Невеста „1-го Апреля“

I

Помолвка Мишеля, возвещенная в Канн, но без малейшего намека на оригинальное происшествие, вызвавшее ее, ускорила на несколько дней возвращение г-на и г-жи Фовель.

Колетта сияла. В течение этого последнего сезона, когда тесная дружба с Май Бетюн и с мисс Стевенс постоянно ее сближала с Сюзанной, она отдала свое восторженное и немного легкомысленное сердце своей маленькой кузине с открытым характером и хохотунье, которая так мило с ней болтала, играла с Низеттой, рассказывала истории Жоржу, составляла четвертого в висте Роберта. Затем, правильно или нет, Колетта, знавшая припадки уныния печального и одинокого в своей неудавшейся жизни Мишеля, была убеждена, что озабоченное чело, на котором сердечные поцелуи сестры не разглаживали морщин, прояснится от уюта счастливого домашнего очага.

И так как она была неспособна заниматься вопросом о приданом, ей казалось вполне просто соединить в жизни два существа, между которыми ее любовь уже устанавливала связь; поэтому она не задумывалась над тем, будут ли Мишель и Сюзанна соответствовать друг другу. Разве ее добрый большой Мишель не становился, как только он сам этого желал, самым милым из мужчин.

Что касается „маленькой Занны“, то она обладала всеми желанными качествами… Такая пленительная, такая забавная и такая веселая и со всем этим элегантная в своем совсем простеньком платье! В Канне все, включая Май Бетюн, Роберта и детей, были в восторге от нее и сожалели, что эта скучная мисс Стевенс ее эгоистично конфисковала для своего ревматизма и своей ипохондрии.

Никогда не жалуясь, замечательно тактичная и осторожная, бедное дитя добросовестно исполняло неблагодарную обязанность занимать и развлекать старую американку; иногда, очень редко, она появлялась в обществе, на вечерах, на garden-partiezs и на прогулках; как блестели тогда ее глаза, как бывал радостен ее смех!..

Милая маленькая Занна! Она заслуживала настоящего большого счастья… И вот желания г-жи Фовель чудесным образом осуществлялись, и пришло великое счастье! Разве это не счастье, выйти замуж за Мишеля?

Едва выйдя из вагона, молодая женщина бросилась в объятия Тремора.

— Где Сюзанна? — воскликнула она, всецело отдаваясь всегда своей, занимавшей ее в данный момент, мысли.

И она звонко два раза поцеловала в щеки своего брата.

— В Прекруа, — заметил этот со скрытым раздражением.

Затем он нежно поцеловал Колетту и маленького Жоржа, которого она держала за руку, поспешил навстречу сердечным объятиям Роберта и овладел Низеттой, бывшей на руках няни; уставшая от путешествия, она протирала себе глазки с восхитительной, томной гримасой.

— Здравствуй, Тонти, — пробормотала девчурка сонным голосом, произнося смешным фальцетом последний слог прозвища, данного ею своему дяде. — Где Сюзанна?

— Она вернулась в Америку, — возразил Мишель, смеясь этот раз, хотя все-таки еще раздосадованный.

Эта молодая девушка, любви которой он не добивался, казалось, должна была теперь завладеть всей его жизнью и портить ему все его маленькие радости.

Низетта также засмеялась, более искренно, вероятно, затем, опустив свою кудрявую головку на плечо Тонти:

— Глупый! — сказала она непочтительно.

И она вновь задремала.

Но за завтраком и позднее, в гостиной Фовелей, между тем как Роберт разбирал свою объемистую корреспонденцию, вопросы посыпались вновь; приходилось на них отвечать, приходилось принимать довольный и приятный вид, когда произносилось имя Сюзанны в сопровождении похвал, расточаемых Колеттой и к которым г-н Фовель присоединил свое осторожное замечание:

— Это прелестное дитя; Жорж и Низетта ее обожают, — заключил адвокат, как будто этот факт выражал все.

Г-жа Фовель была немного разочарована, узнав, что мисс Северн предполагала оставаться в Прекруа до от езда г-жи Бетюн, т. е. до того времени, когда Кастельфлор вновь откроет свои двери и совершенно возмущена, узнав, что Мишель не отказался от своего путешествия на Север.

