Несколько дней из жизни следователя (сборник)

Геннадий Полозов. Молоток на рояле

Это было в Москве. Вел дело следователь прокуратуры Петрушин.

Начал я с этих строк для того, чтобы окончательно истребить в себе соблазн написать историю от первого, то есть своего собственного, лица, как вроде бы сам расследовал дело. Конечно, если бы я сочинял «записки следователя», можно было бы писать и от себя лично. Но мне хотелось написать нечто документальное, а это уже налагает определенные обязательства.

Сам я немало работал следователем, а потом прокурором. Через мои руки прошло много дел: сотни, а может быть, и тысячи— не считал. Но когда возникает желание сесть за стол и описать что-нибудь из собственной практики, чтобы людям было интересно, оказывается, что писать в общем и нечего. Интересное, конечно, было — как же без этого, без этого и работать невозможно,— но интересным это было, увы, только для меня и для кучки профессионалов. А сядешь писать — и сплошная технология: нюансы квалификации преступления, процессуальные казусы— безумно интересные, но пригодные лишь для судебного бюллетеня или обобщения следственной практики.

И откуда берется у писателей эта прорва сюжетов! Неужели только из игры воображения? Ну ладно я. Может, мне просто не повезло в жизни. Но и у других, насколько я знаю, не густо с этим даром. Есть у меня друг Валерий Матвеевич. Отдал следствию намного больше, чем я. А попроси его припомнить что-нибудь из практики — и, кроме «колбасника Козырева» да еще двух-трех дел, уже хорошо известных друзьям и знакомым, ничего не вытянешь. «Колбасника Козырева» мой друг предпочитает всем остальным историям. Но не знаю, сюжет ли это... Так, для небольшого рассказа, может быть, да и то... Впрочем, судите сами.

Гражданин Козырев был человеком, давно испортившим свою репутацию. Судимым, правда, не был, но пил, забулдыжничал, пробавлялся на временных работах, потому что на постоянную его уже нигде не брали. Но в одном из продовольственных магазинов, где нехватка кадров была трагической, в Козырева поверили. Ему вручили большую корзину с одесской колбасой и послали торговать навынос. И вот стоит Козырев на углу оживленной улицы в белом халате, белой, как у врача, шапочке, весь накрахмаленный, стерильный, глубоко переживающий свое возрождение, переполненный чувством долга и материальной ответственности, и щепетильно точно отвешивает гражданам требуемые порции продукта, а получаемые деньги после тщательного пересчета складывает на дно глубокого потайного кармана под халатом. Так он торговал с десяти до одиннадцати. Подходила к середине третья корзина. И тут он забеспокоился, заволновался (водку в те времена начинали продавать с одиннадцати). Можно лишь догадываться, какая буря чувств бушевала в груди Козырева, какая происходила жестокая борьба мотивов, через какие сомнения пришлось переступить человеку. Но известно одно: в 12 часов 15 минут Козырев сорвал с себя халат и шапочку, бросил на произвол судьбы корзину с недопроданным товаром и исчез. Нашли его сильно выпившим и горько переживающим случившееся. Когда задержали, он ничего не скрывал, раскаивался. Единственное, что ни в какую не хотел признать, так это хищение колбасы, оставшейся после его бегства (корзина была обнаружена пустой).

— Но войди в мое положение, — возбужденно говорил мне друг, — на кого я ту колбасу повешу? За нее ведь должен кто-то отвечать, — и, детально анализируя объективную и субъективную стороны содеянного, доказывал, что в действиях Козырева по отношению к той брошенной на тротуаре колбасе наличествовал чистый состав хищения социалистической собственности, хотя случай не вполне типичный, поскольку нет видимого присвоения. Я тут же предложил свой вариант квалификации, приведя аргументы в пользу халатности (в данном контексте эту юридическую дефиницию следует понимать буквально, так как халат был главным признаком должностного положения обвиняемого Козырева). Спор приобретал сугубо академический характер, а сам сюжет не получал никакого развития. Кончались эти «истории» тем, что жена моего друга по требованию присутствующих решительно их прерывала и предлагала перейти к другим вопросам.

Но дело, расследованное следователем Петрушиным, мне кажется, может удовлетворить не только профессиональный интерес. Коль скоро оно попало мне в руки, хочу рассказать о нем поподробнее. Однако прежде необходимо заметить, что в реальной практике расследования редко бывает так, чтобы следователь занимался от начала и до конца только одним делом. Не получается. Приходится вести сразу несколько дел — такова жизнь. Петрушину еще повезло, он вел в этот раз всего два дела. Поэтому хочешь не хочешь, а документальный рассказ требует того, чтобы был учтен и этот фактор, иначе атмосфера расследования будет серьезно искажена. Кое-что поэтому придется рассказать и о другом деле. Итак...

Дело № 23561.

В одном из старинных московских переулков хорошо и содержательно доживала свои дни популярная в 30-е годы эстрадная певица Ланская-Грюнфельд Анна Ивановна. Время жестоко. Много ли осталось в памяти нынешнего поколения имен, блиставших в те далекие теперь годы? Пересчитаешь по пальцам. Почти забыто и это имя. В 39-м у Ланской-Грюнфельд что-то случилось с горлом, и в расцвете жизни и творчества она вынуждена была оставить сцену. Когда расследовалось дело, пришлось обращаться ко многим композиторам и другим деятелям культуры, чтобы лучше понять, что значило это имя в искусстве. Но мало кто мог его припомнить, А ведь были афиши, были выступления по радио, были статьи о ее творчестве.

Но не все забыли Анну Ивановну. В ее доме была обнаружена огромная переписка. Люди справлялись о здоровье, вспоминали с благодарностью ее концерты, просили прислать тексты ныне забытых песен и романсов, исполнявшихся певицей. И всем она отвечала, и это ее поддерживало и было делом ее жизни.

«Дорогая Александра Васильевна! С большой радостью посылаю Вам текст «Фиалок» и буду счастлива, если они украсят альбом — подарок Вашему сыну. Бесконечно тронута, что Вы мне написали, и надеюсь, наше знакомство на этом не кончится. Я прожила огромную жизнь и не потеряла любви к людям. Как хочется, чтобы всем было радостно и легко! Считаю себя очень счастливой, имея много друзей. Жизнь свою прожила с песней. Спасибо еще раз за доброе ко мне отношение. Буду ждать от Вас весточку. Разрешите Вас поцеловать. Ваша Ланская-Грюнфельд». В этом — вся Анна Ивановна.

До конца жизни Анна Ивановна оставалась деятельной, активной, доброй и приветливой женщиной. В конце войны она взяла, из подмосковного детского дома маленькую девочку — Лену Ведникову — и переиначила ее имя на свой лад — Леля. Так вдвоем и жили.

Когда Леля вошла в возраст невесты, Анна Ивановна не на шутку испугалась, что может остаться одна, но постепенно примирилась с этой мыслью и стала даже легонько подталкивать Лелю к активности, хотя и было заметно, что делалось это не очень искренне.

Леля любила Анну Ивановну, ей было хорошо в этом доме со старинной вычурной мебелью красного дерева, картинами в пышных багетах, афишами и фотографиями знаменитых артистов с дарственными надписями. В амурных делах она проявляла боязнь и неуверенность, так как была не вполне хороша собой, да и сами условия жизни в доме Анны Ивановны не очень стимулировали ее к самостоятельности.

Как говорится, от добра добра не ищут. Незаметно она раздобрела, ее больше тянуло прикорнуть на диванчике.

Шло время. Леле перевалило за тридцать, и вопрос об устройстве личной жизни почти потерял актуальность. Правда, Анна Ивановна еще обещала найти ей жениха, но тема эта затрагивалась все реже и реже. Зато все чаще и чаще стали возникать разговоры о наследстве. Анна Ивановна намеревалась все, чем богата, передать Леле и оформила официальное завещание.

Уже много лет в доме Анны Ивановны работал вокальный кружок, а вернее, вокальный класс, причем вполне профессиональный, хотя она трудилась совершенно безвозмездно. Не сумев себя реализовать до конца в вокальном исполнительстве, Анна Ивановна нашла себя в качестве музыкального педагога и отдавалась этой работе самозабвенно, как и всему, что она когда-либо делала. У нее способные молодые люди готовились к профессиональной карьере вокалистов. Не все, конечно, стали артистами, но все сохранили в своем сердце любовь и благодарность к этой женщине за приобщение к миру высокого искусства, за радость общения в ее доме, который был и их домом, радушным, веселым и добрым.

Когда Анна Ивановна умерла, ребята еще долго собирались здесь по средам и субботам, пели, музицировали, вспоминали. Всем хотелось, чтобы все оставалось так, как было при Анне Ивановне. Но как ни старайся, а Анны Ивановны нет, не осталось души, которая объединяла прежнее сообщество. Встречи становились все реже и постепенно сошли на нет.

Дело № 23385.

В то самое время, когда следователь Петрушин аккуратно выводил на картонной папке вышеозначенный номер, присвоенный новому уголовному делу, в правлении общества охраны природы шло совещание. Вел его председатель правления Николай Семенович Бурдин. За длинным столом сидело человек десять сотрудников аппарата. Бурдин — худощавый, интеллигентный на вид мужчина лет под шестьдесят — заканчивал выступление. Он прохаживался по кабинету, как учитель на уроке, жестикулировал, играл очками.

— Задачи, товарищи, большие. Вы знаете, какое сейчас значение придается охране природы. Это дело стало поистине всенародным. Ну а мы, как вы понимаете, на самом переднем крае. Мы стали сегодня большой и авторитетной силой. А значит, что и отдача наша может и должна возрасти. И поменьше компромиссов, товарищи. Я понимаю, это сложно, но нужно всегда помнить, какую цену платит природа за наши уступки. У меня, пожалуй, все. Кто желает высказаться?

Как часто бывает в таких случаях, установилась тишина, служащие потупились, словно не выучившие урока школьники. Бурдин испытующе обвел взглядом лица подчиненных.

— Вы, Сергей Анатольевич? — уловив решимость своего заместителя Симонина, спросил Бурдин.

— Да, если позволите, — Симонин — плотный, с залысинами человек лет пятидесяти с лишним, в строгом элегантном костюме— прокашлялся. — Товарищи, я целиком и полностью согласен с выводами Николая Семеновича. Хочу в дополнение коснуться вот чего. Несколько лет назад, как вы знаете, мы проявили весьма полезную инициативу: организовали заготовку у населения цветочного посадочного материала и поставку его в разные нуждающиеся в цветах районы и организации. За истекший период мы смогли воочию убедиться в плодотворности этой идеи. Наша продукция нужна позарез. Цветущие бульвары и скверы, улыбки людей — это ли не благодарность за наш скромный труд! Так вот, есть возможность расширить заготовки и, я думаю, Николай Семенович, надо этим заняться в самое ближайшее время.

Бурдин почему-то отреагировал на инициативу кисло, без энтузиазма, даже как-то поморщился с досады.

— Здесь есть сложности, Сергей Анатольевич. Возможности нашего аппарата ограниченны... Да и коммерческого опыта недостаточно.

— Вот именно, — поддержала Бурдина главбух общества Софья Ивановна Скрябина — тощая дама с прокуренным хрипловатым голосом. — Я считаю, что эту затею вообще пора прикрыть. Устав нашего общества такие операции ,не предусматривает. Они не соответствуют ни целям, ни функциям общества.

— И так всегда, — укоризненно заметил Симонин. — Стоит только проявить полезную инициативу, предприимчивость, как тут же вы нам уставы и параграфы. Нельзя же так, в самом деле! От нас сегодня деловитость требуется, де-ло-ви-тость. Кому мы приносим вред нашими цветами, скажите, кому?

— Резон есть, конечно, — вяло заметил Бурдин.

Симонин вопросительно посмотрел на него, озадаченный двусмысленностью замечания. Бурдин забегал зрачками, суетливо надел очки и подытожил:

— Ну ладно, обсудим, обдумаем. А на сегодня закончим.

Служащие разошлись, остались только Бурдин и Симонин.

— Ив чем же вы видите резон? — нагловато осведомился зам.

— Потом, потом, — невразумительно ответил Бурдин.

Дело № 23561.

Сообщение о несчастье поступило 11 июля в 14 часов 18 минут. Взволнованный женский голос продиктовал по телефону адрес и тут же прервался короткими гудками. Дежурный по РУВД не успел даже справиться о фамилии абонента.

К старинному трехэтажному особняку следственно-оперативная группа подъезжала с сиреной и включенными мигалками. Однако спешка оказалась излишней. Минуты здесь ничего не решали. То, что произошло, случилось не сегодня и даже не вчера.

Тело Лели Ведниковой лежало на кухне лицом вниз, «руки вдоль туловища, согнуты в локтевых суставах» — так следователь Петрушин напишет в протоколе. «Грубых телесных повреждений при осмотре не обнаружено» — так продиктует ему судебно-медицинский эксперт. А затем следователь зафиксирует: «На коробке кухонной двери справа имеются брызги, похожие на кровь, в виде восклицательных знаков, острые концы которых обращены вниз и в сторону внешней части двери под углом 45°». При последующем исследовании трупа будет установлена точная причина смерти Ведниковой: вдавленный перелом костей черепа, причиненный предметом с ограниченной ромбовидной поверхностью.

Сообщение о совершенном преступлении оказалось очень запоздалым, дело усугубляла июльская жара. Все это крайне осложнило работу эксперта-медика, весьма и весьма ограничило возможности экспертизы.

В квартире был форменный хаос: все перевернуто, перерыто. На полу завалы одежды, белья, книг, газет, писем, открыток. Мебель сдвинута, двери, дверцы, ящики, шкатулочки распахнуты для всеобщего обозрения. Впрочем, обозревать было почти нечего: все содержимое в чудовищном беспорядке, в несовместимом соседстве, в противоестественном сочетании покоилось на полу, креслах. На рояле лежал молоток, на пылесосе роскошное вечернее платье из черного бархата. Изящные мраморные статуэтки, вазочки из богемского стекла валялись, пересыпанные специями, сушеными травками, ржавыми гвоздями и шурупами. Лишь стены хранили строгий, исстари заведенный порядок вещей: из портретных рамок вдохновенно и отрешенно взирал Чайковский, по-детски заразительно смеялась Анна Ивановна Ланская-Грюнфельд, пожелтевшие афиши извещали о предстоящем концерте старинного русского романса, лирических песен советских и зарубежных авторов.

Нетрудно описать весь этот разгром, чтобы дать общее представление о случившемся. Но как отразить его строгой лексикой протокола, чтобы максимально точно зафиксировать детали обстановки, которые должны стать отправной точкой поиска, исследования, доказывания? С чего начать, как описать? Уравнение со всеми неизвестными...

Вот стоит табуретка. Правильно она стоит или неправильно? Будет это иметь значение для дела или не будет? Или белье, сваленное на пол, — как его описать, с какой степенью детализации? Детализировать вообще-то можно до бесконечности, поэтому без определенных ограничений здесь не обойтись. Правильно ли следователь установил для себя ограничения, покажет дальнейшее следствие. Если неправильно, то в конце следствия умные задним умом люди (а таковы мы все) будут тыкать в твой протокол пальцем и возмущенно восклицать: «Как же так, упустить из виду важнейшую деталь!» А следователю ничего не остается, как, опустив голову, виновато повторять: «Заблуждался, учту в дальнейшей работе». Все признают, что риск в следственной работе неизбежен, но последствий риска требуют только положительных — следователь, говорят, не имеет права на ошибку. Что ж, правильно.

И следователь Петрушин старается все учесть и ничего не упустить. «...В комнате между окнами у стены стоит кушетка, на которой лежат две иконы, сумка с различными бумагами. Под кушеткой — опрокинутый подсвечник, статуэтка, изображающая двух ангелов, держащих вазу. Справа находится холодильник «ПРО», над ним висят настенные гиревые часы. У левой стены односпальная кровать, постельное белье скомкано в беспорядке...» Попробуй определить заранее, что здесь пригодится, а что нет.

Чрезмерный беспорядок на месте происшествия, конечно, нервирует следователя, рассеивает внимание, затрудняет осмотр. Но есть в таком беспорядке и положительное: чем активнее преступник воздействовал на обстановку, тем больше следов оставил.

Три дня следователь описывал, изымал и упаковывал. Запасался предметами, которые в дальнейшем могут стать уликами, а могут и не стать ими. Искал и фиксировал следы, которые могут быть следами преступника, а могут и не быть ими. Изъят с рояля молоток — пойдет на экспертизу. Изъято 14 записных книжек с адресами — понадобятся для исследования круга знакомых. Изъята в прихожей маркировочная ленточка от рубашки с длинной вереницей цифр — 508433503150782088Б980ЖЖ0451 005777г — и бирка от брюк румынского производства 48 размера 3 роста. Цифры будут расшифрованы и не исключено, что помогут в поисках, так же как и бирка. В ванной комнате найдены старые кожаные перчатки, похожие на мужские, — тоже пригодятся. Здесь же, на полу, опрокинутый пластмассовый стаканчик и три расчески: две с длинной ручкой и редкими зубцами, женские, одна — маленькая, карманная, мужская. Меж зубцов пара волосков застряла. Если это преступник таким растяпой оказался, то хороший подарок он оставил следователю. У криминалистов волосы нынче в цене.

Я мысленно вижу, как следователь осторожно, пинцетиком раскладывает расчески по конвертам, заклеивает, опечатывает личной печаткой, дает расписаться понятым, фиксирует каждую манипуляцию в протоколе осмотра места происшествия. О, с подобным материалом нужно быть особенно осторожным, чтобы не дать кому-нибудь повода заподозрить подмену. Все эти действия и служат гарантией: на экспертизу представлено именно то, что изъято.

Я лично всегда чувствовал себя неуверенно в технике упаковки. Для Одной экспертизы одни условия упаковки, для другой — другие, и всякий раз гложет сомнение: так ли все сделал, не напортил ли? Ведь сейчас экспертизы тончайшие, на микро-микроуровне, чуть что не так — пиши пропало. Иногда я просто удивляюсь, как помещается в голове у следователя вся эта прорва технических деталей и тонкостей.

Однажды я направил на экспертизу пузырек, изъятый с места происшествия, а эксперт в своем заключении обозначил его как флакон. И все бы было нормально, если бы дотошный адвокат не обнаружил в суде это расхождение. Он встал и объявил, что экспертиза исследовала не то, что изъял следователь. Прокурор хотел уже исключить эту экспертизу из доказательств, но терять ее очень уж не хотелось, стоящая была экспертиза, и пришлось .попросить дело на доследование...

Рядом с роялем — гладильная доска. На ней обгорелые газеты, на газетах — утюг. Утюг включен в сеть, но не работает, перегорел. Перед уходом преступник понял, наверное, что в таком погроме следов не спрячешь, и хотел устроить пожар. Но пожара не получилось, судьба, как говорится, вмешалась вовремя. , На диване — телефон. Шнур вырван из розетки, но для «верности» аппарат еще накрыт двумя подушками.

На кухне слева от выхода — раковина-мойка, в ней стоит пластмассовый таз с замоченным бельем. На белье обильные пятна, похожие на кровь.

В спальне — металлический ящик-сейф шириной 40, высотой 70 сантиметров. Толстые стальные стенки, вес не менее трех пудов. Ящик вскрыт, ключа нет. Внутри пусто, за исключением тетрадки в клетку с номерами облигаций за 40-е — 50-е годы. Денег, драгоценностей и иных ценностей не обнаружено нигде, все сумочки пусты, тайнички тоже...

Сколько людей перебывало в этом доме! Сколько оставлено следов: отпечаток пальца, крохотная шерстинка от свитера, миллиграмм кожаной подошвы на паркетном полу. Ежеминутно, ежесекундно, мы оставляем в пространстве частички себя. Мир полон материальными свидетельствами пребывания каждого из нас на земле. Преступные следы. Этот дом ими переполнен. Их нужно обнаружить, изъять и исследовать. Для этого у криминалиста есть все, за исключением малого — баллончика с волшебной жидкостью: побрызгал, распылил — и преступные следы замигали, зафосфоресцировали. Но пока такого чуда не предвидится. Все следы — и преступные, и обычные — перемешались в ужасном беспорядке, и отделить каким-то образом одни от других должны следователь Петрушин и эксперт-криминалист, ему помогающий. А как это сделать, по каким признакам? Этого, пожалуй, не скажет никто. Конечно, есть методики, разработки, рекомендации и так далее. Но они касаются лишь более или менее типичных ситуаций, а сталкиваться приходится сплошь и рядом с нетипичными.

Что же помогает? Нюх, интуиция? Да, и это приходится признать. Правда, мистика здесь ни при чем. Интуиция — дитя опыта, практики. Но что-то такое все же есть. У опытных оно тоже по-разному получается: одному больше везет, другому меньше. Нет, с этим все же надо родиться.

А вообще-то время следователей-универсалов сейчас прошло. С криминалистической техникой должен работать специалист. Следователю уже сегодня трудно с ней разобраться, а что будет завтра?

Я, например, технику любил всегда, но на расстоянии, платонически. А трогать боюсь. Когда-то давно я попробовал самостоятельно повесить в доме люстру. То, что при этом надо выключить рубильник, я, разумеется, знал и выключил. Все сделал как надо, но получил подлый удар током и свалился со стула. С тех пор у меня развился комплекс непостижимости техники в самой ее сущности. Могу ли я после этого профессионально работать с приборами и аппаратами, поступившими на службу криминалистики? Нет. С ними работают люди, которых не бьет током при выключенном рубильнике.

Следователю Петрушину помогал хороший криминалист. Все было сделано грамотно и добротно. Прежде всего, конечно, отпечатки пальцев. Они изымались именно с тех мест и предметов, которых не могла не коснуться или могла коснуться рука преступника. Был дактилоскопирован труп Ведниковой, чтобы можно было выделить ее отпечатки. Опылили рояль, дверцы шкафов, тумбочек, телефонный аппарат, утюг и многое другое. Не был обойден вниманием и сейф. На липкую дактилоскопическую пленку было оттиснуто много отпечатков с петлевыми, дуговыми и завитковыми узорами папиллярных линий. И тем не менее оставалось неясным, захватил ли невод то, ради чего забрасывался. Заранее этого знать никому не дано, и всегда после осмотра места происшествия следователь терзается вопросом: все ли сделал, не упустил ли чего? А если он пи в чем не сомневается, значит, или делает вид, или делает не свое дело...

Около ста лет назад шотландский врач Генри Фулдс обратил внимание на то, что китайцы и японцы издревле оставляли на документах вместо подписей отпечатки своих пальцев. Фулдс собрал большую коллекцию отпечатков и пришел к выводу, что рисунок папиллярных линий на коже пальцев индивидуален для каждого человека, никогда не повторяется и не изменяется в течение всей жизни. Нельзя сказать, что до Фулдса никто не обратил на это внимание. Обратили. Но до него никто не додумался использовать это свойство для разоблачения преступников, оставивших отпечатки пальцев на месте происшествия. Браво, Фулдс! Ты, далекий от криминалистики человек, заложил основы современной криминалистики.

Сейчас отпечатки пальцев ранее судимых лиц, или, как их называют, дактилоскопические карты,, систематизируются по определенным признакам-формулам и хранятся в централизованных картотеках. Оставить вновь ранее судимому свой отпечаток на месте происшествия все равно, что оставить удостоверение личности. Ну а если отпечаток оставил тот, кто еще не был судим, то его сначала надо найти, а потом уже, после сравнительного исследования, изъятый отпечаток станет доказательством преступления. В этом случае задача поиска должна решаться другими средствами.

Но грядет новый этап. Скоро, как обещают ученые, по пото-жировым отпечаткам пальцев можно будет установить путем химического исследования пол человека, его примерный возраст (с интервалом до пяти лет) и даже пищу и лекарства, которые он употреблял. Что ж, посмотрим...

Вообще современные экспертные возможности поражают воображение. В былые времена, не такие уж и отдаленные, следователь мог рассчитывать главным образом на быстрые ноги, интуицию, ну и, конечно, дедукцию с индукцией. Сейчас ему на помощь пришла мощная наука. Где-где, а в криминалистике она стала поистине производительной силой. НТР даже избаловала следователя. Если раньше он «целовал ручку» эксперту за каждую крохотную зацепку, которую тот ему давал, то сейчас готов переложить на него все бремя доказывания. Я помню одно дело об отравлении, по которому следователь добивался от эксперта-психолога категорического ответа на вопрос, могла ли потерпевшая покончить жизнь самоубийством. А этот вопрос был стержнем всего дела: ответь на него психолог положительно — и ни следователю, ни суду делать уже было бы нечего.

Сравнительно недавно возникла экспертиза следов наложения микрочастиц, эта экспертиза произвела вторую, после дактилоскопии, революцию в криминалистике. К примеру, подозреваемый отказывается: не был, не видел, знать не знаю. А на его одежде эксперт обнаруживает крохотные волоконца, микроскопические, не видимые глазу. Исследовав их физическую и химическую структуру, эксперт приходит к выводу, что эти микрочастицы попали на подозреваемого с одежды потерпевшего. А на одежде потерпевшего соответственно обнаруживаются микрочастицы одежды подозреваемого. Значит, контакт был. И что интересно: сколько ни стирай одежду, а микрочастицы остаются, от них не избавиться. Они могут быть и под ногтями, и на подошвах ботинок, и где угодно. Одно только неудобство сохранилось для следователя с самых стародавних времен: надо сначала найти преступника, прежде чем можно будет применять всю мощь современной науки и техники. Но прибор-искатель пока не придуман, а значит, следователь продолжает оставаться следователем, каким мы его знаем много, много лет.

Дело № 23385.

По загородной дороге шустро двигался «Жигуленок» типа «универсал». В салоне, сплошь оклеенном сигаретными и винными этикетками зарубежных стран, сидели двое. Баранку крутил Вениамин Агафонович, или просто Веник,— человек лет сорока, с неуклюжей, корявой, как дубовый сучок, фигурой и непропорционально широкими плечами. Рядом сидел Петр Прокопьевич Усков. Открытое, крестьянской наружности лицо, в одежде и прическе не вполне убедительная претензия на элегантность. Глаза Ускова излучали оптимизм, губы насвистывали песенку из АББА «Мани-мани-мани».

— Вениамин Агафонович, — обратился Усков к соседу, — почему ты всегда так плохо побрит? Ведь цветы возим, тюльпаны. Эстетика, понимаешь?

— Лук возим, Петя... Петр Прокопьевич то есть, — поправился Веник.

— Ну а хоть бы и лук, — отозвался Усков, — что же, значит, и бриться не надо? Ты же мой шофер, в конце концов. Уволю ведь, посмотрю, посмотрю — и уволю к ядреной фене.

— Исправлюсь, — равнодушно пообещал Вениамин Агафонович.

— То-то, — назидательно заметил Усков. — Шофер — это лицо начальника. Слыхал, театр начинается с вешалки? А начальник— с шофера, понял? Ты у меня и «лицо» и «вешалка», понял?

— Давно сверхурочные не получали, товарищ начальник,— после паузы произнес Вениамин Агафонович, или просто Веник.

— Будет, будет. Сам понимаешь, не сезон. Сверхурочные — они, брат, зиждутся на эффективности производства.

Веник удивленно и даже несколько ошарашенно посмотрел на Ускова, окурок прилип к губе. Он давно уважал своего начальника, но такой мудрености в выражениях не ожидал даже от него.

Подъехали к селу, остановили машину у калитки одного из подворий, откуда виднелись теплицы под пленкой.

— Хозяин, — позвал Усков. — Э-гей, хозяин!

Залаяла собака, из дома вышел хозяин.

— Инспектор охраны природы, — представился Усков. — Закупаем у населения посевной материал для народного хозяйства. Тюльпаны, нарциссы, но в основном тюльпаны. Вижу, что есть,— Усков кивнул в сторону теплиц.

— Да есть кое-что, — неуверенно подтвердил хозяин.

— «Кое-что»... Да тут товарное производство, ей богу! Ох, смотри хозяин! За такой огород по головке не погладят. Ну вот что: сдавать продукцию только в «общество», понял? А мы твое домовладение зарегистрируем, чтобы без недоразумений. Вениамин Агафонович, — позвал Усков и властно потребовал бумагу и ручку.

— Да не надо регистрировать, не надо, я и так...—засуетился хозяин.

Усков ненадолго, но глубоко задумался.

— Ну ладно, поверим пока на слово. Веди в закрома, будем смотреть Материал.

Все втроем они нависли над большим деревянным ящиком с луковицами тюльпанов. Усков разочарованно разглядывал «материал», брезгливо перебирал луковицы, помял одну, другую пальцами, взвесил на ладони, отбросил небрежно.

— Н-да, хилая цибуля, низкодекоративная, как говорится. Какой цвет? — спросил Усков у хозяина со знанием дела.

— Дак разный цвет — красный, желтый...

— Сортосмесь, значит, — заключил Усков со вздохом. — Что мне с вами делать? Сплошное засорение. Не похвалит меня начальство, не похвалит, сортосмесь сплошная... Это какие газоны выйдут, срам! Вот ты сам подумай, — внушал Усков хозяину,— засадим мы твоим луком газон перед солидным учреждением. Взойдет тюльпан: красный, желтый — все вперемешку. Красиво это? Некрасиво! Выглянет служащий из окна того учреждения, увидит безобразие подобное и настроение себе испортит. А с плохим настроением и работать он будет плохо. Кто виноват? Ты, хозяин, твой тюльпан. И когда наконец появится высокодекоративный тюльпан? Вот был я в Голландии по обмену опытом. Да... Странное государство, скажу я вам. Сыр у них там голландский, а король нидерландский. Да-а... — на Ускова нахлынули воспоминания.— Ну так вот, ты знаешь, хозяин, какой там тюльпан? Один к одному: красный, желтый, лиловый. Цибуля — во! С кулак. Они их, между прочим, называют «тюльпаны», ага, ударение на «ы», на конец. У них в Голландии все слова так кончаются... Ладно, хозяин, десять копеек за корнеплод. Сортосмесь третьего разбора. Вениамин Агафонович, покажи госпрейскурант хозяину.

Вениамин Агафонович полез в задний карман штанов, достал затрепанную бумагу, развернул, молча ткнул пальцем в графу перед носом хозяина. Тот особого любопытства не проявил, но удостоверился.

— Как будем считать, поштучно или на вес? — спросил Усков.

— Долго поштучно, — заметил хозяин.

— Правильно, здесь тысяч десять, не меньше. Пять —уж точно,— быстро поправился Усков. Пять тысяч на десять копеек...

— Десять тысяч, — поправил хозяин.

— Что, будем считать? — ощетинился Усков. — Ладно, шесть тысяч пятьсот. Вениамин Агафонович, посчитай.

— Пятьсот шестьдесят рублей, — быстро выдал Веник.

— Ого! — воскликнул Усков.

Хозяин лихорадочно пытался проверить расчеты, шевелил губами, весь напрягся, даже вспотел.

— Шестьсот пятьдесят, — произнес он неуверенно, — Сейчас схожу за бумагой.

— Не надо, есть бумага. Вениамин Агафонович, давай-ка письменно.

