Ходил за лошадьми, пас свиней, доил коров, помогал собирать и сушить фрукты. По воскресеньям хозяйские дочки катали его в экипаже.

Потом сообщил, что мистер Хилди обещал устроить его следующей осенью вольнослушателем в сельскохозяйственный институт. А весной он едет в Техас, будет изучать коннозаводство.

Свой первый, заработанный на ферме серебряный доллар хранит, как памятный сувенир для мамы…

От Александра долго не было никаких известий. Боялись, что погиб по дороге на Аляску. Но, наконец, оттуда, с севера, пришло долгожданное письмо. Шура писал, что они, четверо, в самом деле едва не погибли на пути в Клондайк. Под конец съели своих ездовых собак, тащили нарты на себе, голодали, обморозились. Но, слава богу, добрались, и теперь подлечились, окрепли. Сейчас уже застолбили на Юконе участок, приступили к промывке песка. Идет неплохо. Те, кому везет, зарабатывают здесь бешеные деньги…

Михаил Иванович внимательно перечитывал письма обоих сыновей. Юрием он был доволен. А над письмом Александра покачал головой и сказал слушавшим его жене и дочери:

— Не верю, чтобы Шурка добился большого успеха старателем. Для этого нужно быть настоящим мужчиной, а он неуравновешен и слабоволен. Я столько лет проработал на золоте и знаю: лучше не искать его под землей, — слишком ненадежно. Гораздо легче закопать, чем выкопать. Нужно уметь замечать и находить золото на земле!

Анна честно старалась заменить брата. В шароварах и куртке, с хлыстом в руке, с утра бывала в седле. То объезжала табуны, проверяя пастухов, то скакала на ферму племенного скота на берегу речки Сидеми. Издали ее легко было принять за плотного парня. В четырнадцать лет, прыгая с парнями через костер, Нютка зацепилась за корягу и рухнула в огонь. Все ахнули и растерялись, думали ей конец. А она выкатилась из костра и пылающим факелом нырнула в реку, отделавшись пустяковыми ожогами.

Теперь, правда, Нюта остепенилась. Вечерами, помимо чтения и бесед с отцом, успевала учить грамоте детей пастухов. И терпеливо ждала возвращения Юрия.

Между тем домашних пантачей на Сидеми становилось все больше, они тоже требовали ухода. Михаил Иванович сконструировал станок для спиливания пантов, который позднее стал образцом для всех оленеводов Приморья. Соседи-новоселы поняли выгоду пантового хозяйства, начали наезжать, просили уступить несколько голов на расплод. Так полуостров стал «рассадником», как говорил Михаил Иванович, пятнистого оленя в Приморском крае.

Как-то в перерыве заседания географического общества Михаил Григорьевич Шевелев сказал Янковскому:

— Давно хочу дать вам один совет. Сидеминское оленеводство, как и женьшеневое хозяйство, растет, в последний приезд оно меня просто поразило. Советую познакомиться с представителем крупной фирмы из Чуфу Тун-Чуй-куном. Это честный и порядочный человек. Скажите, что рекомендовал я.

Янковский и Тун познакомились. И теперь отпала надобность обивать пороги разных аптек, Тун-Чуй-кун всегда сразу давал настоящую цену.

У некоторых купцов тех лет были свои традиции и этика. Постоянному клиенту такой купец помогал и даже поддерживал в трудную минуту кредитом. Однажды Михаил Иванович слышал, как Тун поучал охотника, которому одолжил порядочную сумму денег.

— Через месяц деньги нету — ничего. Только приходи, говори. Опять нету — опять пришел, честно сказал — еще нету. Это ладно. Только если срок пришел, а тебя нету — а-я, так шибко худо! Если люди честна слова нету — наша его человека не считай!..

Михаил Иванович застрелил в оленнике самого драчливого, калечившего молодых, пантача. Вырубил панты вместе с лобовой костью, укрепил на дощечке, приплыл на попутной шхуне во Владивосток и отправился к Туну. Он вошел в большую сумрачную комнату нижнего этажа аптеки-лавки и снял темные очки. После давнего ослепления, которое когда-то так заботливо лечила Катя Полозова на Уссури, он еще раз пострадал от сверкающего снега на весенней охоте у озера Ханка. Потом в саду во время прививки повредил левый, и теперь постоянно берег глаза от яркого света.

В лавке царило оживление. Оборванные, пропахшие потом и дымом костров, два охотника таза, старый и молодой, топтались у высокого прилавка. За прилавком в длинных синих халатах стояли старшие и младшие приказчики. Из рук в руки переходили небольшие, но толстые, в три отростка, покрытые пушком две пары пантов. Торговались азартно: хлопали друг друга по плечу, обменивались таинственными рукопожатиями, Это был условный, безмолвный торг при помощи одних пальцев.

Люди то хмурились, то улыбались. Кивали или отрицательно качали головами. Сизый дым от нескольких трубок застыл неподвижным облаком. В лавке резко пахло чесноком и восточными пряностями.

Но вот торг подошел к концу, и на прилавке зазвенели маленькие романовские золотые и большие китайские серебряные даяны.

Довольные охотники ссыпали деньги в кожаные мешочки, спрятали их под куртками на поясе, раскланялись и вышли; Михаил Иванович поставил свой товар на прилавок и попросил позвать хозяина. Мальчик легко затопал войлочными подошвами по лестнице на второй этаж, и вскоре, поблескивая в улыбке золотым зубом, выплыл Тун-Чуй-кун.

Он потряс руку гостя двумя мягкими теплыми ладонями и приказал помощникам подать чай. Потом распахнул занавеску и ввел посетителя в узкую гостиную с неуклюжими деревянными креслами и продолговатым столом посредине. На стене висело мутное зеркало, повсюду расклеены дешевые репродукции набеленных и нарумяненных красавиц, улыбающихся среди розовых пионов.

Быстро окинув опытным глазом панты отстрелянного в загородке оленя, Тун-Чуй-кун сказал:

— Эта олени сопка стреляй нету. Вы дома олени держи?

— А ты как догадался?

— А-я, Тун-Чуй-кун кругом понимай. Который олень сопка живет, туда-сюда бегает, панты непременно мала-мало царапает. Эти ваши панты чистые, как старовера Поносова одинаково. Его олени тоже в загородке сидят.

Михаил Иванович уже слышал эту фамилию. Энергичный и предприимчивый старообрядец Семен Яковлевич Поносов прибыл в край в конце восьмидесятых годов. Поставил заимку на речке Сице, северо-восточнее Владивостока и через несколько лет тоже принялся разводить оленей. Но не ловил оленят и не выращивал. Семен Яковлевич использовал чужие лудевы, которые обнаружил в тайге неподалеку от своего хуторка. Зная, что ловушки эти противопоказаны, а, следовательно, хозяева на него не заявят, хитрый старовер попросту вытаскивал из ям попавших туда оленей и помещал в свою загородку. Покалеченные гибли, от здоровых появлялся приплод. Впоследствии он перевез животных на север, в бухту Валентин. Хозяйство было некрупным, но тем не менее Поносов справедливо считался одним из пионеров пантового оленеводства в Приморье.

— Я слышал о Поносове, но еще не встречался с ним.

— Поносов олени много нету. Я слыхал, ваша Сидеми больше.

— Верно, у нас в загоне порядочно, а в лесу тем более. Но когда на море тайфун, в город скоро не попадешь. А в жаркую погоду панты, сам знаешь, как быстро портятся. Вот если бы умели варить и сушить на месте, тогда другое дело.

— Русска люди панты вари, суши никогда не могу. Это шибко трудно, большой секрет.[3] Моя думай так: наша мастера можно к вам посылать. Они кругло лето на ваша заимка живи, все панты сразу на месте варить, сушить будут. Вам надо крепко подумать, будем дружно работать. Я слыхал — ваше слово крепко, Туп-Чуй-кун слово тоже крепко.

— Хорошая мысль. Шевелев говорил — ты честный купец. Только нынче уже поздно. Да на тот год и пантачей будет больше, молодые подрастают. А у нас там еще и женьшень есть.

— Слыхал, слыхал. Шевелеф говорил, ты на сопка много женьшень посадил. Это очень интересное дело. В сентябре я на ваше Сидеми пойдем, все кругом посмотреть будем. Ты, я — оба сердце прямо. Нам нужно друг друга рука крепко держать, тогда никакой худой люди нам никогда мешать не будет!

БОКС НА КОРАБЛЕ

Юрий сообщал родителям, что все лето провел в Техасе, работал ковбоем на крупном ранчо француза Котэ. Описывал, как ему удалось укротить полудикого мустанга Блэки, который сбрасывал всех, пытавшихся его объездить. О том, как научился владеть лассо и как они, ковбои, заарканили взбесившегося и запоровшего насмерть нескольких волов бугая. О том, как перегоняли по прерии тысячное стадо волов и они, изнеможденные зноем, почуяв воду, ринулись в речку такой плотной массой, что она мгновенно вышла из берегов!

Осенью он вернулся в Хайленд, где, верный своему слову, мистер Хилди устроил его вольнослушателем в сельскохозяйственный институт. За ату зиму он прослушает курс лекций по животноводству и тогда будет считать свою основную задачу выполненной. Кстати, ему уже не раз предлагали здесь очень выгодную работу, но он соскучился и рвется домой.

Читая последнее письмо, Михаил Иванович с удовлетворением окинул взглядом внимательно слушавших его Ольгу Лукиничну и Анну.

— Молодец Юрка. Добился-таки своего. К весне надо подготовить денег, пусть на обратном пути подберет и приведет двух-трех чистокровных и чистопородных копей. Вот тогда мы выведем своих скакунов и рысаков не хуже орловских! Сегодня же напишу ему об этом.

Третья на чужбине весна застала Юрия на пути в Сан-Франциско. Здесь его ждали перевод и письма от отца, Анны и Александра. Шура сообщал, что они напали на богатые россыпи, наконец он обеспечен и решил прокатиться вместе с братом домой. Пусть теперь на него полюбуются отец и прочие скептики, пророчившие неудачу! На днях открывается навигация, он выедет в Сан-Франциско с первым пароходом, а оттуда они тронутся домой вдвоем.

Юрий сосредоточенно перечитал отцовское письмо. Главное — нужно подобрать отличных производителей. Необходимо выбрать действительно первоклассных, но желательно подешевле. За эти же деньги да головы три-четыре — вот бы хорошо! Но как это осуществить? Нужно быть ближе к делу: попасть на ипподром, попытаться устроиться конюхом. Там будет виднее.

В тот же день он нанялся на работу и все получилось, как в сказке. Через неделю хозяин конюшни, рыжий ирландец мистер Браун, крупно проигрался и, чтобы выйти из положения, решил срочно продать несколько лошадей. Этим он поделился со своим конюхом и спросил совета:

— Понимаешь, Джордж, влетел я вчера в историю — продулся в пух и прах! Не хочу унижаться и просить кого-то, давать повод злословию, однако деньги нужно достать сегодня же. Придется продать часть моих скакунов и рысаков. Поискал бы ты покупателя, а? Мне как-то неловко…

Слушая, Юрий продолжал водить щеткой по золотистому крупу красавца Бангора. Он давно уже наметил четырех лучших коней Брауна и теперь не верил своим ушам. Однако спросил почти равнодушно:

— А сколько бы вы хотели за Бангора, Топика, Куин и Морнинг Стар, сэр?

— Ого, губа не дура. Видно, ты в самом деле разбираешься в лошадях, парень, коли назвал именно этих. А Бангор — это вообще звезда Калифорнии! Но сегодня затронут вопрос чести, а срок истекает, поэтому если бы мне дали наличными три тысячи золотых, я бы, черт возьми, продал и его!

Юрий, попытался сохранить безразличную мину.

— Что ж, мистер Браун, я, пожалуй, возьму у вас эту четверку.

Браун вскинул рыжие брови, потом нахмурился.

— Ты шутишь, а мне не до смеха.

— Почему шучу? Если согласны — едем в банк.

В банке Браун остановился в стороне от кассы. Было похоже, что он все еще опасался какой-то провокации, не верил. Но когда седой кассир, проверив чек, начал выставлять в окошечко желтые стопки монет по десять долларов каждая, — он подошел и хлопнул Юрия по спине.