— Послушай, ты с ума сошел? — воскликнула она, не сдерживаясь. — Если бы я была на месте Сюзанны, я бы на тебя обиделась до смерти.

— Почему? Сюзанна знает, что мое решение было принято несколько месяцев назад… и мы во всяком случае не обвенчаемся раньше осени и твоего возвращения в Париж.

— Следовательно, в продолжение трех месяцев вы не будете видеться?

— Два с половиной месяца, самое большее. И у нас останется потом столько месяцев, чтобы видеться!

Г-жа Фовель широко открыла свои прекрасные глаза орехового цвета.

— Какой ты смешной! — сказала она. — И однако, она тебе нравится?

— О! конечно, — ответил молодой человек. — Мы начинаем хорошо узнавать друг друга теперь, после того, как мы обедали три раза вместе и сыграли партию в крокет. У нее прекрасный аппетит и она восхитительно играет в крокет. Словом, это очень миловидная кукла.

— О! Мишель, кукла! — повторила г-жа Фовель.

А Роберт сделал следующее замечание:

— Я нахожу тебя слишком строгим. Зачем, черт возьми, женишься ты на ней?

— Чтобы доставить удовольствие Колетте! — вздохнул Тремор.

Он может быть приправил бы это замечание остротой по адресу Сюзанны, так как был в это утро в злом настроении, как вдруг Низетта, взобравшись на кресло, расположилась у него на коленях. Тогда он ее поцеловал и в то время, как маленькая племянница возвращала ему поцелуи с милыми ласками, легким прикосновением розовых пальчиков и восхитительным смехом, он подумал, что если бы некогда „очень миловидная кукла“ подарила ему в какой-нибудь день подобную Низетту, он привык бы и к американскому акценту и нашел бы извинение сумасбродствам.

— Если бы я мог у вас украсть Низетту, мои дорогие друзья, мне кажется, я никогда бы не женился, — заявил он, улыбаясь.

В продолжение минуты он любовался милой и смешной девчуркой с ее вздернутым носиком, нежными глазками, ротиком цвета вишни, ее длинными локонами и милой прядью волос, которая зачесывалась далеко назад и перевязывалась розовым или голубым бантом, как завиток маленькой собачки; затем он уселся подле своего зятя и начал спор о другом предмете, как бы совершенно забыв о Сюзанне.

Колетта и не понимала, как это возможно было отнять у нее Низетту: ее любовь к детям было единственное героическое чувство, свойственное ее маленькой птичьей душе. Даран не преувеличивал: ради них она решилась бы на все жертвы. Роберт занимал в ее любви второе место после детей.

Г-жа Фовель любила своего мужа, она его очень любила, отчасти любовью дочери, и в то же время с манерами принцессы давала себя лелеять, наряжать, ласкать этому серьезному человеку. Он же окружал ее нежными заботами, любовной снисходительностью, как бы боясь словом или слишком резким жестом опечалить или сломать своего прекрасного кумира со смеющимся челом, который был, сам того не сознавая, его отдохновением и радостью и из которого он никогда не пробовал сделать свою настоящую подругу и поддержку в жизни.

Высокая, тонкая, грациозная и красивая, с карими глазами, очень кроткими и немного холодными, походившими иногда на глаза ее брата, с тяжелыми, рыжевато-каштанового цвета волосами, приветливая и радушная по природе, достаточно умная, чтобы разговаривать о многих вещах с милой живостью и с забавным ребяческим упрямством, имея достаточно художественного вкуса, чтобы прекрасно одеваться, с тем изяществом и уменьем, которых не может заменить лучший портной, Колетта была одной из тех женщин, которым самые суровые люди бывают благодарны за то, что они красивы и веселы, не требуя от них ничего большего.

Находясь в дурном настроении, увеличивавшемся от победного восторга г-жи Фовель, Мишель доставлял себе удовольствие, говоря о Сюзанне, выказывать ей некоторое пренебрежение ироническими и чуть не злыми замечаниями, которые плохо передавали его мысль, сильно ее подчеркивая.