Веник достал из пиджака обрывок бумаги, карандаш и принялся за расчеты.

— Все правильно, — подтвердил Веник расчеты хозяина.— шестьсот пятьдесят.

— Вениамин Агафонович, так же нельзя, ей богу! — сделал выговор Усков. — Это же бухгалтерия, госотчетность, здесь абсолютная точность требуется, до последней копейки. Ошибки в нашей работе недопустимы, учти, понял? Отсчитай деньги хозяину все до копейки и будем грузить.

— Ну вот, в расчете, по рукам. А с тебя, хозяин, расписочка. Служба, извиняюсь, документ любит. Значит, пиши: получено от инспектора охраны природы Ускова шестьсот пятьдесят рублей ноль-ноль копеек, порядок.

Усков аккуратно сложил бумагу, примял пальцами сгибы и сунул в карман. Загруженный коробками «Жигуленок» тяжело двинулся в путь. Вениамин Агафонович осоловелым взглядом прилип к дороге, Усков задумчиво насвистывал «мани-мани-мани».

— Как работа, Веник, подходящая, не обижаешься? — поинтересовался Усков между свистом.

— Ничего, — ответил Веник флегматично.

— «Ничего», — передразнил Усков. — Вспомни, как дороги на Полтавщине строили, как ломались от зари до зари. Это же каторга была! «Ничего»...

— Каторга потом была, — отозвался Веник.

— Ты брось! Сколько раз говорил: выкинь из головы, уволю к ядреной фене. Пессимист,— добавил Усков брезгливо, подчеркивая свистящие.

— Ты мне о сроке скажи, договориться ж надо, чтоб знать...

— Дура, никаких сроков, мы делаем общественно полезное, государственное дело.

— А на Полтавщине не государственное?

— Там был казус, юридический казус. Дело было чисто гражданское, но вышло недоразумение, не разобрались. Юридическая практика, Веник, идет по другому пути — тебе ж говорил адвокат русским языком.

— Длинный казус получился...

— Господи, ну куда тебе спешить! — хохотнул Усков. — Дура, куда спешишь! — неожиданно изменил он тон. — Стой!

Перед машиной возник лейтенант ГАИ, козырнул, попросил водительские документы.

— Что везете? — поинтересовался, показывая на коробки в салоне.

— Посадочный материал для общества охраны природы, — доложил Усков.

— Документы.

Усков подал лейтенанту бумагу, тот внимательно ознакомился, козырнул и разрешил ехать дальше. Когда машина тронулась, лейтенант повернулся спиной, достал записную книжку и что-то записал.

— Что-то записывает, — с тревогой сказал Веник, увидев это в зеркале заднего обзора.

— Нехай, у них свои дела, — спокойно отреагировал Усков.

Дело № 23561.

Завершив осмотр квартиры, получив бессвязную, хаотическую информацию, следователь Петрушин сел думать тяжелую думу: что делать дальше. Молоток—на экспертизу, дактилоскопические отпечатки — в картотеку, это ясно. Далее, выжать все из судебно-медицинской экспертизы, и как можно скорее. Ну а самое главное — попытаться привести в какой-то порядок данные осмотра места происшествия и сконструировав предварительную версию. Сейчас это сделать трудно, материала явно недостаточно, но и полная неопределенность не годится, она угнетает, действует на нервы, парализует активность. На этом этапе лучше ложное знание, чем никакого вообще.

Итак, скорее всего убийство из корыстных побуждений, хотя возможна и инсценировка. Но это маловероятно. Убийца — хороший знакомый Ведниковой: маркировочная ленточка от рубашки, бирка от брюк. Хотя... может быть, и не знакомый, а новую одежду принес с собой, чтобы потом переодеться. Почему бросил ленточку и бирку на видном месте? Суетился, нервничал? А если он явился сначала с другой целью? Переоделся, повертелся в прихожей перед зеркалом: не морщит ли, не тянет ли, показался в обновке хозяйке дома, попили чаю или еще чего, а потом все это случилось. И тут уже было не до бирок... А может быть, специально подбросил, чтобы увести на ложный след? Ой, вряд ли, это уже из серии «про шпионов», мы в такие игры не играем. Хотя...

Телефон, накрытый подушками. Зачем? Чего он боялся, звонков? Всего боялся, панически боялся. И вел себя суетливо и панически. Дело, стало быть, днем было, ночью телефоны не звонят.

Кожаные перчатки в ванной. Если он был в перчатках, то почему бросил здесь же? Паника?

С нервическими типами работать и просто, и сложно. Просто потому, что много после себя оставляют. А сложность в том, что линия их поведения не укладывается в осмысленные, логические рамки. Ухватишься за какое-то звено, ну, думаешь, нащупал, теперь всю цепь вытащу. А эта цепь — бац и обрывается из-за какой-нибудь ерунды.

Ясно одно: злодей не был ни закоренелым, ни поднаторевшим. Примитивный, трусливый, озлобленный авантюрист сорок восьмого размера, третьего роста.

...Вечные «за» и «против», постоянные, непрекращающиеся сомнения и споры. Есть оппонент — хорошо, нет — следователь будет спорить сам с собой, мысленно. Сомнения и спор, их разрешающий,— единственная возможность не ошибиться и единственное средство исправить ошибку. Потому-то наш брат, следователь,— отчаянный спорщик. Спорит на работе, дома, с друзьями, спорит даже тогда, когда в этом нет никакой необходимости. Где можно и нужно промолчать, он обязательно встрянет с контраргументами. Тип занудливый и капризный. Дух противоречия свербит в нем круглые сутки, разве что на собраниях да в разговоре с начальством затихает ненадолго. Не представляю семью из двух юристов...

Следователь Петрушин очень боялся за судебно-медицинскую экспертизу, и его опасения оправдались. Эксперт не смог определить время наступления смерти Ведниковой с точностью не только до часа, но даже до суток. Труп пролежал в квартире не менее 5—10 дней — вот единственное, что мог сообщить врач. Все биологические явления, по которым определяется время смерти, исчезли, никаких объективных признаков не осталось.

А время нужно было следователю позарез! Причем и день, и час. Время — это отправная точка всего следствия. Нет времени— и тебя будут водить за нос всякими алиби до бесконечности, ты должен заранее настраивать себя на долгое, нудное, изнурительное дело. А это не прибавляет ни оптимизма, ни боевого духа, так необходимых следователю для уверенной работы.

Как мало известно о нервной системе следователя! Человек этот находится в постоянном разладе с самим собой, наедине со своими сомнениями и опасениями. Найду ли, раскрою ли, уложусь ли в срок? Что скажет прокурор, что скажет адвокат, что скажет суд? Арестовать или не арестовать? А вдруг не он, а вдруг не докажу, а вдруг убежит? И этих «вдруг» великое множество. Неопределенность, непредсказуемость, неизвестность. Постоянная угроза неожиданностей, постоянное состояние напряженности. А вокруг—горе и слезы, злоба и ложь, мольбы и надежды...

Да, а время смерти Ведниковой неизвестно. Таков факт. Судебная медицина сегодня, кажется, умеет все. Разрабатываются новые и новые методики, эксперты готовы ответить на такие вопросы, которые невозможно предвидеть. Наука дошла до частностей и намеревается провести их полную инвентаризацию: «методика определения направления движения трактора, сбившего человека, по перемещению внутренних органов», «диагностика повреждений, возникших при падении с лестничных маршей, с целью восстановления картины происшествия», «исследование повреждений, причиненных тупыми твердыми крошащимися предметами типа кирпич, засохшая глина, асфальт»...

А время наступления смерти Ведниковой (классический вопрос судебной медицины, с которого она и начала свое существование) установить невозможно. Оказывается, и у этой науки есть свои пределы.

Но кое-какой материл для размышления Петрушин все же получил. Во-первых, молоток, представленный на экспертизу, оказался не при чем; удар нанесен другим предметом, с ромбовидной поверхностью. Во-вторых, эксперт определил, что смерть Ведниковой наступила спустя два-три часа после приема пищи. И было даже установлено, какую пищу она принимала: сыр, хлеб, масло сливочное. Значит, скорее всего, это был завтрак. Это важно. Но без ответа на главный вопрос — день смерти — все повисло в воздухе. Как оказалось, Ведникова газет и журналов не выписывала, ее почтовый ящик был пуст, а значит, и эта возможность установления дня гибели исключалась тоже.

И все же следователь Петрушин нашел возможность, причем удивительную-, делающую ему честь. Но прежде, чем я расскажу об этом, попрошу читателя побороть неприятные ассоциации и ощущения. Детективная литература культивирует на своих страницах. эстетическую безукоризненность. И даже когда речь идет, скажем, о трупе, читатель по законам жанра не должен испытывать никаких неприятных ощущений, ему должно быть интересно и только. Но, коль скоро мое повествование сугубо документальное, придется несколько нарушить законы эстетики, иначе это будет уже другое уголовное дело и другая история, которую я не знаю.

Каким образом следователю Петрушину пришла в голову эта идея и была ли она вполне осмысленной, для меня остается загадкой. Может быть, он увлекся биологией, может быть, где-то что-то читал и случайно воскресил в памяти — не знаю. Но это была одна из тех находок, которые делают криминалистику живой; развивающейся наукой. Короче говоря, Петрушин обнаружил на трупе личинки мух, запаковал их в полиэтиленовый пакет и стал думать, что с ними делать. Позвонил на кафедру энтомологии биофака МГУ, посоветовался с учеными, ведающими всякими разными насекомыми, и назначил судебно-энтомологическую экспертизу. Когда судебные медики официально и окончательно объявили о своем бессилии установить точное время смерти, с биофака пришел пакет с заключением:

«1. Появление мух на трупе возможно только в дневные часы при температуре не ниже 14 °С.

2. После появления в квартире мухи могли отложить яйца в ближайшие полчаса, считая с момента появления.

3. В случае с исследованными видами мух, судя по температуре тех дней, личинки вышли из яиц через 4—6 часов после откладки.

4. Личинки, представленные на экспертизу, приобрели такой вид за шесть суток, т. е. для того, чтобы достичь такого возраста и размера при заданной температуре, им было необходимо время 6 суток».

Итак, теперь, чтобы узнать день смерти Ведниковой требовалось отнять от дня осмотра места происшествия шесть суток. Получалось 5 июля. Браво, Петрушин! Теперь, если установить, когда обычно завтракала Ведникова, можно узнать и час.

Возможности экспертиз огромные, но их надо уметь использовать. Грамотно поставить перед экспертом вопрос порой бывает неизмеримо труднее, чем на него ответить, потому что именно следователь ищет и оценивает возможности науки применительно к конкретному факту расследования.

Судебно-медицинская экспертиза волос, например, давно стала делом повседневной практики. По ним определяют пол человека, группу крови. Кажется, ничего большего от них не ожидают. Но однажды случилось так, что волос оказался единственным источником информации о подозреваемом лице и следователю было недостаточно тех данных, которые обычно получают в результате таких экспертиз. Он захотел большего. Волос оказался с корневой луковицей, и следователь решил попробовать назначить не судебно-медицинскую экспертизу, а генетическую. И вот приходит заключение: в клетках луковицы имеются ядра с У-хромосомой и двойной хромосомой в генетическом коде. К тому времени наука уже доказала, что подобная хромосома является аномальной и встречается лишь у 2—3 человек из десяти тысяч. Этим людям свойственны определенные признаки: сухопарое телосложение, сутулость, рост на 10—15 см выше роста родителей, агрессивность, пониженный интеллект. Дальнейшее было, как говорится, делом техники.

Дело № 23385.

В ресторане, как и всегда перед закрытием, было шумно и дымно. Гремела музыка. Люди за столиками старались перекричать друг друга, а оркестр старался перекричать людей. Солист с гитарой выводил высоким девичьим голосом слова популярной песни:

Как прекрасно все, что с нами было,

Как прекрасно все, что с нами будет!

Посетителям ресторана было весело и приятно. За столиком у стены сидели пьяные Усков и Веник. Усков был возбужден, раскраснелся, вспотел. Веник вел себя, как всегда, сдержанно и меланхолично.

— Коблер-шампань пил? — донимал Усков Веника. — Ну, пил, скажи?

Веник осоловело смотрел на Ускова, не понимая, чего от него хотят.

— Коблер-шампань! У-у-у, это же... это же... Коблер-шампань! — восторженно рассказывал Усков Венику. — Официант, коблера-шампаня! И чтоб быстро! Всем коблера-шампаня, всем! — он показал широким жестом на зал. — Подается со льдом в мадерной рюмке.

— В модерновой, — поправил Веник.

— В «мадерной» говорят, дурашка, — снисходительно объяснил Усков.

На кураж денежных клиентов официант отклинулся быстро и предупредительно:

— Сейчас сделаем.

В один момент он доставил на подносе два фужера, в которых содержалась странная многослойная смесь с яичным желтком на дне.

— Друг, спасибо, вот уважил, вот уважил! Aлoe любимое коблер-шампань...— Усков умильно смотрел то на фужер, то на официанта, затем достал из бокового кармана пиджака «красненькую» и припечатал ее к ладони официанта. — Это отдельно за коблер-шампань и за то, что человек ты хороший, хор-роший!

Официант с достоинством кивнул в знак согласия и благодарности.

— Веник, за наше с тобой счастье в личной жизни и... и... Успехи в работе. Поехали.

Звонко чокнулись. Усков, широко разинув рот, одним глотком пропустил в себя содержимое фужера. Веник недоверчиво, но с некоторым интересом осмотрел фужер, ухмыльнулся такому диву, чтобы желток в стакане, осторожно, интеллигентно отпил, а потом опрокинул все в рот, как и полагается, да так и застыл с полным ртом, а затем, нависнув над фужером, возвратил все выпитое вместе с яичным желтком обратно в сосуд.

— Желток не прошел, — добродушно объяснил он, передергивая плечами и намереваясь предпринять вторую попытку.

— Ну деревня, ну деревня! — засмеялся Усков. — Это же коблер-шампань, дурашка! Это же не сивуху мануфактурой занюхивать. Здесь тебе сразу с закусью дают: выпил — скушай

яичко, будь любезен. Это и есть культурная и красивая жизнь.

Веник потихоньку выплеснул под стол содержимое фужера, налил в него водки и выпил залпом.

— Ничего, Веник, привыкнешь. Я тоже не сразу... Красиво хочется жить, Веник, чтоб как коблер-шампань... Скитаемся собаками, ни кола ни двора. Смотри, как люди живут,— Усков оглядел зал. — А мы, Веник? Что мы хорошего видели? Деньги, Веник, надо тратить па хорошую, красивую жизнь. И не жалеть. И людям чтобы зла не делать, понял?

— Не-е, не делать! — горячо подтвердил Веник.

— Люди — хорошие, они нас не обижали, — в голосе Ускова зазвенела слеза.

— А... — заикнулся Веник.

— Про то забудь, то ошибка, зла не держи. Это плохо. Мы тоже ошибаемся. Что, думаешь, не ошибаемся?

— Ошибаемся, — честно подтвердил Веник.

— Вот видишь. Надо прощать. Мудрость жизни... прощать.— Усков стал пьяно заговариваться, сник, подремал немного с полузакрытыми глазами. Но снова встрепенулся, разлил по рюмкам. «Да я Алеша — косая сажень», — попробовал голос. «Да я Алеша...» — заблажил и нетвердо поднялся из-за стола. — Сейчас,— Усков в восторге потряс кулаком, — сейчас я... мы...

Он направился к оркестру, долго убеждал музыкантов, совал им большие деньги, доплачивал, не считая, пробовал петь, демонстрируя возможности: «Да я Алеша — косая сажень». Наконец оркестр заиграл, а Усков в состоянии эйфории у оркестровой площадки все дирижировал, дирижировал...

Дело № 23561.

«Типовые версии по делам об умышленных убийствах» — эта брошюра поступила в библиотечку Петрушина совсем недавно и прибегать к ее услугам ему пока не приходилось. Пособие родилось после статистического обсчета большого числа дел, расследованных в разное время и в разных местах. Это была попытка использовать теорию вероятности для построения версий.

Как известно, в случайных событиях, если рассматривать их во множестве, видна определенная закономерность, часто совершенно необъяснимая. Почему, например, почта страны фиксирует ежегодно почти одно и то же количество писем, отправленных без указания адреса получателя? В каждом конкретном случае это понятно: рассеянный человек, забыл, бывает. Но почему подобная забывчивость так последовательно себя проявляет в большом числе фактов? Или другой пример: человек выпил, нахулиганил, попал в милицию. «Это случайность, больше не повторится,— хором заверяют родственники». Резон есть, конечно. Если бы не выпил, если бы не подвернулся под горячую руку «этот тип в очках», к тому же некурящий, может быть, ничего бы и не произошло. Но в масштабах страны подобные «случайности» сливаются каждый год примерно в одну и ту же цифру с незначительными отклонениями в ту или другую сторону. «Закон больших чисел», — констатируют статистики.

Этим-то законом и решили воспользоваться ученые, чтобы помочь следователю в самом трудном его деле — выдвижении версий по крайне ограниченным исходным данным. Вот как выглядит один из частных выводов этого исследования: «Если убийство лица мужского пола в возрасте до 23 лет путем нанесения одного ранения совершается в месте массового культурного отдыха (клуб, кинотеатр, парк и т. д.), то убийцей с вероятностью 75% является лицо мужского пола в возрасте 17—22 лет, состоящее в родственных или иных связях с потерпевшим и проживающее в радиусе 300—1500 метров от места происшествия».

Кажется, что все проблемы розыска близки к разрешению: циркуль и план местности идут на смену громоздкой криминалистической технике, преступник вычисляется путем подстановки в формулу недостающих элементов. Найти искомое на «кончике пера» — это ли не мечта сыщика! Но победу мешает торжествовать вероятностный характер результата. То, что только вероятно,— еще не факт. А правосудие приемлет исключительно факты и одни только факты.

Ну а для выдвижения и проверки версий это вполне годится. Задействовав наиболее вероятную версию и отложив до срока менее вероятную, следователь вернее и быстрее может прийти к нужному результату.

У следователя Петрушина появилась неплохая возможность проверить предсказания ученых, а у последних соответственно — помочь Петрушину в раскрытии преступления.

Итак, подставляем условия задачи: а) убийство из корыстных побуждений, б) совершенное в квартире, в) в отношении женщины, г) посредством нанесения одного ранения, д) с последующей попыткой поджога. Смотрим на результат. Кто же преступник? Пол мужской, возраст 33—36 лет. Отношения с потерпевшей: а) знакомый по месту работы или жительства (66,7% вероятности), б) случайный знакомый (33,3%). Характеристика: пьянство, антиобщественное поведение: судимость за кражу, хищение, грабеж, хулиганство (66,7%). Местожительство: в 100— 400 метрах от места преступления, как исключение, далее — до 1 километра. К этому можно добавить 48 размер, 3 рост. Модель готова, можно двигаться дальше.

Самый главный сейчас вопрос — кто звонил, кто сообщил о преступлении и как звонивший об этом узнал, ведь квартира Ведниковой была закрыта на три замка и никаких следов взлома или действия отмычкой не обнаружено. Следователь Петрушин дал поручение уголовному розыску установить это лицо, при этом подумал, что угрозыск не будет в восторге от такого задания: легко сказать, да трудно сделать. Найти звонившего может оказаться ничуть не проще, чем найти самого убийцу. Следователь это понимал, но искать — дело розыска, их проблема, ц как ее решить, они должны знать.

Вскоре из милиции пошли рапорта.

«Проверкой установлено, что жильцам дома, где проживала гр-ка Ведникова, о ее смерти известно не было, никто из них ничего подозрительного не замечал, в милицию не звонил».

«Докладываю, что гр-ка Нежевская, осуществлявшая уборку лестничных клеток в доме, где совершено убийство, ничего по существу происшедшего не знает. Ничего не знает также почтальон Старосветова, обслуживающая этот дом».

«Доношу, что произведенным мною опросом лиц пенсионного возраста близлежащих домов каких-либо данных, интересующих следствие, не добыто».

Отрицательный результат — это, конечно, тоже результат, но лучше бы уж сразу положительный, пусть и не такой скорый, иначе в деле могут оказаться сплошные «не»: не добыто, не установлено, неизвестно. Бумаг много, а толку мало. Хотя, конечно, люди работали и должны отразить результаты работы, придраться не к чему.

Через день участковый явился к следователю лично и привел с собой преклонных лет даму, с яркими белокурыми волосами. Он шепнул следователю, что эта женщина, по фамилии Волкова, живет в доме напротив дома Ведниковой и имеет сообщить нечто важное.

— Однажды я проснулась с болью в сердце, — поведала Волкова.— Уже занимался рассвет. Я приподнялась и взяла с тумбочки таблетку валидола. И тут вижу, что моя собачка Тиночка не спит и ведет себя как-то необычно: волнуется, дрожит, будто чего боится. Я стала успокаивать ее и вдруг услышала два протяжных крика: «Помогите! Помогите!» Они прозвучали один за другим. Голос был женский, мягкий. Думаю, что кричала женщина средних лет. Потом все стихло, и тишину уже ничто не нарушало. Спустя несколько дней я узнала, что в доме напротив убили женщину, это меня буквально потрясло.

— Когда это происходило? — спросил следователь.

— Точно не помню. Мне кажется, или в ночь с третьего на четвертое или с четвертого на пятое.

— Июля?

— Естественно.

— День недели не вспомните?

— Боюсь, что нет. Я пенсионерка, и все мои дни так похожи один на другой.

— В милицию вы не звонили?

— Нет, что вы!

— И все же давайте уточним, когда заволновалась ваша собачка— до или после крика о помощи?

— Здесь нечего уточнять, — обидчиво ответила Волкова,— конечно, до крика.

Усомнись сейчас: не пригрезилось ли? — и недолго до неприятностей, можно и жалобу схлопотать за оскорбление недоверием. Как же, ведь своими ушами слышала! И все же собака, предчувствующая преступление, это что-то невероятное.

Петрушин отнесся к показаниям Волковой с предубеждением, и его можно понять. По времени все это явно не совпадало. «Не ночью—после завтрака», — протестовал мозг. Что ни говори, а информация, противоречащая версии, воспринимается труднее, чем ее подтверждающая. Происходит невольное, незаметное уверование в то, что ты сам, своим умом определил как предположение и не более. И хочется уже, чтобы все текло гладко, без противоречий, лишь дополняя и развивая это предположение. Но так не бывает. Противоречия неизбежны. Математическая последовательность и стройность доказывания в уголовном расследовании недостижимы.

И тем не менее показания Волковой должны стать документом и занять свое законное место в материалах расследования, хоть верь им, хоть отвергай их. Это этап поиска, и нельзя заранее поручиться, что самая невероятная поначалу информация не станет потом достоверным фактом.

Петрушин попросил участкового инспектора узнать, не отмечались ли в период времени, указанный Волковой, какие-либо другие происшествия. Преступлений зарегистрировано не было, по поводу аморального поведения никто не жаловался — это участковый установил быстро. Есть, правда, одна беспокойная семейка в доме неподалеку: пьют, скандалят, но в интересующее следствие время эксцессов там тоже не было. «...Кроме того, докладываю, что произвел обход всех квартир, окна которых выходят во двор дома Ведниковой. В беседах жильцы пояснили, что криков о помощи в указанное гр-кой Волковой время они не слышали, как не слышали и в другое время». Конечно, ведь у них не болело сердце и не волновалась собачка... А может быть, смерть наступила после ужина? Позднего ужина, часов в двенадцать? Тогда как раз соответствует показаниям Волковой и экспертизе не противоречит...

Вскоре к делу прибавился новый документ такого содержания: «На ваш запрос сообщаем, что имеющиеся на представленной контрольной ленте цифры обозначают следующее: 508 — шифр модели, 43 — размер сорочки, 3 — рост сорочки, 503 — прейскурант, 1507 — группа ткани, 82088Б — артикул ткани, 9-80 — цена по прейскуранту, ЖЖ — жесткая прокладка в воротнике и манжетах, 0-45 — надбавка за жесткость, 10-05 — цена сорочки с надбавкой, 7 — месяц изготовления, 77 — год изготовления».

Под вечер в кабинет следователя постучала женщина средних лет.

— Меня прислали из милиции, — объяснила она. — Надо хоронить, а разрешения не дают, к вам послали.

— Кого хоронить?

— Сестру.

— Ведникову?

— Ведникову.

— Значит, это вы звонили?

— Я.

— А почему же сразу не явились?

— Хоронить надо... — в скорбной прострации проговорила женщина.

— Фамилия, имя, отчество?

— Ведникова Вера Ивановна.

— Год рождения?

— 1941-й.

— Где работаете?

— В гастрономе, продавец овощного отдела.

— Местожительство?

— Оружейный переулок, 3, квартира 7. Недалеко от Лели жила — она в Среднем Каретном.

— Рассказывайте, — нетерпеливо попросил следователь.

— Что рассказывать... Шестого июля, в воскресенье, Леля обещала прийти в гости и не пришла. Я позвонила — телефон не отвечал. «Наверное, на дачу уехала», — подумала я. Леля была в отпуске. Потом я еще несколько раз звонила, а 11 июля послала мужа узнать, не случилось ли что. У нас были ключи запасные от Лелиной квартиры, она дала нам на всякий случай — вдруг дверь захлопнется или еще что. Вернулся муж — на нем лица нет. Сказал, что Леля убита, в доме все перевернуто. Тут я и позвонила в милицию.

— Кого-нибудь подозреваете?

— Да кого же подозревать? Бандит какой-то. Не знаю... Леля была осторожной: прежде чем открывать кому, в форточку выглянет.

— То есть как?

— Дверь в подъезде с кодом, а к себе в квартиру она еще и звоночек от двери вывела — сама открывала, кодом никто не пользовался. Кто позвонит — ей в форточку видно. А когда свои приходили, звонили предварительно по телефону. Осторожной была...

— Она чего-нибудь боялась?

— Да побаивалась. Анна Ивановна, когда умерла, все Леле оставила. А женщина она была богатая, состоятельная. Там много всего: драгоценности, хрусталь, картины какие-то дорогие. Все Леле досталось. Боялась она, что ограбят. Как-то рассказывала, что приходил к ней товарищ детства — фамилию не знаю — пьяный был, зыркал, говорит, по сторонам, как наводчик. Так и сказала: как наводчик. А после его ухода пропала золотая брошка. Больше, сказала, никого не пущу... Да, еще родственники Анны Ивановны очень недовольны были, что все наследство досталось Леле. После смерти Анны Ивановны даже скандалили на поминках, требовали свою долю, хотели самовольно что-то взять. Тут уж и мне пришлось вмешаться, пристыдить. Потом Леля и сама засомневалась: вот, говорит, пройдет немного времени и отдам что-нибудь, но не квартиру, конечно. Собиралась продать часть хрусталя и пожить получше. Она ведь в жизни ничего хорошего не видела — так, полудочь, полу-прислуга, все перешивала из старого, все в обносках ходила. Мы с Лелей — двойняшки, обе в детдоме воспитывались. А потом Анна Ивановна Лелю забрала, а я осталась. Обидно, помню, было, долго плакала, скучала. Она мать нашла, а я последнее потеряла. Однажды приехали проведать — Леля вся свеженькая, домашняя, ухоженная, с шелковыми бантами. Как будто подразнить приехали меня, замухрышечку безродную. Прянички передали и уехали. Леля, правда, поплакала, но быстро успокоилась. А я... Я все просила Анну Ивановну взять и меня к себе, обещала, что очень хорошей буду, лучше Лели. Леля даже обиделась. Больше они не приезжали, слава богу. Ну да ладно, все в прошлом... Только я живу вот, худо-бедно, а Лели нет, опять я ее потеряла.

— Вы замужем?

— Да как сказать... Замужем в общем, но не зарегистрированы.

— А что так?

— Муж был женат до меня, но там у него не ладилось, ушел он. И вот живем, уже четыре года живем. Жаловаться не могу: спокойный, не пьет — так, возьмет четвертинку, и на весь выходной хватает.

— Почему же не регистрируетесь?

— С жильем проблема. Он не хочет оттуда выписываться, чтобы жилплощадь не потерять, и не подает на развод. Вот будем думать.

— Какие драгоценности были в доме?

— У кого, у нас?

— Да нет, у сестры.

— Не помню, к чему мне их драгоценности считать. Украшений у Анны Ивановны было много, не меньше трех перстней надевала за раз. Леля все это не носила, стеснялась, не для нее это.

— Как вы думаете, могла сестра впустить в дом незнакомого человека?

— Ой, вряд ли.

— Значит, это дело рук кого-то из знакомых?

— Откуда мне знать? При Анне Ивановне дом был как проходной двор, двери не закрывались. А потом народу стало поменьше, в основном приходили из кружка. Скоро Леле это надоело: еле успевала полы подтирать, да и давление, а они шумят, бренчат. В последнее время спокойнее стало.

— У сестры были друзья, подруги?

— Да как сказать... Знаю, что одна подруга была, с детства еще, Когтева Любовь. А больше не знаю.

— Из мужчин знакомые были?

— По-моему, только те, которые к Анне Ивановне приходили. О других она мне не говорила.

— А может, у нее были планы на замужество?

— Никого у нее не было, уж это Анна Ивановна постаралась. Купила ее добром, чтобы сиделка была на старости лет.

— Кто чаще всего приходил в дом вашей сестры?

— Да эти, из кружка. Их человек шесть: Пашка Михнюк, остальные девицы — Соня, Катя, Нина Буторина, Ирка —всех их не помню.

— А что из себя представляет этот, Михнюк?

— Теленок, ко всем ластится, всех обцеловывает. Так, непонятно, мужик — не мужик...

Дело № 23385.

С уверенностью ревизоров Усков и Веник обходили цветочные ряды колхозного рынка. Приценивались, походя обсуждали конъюнктуру. Подошли к прилавкам с посадочным материалом: семена, луковицы, рассада.

— Смотри-ка, сколько их здесь, Веник, — завистливо отметил Усков. — Это же какой резерв! Вот барыги, вот барыги? Плохо работаем, Веник, плохо.

Лицо Ускова неожиданно посуровело. Узнав одного из своих клиентов, он рванулся к прилавку.

— Торгуем, хозяин? — спросил вкрадчиво. — И почем сортосмесь?

— Это, —объяснил продавец рассеянно, показывая на кучку луковиц, — 25 копеек, это — 15.

— Кучка?

— Штука, ты что! — возмутился хозяин и... узнал Ускова. г— Ах, это вы, здравствуйте, — сказал смущенно.

— Здравия желаем. А как же насчет соглашения? Что ж, так и будем наживаться на благодатной государственной почве, в смысле земле?

— Да вы долго не приезжали, вот я и решил...

— Будем регистрировать, — произнес Усков решительно и угрожающе.

— Не надо регистрировать. Я вот допродам и больше не буду.

— В последний раз, хозяин. У меня ведь терпение не железное, я могу сорваться. Пошли, Вениамин Агафонович.

А следом за Усковым и Веником вдоль цветочных рядов продвигался странный человек в белой кепке. Подошел к прилавку с посадочным материалом.

— Почем лук? — поинтересовался.

— Это луковицы тюльпана, — обиженно ответил продавец.