— Браво, Джордж! Только скажи честно, — выиграл в карты? Я не могу понять, откуда у простого ковбоя могут быть такие деньги?!

— Все очень просто, сэр. Я — русский. Мой отец имеет свою ферму около Владивостока. Вот по его заданию я и увезу ваших лошадей на Дальний Восток.

— Ах черт! Ловкий же у твоего отца сын! Будь я проклят, если бы в другое время продал своих коней. Но — Браун никогда не нарушал слова, и теперь они твои. Кстати, я очень рад, что мои лошади не попадут в чьи-то руки здесь, в Сан-Франциско, и станут брать призы в России, во Владивостоке. Запомните, вы будете иметь от них великолепное потомство!..

В тот же день Юрий получил от брата с борта парохода лаконичную телеграмму: «Срочно вышли телеграфом 25. Александр». Видно, Шурка сдал все деньги в банк, везет в чеках, но не рассчитал, не хватило в пути на расходы… Юрий пошел на телеграф и сделал перевод.

Он снимал небольшую комнату в частном пансионе. Через два дня, когда Юрий сидел вечером за письмом-отчетом отцу, в дверь постучалась хозяйка и как-то неуверенно пролепетала:

— Мистер Янковски, вас спрашивает один э-э… человек… немножко странного вида. Он ждет в холле. Можно ему зайти?

— Конечно, просите.

Через минуту скрипнула дверь и как-то нерешительно, бочком, порог переступил незнакомый оборванец. В истрепанной куртке, драных ботинках, обросший темной бородой. Бросались в глаза только новенькие дешевые джинсы.

— Вы ко мне? — спросил Юрий по-английски и встал.

— Это я, — сказал бродяга по-русски и виновато улыбнулся. И только теперь, по улыбке, Юрий узнал брата.

— Шурка! — братья обнялись. — Что с тобой, ты же писал…

— Ты понимаешь, воры-золотоискатели обокрали на пароходе. Дурак, не успел сдать деньги на почту или в банк, все вез с собой, и вот обчистили до нитки, проклятые!

— Ну, ладно, хорошо, что жив. Ведь такие, бывает, прихлопнут, да и за борт. Проходи, умывайся, а я попрошу хозяйку дать нам поесть. Но в чем это ты одет, что за маскарад?

— Так сперли же все, даже костюм. Эту рвань собрали попутчики, не мог же я выйти на берег в одном белье?! А штаны дали такие, что в них идти не рискнул. На последний доллар из тех, что ты прислал, купил в лавке в порту вот эти…

Позднее раскрылось, что история эта была чистейшей легендой, никто Александра не обворовывал. В действительности, став азартным игроком, он до нижнего белья проигрался на пароходе в покер и в рулетку. А выдавать «сменку» в виде любого тряпья, лишь бы прикрыть стыд, было, очевидно, неписаным законом жулья всех времен. Накормив брата, Юрий сказал:

— Домой все равно поедем вместе. Папа велел подобрать чистокровных производителей и нанять до Владивостока помощника. Лошадей я купил, а помощником теперь будешь ты. Завтра же достанем тебе приличную одежду.

Через несколько дней океанский лайнер «Корея» покидал берега Калифорнии. Он держал курс на Гаваи, а оттуда, через Японию, во Владивосток. В хорошо оборудованном отсеке рабочей палубы стояли два чистокровных скакуна и две рысистые кобылы. Всем им суждено было стать прародителями целой плеяды «звезд» и покорить сердца лошадников — любителей бегов и скачек на русском Дальнем Востоке.

Братья возвращались на родину в приличной каюте, второго класса. Модные клетчатые костюмы, котелки, бородки и бакенбарды произвели большое впечатление и во Владивостоке, и дома. Но особый восторг вызвали холеные, невиданно статные кони. На Сидеми их устроили с комфортом — каждого в своем просторном, светлом деннике.

В первый вечер рассказам, естественно, не было конца. Александр описывал тропики Панамы, снега, холод, голод и золото Аляски. Юрий рассказывал о полудиких мустангах и ковбоях Техаса, о больших городах и образцовых фермах, где он работал поденщиком у самых разных хозяев.

Анна, свободно владевшая английским, задала вопрос:

— Юра, а ты скоро научился хорошо понимать?

— Да не очень, бывали конфузы. За одной хозяйской дочкой, мисс Мэй, я немного ухаживал. И вот сидим мы за чаем на дне ее рождения, она указывает на стол и что-то говорит. Показалось — предлагает попробовать. Ну, я из скромности говорю: «Нет, спасибо». А она как расхохочется: «Да я же просила положить мне кусок кекса!» Все, конечно, рассмеялись — и я тоже…

Поступивший недавно в мореходное училище, Ян спросил:

— Ну, а драться часто приходилось?

— Не очень, Недавно, правда, мы косили сено и к нам втесался наглый тип, Здоровенный, лежит под телегой и прохлаждается. Кто ему слово скажет — в морду. Я обозлился, говорю — вставай, работай. Он вылез и ко мне: «Ах ты, русская свинья, я тебя!..» А я схватил стальные вилы, сделал, как умею, страшную рожу и на него: «Запорю!» Все думали, мне капут. А он взвизгнул и ходу. Запнулся, упал, юрк под телегу, да как завопит: «Спасайте, убьет!» Я делаю вид, что меня держат и кричу: «Чтобы твоего духу не было!» Он выполз из-под телеги и бегом на ферму.

— А на мисс Мэй не собирался жениться? — улыбнулась, мать.

— Однажды она спросила: «Как вы в Сибири среди снегов и медведей живете? В шахтах под землей?» Я отвечаю: «Медведей у вас в Америке не меньше, а живем мы в домах. Летом в море купаемся, по горам скачем. В лесах у нас олени, есть и тигры». А она: «Как бы я хотела все это посмотреть!» Тут я и ляпнул: «Хотели бы поехать со мной?» «С удовольствием», — говорит. И нас вроде бы уже стали считать женихом и невестой, да мне пора было ехать в Техас…

— И как Техас, понравился? — спросил отец.

— Я многому там научился, но не понравилось отношение к цветным. Лучшим среди нас ковбоем был мулат Джим. Красавец, великолепный наездник, мы дружили. Так представляете, белые рабочие обедают с хозяином в столовой, а Джим — лучший из всех — с неграми на кухне. Однажды они заспорили о чем-то по работе с хозяином, а тот и говорит: «Ну, Джим, если ты окажешься прав, я посажу тебя с собой за стол!» Понимаете, это — как высшая награда!..

В этот вечер повидать «американцев» в доме собралось много молодежи: дочки Гека, братья Сухановы, крупные фермеры с острова Путятина Старцевы.

— Лучше послушайте, как Юрка боксировал на пароходе, — вмешался Александр, и все посмотрели на Юрия.

— Вот где я влип в историю! Как только вышли из Сан-Франциско, администрация вывесила расписание увеселительных игр с предложением записываться всем желающим принять участие. Тут и теннис, и игра, в которой двое, сидя верхом на гладком бревне, сближаются над бассейном и лупят друг друга подушками, пока один обязательно в костюме и шляпе, не бухнется в воду. Ну и бокс. Я в Хайленде тренировался порядочно и решил: подумаешь, попрыгаю на ринге, потешу публику. И записался. А всего нас оказалось трое: француз Жак Ламбертон, немец Ханс — фамилия какая-то длинная, да я. На счастье в первый день драться выпало тем двоим. Француз оказался техничным боксером, но немец был много тяжелее, выше, и длиннорукий. Он поймал Жака на удар снизу в челюсть, тот упал. Как продержался до конца — удивительно. Физиономия под конец была — страшно смотреть!

Анна задала каверзный вопрос:

— А ты после этого не струсил?

— Как не струсить? Пришел в каюту, лег на койку и думаю: что делать? Отлупит меня немец, как бог черепаху. Но как отказываться, это же позор. Скажут — русский испугался… И вдруг стук в дверь. Смотрю — вползает Жак Ламбертон, все лицо в примочках, в пластырях. Вы, спрашивает, должны драться с этим Хансом через три дня? Видели, как он меня разукрасил? Нравится? Нет — отвечаю. Очень хорошо, — говорит, — тогда я вас научу его коронному приему. С завтрашнего утра будем тайком от всех тренироваться в углу грузовой палубы, или в каюте. Покажу вам, как его апперкоты парировать. Идет? Идет, — отвечаю, а сам думаю: ты, брат, хитер, хочешь отыграться моими боками! Но делать нечего.

Все слушали с напряжением, а Шура не выдержал:

— Я смотрю — по пароходу афиши расклеены: «утром такого-то — бокс, финал. Немец против русского». Народу собралась тьма. Дамочки в шляпках с перьями, джентльмены в котелках. Из первого и второго классов все на сидячих местах, а остальные где попало, стоя. Некоторые даже в спасательные шлюпки залезли! Ну, дальше пусть он сам расскажет.

— Как попер на меня длиннорукий — только успеваю уворачиваться. Раз поскользнулся и упал. Встал — он снова на меня. Но, хорошо, кончился первый раунд. Во втором я как-то приноровился, но атаковал больше он.

— А немцы собрались в одном углу и орут: дай, ему, Ханс, дай! Но остальная публика молчит, — вставил Александр.

— В третьем он снова налетел на меня со своим апперкотом. Но я ушел, а он проскочил и подставил челюсть. Я — раз! И он на полу!

Шура не вытерпел, вмешался снова:

— Вот тут-то вся остальная публика как заревет: «Русс, Джордж, — откуда только узнали, как его зовут, — бей его, бей! Еще!» И тут Юрка…

— Он разозлился, кинулся на меня и снова попал на мой хук — это боковой удар так называется. На этот раз грохнулся так, что было слышно, как стукнулся головой о палубу. Но на восьмом счете поднялся. Схватился за канат, качается, а тут последний гонг, и судья поднял мне руку: «техникал нокаут!»

— Видели бы, что в этот момент творилось! — Шура обнажил в улыбке крупные прокуренные зубы. — Мужчины его качали, жали руки, а молодые леди поднесли цветы и… даже целовали!

— Правда, Юра, правда? — Анна с восторгом смотрела на брата.

— Да я как следует и не запомнил, закачали. Потом капитан преподнес мне вот это…

Смущенный общим вниманием Юрий полез в карман, достал коробочку и передал матери.

— Вот, мама, пусть лежит у вас.

Ольга Лукинична, улыбаясь, вынула золотые с эмалью запонки… На них было выгравировано:

«Пароход „Корея“, 1902 год. Бокс — 1 приз».

Все зашумели:

— Покажите, покажите, тетя Оля… — и запонки пошли по рукам. Последним, не без тайной гордости, рассматривал их отец.

В это лето на Сидеми собралось особенно много молодежи. В свободное время все купались в море, катались на лодках, верхом. На пляже Табунной пади жгли по ночам костры, при факелах острогой с лодки лучили притихшую на дне рыбу: порой добывали огромных черных скатов с опасным электрическим зарядом в хвосте. Жаркими погожими днями завозили на лодке сеть, забрасывали ее полумесяцем и тянули с двух концов к берегу. Когда круг сужался, вода в кольце поплавков кипела, как в громадном котле. Тогда, чтобы успокоить рыбу, в «котел» бросали охапки травы, а ловцы с криком забегали в море и поднимали кромку сети выше головы. И все равно добрая половина жирных туполобых пилингасов, сверкнув в воздухе, успевала перемахнуть в море через головы веселых рыбаков…

Осенью собрали в Москву Анну. Мать перекрестила ее в дорогу, отец проводил до Владивостока и посадил в поезд.

БОЛЬШОЕ СЕРДЦЕ

Сидеминская лошадь поднимала уссурийскую целину, тянула пушки горной артиллерии, служила казакам и драгунам. Выигрывала призы на ипподромах Приморского общества поощрения коннозаводства. На дубовых полках старого дома-форта появились серебряные кубки, золотые и серебряные медали, добытые на состязаниях и сельскохозяйственных выставках. Лошадь с выжженным на лопатке тавром «Я» действительно «возила воду и воеводу», как мечтал Нэнуни-Четырехглазый, создавая свой хутор четверть века назад.