Мисс Северн была умна, гораздо умнее Колетты, и в особенности гораздо более образована. Затем она жила в совершенно несходной среде, далеко от парижских кружков, она не встретила на своем пути совершенно готовых идей, чтобы ими воспользоваться, и если ее личные взгляды не имели особенной философской ценности, обнаруживая полнейшее незнание чужих мнений, они имели прелесть оригинальности. Иногда эти взгляды выражались очень несовершенно, каким-нибудь забавным словом, смешно произносимым ею, с теми шаловливыми интонациями, которые шокировали Мишеля.

Постепенно тоном откровенной уверенности, который она так часто принимала, мисс Северн поставила Тремора в известность относительно всех своих вкусов и маленьких талантов. Она много читала и продолжала читать много, без системы, исторические и научные сочинения, путешествия, очень мало стихов и романов; она немного играла на рояле и пела, как все, умела одним взмахом карандаша набросать карикатуру человека, танцевала так же естественно, как другие ходят, ездила верхом с той же легкостью, как танцевала и могла скромно считать себя первой в теннисе.

В литературе, в живописи, в музыке и даже в политике она глубоко уважала „классиков“ — хранителей традиций, но она пылко интересовалась новаторами, вообще всеми умами, ищущими… даже, если они ничего не находили. Как видите, если это была кукла, то довольно усовершенствованная.

Каждый вечер, по раз уже отданному приказанию, чудный белый букет высылался из Парижа по адресу мисс Северн, но скучающий в своей роли жениха Тремор в оправдание своих редких визитов отговаривался необходимостью до своего от езда привести в порядок дела. Сюзанна к тому же упрощала эту роль тем естественным и дружеским тоном, который она тотчас же приняла, обходясь с Мишелем скорее как с настоящим двоюродным братом, чем как с будущим мужем.

Прельщенная возможностью провести лето в Кастельфлоре и не быть более ни секретаршей, ни воспитательницей, она нисколько не огорчалась и не удивлялась его от езду в Норвегию. Она заявила, что вообще она находила неприятным и даже смешным откладывать — если не было серьезных препятствий — путешествие, уже давно предрешенное. Это значило рисковать никогда его не осуществить.

Никто не спросил мисс Северн, что она подразумевала под „серьезными препятствиями“, и Тремор задавал себе вопрос, не подсмеивалась ли она немного своей снисходительностью к его путешествию, над самим путешественником, но лицо молодой девушки оставалось непроницаемым, никакой сдерживаемый смех не просвечивался в ее глазах. Решительно, странная девушка!

Тяготясь предстоявшей женитьбой, убежденный, что его жена ему сделает жизнь трудной и неприятной, Мишель пришел к сознанию, что он находил бы некоторое удовольствие в разговорах с Сюзанной, если бы мысль об узах, прикрепивших его к ней, не отравляла ему прелесть их разговоров; он нашел бы ее милой и занимательной, но уверенность, что придется слушать ее болтовню в продолжение всей жизни, представляла ему заранее скучными ее беззаботные слова и ее грациозную подвижность. Конечно, она была забавна! Но забавные женщины не всегда и не всех забавляют! Во всяком случае есть кто-то, кого они никогда не забавляют, и это именно их мужья…

Мишель провел в Париже неделю, следовавшую за приездом Фовелей. Привести в порядок некоторые дела, написать письма, докончить чтение, занести некоторые заметки и сделать кое-какие приготовления к от езду заняло почти все его время, и он ускользал, по мере возможности, от Колетты и поздравлений, которые при каждом его появлении в переполненной всегда гостиной его сестры, доставляли ему несколько неприятных минут. Однажды утром г-н Бетюн явился к нему со своими поздравлениями на улицу Божон, и он мог с некоторым облегчением убедиться, что Клод, если он и был автором знаменитого письма 1-го апреля, не хвастался своим соучастием в помолвке мисс Северн. Мишель желал, чтобы это смешное происшествие, которое Даран обещал ему хранить в тайне, оставалось насколько возможно неизвестным даже в ближайшем кругу.