— Тогда почем луковицы? — поправился человек в белой кепке.

— Это, — показал продавец на кучку, — 25. копеек, это—15.

— Фью, — присвистнул человек, — дороговато... А. почему такая разительная разница?

— Это луковицы первого разбора, это — второго.

— Ага, теперь ясно, так бы сразу и сказал. Тогда одну. — первого и одну — второго.

Рассчитавшись, странный человек в белой кепке ловко про-жонглировал купленными луковицами и спрятал их в карман.

В торговом зале цветочного магазина «Природа» тот же человек подозрительно внимательно знакомился с цветочной продукцией. Ходил вдоль прилавка, рассматривал ценники, что-то соображал, подсчитывал про себя. Подошел к прилавку с цветочным посадочным материалом: семена, луковицы. Покопался в луковицах, взял одну, вторую, пощупал, помял.

— Что за цветок? — спросил у продавщицы.

— Тюльпан, — капризно и неохотно ответила девушка.

— И сколько стоит?

— Гражданин, там же цена есть, смотреть надо.

— Ага, ясно. Заверните три штуки.

— Три? — продавщица хотела покрутить пальцем у виска, по не решилась.

— Три, три, — охотно подтвердил странный человек в белой кепке, — на балконе посажу.

Синие «Жигули» затормозили у калитки сельского подворья. Человек в белой кепке окликнул хозяина.

— Тюльпаны есть?

Хозяин смотрел непонимающе и подозрительно.

— Ну, тюльпаны, луковицы, — уточнил человек.

— Я все сдаю заготовителям, — с достоинством ответил хозяин.

— А я и есть заготовитель. Райпотребсоюза.

— Только что сдал, — в смятении объяснил хозяин.

— Жаль, жаль... А почем сдали?

— По десять копеек.

— Сортосмесь?

— Ее.

— Ага, ясно. Не покажете, что за смесь? Что-то осталось, наверное? Я, может, и больше бы дал.

Пошли к сараю. Хозяин показал кой-какие остатки.

— Н-нда, не густо, — сказал человек с сожалением. — Штучки три на пробу возьму? Держите, — он отсчитал 45 копеек и двинулся к машине.

Хозяин, в расстройстве от упущенной выгоды, проводил его долгим взглядом.

Дело № 23561.

Допрос Сапогова — фактического мужа Веры Ведниковой — ничего нового не прибавил, хотя Сапогов и был самым первым человеком, оказавшимся на месте происшествия.

Он рассказал, что 11 июля по поручению жены пошел навестить Лелю. Подходя к дому, обратил внимание на то, что форточки в ее квартире распахнуты, тогда как перед уходом из дому она всегда их закрывает. У двери подъезда позвонил, но Леля не открыла. Тогда имевшимся ключом он открыл дверь, поднялся на второй этаж к квартире Лели, позвонил еще раз, но тоже безуспешно. Долго возился с ключами, пытаясь открыть дверь, но оказалось, что она закрыта только на защелку.

То, что обнаружил Сапогов в квартире, Петрушину было известно и без того. Когда увидел Лелю мертвой, пояснил Сапогов, ему стало дурно, и он выскочил из квартиры. Дома все рассказал жене, и та позвонила в милицию.

Сапогов подтвердил осторожность Лели Ведниковой, ее боязнь посторонних людей, которая усилилась и стала особенно заметной в последнее время. В общем все шло к тому, что убийство совершено одним из тех, кто имел доступ в дом потерпевшей и пользовался ее доверием.

«Одним из тех» был и сам Сапогов. Человек как человек — кряжистый, упитанный, с крепкими задубелыми руками, привыкшими иметь дело с вещами явно тяжелее шариковой ручки. Работал водителем автобуса, не судим. Среднего роста, среднего возраста, во всем «по серединке», без отклонений и особых признаков. Лицо типичное, плохо запоминающееся. В толпе незаметен, «как все».

И все же Петрушин присматривался к Сапогову, выискивал в его облике что-то такое, что могло бы выделить его из толпы, нарушить впечатление усредненности. Хотя Петрушин был следователем со стажем и повидал немало, но он сохранил в себе наивную убежденность в том, что человек, посягнувший на жизнь себе подобного, должен обязательно чем-то выделяться, нести в себе что-то аномальное, в том числе и во внешних проявлениях. У преступников, разоблаченных им, он всегда находил это «что-то»— во взгляде, блеске или пасмурности глаз, в тембре голоса или интонации, в движении рук и пальцев. Но когда перед ним представали люди, еще не клейменные знаком преступника, вся его физиономистика летела к черту, засечь «особые признаки» не удавалось. И никогда не было, чтобы внутренний голос при первой же встрече безошибочно указал: «Это он». Не раз Петрушин сокрушался, что прозевал в нужное время столь очевидные теперь приметы, но, приобретая, казалось бы, опыт, он всякий раз обнаруживал полную неопытность в делах, подвластных шестому чувству.

Сапогов сидел спокойно, перед представителем власти не угодничал.

— Чем вы занимались в день происшествия? — как бы между прочим осведомился Петрушин, используя банальную безобидную хитрость.

—Это когда?—после некоторого замешательства переспросил Сапогов.

— Пятого июля.

— На работе был, — не задумываясь, ответил Сапогов.

— Это была суббота. Вы по субботам работаете?

— Если суббота, то нет, у меня пятидневка.

— И чем вы занимались?

— Это надо вспомнить. Сейчас... — Сапогов наморщил лоб.— Я ездил в пивбар у Тишинского рынка.

— Ну и как?

— Попил.

— С креветками?

— С креветками. Там всегда креветки дают.

— Это когда было?

— С утра ездил, часов в одиннадцать.

— А потом?

— А потом дома был.

— Весь день?

— Весь день.

Это вопросы уже к подозреваемому, а не к свидетелю. Если подозрения не имеют под собой достаточно твердой почвы, задавать их всегда рискованно. В любой момент можно ожидать вполне законного контрвопроса: «А на каком, собственно, основании?..» И тогда останется либо извиниться, либо парировать чем-нибудь жалким, типа «вопросы задаю я» — кому что подходит.

Вообще Петрушин попал в щекотливое положение. Знакомых этого дома может быть много — как их просеять с наименьшими издержками? Подозрения, даже в самой мягкой, косвенной форме, ни у кого энтузиазма не вызывают. Хорошо вот, что Сапогов правильно понял трудности следователя и не стал «качать права». А где гарантия в том, что и другие отнесутся с пониманием и добровольно укротят свое благородное негодование ради столь же благородной цели торжества справедливости?

В папке с делом документов все прибавлялось.

«Сообщаем, что, по данным маркировочной ленты, модель сорочки № 508 изготовлена 4.07.1977 г. и за период с 5.07.77 г. по 8.07.77 г. была отправлена в магазины «ЦУМ», «Руслан» и в Новокаширское отделение Каширского торга. И. о. директора фабрики «Москва» Прошлецов».

«Справка. Интересующие вас сорочки модели № 508 были в продаже 5 июля 1977 г. Зав. секцией «Сорочки» магазина «Руслан» Крупина».

«Справка. Сорочки модели № 508 были полностью проданы 5 июля с. г. в основном здании ЦУМа. Зав. отделом Лепина».

«Директору швейной фабрики «Москва». В связи с расследованием уголовного дела прошу по представленным данным маркировочной ленты выдать под расписку предъявителю сего одну рубашку и образцы тканей, из которых она шилась. Следователь Петрушин».

«Управляющему Московской швейной базой «Росторгодежда». В связи - с возникшей необходимостью прошу отпустить эталон-образец брюк мужских, модель № 75422, артикул 1156-16 сроком на 10 дней. Следователь Петрушин».

Петрушин зря нервничал, время убийства Ведниковой оказалось возможным установить и по времени изготовления и продажи рубашек модели № 508. Поистине все в этом мире завязано в один узел, и прав поэт: сдунешь с ладони сережку ольховую — и чем это обернется, никто не скажет.

Еще подозреваемый не фигурировал даже в предположениях, а следователь Петрушин уже готовил тылы, как говорят юристы, доказательственную базу. Поскольку все одновременно делать невозможно, важно хорошо рассчитать, что за чем_; должно следовать, чтобы потом что-то из чего-то могло вытекать и следствия не шли впереди причин.

Намерения Петрушина были вполне определенны: заполучить образцы сорочки и брюк и попытаться обнаружить такие же у подозреваемого, а потом экспертным путем установить, что обрывок маркировочной ленты, найденный на месте происшествия, и то, что осталось от этой ленты на рубашке, составляли когда-то единое целое. Экспертиза невесть какая, не чудо НТР. Концы оборванной ленточки состыковываются, фотографируются и многократно увеличиваются. Теперь милости просим засвидетельствовать: каждая ниточка нашла свое продолжение, волосок сомкнулся с волоском, оборванные связи восстановлены, все опять стало единым целым. Конечно, шансов на такой исход может оказаться и немного, но кто их считал? Убийца вполне может уничтожить рубашку, но может и сохранить: жалко, все же вещь. Убийца — человек жадный, это определенно, иначе бы не пошел на такое.

Рассчитывать на глупость преступника следователь имеет такое же полное право, как и на его коварство. И даже более того, рассчитывать на глупость предпочтительнее, чем на всякие хитрости и каверзы, — доказано практикой. Убийцы в большинстве своем субъекты ущербные и по части нервов, и по части интеллекта. Наука криминология говорит, что лишь около 10 процентов из них совершают преступления по заранее рассчитанному умыслу. Остальные — из пещерной ярости, плохо контролируемой недоразвитым сознанием. Животного в них больше, чем человеческого.

Дело № 23385.

За приставным столиком кабинета Бурдина сидело два человека. Шел деловой разговор.

— ...Это очень нужное дело, очень. Мы окажем вам. всяческое содействие. Действительно, как-то зачахло наше движение «зеленых патрулей». А ведь это большая помощь, да и, воспитательное значение трудно переоценить, — Бурдин говорил убежденно, горячо, заинтересованно.

Но разговор неожиданно и грубо прервал телефонный звонок.

Повесив трубку, он какое-то время удрученно молчал. Затем, вздрогнув всем телом и как бы сбросив оцепенение, не глядя на собеседников, изрек деревянным, механическим голосом;

— Вовлечение широких слоев населения в общественную работу по охране, рациональному использованию природных богатств— задача большого значения. Воспитание у населения чувства любви и бережного отношения к природе... — голос его крепчал, набирал силу и уверенность.

Забит до отказа рабочий день Николая Семеновича Бурдина. Вот и сейчас, не успел решить дела с общественниками, а в приемной его уже ждут, и все неотложное, все срочное. Пришли заместитель его Симонин и главбух Софья Ивановна Скрябина.

— Опять претензии от потребителя, — сказала раздраженно Скрябина. — И ведь правильно жалуются, это же черте что, шарашка какая-то! Надо прикрывать лавочку.

— Вот это да! — энергично вмешался Симонин. — Как вы все просто решаете: прикрыть — и никаких забот. Софья Ивановна, миленькая, мы же бедны как церковные крысы. Посадочный материал— это единственный источник средств для нашей скромной организации. Это единственное, что нам помогает свести концы с концами. Это просто счастливая находка! Как же вы, бухгалтер, можете так рассуждать?

— Все это я уже слышала. И вновь повторяю: не можем обеспечить качества продукции, нечего и браться. Тем более что оптовые операции такого рода вообще не для нас.

— Софья Ивановна права, — вяло вступил Бурдин, — мы должны повысить качество...

— О чем мы говорим? — упорствовал Симонин. — Это что — галоши? Это же цветы, товарищи! Одному нравятся тюльпаны, другому — лютики, третьему — этот, как его... львиный зев. Ну и что? При чем тут качество? Да и потом, мы не выращиваем цветы, мы их закупаем. Что дают, то и берем. Неужели это непонятно?

— Тогда надо привести в соответствие цены, — не унималась Скрябина.

— Да, да, цены, — поддержал Бурдин.

— Так... Значит, предлагаете обанкротиться, — Симонин многозначительно посмотрел на Бурдина. Бурдин виновато опустил глаза. — Не понимаю... Ведь если мы снизим цены, то лишимся прибыли. Вы этого хотите, Николай Семенович?

Бурдин неопределенно пожал плечами.

— Тут неизвестно, чего больше — прибыли или неприятностей, — брюзжала Скрябина.

— Софья Ивановна, вас нервируют претензии? Хорошо, беру IX на себя, — попробовал пойти на компромисс Симонин.

— А может быть, все-таки насчет цен подумать? Нет ли какой-то возможности... — робко возвратился к проблеме Бурдин.

— Надо с заготовительными ценами разобраться, не много ли мы платим, — заявила Скрябина. — Этот коробейник, как его... лупит с нас, небось. Что-то он уж больно приохотился.

Бурдин заерзал на стуле, стал теребить футляр от очков, перекладывать бумаги с левого угла стола на правый.

— Ну, знаете, — занервничал и Симонин, — это уже похоже на... прокуратуру какую-то. Я думаю, такой тон нас не украшает.

— Да, действительно, — подтвердил Бурдин.

Дело № 23561.

Следователь Петрушин выложил на стол 14 адресных книжек Анны Ивановны Ланской-Грюнфельд и приступил к составлению своего собственного алфавитного списка друзей и знакомых этого дома. 495 фамилий. Вот бы выстроить их, этих людей, всех в ряд и пройтись вдоль шеренги с прищуренным взглядом. Неужели этот один так и остался бы неопознанным? Неужели он ничем не отличается от всех остальных? Петрушина одолевала все та же мысль.

Когда-то, лет сто назад, итальянский тюремный врач Чезаре Ломброзо, насмотревшись вдоволь на своих пациентов и удручившись скудным однообразием их физиономических признаков, выдвинул сенсационную идею о врожденном преступнике. Эта врожденность, заключил Ломброзо, отпечатывается прежде всего на внешнем облике. А чтобы не быть голословным, он приступил к антропологическим исследованиям. Результатом явились составленные им характеристики и признаки внешнего облика разных категорий «врожденных» преступников. Фигурировали и тяжелые челюсти, и тонкие губы, и отвислые уши, и угрожающе развитые надбровные дуги, и, само собой, узкий лоб. Теперь, похвалялся погрязший в трясине позитивизма натурфилософ, я могу узнать врожденного преступника даже по фотографии. Но когда ему предъявляли разные фотопортреты, он все больше указывал на членов парламента и иных представителей родовитой аристократии. Ломброзо, надо отдать ему должное, не тушевался и уверенно настаивал на истинности своих выводов. То, что этот человек — маркиз, надменно заявлял антрополог, еще не значит, что его будущее будет чистым и безупречным (благо, что и Ломброзо, и его оппонентам примеров было не занимать). И тем не менее подобные предсказания признавались неубедительными. Ломброзо пришлось отказаться от многих своих чересчур категоричных выводов и встать на более умеренные позиции. Но они оказались столь же шатки. Не знаю мотивов, которыми руководствовался итальянский врач при создании своей теории, но вполне допускаю, что нечто подобное могло родиться и из уважения к человечеству, от органического неприятия мысли, что и те и другие ничем не отличаются и ничего нельзя заведомо гарантировать.

В список Петрушина попали только мужчины. Леди Макбеты— явление нынче редкое. Оказалось их не так уж и много — 87 человек, 53 из них жили в Москве. Этих людей предстояло «рассортировать» по возрасту. «Пенсионеров долой. Типовая версия дает ориентировочный возраст от 33 до 36 лет». Петрушин задумался, покусал кончик шариковой ручки, порядочно уже обкусанный, и решил на всякий случай расширить диапазон до 55 лет, так сказать, до границ физической активности. «Методика методикой, а дело расследовать мне, — подумал Петрушин.— Учесть судимость и антиобщественное поведение надо, тут ученые правы, хотя и без них давно известно, что плохими делами занимаются чаще всего те, кто и раньше хорошими делами мало занимался. А вот насчет местожительства — это уж дудки! Это мы высчитаем потом, когда раскроем преступление. Представляю, как обхохочутся надзирающие инстанции, ограничь я поиски радиусом в один километр... Оставить тех, у кого сорок восемь третий рост»,

Немногое осталось от типовой версии. Но Петрушин, похоже, и этим немногим решил пренебречь. В план расследования был включен пункт «проверить возможную причастность к преступлению кого-либо из службы быта: сантехники, ремонтники, электрики, газовщики и т. д. Нужно ли так расширять круг лиц? Перестраховка, типичная перестраховка, стремление учесть все возможные варианты, чтобы не дать повод для начальственных придирок. Перестраиваться надо, следователь Петрушин. В дверь стучится самая передовая наука, XXI век на пороге. Надо смело внедрять в практику все новое, прогрессивное. Ну да, конечно... Следователя никто не упрекнет в чрезмерном расширении диапазона расследования, разве что о сроках напомнят деликатно. Но если случится, что дело застопорилось, забуксовало, тут ему скажут многое: пошел на поводу одной версии, проявил ограниченность, упустил возможность собирания доказательств по другим направлениям и так далее. Следователь Петрушин это слышал тысячу раз и сделал для себя соответствующие выводы.

И снова документы:

«Докладываю, что произведенной мною проверкой установлено, что гр-ка Ведникова за услугами по ремонту квартиры в пункт «Ремонт квартир» не обращалась».

«Доношу, что в комбинате бытовых услуг «Заря» № 3 проверил книгу заявок с 1 января по 15 июля. Гр-ка Ведникова за указанный период ни по какому вопросу в комбинат не обращалась. В диспетчерской РСУ при ЖЭК № 4 проверил книгу заявок за тот же период. От Ведниковой заявок не поступало».

«Ставлю вас в известность, что в целях розыска преступника проверялась инспекция Госстраха на предмет выявления, проводила ли гр-ка Ведникова какие-либо виды страхования и кому она завещала страховые суммы в случае своей смерти. Установлено, что договоров страхования Ведникова не заключала».

Похоже, что Ведниковой удалось создать вполне автономную систему жизнеобеспечения. «Школьный товарищ» с глазами наводчика и пропавшая брошь из чистого золота научили ее быть осторожной. Наверно, именно тогда она приобрела молоток с шероховатой ручкой, который покоился на рояле после ее смерти, чтобы начать самостоятельное освоение домашних ремесел, освободиться окончательно от внешней зависимости.

Следователь Петрушин еще надеялся какое-то время на то, что убийство было делом рук случайного, постороннего человека. Ему хотелось на это надеяться. С близкими этому дому людьми хотелось разговаривать только как со свидетелями — сочувственно и с пониманием — и верить, что их слезы, возмущение, сожаление настоящие и за ними не надо искать подвоха и лицедейства. Человека угнетает подозрительность. Она меняет в его представлениях исходный порядок вещей, обращает зло в правило, а добро в исключение, делает мир зыбким и неуютным. Верить человеку легче, чем не верить, потому что вера не нуждается в доказательствах и изнуряющих душу отрицаниях. Но не всегда получается как легче, и хочешь не хочешь, а надо подчиняться обстоятельствам...

— Что это у вас с пальцами? — осторожно спросил следователь.

— Это я так... играю... дурная привычка, — смущенно ответил свидетель и спрятал руку под стол.

— Вы что, пианист?

— Нет, я... вокалист.

— Понятно, — удовлетворенно подытожил Петрушин.

Так начался разговор с Павлом Михнюком, одним из бывших учеников вокального класса Ланской-Грюнфельд.

— Анна Ивановна была прекрасной певицей, мастер, каких мало. А уж человек... Готова была всю землю обнять. Она часто помогала начинающим певцам, мучилась с ними долго и бескорыстно. Это был добрый гений для всех нас. Многие мечтали быть вхожими в этот дом, но не всем выпадало...

— Павел Трофимович, — деликатно перебил следователь,— Анна Ивановна умерла благополучно, собственной смертью. Это Ведникова убита, о ней речь.

— Да-да, извините, отвлекся. Об обстоятельствах смерти Лели я ничего не знаю... Я не был там полгода. Это ужасно, но я не представляю, кто такое мог сделать.

— Значит, примерно полгода вы никак не общались с Ведниковой?

— Совершенно верно.

— Ну а что вы можете сказать о самой Ведниковой? Вы ее хорошо знали?

— Хорошо ее знать — дело нехитрое, — усмехнулся Михнюк. — Эта женщина была без сложностей. Леля—добрый, мягкий человек, но на фоне Анны Ивановны, извините. Это большой контраст. Всю жизнь они жили вместе, вдвоем, и поэтому невольно сопоставляешь. Леля не была частью Анны Ивановны, она была принадлежностью ее квартиры. Странные какие-то отношения: дочь — не дочь, непонятно. Анна Ивановна — сама духовность, сама музыка. А Леля при всем при этом, тихо, в уголке. Знаете, у нее был неплохой голос, мягкое, уютное меццо, а она даже не попробовала что-нибудь с ним сделать. Жила рядом с такой волшебницей и не попробовала! Я ездил к Анне Ивановне каждую субботу из Рязани. Из Рязани! Это уже потом перебрался в Москву...

— А каким образом?

— Я женился. Да... Так вот, они были совсем разные — и по происхождению, и по духовности, и по интеллекту. Больших антиподов, кажется, и не найти. Леля ни к чему не стремилась, жизнь ее была вечной дремой. Ей было хорошо и ничего не требовалось. Даже состоятельностью Анны Ивановны она не могла воспользоваться, просто не хотела, не было надобности. Она не имела никаких потребностей. Хранительница бесполезного, бабушка в шлепанцах при музейных сервизах. Анна Ивановна была чудесным человеком, но Лелю она взрастила для собственной старости. По-моему, она и не старалась устранить или хотя бы смягчить кричащую разницу между ними. Анна Ивановна растила Лелю, ничего не передав ей от себя. Столько людей стали учениками Анны Ивановны. Леля не стала. Вы видели сестру Лели? Так вот Леля — ее копия, причем не только внешне. Они близнецы во всем, хотя жили в совершенно разных условиях. Может быть, Анна Ивановна и пыталась что-то сделать, не знаю. Может, просто не получилось, не удалось сломать закодированность ее личности.

— У Ведниковой были знакомые мужчины?

— А почему вы об этом спрашиваете у меня?

— Ну, вдруг вам что-то известно. Сейчас важна любая деталь.

— По-моему, она не способна на это. Я уже сказал, у нее не было потребностей. Разговоры заводились, но это так... — с Лелей тоже надо было о чем-то говорить, вот и говорили. Это была любимая тема, нравилась она и Леле. Она даже пыталась кокетничать. Но лейтмотив был у нее всегда один: все хотят жениться не на ней, а на квартире. Господи, какие «все»! Сроду никого не было. Правда, когда-то давно, когда я жил еще в Рязани, такие шутки и со мной играли — вот, мол, подходящий жених. Намекали на мое желание перебраться в Москву. Но я, естественно, не придавал этому значения.

— А как с уроками Анны Ивановны — помогли они вам?

— Конечно. Я окончил Гнесинское, у меня лирический тенор, тщу себя надеждой, что приличный, работаю... Правда, на эстраде сегодня бельканто не идет. Все визги, фальцет, хрипы. Какое-то помешательство всеобщее, гримасы с офортов Босха. Заведи этих ребят в задрапированную комнату, отключи электричество, поставь к роялю — и я посмотрю, что они запоют. Ничего, мое время настанет, я подожду. Пока гастролирую, география, как говорится, широкая... Конечно, хотелось бы и в опере попробоваться, но это пока не для меня, не пускают. Там кроме голоса еще кое-что нужно, и не только от творчества. Ну да ладно, не будем.

— Ну да ладно, — согласился Петрушин.

Свидетельство Михнюка показалось Петрушину содержательным, хотя и не дало конкретного материала для работы. Но характеристика— это тоже материал. Сиюминутную пользу из нее не всегда добудешь, конечно, зато получаешь общий план и возможность в будущем упорядоченно заполнить его частностями и деталями.

Петрушин испытывал не совсем типичное для следователя пристрастие к характеристикам. Он очень любил собирать их и тратил на это уйму времени. Понятно, что без характеристики суд дело не примет, потому что наказание назначается «с учетом личности», но Петрушин всегда выходил за границы достаточности этого материала. Там, где суд вполне мог бы удовлетвориться сведениями о выполнении производственных норм и общественных нагрузок, Петрушин развивал неадекватную активность в поисках психологических истоков противоправного поведения. Где, на каком рубеже добрый и ласковый поначалу мальчик свернул незаметно на «кривую дорожку», а потом и встал «на наклонную плоскость»? И вот к одному тощенькому тому уголовного дела присовокупляется второй пухлый том характеристик и характерологических свидетельств. В Петрушине умер педагог.

— Дорогой мой, когда же это читать? — мягко корит его прокурор.— У судов много работы, одних алиментных и бракоразводных дел хватит, чтобы дезорганизовать судебную систему. А ты тонкие движения души исследуешь месяцами.

Но Петрушина этими доводами не возьмешь. Он хорошо знает требование о всестороннем исследовании личности, и если это требование кому-то мешает, то это его проблема.

Я считаю, что Петрушин—модель следователя будущего, он опередил время, и потому не все его понимают. В будущем, как мне оно представляется, главным вопросом всего судопроизводства будет вопрос о мере наказания. Мудрые отцы справедливости будут собираться в почетном месте и, сдвинув седые головы, долго думать и совещаться, как, какими средствами исправить человека с наименьшими издержками для него самого и для нас с вами. Свое слово будут говорить и юристы, и педагоги, и психологи, и другие умные люди, представители наук и профессий, ныне еще неведомых. Войдет в совещательный круг и следователь Петрушин со своей пухлой папкой под мышкой — плодом долгих и кропотливых изысканий. И принят он будет как равный среди равных. А папка его пойдет по кругу, и все листочки будут изучаться неторопливо и по отдельности.

Дело № 23385.

В безлюдном сквере на лавочке Усков передал Симонину что-то завернутое в потрепанную газету. Симонин с едва заметной брезгливостью положил это в карман.

— Можно не пересчитывать?

— Обижаете, Сергей Анатольевич, мы же порядочные люди! Все как в аптеке, — заверил Усков.

— Ну-ну... Да, вот какое дело — хотел посоветоваться. Потребитель опять бунтует, на качество жалуется, на цены. Что там за качество такое, гниль, что ли?

— Избави бог, Сергей Анатольевич! Цибули гарантированной всхожести. Сам смотрю, каждый корнеплод прощупываю.

— Так надо как-то объяснить, успокоить...

— Объясним, о чем разговор, — пообещал Усков.

— Да-да, объясни там, кому надо. А то председатель нервничает, главбух наша насторожилась.

— Бухгалтерия, понятное дело, — успокоил Усков. — А может быть, и ее на «сверхурочные» перевести?

— Нет, не выйдет, она родилась бухгалтером, выдра. У нее это дело в генетике заложено.

— Генетика, фонетика — это все тайны, а «сверхурочные» — вещь материальная...

— Нет, Петр Прокопьевич, не будем... Да, вот еще что: вы с Бурдиным поделикатнее. Человек он ранимый, переживающий, возьмет и закроет нашу, инициативу. Он не должен знать о размерах всего этого. Так что поскромнее с ним, поумереннее... и в «сверхурочных» тоже.

— Сергей Анатольевич, а может, действительно снизим цены... несколько? Куда нам... Я на Полтавщине спокойно обходился меньшим. Главное, чтоб все по-порядочному.

— Потом, по обстановке, — спешно закруглял разговор Симонин.— Цены — это дело комиссионное. Будем ориентироваться на конъюнктуру рынка. Может, и снизим, но не сейчас. Ну, будьте здоровы, — Симонин брезгливо протянул руку компаньону.

Дело № 23561.

Читая и перечитывая протокол допроса Михнюка, Петрушин вспомнил его пальцы, отбивающие стремительное аллегро на невидимых клавишах. Что это? Волнение, невроз или и вправду дурная привычка? Волноваться вроде бы нет причин. Хрупкая нервная организация? Экзальтация? Что-то есть: поза, чувственность, злоупотребление восклицаниями и вопрошаниями, риторика. А может быть, все-таки страх? Может быть, та самая паника, которая заставляет накрывать выключенный телефон еще и двумя подушками?

Такие вопросы можно задавать долго, но ответов на них не получишь. Даже печально известный «детектор лжи» дискредитировал себя из-за невозможности объективно интерпретировать скачущие на его осциллографе импульсы. Врет человек или волнуется— как отличить? Люди не всегда волнуются, когда врут, и, не всегда врут, когда волнуются. Право исповедует негласный принцип: поведение обвиняемого на следствии и в суде не может быть использовано как доказательство — обвинительное, оправдательное — все равно.

В качестве доказательства не может, но в качестве знака «внимание!» — почему бы и нет? Если следователь не будет учитывать поведение обвиняемого, он многое потеряет в тактике, потому что тактика — это психология. Да и кто может запретить следователю следить за реакциями по ту сторону стола и делать для себя выводы? Только не нужны эти вульгарные настольные лампы, высвечивающие направленным лучом закоулки темной души нераскаявшегося злодея. Это прием эпохи электрификации. Сейчас другой век. Да и закон разрешает допрашивать только в дневное время суток, кроме случаев, не терпящих отлагательства.

...Допросы, допросы, допросы. Сейчас Петрушину нужна информация. Любая. Где-то что-то должно выскочить. А пока допросы, допросы, допросы и никаких выводов. Вымученные выводы не нужны, в них мало проку, а дельные придут сами, когда объем информации достигнет критической точки, диалектического порога, за которым вода превращается в пар, куколка в бабочку, а материалы следствия в обвинительное заключение.

— С Анной Ивановной я познакомился через Полякову Иоанну Александровну, с которой вместе работал продолжительное время. Знакомство с Анной Ивановной произошло около восьми лет назад на курорте в Пярну. Лет семь назад был у нее в гостях с женой. Больше никогда ее не видел. Мы обменивались только почтовыми поздравлениями к праздничным дням...

— Ланскую-Грюнфельд я немного знал по работе в ЦДРИ. В гостях у нее ни разу не был. Однажды послал ей поздравительную открытку ко Дню 8-го марта. С тех пор получал поздравления ко всем праздникам, хотя сам не удосуживался...

— Знаю Анну Ивановну с 1957 года, был ее учеником. С Лелей Ведниковой познакомился у них дома. Леля была молчаливой девушкой, очень оберегала Анну Ивановну, ревностно следила за порядком в доме. Если мы делали что-то не так, в глазах Лели читали выговор. Скажу откровенно, побаивались мы ее. В последние 10 лет дома у них не был, изредка звонил, посылал открытки. Анна Ивановна отвечала взаимностью, но очных отношений не было...

— С Ланской-Грюнфельд встречался лишь до войны, однако с днем рождения мы всегда друг друга поздравляли. Ведникову не знаю.

— В доме Анны Ивановны был один раз — за год до ее смерти. Я собирал материалы для книги, которую сейчас пишу. Отец ее был до революции хранителем сокровищ Оружейной палата; его личность меня и интересовала. С родственниками Анны Ивановны знаком не был...

— У Ланской-Грюнфельд был в доме несколько раз в конце 60-х годов. У меня сложилось впечатление, что это состоятельная женщина. Видел картины мастеров, запомнилась икона Васнецова. Старый фарфор, хрусталь. Анна Ивановна носила драгоценности, но что именно, я не помню...