Калифорнийские кони скоро оправдали затраченные на них средства и энергию. Бангор стал чемпионом, выиграл украшенный уральскими самоцветами ведерный серебряный кубок Владивостока. Он и Тоник дали отличное потомство. Кобылы принесли великолепных, прославившихся рысаков.

Однако никогда не отличавшийся кротостью Бангор с годами стал невероятно строптивым и злым. Дошло до того, что иначе как вдвоем на розвязях его не выводили. А он все равно то и дело становился на дыбы и мотал взрослых мужчин, как детей. Конюхи его откровенно боялись. Многим досталось от копыт Бангора, одному жеребец напрочь откусил палец.

Но, как ни странно, не боялся Бангора один человек, — старый «гном» Митюков. К этому времени он давно ушел из конюхов, перейдя на должность егеря. Жил в сторожке на вершине горы, высматривал в бинокль хищников и браконьеров, докладывая о делах по полевому телефону. По субботам приходил на хутор париться в бане, после чего «гулял».

В воскресенье утром, хватив граненый стакан слегка разведенного спирта, Митюков нетвердыми шагами поднялся на парадное крыльцо хозяйского дома. Здесь Ольга Лукинична потчевала чаем иркутских гостей — сестру Степаниду с мужем. Степанида Лукинична уже несколько лет не видела Митюкова и почему-то решила, что его уже нет в живых. И, вдруг встретив, всплеснула руками.

— Батюшки, кого вижу! Митюков, здравствуй! Да ты еще жив?!

«Гном» усмехнулся. Он не был лишен чувства юмора и собственного достоинства. Задорно мотнул бороденкой:

— Здрасьте, Степанида Лукинична, здрасьте. Как же, давно не видались. Жив я, жив. Так ведь и вы ж еще не померли?

Гости смутились, а Митюков беззлобно рассмеялся. «Водочная» храбрость уже брала свое, и он вдруг выпалил:

— Бабушка Ольга Лукинична, я иду к Бангору. Запустили его, бедного, без меня. Дайте, пожалуйста, ножницы.

— Да ты ж пьян, Митюков. Лучше завтра, а?

— Какой же я пьяный, только чуть пригубил. Дозвольте мне его в порядок привести. Завтра некогда.

— Да ладно уж, иди. Кроме тебя, и верно, что некому.

Польщенный старик взял ножницы, низенькую скамеечку, фартук и отправился на конюшню. За ним последовали заинтригованные гости, группа «веселых» с утра конюхов и ребятишек. Зрелище предстояло необыкновенное. Все тихо вошли в длинную полутемную конюшню, где в дальнем конце находился просторный, с отдельным окном, денник Бангора.

Услышав скрип наружной двери, чемпион переливисто и грозно заржал. Но по мере того, как неверные шаги Митюкова приближались к его дверям, рокот постепенно стихал и вдруг оборвался. «Шедшие позади остановились, а Митюков положил руку на засов.

— Бангор, Бангор, что, узнал, кто к тебе идет? Обрадовался небось. Ну, погоди, погоди, я сейчас…

Старичок откинул засов, не задумываясь ступил в денник и закрылся изнутри. Все замерли, потом подкрались к перегородке и прильнули к щели глазами, Что такое? Из дракона Бангор вдруг превратился в овечку. А „гном“ шагнул к нему и фамильярно, с силой хлопнул по крупу.

— А ну, повернись, мой родной, я на тебя полюбуюсь! Ах ты господи, эк запустили тебя, нехристи. Вот я ужо доложу Михаилу Иванычу, нагоню этим конюхам холоду.



Смотревшие в щель не верили своим глазам. Гроза всех конюхов, огромный рыжий жеребец, тихо всхрапывая и дрожа кожей выхоленного тела, как маленький жеребенок, послушно поворачивался под уверенными прикосновениями стариковских рук. Испуская тонкое ржание, уткнулся головой в темный угол и замер.

А Митюков невозмутимо поставил свою скамеечку напротив убийственных задних ног, уселся и, приговаривая, начал аккуратно подрезать сильно отросший, великолепный пепельно-рыжий хвост. И, подравнивая, продолжал бормотать:

— Бедный ты, бедный. И никто-то без Митюкова тебя не приласкает, никто красоты не наведет…

При этом, расчувствовавшись от жалости и собственной доброты, он горько плакал. Всхлипывал и утирался рукавом, но слезы так и катились по сивой бородке. Наконец Митюков склонился к самым копытам, собрал и связал в пучок волнистую кипу конского волоса, поднялся, крякнул и молвил:

— Ну вот, теперь и ладно! Прощевай покедова! Хлопнул на прощанье по налитому заду, вышел и задвинул за собой засов. Все облегченно вздохнули.

На обратном пути скамеечку и ножницы нес уже не Митюков, а покоренные им зрители. А он важно шагал впереди, галантно преподнес бабушке Ольге Лукиничне оригинальный букет из хвоста страшного Бангора.

* * *

В это воскресное утро на Сидеми приехал Тун-Чуй-кун. Лошадьми он не интересовался, поэтому, после осмотра оленей в загородке, все отправились в недавно отстроенную пантоварку. Этот легкий двухэтажный домик был построен по проекту Туна. В рабочей части нижнего этажа над топками были установлены котлы: Рядом за стенкой — спальная для мастеров и кухня, На втором этаже — сушилка.

Хозяева и гость вошли в наполненное паром помещение нижнего этажа, поздоровались с мастерами. Те ответили на приветствие, не оставляя работы. У каждого в руках была длинная кривая палка, на конце которой прикреплены панты. В котлах едва заметно, лениво кипела вода. Мастер то и дело опускал в кипяток концами вниз потемневшие от варки панты. Он держал их там, не спуская глаз, какие-то секунды, потом поднимал ненадолго над поверхностью, давая слегка остынуть. После нескольких повторений откладывал в сторону и брал другую пару. Обработанные помощник относил на чердак и вешал в тени на ветерке. Там уже сохло несколько пар, готовых к отправке.

Михаил Иванович обернулся к Туну.

— Ну, как нравится пантоварка? Все сделали по вашему наказу.

— Конешно, конешно, все правильно. Ваше слово крепко: как говори, как делай. Теперь ни один панты не пропадет, — довольно улыбался Тун-Чуй-кун.

— Да, теперь тайфун, не тайфун — на душе спокойно. Я скоро в Москву поеду, будете иметь дело с женой и вот с Юрием.

— Можно, можно, твой сынка дело хорошо понимает. Чего, хозяин, теперь женьшень посмотреть пойдем?

Плантация женьшеня была уже огорожена высокой сеткой из оцинкованной проволоки, в углу участка стояла сторожка.

Они вошли в калитку и направились вдоль длинных гряд, вытянувшихся под пологом леса. Стоял теплый августовский день. Пахло папоротником, бархатным деревом, созревшими травами, прелью, грибами. Взрослые растения „корня жизни“ тоже издавали едва уловимый особый запах. Они раскинули зонтовидные веточки с пятипалыми листьями, выбросили вверх длинные „стрелки“, на которых пламенели кровавые головки ягодок-семян.

Тун остановился, молитвенно сложив руки ладонями вместе.

— А-я-я-я, очень красиво. Я здесь целый день стоять могу. Смотреть, думать, все равно молиться. На земле другого такого растения нету. Сколько оно может жить — никто не знает. Этот, большой, сколько года будет? Лет двадцать есть?

— Нет, лет пятнадцать. Но корни уже порядочные.

— Можно сейчас несколько штук копать? Я посмотрю, потом в Чифу посылать буду. Там в главной аптеке проверять нужно.

Для него вырыли несколько лучших корней, очистили от земли, разложили на столе в сторожке. Присели вокруг. Тун долго, внимательно их рассматривал, что-то шептал про себя.

— Ничего, хорошие корни. Как дикие. И похожие на людей. Самое главное — шея длинная. Если шеи нету, значат на огороде вырос: таких в Китае, Корее сколько хочешь есть. Ваши корни совсем как на сопках. Я тебе все расскажу точно, во Владивостоке лучше, чем Тун-Чуй-кун, женьшень ни один люди не понимает. Только… сделаем условие: другим китайским купцам вы его продавать не будете. Ладно?

— Согласен, Тун, будем иметь дело только с тобой.

* * *

В ноябре Тун-Чуй-кун снова приехал на полуостров. Он сказал, что получил по образцам сидеминского женьшеня положительный отзыв экспертов из Чифу и решил, не откладывая, договориться на сезон будущего года, боялся конкурентов.

Они долго говорили о делах, а потом Тун вдруг ударил себя по лбу и помрачнел:

— А-я, совсем забыл. Ты слыхал — Шевелеф помирал?!

— Как? Я слышал, что болен, собирался навестить. Когда?

— Уже три дня прошло. Вчера хоронили. Русский доктор сказал — у него в животе рак жил. Какой такой рак — я не понимаю. А-яй-яй, какой хороший человек помирал. Наши китайцы все плакали!

— Значит, уже и похоронили. Выходит, я опоздал.

— Наше общество просили тело нам отдавать. Хотели в Китай возить, там хоронить. Потому мы его как свой люди считали. Сильно просили, только его мадама не согласна. Владивостока кладбище похоронили.

— Да-а, большой человек ушел от нас!

— Очень хороший, умный, очень добрый человек. Его сердце зуба не было! Сколько наших букв, иероглиф знал, ни один мой знакомый не знает. Китайские законы тоже крепко знал. Если не Шевелеф — Китайская Восточная железная дорога договор заключать было очень трудно. Только он и китайский министр Ли-Хун-джан шибко знакомы были. Встретились, переговорили, все скоро решили.

— Да, добрых дел он сделал много, это правда.

— Вы еще не все знаете. Шевелеф старший приказчик — мой хороший товарищ — после похорон мне один секрет рассказал. Несколько лет назад хозяин ему большой список дал: какой вдове жить тяжело, какой студент учиться трудно, какой-какой бедный люди фамилия, адрес — все написал. Шевелеф приказал каждый месяц этим людям деньги посылать. Только хозяин сказал: никому говорить не надо. Даже его жене не говорить, потому что, может быть, она не согласна… Теперь уже этим людям, наверно, никто помогать не будет. Потому что доброе сердце помирало. Большое сердце!

Проводив гостя, задумчивым возвращался Нэнуни на хутор.

Дома ждало письмо от Анны. Ее путешествие длилось уже второй год, за это время она побывала в Москве, Петербурге, Риге,» Киеве. В этом письме сообщала, что очень хотела бы поступить на медицинские курсы, спрашивала разрешения родителей.

— Как думаешь, мать, разрешим?

— Пусть учится, Михаил Иванович, нужно же ей иметь какое-то ремесло, а сестрой милосердия она людям пользу принесет.

— Верно. Так и напишем. Нютка у нас умница, пусть учится. Вот поеду, навещу ее…

ВОЙНА

Обстановка на Дальнем Востоке накалялась год от года, однако, хотя о возможном конфликте с Японией и поговаривали, в войну верили мало. И вдруг, запалив коня, из Славянки с пространной телеграммой прискакал нарочный. В телеграмме сообщалось, что Япония вероломно напала на нашу эскадру в Порт-Артуре, после чего объявила войну. Командующий гарнизоном Владивостока срочно вызывал Янковского и Гека. Они вернулись через два дня, и Михаил Иванович разослал гонцов, требуя на совещание старшин всех деревень, входящих в состав возглавляемого им отряда самообороны. В назначенный день у коновязи сидеминского двора собралось десятка полтора лошадей, в основном уроженцев этого хутора.

В столовой дома-форта, вдоль длинного, более чем на двадцать персон стола расселись усатые и бородатые старосты деревень и урочищ Посьетского района: Верхнего и Нижнего Сидеми, Славянки, Адими, Брусьев, Перевозной.

Корейцы были одеты и пострижены по-разному. Кто в русской тужурке и брюках, кто в корейской национальной рубахе и жилетке, в широких домотканных шароварах. Головы одних были коротко острижены, другие еще носили на макушке сплетенные из собственных волос шишки, заколотые длинной серебряной иглой. У многих в редких, свисающих усах и жидких бородках, уже пробивалась заметная седина. Все прибывшие были старыми, испытанными соратниками Нэнуни и Гека.