Несколько дней спустя после визита Бетюна молодой человек встретил Клода у двери лицея Кондорсе, выслушал с бесстрастным челом приличествующее случаю поздравление, обращенное к нему, и ответил на него в тоне большой естественности, чувствуя, впрочем, что за ним внимательно следили.

Переходя к другому предмету разговора, Клод выбранил лицей, мешавший ему сопровождать его мать во Флоренцию и вообще встретиться со своими родителями в Дьеппе раньше конца июля; затем он перешел к женитьбе своего старого приятеля Тремора на его новой знакомой мисс Северн, которую он встречал в Канне во время новогодних каникул и затем недавно в Париже и которую осыпал дифирамбическими похвалами; она покорила его сердце положительно замечательным искусством в спорте. Он не рискнул задать вопрос или сделать какой-нибудь опасный намек, вероятно, надеясь на то, что его ни в чем не подозревают. Конечно, он был удивлен и даже немного испуган последствиями своей шалости. Может быть даже, эти последствия показались ему столь огромными, что он не мог допустить мысли, что на совершившийся факт могло оказать сильное влияние такое маловажное существо, как он, следовательно, ему не приходилось ни раскаиваться в своем поступке, ни им кичиться.

— Совершенно неожиданно, не так ли, старина? — спросил он своим низким, спадающим голосом.

— Именно, — ответил, смеясь Мишель.

— И шикарной же парой будете вы оба! — заключил он с восторгом. Затем, приподнимая портфель, который он нес переполненный книгами:

— До свидания, дружище, мы более не увидимся до осени. Кажется, в этом году предполагают зарыться в Дьеппе до начала охотничьего сезона!

— До свидания, мой Клод, не падай духом! — ответил Мишель, пожимая руку лицеисту.

И они расстались.

— До свидания, маленький негодяй! — добавил мысленно новоиспеченный жених. — Если бы я знал наверно, что это твоя проделка, я убежден, что не удержался бы от удовольствия надрать тебе уши.

Вообще же теперь, когда приближался час его от езда, Мишель, не очень строгий к другим и снисходительный к себе самому, был вынужден сознаться, что одной этой случайности, шалости Клода, было бы недостаточно, чтобы выдать его, безоружного, планам Колетты, и чувствовал себя готовым на уступки.

Нужно было возбуждающее веселье г-жи Фовель, чтобы вывести его из благодушной неподвижности, с которой он дал себе слово ожидать развертывания событий.

Уехать, все заключалось в этом слове! Вдали от Парижа и Ривайера он еще раз сможет оставить за собой настоящие заботы и отдаться радостям, столько раз уже испытанным, забвения своей личности, перевоплотиться некоторым образом, благодаря пребыванию в стране, отличной от родной страны.

Это наслаждение, он его сильнее чувствовал на расстоянии, восстановляя его в своей памяти, может быть, преувеличивая его, и опьянял себя воспоминаниями об этой полной приключений жизни, утомившей его в свое время, но которая, отступив в прошлое, приняла соблазнительный облик, представлялась ему внезапно прекрасной и притягательной, подобно всем благам, о которых сожалеешь, когда они потеряны, и которыми иногда пренебрегал, когда владел ими.

Два месяца беззаботности, перемен, два месяца свободы! Предвидимые в будущем события таяли, исчезали в тумане…

Уехать! уехать! да! в этом было все!

II

Накануне этого пламенно желанного от езда, Мишель обедал в Кастельфлоре, где г-н и г-жа Фовель только что поселились вместе с детьми, радостно встретив Сюзанну, свободную за отъездом г-жи Бетюн.

Архитектор, строивший Кастельфлор, подражал немного строителю Трианон[18], и Колетта омеблировала его в этом духе, но очень легко и свежо с уступками „modern style“ в выборе и распределении светлой, затканной букетами кисеи, в покрытых лаком стульях, в изящных этажерках, в оригинальных и милых безделушках, в больших стройных лампах с причудливыми абажурами, в нежной живописи, бледной и немного химерической, в длинных хрупких вазах, живых цветах, беспрестанно возобновляемых, в утонченном нежном изяществе, которое она любила и от которого ее красота получала гармоническую очаровательность. Парк с его громадными аллеями из грабин, высокими и тенистыми, как церковные своды, с его лужайками-долинами, с тенью лип и дубов, где там и сям в зеленой полутени белелись статуи, спускался отлого до Серпантины, скромного протока, приветливо ласкавшего берега парка. И к тому море цветов.