— Последний раз был в доме Ланской-Грюнфельд во время ее похорон. Народу было очень много, большинство незнакомые. Запомнился один неприятный эпизод. Какой-то мужчина — как потом мне сказали, он был из домоуправления — ходил по дому в нетрезвом состоянии и присматривался к вещам. Когда уходил, прихватил статуэтку, бросился бежать вниз по лестнице, но его догнали...

Допросы, допросы, допросы, десять, тридцать, сто. Они убаюкивают бессодержательностью, и все чаще начинает казаться, что дело обречено на бесплодность. Восприятие тупеет, однообразие рождает скуку и усталость. Рутина, рутина. Шариковая ручка бегает по листу все быстрее, буквы становятся все крупное, размашистее, и вот уже почти ничего не разобрать. Кто это прочтет? Эй, Петрушин, встряхнись, выйди на воздух, погуляй. Не идет.

— «С моих слов записано верно и мной прочитано». Да-да, вот здесь, в конце. Так и пишите: «С моих слов...» — и распишитесь вот здесь. И еще на каждой странице. О чем расписываться? О том, что вы предупреждены об уголовной ответственности за дачу заведомо ложных показаний, а равно за отказ от дачи показаний. Формальность, знаете ли, но надо. Давайте отмечу повестку. Пригласите следующего...

Хорошо бы иметь на эти случаи помощника — подмастерья, ассистента, младшего юриста. Валяй, дерзай, раскрывайся, доказывай преданность профессии. Если через год не сбежишь, хорошим следователем станешь. Испытание рутиной — самое верное испытание, хотя и самое безжалостное.

— Алло, Петрушин? Это из прокуратуры республики. Дело по факту убийства Ведниковой у тебя в производстве? Имей в виду, мы его на контроль берем. Артистка, сам понимаешь. Тут звонили, просили ускорить.

— Я и не замедлял еще...

— В общем, высылай справку о ходе расследования. Пока.

Так, пошли справки и объяснения. Там, наверху, надзор, там все знают и все понимают, с полуслова, полусправки. Как надо работать, скажут вряд ли, зато точно скажут, как не надо. Если преступление вовремя не раскрыто, скажут точно: так работать нельзя. А это важно для последующей мобилизации усилий. Спорить, а тем более ссориться, не рекомендуется. Хотя бы потому, что «там» продлеваются сроки следствия, когда ты не укладываешься в отведенный двухмесячный период. Пока нет арестованного, срок продлят без особых хлопот, лишь бы усилия в работе были видны. А уж если арестовал, бери ноги в руки, тут твое время будет отсчитывать хронометр. Опытный следователь никогда до срока не арестует, даже если придется ходить по лезвию босыми пятками.

Звонок «сверху» подхлестнул Петрушина. Надо объясняться, а у него нет даже намека на что-то конкретное, осязаемое, что можно было бы представить «туда». Одни идеи и никакой материализации. Есть план, есть список лиц в алфавитном порядке на семи листах, который нужно реализовать, прежде чем строить предположения. Но список — это иллюзия, это твое личное, а требуется уже результат, хоть какой-то промежуточный результат.

В план расследования на первое место переместились «школьный товарищ» и представитель домоуправления, пытавшийся умыкнуть статуэтку в момент всеобщего траура. Инстинкт Петрушина сопротивлялся этим вариантам, но обстоятельства требовали выхода на реальную личность, и уже сейчас.

Петрушин развил активную деятельность. Печатаются поручения уголовному розыску, рассылаются отдельные поручения и повестки, свидетели выстраиваются живой очередью. За день собралось полтома бумаг, за неделю — два. Нашли и «школьного товарища», и похитителя антиквариата. Первый был, оказывается, в Москве проездом, когда заглянул к Ведниковой. Жил он в Туле. Странности своего поведения отрицал, как и похищение золотой брошки. Покойницу обзывал дурными словами за такие наговоры и дал ей в целом нелестную характеристику. Было установлено, и это главное, что через месяц после посещения дома Ведниковой он завербовался и уехал работать на северную метеостанцию, откуда в день убийства не отлучался.

Второй подозреваемый сначала все отрицал, в том числе и свое пребывание в доме Ланской-Грюнфельд в интересующее следствие время. Но затем, припертый к стенке опознаниями и очными ставками, сознался, что статуэтку трогал и даже брал в руки, но интерес его был сугубо эстетический и ничего он в мыслях не держал. Поскольку времени прошло много, а умысел ка хищение доказать не представлялось возможным, содеянное было оставлено без последствий. Петрушин установил, что любитель античности действительно работал в то время в домоуправлении сантехником, но в связи с заболеванием алкоголизмом был уволен, а потом направлен в лечебно-трудовой профилакторий, где и находился на излечении в момент происшествия.

Чтобы окончательно расчистить место для серьезной работы и освободиться от раздражающих внимание периферийных версий, Петрушин решил развязаться заодно и с «обиженными наследниками», как они фигурировали в его плане расследования. Их было двое: Григорий Всеволодович Ланской-Грюнфельд, божий одуванчик, и одинокая пятидесятилетняя племянница Анны Ивановны —Софья Петровна Козельская. Как оказалось, на мебель и ценности они не претендовали, хорошо сознавая недостаточность своих юридических и моральных прав. Но Григорий Всеволодович считал, что родовой архив покойницы должен перейти к нему как к последнему представителю этой фамилии, чтобы сохранилась связь времен. Софья Петровна хотела получить часть библиотеки (десять-пятнадцать раритетов) и несколько картин. Эти пожелания были высказаны в деликатной форме, приличествующей моменту, однако Вера Ивановна Ведникова почему-то восприняла их с крайним раздражением и настроила соответствующим образом Лелю. Григорий Всеволодович и Софья Петровна были вынуждены выразить свои заверения в весьма искреннем почтении, а свои пожелания по поводу наследства решили обсудить с Лелей в будущем, когда время затянет раны. Версия «обиженных наследников» не выдержала критики после первого же разговора с ними.

Четыре тома уголовного дела, посвященные отработке указанных версий, потом всегда лежали особняком — и на столе у прокурора при утверждении обвинительного заключения, и на судейском столе. Они выглядели новенькими, аккуратненькими кирпичиками на фоне взлохмаченных, затертых томов, и это было очень удобно, поскольку их сразу можно было обнаружить и отложить в сторону. Эти «кирпичики» не стали краеугольным камнем расследования. Ну что ж, так часто бывает. Где найдешь, где потеряешь, кто знает?

Отчитавшись перед надзирающим прокурором о проделанной работе и создав о себе неплохое впечатление, Петрушин еще раз желчно прошелся по бюрократам от следствия и приступил к «восстановлению логики расследования». Надо заметить, что следователи не всегда бывают правы, отвергая вмешательство вышестоящих инстанций. Без контроля, пусть даже и бюрократического, в таких делах не обойтись — это понятно. Но можно понять и следователя: не каждый способен примирить в себе стремление к творческой свободе с осознанием необходимости контроля во избежание злоупотребления этой свободой. Человек, поработавший на ниве следствия несколько лет, — личность самоуверенная. Требуется периодическое очищение ее от спеси в целях восстановления здоровой неудовлетворенности и осторожности в действиях.

Дело № 23385.

С большим старомодным портфелем на двух замках Усков сошел с подножки вагона, осмотрелся по сторонам и направился к зданию вокзала. Рядом — неразлучный Веник с кейсом. Товарищи по работе вышли на стоянку такси, взяли машину и отправились в город. Вот и то, что нужно: управление благоустройства. Усков уверенно, как к себе на работу, заявился в приемную начальника управления.

— Здравия желаю, — галантно поздоровался он с девушкой-секретаршей. — Категорически рад познакомиться с красивой, симпатичной девушкой, —и достал из портфеля плитку шоколада.— Экстра-люкс, специально для вас. Вез большой букет тюльпанов, но в вагоне стырили — очень красивый был. Так что в другой, раз, ладно? Начальство у себя?

— У себя, — растерянно сказала секретарша.

— Сделаем официальный визит, — объявил Усков и открыл дверь кабинета.

— ...Мы рады сотрудничать, — горячо убеждал Ускова начальник управления, — но вы же нас подводите. Мы платим деньги за высокодекоративные сорта, а получаем, извините, дерьмо!

— Ну почему же? — лояльно возразил Усков.— Вы получаете тюльпаны — красивый, облагораживающий цветок...

— Ну вот, снова-здорово. Да ведь цветок цветку — рознь, неужели не понятно? Мы же не в огороде у себя сажаем, а в парках, скверах. А значит, все должно быть гармонично, соответствовать требованиям эстетики: красный к красному, желтый к

желтому. А у вас все луковицы вперемешку: разные сорта, разная длина стебля, разный период всхожести. Какая-то дохлая самодеятельность! Разбили газон перед исполкомом, теперь стыдно смотреть на ваши цветы. Могу показать.

— На цветы, Анатолий Емельянович, смотреть никогда не стыдно, — укоризненно заметил Усков с обидой в голосе. — Цветок, он всегда цветок, он жизнь украшает и любоваться на себя заставляет. Очень вы, Анатолий Емельянович, капризный. Даже тюльпан, уж какой цветок, и то особый подавай! А если не особый, так лучше вообще без цветов, так что ли? Не-ет, народу цветы нужны, как же без них. Не дожили мы еще, Анатолий Емельянович, до того времени, чтобы цветами брезговать. Это, может быть, когда-нибудь, после нас...

— Да поймите же вы, в конце концов! Я вам про Фому, а вы мне про Ерему. Речь о деньгах идет, об оплате, понимаете? Вы с нас сдрючиваете по высшему прейскуранту, а поставляете сортосмесь.

— Но это же потом становится ясно, что сортосмесь, когда вырастет. А луковицу как разберешь — цибуля и цибуля, хоть ешь ее, хоть под микроскопом... Ну, в общем, ясно: надо работать над повышением качества. Будем работать, это наша святая задача. Будем повышать, заверяем. Вот гарантийное письмо.

Усков достал из портфеля конверт и положил на стол.

— Ну, бывайте, — он быстро раскланялся и удалился.

Начальник управления бросил взгляд на конверт, потянулся, взял, не спеша вскрыл. В конверте лежала стопка купюр. Начальник застыл в изумлении, затем с деньгами в руках выбегал на середину кабинета и в растерянности остановился. Неожиданно вошла секретарша. Начальник резко забросил руку с деньгами за спину.

— Анатолий Емельянович, к вам Гаврилюк, — доложила секретарша.

— Нет, я не могу сейчас... — звонко и взволнованно ответил Анатолий Емельянович.

Секретарша пожала плечами и удалилась.

— Клава! — тут же позвал он властно. — Клава!—быстро и решительно подошел к столу, нажал кнопку звонка.

Вновь вошла секретарша. И вновь Анатолий Емельянович резко закинул руку с деньгами за спину. Он не хотел, все получилось как-то само собой.

— Слушаю вас,— покорно сказала секретарша.

Анатолий Емельянович молчал, не зная что сказать.

— Усков ушел? — спросил наконец он, прочистив горло.

— Это кто?

— Ладно, идите.

Дело № 23561.

«Директору музея «Оружейная палата» Московского Кремля. В связи с возникшей необходимостью прошу выделить для участия в следственных действиях художника-ювелира. Желателен специалист по ювелирному творчеству XIX— начала XX веков. Следователь Петрушин».

Это была поистине ювелирная работа. Петрушин задался целью реконструировать в форме и цвете фамильные драгоценности Анны Ивановны. Собственно, это не было сверхзадачей. Петрушину наступал на пятки уголовный розыск. С каждым днем все настойчивее он требовал перечень похищенных вещей и их индивидуальные признаки. Наконец в кабинет следователя явился капитан Красин и нервно объявил, что он не может ждать, пока Петрушин переберет всех блаженных и преподобных наследников славной фамилии. С него, Красина, начальство требует оперативности, а не количества протоколов, подшитых в уголовное дело и пронумерованных в правом верхнем углу. Поэтому, если у Петрушина есть дела более срочные, пусть он рискнет доверить разработку этого вопроса ему, Красину, милиционеру с высшим юридическим образованием и 17-летним стажем работы, и перестанет тянуть кота за хвост, потому что в конце концов им обоим будет плохо. Петрушин раздраженно попросил не учить его жить, но пообещал заняться инвентаризацией похищенного имущества в самое ближайшее время.

Вопрос этот можно было бы без особых издержек передать оперативникам, но Петрушин боялся, что в свойственной им спешке они не сделают всего как нужно. А здесь было над чем поработать, и этим куском Петрушин не захотел делиться.

Сначала следователь пригласил их, учениц Ланской-Грюнфельд, порознь. Они вспоминали все, что в состоянии были вспомнить об украшениях Анны Ивановны, и изображали их как могли простым карандашом. Когда индивидуальное художество было закончено, Петрушин устроил совместное обсуждение. Каждый рисунок подвергался коллективному анализу, уточнялись и отбирались варианты, наиболее удовлетворяющие всех участников. Затем настала очередь художника. Под общим наблюдением он создавал стремительными штрихами импровизации на заданные темы, а участники корректировали их возгласами восторга или протеста. Появились контурные наброски, затем рисунки в масштабе и пропорциях, и, наконец, расцвеченные гуашью кольца, серьги, кулоны, браслеты заиграли праздничным блеском благородного металла и холодным свечением бриллиантов. Когда рисунки были распечатаны на цветных фотоснимках, Петрушин позвал капитана Красина. Притворно постным голосом следователь огласил список похищенного, иллюстрируя фотографиями:

брошь неправильной формы в виде сетки, в каждом пересечении по жемчужине,

кольцо в виде лепестка с бриллиантом, золотая цепь с крупными плоскими звеньями, серьги в виде цветка с розовым бриллиантом, брошь в виде жука из янтаря, серьги круглые с подвесками из бриллиантов, серьги с сапфиром, кольцо платиновое с изумрудом и монограммой на нем в виде латинской буквы «N» —надо полагать «Наполеон», серьги в виде звездочек, золотой знак в виде лиры, перстень, еще перстень, еще перстень — этого много.

Далее. Часы-луковица золотые с надписью «Трехсотлетие дома Романовых», икона в золотой ризе-футляре, выложенной жемчугом, платиновое колье в виде трона с короной и орлами. Орлы и корона инкрустированы бриллиантами.

— Ну, достаточно, пожалуй, остальные сам разглядишь, — заключил Петрушин, передавая Красину кипу фотографий.

— Откуда это? — недоуменно спросил Красин, разглядывая фотографии.

— Из Оружейной палаты, брат. Фирма веников не вяжет, а если вяжет, то только фирменные.

— Неплохая работа, — признался капитан.

— Хорошая работа, — поправил Петрушин. — По-моему, некоторые из этих симпатичных штучек подлежали экспроприации еще в одна тысяча девятьсот семнадцатом году. Вот видишь, чему нас учат уроки классовой борьбы: недосмотрели в нужное время, а сегодня пожинаем. Эти вещи пронесли сквозь череду годов печать тлена и разложения. Заключенные в них бациллы порока сохранили способность и сегодня заражать наших сограждан, в особенности с ослабленным иммунитетом. Перед тобой, капитан Красин, материализованные пережитки капитализма. Будь бдителен, ибо люди продолжают гибнуть за металл. Он опасен, этот металл, своей ядовитой красотой даже на фотографиях.

— Это ты что, за прокурора выступаешь или за адвоката? — перебил Красин.

— За адвоката, капитан, за адвоката. Ему здесь будет что сказать. «Все, что случилось, товарищи судьи, — это фатальная неизбежность. И не надо искать виновного, его нет, ибо мы столкнулись с действием непреодолимой силы — понятия, хорошо известного в теории, но чрезвычайно редко, к сожалению, принимаемого во внимание практикой. Давайте же сегодня признаем это понятие де-факто, признаем честно и мужественно, без оглядки на инстанции. Пусть только теория права будет нашей путеводной звездой. Тогда мы еще раз со всей убедительностью подтвердим, что нет ничего практичнее хорошей теории». У меня такое чувство, что жертва непреодолимых пережитков будет оправдана. Тебе это не кажется?

— Ты говорил хорошо, поэтому, возможно, так и будет. Послушай, а может, и искать не стоит? Мы сдадим сокровища в Оружейную палату и тем самым довершим дело наших славных предшественников.

— А ты, капитан, не переживай, я уже его вычислил, тебе остается только узнать фамилию.

— Я ее уже знаю, — спокойно ответил капитан.

— Нет, серьезно?

— Почти.

— Тогда говори.

— Пока воздержусь. У тебя еще двухмесячный срок не вышел.

Странные взаимоотношения. Следователю иногда кажется, что коллега-оперативник его попросту дурит. Что он там делает, чем занимается? У следователя каждый шаг зарегистрирован и в опись включен. А этот? Пошушукался с кем-то, посуетился втихую—и на, получай результат. Оперативник трудно и честно добыл «лицо» и, ликуя, как дитя, преподносит его на блюдечке следователю. А тот неблагодарно ворчит: «Ну, это мы еще посмотрим, это еще надо доказать». А доказав, убедившись, редко вспомнит, с чего начинал. Соперничающие и взаимодополняющие психологии — психология анализа и психология действия. Трудяга-следователь, ломовая лошадь правосудия, в глазах оперативника— кабинетный сидень, досужий бумаготворец. Вечно заведенный волчком оперативник в глазах следователя — тип с проблематичными возможностями и сомнительной продуктивностью. Следователю сдается, что коллега в спешке выдает ему слишком «сырой», некондиционный материал, а коллега, полагающийся на безошибочное чутье, сетует на завышенные запросы следователя, вызванные бюрократизмом и перестраховкой. Идиллическое, бесконфликтное сотрудничество этих людей — детективная сказочка. Да и система оценки их работы, наверное, небезупречна. И оперативник оценивается по раскрываемости, и следователь. У того своя отчетность, у этого своя. Оперативник утверждает, что именно он раскрыл преступление, а у следователя имеются резоны записать раскрытие на свой счет. Так засчитывают один сбитый самолет за два, когда возникают недоразумения между зенитными батареями. Но друг без друга следователь и оперативник не могут, не получится.

— Лелю Ведникову я знаю давно. Мы вместе работали в институте физического воспитания, она была лаборантом. Леля очень порядочный, добрый человек, честности безукоризненной. Многие годы она была бессменным казначеем кассы взаимопомощи.

«И здесь «хранительница», — отметил про себя Петрушин.

— Леля выделялась большой любовью к труду, ее никогда не видели сидящей без дела, что в условиях НИИ, согласитесь, явление нечастое. Характер? Несколько застенчива, неуравновешенна. Особенно смущалась, когда ей надо было выступать на людях, — теряла связность речи, краснела, делала какие-то ненужные, мелкие движения... Может быть, я не о том говорю?

— Нет-нет, продолжайте, — закивал Петрушин.

— Вы знаете, у меня сложилось впечатление, что Леля обладала средним интеллектом. Если усилить, можно с натяжкой назвать ее несколько ограниченной. Работу выполняла достаточно быстро, но любила однообразную, счетную работу. Поручишь ей что-нибудь Другое — тут же теряется, переключается с большим трудом. В последнее время заметно участились случаи ошибок от рассеянности. В конце июня я посоветовала ей уйти в отпуск, и она с радостью согласилась. 3 июля она, находясь в отпуске, пришла собирать деньги в кассу взаимопомощи, была в обычном расположении духа. Я ей предложила отгул за этот день, но она отказалась — это, говорит, общественное. Тогда же она взяла под расписку 50 рублей из кассы взаимопомощи — мол, в отпуске, пригодится.

— Как вела себя Ведникова в последний период? Может быть, замечалась какая-нибудь необычность, странность в поведении?

— Что сказать?.. В последние годы ее жизнь складывалась трудно. Она тяжело болела, не работала месяцев шесть, лежала в больнице. Когда несколько оправилась, умерла ее мать — опять удар. Леля очень тяжело переживала эту утрату, говорила, что ко всему равнодушна, ничего не хочется делать, все постыло. Болела опять долго. Потом отошла, стала активнее, оживленнее. Скажу больше: Леля заметно преобразилась: больше следила за собой, лучше одевалась, сшила несколько новых платьев (она обычно в стареньком ходила), даже губы стала подкрашивать. Это сразу же бросилось в глаза. Наши приставали: что да как, уж не кавалер ли появился? Леля уходила от расспросов, но как-то обронила: «Кажется, и мне улыбнулось солнышко» или «согрело солнышко» — точно не помню. Мы так поняли, что тут замешан мужчина.

— А когда это произошло?

— Да примерно за полгода до смерти.

— И что же, так она и не поделилась ни с кем?

— Леля была очень замкнутым человеком. Даже то, что она сказала, это уже для нее много. О своей личной жизни- она никогда не говорила.

— Какие-нибудь украшения вы на ней видели?

— Что вы! Да и откуда?

— Она ничего не рассказывала о своей матери?

— Нет, мы только знали, что она умерла. Когда это случилось, собрали немного денег на похороны. Деньги Леля взяла, но от нашей помощи отказалась, никого из наших на похоронах не было. Да и вообще мы у нее не бывали.

Что-то наметилось. Петрушин боялся спугнуть это «что-то». Неужели французское «ищите женщину» распространяется и на мужчину? Позвал еще раз Веру Ивановну Ведникову.

— Нет, ничего не говорила, — ответила та на вопрос о мужчине.

— Она с вами была откровенна?

— Я всегда считала, что у нее нет никаких секретов. У нее вообще не было ничего своего, все чужое. А чужое мне неинтересно.

Вера Ведникова была настроена зло и отчужденно. Может быть, от того, что она не удостоилась быть поверенной в сердечной тайне родной сестры? А может быть, старая обида или неразрешенный спор?..

— Уж не Пашка ли Михнюк? — усмехнулась Ведникова.— Этот — жених хоть куда...

— Вы говорили о подруге детства Лели. Напомните, как ее зовут.

— Когтева, Любовь Когтева. Она все знает, все секреты. Телефон могу дать. И еще товарища разыщите, который брошку упер, он тоже в курсе. Много их, друзей-товарищей, объявляется, когда почуют запах вкусненького.

— «Товарища» я нашел, он отрицает кражу брошки.

— Как же, признается, дурак что ли? Отпустили?

— Отпустил.

— Вы всех отпускаете, кто это... отрицает? А Михнюк кому будет долг отдавать, вы случайно не скажете?

— Какой долг?

— А тот, что у Лели брал, — сорок рублей. Мелочь? А хоть бы и так. Только почему это Пашенька должен на дармовщинку пользоваться?

— Постойте, постойте, когда Михнюк брал эти деньги?

— Да еще месяца за три до смерти. Обещал через неделю отдать, да вот дотянул.

— Вам об этом Леля сказала?

— А то кто ж.

— И что же конкретно она говорила?

— То и говорила — взял и не отдает. Теперь, сказала, никому не дам.

— Когда состоялся этот разговор?

— Она мне несколько раз говорила. Последний недели за две до смерти.

Петрушин срочно встретился с Михнюком.

— Павел Трофимович, есть данные, что вы брали у Ведниковой деньги в долг.

— Глупости! — возмутился Михнюк. — Я — у Ведниковой? Этого еще не хватало!

— А может быть, подумаете? Какой резон Вере Ивановна Ведниковой на вас наговаривать?

— Я ничего не брал, — отчеканил Михнюк и «заиграл» пальцами.

«Странная амбиция, — подумал Петрушин. — И это из-за сорока-то рублей! А может быть, Михнюк почему-либо не хочет говорить о более поздних фактах общения с Ведниковой — ведь он утверждал, что видел ее в последний раз за полгода до смерти, а здесь уже речь идет о трех месяцах? Вере Ведниковой трудно не верить. Хотя... Михнюка она, кажется, не жалует. Впрочем, кого она жалует, со всеми по-черному... Скряга, видно, та еще. Вспомнила. Небось рассчитывала получить эти деньги сама. Как же, единственная наследница».

Петрушин пытался оценить показания свидетелей, как велит закон, по своему внутреннему убеждению, основанному на всестороннем, полном и объективном рассмотрении всех обстоятельств дела в их совокупности. Кому верить — Михнюку или Ведниковой? Внутреннее убеждение говорило: Ведниковой. Но оно «не основано» и вряд ли будет «основано».

«В случае, если противоречия устранить не представляется возможным, — всплыло в памяти другое правило, — следователь вправе принять одни показания и отвергнуть другие, приведя убедительные мотивы этого». Но и мотивов нет. По-видимому, вряд ли удастся Вере Ведниковой получить свое скромное наследство.

Дело № 23385.

Двухкомнатная стандартная квартира. Дорогой мебельный гарнитур, массивные обтянутые атласом стулья и кресла, которым в квартире явно тесно. Старые картины, скорее всего, подлинники, дорогой фарфор за стеклом в «стенке», масса дорогих безделушек. Все заставлено, и, кажется, нет уже никакой возможности втиснуть что-нибудь еще в квартиру Симонина.

Жена Симонина — полная флегматичная блондинка лет сорока, устроившись в глубоком кресле у телевизора, что-то вязала на спицах.

— Манюньчик, ку-ку, — игриво поздоровался, как заведено в этом доме, вернувшийся с работы Симонин.

— Ку-ку, — равнодушно ответила жена, не отрываясь от вязания.

— А что у меня есть, — заигрывающе просюсюкал Симонин,

— Что же у тебя есть? — в тон ему ответила жена.

— У меня копеечка есть.

— Ты моя прелесть! — отозвалась жена, считая петли.

Симонин полез в карман брюк, достал носовой платок, благоговейно развернул его и показал жене монетку.

— Эта копеечка, Манюньчик, называется «рублевый ефимок Алексея Михайловича».

— Кто такой Алексей Михайлович? — спросила жена без всякого интереса.

— Эго царь наш бывший. Монетку отчеканил в одна тысяча шестьсот пятьдесят четвертом году, «ефимок с признаками».

— И что же там за признаки?

— Вот смотри: мужик в шубе и на лошадке, — показал монетку Симонин.

Жена мельком взглянула и вновь принялась за вязание.

— А у шубы-то, Манюньчик, одного рукава нет, забыл резчик рукав вырезать, схалтурил. И халтура эта сделала ефимок особо ценной монеткой. Представляешь?

— Ага, — отозвалась жена.

— Это и есть «признак». Этой копеечке цены нет, Манюньчик.

— Золото?

— Серебро. Но дело не в этом. Таких монеток уже почти не осталось на белом свете. А у меня, видишь, есть.

— Сережа, ты... сколько получаешь? — неожиданно поинтересовалась жена.

— В каком смысле? — опешил Симонин.

— В месяц.

— Манюньчик, я все тебе отдаю до копеечки, всю получку.

— У нас не конфискуют все это? — скучно спросила она.

— Господи, ну что за глупости ты говоришь! Как тебе не стыдно?

— А эти «копеечки», они дорогие?

— Они очень редкие и... красивые. Ах, Манюньчик, если бы ты знала, какие они красивые! — Симонин достал из ящика «стенки» картонную коробку с коллекционными монетами, сел в кресло, поставил коробку на пол перед собой и принялся трепетно разглядывать коллекцию.

— «Гангутский полуторарублевик», Манюнь. Смотри: Петр Первый —гро-озный, глаза выпучил. Хор-рош! Да-а, вот она, вечность. Мы умрем, а они останутся, они тысячу лет будут жить. Чудесно!

— Тебе-то что от этого? — ухмыльнулась жена.

— А я, Манюньчик, тоже останусь с ними жить. Хочешь, скажу, что придумал? Ну-ка вот, смотри, что на ребрешке написано.

Жена оторвалась от вязания, чтобы угодить Симонину.

— Не вижу, мелко.

— Тут написано: «С. А. Симонин». Знаешь, как этот полуторарублевик будут после меня называть? «Гангутский полуторарублевик Симонина». И в каталогах так будет писаться. Все государству оставлю, музею. За такое дело, Манюньчик, и душу дьяволу не жалко продать. Это же национальное достояние! Его надо собрать, собрать по крохам, с миру по нитке. А кому собирать? Некому, Маша, некому. А мне вот, видишь, больше всех надо... Так хочется, Маша, оставить себя хоть в чем-нибудь. Ведь страшно подумать, что останется только прах и тлен и бесконечное космическое забвение... Вот те же тюльпаны взять: красиво, кажется, а что остается? Месяц сроку — и на свалку. Суета. В детях бы остаться, да не дал бог... А ведь смысл жизни — в ее продолжении после смерти, хотя бы в виде памяти.

Жена прекратила вязание и застыла, уставившись куда-то в угол комнаты.

— Эс А Симонин, — произнесла врастяжку. — Ты бы и меня пристроил, что ли: «Симонин с супругой», — предложила она то ли серьезно, то ли с сарказмом — не поймешь.

Дело № 23561.

Складывая бумаги в сейф, Петрушин зацепил взглядом кожаные перчатки в полиэтиленовом пакете, который изъял с места происшествия. Взял в руки, повертел, поперекладывал с руки на руку и тяжело вздохнул: молодость вспомнил.

Лет двадцать назад сделал он большое открытие в криминалистике. Но судьба его оказалась неудачной — шумной, бестолковой и даже скандальной. Вот так же, как и в этот раз, выехал он на место происшествия и так же, как в этот раз, обнаружил перчатки. В их группе был тогда кинолог с собакой. Дали собаке понюхать перчатки и пустили по следу. Бежала она, бежала, нюхала, нюхала, загнала бедного кинолога до обморочного состояния, а когда уже казалось, что цель рядом, и полуживой кинолог стал расстегивать кобуру, след потеряла. «Здесь он, здесь, — отчаянно уверял молодой кинолог. — Давайте искать, найдем, обязательно найдем!» Но группа знала, что это такое, когда собака теряет след. Кинолога успокоили и дали отдохнуть, отдохнули и сами. Но, и успокоившись, кинолог не угомонился, расписывал нюхательные способности своего Джека, заверял, что он и через неделю разыщет негодяя.

И тут у Петрушина возникла идея (впрочем, он не настаивает на абсолютном приоритете): запечатать перчатки в полиэтиленовый пакет, чтобы «не выходил дух», а когда преступник сыщется, проверить собакино обоняние на практике. Так и сделали. На подозреваемого вышли только через месяц. Он все отрицал, но доказательства были. Пригласили пятерых добровольцев из дружинников, поставили их в ряд с подозреваемым, распечатали при понятых пакет и дали Джеку понюхать перчатки. Через пять секунд Джек свирепо облаял подозреваемого и вытащил его из строя. Эффект был таким очевидным, что тот тут же при всех сознался.

Петрушин оформил все это протоколом и, хотя такое действие не было предусмотрено никакими методиками и инструкциями, в обвинительном заключении сослался на него как на одно из доказательств. Прокурор сказал: «Мальчишество», но заключение утвердил без поправок. «Собачье» доказательство особой роли не играло, были и другие—проверенные, надежные, санкционированные.

Суд осудил преступника без каких-либо осложнений и в приговоре тоже сослался на факт собачьего облаивания как на одно из доказательств. Так самодеятельная акция Петрушина стала уголовно-процессуальным фактом и официальным прецедентом.