За четверть века корейские переселенцы научились ломанно, но уверенно объясняться по-русски. Многие крестились, приняли православные имена: теперь Син Солле был уже Шин Петр Иванович, староста деревни Адими — Ма Тон Сиг — Магай Иннокентий Викторович, старший поселка Брусья Чё Чун Бон — Цой Василий Прокофьевич… Кимы, Паки, Ханы сохранили свои фамилии без изменений, однако русские имена и отчества обрели все старожилы. Молодежь усердно училась в школах и говорила по-русски свободно.

Но на собрании присутствовали не только корейцы. Кроме Гека тут был мул? Лизы Василий Васильевич Пауэре с мыса Турек, Семен Аверьянович Ануфриев из Славянки, Пономаревы, Гене и Худяковы с берегов Амурского залива. Все они дружно оберегали покой и порядок на этой узкой полоске русской земли. Когда все приглашенные расселись вокруг стола, Михаил Иванович начал:

— Командование предупреждает, что сейчас мы, жители приграничных и приморских поселков, должны быть готовы к вероятным попыткам врага забросить своих лазутчиков — и через сухопутную границу, и через Корею, и морем. Мне, как начальнику дружины, дано задание собрать всех вас, обсудить наши возможности и распределить обязанности. Разобьем наш район на участки, закрепим за каждым ответственного и будем нести свою вахту. Штаб, как всегда, здесь. При любом появлении подозрительных незнакомых людей, лодки, шаланды, по возможности задерживать и немедленно сообщать нам. Как только море очистится ото льда, капитан Гек с вооруженной охраной будет курсировать вдоль побережья. Особое внимание нужно проявлять при тихой погоде и тумане. В такие дни рекомендую патрульным водить с собой охотничьих собак, на чужого они обязательно залают.

— Правильно, правильно, — загудели старики, — собак таскать обязательно нужно…

— Организуйте молодежь. Среди них есть уже много хороших стрелков, наездников и охотников. Да и вооружены мы теперь не так, как двадцать пять лет назад, когда с шомполками воевали. Вон у Син Солле какой сын вымахал! Я слышал, твой Алексей уже настоящий таежник, ходит со старым Ли Мазой на пантовку?

— Да, мой Алешка, Микау Иваныч, как твой Юрика. Они в один год родились, оба настоящие охотники стали. Теперь крепко дружат, Я думаю, через несколько лет будут заменять нас…

Син Солле как бы заглянул в будущее. В самом деле Юрию Михайловичу Янковскому и Алексею Петровичу Шину суждено было принять эстафету отцов, — продолжить борьбу с непрекращавшими набеги хунхузами.

— Только у тебя четыре сына, а у меня один, — добавил Син Солле.

— У меня, брат, считай — три осталось. Шурка снова укатил в Америку и не слышно. Отрезанный ломоть. Зато вон у Василия Цоя, Иннокентия Магая, Семена Кима — у каждого по взводу солдат из сынов растет!

Старики посмеялись, покашляли, подымили трубками и начали по очереди высказывать свои соображения. Порешили регулярно делать обходы, патрулировать побережье. В самых вероятных местах высадки лазутчиков ставить замаскированные дозоры.

— Ну, главное наметили, — удовлетворенно сказал Михаил Иванович. — Конечно, для отражения настоящего десанта командование располагает силами гарнизонов Раздольного, Барабаша, Славянки, Посьета. Теперь им будут приданы особые части. Так что в этом случае наше дело — только вовремя заметить и предупредить.

Наметили съехаться в назначенный день, доложить — кто что слышал, видел, что сделал. Приезжие напились чаю, начали прощаться и понемногу разъезжаться.

Только Гек не торопился. Он сидел ссутулившись в углу и хмуро дымил трубкой. Ольга Лукинична принесла ему еще стакан чая и посмотрела с беспокойством.

— Что-то не нравится мне ваш вид, Фридольф Кириллович.

— Неважно себя чувствую в последнее время, Оля. Что-то болит тут и не отпускает, — он тронул рукой низ живота.

— Показывался врачам-то?

— Смотрели, дали лекарство, а там все равно давит. Не знаю, как нынче пойду в море. И никто не говорит, что за болезнь.

Проводив гостей, Михаил Иванович подсел к ним.

— Как-то редко мы видимся в последние годы, Фридольф. Ты все в морях да в морях. А выглядишь в самом деле скверно. По-моему, тебе следует показаться специалисту.

— Вот посмотрю, попью еще лекарства, а если лучше не будет, — поеду показаться профессору…

* * *

Меж тем начался призыв резервистов. Андрея Аграпата срочно призвали в свою часть. Михаил Иванович подарил ему резвого вороного четырехлетка Чингизхана, на нем Андрей и ускакал в полк. Юрия вызвали на сбор народного ополчения. По законам тех лет старших сыновей в регулярную армию не призывали. Ян все еще учился в мореходке. Павлика с прочими российскими учениками эвакуировали из Японии домой. Анна сообщила, что кончила курсы и едет сестрой милосердия в действующую армию в Маньчжурию.

Летом, помимо тяжелых морских сражений, развернулись ожесточенные бои под Порт-Артуром и на нолях Маньчжурии. И вскоре из военных госпиталей на поправку начали прибывать на Сидеми раненые. Кто прогуливался с палкой, кто носил руку на перевязи. Потерявшие много крови впервые, по совету Тун-Чуй-куна, стали принимать пантовую кровь. Ее собирали при срезке пантов в станке и она дала удивительный эффект: бледные, истощенные люди розовели и поправлялись на глазах.

Вечерами все вместе читали газеты, слушали рассказы участников боев. Старые и малые дальневосточники очень болезненно переживали неудачи этой войны: потери разгромленной Тихоокеанской эскадры, героическую, но кровавую трагедию «Варяга», осаду Порт-Артура; проигрыш боев под Тюренченом и Вафангоу, сражения под Ляояном. А раненые офицеры откровенно ругали и винили в неудачах бездарное руководство, особенно Куропаткина. Некоторые, с оглядкой, — правительство. Настроение у всех было подавленное. А в первых числах июля пришло известие, повергшее Янковских в глубокую скорбь.

Прибывший знакомый морской офицер тронул хозяина за рукав и, оглянувшись по сторонам, понизил голос:

— Вы слышали о смерти капитана Гека?

— Что, что? Когда это произошло? Где, в больнице?

— Говорят, застрелился в своей капитанской рубке. Понял, что безнадежен, не захотел мучиться. У него признали рак желудка.

— Да-а… Недавно при встрече он жаловался на сильные боли, но я никак не предполагал…

— Очень огорчен, что привез вам такую грустную весть.

— Что делать, вы здесь ни при чем. Бедный Фридольф, ведь он всю жизнь искал, но так и не нашел своего без вести пропавшего первенца-сына. Простите, оставлю вас ненадолго.

Михаил Иванович опустил голову и побрел сообщить горькое известие жене, хлопотавшей где-то по хозяйству.

А через несколько дней появился почерневший и похудевший Андрей. Руки и ноги были целы, но голова в бинтах. Вечером, когда ему меняли повязку, присутствующие увидели: на загорелом лбу, от правого виска до левой брови, залег едва подживший бело-розовый шрам. Андрей рассказывал:

— Нас, казаков, постоянно в разведку гоняют. Вот и столкнулись с ихним эскадроном. Сшиблись, закружились. Кони на дыбы, тоже друг на друга в драку лезут. Я норовлю одного самурая пикой достать, а другой — и как не заметил — подскочил сбоку, да хвать меня шашкой! Аж звон в ушах пошел и фуражка слетела. Но успел я того, наскрозь просадил. Наши еще нескольких покололи да порубили, те и задали стрекача. А мне уже глаза кровью залило, не вижу ничего. Тогда, значит, и сполз с седла. А Чингизхан не убег, Михаил Иванович, ребята говорят — ни на шаг от меня не отходил, покуда санитары не забрали!

— Значит, твой Чингизхан службу верно песет? И вообще — как там наши кони?

— О них разговоров много, Михаил Иванович. Прямо скажу — кавалеристы и артиллеристы не нахвалятся. И резвы, и выносливы, и послушны. Первыми научились ложиться и прикрывать стрелка, сколько народу спасли. Отрадно слышать, когда вас добрым словом поминают!

— Да, приятно. Я уже много писем получил: от командира полка, от офицеров и даже от рядовых вольноопределяющихся. Отдельную папку завел, храню эти письма… Да, Андрей, ты же под Ляояном был. Расскажи-ка, видел что?

— Как же. Мы ж цельный день в резерве простояли, и все сраженье перед нами, как на ладони разворачивалось. А чего не ясно, офицеры поясняли, они-то с биноклями.

— И правда, что наши могли выиграть это сражение?

— Беспременно. По первости наша артиллерия и пехота его так прижали — аж трещит японец. По всему фронту теснят, — вот-вот побежит. А час, несколько свежих кавалерийских корпусов, позади пехоты растянули и держат. Все в седлах, наготове. Ждем: сейчас будет команда в атаку. Эх, думаем, налетим сейчас, опрокинем, погоним — и армии Куроки конец. Может, и войне конец! Они ж при последнем издыхании были, можно сказать — на волоске висели… И тут вдруг команда — отходить! Вот где тошно и горько было: ведь несколько десятков тысяч коней и кавалеристов в полной боевой готовности напрасно простояли. Но команда есть команда, развернулись мы и без выстрела, в полном порядке, как на маневрах, отступили. Никто за день шашки из ножен не вытянул!

— Почему же все-таки отступили? Сами-то хоть потом разобрались? Из газет наших мы ничего толком не поняли.

— Как не разобраться. Те, что у переднего края стояли, все своими глазами видели. Когда у Куроки все резервы кончились, он уже штаб с горы приготовился снимать, потому как понял — разгром начнется. Совсем тикать собрались… А тут один их единственный взвод горных стрелков по крутющему обрыву на высотку взобрался и две горные пушчонки в разобранном виде туда втащил. Геройски забрались, конечно, как кошки али муравьи. И никто их оттуда не ожидал…

— Так что такое взвод и две пушки в таком сражении?

— В том-то и дело, что ерунда. Да только они по нашим окопам во фланг картечью пальнули, какой-то паникер Куропаткину и доложил, что, мол, «японцы обходят». А тот, трус, не разобрался, что то капля в море, сам в панику ударился, дал команду — отступать! После пленный показывал, что их командующий Куроки глазам не поверил. Думал — хитрит Куропаткин, заманивает. Долго, говорит, вперед идти не решался. А мы откатились, укрепленную позицию и железную дорогу отдали — эх!..

— Я читал в немецкой газете интервью английского военного атташе при штабе Куроки — майора Гамильтона. Так он в общем подтверждает этот нелепый факт и критикует нерешительность Куропаткина. Хотя подчеркивает, что лично он — храбрый человек, не прячется. Стоит на бруствере под огнем с биноклем в руках и весь свой штаб держит, а когда нужна твердость командующего, пасует, боится ответственности.

— Обидно это, Михаил Иваныч, особливо тем, кто кровь проливает.

— Согласен, Андрей, но кому вообще нужна эта война? Кучке коммерсантов для защиты их концессий на Ялу? А вот Нюта считает, что неудачи на фронте — на-руку простому народу. Царь, мол, сговорчивее станет.

— Такие разговоры и промеж солдат идут, только за них многие уже пострадали. Не надо бы Анне Михайловне об этом по почте писать, письма-то сейчас проверяются.

— Ну, Нютка не так глупа. По почте ничего подобного не пишет…

Андрей быстро поправился и опять уехал на фронт. Вернулся со сборов Юрий. Пошла вторая военная зима. Анна писала по-прежнему часто, но в письмах была осторожна. Рассказывала, что работа сестры милосердия ей ничуть не в тягость, чувствует себя счастливой, когда оказывает помощь. Говорила, что окружена умными и интересными людьми, от которых узнала много нового…

В феврале, после тяжелых потерь, понесенных в Мукденском сражении, Нюта сообщила, что командировка сопровождать эшелон раненых в Россию и, вероятно, в будущем году будет дома.

