Неопалимая купина

Мы дни на дни покорно нижем.

Даль не светла и не темна.

Над замирающим Парижем

Плывет весна… и не весна.

В жемчужных утрах, в зорях рдяных

Ни радости, ни грусти нет;

На зацветающих каштанах

И лист — не лист, и цвет — не цвет.

Неуловимо-беспокойна,

Бессолнечно-просветлена,

Неопьяненно и не стройно

Взмывает жданная волна.

Душа болит в краю бездомном;

Молчит, и слушает, и ждет…

Сама природа в этот год

Изнемогла в бореньи темном.

Всё тот же он во дни войны,

В часы тревог, в минуты боли…

Как будто грезит те же сны

И плавит в горнах те же воли.

Всё те же крики продавцов

И гул толпы, глухой и дальний.

Лишь голос уличных певцов

Звучит пустынней и печальней.

Да ловит глаз в потоках лиц

Решимость сдвинутых надбровий,

Улыбки маленьких блудниц,

Войной одетых в траур вдовий;

Решетки запертых окон

Да на фасадах полинялых

Трофеи праздничных знамен,

В дождях и ветре обветшалых.

А по ночам безглазый мрак

В провалах улиц долго бродит,

Напоминая всем, что враг

Не побежден и не отходит.

Да светы небо стерегут,

Да ветр доносит запах пашни,

И беспокойно-долгий гуд

Идет от Эйфелевой башни.

Она чрез океаны шлет

То бег часов, то весть возмездья,

И сквозь железный переплет

Сверкают зимние созвездья.

Весь день звучали сверху струны

И гуды стерегущих птиц.

А после ночь писала руны,

И взмахи световых ресниц

Чертили небо. От окрестных

Полей поднялся мрак и лёг.

Тогда в ущельях улиц тесных

Заголосил тревожный рог…

И было видно: осветленный

Сияньем бледного венца,

Как ствол дорической колонны,

Висел в созвездии Тельца

Корабль. С земли взвивались змеи,

Высоко бил фонтан комет

И гас средь звезд Кассиопеи.

Внизу несомый малый свет

Строений колыхал громады;

Но взрывов гул и ядр поток

Ни звездной тиши, ни прохлады

Весенней — превозмочь не мог.

В минуты грусти просветленной

Народы созерцать могли

Ее — коленопреклоненной

Средь виноградников Земли.

И всех, кто сном земли недужен,

Ее целила благодать,

И шли волхвы, чтоб увидать

Ее — жемчужину жемчужин.

Она несла свою печаль,

Одета в каменные ткани,

Прозрачно-серые, как даль

Спокойных овидей Шампани.

И соткан был ее покров

Из жемчуга лугов поемных,

Туманных утр и облаков,

Дождей хрустальных, ливней темных.

Одежд ее чудесный сон,

Небесным светом опален,

Горел в сияньи малых радуг,

Сердца мерцали алых роз,

И светотень курчавых складок

Струилась прядями волос.

Земными создана руками,

Ее лугами и реками,

Ее предутренними снами,

Ее вечерней тишиной.

…И, обнажив, ее распяли…

Огонь лизал и стрелы рвали

Святую плоть… Но по ночам,

В порыве безысходной муки,

Ее обугленные руки

Простерты к зимним небесам.

Париж, Царьград и Рим — кариатиды

При входе в храм! Вам — солнцам-городам,

Кольцеобразно легшим по водам,

Завещан мир. В вас семя Атлантиды

Дало росток. Пророки и друиды

Во тьме лесов таили Девы храм,

А на реке, на месте Notre-Dame

Священник пел заутрени Изиды.

Париж! Париж! К какой плывет судьбе

Ладья Озириса в твоем гербе

С полночным грузом солнечного диска?

Кто закрепил на площади твоей

Драконью кровь волхвов и королей

Луксорского печатью обелиска?