Новинка криминалистики попала на страницы юридической печати. Сначала оценки были осторожными — надо, мол, проверить, накопить эмпирический материал, а потом, по мере накопления, стали появляться все более восторженные отзывы. Молодые аспиранты рвали из рук друг друга эту тему, чтобы сделать открытие теперь уже в теории. О Петрушине вспоминали, но вскользь, как об авторе одного из опытов. Это было обидно, но ему говорили, что он еще молод для таких открытий, что у него еще все впереди.

А потом выступил авторитетнейший представитель уголовно-процессуальной науки и учинил открытию форменный разгром. «Как мы, серьезные люди, можем полагаться на нюх собаки в столь ответственном деле, как правосудие! Где доказательства, что собака обладает безошибочным нюхом? Есть ли у нас инструментарий, чтобы определять ошибки? Мы знаем, что так называемая «реакция облаивания» отрабатывается дрессировкой. Но где гарантия, что дрессировка была достаточной и квалифицированной? Где гарантии того, что собака будет всегда облаивать только по обонятельному признаку и никакому другому больше? Где гарантия того, что она не облает человека, будучи, например, напуганной его резким движением? Кто будет интерпретировать смысл «облаивания»?» В общем, вопросов было поставлено много, открытие закрыли, вспоминать о нем в приличном обществе стало признаком дурного тона.

Что ж, Петрушин и не набивался в открыватели, так получилось. Но внутренне ему было жаль расставаться со своим детищем. Обидно, что между восторгом и хулой у нас не бывает полутонов. Нет бы трезво разобраться, оценить разумные границы применения этого метода, именуемого сейчас словом «одорология». Ведь не обязательно его использовать как доказательство, можно использовать в розыскных целях, как обычно используют собак. Что тут порочного, если собака находит преступника не сразу, по горячему следу, а спустя какое-то время по законсервированному запаху? Принцип один и тот же.

Петрушин крутил в руках пакет с перчатками и не мог придумать им практического применения — ведь одорология была запрещена. «Пусть пока полежат, — вздохнул он, — а там видно будет».

— ...Ужасно обидно, — темпераментно сокрушалась свидетель Когтева, — в такой момент! Ведь все обещало пробуждение, воскрешение, а вышло — хуже не придумаешь. Леля буквально расцвела, я ее никогда не знала такой, она стала женщиной, чертовски обаятельной женщиной! В нее действительно можно было влюбиться! Она даже кокетничать научилась. У нее чудесные глаза, и она это узнала, наконец. Как же обидно! Кто же это животное, которое надругалось над Лелей в самый ее звездный час?!

— Вы давно ее знаете?

— Тысячу лет, еще со школы. Особенно близки мы не были, но она ко мне всегда тянулась. Леля была очень застенчивой, ненавязчивой, говорила мало, все больше слушала. С такими легко. В школе она была моим «оруженосцем». Была, была... Это ужасно! После школы наше общение пошло как-то по затухающей: дела, знаете ли, институт, новые знакомые, потом семья. Перезванивались, но виделись не часто. А года три назад, когда еще была жива Анна Ивановна, наши отношения — я не говорю «дружба», по-моему, этого не было, — наши отношения как бы получили второе дыхание. Леля опять ко мне потянулась, стала чаще бывать у меня дома, звонить. Чувствовалось, что она ищет выхода из одиночества. Анна Ивановна человек хороший, но она жила только своими интересами: музыка, музыка, музыка и ничего кроме музыки. Леля попроще, конечно, ей хотелось жить по-нашему, по-бабьи... Придет, поплачется, и легче станет. Мне кажется, она согревалась в нашей семье. Детишки играют, а она сядет в уголочек, руки на коленках сложит и сидит, умиленная. Долго может так просидеть — тихо, как мышка. Она все боялась оказаться надоедливой, помешать нам, и старался быть понезаметней, как бабушка из деревни.

Да, так вот самое главное. Был у нее мужчина. Я не знаю ни фамилии, ни имени, ни отчества — она никогда его не называла, стеснялась страшно. Знаю только, что был он из Запорожья, поэтому мы в семье называли его Запорожцем. Открылась Леля примерно с год назад. Был какой-то торжественный день, немного выпили, и она рассказала. Познакомились в Рузе, где они с Анной Ивановной отдыхали в доме отдыха. Никаких ухаживаний не было, просто сидели в столовой за одним столом. Анну Ивановну надо знать — парой слов перебросится — и она уже адрес оставляет: пишите, заходите. Оставила и ему адрес. Поздравляли друг друга с праздниками. Однажды Запорожец этот даже посылку с яблоками прислал. А потом, после смерти Анны Ивановны, он был проездом в Москве, позвонил, сказал, что прочитал в газете извещение о ее кончине, выразил соболезнование. А это как раз на сорок дней было. Ну, Леля его и пригласила. Помянули Анну Ивановну, посидели немного, и Запорожец уехал. Потом он не раз бывал у Лели, часто звонил. В один из приездов сказал, что она ему нравится, но у него есть семья. С женой отношения плохие, а решиться на разрыв пока не может. Однажды предложил жениться и уехать куда-нибудь, но Леля сказала, что из Москвы не уедет. Вот, собственно, что мне известно от нее.

— Когда вы встречались в последний раз? — спросил Петрушин.

— Где-то в середине июня. Она была оживленной, смеялась, шутила. Я так поняла, что с Запорожцем все нормально, но в этот раз Леля о нем ничего не сказала.

— А когда в последний раз звонили вы ей или она вам?

— Я хорошо запомнила последний разговор, это было числа девятого июля...

— Девятого?! Вы не ошибаетесь? — взвился Петрушин.

— Восьмого-девятого, это точно.

— Ну продолжайте, — усмирил себя следователь.

— Я почему запомнила: у дочки была ангина, а к этому времени она пошла на поправку, стала вставать, смотрела телевизор. Я сама в отпуске находилась. Утром, часов в девять, позвонила Леле узнать, как она собирается проводить свой отпуск. Была мысль вместе пожить у нее на даче. Разговаривали долго, около часа.

— О чем?

— Так, по пустякам, как обычно. В конце я хотела ее о чем-то спросить или что-то сказать, но Леля вдруг прервала разговор и так быстро-быстро сказала: «Ты извини, ко мне сейчас должны прийти, мы договорились. Передай привет маме». Голос был оживленный. Во время этих слов я услышала какой-то звук из ее квартиры. Что это было — или голос, или радио, или что другое— не поняла.

— Может быть, звонок?

— Не знаю, может быть. Я хотела спросить Лелю, кто к ней пришел, но она положила трубку. У меня даже остался неприятный осадок от того, что Леля так внезапно прервала разговор. Я вошла в гостиную, мама и дочка смотрели телевизор. Я передала им привет от Лели. Да, помню, Танечка недовольно так отмахнулась: «Не мешай». Показывали, видно, что-то интересное, но я не запомнила.

— Постарайтесь вспомнить: кино, мультики, детская передача?

— Нет, не вспомню, совершенно выскочило.

— Может быть, еще какие-нибудь детали разговора запомнились, мелочь какая? Это очень важно.

— Да нет, больше вроде бы ничего...

— Подумайте, прошу вас, подумайте, — молил Петрушин.

— Ну хорошо, — решилась Когтева. — Предложили мне на работе югославские босоножки — беленькие такие, с симпатичной пряжечкой. Шестьдесят рублей плюс десять — надбавка. Дороговато, конечно. Да не то слово, грабеж! Но хороши! Утром померила — как раз, тютелька в тютельку, точно по ноге, а вечером — маловаты. Жарко, нога отекает. Вот и обсуждали, что делать.

— Ну и?..

— Леля не советовала брать. Дороговато, сказала, для босоножек, можно и подешевле найти. Да еще и маловаты. Зачем, говорит, тебе мучиться за такие деньги. Ну вот и все, — несколько виновато и растерянно закончила свидетельница.

— Может быть, еще что-нибудь? — тянул жилы Петрушин.

— Ну прямо и не знаю... Разве что это... Когда я позвонила Леле, та что-то жевала в трубку—«дозавтракиваю», сказала.

— Вот, вот, вот, — подбадривал Петрушин,— дальше.

— Все... Да, она еще запуталась и рассмеялась: «дозавракиваю, дозавтрикиваю»...

Петрушин отложил ручку и долго, долго смотрел сквозь Когтеву. А та ерзала на стуле, поправляя прическу, теребила сумочку и не знала, куда себя деть.

— Сколько вашей дочери лет? — прервал наконец молчание Петрушин.

— Десять скоро.

— Подходяще.

Таня передачу вспомнила, только не могла сказать, в какой это было день.

— Показывали «Освободительный фронт действует». Фильм был не наш, слова переводились и плохо было слышно, неразборчиво. Мама пошла звонить и приглушила звук, стало еще хуже. На самом интересном месте, там, где показывали про освобождение подпольщиков, где в букет с цветами спрятали автомат— мужчина пришел как будто с цветами, а там был автомат,— влетела в комнату мама, такая довольная, радостная, и сказала, что тетя Леля передает привет. Мы с бабушкой на нее зашикали в один голос: тут спасают, самое интересное, а она мешает...

Петрушин смотрел на Когтеву и ее дочь Таню с плохо скрываемым обожанием. Как только они ушли, он заметался в поисках программы телевидения. Пустяк, а когда нужно — не сразу найдешь. Фильм «Освободительный фронт действует» демонстрировался 5 июля, утром, с 9¹⁰ до 10¹⁵, то есть в день убийства Ведниковой. Эпизод освобождения подпольщиков, по справке Центрального телевидения, шел спустя 55 минут с момента начала фильма, то есть в 10 часов 5 минут.

Петрушин еще раз сделал раскладку. 9.00 — звонок Когтевой. Ведникова «дожевывает» завтрак (судебно-медицинская экспертиза: смерть Ведниковой наступила спустя 2—3 часа после приема пищи). 10 часов 5 минут — звонят в квартиру (?). Ведникова прерывает разговор с Когтевой. 11 —12 часов — время убийства.

Жаль, что Когтева уезжала из Москвы, эти показания можно было бы получить значительно раньше.

В юстиции тоже есть своя эстетика. Свидетельства Когтевой, дополненные ее дочерью, были красивы и изящны. Не по форме своей, не по красноречию, не по логике даже — по информативной насыщенности и юридической содержательности в драгоценном сочетании с простодушной неосознанностью сказанного. Ни один оппонент не смог бы упрекнуть свидетельницу в предвзятости и лукавстве, потому что истинный смысл сказанного был скрыт от нее самой неизвестными ей обстоятельствами.

Дело № 23385.

В кабинете Петрушина сидел Валерий Павлович Бартошевич — инспектор ОБХСС. На этот раз он был без белой кепки.

— Все втихомолку, втихомолку, — посетовал Петрушин,

— Работа такая... тихая, — оправдывался Бартошевич.

— Тихая-то тихая, но мне бы тоже хотелось кое-что знать, одно дело делаем. С угрозыском у меня, между прочим, контакт получше. Ну ладно. Так что же там вырисовывается?

— Вырисовывается вот что. Усков скупает у населения луковицы тюльпанов. Скупает оптом, в массовых количествах, без разбора по сортам. Платит 10 копеек за луковицу — в общем по-божески. А сдает в магазин «Природа» общества охраны природы по 20 копеек. Магазин, в свою очередь, отправляет потребителям те же луковицы уже по 25 копеек. По прейскуранту № 70-09 это максимальная цена за высокодекоративные, трудноразмножаемые сорта тюльпанов. Фактическая цена поставляемой сортосмеси — 9—12 копеек. Таким образом, потребителя нагревают почти в два раза. 10 копеек с луковицы имеет Усков и компания, 5 копеек—«общество» и магазин в виде торговой прибыли. Цифры удобные, считать будет легко: пятью пять — двадцать пять и так далее.

— А почему же потребители соглашаются на такую цену?

— Так, поди их разбери, луковицы-то. Для этого специалисты нужны. А когда взойдет да расцветет буйным цветом, вроде и поздно скандалить, поезд ушел. Кроме того, полезно посмотреть, не пахнет ли тут взяткой: некоторые потребители уж слишком покладисты.

— Что ж, картина достаточно четкая, — сказал Петрушин.— А доказать сможем? Я имею в виду фактическую закупочную цену.

— Практически всю клиентуру Ускова я знаю, объездил лично. Адреса есть. Скрывать фактическую продажную стоимость им нет никакого резона.

— И сколько же времени эта коммерция продолжается?

— Около трех лет.

— Это же сотни, тысячи! И все так просто!

— Увы, к сожалению...

Дело № 23561.

«На ваш К-2 Дом товарищества ВТО «Руза» сообщает: в указанный вами период времени из жителей г. Запорожья в Доме творчества отдыхал с 15 по 26 января 1973 г. только Черемных С. А., 3-я Центральная улица, д. 5, кв. 81, путевка № 224339.

С 17 по 28 января 1973 г. у нас отдыхали также Ланская-Грюнфельд А. И. и Ведникова Е. И., путевки № 224421 и № 224422».

...Учитывая, что в помещении Московской центральной международной станции могут находиться имеющие значение для дела перфолента междугородных телефонных разговоров с телефона Ведниковой Е. И., а также оплаченные и неоплаченные счета-квитанции, руководствуясь ст.ст. 167, 169—171 УПК РСФСР... произвести выемку указанных документов, поручив ее инспектору УР ГУВД Мосгорисполкома Красину Л. С. Следователь Петрушин».

«Представляю копии машинограмм телефонных разговоров, которые велись с домашнего телефона Ведниковой Е. И. в период с января по июль 1977 г.

9.03. Запорожье, телефон 421-182, продолжительность разговора 1 мин., стоимостью 0-24 коп.

13.04. Запорожье, телефон 421-182, продолжительность разговора 9 мин., стоимость 2 руб. 30 коп.

26.05. Запорожье, телефон 421-182, продолжительность разговора 4 мин., стоимость 1 руб. 05 коп.

Все разговоры оплачены.

1.07. Запорожье, телефон 421-182, продолжительность разговора 7 мин., стоимость 1 руб. 80 коп. Разговор не оплачен. Инспектор Красин».

Итак, Черемных С. А., город Запорожье, улица 3-я Центральная, дом 5, квартира 81, телефон 421-182. Этот человек сделал Ведникову счастливой, и он же, возможно... Нет, вывод делать рано. Надо проверять, проверять, проверять. Сейчас, когда известно, что проверять, работать будет легче: есть определенность. Правда, встает вопрос: как проверять? Поехать допросить? А вдруг это он? Засуетится, уничтожит улики. Нагрянуть с обыском? А если не он? Любовь к женщине еще не основание для подозрений и тем более для обыска.

В таких случаях не обойтись без проблем. Можно, продвигаясь к цели, все переломать, как слон в посудной лавке. Приходится рисковать, маневрировать, выбирать варианты, подчас не самые надежные, а порой и чреватые провалом. Щепетильность, приведшая к неудаче, увы, не оправдание. Зато бесцеремонность, увы, легче приводит к успеху, и победителя, увы, не судят. Это следователи понимают, но все равно работают по-разному: разная чувствительность у людей... Одному нехорошо, когда кому-то больно, другому — ничего, терпимо.

— Ты Сапоговым не занимался еще? — поинтересовался у Петрушина капитан Красин.

— Допрашивал, а что?

— Судим он, этот Сапогов. 206-я, часть третья, — особо злостное хулиганство с попыткой применения оружия. Дали, правда, немного, два года. Видно, без последствий дело было.

— А мне он сказал, что не судим.

— Они скажут...

— Что за оружие, не знаешь?

— С этим разбирайся сам. Вот справка о судимости, приговор в нарсуде. Я что пришел. Ты бы отправил дактилопленки в картотеку.

— Отправлю, вот разгребу маленько и отправлю.

— Не тяни, отправляй.

—«Отправляй!» А что я буду делать, если вдруг срочно понадобится? Ведь если отправлять, то все сразу. А потом ищи-свищи? Ладно, отправлю. А ты давай пошустрей с Запорожцем.

— Даст бог, управлюсь и с ним. Давай с Сапоговым сперва разберемся, он ближе.

— Все вместе надо, — вздохнул Петрушин, хорошо понимая, что все вместе нельзя, не получится, рук не хватит. — Фотокарточки раздал?

— Этим занимаемся.

— Смотри, как минимум Москву и область надо охватить.

— Да? Это как же ты себе представляешь?

— Я это никак себе не представляю, это ты представляй. У меня своих представлений хватает, — нервно парировал Петрушин.

— Хор-рош...

— Слушай, а может быть, уж заодно и Запорожье взять?

— Ничего себе «заодно»! — возмутился капитан.

— Пожалуй, я это тебе письменным поручением оформлю, чтоб без дураков, — пообещал Петрушин.

— Слушай, Петрушин, мы с тобой пока неплохо работаем. Может без бумажек обойдемся? Я ведь на твою бумажку сотню своих написать могу. Знаешь, как придавлю? Дело твое будет очень солидное, многотомное, только, извиняюсь, нераскрытое.

— Как и твое тоже, — огрызнулся Петрушин.

— Как и мое. Поэтому давай без этой, без канцелярии, — я ее не перевариваю, — последнее слово Красин любил оставлять за собой.

Бывшая жена Сапогова — Тамара Степановна, слесарь-ремонтник завода автотракторной аппаратуры, очень охотно и обстоятельно рассказала Петрушину о своей прежней жизни и попросила еще раз привлечь Сапогова к уголовной ответственности, поскольку выводов из прошлой отсидки он никаких не сделал. Петрушин писал сразу набело, так как рассказ был последовательным и хорошо ложился на бумагу. Чувствовалось, что свою семейную биографию Тамаре Степановне приходилось излагать не раз в следственных кабинетах: она ее подавала, как доказательство теоремы.

«С 1952 года живем в Москве. В первое время Сапогов не скандалил, а потом стал увлекаться спиртными напитками и скандалить, угрожать убийством. Осенью 1972 года, месяц точно не помню, пришел домой пьяным, выражался нецензурной бранью, схватил двуствольное ружье и замахнулся на меня прикладом, то есть хотел беспричинно ударить. Но попал в дверь и насквозь пробил фанеру, до сих пор видно. То место повреждения мы не стали ремонтировать, чтобы он не забывал, за что сидел. Ружье он держал всегда над кроватью на стене, со своей стороны, а патроны к ружью держал под подушкой. А еще он замахивался ударить меня ножницами в живот, но ножницы отобрали. Был при этом Сапогов пьяный и ругался нецензурной бранью в мой адрес. За это его сначала посадили па 15 суток, а потом прокурор отменил, и ему дали два года усиленного режима. После тюрьмы он ушел жить к Ведниковой, а к нам все равно приходит, как напьется. Требует размена жилплощади. Последний раз приходил где-то неделю назад. Устроил пьяный скандал, оскорблял меня нецензурной бранью, но на этот раз не ударил.

Раньше, примерно с год назад, Сапогов говорил, что собирается покупать машину на паях с Ведниковой, сожительницей своей. Дочери Галине показывал даже сберкнижки. На них были вклады: на одной — тысяча, на другой — две. Он говорил, что на машину совсем немножко не хватает. На днях Сапогов сказал, что скоро купит машину. Дополняю: когда Сапогов последний раз скандалил, он говорил в мой адрес нецензурные слова типа «я тебе все равно кишки выпущу». Он сказал, что ему все равно сидеть. «За что?—спросила я.— Не аварию ли сделал?» Он сказал: «Это тебя не касается». Хочу сказать про него, что врет он безбожно, хитрый очень по характеру, но может выставить себя невинным. Дополняю: в прошлый раз Сапогов нецензурно оскорблял меня, как обычно (он без этого не может), душил за горло, хватал за телефонный провод, чтобы я не могла дозвониться в милицию. Но я все равно дозвонилась, однако мер по этому поводу не приняли.

Вопрос: какого размера покупал Сапогов одежду?

Ответ: костюм, как помню, 48-й или 50-й, 3-й рост, а рубашку, кажется, 40-го размера по воротнику. Уточняю: сейчас он располнел и размер, наверное, носит больший. С моих слов записано верно и мной прочитано. Сапогова».

Последние слова она написала самостоятельно и без всякой подсказки — результат прежнего опыта общения со следственными органами.

Затребованный Петрушиным текст приговора почти дословно подтвердил виновность Сапогова в деяниях, которые ему инкриминировала его бывшая жена Тамара Степановна.

Дочери Сапогова Гале, 12 лет, была представлена возможность собственноручно изложить свои показания. «Про отца своего Сапогова, — начала протокол Галя, — ничего хорошего сказать не могу». Скромного словарного запаса девочки оказалось достаточно, чтобы дать почти исчерпывающую характеристику Сапогову. Выпить и поизмываться над женой — вот, пожалуй, и весь его интерес. Мотивационная сфера, цели, побуждения, установки, ценностные ориентации и другие психологические параметры имели у Сапогова только эту направленность. Сапогов был прост, если не сказать примитивен. Психолог-любитель Петрушин испытывал разочарование. Ему очень бы не хотелось иметь дело с таким человеком, даже если это дело уголовное. Петрушин любил активно функционирующую личность, а здесь активно функционировал только организм. Но субъектов преступления не выбирают.

Итак, Сапогов. Что имеется «за» и что «против»? «За»: пьянство, дерзкий нрав, склонность к насилию с применением приклада, ножниц и других бьющих и колюще-режущих предметов. Свободный доступ в квартиру Ведниковой. Фантазии о покупке машины. «Против»: звонок в дверь и радостное возбуждение Ведниковой. «Ты извини, ко мне должны прийти», — сказала Леля быстро-быстро и прервала разговор. Нет, не Сапогова она ждала так нетерпеливо, не Сапогова...

Вдруг Петрушина как обожгло. Он в спешке собрал бумаги со стола и вышел на улицу. Двадцать минут шагал широким шагом до Среднего Каретного переулка. Здесь, у дома Ведниковой, он остановился, развернулся и направился, отсчитывая время и расстояние, к Оружейному переулку. Дом Веры Ведниковой и ее сожителя Сапогова находился от Среднего Каретного на расстоянии не более одного километра.

Итак: пол мужской, возраст 38 лет, знакомый по месту жительства, пьянство, антиобщественное поведение, судимость за хулиганство, живет в пределах одного километра от места происшествия. Полный типовой набор! Петрушин даже вспотел от волнения: ничего подобного не ожидал. К составленным кем-то схемам он всегда относился со здоровым скепсисом, предпочитая больше полагаться на то, что наработал сам. Жизнь по схемам не разложишь, она отчаянно сопротивляется всяким заранее установленным регламентам, все время норовит выскочить за пределы, которые мы так разумно определяем для нее. А здесь, поди ж ты! Впечатлительный Петрушин срочно отправил на проверку дактилоскопические пленки с отпечатками, изъятыми с места происшествия.

Машинограммы телефонной станции Запорожья показали, что Черемных звонил Ведниковой довольно часто, едва ли не каждую неделю. Последний звонок был вечером 4 июля.

«Сообщаем, что на авиалинии Запорожье — Москва курсируют два рейса: № 15-69 ежедневно (пассажирский), вылет из Запорожья в 7 часов 15 минут, и № 16-11 по понедельникам (грузо-пассажирский), вылет из Запорожья в 15 часов. Время в пути 1 час 35 минут».

«Докладываю, что в авиационной кассе Запорожья зарегистрирована продажа билета на 5 июля, рейс № 15-69 на имя Черемных С. А. В кассе аэропорта «Быково» (Москва) зарегистрирована продажа билета на имя Черемных на 6 июля — пассажирский на Запорожье, вылет по расписанию в 16 часов 35 минут».

К встрече с Сергеем Андреевичем Черемных, заместителем директора Дворца культуры «Днипро», надо было подготовиться. В Запорожье вылетел капитан Красин. Вскоре Петрушин получил телефонограмму: возраст 44 года, брюнет, среднего роста и телосложения, вторая группа крови, не судим.

Не судим — значит, отпечатки пальцев пока не используешь. Остается расческа и два волоса, ожидающие своего часа в упакованном и опечатанном виде.

Петрушин, как всегда, попросил биологов провести экспертизу срочно, очень срочно, но натолкнулся на холодное «в порядке общей очереди». Делать нечего, надо ехать самому. Начальник биологов долго рассказывал о своих проблемах, о нехватке помещений, кадров, реактивов, возмущался настырностью следователей и так далее. Но Петрушин просил весьма слезно, врал о каких-то крупных неприятностях, которые ждут его лично в связи с этим проклятым делом, говорил, что биологическая экспертиза— последний шанс и что-то еще. Разрешение было, естественно, получено.

Обнаруженные на расческе пото-жировые выделения соответствовали второй группе крови. Представленные два волоса относились к этой же группе и принадлежали мужчине-брюнету. Рассчитывать на двойную хромосому в генетическом коде, которая выведет его на дебила, Петрушин не стал и удовлетворился сделанным.

Собственно, расческа имела весьма ограниченное доказательственное значение. Что доказывать? Что Черемных был в этом доме? Так это и без того ясно. Ну был, ну забыл расческу и два волоса, только это было давно, а вовсе и не 5 июля. С тех пор он, возможно, успел раскаяться в легкомысленном не по возрасту поведении и уже не теряет больше остатки своей шевелюры по запретным квартирам. А новая расческа, приобретенная взамен утраченной, может быть, стала тайным символом семейной верности. И все же Петрушину нужна была биологическая экспертиза. Во-первых, запас карман не тянет и лишняя улика никогда не повредит. А во-вторых, заключение экспертизы как объективный, научно обоснованный документ — это хороший психологический козырь при допросе. Этот вид доказательства мало кто решается отвергать просто так, за здорово живешь — мол, вранье все это и знать ничего не знаю. К экспертизе относятся уважительно, потому что — наука.

Вернувшийся из Запорожья Красин положил на стол Петрушина протокол допроса.

— Ты уж извини, допросил без твоего разрешения. Гражданка Бельдейко Серафима Юрьевна, буфетчица кафе «Ветерок». Женщина, между прочим, роковая, каких мало. У твоего Запорожца недурный вкус.

Петрушин всегда ревниво следил за тем, чтобы в его следственные дела никто не встревал без особого на то указания.

— Послушай, Красин, ты меня нисколько не обременишь, если переложишь допросы на мои плечи. У тебя, я знаю, какая-то своя работа имеется.

— Это особый случай. Я нашел Бельдейко, и я должен был снять с нее эти, как их, показания. Ты вроде любишь характеристики, это мой маленький презент.

Петрушин взял протокол.

«С Черемных Сергеем Андреевичем я познакомилась в феврале 1977 года. Раньше несколько раз встречала его у себя в кафе, каждый раз он говорил, что ему меня приятно видеть и, если понадобится что-то, например билеты на концерт, я могу обратиться в любое время. В феврале во Дворце культуры, где работает Черемных, был концерт ансамбля «Желтые ромашки». Билеты оказалось достать очень трудно, и я обратилась к Черемныху, попросила два билета. Меня тогда удивил его разговор: он сказал, что сегодня ревновать не будет, но впредь ему бы хотелось, чтобы я заказывала только один билет. На концерт я пришла одна, так как подруга внезапно заболела. Он подсел ко мне, а после концерта сказал, что проводить не сможет, очень занят, но постарается встретить меня с работы. На следующий день он встретил меня в 7 часов вечера, проводил домой. Дома рассказал о своем детстве, о семье, о том, что с женой у него неурядицы. Потом сказал, что я ему давно нравлюсь и он хочет, чтобы я была с ним. Своим поведением, своими такими разговорами он очень расположил меня к себе. Я подумала: какой человек, сколько испытал в жизни и смог остаться таким порядочным! Каждый день он встречал меня с работы, провожал, говорил о своих чувствах ко мне. На 8 Марта он подарил мне маленькую сумочку. Больше никогда никаких подарков не делал. Встречались почти каждый день. Он говорил, что очень любит меня, что с женой уже давно не живет, что она за всю свою жизнь не прочитала ни одной книжки и что вообще они с женой разные люди. Говорил, что дочь Катя — очень больной человек, что она его любит и уход из семьи станет для нее трагедией. Но пообещал, что летом все же разведется, женится на мне и мы уедем в другой город: или Омск, или еще куда-нибудь. Он даже собирался занять у брата деньги на переезд. В апреле он сказал, что хочет поехать со мной в отпуск. Я сначала не соглашалась, говорила, что мне надо отдохнуть одной, но он настаивал, твердил об этом каждый день. По его настоянию и инициативе я взяла путевки на теплоход «Абхазия», и в конце мая мы с ним отправились в круиз. Проплавали десять дней, а потом сняли в Ялте комнату. Вернулись в Запорожье 22 июня. До 26 июня побыли с ним у меня на даче. На ваш вопрос отвечаю, что о своих знакомых в Москве он мне ничего не рассказывал. 4 июля я позвонила ему на работу и сказала, что у меня неприятности и что мне надо срочно с ним встретиться. Он ответил, что собирается в командировку в Москву. 7 июля он позвонил, сказал, что командировку отменили, и вечером мы с ним встретились. По существу заданных вопросов больше пояснить ничего не могу».

Петрушин побарабанил пальцем по столу.

— Значит, теперь надо полагать, что с обыском у Черемных

ничего не выйдет, она все ему рассказала...

— Нет, не должна, — успокоил Красин. — Они на днях кошмарно поругались, обсуждая судьбу их будущей крошки. Я не стал лезть в детали — дело, сам понимаешь, семейное, — но гражданка Бельдейко сказала, что видеть этого обманщика больше не желает. Похоже, что Черемных это вполне устроило. Протокол допроса Бельдейко я постарался составить в нейтральных тонах, чтобы не создалось впечатление предвзятости, но свидетельница вела себя очень возбужденно. Я даже предлагал ей воды.

— Не спросил, в каком состоянии был Черемных 7 июля, в понедельник, когда вернулся из Москвы? — поинтересовался Петрушин.

— Эх, Петрушин, какое там состояние! Она сама была в таком состоянии, что могла говорить исключительно об этом самом состоянии. Ты понимаешь, что такое двое детей от первого брака и еще один от поздней, зато светлой любви?

— Фотокарточки в Запорожье раздал?

— Занимаемся, — уклончиво ответил Красин. Он не любил посвящать следователя в детали. Свою работу обволакивал всегда туманом, время от времени делал многозначительные намеки, из которых явствовало, что все «на мази» и вот-вот произойдет что-то такое, от чего сердце Петрушина сначала сладко заноет, а потом сильно-сильно заколотится от восторга. Но в данном случае миновало уже полтора месяца, а обещанное состояние не приходило.

Однажды капитан Красин заявился к Петрушину с утра пораньше. Посидел в молчании, покурил, полистал, не читая, протоколы.

— Ты знаешь, — прервал он наконец молчание, — Михнюк недавно две с половиной тысячи на бегах просадил. Как тебе это нравится?

— Когда именно?—насторожился Петрушин.

— Где-то в мае.

— Откуда знаешь? — следователю вынь да положь источник информации, чтобы его можно было запротоколировать.