А в июле на Сидеми произошло событие, едва не окончившееся катастрофой.

В то последнее военное лето на хуторе гостил чей-то чудаковатый родственник Лева. Поручили ему однажды привезти сена. Парень запряг коня, забрался в телегу, покатил через перевал в Табунную падь и застал косарей-корейцев во время перекура. Они, сидя на корточках у кромки упиравшегося в песчаный пляж покоса и мирно попыхивая трубочками, созерцали окружающий простор. С голубого, сливающегося с небом моря дул освежающий ветерок, зеленели вдали острова — Бычий, Сидорова, Герасимова. Где-то на горизонте дымил пароход, маячил серый парус одинокой шаланды. С легким шипением лениво разбивалась о берег небольшая волна.

Лева остановил коня, слез с телеги и присел с косарями. Закурил за компанию и вдруг увидел в пене прибойной полосы поддаваемый волной, перекатывающийся с боку на бок круглый, блестящий на солнце предмет. Подбежал поближе и очевидно сорвавшуюся с якоря узнал настоящую морскую мину.

Парень пришел в восторг: вот это находка! Сколько будет разговоров, когда он вместо сена привезет на хутор такую штуку. А за сеном съездит еще раз, — подумаешь, какие-то три версты!

Запыхавшийся, бегом вернулся к косарям.

— Что я нашел! Пошли все, поможете погрузить…

Чтобы мина не каталась, кинул в телегу охапку травы и подогнал коня. Корейцы и того меньше понимали, что это такое. Сообща выкатили на мокрый песок забавный, с торчащими во все стороны рожками металлический шар и, кряхтя, взвалили в кузов многопудовое тело. Страшно довольный такой удачей, Лева гаркнул, как заправский конюх, и хлестнул коня.

Проселочная дорога «не асфальтовое шоссе, а телега была, конечно, не на резиновых шинах. При спуске с перевала и на бродах через каменистые речки мина перекатывалась из стороны в сторону и частенько тыкалась рожками в твердую ясеневую раму. Но Левушка не унывал и лихо вкатил во двор. Он подъехал к самым ступеням веранды и, возбужденный, влетел в столовую.

Все уже сидели за обеденным столом, Лева оглядел присутствующих восторженным взглядом и, захлебываясь, воскликнул:

— Посмотрите, что я привез?! Во-от такую морскую мину!

Обедавшие выскочили из-за стола, высыпали на крыльцо и обомлели. Отмахиваясь от слепней, конь то и дело дергал воз, а на нем, глухо стукаясь о борта рожками-детонаторами, лежал стальной, в полтора обхвата снаряд!

Михаил Иванович метнул на Леву взгляд, от которого его восторженное настроение мгновенно улетучилось.

— Что ты натворил!.. — Он обернулся к сыновьям: — Юрий, выпрягай осторожно и отводи коня в сторону. К телеге никому не подходить! Ян, седлай свежую лошадь, скачи в Славянку на телеграф, сейчас составлю телеграмму в морской штаб!

Через несколько часов, поднимая форштевнем белью крылья пены, в бухту Гека на всех парах влетела похожая на акулу миноноска. От нее отвалил бот, и несколько военных моряков заспешили через перевал к дому. Осмотрев и разрядив мину, саперы развели руками. Старший офицер сказал:

— Если бы она сработала — от вас да и от всего дома осталось бы одно воспоминание. Она же способна взорвать целый крейсер! Да-а, вам неслыханно повезло. А где же герой»?

Лева застенчиво вышел из окружавшей телегу толпы. Моряк посмотрел на него с любопытством.

— Что вы кончали?

— Гимназию…

— Так неужели вы, уже взрослый и образованный молодой человек, не понимали всей опасности такой дикой транспортировки?

«Герой» потупился, но ответил вполне серьезно:

— Нет, почему же, когда ее здорово валяло на ухабах, я сторонился, и даже прикрывался… вот так, — и он показал, как прикрывал ладонью глаза и щеку.

Сапер скрыл улыбку и сказал совершенно серьезно:

— Ах, вот как? Ну, тогда другое дело…

Все заулыбались, послышался нервный смех. Многие только теперь поняли, во что могла обойтись Левушкина затея.

Моряки разрешили оставить на память обезвреженную мину, и она много лет висела, подвешенная на цепях к толстым нижним ветвям дуба, росшего у западной стены дома.

ПОБЕГ

В окрестностях Владивостока немало красивых уголков, и тем не менее среди отцов города и края постепенно установилась неписаная традиция — «угощать» своих высоких гостей показом Сидеми. Разномастные скакуны и рысаки, стада оленей, плантация легендарного женьшеня, прекрасная природа и овеянные романтикой дома Гека и Янковского становились общепризнанной достопримечательностью Амурского залива.

Не только российские, но и иностранные вельможи и даже коронованные особы в сопровождении важных чиновников прибывали на роскошных яхтах или военных кораблях и порою проводили на полуострове целые дни. И каждый раз кому-то приходилось их сопровождать, показывать, рассказывать, давать пояснения и, конечно, принимать в доме. Это отнимало много полезного времени, утомляло, а подчас и раздражало.

Однажды, в отсутствие Михаила Ивановича, Ольга Лукинична вынуждена была принимать губернатора со свитой, сопровождавших наследного принца и принцессу Сиама. На прощанье его превосходительство решил сказать хозяйке комплимент:

— Нужно отдать должное, вы с супругом отменно потрудились: есть чем, гордиться. Ваш полуостров и хозяйство с каждым годом становятся все более популярными.

Ольга Лукинична проводила гостей, посмотрела им вслед и покачала головой: «Много вас тут ездит, господа хорошие. Приезжаете, отвлекаете от дела…»

Бывали другие гости. Писатели, ученые, путешественники. Последние — занятой летом народ — навещали Сидеми больше под осень.

В это время никто никуда не торопился и, особенно по вечерам, гости и хозяева подолгу просиживали в гостиной в просторных, черного дерева, креслах. Стены гостиной были увешаны мощными рогами оленей и изюбров, на полках оскалились черепа волков, медведей, тигров и барсов. Между ними тускло мерцали серебряные кубки. В камине, потрескивая, оранжево вспыхивали сухие дубовые дрова.

Здесь встретились и впервые познакомились академик Комаров и писатели-путешественники Арсеньев и Гарин-Михайловский, читал стихи поэт Бальмонт, сообщали о своих открытиях ботаник Десулави и энтомолог Мольтрехт, знаменитый анималист профессор Каульбарс.

Арсеньев увлекательно рассказывал о своих путешествиях в дебри Уссурийского края, тепло вспоминал встречи с Михаилом Григорьевичем Шевелевым и очень сокрушался, что в результате пожара в кабинете погибли бесценные для науки записки Шевелева, которые тот не успел опубликовать.

Много говорили о лошадях, о ставших очень модными скачках, о том, как эффектно Бангор выиграл первый кубок Владивостока — ему первому поднесли этот кубок, наполненный шампанским…

Первый послевоенный год был полон драматических событий. Революционные события, прокатившиеся по всей России, отозвались и на Дальнем Востоке. Во Владивостоке поднимались рабочие, солдаты гарнизона и флотские экипажи. Эти выступления были подавлены с особой жестокостью.

Однако все события обходили Сидеми стороной, — у Янковских не было врагов среди простого народа. Жизнь на полуострове входила в мирное русло, ждали домой Анну. Она сообщила, что уже демобилизовалась, распрощалась с госпиталем, но хочет съездить с новыми друзьями ненадолго в Крым и скоро будет дома. Как вдруг письма ее оборвались — ни одного. Послали запрос в Москву. Оттуда ответили, что Нюта с компанией молодежи уехала на юг, и пока о ней ничего не слышно. Родители немного успокоились: наверное, Нютка отдыхает после госпиталей, ей не до писем, пусть развлечется!

И вдруг, как гром в ясном небе, — извещение: ваша дочь арестована за антиправительственную деятельность. Сообщили через прокурора, официально, сомнений быть не могло.

Ольга Лукинична никогда не выставляла напоказ своего горя. На людях она не плакала, но заметно поблекла. Все близкие были подавлены, Михаил Иванович ходил молчаливым и задумчивым. Перед глазами все время стояла дочь… Эх, Нютка, Нютка, неужели и ее не минует его участь — тюрьма и каторга?

Он жалел дочь, считал, что политика не женское дело. И все-таки чувствовал, что именно он посеял это зерно: слишком часто говорил при ней о неравенстве и угнетении. Как-то все теперь обернется?..

Но вот проскользнула мимо носа начальства второпях нацарапанная записка: «Не беспокойтесь, родные папа и мама, я не опозорила вашу семью, не сделала ничего низкого. Видимо, понесу наказание за то, что желала людям добра. Но правда восторжествует и мы снова будем вместе. Во всяком случае знайте, что теперь у меня много надежных друзей, они не оставят в беде. А если вам сообщат, что нужно перевести деньги для „товарища Гали“ и укажут адрес, пожалуйста, пошлите. Они могут очень пригодиться…»

Деньги сумели перевести, и друзья «товарища Гали» сообщили, что они вручены. Кому, зачем, — об этом не говорилось. Михаил Иванович прекрасно знал по опыту, что подследственным писать не разрешается, поэтому терпеливо ждал известий и как умел успокаивал жену. И вдруг…

Дом-форт спал, как всегда, чутко. Прошли времена ночных караулов, но оружие по-прежнему стояло наготове в пирамиде, собаки ночью свободно бродили по двору, и по первому их бреху старшие вскакивали.

Однако в эту ночь случилось необычное. Ухо Ольги Лукиничны уловило дребезжание стекла в окне, а собаки молчали. Стояла теплая ночь, форточка была открыта. Хозяйка осторожно приблизилась к окну и вдруг услышала со двора шепот:

— Мама, откройте тихонько, это я… Нюта. Только не зажигайте огня. Я буду ждать у двери на кухню…

Ольга Лукинична разбудила мужа. Волнуясь, они открыли дверь черного хода и не сразу узнали дочь. Худая, обтрепанная, в старом, с чужого плеча, платье, коротко остриженная Анна мало напоминала цветущую девушку, три года назад покинувшую дом. Даже голос сильно изменился, стал хрипловатым, чужим. При свете ущербной луны Анна казалась мертвенно бледной.

— Спрячьте меня где-нибудь… Я… убежала из тюрьмы, и меня разыскивают!

Через несколько минут, умывшись и став более похожей на прежнюю Нюту, она жадно пила молоко с хлебом и вполголоса рассказывала подробности последних месяцев. Как они устраивали сходки и распространяли среди рабочих листовки, как ее с друзьями внезапно арестовали. Как переводили из одной тюрьмы в другую, как допрашивали, провоцировали. Следствие затянулось, но вскоре должен был состояться суд. И тут оставшиеся на воле товарищи воспользовались посланными родителями деньгами и подкупили стражу. Ушло сразу несколько арестантов. Она в чужой одежде и с подложным паспортом вчера добралась до Владивостока.

Там, на явочной квартире, узнала — ее уже разыскивают. Товарищи советовали поскорее добраться домой и надежно спрятаться. Предупредили, что на Сидеми на днях обязательно будет обыск… Она сразу побежала в корейскую слободку и, к счастью, встретила старых знакомых: Василия Цоя и Иннокентия Магая. Они отнеслись к ней, как к дочери, посадили вечером на шаланду, а после полуночи высадили около Кроличего острова.

Анну накормили, переодели и спрятали, на первых порах в просторном темном подвале дома. На рассвете Михаил Иванович разбудил сыновей и отправился с ними в Озерную падь. На сухой укромной площадке, возле ключика, окруженного густым дубняком, построили балаган, соорудили узкие нары. К балагану подходили только кружным путем, не оставляя никаких следов.

Вернувшись, отец взял свечу и спустился в подвал. Там было темно, но не сыро. Анна, съежившись, лежала в своем углу, на матрасе, укрывшись старым одеялом. Он подумал, что дочь спит, и хотел уйти, но она порывисто села. Михаил Иванович прилепил к выступу фундамента свечу, нашел пустой ящик и сел.