Неслись года, как клочья белой пены…

Ты жил во мне, меняя облик свой;

И, уносимый встречною волной,

Я шел опять в твои замкнуться стены.

Но никогда сквозь жизни перемены

Такой пронзенной не любил тоской

Я каждый камень вещей мостовой

И каждый дом на набережных Сены.

И никогда в дни юности моей

Не чувствовал сильнее и больней

Твой древний яд отстоенной печали

На дне дворов, под крышами мансард,

Где юный Дант и отрок Бонапарт

Своей мечты миры в себе качали.

Это гибкое, страстное тело

Растоптала ногами толпа мне,

И над ним надругалась, раздела…

И на тело

Не смела

Взглянуть я…

Но меня отрубили от тела,

Бросив лоскутья

Воспаленного мяса на камне…

И парижская голь

Унесла меня в уличной давке,

Кто-то пил в кабаке алкоголь,

Меня бросив на мокром прилавке…

Куафёр меня поднял с земли,

Расчесал мои светлые кудри,

Нарумянил он щеки мои,

И напудрил…

И тогда, вся избита, изранена

Грязной рукой,

Как на бал завита, нарумянена,

Я на пике взвилась над толпой

Хмельным тирсом…

Неслась вакханалия.

Пел в священном безумьи народ…

И, казалось, на бале в Версале я —

Плавный танец кружит и несет…

Точно пламя гудели напевы.

И тюремною узкою лестницей

В башню Тампля к окну Королевы

Поднялась я народною вестницей.

Катрин Тео во власти прорицаний.

У двери гость — закутан до бровей.

Звучат слова: «Верховный жрец закланий,

Весь в голубом, придет, как Моисей,

Чтоб возвестить толпе, смирив стихию,

Что есть Господь! Он — избранный судьбой,

И, в бездну пав, замкнет ее собой…

Приветствуйте кровавого Мессию!

Се Агнец бурь! Спасая и губя,

Он кровь народа примет на себя.

Един Господь царей и царства весит!

Мир жаждет жертв, великим гневом пьян.

Тяжел Король… И что уравновесит

Его главу? — Твоя, Максимильян!»

Разгар Террора. Зной палит и жжет.

Деревья сохнут. Бесятся от жажды

Животные. Конвент в смятеньи. Каждый

Невольно мыслит: завтра мой черед.

Казнят по сотне в сутки. Город замер

И задыхается. Предместья ждут

Повальных язв. На кладбищах гниют

Тела казненных. В тюрьмах нету камер.

Пока судьбы кренится колесо,

В Монморанси, где веет тень Руссо,

С цветком в руке уединенно бродит,

Готовя речь о пользе строгих мер,

Верховный жрец — Мессия — Робеспьер —

Шлифует стиль и тусклый лоск наводит.

Париж в бреду. Конвент кипит, как ад.

Тюрьо звонит. Сен-Жюста прерывают.

Кровь вопиет. Казненные взывают.

Мстят мертвецы. Могилы говорят.

Вокруг Леба, Сен-Жюста и Кутона

Вскипает гнев, грозя их затопить.

Встал Робеспьер. Он хочет говорить.

Ему кричат: «Вас душит кровь Дантона!»

Еще судьбы неясен вещий лёт.

За них Париж, коммуны и народ —

Лишь кликнуть клич и встанут исполины.

Воззвание написано, но он

Кладет перо: да не прейдет закон!

Верховный жрец созрел для гильотины.

Уж фурии танцуют карманьолу,

Пред гильотиною подъемля вой.

В последний раз, подобная престолу,

Она царит над буйною толпой.

Везут останки власти и позора:

Убит Леба, больной Кутон без ног…

Один Сен-Жюст презрителен и строг.

Последняя телега Термидора.

И среди них на кладбище химер

Последний путь свершает Робеспьер.

К последней мессе благовестят в храме,

И гильотине молится народ…

Благоговейно, как ковчег с дарами,

Он голову несет на эшафот.