— Вот это лишнее, этого не надо, — начал наводить тень на плетень Красин. — Тотализатор—вещь хитрая, в ней разбираются только я да еще несколько человек. Ты этого не поймешь. Так вот, слушай дальше. Михнюк проиграл две с половиной тысячи, которые дал ему тесть на жилищный кооператив. Видимо, через тотализатор хотел получить трехкомнатную, но промахнулся, его серый в яблоках пришел последним.

— Он что, играл постоянно?

— Да как тебе сказать... Не так чтобы постоянно, но поигрывал.

— Послушай, капитан,— после долгой тяжелой паузы сказал Петрушин, — их уже стало трое, не хватит ли?

— Бог любит троицу, — легкомысленно заметил Красин.

— Ты-то уж, небось, отчитался — такой выбор! Шепнул бы, кто у тебя там значится по отчету,

— Не шепну.

— К сожалению, — вздохнул Петрушин, — при таком раскладе у нас нет гарантий в том, что не появится кто-нибудь еще, четвертый.

— Нет, троих достаточно, — решил Красин.

Дело № 23385.

Накануне Симонину снился страшный сон. Снился день рождения. Домой приходили незнакомые люди и дарили цветы, роскошные цветы с дурманящим ароматом. Люди приходили, оставляли цветы и уходили, приходили и уходили, приходили и уходили... На столе, креслах, стульях, серванте, софе, диване — всюду лежали горы цветов, а люди все приходили и уходили, приходили и уходили. И вот уже цветами завален весь пол. Он, Симонин, стоит в цветах уже по колено... уже по пояс... уже по грудь, а люди все приходят и уходят — радостные, улыбающиеся. Вот уже и дышать нечем, он рвет на себе рубаху, пытается выбраться из-под цветов, открыть окно, но никак не может. Он кричит, зовет на помощь, но голоса не слышно — голос вязнет, пропадает, теряется. Разбудила его жена. Потом уже, утром, он понял причину своего сна: жена положила в белье сверх меры ароматизированных бумажных листиков. Они хоть и импортные, хоть и пахнут тонко и изысканно, но требуют дозировки.

Возвращаясь с работы, Симонин уже в подъезде почувствовал что-то неладное, какую-то тревогу. Дверь его квартиры оказалась распахнутой. В квартире были четверо работников милиции и какие-то люди. Симонин растерялся, но быстро взял себя в руки.

— По какому праву?! — возгласил он с ложным пафосом.

Работники милиции оставили свои дела .и повернулись в недоумении к Симонину.

— Это мой муж,—объяснила им законная половина, а затем весьма невозмутимо сообщила. — Сережа, нас обокрали.

Симонин обежал глазами обстановку, расслабился и несколько виновато спросил:

— Что украли?

— Твою коллекцию, — ответила жена.

Симонин потрясенно застыл, затем рванулся к «стенке», распахнул дверцы ящика. Пусто. Ноги его ослабли. Симонин опустился на пол.

— Что, ценная коллекция? — участливо спросил капитан милиции.

Симонин не отреагировал, вместо него ответила жена:

— Очень ценная. Ефимка с этим... с признаками.

— Какие признаки, опишите, — деловито попросил капитан.

— Прекрати, Маша, — приходя в себя, процедил Симонин.

— Будем искать, — пообещал капитан не очень уверенно.— Вы нам опишите поподробнее монеты, признаки, чтобы легче было.

— Они все подписаны «Симонин», — опять встряла жена.

— Маша! — с досадой оборвал Симонин. — Пустое... Что упало, то пропало. Ничего особенного... Так, увлеченье, — произнес он с придыханием.

Жена удивленно поглядела на Симонина, вроде бы опять намеревалась встрять, но не решилась.

Дело № 23561.

Секретарша вручила Петрушину пакет, который он ждал с нетерпением.

«...Изучением следа, обнаруженного на внешней поверхности крышки ящика-сейфа при опылении восстановленным железом в смеси с сажей и откопированного на светлую дактилопленку, установлено: в следе отобразилась центральная часть завиткового папиллярного узора, внутренний рисунок которого имеет вид петли-спирали. Потоки папиллярных линий направлены по ходу часовой стрелки. В следе отобразилось достаточное количество мелких признаков, что позволяет признать его пригодным для установления личности...»

Переведя дух, Петрушин с опаской и надеждой принялся читать дальше.

«...Сравнительным исследованием установлены совпадения как по общим, так и по мелким признакам, которые в своей совокупности индивидуальны и дают основания для вывода о том, что след участка ладони на лицевой части крышки ящика-сейфа оставлен ульнарным участком кожного покрова ладони левой руки Сапогова».

Петрушин облегченно вздохнул и расслабился: «Это уже что-то, с этим надо считаться. Но главное впереди, на следующей странице акта».

«...В представленном фрагменте следа, обнаруженного на внутренней поверхности крышки ящика-сейфа, папиллярные линии проходят двумя потоками. В левом потоке они образуют сложный рисунок в виде петли, у которой ножки направлены влево. В правом потоке папиллярные линии проходят снизу вверх, вертикально. Оба потока образуют у основания фигуру в виде дельты...»

Изучать «потоки» и их «основания» у Петрушина не хватило терпения, и он, перевернув страницу, заглянул в конец.

«...В результате раздельного сравнительного исследования установлен ряд совпадающих признаков фрагмента следа, оставленного на внутренней поверхности крышки ящика-сейфа, с оттиском ладонной поверхности правой руки Сапогова. Однако совокупности этих признаков недостаточно для идентификации личности».

Эти заключительные строки нельзя было читать без глубокого разочарования, и следователь испытал его. Он потерял верную улику. След, обнаруженный на внешней поверхности крышки, говорил лишь о том, что Сапогов прикасался к ящику, и не более того. Этот факт можно использовать в психологических целях, по сделать из него доказательство вряд ли возможно. Внешняя поверхность заветного ящика не являлась для Сапогова запретным местом — запретным были его внутренности. А здесь вышла осечка. Поскольку на самого Сапогова изливать досаду не имело смысла, а на кого-то излить надо было обязательно, Петрушин излил ее на эксперта-перестраховщика, который испортил ему улику. «Совокупности недостаточно»,— раздраженно повторял он про себя. — А кто определяет эту достаточность? Сколько нужно совпадений этих завитков и петель с раскоряченными в разные стороны ножками, чтобы было достаточно, — шесть, восемь, десять?»

Петрушин не сомневался в том, что след оставлен Сапоговым, Достаточно положить рядом фотоснимки, и их идентичность определится невооруженным взглядом. А если этого мало, можно наложить друг на дружку негативы и посмотреть на свет — линии совместятся, как защитная сетка на денежных купюрах. Да, это один след.

Но слава богу, что вопросы эти решает все же эксперт, а не следователь. Эксперту ровным счетом все равно, раскроет Петрушин это преступление или нет, — он за следствие не отвечает. Это один из немногих случаев, когда ведомственность, межучрежденческие барьеры и рогатки приносят обществу пользу. Эксперт должен отвечать и отвечает только за качество своей экспертизы. И пусть не один Петрушин, но и сам Сапогов клятвенно заверяет, что след принадлежит ему и никому другому, эксперт повторит свое заключение: «Совокупности признаков недостаточно».

Показав эксперту кукиш в кармане и сняв таким простым, проверенным способом раздражение, Петрушин стал прикидывать, можно ли использовать как-либо и этот ущербный отпечаток.

«Вызвать на допрос Сапогова и показать ему экспертизу следа на внешней поверхности крышки. Будет заметная растерянность, нервное дрожание нижней губы, вероятен синдром кататонического ступора. Затем, после мучительной паузы, возможны два варианта. Вариант номер один: тело Сапогова обмякает, лоб покрывается испариной, он просит воды, а затем охрипшим от пережитого голосом объявляет о своем чистосердечном раскаянии в содеянном и выражает желание тут же показать, где зарыты награбленные сокровища. Вариант номер два: Сапогов обмякает, лоб покрывается испариной. Неуверенным хриплым от пережитого голосом он делает заявление: «Ничего не знаю и знать не хочу. Отпечаток мой, но я оставил его тогда, когда по просьбе свояченицы Лели передвигал ящик, чтобы вымести из угла мусор и снять паутину». Хорошо, предположим. Я соглашаюсь и медленно достаю две другие фотокарточки. «Взгляните сюда, Сапогов, — говорю я. — Вот это — дактилоскопический отпечаток вашей ладони, зафиксированный несколько лет назад во время вынужденной процедуры ареста за особо злостное хулиганство, сопряженное с попыткой применения оружия. А это — отпечаток (я не буду говорить «ваш», пусть он сам это скажет), обнаруженный на внутренней поверхности крышки. Понимаете — внутренней... Посмотрите внимательно, здесь отмечены красными цифрами совпадающие признаки». Сможет ли Сапогов после первого стресса и наступившего вслед за ним расслабления пережить повторное потрясение, еще более кошмарное? Вряд ли. Дело будет кончено за полчаса».

Но, увлекшись, Петрушин выпустил из памяти две оставшиеся версии. «А вдруг этот непригодный для идентификации отпечаток действительно не Сапогова, вдруг это случайное, маловероятное совпадение?»

«...Повреждение имеет ромбовидную форму. Установить вес ранящего предмета не представляется возможным, однако, исходя из характера повреждения, можно полагать, что вес предмета был относительно небольшим, предмет не был массивным».

Петрушин многократно возвращался к этим строкам судебно-медицинского заключения, вчитывался, вгрызался в них со всей дотошностью, на какую был способен изощренный следственный ум, анализировал каждое слово, будто надеялся, расшифровав их скрытый смысл, получить зримый образ орудия преступления. Но скрытого смысла не было, эксперт сказал все, что мог сказать.

Орудие было необходимо. Сейчас, когда возникла неотвратимая потребность проверки трех версий одновременно, Петрушину казалось, что знай он орудие преступления — все бы образовалось само собой. «Ромбовидный предмет, ромбовидный предмет, ромбовидный предмет», — по многу раз повторял следователь, стараясь представить себе, что же за предмет скрывается за такой странной формой. Порой ему даже что-то виделось, и он закрывал глаза, чтобы сосредоточиться и поймать это «что-то» в цвете и форме. Его не покидало ощущение, что вещь эта ему знакома, он может и должен вспомнить ее, если проникнет в закоулки памяти. Это превращалось в навязчивое состояние. И на работе, и на улице, и дома он искал взглядом «ромбовидный предмет». Наконец, не выдержав, взял понятых и вновь отправился на место происшествия — в опечатанную квартиру Ведниковой. Рылся на кухне в посуде, перетряхнул кладовку, обыскал все углы, вымел из-под ванны. Ничего. Петрушин стал исчерчивать бумагу ромбами, изрисовывать ее всякими трехмерными комбинациями, но ничего реального, узнаваемого из этого не возникало. Что же за монстр такой в мире вещей объявился? — размышлял Петрушин.— Стоп!—вдруг осенило его. — Сапогов — водитель автобуса, значит это может быть деталью либо чем-то еще из автомобильной оснастки». Он отправился в автопарк, беседовал со слесарями, общупал все собственными руками — ничего путного опять не вышло. Для вокалиста Михнюка и культурного работника Черемных Петрушин тем более ничего не смог придумать в смысле их профессиональной оснастки твердыми ромбовидными предметами.

Капитан Красин и коллеги Петрушина оказались бессильными назвать хотя бы один предмет с такой возмутительно безобразной формой. Красин, не привыкший терять реноме в любых ситуациях, в конце концов заключил: «Это ошибка эксперта. Бывает. Определить точную конфигурацию ранения на голове очень непросто. Эксперт переоценил свои возможности». Но эксперт с презрением отверг эти домыслы и просил передать Красину, чтобы он не морочил людям голову и не совал нос в чужую компетенцию. Эксперт-медик оказался человеком предусмотрительным.

— У меня сохранился образец кожной ткани из области раны, — сказал он Петрушину. — Может быть, попытаться провести экспертизу на предмет определения наличия микрочастиц наложения и их химической природы?

Петрушин ухватился за эту идею. Экспертиза была проведена. Она обнаружила на кожной ткани следы меди. Ромбовидный предмет был медным, однако следствию это пока ничего не прибавило. Петрушин решил плюнуть на этот дурной ромб, так как свет клином на нем не сошелся и помимо геометрии есть другие науки, которые готовы протянуть ему руку помощи.

Перед следователем сидел благообразный ухоженный старичок в застиранной сорочке и галстуке-бабочке.

— Так с чего начнем?—спросил он, как бы предвкушая удовольствие.— С Ланской-Грюнфельд или с Михнюка.

— Как вам будет угодно, — любезно ответил Петрушин.

— Ну хорошо, начну с себя. Я, как вы знаете, вел вокал в Рязанском музыкальном училище. Сейчас на пенсии, но дело не бросил. Искусство — это праздник, который всегда с тобой, правильно сказано. Я сейчас, знаете ли, охочусь за голосами. Думаете, избирателей? Нет, за голосами певческими. Хожу по кружкам самодеятельности, по концертам и охочусь. Найду голос — и радость, и праздник. Потом хлопотать начинаю: как устроить, как не упустить дарование, дать дорогу. Это редкость, большая редкость— хороший голос. Вернее сказать, хороших голосов много, но ведь к хороший слух к нему нужен, а вот вместе — это уже редкость. Так порой бывает обидно: голос божественный, а слуха никакого. А еще обиднее, когда есть слух, но несовершенный. Бьешься, бьешься, чтобы сделать его музыкальным, а он все между нот, все вокруг да около.

Петрушин приготовился слушать долго. Старик заметил это и заторопился:

— Что это я сам вокруг да около. Все, все, перехожу к делу. Ланскую-Грюнфельд я знал с довоенных лет по совместным концертам. Да-да, я когда-то еще и пел... Последний раз виделись перед войной, больше не довелось. А Пашу Михнюка знаю как самого себя — это же бывший мой ученик. Правда, лет пять уже не встречались. Как уехал в Москву, забыл старика Наумова.

Он что-нибудь натворил? — испуганно встрепенулся Наумов.— Это ему не повредит?

— Нет-нет, ничего, — уклончиво успокоил Петрушин.

— По характеру Паша очень волевой человек: если чего захочет, добьется любыми путями.

— Как это любыми?

— Я что-то не так сказал? Извините... Паша очень умный, внимательный, уважительный. Анна Ивановна его буквально боготворила. Это же я его устроил к Ланской. Когда я понял, что там ему будет лучше, я написал ей и попросил, чтобы она приняла Пашу в свой класс. Анна Ивановна его прослушала и взяла, конечно, — у него же изумительный голос! Через некоторое время она прислала мне письмо, благодарила за ученика (еще бы!), писала, что Паша становится артистом. Женился он, по-моему, по расчету. Ему очень хотелось в Москву. Ну что еще сказать?.. Не пьет, не курит. Парень, кажется, не жадный, но деньги транжирить не любит. Что еще?.. Хитроватый, самолюбивый. А это ему не повредит? Он очень уважительный, очень! Вежливый, выдержанный. Он добьется своего, у него для этого все есть.

Свидетель Сытин оказался более определенным.

— Михнюк? Это девяносто процентов наглости и десять — таланта. Таково кредо его семьи, так учил его папа. Я знал его по Рязанскому музучилищу. Карьерист откровенный. Люди ему нужны только для того, чтобы подняться наверх. Как только человек перестает приносить ему пользу, Михнюк порывает с ним немедленно всякую связь. Со мной, например, он поддерживал отношения до тех пор, пока я аккомпанировал ему на фортепиано. Потом — все, как отрезало. С Наумовым та же история. Пока старик учил, помогал — а помогал он ему крепко — был нужен. Как стал ненужным, сразу же забыл. Опасный человек. Во всем неискренность, фальшь. Как-то встретились мы с ним в Рязани. Бахвалился: «Тут мне одна пташка кооператив строит...» Противно. Его надо знать, это оборотень. То — сама вежливость, предупредительность, весь сочится елеем, может на коленках поползать— это когда надо для дела. Не надо — и затоптать может. Да ладно, хватит... В общем я не знаю, почему вы им интересуетесь, но не удивлюсь, если Паша плохо кончит. Только, к сожалению, это редко бывает с такими людьми. Они умеют хорошо приспосабливаться к условиям среды обитания. Тип самый жизнеспособный, по Дарвину.

— А убить может? — жестко спросил Петрушин не для протокола.

— Убить? Ну вы даете! — испугался Сытин. — Это я не знаю... Это каким же надо быть... Да нет, Паша не может.

— А вот вы говорите, что затоптать может.

— Да нет, это я фигурально. Так-то он трусоватый парень, Драками не увлекался. Его, бывало, били, он — никогда.

— У вас с ним, насколько я понял, отношения неприязненные?

— Очень неприязненные, не люблю его. Может быть, и наговорил чего лишнего. Так что прошу это учесть.

—- Когда Паша Михнюк пришел к нам в кружок,сообщила свидетельница Храмова, — все мы очень обрадовались: «Девочки, теперь хоть мужской дух почувствуем!» Паша был у нас единственным мужчиной. Но вскоре он нас разочаровал: вечно какой-то масляный, сюсюкающий. Ужасно любит целоваться, это просто стихийное бедствие. От его поцелуев мы не знали, куда деваться. Стали уже загодя предупреждать: «Паша, не подходи». Не помогало. Чуть зазеваешься—он уже тут как тут. Целовал что попадется: то ручку схватит, то в щечку чмокнет. Может стул поцеловать, шкаф, дверь. Да он, по-моему, всю мебель перецеловал, нежные чувства питал, можно сказать, ко всему — и органическому, и минеральному. Паша не пил, не курил и одеколонился— с ума сойти! Наши надежды на «мужской дух» трагически разбились. Когда мы решительно отвергли его поцелуи, он всю свою радость жизни стал изливать на Анну Ивановну и Лелю. Им нравилось. Анна Ивановна, та была просто без ума от Паши, и Леле он нравился: милый, любезный дружок. В общем, не было у нас мужика и это не мужик. Мы его звали «нашей подружкой». Ну а как еще? Он был безобидным и глупым. А уж услужливый! В лепешку расшибется! Пол пропылесосит, пыль смахнет (заодно перецелует все портреты), за молоком сбегает. Анну Ивановну посвящал во все свои сокровенные тайны. Они часто уходили в другую комнату, шушукались. Первое время Паша ухаживал за Лелей, той это нравилось, и Анна Ивановна говорила, по-моему достаточно серьезно, что Паша с Лелей— хорошая пара. А потом вдруг Паша сделал предложение Оле Лепешкиной. Оля была вне себя: это же видно невооруженным глазом, что Паше нужна московская прописка. Да и вообще, выйти замуж за такого милочку? Брр... Впрочем, Паша простой, общительный, веселый парень. Кому-то и он может понравиться... Через год он действительно женился — ка Свете Тарасовой, которая иногда бывала у Анны Ивановны. Девочка умная, волевая, но со скромными внешними данными. Красавец Паша, почти народный артист - и Света. Ну ладно, это их дело. Живут, кажется, неплохо, но он ее обманывает, это я знаю.

— Откуда?

— Не скажу, секрет.

— Были ли у Михнюка с Анной Ивановной какие-либо отношения материального характера?

— Что вы имеете в виду?

— Ну, может быть, деньги брал взаймы.

— У Анны Ивановны брал, у Лели — не знаю.

— А никаких недоразумений не возникало в связи с этим?

— Я не в курсе. Знаю, что однажды Паша был на гастролях с группой композитора Полетаева и там вышла неприятность. Пашу назначили бригадиром группы и материально ответственным лицом. Воспользовавшись тем, что Полетаев очень плохо видит, Паша взял у него печать и обманным путем получил аванс— 100 рублей, по-моему. Когда Полетаев узнал, хотел даже заявить в органы, но Паша упросил не делать этого. Скандал замяли. В последнее время Паша стал поговаривать, что пение не приносит ему желаемого и он подумывает сменить амплуа, заняться какой-нибудь административной работой. Думаю, это как раз для него, здесь он может развернуться. Я ему посоветовала не бросать пение: поющий администратор и в вокале добьется признания. К моему совету он отнесся вполне серьезно.

— Послушай, Красин, — сказал при очередной встрече с оперативником Петрушин, — я не могу гнаться сразу за тремя зайцами, меня это угнетает. Надо что-то делать.

— Выбрось Михнюка — останутся двое, — посоветовал Красин.

— Двое — это тоже много. А Михнюка я не могу выбросить, он мне интересен и антипатичен. Капитан, найди что-нибудь на Михнюка, — покорно, без гордыни попросил Петрушин.

— Что значит «найди»?—деланно возмутился Красин.— Ты на что намекаешь?! Я девушка честная и этим делом не занимаюсь.

— Я что-то чувствую за Михнюком, — уныло продолжал Петрушин.

— А за Сапоговым с Черемных ты, часом, ничего не чувствуешь? У меня, например, зарождаются смутные предположения, что они тоже могут иметь некоторое касательство к данной истории.

— С этими проще, понятнее...

— Что понятнее, что понятнее! — взорвался Красин. — Надо брать Сапогова и не размазывать по бланкам протоколов интеллигентские слюни. Хватит в конце концов играть в жмурки!

— А Черемных? — спросил Петрушин.

— И его тоже.

— Как, сразу двоих? Ты считаешь, что они соучастники?

— Там разберемся. Надо брать и делать обыски. Одного посадим, перед другим извинимся, и дело кончено. Нынешнее состояние нетерпимо. Мы сейчас в положении буридановых ослов: стоим посреди трех стогов сена и подыхаем с голоду от неспособности выбрать и действовать. А если завтра кто-нибудь из этих ребят — снова ромбовидным предметом по темени? Перед кем и как ты будешь извиняться? Этика-эстетика? Нравственное чувство? Меня мама так учила? Я хотел быть хорошим? Чтоб я еще раз с тобой в паре работал — дудки! Пусть переводят в паспортный стол, буду прописки оформлять.

— Капитан, дай мне что-нибудь на Михнюка, — опять виновато промолвил Петрушин.

Красин замер с открытым ртом. Помолчали. Покурили.

— Есть идея, советник, — заговорщически сообщил Красин. — Ты, я знаю, пионер в области одорологии. Вынимай из сейфа рукавицы, пора. Мы этих троих «обнюхаем» буквально за минуту и никому ничего не скажем. Я все беру на себя. Для оперативных целей одорологию никто не запрещал.

— Кончай фантазии, — кисло отреагировал Петрушин. — Я стар для таких авантюр, я о душе уже подумываю. Известный тебе турецкоподданный завещал чтить уголовный кодекс, а я завещаю чтить уголовно-процессуальный: так спокойнее, бессонница не мучит. Да и, не скрою, пенсию хочу получить, а до нее надо дослужиться.

— Какой-то ты стал вялый, Вова, вялый, рассудительный и неинтересный. Ты стал бояться рисковать, ты покрываешься академической плесенью.

— Мудреем, — вздохнул Петрушин. — Я, знаешь ли, понял, что заканчивать дела можно и без особого риска, а месяцем раньше, месяцем позже — в этом ли суть? Героем, кстати, я никогда и не был. Я по натуре добрый, мягкий и домашний человек— так мне говорит мама. В молодости это проявлялось не очень заметно, а сейчас, с годами, мне все больше неприятно, когда люди обо мне плохо думают, пусть даже и плохие люди. Правильно, я хочу быть хорошим. Я не разделяю заповедь о непротивлении, но и «противление» до оголтелости — это тоже не заповедь.

Дело № 23385.

Бурдин с портфелем решительно шагал по улице, решимость читалась и в глазах его. Зашел в сберкассу, взял бланк ордера, но неожиданно заметил Ускова. Тот сидел спиной к Бурдину и старательно заполнял ордер. Николай Семенович замер с бланком в руке, решимость сменилась смятением. Осторожно развернувшись, он почти на цыпочках вышел на улицу и поспешно удалился. Завернув в ближайший переулок, Бурдин сбавил шаг, а потом и вовсе остановился. Переждав минут пятнадцать, он вновь направился к той же сберкассе. Ускова уже не было.

Бурдин принялся внимательно изучать вывешенные на стенах объявления. Он явно что-то искал. Вот, кажется, нашел. Заполнил бланк и стал к окошечку контролера. Молодая блондинка по ту сторону окошка, бегло просмотрев ордер, округлила от удивления глаза. Потом, придя в себя, выглянула в окошко, внимательно рассмотрела клиента и быстро удалилась. Бурдин нервничал. Вскоре девушка-контролер возвратилась.

— Вот здесь, — указала она на бланке, — напишите свою фамилию, имя и отчество.

— А без этого нельзя? — справился Бурдин.

— Никак нельзя.

Бурдин достал ручку, постоял в сомнении, а затем, решившись, вписал фамилию и передал ордер в окошечко.

— В кассу, пожалуйста, — пригласила контролер.

Бурдин подошел к окошечку кассира, открыл портфель и вытряхнул на стойку кучу денег. Стоявшая сзади старушка застыла в изумлении. Бурдин достал портмоне и добавил к сданному еще несколько купюр. Покончив с этим, он медленно развернулся и, сутулясь, вышел на улицу.

А через два дня секретарша доложила Бурдину, что в приемной его дожидается корреспондент.

— Николай Семенович, — бойко начал он, — нам сообщили, что вы перевели в Фонд мира крупную сумму своих сбережений. Мы бы хотели подготовить материал...

— Зачем? Не надо! Не выдумывайте! — испуганно запротестовал Бурдин осипшим от волнения голосом. — Ну сдал и сдал...

— Николай Семенович, — деликатно прервал корреспондент,— я понимаю — скромность... Но ведь нужен, нужен такой материал, не мне вам объяснять.

— Зачем трубить, зачем обязательно трубить? — с мольбой в голосе возражал Бурдин. — Неужели мы не можем без этого!?

— Сегодня мы уже дали небольшую информацию...

— Где, что дали?

— В «Вечерке». Так что факт уже стал достоянием, как говорится. Теперь-то чего скрывать. Знаете что? Не буду вас пытать, напишу все сам, только согласую некоторые моменты. Вы участник войны?

— Да.

— Видели ужасы, кровь, разрушения?

— Да.

— Это не должно повториться...

— Да.

— Все понятно, не волнуйтесь, простите, ради бога, больше не буду.

— Не надо этого, прошу вас, — еще раз безнадежно и устало попросил Бурдин.

— Все, ухожу, ухожу. До свидания.

— Господи, да что же это такое! — прошептал Бурдин в отчаянии.

В кабинет ворвался Симонин с газетой.

— «Патриотический поступок», — процитировал он язвительно и бросил газету на стол Бурдина. — Неплохая афиша для проворовавшегося председателя. Как это понять, Николай Семенович?

— Замолчите и подите вон! — истерически взорвался Бурдин.— Я не обязан отчитываться перед вами в своих поступках!

Симонин сменил тон:

— Успокойтесь, давайте объяснимся. Как это понимать все же, Николай Семенович?

— Так! Я оставляю за собой право распорядиться своей ворованной долей по своему усмотрению. Понятно?

— Но вы же подставляете не только себя...

— Мне плевать на себя и тем более на вас!

— Это несерьезно.

— Это серьезно, — неожиданно спокойно сказал Бурдин. — Я больше не могу, не в состоянии. Когда-то это должно было кончится, вот и пусть кончится сегодня.

— Ничего не понимаю, — Симонин нервно пожал плечами.

— Мне не нужны деньги, не нужны, не нужны, вот и все.

— Готовите себе реабилитацию, понятно. Ну что ж, неплохо придумано. Трогательно, весьма, весьма. Бескорыстный жулик — хорошо, но уже было... Да поймите же вы наконец, что прокуратуре наплевать, как вы распорядитесь ворованными деньгами. Вы можете их пропить, можете зарыть, можете обратить на что-то весьма полезное —на борьбу с грызунами, например. Это ваше дело. Только ведь квалификация преступления от этого не изменится. Все останется по-прежнему, за исключением того, что вы лишаетесь возможности добровольно погасить ущерб от вашей преступной деятельности. Нечем! А ведь это очень, очень принимается во внимание. Ваша акция с прессой — это, извините, цинизм, от которого даже мне противно. До такого фарисейства я бы не додумался, честно говорю. Есть такие пределы, за которыми окончательно перестаешь себя уважать. Вы их преступили...

— Подите прочь, — сказал Бурдин устало и опустошенно.

Дело № 23561.

«...За время учебы в школе показал вполне удовлетворительные знания и прекрасную дисциплину. Отличался честностью, вежливостью и трудолюбием. Принимал активное участие во всех мероприятиях, проводимых школой и городом. Был очень внимательным к товарищам».

«...В музыкальном училище зарекомендовал себя как добросовестный учащийся. Отличался работоспособностью, настойчивостью. Учился на «хорошо» и «отлично». Проявил организаторские способности, работал руководителем самодеятельного хора в ателье, откуда имел благодарность».

«...За время службы показал себя грамотным, дисциплинированным, трудолюбивым воином. В совершенстве овладел военной специальностью. Активно участвовал в солдатской художественной самодеятельности, создавал световые газеты. Пользовался авторитетом среди командиров и товарищей по службе. В работе проявлял хорошие организаторские способности и разумную инициативу».

Петрушин приступил к собиранию характеристик, хорошо, впрочем, сознавая, что- из ста характеристик не сделаешь и одного доказательства, как из ста котов не сделаешь одного тигра.

...По характеру добрый. Старался помогать товарищам, когда им было плохо.

На деньги скуп, попусту не тратится, мечтает купить машину.

Скромен, тактичен, вежлив. Хотел попасть в Москву, в артистические круги.. Искал себе невесту в Москве.

Человек положительный, не пьет, не курит.

Работником был не очень добросовестным, говорил, что работает временно и его ждет профессиональная сцена.

Самолюбив, общителен.

Любит деньги, очень практичный человек.

Спокоен, выдержан, немного самолюбив.

Уравновешенный, деловой, в отношениях очень симпатичный.

Человек сложный: вспыльчив чрезвычайно, подчеркнуто вежлив, предупредителен, что иногда раздражало — чувствовалась неискренность. Энергичен, пробивной, обидчив.

Исполнительный, деятельный, но жадный.

Сибарит, работать не любит.

Человек нервный.

Проявил себя как хороший организатор, вежлив, тактичен.

Мне показался он добрым, но легкомысленным и слабовольным.

Недобросовестно относился к своим обязанностям, проявил качества приспособленца и риториста. Стараясь занять место руководителя клуба, выступал с неоправданными, порочащими высказываниями. Симпатией не пользовался.

Зарплатой в 104 рубля был недоволен. Много начинал, но мало доводил до конца. Был хорошим семьянином. С женщинами вел себя скромно.

Жестокости никогда в нем не замечала, всегда ласковый, всегда ровный.

Он был ласковый, добрый, отзывчивый, имел мягкий характер, старался услужить людям.

Кто же такой Михнюк? Чем больше Петрушин набирал материала, тем чаще приходилось ему задаваться этим вопросом. Добрый — жадный, выдержанный — вспыльчивый, уравновешенный — нервный, слабовольный — пробивной, трудолюбивый — сибарит. И все в одном лице. И зверь и ангел. А может быть, действительно достаточно такого: «Учился на «хорошо» и «отлично», принимал активное участие...» Это все можно подсчитать и высчитать, а «добрый — злой» — в каких баллах это измеришь?