— Слушай, мы в Озерной построили для тебя балаган. Сейчас ребята отнесут матрас и одеяло, посуду, еду. Потом мама принесет сюда свое платье и чепец. До вечера здесь оставаться опасно, поэтому ты переоденешься в мамино и пойдешь на кладбище, вроде отнести цветы Платону и Сереже: часто туда ходит. Оттуда братья проводят тебя в убежище. Будем по очереди навещать, но и там долго жить опасно. Нужно придумать что-то более надежное.

— Папа, теперь, когда я рядом с вами, мне уже не страшно. Я выполню, что вы скажете, но хочу, чтобы вы знали обо мне все!

— Спасибо за доверие. Вечером я приду к тебе в лес и ты не торопясь мне расскажешь. А пока нам не следует рисковать, — сама сказала, что с часу на час могут нагрянуть ищейки.

Вскоре в темном чепце, кофте и длинной юбке, ссутулившись и сразу сделавшейся похожей на мать, Нюта с букетом цветов просеменила на кладбище, откуда братья проводили ее в зеленый вигвам. Таким образом, ни один посторонний не был посвящен в эту тайну, все следы заметены и все на хуторе сохранило свой обычный вид.

После обеда во двор трусцой въехал один из бывших пастухов, а позднее член дружины Нэнуни, Василий Цой. Михаил Иванович встретил его на крыльце, протянул руку.

— Здравствуй, Микау Иваныч, пойдем куда-нибудь в отдельную комнату. Надо тихо говорить, чтобы никто не слышал.

Михаил Иванович проводил гостя в спальню, усадил на стул.

— Говори, Василий, здесь никто не услышит.

— Аню крепко спрятали?

— Крепко-то крепко, но надо что-то придумывать.

— Вы и бабушка Ольга Лукинична нам всегда помогали, теперь мы, корейцы, будем выручать. Мы Аня совсем маленька девочка знали, потом она наши дети учила. Наши все знают, Аня бедным людям помогала, поэтому полиция ее не любит. Хотят в тюрьму посадить. Это нельзя. Наши старики ночью долго, долго думали. Придумали так: надо в Японию бегать! Там Аня училась, языки понимает, знакомых людей много. Несколько лет там жить можно.

— Так-то так. Но из Владивостока на пароходе уехать нельзя!

— Из Владивостока нельзя. Там полиция, жандармы. Таможня все пароходы проверяет. Найдут, сразу заберут, это не годится. Наши старики придумали другой дорога: Нюта нужно через Корея ходить. Темна ночью на наша шаланда в трюм спрятаться, тихо сидеть. Шаланда парус поднимает, в море пойдет — как будто морскую капусту или рыбу ловить. Наши шаланды на море очень редко проверяют.

— А если военный или таможенный катер остановит?

— Это, конечно, опасно. Только если станут смотреть трюм, мы будем Аню старой рогожей или сеткой сверху накрывать. Там внизу дышать можно. Дальше прямо в Корею пойдем. Если ветер хороший, на второй сутки уже граница, — мимо реки Туманган ходить будем. Через пять-шесть дней Вонсан придем. Там русский полиция нету. На японский пароход сядет, билет купит, — никто трогать не имеет права. Еще два дня и — Цуруга, Япония придет.

— Да-а, хотя и рискованно, но, пожалуй, это единственный выход. Передай вашим старикам спасибо. А мы целый день голову ломали, как Нютку отправить. Ты с кем на шаланде-то будешь?

— С Иннокентием Магай. Мы с ним уже говорили. У Михаила Ивановича отлегло от души и он разрешил себе пошутить:

— Значит, лучшие мои пастухи будут на этот раз пасти мою собственную дочь?

Цой довольно улыбнулся, обнаружив крупные белые зубы.

— Хорошо будем пасти, Микау Иваныч!

— Буду надеяться. Только нужно выбрать темную ночь, пока еще слишком светло.

— Через три-четыре дня луна совсем не будет. Как думаете, хозяин, где шаланда приставать лучше?

— Если будет тихо, безопаснее всего под скалами Великаньи Уступы, там есть маленькая бухточка. Помнишь, где зимой волков караулили?

— Верно, там никто не заходит опасно, берег очень крутой. Ну, до свиданья. Через два-три дня мы с Иннокентием приедем…

Следы замели вовремя: на следующий же день нагрянули пристав с урядником и два жандарма. Пристав хотя и был знаком, держался сухо:

— Милостивый государь, ваша дочь Анна Михайловна Янковская была арестована за революционную деятельность и бежала из-под стражи в процессе следствия. Есть указания на то, что она прибыла во Владивосток, а затем куда-то скрылась. В управлении подозревают, что она спряталась здесь. Мне поручено произвести обыск и, обнаружив, арестовать. Вот ордер. Но, может быть, вы сами укажете ее местопребывание. Вы же знаете, в случае добровольной сдачи существует определенное снисхождение…

Михаил Иванович невозмутимо дымил трубкой. Как не знать?! Сорок три года назад он слышал об этом из уст расстрелянного позднее командира — капитана Звеждовского, Топора. Тот тоже наивно верил, что их, добровольно сдавшихся студентов, простят. Нет, пристав, это пустой ход!

— Мы с женой знаем об аресте дочери. Нас известили. Но после этого никаких сведений не имеем. Ведь подследственным переписка воспрещается, это всем известно. А что Анна сбежала, — слышу от вас впервые. Впрочем, не верите, — ищите, где угодно. На то у вас и права, и ордер.

Жандармы обошли комнаты, кухню, побывали на мансарде и в подвале. Открывали шкафы, заглядывали под кровати. Потом осмотрели баню. Допросили Ольгу Лукиничну, братьев, кое-кого из рабочих. Анна сбежала? Они слышат об этом впервые…

Перед тем, как сесть в тарантас, пристав обвел хмурым взглядом кудрявые горы, грозно взъерошил русую бороду.

— М-да… Здесь и взвод беглецов спрятать можно. Ну что ж, доложу обстановку. Посмотрим. Имею честь! — Он козырнул и протянул было руку. Но хозяин тоже задумчиво рассматривал знакомые зеленые горы и протянутой руки почему-то не заметил…

Вечером братья незаметно дежурили около дома, а Михаил Иванович заглянул в балаган к дочери. Неподалеку от входа присели на ствол поваленной ветром липы. Костра, естественно, не разводили. Сгущались сумерки, внизу у озера орали лягушки, над головой со свистом проносились стрижи, изредка попискивали комары.

Отец рассказал об обыске, о предложении корейцев. Анна оживилась:

— Будем надеяться, проскользнем благополучно, и я вам скоро напишу. Но как бы то ни было, я хочу, чтобы вы всё знали обо мне… Папа, я стала членом партии большевиков… Не хочу, чтобы вы снова рисковали на старости лет, и никаких адресов не оставляю. Может быть, к вам когда-нибудь явится высокий худой человек, назовется Антоном. Если попросит чего-либо от моего имени, от имени товарища Гали или Риты — это моя вторая подпольная кличка — помогите ему, по возможности.

— Можешь быть уверена.

— Спасибо, папочка. А теперь идите. Кто знает, может, пристав поручил кому-нибудь следить за вами?

— Ого, ты стала совсем грамотная!

— У нас с вами одна школа, папа. Правда, на каторге я не была, с вашим стажем пока не сравнить.

— Хватит с тебя и этого. Ладно, я пошел. Загляну завтра, сделаю вид, что собрался на охоту. А еду будут носить ребята и мать.

— Поцелуйте ее, скажите, что я только здесь наконец сплю спокойно…

Еще дважды наезжали жандармы, бродили вокруг хутора. Уехали ни с чем, но подозрение их не покидало и со дня на день можно было ждать более основательных поисков.

Но вот луна исчезла совсем. Корейцы сообщили, что поздно ночью будут ждать с шаландой под скалистыми обрывами Великаньих Уступов. Вечером Ольга Лукинична пришла проститься с дочерью. Они обнялись, расцеловались. Потом мать пошептала ей что-то на ухо, торопливо сунула в руку давно приготовленный бумажник с деньгами, перекрестила воздух и, опустив голову, быстро зашагала к дому. Братья вскинули на плечи винтовки, подняли мешок и саквояж Анны, двинулись вперед. Михаил Иванович с дочерью шли сзади. Все двигались осторожно, переговаривались редко, вполголоса.

Над полуостровом опустилась мглистая темная ночь, и только люди, знавшие каждую пядь этой земли, могли идти так уверенно. В гору, потом под уклон и снова вверх. В лесу было влажно, невидимые ветки цеплялись за лицо и одежду. Нежно пахло жасмином, невидимыми цветами, папоротниками — неповторимой свежестью раннего приморского лета.

И все-таки ожидание опасности не покидало, поэтому когда впереди кто-то зашевелился, схватились за оружие и разом встали. Раздался низкий свист, топот копыт, все с облегчением вздохнули, а Анна прошептала:

— Сегодня могут напугать даже олени!

На вершину скалы, под которой залегла маленькая бухточка, добрались в полной темноте. Остановились, прислушались: вдруг жандармы как-то пронюхали и устроили засаду? Нет, тихо. И в этот момент от скалы отделилась едва заметная тень. Юрий вскинул винтовку, но услышал хриплое:

— Не стреляйте, это я, Магай! Мы уже больше часа здесь дожидаем. Василий там внизу на шаланде, сильно беспокоится. Нам пока везет, на море туман. Только спускаться очень трудно, надо осторожно ходить. Микау Иваныч, вы лучше здесь прощайтесь, все равно один человек тут караулить надо.

— Да, папа, дальше не ходите. Прощайте. Нет, до свиданья! Если доберусь благополучно, сейчас же дам знать. Напишу, что удрала через Владивосток, — закопалась в уголь на грузовом пароходе: нельзя подвести друзей. Пусть шпики поломают голову! — Она крепко обняла отца за шею.

— Успокойте маму, скажите, что все будет хорошо. Один за другим вслед за Магаем начали осторожно сползать к морю и сразу растаяли в темноте. Михаил Иванович опустился на выступ и лишь по шуму осыпающихся под ногами камней мог представлять, как далеко продвинулась группа. Он давно знал это место: тут и днем было нетрудно сорваться и свернуть себе шею. Но наконец расслышал легкий всплеск скатившегося в воду камня и характерный скрип кормового весла. Значит — добрались до берега. И вдруг почувствовал, как напряглись все мускулы и обострился слух: а что если засада именно здесь, на месте посадки?

Он затаил дыхание… Нет, ни возни, ни выкриков, которых он все время подсознательно опасался!

И впервые за последние дни Янковский-старший почувствовал себя спокойно. Он сидел высоко над уровнем моря, не видел его, но ощущал близкое присутствие огромной массы воды. Ее запах, ее простор. Он представил всю эту безбрежность, и перед ним вдруг поплыла его жизнь…

Детство и отрочество в отцовском имении Янкувка в Польше, гимназия в Люблине, Горы-Горецкий институт. Восстание: пьянящее, захватывающее начало и горький финал. Арест, тюрьма, допросы, суд… Прощание с матерью и жуткий сибирский этап. Каторга. Ленские прииски. Потом станица Сиваково, Дыбовский. Дед Сила Ковалев, лодка «Надежда» и долгое путешествие по Амуру. Слепота на Уссури и милая фельдшерица Катя…

Аскольд, Бабих, Гек. Женитьба. Борьба с бандитами. Морские львы, птицы и бабочки, принесшие ему известность.

А потом страшный день переселения на этот полуостров. Звериный вопль Гека, потерявшего любимого сына. Хунхузы — лесной бой и глядевшая в глаза черная дырочка направленного на него дула винтовки черноусого батоу… И его выстрел в атамана, принесший уважение корейцев и звание «Четырехглазого»…

Что же было дальше? Первые лошади. Тигр при луне давит последнего жеребенка, а назавтра его ощеренная морда из-за куста и спокойный голос Гека позади: «Но разбей череп, Михаил!..»

И снова походы. Пленение целой банды хунхузов. Находка стоянки доисторического человека. Красные волки, едва не погубившие всех оленей. Барс, с прижатыми к затылку ушами, в трех шагах, готовящийся к прыжку, — сколько их было таких случаев? На его счету девять тигров, и все встречи связаны с риском: или ты, или он. Ведь за эти годы только тигры задрали более пятидесяти лошадей.