Сюзанна была очарована сразу Кастельфлором; она в нем вкушала наслаждение чувствовать себя свободной, и к тому в обстановке легкой и приятной жизни.

Она была наивно счастлива видеть вокруг себя лишь веселые лица и драгоценные вещи. И в этот вечер совсем изящная в своем платье цвета „мов“[19] она, подобно самой Колетте, составляла часть дорогой, но не крикливой роскоши Кастельфлора, как и те растения, распускавшиеся в саксонских вазах, подле пастушек в кружевных платьях.

Может быть она это сознавала. Она весело забавлялась всякою мелочью: партией бильярда, навязанной ею Мишелю до обеда и проигранной с неловкостью дебютантки, альбомом, перелистываемым ею, именем, произнесенным г-ном Фовелем, звучность которого казалась ей комичной, каким-нибудь словом Жоржа, которого бранила мать, гримасой Низетты, когда она приходила пожелать „спокойной ночи“.

В первый раз в том году Колетта велела подать кофе на террасе. Был чудный, ясный вечер, час счастливого отдыха; но Мишель не испытывал ни спокойствия, ни радости. Глубокая меланхолия приковывала его глаза к таинственной дали парка, на которую он пристально смотрел, склонившись на каменную балюстраду, слыша только шум разговора Сюзанны и Фовелей, из которого иногда долетало до него отдельное слово, удерживаемое памятью, хотя он не мог бы объяснить, почему именно это слово, а не другое.

Лежа в „rocking-chair“[20], приводимом небрежно в движение ногами в желтых кожаных башмаках, Сюзанна, Занна или Сюзи — ее называли этими тремя именами — часто смеялась чистым смехом, внушавшим Мишелю нечто в роде жалости, как что-то очень хрупкое; этот смех напоминал ему и маленький хрустальный колокольчик, вызывая минутами злое желание разбить его. Затем он оторвался от этого болезненного самоуглубления и приблизился к дружески беседовавшей группе.

— Разрешите мне папироску? — спросил он вяло, вынимая свой портсигар.

И так как Колетта ответила улыбкой, он посмотрел на мисс Северн.

— Дым вас не беспокоит? — машинально настаивал он.

Молодая особа дала более сильный толчок креслу и ее кристаллический смех посыпался вновь.

— Папироска? меня стесняет? Дорогой! дайте-ка мне одну.

— Вы курите? — воскликнул Мишель, тотчас же возвращенный к действительности и в одно и то же время и недовольный и находя это забавным; более, однако, недовольный.

— Я курила с дядей Джоном… очень часто! И я люблю курить; это очень приятно возбуждает. Какой вы, однако, француз, Мишель! Ну, папироску, „please“[21], дорогой!

— Как хотите, — лаконически ответил Мишель.

И протянув свой портсигар молодой девушке, он вернулся и вновь облокотился на балюстраду.

— Благодарю, Майк[22], благодарю, — повторила мисс Северн.

Она уже зажгла папиросу и собиралась ее выкурить в самой очаровательной позе, с закинутой назад головой, следя с видимым удовольствием за голубоватыми легкими спиралями, которые развертывались и затем таяли в темноте.

— Как хорошо жить! как хорошо жить! — напевала она, — я довольна, я довольна, я довольна! Я не желаю ничего более на свете. Этот турецкий табак восхитителен!

Г-н Фовель, до сего времени молчавший, между тем как Колетта наполовину одобряла избалованное дитя, на этот раз искренно рассмеялся.

— Это ваш последний день, моя дорогая, наслаждайтесь им! Когда Мишель уедет, вы не будете иметь права быть довольной и забавляться таким образом!

— Почему? — спросила она спокойно; ее маленький акцент придавал какой-то забавный оттенок самым простым фразам. — Разве он едет в Норвегию для того, чтобы скучать?