«А что, собственно, мне надо от Михнюка, почему я к нему привязался? По-моему, я сам себе ищу сложностей. Я напал на личность с выраженной полярностью, и мне это просто интересно. Собираю материал на Михнюка, а заглядываю в собственную душу, взвешиваю на неверных весах, чего в ней больше, и тайно пытаюсь обмануть самого себя» — так думал Петрушин.

Требуется злодей, отъявленный негодяй, способный убить человека. И если его качества не проявляются во внешнем облике, то должна же проявиться его душа, черная, как сажа? Должна дали не должна? Петрушин не мог ответить на этот вопрос. Он манипулировал оценочными понятиями, выписанными из характеристик, ставил их в различной последовательности и в различных сочетаниях, стараясь выявить возможную закономерность. Но слова оставались словами. Их действительный смысл, если он и был, не открывался.

Петрушин любил проверять свои суждения путем доведения их до абсурда. Это полезно напоминало об относительности истин, с которыми он имел дело, и помогало быть осторожным в оценках и выводах. «А теперь другой вариант, — рассуждал он.— Чтобы понять Михнюка, я должен как минимум сходить с ним в разведку. Но тогда я перестану быть следователем и стану свидетелем, столь же ненадежным, как и те, с кем имею дело я. Бесконечная череда, ведущая в никуда. А может быть, достаточно просто посмотреть в глаза, последить за «играющими» пальцами, послушать модуляции голоса? Кто знает...»

Дело № 23385.

Ужинали молча. Бурдин покашливал время от времени, поглядывал исподтишка на жену. Жена, хотя внутренне напряглась, нервничала, старалась этого не показать. Во всем чувствовалась невысказанность, взаимное ожидание объяснений, но никто не решался начать первым.

Ужин закончился. Супруги остались за столом. Молчание стало невыносимым. Жена сосредоточилась, набираясь решимости.

— Коля, откуда у тебя деньги? — спросила она дрожащим голосом, но как можно спокойнее.

— Какие деньги? — трусливо переспросил Бурдин, будто надеясь, что все еще образуется.

— Которые ты сдал в Фонд мира.

— Сонечка, прости меня, я запутался. Это... это не мои деньги, это... дурные деньги.

— Ты... взял их на работе?

— Да.

— Зачем?

— Н-не знаю, так получилось, сам не пойму как. Сначала неожиданно, потом незаметно как-то. Сам не пойму...

— Я чувствовала, чувствовала, — жена запиналась, давилась слезами. — Ты очень изменился. Глаза беспокойными стали. Ты мучился, да? Это ужасно, ужасно! Ты был всегда такой слабый. Как я просмотрела! Как я не догадалась! Что же делать-то теперь?! Как же дальше? Ты не тратил эти деньги, нет?

— Нет, Сонечка, что ты! — ужаснулся Бурдин такому предположению.

— Конечно, ты не мог...

— Я не мог, Сонечка, Я их сдал, все до копейки, и свои сдал — все, что было. Я теперь больше... не буду.

— И правильно, Коля, правильно! — горячо поддержала жена.— Ты нашел в себе силы, ты поступил мужественно. Теперь надо пойти и все рассказать, все, все, слышишь?

— Да, да, надо пойти, — легко согласился Николай Семенович поначалу, а потом вздрогнул и растерялся: — А как же мы... будем? Ведь меня посадят и уже не выпустят. Я узнавал: там до пятнадцати лет и даже больше... Мы никогда не увидимся...

— Да что ты, Коленька! — ужаснулась жена.

— Да, да, Соня, это конец, — прошептал Бурдин.

— Как же быть? Ведь и так тоже нельзя, мы же не сможем., Ах ты господи! Ну почему пятнадцать лет! Ну почему обязательно! Ты же не злодей какой, не убийца. Ты хороший человек, но слабый. Ну кто тебе сказал, что обязательно пятнадцать? Гораздо меньше, гораздо меньше! — истово убеждала жена, стараясь убедить и успокоить саму себя. — Я вот что подумал еще, Коля. Как-то неправильно получилось с деньгами, ты оказался в ложном положении. Это стыдно, нестерпимо.

— Я не хотел, Сонечка, я думал просто сдать. А оказалось — «просто» ничего не бывает. Хочешь лучше, а получается... Как птица в силке.

— Это всегда так, Коля, когда лукавить начинаешь, обманывать, да еще если и не умеешь. Поэтому очиститься надо обязательно, а то еще хуже будет.

— А сын как же?

— Я Лёне все объясню.

— Но ведь этого не объяснишь. Не в командировку же уехал.

— Я объясню, объясню, — убеждала жена, — он поймет.

— Ой, нехорошо-то как! А Самойловы? Они уже не придут к нам. И ты совсем одна останешься.

— Як тебе приеду.

— Ты приезжай, приезжай. А то я умру там...

Утром Бурдин решительно настроился идти в прокуратуру и все рассказать — честно, без утайки. Спускаясь по лестнице, он открыл почтовый ящик и достал газеты. На пол плавно опустилась маленькая синеватого цвета бумажка. Бурдин поднял ее, лихорадочно пробежал глазами, и сердце его захлебнулось, он сел на ступеньки. Это была повестка в прокуратуру.

— Я по вызову, Бурдин моя фамилия.

— Проходите, садитесь, — едва оторвавшись от бумаг, пригласил Петрушин.

Бурдин осторожно, бочком присел на стул.

— Как правильно — Бурдин или Бурдин? — поинтересовался следователь, глядя в бумаги.

— Бурдин, на «и» ударение... Наверное, по поводу посадочного материала? — высказал предположение Бурдин, прервав затянувшееся молчание.

— Да-a, «посадочного материала» накопилось, — Петрушин побарабанил пальцами по толстой папке с документами. — Пора объясниться.

— Вы знаете, качество посадочного материала — это действительно наша ахиллесова пята. Претензии получаем от потребителей, и правильные претензии. Но у нас свои трудности. Инициатива, как говорится, наказуема. Материал мы заготовляем у населения, а он у них часто низкосортный. Вот и выходят недоразумения... иной раз. И в чем главная трудность: материал закупаем оптом, каждую луковицу не проверишь. Вот и получается... иной раз, — Бурдин говорил быстро, торопливо, боясь остановиться, боясь, что перебьют, и тогда все...

— Не о том говорим, Николай Семенович, — Петрушин пристально посмотрел на Бурдина.

— А о чем надо? — растерялся Бурдин.

— В руководимой вами организации совершались хищения. По предварительным данным, их общая сумма составила 326 тысяч рублей.

— Сколько?! — сдавленно прошептал Бурдин.

— 326 тысяч, — жестко повторил Петрушин.

— Боже, какой ужас! — Бурдин рванул галстук. — Я не знал, я этого не знал!

— Что, совсем не знали?

— Знал, конечно, знал, — торопливо подтвердил Бурдин,— но... не столько. Откуда это?

— Все оттуда, с посадочного материала. Я вынужден арестовать вас, Николай Семенович.

— Как, прямо... сейчас? Может, я бы сходил попрощаться? Всего час, всего один час...

— Нет, это невозможно, — отрезал Петрушин.

— Ну да, ну да...

Петрушину было откровенно жаль этого человека — униженного, обезоруженного, растерявшего последние остатки достоинства.

— ...С чего это началось? Ах, если бы знать, с чего это начинается, то и не начинал бы. — Бурдин в раздумье пожал плечами.— Всю жизнь гол как сокол, ничего не нажил. Вы посмотрите на мою квартиру — ничего нет там, ничегошеньки. Да и не стремился, поверьте. Работал учителем биологии. Работу любил. Олимпиады, инициативы... Заметили, назначили председателем общества. Да я и не хотел, отказывался. Но надо — значит, надо... И зачем я туда пошел?!

— Ну да, — посочувствовал Петрушин, — «общество» испортило. Сейчас бы работали себе учителем и были бы честным и порядочным человеком.

— Я вас понял. Честность не определяется должностью. Это здесь, глубже, — Бурдин постучал пальцем по груди. — Честный, пока нет возможности воровать. Многие так и умирают честными... А мне вот не довелось. Я познал себя. Сполна.

— Кстати, давайте уточним. У вас сколько сберкнижек?

— Три, было.

— Правильно, — подтвердил Петрушин, изучая соответствующую бумагу, — общая сумма вкладов—13 тысяч 635 рублей. Деньги со счетов ни разу не снимались, за исключением последнего. «патриотического поступка».

— Не-ет, ни разу, избави бог! — испугался Бурдин. — У нас ведь всю жизнь ни копейки на книжке не было. Да и самой книжки не было. Зачем? А тут, лет пять назад, собрались завести. Мебель старая, развалилась, решили скопить на новую. Скопили, больше тысячи. И вот тут, помню, червячок зашевелился внутри: надо снимать деньги, а жалко. Жалко, и все тут! С этой проклятой тысячей как-то надежнее было, увереннее. Возраст, что ли, такой подошел? Долго тянул, потом снял. И как без крыши над головой остался. А тут Симонин со своей идеей... Проходимца этого приволок...

— Это кто проходимец?—попросил уточнить следователь.

— Усков, кто же. И ведь заманчиво было: цветочный посадочный материал действительно нужен, а у нас его много, только организуй. Ну и организовали... Как же можно испохабить идею!..

Бурдин умолк, уставившись отсутствующим взглядом в окно.

— Вот меня всегда интересовало, — прервал молчание Петрушин,— как это делается в первый раз, в самый первый? Как переступают эту черту? Трудно, наверное, без подготовки: честный, честный — и вдруг сразу вор. Муки, потрясения, да? Или проще все?

— Посочувствовать хотите, — горько усмехнулся Бурдин.

— Ну если муки, почему не посочувствовать? Жалко ведь. Я тут одно дело о взятках вспомнил. Ответственный тоже товарищ был. Долго не решалось жулье к нему подступиться, потом все-таки решилось. И уж как готовились: купюры одну к одной подобрали, новенькие все, хрустящие. Папку красивую нашли, куда взятку вложить. Понимали люди, что трудно в первый раз. Решили таким вот эстетическим путем облегчить нравственные страдания. Ну а потом просто срам один: купюры мятые, разномастные— трояки, пятерки. И хоть бы в конверте, так нет — резинкой перетянут, и сойдет. А у вас?

— Примерно...

— Понятно.

— Судить будут открыто? — спросил Бурдин.

— Открыто. Какие у вас секреты?

— А закрыто... никак нельзя?

— Нет, никак.

— Стыд какой, ужасно!

— Ну, судя по сумме, дело будет длинным, привыкнете.

— К этому не привыкнешь.

— Но привыкли же к «сверхурочным».

— Нет, нет,—сокрушенно прошептал Бурдин.

Дело № 23561.

— Как с «ромбовидным предметом», советник? —с ходу поинтересовался Красин при очередном посещении кабинета Петрушина.— Не вспомнил? Понятно. Вот что, есть идея. Гипноз. Под гипнозом все вспомнишь. Я узнал об одном деле аналогичного характера. Свидетель забыл номер телефона, а это был телефон подозреваемого. Под гипнозом вспомнил. Все получилось в лучшем виде.

— Я консерватор, Красин, — вяло отреагировал Петрушин.— И потом, я боюсь насмешек начальства.

— Так оно не узнает, — заверил Красин.

— А если узнает?

— Послушай, у меня есть знакомый психотерапевт, Фрейда читает, психоанализом балуется на досуге. А уж гипнотизер!..

Глазищи — во! Только глянет — и спать, спать, спать. Хочешь — на дому, хочешь — прямо здесь, не отходя от кассы. И полная тайна исповеди...

— Давай говори, что у тебя, — перебил Петрушин, догадываясь, что Красин пришел не с пустыми руками.

— Нашел кольцо в виде лепестка с бриллиантом. В скупке обнаружил. Вернее, само-то кольцо давно продано, но служитель скупки узнал вещицу, как не узнать — штучная работа. Подняли документы. Оказалось, что сдал кольцо некто Заведерский, торговец лотерейными билетами, бывший интеллигент, выбитый из седла алкоголем. Так уж и быть, откроюсь. Узнал я об этом достаточно давно, но Заведерский куда-то исчезал, и мне не хотелось беспокоить тебя раньше времени, я же понимаю — дел по горло. Но сейчас он объявился. Говорит, что отдыхал в деревне, но есть подозрения, что ездил за анашой в Джамбульскую область. Ну это ладно, разберемся. По поводу вещички не запирался, рассказал сразу. Сдать попросил его Сапогов, на комиссионных началах. Знают друг друга давно и питают взаимное доверие.

— Когда сдано кольцо?

— Вот документы. Двадцать седьмого июля сего года.

— Значит, Сапогов... — после долгого молчания произнес Петрушин полувопросительно-полуутвердительно.

— Я тебе давно говорил, — скромно подтвердил капитан.— Есть, правда, один нюанс, прямо и не знаю, как ты к нему отнесешься... — замялся Красин.

— Что еще? — с опаской спросил Петрушин.

— Еще Заведерский сдал брошку с янтарным жуком. Но было это пятого января, то есть ровно за полгода до убийства. И говорит, что тоже получил от Сапогова.

Петрушин присвистнул, присвистнул в ответ и Красин.

— Уж не та ли это брошка, о которой говорила Ведникова? Значит, «школьный товарищ» реабилитирован. Надо проверить по сберкассам счета Сапогова — он ведь машину собирался купить.

— Надо арестовывать Сапогова и производить обыск, иначе я за себя не ручаюсь, — объявил Красин.

— Надо арестовывать, — решительно подтвердил Петрушин, а потом вдруг обмяк и жалостливо спросил:—А с Черемных как же?

— Да-а, Черемных... — неопределенно подтвердил Красин. — Может быть, арестуем Сапогова и все прояснится?

Сделали, как решили. Сапогова арестовали. Дома у него и Веры Ведниковой был произведен обыск. Пришлось перебрать все по тряпочке, по иголочке, по гвоздику, особенно в кладовке. Там и был обнаружен в уголке под инструментом узелочек из пакли, а в нем платиновое колье в виде трона с короной и орлами и золотые часы-луковица с надписью: «Трехсотлетие дома Романовых». Когда Вера Ведникова увидела эти вещи, она устроила обморок и обещала «оторвать паразиту голову», но «паразит» был уже вне пределов ее досягаемости. Больше ничего из драгоценностей не обнаружили.

Сапогов давать показания отказался. Ни рубашки, ни брюк, образцы которых Петрушин заблаговременно получил в пользование, найти не удалось.

Когда уже показалось, что развязка близка и вот-вот все образуется, Красин пришел к Петрушину со странной новостью.

— Ты тут насчет Михнюка просил, — виноватым тоном начал капитан. — Я покопался в свободное время, и, ты знаешь, что-то он мне тоже разонравился. В день убийства Ведниковой Михнюк значился в отъезде — был в Гурзуфе на отдыхе. А один малый — он живет этажом выше квартиры Ведниковой Лели — говорит, что вроде бы его видел, и именно пятого июля.

— Где видел? — насторожился Петрушин.

— У дома, естественно. Ты поговори с ним. Тракин Иван Сергеевич его зовут.

— С Тракиным я поговорю. А нам с тобой надо собираться в Запорожье, пора зачищать концы.

Ученик 9-го класса Иван Тракин, низкорослый по современным меркам, но крепкий в плечах подросток, после разговора с оперативником проявил живой интерес к сотрудничеству со следственными органами.

— Значит, так, — с удовольствием начал он. — Я нес в химчистку палас. Открываю дверь, смотрю — метрах в десяти от меня идет этот, ну который часто ходил к этой, к артистке, на втором этаже...

Тракин застыл, в растерянности от того, что сказать больше нечего, — информация оказалась исчерпанной.

— Подожди, давай по порядку, — пришел на помощь следователь. — Когда это было?

— Это было в субботу.

— Почему в субботу?

— В воскресенье мы уезжали в ЛТО, ну этот... лагерь труда и отдыха. Мама сказала, что если я не отнесу палас, никуда не поеду. Это она потому, что я еще раньше обещал отнести. Дотянул, говорит, до последнего, теперь неси, иначе не отпущу.

— Какого числа это было?

— В ЛТО я уезжал шестого. Значит, это было пятого июли,

— А в какое время, не припомнишь?

— Я торопился, боялся опоздать. Значит, это было или перед обеденным перерывом, или перед закрытием химчистки.

— Ну и успел?

— Успел, впритык прямо.

— А сколько на дорогу ушло?

— Да примерно минут тридцать. Тут вообще-то недалеко, я пешком, с передышками.

— И где ты увидел этого человека? Кстати, фамилию его не знаешь?

— Откуда? Я видел, что он часто приходил к артистке. И после ее смерти приходил. А фамилию я у него не спрашивал.

— Понятно. Ну а как ты его увидел?

— Открываю дверь подъезда, а он впереди идет, метрах в десяти.

— К дому или от дома?

— От дома.

— Значит, ты его видел со спины?

— Да.

— А как же узнал?

— А я и не говорю, что узнал. Похоже... Он голову немного вбок повернул, ну мне и показалось, что это он. Очень похож.

— Как он был одет?

— Этого не помню. В рубашке, кажется, и в брюках.

— Понятно, что в брюках. Цвет не запомнил?

— Нет.

— Он что-нибудь нес в руках?

— По-моему, нет.

«Надо провести опознание Михнюка по фотографиям», — отметил про себя Петрушин.

Три версии, и ни одна не хотела уступать другой в праве на истинность. Три человека, ничем не связанные друг с другом, оказались связанные каждый по отдельности с одним и тем же местом и временем действия. Три разрозненные версии превратились в сознании Петрушина в некую единую версию — триаду, странную, ирреальную, не поддающуюся разумному толкованию. Вначале это нервировало, раздражало, настоятельно требовало определенности. Потом мозг устал и сам себя предусмотрительно заблокировал от стремления постичь непостижимое. Петрушин сбросил напряжение, успокоился и стал воспринимать свою нелепую версию-триаду как объективную данность, ничего не предрешая и ничего не стараясь постичь раньше, чем придет для этого время. И даже, когда он арестовал Сапогова, ни один из членов «триады» не потерял полноправия, все они фигурировали в расчетах Петрушина, как если бы одно и то же преступление каждый совершил самостоятельно, независимо друг от друга. Ясно, что такое состояние возникло от дефицита реального знаний, от пустот и пробелов, которые невозможно заполнить одновременно, и в то же время от необходимости проверять все три версии сразу, вперемешку, в очередности, диктуемой не логикой, а условиями каждого нового дня. Уже потом, в конце, следователь скомпонует наработанный материал в том логическом порядке, который удобен для восприятия сознанием и поможет легче уяснить полученные выводы. И тогда три сегодняшние версии расположатся каждая в отведенном для нее месте, в отдельной упаковке. И кто-нибудь, разложив следственные тома по кучкам-версиям для наглядности, воскликнет: сколько же лишней работы сделано! А ведь так все было ясно с самого начала!

Дело № 23385.

«Жигули-универсал», нагруженный коробками, подъехал к задам магазина «Природа». Усков с Веником сноровисто выгрузили очередную партию продукции, сложили коробки у дверей подсобки. Усков скрылся в магазине, а Веник остался сторожить. Совсем скоро Усков вернулся с видом несолоно хлебавшего.

— Сдается, Веник, нам дали расчет, — сообщил он.

Веник вопросительно посмотрел на него, ожидая разъяснений.

— Сказали, что принимать больше не будут.

— Почему? — был задан естественный вопрос.

— Почему — не говорят. Наверное, не нужны больше наши цветы, видать, все клумбы засадили...

— А это куда? — Веник показал на коробки. — Жалко.

— Жалко, Веник, жалко, — задумчиво подтвердил Усков. Но неожиданно к нему пришла решимость: — А ну давай помогай,— приказал он, поднимая коробку с луковицами.

Вдвоем они мигом перенесли коробки обратно в машину и резко тронулись.

На обочине загородной дороги стояли «Жигули-универсал», оклеенные винными и сигаретными этикетками иностранного производства. Вплотную к дороге подступало свежевспаханное поле, а в поле трудились Усков с Веником: Усков сажал луковицы, засыпая лунки руками, а Веник рыл лунки—все новые я новые. Работа спорилась, даже вспотели, Усков с трудом, разогнулся, растер натруженную поясницу, посмотрел из-под ладони на солнце.

— Что, Веник, идет дело! — воскликнул удовлетворенно,— Это тебе не деньги считать, коммерсант. След на земле оставляем, так-то...

Дело № 23561.

В Запорожье Петрушин с Красиным прежде всего удостоверились, что официальной командировки в Москву Черемных не имел. И тогда настала очередь его допроса.

— Гражданин Черемных, вам разъясняются права подозреваемого, предусмотренные статьей 52 УПК РСФСР, — следователь Петрушин в таких случаях был строг и предельно официален. Акция ответственная, любые недоразумения должны быть по возможности исключены. Черемных обязан почувствовать, что имеет дело не просто с человеком, работающим следователем, а с лицом, представляющим или даже олицетворяющим Закон, его строгую, неотвратимую суть. — Прошу ответить на следующие вопросы. Где вы были пятого июля 1977 года и чем занимались?

— Я не помню.

— Поставлю вопрос более определенно: отлучались ли вы я этот день из Запорожья?

— Я хочу прежде всего знать, в чем меня подозревают. Я ничего не совершил.

— Законом не предусмотрена такая обязанность следователя на данном этапе. Вам будет сообщено об этом в нужное время.

— Я ничего не сделал, — растерянно повторил Черемных.

— В таком случае вам тем более нечего скрывать.

— Пятого июля? — наморщил лоб Черемных. — Кажется, я был дома. А я имею право не отвечать на этот вопрос?

— Полное, — подтвердил Петрушин.

Черемных помялся, поерзал.

— Я был на рыбалке, — соврал он неуклюже и вызывающе.

— Вы были в Москве, Черемных. Улетели из Запорожья пятого июля рейсом № 15-69 в 7 часов 15 минут. Это очевидно, и не это мы хотели узнать от вас. Нас интересует вопрос: были ли вы пятого июля в районе Медведково, на улице Полярной, у дома номер шесть?

Маленькая безобидная хитрость. Вреда не причиняет, а пользу иногда приносит. Наслаждаться ложью Черемных у Петрушина не было ни времени, ни настроения, а поэтому надо было побыстрее выйти на главные вопросы.

— Я никогда не был в районе Медведково,—уверенно, даже с некоторым пафосом, но и с видимым облегчением заявил Черемных.

— Тогда постарайтесь указать максимально точно, где вы были в этот день.

— По приезде я был в районе Петровки.

— Поточнее можно? — перебил Петрушин.

— Средний Каретный переулок.

— С какой целью вы там были?

— Я приезжал к... знакомому, — слегка сбился Черемных.

— Он это может подтвердить?

— Мне бы не хотелось... его впутывать. Давайте разберемся сами, в конце концов! Ведь это же очевидное недоразумение, зачем же беспокоить людей?

Петрушин понял: это не он.

— Фамилию вашего знакомого мы знаем — Ведникова Елена Ивановна, — спокойно объявил Петрушин.

— Ничего не понимаю... — растерялся Черемных. — Чего же вам от меня надо?

— Уточнить несколько моментов. Первое: когда вы прибыли к Ведниковой ,и когда ушли от нее?

— Я у нее не был, — пролепетал Черемных.

— Вы у нее были.

— Я у нее не был, не был, не был! — капризно повторил он.

— Черемных, вы оставили в доме Ведниковой свою расческу...

— Ничего я не оставлял! Чего вы от меня хотите?

— Если вы отрицаете, мы проведем опознание.

— Чего опознание?

— Расчески.

— Зачем?

— Чтобы установить окончательно, кому она принадлежала. Придется, видимо, привлечь к этому делу и вашу жену.

— Зачем? Что случилось? Я ничего не понимаю? При чем тут моя жена! Ну хорошо, я был у нее, и расческа моя. Только не надо ничего опознавать, ради бога! — взмолился Черемных.

— Итак, в котором часу вы пришли к Ведниковой?

— Я не был у нее в этот день, я был раньше. Да, я прилетел и решил навестить Ведникову, но ее дома не оказалось.

— В котором часу это было?

— Примерно в обед, часа в два. Прямо с аэропорта я решил заглянуть, но ее дома не оказалось, и я ушел по своим делам.

— Если прямо с аэропорта, то вы были у дома Ведниковой где-то в десять-одиннадцать часов утра.

— Нет, около двух. Самолет задержался с вылетом, и я прилетел в Москву примерно в половине первого.

Петрушин прервал допрос и попросил Черемных побыть в коридоре.

— Ты уточнял фактическое время вылета и прибытия? — спросил он у Красина.

— Уточнял. И то и другое значится по расписанию.

— Странно. Черемных не врет. Тут что-то не то. Проверь еще раз.

— Сделаю. А ты закругляйся с этим альфонсом, да в Москву бегом — дела ждут.

Петрушин вновь позвал Черемных.

— А теперь рассказывайте все по порядку. Елена Ивановна Ведникова убита и ограблена. Это случилось пятого июля,— жестко проинформировал Петрушин.

— Убита? — трагическим шепотом переспросил Черемных.— А я тут при чем?

Вопрос оказался неожиданным даже для Петрушина.

— Она ждала вас в этот день, вас, понимаете? Она очень вас ждала.

— Ну и что? — отреагировал он в том же тоне.

— Черемных, выпейте воды и посидите, успокойтесь.

Черемных последовал совету следователя, а Петрушин стоял у окна и наблюдал за жизнью на улице. В нем закипало раздражение, надо было как-то отвлечься. Наконец оба они привели себя в относительный порядок и вновь уселись по обе стороны стола.

— Хорошо, я расскажу, только обещайте, что все останется между нами. Вы обещаете? — Черемных умоляюще заглядывал в глаза Петрушину.

— Я вам ничего не обещаю, подозреваемый, но вашу просьбу приму к сведению.

— Познакомились мы в Рузе, на отдыхе. У Лели была очень милая обаятельная мать — Анна Ивановна. Старушка интересная, общительная, мы быстро нашли общий язык. Она много рассказывала о жизни эстрады, вспоминала корифеев, любопытные факты и эпизоды. Перед отъездом Анна Ивановна дала адрес, пригласила в гости. Своего адреса я не мог оставить: жена, знаете ли, не так поймет... Знакомство запало в память, такие люди притягивают. Я посылал ей поздравления, однажды выслал посылку с яблоками. Ну, это мелочь... И вдруг читаю в «Советской культуре» сообщение о смерти Анны Ивановны. Я был, признаюсь, очень взволнован. Когда я оказался в Москве, позвонил Леле, посочувствовал. Она пригласила меня домой. Потом мы изредка перезванивались. Бывая в Москве, я захаживал на чашку чая. Вот и все, пожалуй. Никаких таких особых отношений у нас не было. Леля, правда, была радушна, но и только. Мы говорили об Анне Ивановне, слушали пластинки с ее записями.

— С гражданкой Бельдейко вы тоже пластинки слушали?

— Боже, вы все знаете, — растерянно пролепетал Черемных.— Я сам себя казню, поверьте! Да, мы понравились друг другу...

— Вы о ком, о Бельдейко? — перебил Петрушин.

— Да нет же, при чем тут эта хищница? Бельдейко — роковая случайность. Это глупость, которую я никогда себе не прощу. С Лелей было совсем по-другому. Леля чистая женщина, у нас все было чисто. Однажды она пригласила меня остаться переночевать— время было позднее, но я не остался, пошел пешком через полгорода. А вы говорите... С Лелей было просто хорошо и спокойно. И больше ничего. Ведь может же быть просто хорошо и спокойно? И совсем не обязательно в этом копаться и что-то искать. Боже, как чудовищно все вышло!

— И тем не менее, — заметил Петрушин, — придется произвести у вас обыск.

— Только не это! — вновь взмолился Черемных. — Надо сперва разобраться, ей богу, что же так сразу, ведь это гражданская смерть.

— А как же без обыска мы будем разбираться, верить вам на слово?

— Верьте мне, верьте, я невинный? — горячо взмолился Черемных.

— Ну хорошо, — после некоторого раздумья согласился Петрушин.— Обыск пока отложим, вы свободны.

«Неужели и таких любят?» — с удивлением подумал Петрушин.

Красин вернулся скоро. Черемных оказался прав. Самолет летел из Запорожья с задержкой на четыре часа. В аэропорту как и во многих других учреждениях, шла борьба за показатели. Задержку сочли пустяковой, и рейс прошел по документам как состоявшийся точно по расписанию.

Петрушин и Красин возвратились в Москву «облегченными» на треть. Две оставшиеся версии представлялись теперь не столь недоступными здравому разумению. Что касается Красина, то он облегчил себя сразу на две трети, поскольку относительно Сапогова у него не было сомнений. Петрушин продолжал сохранять заторможенное состояние созерцательности.

Вспомнив наблюдательного и трудолюбивого школьника Ваню Тракина, Петрушин решил сходить в химчистку, куда тот относил палас в злосчастный день 5 июля. Нашел квитанцию на имя Тракина. По журналу учета заказов установил, что палас он сдал где-то в середине рабочего дня, а значит, действительно до перерыва, а не перед концом работы. Следовательно, Михнюка Тракин мог видеть приблизительно в 13—13³⁰. Все это было бы хорошо и даже отлично, если бы мальчик уверенно узнал Михнюка. Такое доказательство стоило бы многого. «Очень похож»— это же почти узнал. Еще самую малость «поработать» с парнем, и он бы узнал окончательно. «Ваня, у нас есть данные, что именно этот человек и есть преступник и именно он был у дома в то самое время, когда ты его видел». И Ваня уверенно скажет: «Да, конечно, это был он». Как соблазнительно! Какое доказательство! И всего-то чуть-чуть недотягивает. Но этих «чуть-чуть» как раз и должен больше всего опасаться следователь. Малейшая натяжка может стоить большой ошибки. Лучше недотянуть, лучше оставить неопределенность и сохранить возможность для маневра, чем связать себя по рукам и ногам фальшивой «определенностью».

Неопределенность, если ее подкрепить, продублировать, уточнить другими материалами, может стать неплохим доказательством. Из этого во многом и состоит уголовное дело — из многократного повторения одного и того же, увиденного под разными углами зрения или с разных точек. Набирая запас прочности по каждому доказательству, каждой улике, следователь отнюдь не считает, что зря тратит время. Запас, как говорится, карман не тянет.

Дело № 23385.

—- Вы ведь были судимы? — спросил Петрушин.

— Совершенно верно, — убежденно ответил Усков, — только судили меня неправильно. Я и тогда не соглашался, и сейчас просто категорически не согласен. Мы строили дорогу на Полтавщине...

— Кто это «мы»? — перебил Петрушин.

— Бригада наша, по частному подряду работали.

— Шабашники, что ли?

— Это грубо, но допустим. От зари до зари ломались. Ну зарабатывали, конечно. По тыще выходило. Так это же какая работа! До сих пор живот болит. Ну, а председатель колхоза от этой дороги что-то себе сэкономил. Но вышла судебная ошибка, адвокат так и сказал. Я вообще-то не в претензии, все мы люди, все ошибаемся...