А привод томских коней за пять с половиной тысяч верст?! Байкал, Селенга, плоты по Амуру и голод; страшные Ханкайские болота. И все это ради его лошади. Но теперь она есть. Даже лучше той, о которой он мечтал, впервые осматривая этот полуостров на маленьком коньке-горбунке… В общем, он достиг своей цели, далеко не каждый может подвести такой итог.

Но скольких попутчиков уже нет?! Бабих, Платой, Гек, Шевелев. Давно спит среди сосен маленький Сергей…

Теперь с большим риском уезжает далеко и надолго Анна. Может, выйдет там замуж и умчится еще дальше на край света? Нет, она не из тех, кто живет для себя. Нютка обязательно вернется и продолжит борьбу. Это ее судьба. А Юрий собирается жениться на старшей дочери покойного Шевелева — Маргарите. Хотелось бы и внуков увидеть; кто знает, сколько ему, самому Нэнуни, еще отпущено лет?

Стали в последние годы сказываться сырые тюрьмы, пеший сибирский этап, каторга. А последующие походы и охоты? Ведь всех его приключений хватило бы на три жизни!

И все-таки ему еще многое хочется осуществить. Огородить парк, построить капитальную дамбу на лагуне, проложить такую дорогу с выходом на тракт, чтобы легко разъезжались две тройки!..

Спустя три года, рассматривая две свои фотографии — юноши-студента и убеленного сединами мужа, он сделает на обороте последней надпись: «Промчалось полвека, а все куда-то рвется сердце ненасытное!» И в этой фразе — весь он. Вся жизнь — поиск, работа, открытия…

А в это время четверо уже достигли берега и ступили на мокрые камни. Анна и братья только сейчас разглядели темный силуэт тихо покачивающейся джонки. Она слегка хлюпала привальным брусом по набегавшей сонной волне.

Магай тихо свистнул, и на судне выросла темная фигура. Иннокентий двинул веслом и сказал едва слышно:

— Бросай конец!

На берегу выбрали мокрую веревку и привязанный к ней узкий трап. Цой вытянул на корму свой конец доски, и теперь между берегом и шаландой пролег шаткий мостик. Ян придерживал трап на плоском камне возле берега, остальные, балансируя, перебежали по скользкой пляшущей доске на судно. Юрий поцеловал сестру и наклонился к уху корейца:

— Василий, тут такая темень, как бы Нютка не свалилась за борт. Сведи ее поскорее в трюм!

Повернулся и бегом вернулся на камни. Ян столкнул трап в воду, и люди на шаланде втащили его на палубу. Затем выбрали из глубины раскоряченный якорь-кошку и подняли прямой залатанный парус.

Человек на корме снова опустил в чернильную воду весло, сделал несколько еле заметных движений, и посудина, отодвинувшись от береговых камней, развернулась носом в открытое море. Легкий бриз чуть выгнул серый парус. Шаланда вздрогнула, двинулась и медленно растаяла во мгле. Братья закинули за плечи винтовки и начали взбираться вверх по крутому обрыву…

Михаил Иванович разглядел коренастую фигуру Юрия и тонкую высокую Яна, когда они уже были в трех шагах.

— Ну как?

Юрий ответил вполголоса:

— Отчалили. На море тихо. Лишь бы туман продержался еще несколько часов, тогда, пожалуй, проскочат.

— Дай бог. Ну, а теперь пошли. Нужно поскорее успокоить мать.

Ян вытянул из кармана что-то светлое.

— Папа, возьмите. Это Нюра велела передать маме свой платок сестры милосердия. В нем, говорит, воевала. — Он протянул отцу белевшую на фоне скал косынку.

— Вот и кстати. Накинь-ка его, Юрий, себе на плечи и шагай вперед. Только не спеши. Что-то в последнее время я стал не очень четко различать дорогу в темноте…

ВСТРЕЧА С ПРОШЛЫМ (Вместо эпилога)

Несколько лет назад жизнь преподнесла мне подарок — я побывал там, где прошли первые годы моего детства.

За кормой остался современный красавец Владивосток с многоэтажными домами, вереницами разноцветных автомобилей на широких улицах и площадях, с веселой нарядной толпой, с благоустроенными золотисто-песчаными пляжами и длинными причалами.

Быстрый рейсовый катер Владивосток — Славянка пересек голубой Амурский залив, вошел в бухту Гека, взвизгнул сиреной. Знакомые сопки как будто стали немного меньше, но чудилось, что тоже рады встрече и словно улыбаются мне. Хотелось прыгнуть за борт, чтобы скорее прикоснуться к этой земле! Сколько же воды утекло за эти десятилетия с Синего Хребта в Амурский залив?

Издали все казалось таким же, как сорок лет назад. То же море, те же годы, тот же лес. Но вблизи я увидел много нового. Старая усадьба вольного шкипера Гека затерялась между белыми домиками рыболовецкого колхоза. Левее пристани, где когда-то стояли дачи Бринера, раскинулся обширный пионерский лагерь. Но и старые дачи целы, только вокруг настроены новые павильоны и повсюду весело звенят ребячьи голоса. Слышится музыка, мелькают разноцветные детские шапочки.

От пристани я поднимался к перевалу «домой» и переживал чувство, похожее на мираж или сон. Ведь в последний раз я бежал по этой дороге — только от дома к морю — еще гимназистом-второклашкой!

Одолев перевал, снова был поражен: сколько новых построек! И невольно подумалось: здесь никто меня уже не узнает… Вспомнилось, что где-то тут должен жить старик Ленский, который мог слышать обо мне. Обратился к первому встречному и с радостью узнал, что да, он действительно живет совсем неподалеку.

— Вон его дом! Только осторожнее — там собака.

Я подошел к калитке сада, за которым прятался в зелени выкрашенный в темно-голубую краску домик. На цепи у калитки заворчала, залаяла овчарка. Ее кто-то окликнул, и я увидел сухощавого загорелого мужчину в соломенной шляпе, под которой белели седые виски. Он шел из сада к дому.

— Вы ко мне?

— А вы — Александр Александрович?

— Да. Проходите. По какому делу?

— Я сын Юрия Михайловича…

— Янковского?!!

— Да, а вы вероятно, знали отца?

— Здравствуйте, здравствуйте. Нет, вашего батюшку мне встречать не довелось. Но я много лет проработал на Гамове, в бухте Витязь, в бывшем хозяйстве вашего дяди, Яна Михайловича. Правда, попал туда уже после его смерти. Зато тетку вашу, Ангелину Михайловну, знал, конечно, хорошо. Но как же вы оказались здесь?

— Прибыл катером из Владивостока посмотреть на родные места…

И вот я пью чай в гостеприимном доме супругов Ленских, смотрю альбомы, слушаю и рассказываю. Последние два десятилетия Александр Александрович работал здесь, в оленесовхозе «Амурский» главным зоотехником. Сейчас уже пенсионер.

— Вы, наверное, хотите взглянуть на хозяйство? Пойдемте, я вам покажу все новое…

Стоит золотой августовский день, и знакомые старые дубы по краям дороги приветливо роняют спелые желуди к моим ногам… Ленский ведет мимо старого кладбища, и мы первым делом заглядываем туда. Его кольцом окружают вековые кедры и сосны, посаженные еще руками бабушки и деда. И гранитная плита на могиле умершего дяди Сережи лежит на своем месте. Только жаль, белая мраморная фигурка мирно спящего на ней мальчика куда-то исчезла, кому-то помешала. Но рядом еще хорошо сохранилась могила Платона.

Спускаемся с кладбищенского холма и переходим сильно обмелевшую речушку.

— А вот и вашего дедушки сад. Только он совсем одичал, что нет уже смысла с ним возиться. Хотя не так давно еще плодоносил, и один старый садовод-любитель снимал какие-то удивительные груши: одна половина красная, другая зеленая, и аромата необыкновенного!

Я поднимаю голову. Какие стоят великаны! Им тоже, верно, скоро по сотне лет, но они по-прежнему четко держат заданный когда-то дедом строй. Я глажу шершавые бока «стариков», невольно переносясь в далекое прошлое. И мне кажется, вижу еще молодого чернобородого Михаила Ивановича, любовно отобравшего молоденькие деревца груши, вишни, абрикоса. Вижу, как он принес их на эту, заранее возделанную площадку, как ухаживал за ними.

— Александр Александрович, а плантация женьшеня? Она же здесь совсем неподалеку. Давайте заглянем!

— Зайти-то можно, да плантации давно нет. Я здесь двадцать лет, но и тогда ее уже не существовало. Хотя слышал, что была богатейшая, единственная на всю страну. Но, как ни странно, в акте инвентаризации ее не упомянули. Видимо, все было под снегом, о ней забыли. А те, кто знал, — учли это и потихоньку выкопали все богатство. Если хотите убедиться, поднимитесь наверх, взгляните, раз помните место, а я уж постою, у мена сердце…

Я отлично помню эту плантацию и взбираюсь на знакомую террасу. Но в самом деле, здесь ничего нет, кроме старых пеньков. Ни ограды, ни сторожки. Даже гряды совсем расплылись и заросли.

Побродил в тени леса и спустился к соседнему ключику. Здесь лет семьдесят назад любила купаться молодая Ольга Лукинична. Для этого дед углубил ключик, выложил его каменными плитами, запрудил. Позднее в этом бассейне часто купалась моя мать с подругами, они называли его «бабушкина ванна». К великому удивлению, я нашел этот, сильно тронутый временем, водоем! Присел, зачерпнул ладонью и напился.

Ленский поджидал внизу, опершись спиной о ствол толстого клена.

— Ну как? Нашли что-нибудь?

— Увы, кроме «бабушкиной ванны» — ничего.

— Да-а, жаль, что создавая новую плантацию, организаторы не подумали воспользоваться опытом вашего деда. Все-таки Михаил Иванович был большим специалистом-агрономом и не зря выбрал именно это место. Оно оправдало себя в течение десятилетий. Наверное, совхозу «Женьшень» нужно было устроить здесь хотя бы свой филиал…

В этот момент я услышал характерный свист, дробный стук копыт и оглянулся. Мимо нас промелькнуло несколько рыжих, с пятнами на боках животных.

— Смотрите, олени!

Их теперь в парке около пяти тысяч, и они уже давно вытеснили с полуострова его первых хозяев — лошадей. Для всех не хватило места. Совхоз оставил для обслуги оленника три-четыре десятка рабочих коней, а основную массу перевели на берег Уссурийского залива, в район села Шкотово.

Мы вышли из леса у подножия сопки «Просека», и перед глазами открылась вся усадьба. Два больших современных здания, школа, службы и белые домики рабочих совхоза. Кирпичные постройки встали у подножия горки «Обсерватория», которую я совсем не узнал. Покрытая во времена моего детства невысокими дубками и кустами багульника, теперь она поросла настоящим сосновым бором! Вспомнил: ведь это мы, дети, под руководством отца больше сорока лет назад засадили ее орешками и крохотными саженцами кедра и сосны. А привез их из далекой Кедровой пади Андрей Алексеевич Агранат. И вот ни его, ни отца уже нет, но плоды их рук остались — вырос такой прекрасный лес.

Рассказываю об этом Ленскому. Он как-то загадочно улыбается и согласно кивает головой.

— Вы знаете, я сам не летал, но люди рассказывали, что с самолета можно прочесть вашу фамилию, выписанную этими соснами. Видать, ваш отец сажал их по особому рисунку. Да-а, семя только вовремя посей… Посадите-ка на память какое-нибудь деревцо в моем саду!

На следующий день я выкопал и посадил на его участке малюсенькую сосенку. Не знаю, прижилась ли?

Вскоре у подошвы «Просеки» набрели мы на длинные низкие постройки. Ветер донес резкие запахи, послышался пронзительный визг.

— А это что такое?

— Новая, очень перспективная и выгодная отрасль нашего хозяйства норки. Сейчас вы сможете познакомиться с ними поближе, тут есть на что посмотреть!