— Усков, почему вы не хотите работать как все люди? Зачем вам приключения?

— Э-хе-хе, — вздохнул Усков. — Кем я могу работать с неполным средним образованием в размере шести классов — копай глубже, кидай дальше? А у меня голова работы просит, голова, понимаете? Умственного я труда человек с самого своего рождения. Был у меня в бригаде на Полтавщине один инженер. Неплохо работал, только жалко мне его было, не уважал я этого инженера. «Мне бы твой документ, — думаю, — я бы таких дел наворочал! А ты гудрон месишь, только что название—инженер. Несправедливо, я вам скажу, дипломы распределяют. Нам бы поменяться с ним дипломами, тогда бы все было правильно.

— Значит, построили дорогу, потом решили цветами заняться, землю украсить?

— Ага, украсить. На общественных началах. По договору с обществом охраны природы заготовляли посадочный материал- луковицы тюльпана и сдавали в общество, а они рассылали.

— Это что же, задаром украшали?

— Да нет. Мы ж как проклятые мотались, от зари до зари. Имели, конечно.

— А почему вы все в прошедшем времени?

— Чувствую, что больше не разрешите.

— Правильно, не разрешим. Ну так сколько же «имели»?

— Нормальная зарплата. Со сверхурочными...

— А точнее?

— Я не понимаю, ей богу! Опять что-нибудь не так? Мы же не тунеядцы какие, ей богу, ведь от зари до зари...

— По какой цене вы закупали луковицы?

— По всякому было. Кто как продаст. Пятнадцать-двадцать копеек...

— А сдавали?

— Почти так же, ну чуть-чуть дороже, чтобы труды окупить.

— Усков, давайте не будем темнить. Вы закупали луковицы по десять копеек за штуку, а сдавали в общество по двадцать копеек. Разницу делили с Бурдиным и Симониным. Ваши закупочные квитанции — подложные. Вот показания ваших клиентов-поставщиков.

— А... ну, а ну, — Усков заинтересованно углубился в чтение протоколов. — Действительно, чего же скрывать, согласен. Коммерческое посредничество, статья 153 УК РСФСР, до трех лет лишения свободы или ссылка.

— Да нет, вы ошибаетесь, — поправил Петрушин, — хищение.

— Гражданин следователь, это вы ошибаетесь! Я не должностное лицо, а частное.

— Для частника предусмотрен особый случай — соучастие. Соучастие в хищении в особо крупном размере. Статья 93-прим УК.

— Вышка?! — с ужасом прошептал Усков.

— Это дело суда.

— Как же так, — бормотал Усков, — не может быть, мне же говорили, я же узнавал... Максимум, говорили, коммерческое посредничество...

— В таких делах легко ошибиться, — посочувствовал Петрушин.

— Это что же, мотался, рвал жилы — и все хищение? А за работу мою ничего не полагается? Сколько моим луком-цветами городов усеяно, и все хищение? Много денег получал?.. Так они же сами шли, из ничего, можно сказать. Я их ниоткуда не воровал, мне столько и не надо было, они вон все целые почти. Мне дело нужно было, чтобы кипело, чтоб от зари до зари, чтоб сам все — головой, руками... Почему же так легко все было, если это воровство? Надо, чтоб трудно было, я бы и не стал. Просто обидно даже: так хорошо работалось... И пользу видел. А что цветы не того сорта, так все равно ведь цветы. А так бы совсем без цветов. Лучше, что ли, совсем без цветов?

По большому городу ехал грузовик. Было чудесное раннее утро. Лучи солнца играли, дробились, искрились на мокром, умытом асфальте. В кабине рядом с водителем сидел грустный-прегрустный Веник с потасканным чемоданчиком на коленях. Выехали за город, помчались полями. Вот Веник беспокойно заерзал, высунул голову в открытое окно кабины, внимательно всматриваясь в окружающее пространство. Прозжали поле, где он с Усковым сажал цветы. Чахлые редкие всходы. Сломанные ветром головки тюльпанов пожухли, побурели, не успев распуститься.

Дело № 23561.

— Вы обвиняетесь в том, что 5 июля 1977 года совершили умышленное убийство из корыстных побуждений Ведниковой Елены Ивановны и похитили принадлежавшие ей ценности, то есть совершили преступление, предусмотренное статьей 102, пункт «а», УК РСФСР, — огласил Петрушин постановление и, немного помолчав, добавил, — кроме того, ранее вы совершили кражу золотой броши с янтарным жуком, принадлежавшей гражданке Ведниковой, что подпадает под признаки преступления, предусмотренного статьей 144, частью первой, УК РСФСР.

Сапогов тупо смотрел на Петрушина, кажется не улавливая смысла страшных слов.

— Признаете ли вы себя виновным полностью, частично или не признаете?

Сапогов молчал. Петрушин повторил вопрос. Сапогов молчал. Наконец медленно сбрасывая оцепенение, помотал головой, словно убеждаясь, что она на месте, и угрюмо выдавил:

— Не признаю.

Потом, прокашлявшись, как бы со скрытой иронией глухо добавил:

— Признаю кражу брошки.

— Распишитесь, что признаете частично, — предложил Петрушин, протягивая ручку.

— Не буду.

— Ваше дело, — вздохнул следователь. — Показания по существу обвинения давать будете?

— Не буду, — буркнул Сапогов.

— Хорошо, так и напишем: «От дачи показаний отказался».

— Все равно не поверите.

— Почему вы так считаете? Скажете правду — поверю.

— Не надо, гражданин следователь,— поморщился Сапогов.— Я знаю ваши порядки. Делай свое дело, а я помолчу покамест—может, что и вымолчу, всяко бывает.

И тут Петрушин вспомнил, вспомнил ясно и отчетливо. Нажав на кнопку и попросив увести Сапогова, он не спеша вышел из следственного изолятора, прошелся по улице, подышал воздухом. Куда торопиться, зачем? Это от него уже не убежит. Сегодня он не пойдет в Средний Каретный. Завтра, пожалуй, а может быть, послезавтра — в общем как дела позволят. Вечером Петрушин не выдержал и позвонил из дома Красину.

— Капитан? Советник говорит. Это не ты случайно утверждал, что убийцу тянет на место преступления? Нет? Ну и правильно. Никуда его не тянет. Это следователя тянет, грехи его тяжкие тянут. Подготовь на завтра понятых: буду изымать орудие, которое так позорно прошляпил. Пока.

Вот и гостиная. Кажется, что здесь он знает все и знает не хуже, чем ушедшие хозяева, а может быть, даже лучше, потому что облазил на коленках, обшарил, общупал все темные углы и закоулки. И все же одну вещь он выпустил из виду, хотя она находится на самом видном месте. Вот ведь как можно переиграть самого себя.

Часы. Старинные часы в медной оправе. Стрелки остановили свое движение на отметке 11 часов 43 минуты. Возможно, вместе с ними остановилась и жизнь Лели Ведниковой. На медных цепях медные гири ромбовидной формы в основании. Какой изощренный ум придумал эдакую, форму вместо проверенной веками цилиндрической? Такое могло породить только загнивающее, исчерпавшее себя барокко,

Петрушин осторожно снял гирю, взял двумя пальцами за ребрышки покрутил на свету у окна и трепетно опустил в полиэтиленовый пакет. Покрутил другую, заметил крохотное бурое пятнышко, подставил под косой свет — проявились два овальных следа с мелкими причудливыми штришками. Эту гирьку Петрушин не знал куда и положить. Метнулся на кухню, взял граненый стакан, опустил туда гирьку так, чтобы ни один штришок не потревожить. Все, больше здесь делать нечего.

— Вера Ивановна, давайте же наконец объяснимся. Муж ваш молчит, вы молчите, а нам что же делать прикажете?

Ведникова, злая и подчеркнуто безразличная, постно поджала губы.

— Я предъявил вашему мужу обвинение в умышленном убийстве при отягчающих обстоятельствах. Это серьезно. Может быть, хоть вы что-то поясните?

— Не убивал он, — процедила Ведникова. — Мы взяли свое.

— Что вы взяли? — несколько растерялся Петрушин.

— Мы взяли свое, — упрямо повторила Ведникова. — Я одна у Лели была, значит, все мое.

— Вы поконкретнее можете? — нетерпеливо подгонял Петрушин.

— Поконкретнее, а потом под расстрел?

— Ну, это совсем не обязательно, — успокоил Петрушин как мог.

— Нет уж,—отрезала Ведникова.

— Послушайте, Сапогов действительно не убивал?

— Не убивал. Он взял имущество. Не взяли бы мы—все прахом бы пошло. Вы бы сами и растащили.

— То есть как? — опять растерялся Петрушин.

— Знаем как. В карман положили, и никто не заметил. А потом ищи-свищи.

— Значит, вы признаете, что взяли драгоценности из ящика?

— Взяли. И никого не спросили.

— Так... взяли. Вместе или один Сапогов?

— Я ему сказала — он взял. Так что, считайте, вместе.

«Это любопытно», — подумал Петрушин. При обыске Ведникова была огорошена тем, что в доме обнаружены драгоценности. Эта женщина не умеет играть, у нее все на лице. Значит, она действительно не знала, а сейчас выставляет Сапогова лишь исполнителем своей воли. Здесь не обошлось без советчиков...

— А когда взяли?

— Одиннадцатого, как узнали про убийство. Ключик от ящика в матраце хранился. Достали и взяли.

— Понятно... А чем ваш муж пятого июля занимался?

— Пятого июля он не убивал, а чем занимался — спросите у него.

— Вера Ивановна, надеюсь, вы понимаете, что даже в этом случае вы совершили хищение, кражу в крупном размере?

— Дело ваше, а только имущество это мое, я буду жаловаться прокурору.

— Ну как же ваше? —не выдержал Петрушин. — Ведь вы не заработали эти огромные ценности, вы их взяли даром, палец о палец не ударив. Это что же, справедливо, по-вашему?

— А Леля их заработала? Заработала?! Стало быть, если у нее имелась бумажка, то все по справедливости, а если нет бумажки, то в тюрьму? А Анна Ивановна заработала? Как же, перетрудилась. С мое бы постояла у прилавка в грязи да в гнили. Вы поглядите на мои руки, их уже никакие кремы не берут. «Не заработала»...

— И что же вы хотели делать с этими деньгами?

— Кремы французские покупать! Устраивает?

— Ну хорошо, — невпопад заметил Петрушин, не зная, что и сказать. — Да, а с той брошкой, о которой вы говорили, все выяснилось. Ее ваш муж украл и сознался уже, — сообщил Петрушин не без скрытого злорадства и желания отыграться.

— Дурак, что с него возьмешь,—равнодушно отреагировала Ведникова.

Переснять с гири на дактилопленку обнаруженные следы Петрушин сам не решился, чтобы ненароком не испортить дело. Он принес гирю в лабораторию и попросил эксперта сделать это в его присутствии. На всякий случай следы сфотографировали, потом криминалист опылил их посредством специальной магнитной щеточки и откопировал на темной пленке. Один след вышел нечетко, смазанно, папиллярные узоры прерывались или забивались порошком. Другой получился вроде бы получше, но эксперт никаких гарантий его пригодности для идентификации не дал. Красин, присутствующий тут же, умолял работать аккуратно, угрожал криминалисту какими-то последствиями, если тот все испортит. Предварительное сравнение потребовали провести сразу же, но криминалист воспротивился и выгнал их обоих из кабинета, заявив, что без постановления экспертизу проводить не будет. Правильно, конечно.

...На столе следователя в прозрачном целлофановом пакете лежала медная гиря — та, которая была «чистой» и для экспертизы интереса не представляла. Она была определенным образом прикрыта газетой. Петрушин отошел подальше от стола, присмотрелся внимательно. Что-то ему не понравилось. Он чуть пододвинул гирю к ближнему от него краю стола, еще посмотрел так и эдак, поправил газету. Присел на стул для посетителей, прикинул, еще поправил. Кажется, теперь в самый раз. Гиря должна быть хорошо различима и в то же время не очень мозолить глаза, не создавать впечатление нарочитости. Петрушин готовился.

В дверь постучали. Вошел Михнюк. Он сел у стола и приготовился к очередному допросу. Следователь не торопился, перебирал бумаги, делал какие-то пометки. Михнюк ждал, внимательно рассматривая свои пальцы. Петрушина это не устраивало, и он продолжал весьма неучтиво заниматься своими делами. Наконец, обследовав пальцы, Михнюк стал проявлять признаки томления. Взгляд его рассеянно побежал по кабинету, по голым стенам. Ни за что не зацепившись, перебросился на стол, несколько раздраженно остановился на Петрушине, потом пошел блуждать по разложенным бумагам. Вот, кажется, остановился. Михнюк заинтересовался, но гиря лежала не очень удобно для обозрения. Он незаметно отклонился, пытаясь получше рассмотреть, что там. Раза два зыркнул на следователя, потом опять на гирю, снова немного подался в сторону, чтобы поймать наиболее удобную точку обзора. Поймал и, уже не в силах скрыть интереса, завороженно уставился во все глаза. Петрушин продолжал шелестеть бумагой. Михнюк нервничал уже явно, и пальцы его, как и тогда, выбивали стремительное аллегро. Потянув резину еще минуты три, чтобы окончательно подготовить «клиента», Петрушин оторвался от своих липовых на данный момент дел и уперся в Михнюка долгим взглядом, как бы раздумывая, с чего начать.

— Что это у вас с пальцами? — спросил он словно между прочим. Петрушин не мог отказать себе в удовольствии повториться в эпилоге.

Михнюк не ответил, но, чтобы унять пляску, грубо придавил пальцы ладонью, крепко придавил — до побеления ногтей.

— Я вызвал вас для того, чтобы провести дактилоскопирование на предмет установления вашей причастности к убийству Ведниковой, — официально объявил следователь.

Михнюк молчал.

— Приступим.

Петрушин достал из сейфа бланк дактилокарты, коробочку с поролоновой прокладкой, тюбик с типографской краской, валик. Выдавил на поролон червячок краски, раскатал валиком.

— Начнем с правой руки. Промокните хорошенько большой палец. Так... А теперь давайте я вам помогу.

Петрушин взял палец Михнюка, вдавил в отведенное для него пространство на бланке, покатал с боку на бок. Неожиданно Михнюк с силой вырвал руку. Его заколотила дрожь.

— Не надо этого, не надо, только не это, — панически прошептал он и разрыдался. Петрушин совершенно не ожидал такой реакции.

— Я все скажу, — заикаясь и давясь словами, умолял Михнюк,— только не надо этого... Уберите, я не могу смотреть, уберите скорее! Мне это страшно!

Петрушин убрал дактилоскопические принадлежности обратно в сейф, вернулся на свое место и сел, подперев щеку кулаком.

— Рассказывайте, Михнюк, — разрешил Петрушин, переждав истерический пик.

— Я прошу занести в протокол чистосердечное признание. Я убийца. Я убил Лелю вот этой гирей, убил на кухне.

— Поясните.

— Я попал в трудное положение, безнадежное. Тесть дал две с половиной тысячи на кооператив. Нам очень нелегко было попасть в этот кооператив. И вот, когда надо было платить первый взнос, когда выходил уже последний срок уплаты, я проиграл эти деньги.

— На бегах, — подсказал Петрушин, чтобы продемонстрировать свою осведомленность.

— На бегах. Это был рок. Я не знал, что делать, не мог показаться жене на глаза. Я был загнан в угол, скрывался, хотел покончить с собой...

«Господи, какая старая история, как это скучно и ужасно»,— подумал Петрушин.

— И я решился. Пошел в тот единственный дом, где когда-то мог рассчитывать на помощь. Я умолял Лелю, ползал на коленях. Боже, перед ней на коленях! Я просил одолжить денег всего на полгода. Мне нужна была всего одна брошка из ее музея, одна паршивая брошка из ее вонючего ржавого ящика, из ее могильного склепа с бессмысленно похороненными драгоценностями. И она мне отказала, она стала вспоминать какие-то сорок рублей! Я целовал ей ноги, я предлагал сердце этому... саксаулу, этому... кактусу, этому... перезрелому помидору, — дебелое лицо Михнюка опять пошло пятнами, толстые губы стали мокрыми, обширные залысины покрылись испариной, длинные лохмы волос как-то сами собой свернулись в сосульки.

— Перестаньте, Михнюк, — брезгливо попросил Петрушин, сглатывая подступивший к горлу комок тошноты.

— Нет, не затыкайте мне рот! — закричал Михнюк. — Я имею право говорить! Я имею право быть понятым!

Неожиданно он затих и опять заплакал.

— Она меня пыталась прогнать, как собаку, — скулил он, давясь слезами. — За паршивую, вонючую брошку, которую она сама никогда не наденет и даже не вытащит из ящика. Какая нелепость! Как глупо все устроено! Я не мог простить ей унижения. Ведь и в прошлом мне приходилось унижаться перед ней, заискивать перед этим... пустоцветом, выросшим на жирном черноземе, чтобы угодить Анне Ивановне, чтобы она оставила меня в кружке, чтобы я имел возможность петь, заниматься делом своей жизни...

— Какие ценности вы взяли? — перебил Петрушин тошнотворную исповедь.

— Мне нужна была всего одна брошка, всего одна! Я перерыл все, но ключа не нашел, замуровали надежно. Я ушел ни с чем.

Петрушин достал из ящика стола бланк протокола допроса:

— Сами запишите, или мне это сделать?

— Я не могу, руки Дрожат... Пишите вы.

Петрушин принялся заполнять атрибуты титульного листа.

— С анкетой все без изменений? — походя поинтересовался следователь.— Женат... Не судим... Работаете там же...

— Нет, уволился недавно, — нехотя пояснил Михнюк.

— Что так?

— Нет перспективы.

— И где же сейчас трудитесь?

— В обществе охраны природы.

— Что-о? — изумленно выдохнул Петрушин. Михнюк в испуге отшатнулся. — И кем же вы там?

Михнюк замялся:

— Да пока на общественных началах. Посадочный материал заготавливаю.

— Тюльпан?

— Тюльпан.

— Почем штука?

— Когда как. Пятнадцать-двадцать копеек...

— Да нет же, Михнюк. Закупали вы по десять копеек, а сдавали в магазин по двадцать. Ваше счастье, что не успели всласть поработать на этой ниве. Впрочем...

А следы по гире оказались все-таки непригодными для идентификации. Правда, биологическая экспертиза дала заключение, что бурое пятнышко, обнаруженное на гире, — это кровь человека, II группы, то есть той же, что и кровь Ведниковой. А судебный медик подтвердил, что рана на голове потерпевшей могла быть причинена представленной на экспертизу гирей. Тоже немало. Ну и рассчитывать на след пальца Михнюка— это было бы уже слишком, такие подарки следователь получает не часто.

Дело № 23385.

— Еще раз повторяю: никаких денег я не брал и к этой афере непричастен, — отпирался Симонин.

— А показания Бурдина, Ускова?

— Не знаю. Не знаю, почему нужно верить этим жуликам, чем они заслужили доверие. Ни один документ я не подписывал и подлогами не занимался. А так, знаете, можно кого угодно...

— Но именно вы настаивали на расширении этого дела. Вот и Михнюка Павла Трофимовича недавно подключили к заготовкам.

— Я видел в этом деле полезную сторону и не, видел закулисной. Я был обманут.

— Ну хорошо, оставим это, — Петрушину надоело препирательство.— Давайте поговорим о другом деле. Вы ведь недавно сами оказались потерпевшим? Я имею в виду кражу коллекции.

— Да, был такой случай, — нехотя подтвердил Симонин.

— И что, ценная коллекция?

— Да как сказать...

— Она была зарегистрирована в отделе культуры?

— Нет.

— Почему?

— Для души собирал, не видел нужды в этих формальностях.

— В ней были монеты из благородного металла?

— Так... немного.

— Тогда вы обязаны были зарегистрировать,.

— Я этого не знал.

— Я слышал, что вы не настаивали на розыске? Разве не жалко?

— Я не очень верю в возможности розыска.

— Ну зря, Сергей Анатольевич, зря. А вот нашли вашу коллекцию.

— Нашли? — насторожился Симонин.

— Нашли, нашли, — с удовольствием сказал Петрушин. — Ваша фамилия помогла. Уж и не знаю, все ли, но и то, что нашли, — это, я вам скажу... Откуда такие деньги, Сергей Анатольевич?

— Я обязан отвечать на ваш вопрос?

— Этот вопрос уже к, обвиняемому, а не к потерпевшему, так что ваше дело.

— Ну что ж... Я собирал эту коллекцию всю жизнь. Я вкладывал в нее все, что у меня было.

— На такие ценности и двух жизней не хватит. Это же уникальные единичные экземпляры, им место в музее.

— Именно для этого и собирал. Я хотел вернуть их государству.

— Значит, если я правильно вас понял, вы отказываетесь от коллекции в пользу государства?

— Да, после моей смерти.

Петрушин позвонил по внутреннему телефону:

— Лена, пригласи, пожалуйста, Черняка.

Вошел пожилой аскетического вида мужчина.

— Лев Борисович Черняк, — представил Петрушин, — нумизмат, научный сотрудник музея. Мы попросили Льва Борисовича ознакомиться с вашей коллекцией. Послушаем?

— В коллекции представлены уникальные монеты, — приступил к оглашению своего заключения Черняк. — Талер Лжедмитрия, Гангутский рублевик — их было выпущено десять экземпляров. Рубль Константина 1825 года, известно всего несколько экземпляров. Судьба каждого прослежена вплоть до сегодняшнего дня. Штемпель этой редчайшей в мире монеты хранится в Эрмитаже. Рублевый ефимок Алексея Михайловича, в каталоге Спасского описано 34 экземпляра. Семейный полуторарублевик — уникальная монета.

— Лев Борисович, вы не могли бы оценить коллекцию? — попросил Петрушин.

— Это очень трудно, особенно одному, нужна комиссия. Официальных ценников нет. Подобные монеты оцениваются чрезвычайно дорого. Ну, если, например, взять цены международных аукционов, то семейный полуторарублевик потянет, пожалуй, тысяч на восемь.

— Вы слышите, Сергей Анатольевич? — обратил внимание Петрушин. — Сумасшедшие деньги, не каждому музею по карману. Ну хорошо... Вы ничего не хотите добавить, Лев Борисович?

— Я хочу сказать товарищу Симонину, что ставить свою фамилию на монетах — это варварство, это недостойно интеллигентного человека. Это... это все равно, что расписаться на лице Моны Лизы, — Черняк не скрывал негодования. — Вы опасный человек, ведь вы могли бы испортить бесценные памятники материальной культуры. Счастье, что монеты оказались фальшивыми.

— Нет, нет, что вы! — ошарашенно пролепетал Симонин. — Это подлинное, я консультировался, это подлинное!

— Это красивые, но примитивные подделки, — злорадно возразил Черняк — Сработано способом отливки, о чем свидетельствуют следы швов на стыке двух форм лицевой и оборотной стороны. На гурте монет вместо имеющихся надписей «С. А. Симонин» должны быть инициалы начальников монетных отделений.

— Как же так, я же консультировался...— повторял Симонин.

— Мы нашли вашего консультанта, — сказал Петрушин, — и ювелира нашли. Три года ювелир работал на вас без праздников и выходных. Кстати, вдвоем же они и украли вашу коллекцию, чтобы не засорять нумизматику. По их делу вы пойдете не как потерпевший, а как обвиняемый в нарушении правил о валютных операциях.

Дело № 23561.

Потребовалось еще значительное время, чтобы привести в порядок уже полученные доказательства и обнаружить новые. С Михнюком все ясно. Сапогову было предъявлено обвинение почти по всем пунктам статьи 144 УК РСФСР: кража, совершенная повторно, по предварительному сговору, причинившая значительный ущерб. Вместе с ним была привлечена к уголовной ответственности и Ведникова.

В двухмесячный срок расследования уложиться не удалось. Петрушин пошел к прокурору просить еще месяц. Прокурор Колесников полистал дело, прочел постановление о продлении срока следствия, еще раз полистал. Что-то его не устраивало.

— Украл, говоришь? — спросил он хитро. — А у кого украл?

— У Ведниковой, — ответил Петрушин и... осекся. Он понял.

— У Ведниковой, значит, — с удовольствием проконстатировал Колесников. — У мертвой, значит, украл. А можно ли лишить мертвого права собственности, которого он уже и так лишен собственной смертью?

Петрушин молчал. Он никогда не чувствовал себя сильным в вопросах квалификации преступлений. Как-то не до этого было, не до казусов, не до прецедентов. Одна забота всегда — доказать да в срок уложиться.

— Н-да, — размышлял прокурор, — если нет кражи, то что есть? Что-то же должно быть, как думаешь?

— Должно, — нехотя отозвался Петрушин.

Вопрос действительно оказался не таким уж простым. Прежде всего, кому теперь принадлежит имущество? Если нет завещания, наследников, имущество признается бесхозным, выморочным, как говорят юристы, и переходит в собственность государства. Значит, похищенные ценности — государственное имущество? Значит, имеет место хищение государственного имущества в особо крупных размерах? Нет, непохоже. С этой статьей шутки плохи, ее санкция предусматривает 15 лет и даже смертную казнь. Чтобы предъявить такое обвинение, нужно твердо установить, что похититель знал о принадлежности имущества государству, субъективно относился к нему как к государственному. Здесь этого нет. Да и вообще, когда преступник лезет в частную квартиру, его редко можно упрекнуть в том, что он ворует государственное, даже если это и так. Ему всегда сдается, что в квартире должно лежать только личное.

Прокурор Колесников открыл Уголовный кодекс.

— Тут такая малоприметная статья имеется: присвоение найденного или случайно оказавшегося у виновного ценного имущества, принадлежащего государству. Давай обсудим этот вариант. Имеется в виду присвоение клада или находки. Как считаешь?

— Ничего себе находка! — возмутился Петрушин.

— Да, на находку не похоже... Тогда, может быть, клад?

Встал вопрос: что такое клад. В самой статье УК это понятие не расшифровывалось. Подняли словари. У Даля такого слова вообще не оказалось. Петрушин настаивал, что клад — это нечто зарытое в землю или замурованное. Колесников предложил обсудить менее романтические варианты, тем более что энциклопедический словарь давал такую возможность: клад в праве — зарытые или сокрытые иным способом деньги или ценные предметы, собственник которых не может быть установлен или в силу закона утратил на них право.

— Вот видишь, «сокрытые иным способом», — обратил внимание Петрушина прокурор. — Разве железный ящик сюда не подходит?

Но Петрушин извлек в ответ метод доведения до абсурда.

— А если скрыто в шкатулке, предположим, малахитовой? А если в шкафу под бельем?

— Н-да, это, пожалуй, не клад, — неуверенно заметил Колесников.

— А если в том же железном ящике, но не замкнутом на ключ? — накалял дискуссию Петрушин. — И вообще, давайте разберемся. Если из ящика взял — присвоение клада. А если со стола или из комода — никакого, значит, состава преступления? Ерунда какая-то.

— Ерунда, — подтвердил прокурор. — Кладом можно считать саму квартиру, — предположил Петрушин, — Она закрыта от посторонних, сокровища под охраной замков — чем не клад?

Однако встал другой вопрос. У Сапогова были ключи, он имел разрешение на доступ в квартиру от самой хозяйки. Значит, драгоценности не были для него «скрытыми иным способом», значит, квартира для него не являлась кладом.

Тогда присвоение находки, — вернулся Петрушин к ранее отвергнутому варианту. — Для находки не нужны требования «сокрытости», ценности могут быть доступны каждому.

— А может быть, самоуправство? — внес ответное предложение Колесников. — Ты говорил, что сестра потерпевшей имела вроде как притязания на ее имущество.

Открыли статью о самоуправстве. «Самовольное, с нарушением установленного законом порядка, осуществление своего действительного или предполагаемого права, причинившего существенный вред гражданам либо государственным или общественным организациям», наказывается исправительными работами, или штрафом до 50 рублей, или общественным порицанием.

— Итак, — подытожил Колесников, — если Сапогов не был в сговоре с женой, он должен нести ответственность за присвоение находки. Если они соучастники, то должны отвечать за самоуправство.

— По-моему, на общественное порицание они согласятся оба, — съязвил Петрушин.

— Знаешь что, закон есть закон, и не нам с тобой его обсуждать, — закончил дискуссию прокурор.

Да, неисчерпаемая и многообразная жизнь преподносит юристам такие образцы многообразия, которым не так просто дать однозначную оценку. А ведь каждое противоправное действие должно получить свое выражение в четких понятиях уголовного закона. Кодекс содержит чуть больше 200 составов преступлений — этих общих формул человеческого поведения, признаваемого преступным. Но в жизни варианты столь бесконечны, что поиски для каждой из них нужного закона часто становятся одним из главных вопросов уголовного процесса.

На столе лежали аккуратными стопками протоколы, рядом — толстая игла и моток шпагата. Петрушин старательно вывел фломастером на новой коричневой корочке очередную цифру «12» и принялся подшивать бумаги. Остальные одиннадцать томов лежали здесь же, в уголке на полу. Следствие продолжается. Дни бегут быстро, а сделать надо еще многое. Сейчас, когда ситуация более или менее прояснилась, самая и работа: проверять, закреплять, перепроверять. Надо сделать так, чтобы суду было все ясно, и следователь Петрушин должен постараться.

Дней за пять до окончания срока расследования Петрушин раздобыл документы, вызвавшие в нем гамму противоречивых чувств. Двое суток он приводил их в порядок, а на третьи позвонил Красину.

— Тебе не кажется, что Михнюк попросту опередил Сапогова? — с ходу поделился мыслями Красин.

— Мне кажется, что они оба в чем-то опередили друг друга. А впрочем, это теперь не имеет роли, как говорят в Одессе...

— За Сапоговым еще брошка с жуком осталась, между прочим. Ведь он увел ее при жизни Ведниковой, — без энтузиазма заметил капитан.

— Посмотрим, — неопределенно пообещал Петрушин. — Послушай-ка лучше, что я тебе прочитаю, -— он не спеша достал из папки бумагу, прокашлялся, — «Завещанием» называется. Оглашаю текст, любезно предоставленный мне Первой Государственной нотариальной конторой. «Все мое имущество, какое ко дню моей смерти окажется мне принадлежащим, в чем бы оно ни заключалось и где бы ни находилось, я завещаю Черемных Сергею Андреевичу. Е. И. Ведникова»,

— Черемных! — вскричал Красин. — Этот сальный, зализанный тип с ямочками на рыхлых щеках?!

— Ну-ну, не надо, — осек его Петрушин, уже переваривший новость и успевший подавить в себе эмоции. — Ведникова тяжело и неизлечимо болела, я узнал. А этот человек увидел в ней женщину и согрел в последние ее месяцы и дни. Такого подарка ей никто не делал. Только она одна могла оценить его по достоинству, и она оценила. Спешите делать добро, и вам воздастся, так-то... Ищи, капитан, ценности, хозяин ждет.

— Подождет, — прокряхтел Красин. — А пока пойдем, Вов, чайку похлебаем, что-то живот подвело.

— Да, — подтвердил Красин, — чайку выпить неплохо.