Мы подошли к вольерам вплотную, и я остановился зачарованный. В клетках сидели, лежали и бегали сотни, нет, вероятно, тысячи длинных пушистых зверьков всевозможных оттенков, начиная от бледнопалевых и кончая цветами классического окраса баргузинского соболя. Переходили от клетки к клетке, и я не мог оторваться от этой радуги живых теплых красок. И невольно подумал: «Это я, а что, глядя на такую красоту, должны чувствовать наши модницы? Ведь они после подобного зрелища не спали бы ночей…»

— Мы недавно начали осваивать пушное звероводство, но оно быстро развивается. Им довольны все. Совхозу — план и немалый доход. А для тех, кто за ними ухаживает — в основном это женщины — отличные заработки, премии и право приобрести недорогой воротник!

Сколько помню, в наше время никто не имел представления ни о разведении лисы, ни песца, ни норки.

За разговором миновали доживающие свой век, теперь уже не нужные конюшни, и вышли к тому месту, где когда-то стоял дом-крепость. К сожалению, он не сохранился…

— Проржавела с годами крыша, вода проникла в саманную кладку и стены начали разрушаться. А жили в нем ни много ни мало восемнадцать семей рабочих и служащих. Руководство рассудило, что целесообразнее старый дом снести и построить современные здания с более удобной и привычной планировкой, благо средства на это были отпущены. И снесли. Хотя, конечно, жаль.

Дом был красив — настоящий замок. А вон тот домик сохранился с давних времен!

Я посмотрел поверх заросшего травой и бурьяном мощного каменного фундамента (все, что осталось от дома-крепости) и увидел белый флигелек с верандочкой, который бабушка, родители да и все звали «школой». Когда-то в нем учились дети, а в дни моего детства он уже служил жильем для молодых неженатых сидеминцев. Я смотрю на него как на старого-старого знакомого, а Ленский трогает за локоть и говорит:

— А вон и директор совхоза. Идемте, я вас представлю. — И мы идем навстречу невысокому плотному человеку.

— Дмитрий Ананьевич, вот, познакомьтесь — товарищ Янковский, — внук, сын…

— Какой Янковский? Тот самый, из тех, что ли?

— Ну да, старший сын Юрия Михайловича. Директор смотрит с удивлением и протягивает руку.

— Вот здорово! Ну, пошли в контору, потолкуем.

И вот мы сидим в просторном кабинете Дмитрия Ананьевича, в нижнем этаже одного из новых кирпичных домов, что расположились под вечнозеленой теперь «Обсерваторией». В соседнем, таком же доме, — магазин и почта. В верхних этажах — благоустроенные квартиры совхоза.

Почти следом за нами в контору входит высокий и симпатичный молодой человек.

— Мой замполит — секретарь нашей партийной организации, — представляет его директор. — Знакомьтесь: Янковский. Тот самый…

— Как тот? Внук, сын? Да не может быть! Ну, здравствуйте. Простите, дайте на вас посмотреть… Я-то думал, что из Янковских уже никого не осталось… Как вам у нас понравилось, все ли посмотрели? Или еще что-нибудь можно вам показать? Нам ведь интересно услышать ваше мнение.

— Спасибо, Александр Александрович уже показал и рассказал о многом. Повидал оленей, познакомился с норками. Очень понравились. Но коли спрашиваете моего мнения, то мне кажется, их нужно было селить не здесь, в центре усадьбы, а где-то в сторонке, хотя бы в Озерной, ближе к морю: кормите же в основном рыбой?.. И еще, откровенно говоря, жаль старый дом…

— Да нам и самим его жалко. Но ведь разрушили не при мне, я здесь далеко не первый, — мне показалось, Дмитрий Ананьевич с сожалением смотрит в окно на поросший травой фундамент. — Думаю, сгоряча поторопились…

— Зря, зря, присоединяет свой голос замполит, — музей из него нужно было сделать. Вы знаете, сколько у нас бывает экскурсий? Теперь мы включены в маршрут Дальневосточного круиза, и когда теплоход бросает якорь в бухте Гека, нас навещают сотни туристов из всех уголков страны. И главное внимание всегда привлекают олени. Вы слышали, сколько мы теперь снимаем пантов, сколько вылечиваем людей? Сами и препарировать научились, обходимся без иноземных мудрецов, которые столько лет делали из этого секрет!

— Многого достигли, слов нет, — произносит долго молчавший Александр Александрович. — Но вот я частенько думаю: каково же было создавать все это на голом место Михаилу Ивановичу…

Энергичный секретарь даже привстает со стула.

— Вашему деду следовало бы здесь памятник поставить! Ведь мало того, что наш совхоз является крупнейшим в крае, — именно из его «семени», так сказать, выросло большинство оленеводческих хозяйств Приморского края! Вот о чем следовало бы помнить.

Директор задумчиво барабанит пальцами по столу.

— Да-а, я представляю, как трудно было начинать на пустом месте: без дорог, без техники, да еще в окружении всякого рода хищников… К сожалению, мы располагаем очень ограниченными сведениями о прошлом полуострова: о Янковском, Геке… Вот Александр Александрович работает над монографией о нашем хозяйстве. Мы просили бы вас просмотреть его работу.

— С удовольствием. Тем более, что я приглашен переночевать у Ленских. — Вот и добро. А то я могу устроить, у нас есть специальная комната для гостей.

— Спасибо, я уже принял приглашение. Может быть, пройдемся вместе по усадьбе?..

Я увидел электростанцию, мастерские, гараж, целый парк современной техники. Оленей стало в два раза больше, они и норки требуют постоянного ухода. Под конец мы побывали на опушке бора. Я рассказал, кк и когда сажали эти кедры и сосны. Дмитрий Ананьевич поделится некоторыми планами на будущее, приглашал заглядывать еще. Расстались друзьями.

Вечером неподалеку от берега бухты Табунной, я обнаружил по схеме, полученной во Владивостоке от друга детства — внука шкипера Гека, гранитный межевой столбик. На обращенной к морю верхней его части хорошо сохранились выбитые в камне и закрашенные четыре цифры: «1879». Столбик чуть накренился, но стоял прочно.

На пустынном пляже Табунной пади меня застала ночь. На том самом пляже, по которому проехал в день «открытия» полуострова на своем горбунке дед. И я вдруг почувствовал, что всё вокруг выглядит сейчас таким же, как в тот делений, канувший в лету день! Как столетие назад, приглушенно рокочет океан, высятся на фойе неба округлые сопки, плывут над ними облака, и душистый морской ветер ласкает лицо.

Все впечатления дня, разговоры, записки Александра Александровича, — все это сложилось здесь, под звездами, во что-то очень большое. Оно заставило окунуться в подернутое мглою прошлое этой земли, на каждом камне которой для меня — незримые следы дедов и отцов. Мне почудилось даже, что о далеких и — не побоюсь этого слова — героических временах и делах, свершенных ими, шепчет сегодня старый лес и морская волна, набегая на берег…

Они ушли навсегда: Михаил Иванович и Ольга Лукинична, Гек, дед Шевелев, мои родители и все, кто создавал доставшуюся нынешнему поколению красоту. Ветер временами часто заносит следы больших трудов; они становятся все более смутными и расплывчатыми в памяти людей и в конце концов могут исчезнуть совсем. А это несправедливо. В ту ночь я окончательно понял, что после меня уже никто и никогда не сможет рассказать правдивой истории полуострова — решил поведать ее современникам.

НЕТ, НЕ ВЫМЫШЛЕН ЭТОТ МИР

И таежные чащобы с их звериными тропами, и поединки с медведем, барсом, тигром, и стычки с бандитами, и захватывающий труд первопроходцев — нет, не вымышлен мир этой книги, такая уж увлекательная, богатая приключениями жизнь досталась ее героям и автору.

В 1874 году юный участник Польского восстания Михаил Иванович Янковский после каторги и ссылки, прибыл на «вольное поселение» в Приамурье. Первые пять лет он провел на острове Аскольд, а затем поселился на небольшом полуострове в Амурском заливе, посвятив всю дальнейшую свою кипучую жизнь научной деятельности и освоению этого края. По свидетельству видных ученых, отечественных и зарубежных, авторов всевозможных книг и справочников, он оставил в истории развития Дальнего Востока заметный след.

«Сборы М. И. Янковского рассеяны по многим зоологическим музеям мира, и, очевидно, лишь немногие экземпляры, около тысячи шкурок, находятся в Зоологическом институте Академии наук СССР», — пишет орнитолог Е. Н. Попов в большом труде «Птицы Южного Приморья», а энтомолог профессор А. И. Куренцов сообщает, что М. И. Янковский «нашел новых для края до ста, видов дневных и ночных бабочек, семнадцать из них получили его имя». Имя Янковского носят также впервые описанные им два подвида птиц — лебедя и сороки — и совсем новый вид редкой овсянки, живущей лишь на крайнем Юге Приморья.

Природа того края поразила и навсегда покорила воображение М. И. Янковского, но уже в те годы, когда богатства ее флоры и фауны казались несметными, он, как бы предвосхищая задачу, ставшую теперь первостепенной для всего человечества, одним из первых выступил против хищнического промысла, за охрану и обогащение природы.

М. И. Янковский с энтузиазмом занимался увеличением поголовья оленя-цветка, как называют пятнистого оленя, в неокостеневших рогах которого содержится ценнейшее лекарственное вещество пантокрин; ищет, пути к разведению с наибольшей пользой для человека легендарного женьшеня. В 1930 году в книге «Пантовое хозяйство» Г. А. Менард пишет о нем, как о пионере пантового оленеводства на Дальнем Востоке, — а биолог И. В. Грушвицкий в своем научном труде «Женьшень» сообщает, что М. И. Янковский первый в России создал плантацию дикорастущего корня жизни.

Привлекала внимание М. И. Янковского мало изученная в то время история освоения человеком Дальнего Востока, он занимался раскопками и публикует в 1880–1883 годах в «Известиях» Русского Географического общества несколько научных работ. Одна из них — «Остров, Аскольд» — удостаивается серебряной медали этого общества, а другая — «Кухонные остатки человека каменного века», посвященная одному из его открытий в области археологии, получает высокую, даже восторженную оценку уже в наше время. Советский профессор А. П. Деревянко в книге «Ранний железный век Приамурья» пишет: «Раскопки М. И. Янковского удревнили историю Приамурья сразу более чем на полтора тысячелетия».

Неоценимое значение для развития края имели селекционные поиски М. И. Янковского. Путем долголетних генераций ему удалось вывести дальневосточную лошадь, десятилетиями надежно служившую русской армии и крестьянам, завоевавшую много призов на бегах и скачках и медалей на сельскохозяйственных выставках. В 1896–1898 годах им были опубликованы в Петербурге и Владивостоке две большие работы по коннозаводству в Южно-Уссурийском крае.

И поразительно, что вся эта разносторонняя деятельность М. И. Янковского протекала в сложнейших условиях. Вечная угроза нападения хищников и бандитов держали поселенцев в постоянном напряжении, требовали от них собранности, сплоченности и взаимовыручки. И отрадно, что труд этих людей не был затрачен впустую, исследования М. И. Янковского и сейчас продолжают служить науке, и на базе заложенного им хозяйства пантовым оленеводством занимается старейший в Приморье совхоз «Амурский».

Автор этой книги родился в Приморье, на полуострове Янковского, названном так в честь его деда. Обошел, изъездил, исплавал и облетал моря и земли Востока и Севера. Так же, как у его братьев, деда и отца — знаменитого охотника, автора книги «Полвека охоты на тигров», у В. Ю. Янковского много было приключений, интересных и опасных встреч, а на счету немало таких трофеев, как рысь, кабан, медведь, барс, тигр. Он занимался поисками и выращиванием женьшеня на Дальнем Востоке, теперь же разводит это прихотливое растение в самом центре России.

Рассказы В. Ю. Янковского с 1967 года печатаются в журналах «Вокруг света», «Охота и охотничье хозяйство», «Уральский следопыт». Первый их сборник «В поисках женьшеня» был представлен читателям в 1972 году известным советским писателем Сергеем Никитиным, и я убежден, что новая его книга — повесть «Нэнуни — Четырехглазый», вызовет живейший интерес читателей, и не только юных.

Анатолий Василевский

Загрузка...