— Прекрасно сказано! — воскликнула Колетта.

Мишель повернулся.

— Я желаю, чтобы вы веселились, — сказал он с ударением.

— Благодарю.

— Во всяком случае мы сделаем возможное и невозможное, чтобы ее развлечь, — прибавила нежно молодая женщина.

— Ах! будет еще лучшее время в Ривайере, вот подождите сезона, Сюзи, — сказал г-н Фовель с шутливой напыщенностью. Через две недели вы в этом сами убедитесь.

— Бывают ли здесь в Ривайере во время сезона интересные люди?

— Прелестные люди! спросите Мишеля, — ответил адвокат, вспоминая, как избегал всякого общества его шурин, едва очутившись в башне Сен-Сильвера.

Одним прыжком Сюзанна поднялась, отбросила далеко наполовину выкуренную папиросу и пошла облокотиться на перила подле своего кузена.

— Майк, — сказала она, — не будьте брюзгой, назовите мне интересных людей в Ривайере!

— Имя им легион! — ответил Тремор из духа противоречия, желая любезностью показать несправедливость легкой насмешки г-на Фовеля.

— Это довольно неопределенно… точнее.

— Охотно, — продолжал Мишель с той же любезностью. — Есть Понмори, отец и пять сыновей!

— Пять сыновей, o, dear me![23]

— Это вас интересует? — заметил молодой человек немного иронически. — Трое младших еще дети; для вас значит имеют значение только двое старших, не так ли?

— Конечно, — подтвердила Сюзи с несколько вызывающей ноткой в голосе.

— Леону 28 лет, — сказал Мишель, вновь взяв тон покорной любезности, — это адвокат, серьезный малый.

— Холодный вид, бакенбарды и фразы! Я это вижу отсюда… дальше…

— Благодарю Сюзанна, — закричал г-н Фовель.

— У вас нет бакенбард, во-первых, затем вы прелестны и затем вы это так же прекрасно знаете, как и я. А другой?

— Другой? Гастон, — продолжал терпеливо Мишель; — ему 25 лет; его главное занятие, кажется, проедать состояние своей матери.

— Однако неглуп, этот! Затем?

— Затем есть еще г-н Ланкри, нотариус, ушедший от дел, и его дочь, г-жа де Лорж, носящая двойную фамилию с тех пор, как овдовела.

— Послушай-ка Мишель, мне рассказывали на ее счет истории… — перебил г-н Фовель.

— О! и мне также! — ответил, смеясь, Мишель.

— Расскажите их мне! — воскликнула с увлечением Сюзанна.

Мишель более не смеялся, этот вопрос его шокировал.

— Я их забыл, — возразил он холодно.

— Все равно, я их узнаю от Роберта. Г-жа де Лорж хорошенькая?

— Это как для кого, шик есть, но шик дурного тона, вот и все!

— А… затем, кто другие?

— Мой друг Жак Рео, только что женившийся и для которого я снял виллу „Ив“.

— Г-жа Рео красива?

— Прелестна.

— Блондинка?

— Брюнетка.

— А… затем?

— Сестра г-жи Рео, м-ль Шазе, очень милое дитя, Поль Рео — брат Жака…

— Очень милый юноша… О! его я знаю, — сказала спокойно Сюзанна.

Мишель сделал движение удивления.

— Вы его знаете?

— Он был в Канне прошлую зиму… мы играли в теннис, он… немного шалопай…

— Очень большой шалопай, — продолжал Тремор, обретший вновь свое хладнокровие. — Он вышел с дипломом из института гражданских инженеров скоро будет два года и окончил свою военную службу прошлую осень, но я сильно подозреваю, что он следует примеру Гастона Понмори с тою только разницей, что „проедаемое состояние“ на этот раз очень легкое, скоро будет все переварено. Жак огорчен беспечностью своего брата.

— Ба! у юности свои права! А затем, кто еще?

— Вы ненасытны, я не знаю больше никого. — Мишель истощил все свое терпение. В том состоянии духа, в котором он находился, этот разговор мог только его раздражать и мало-помалу вывести из себя.

По прежнему, опираясь обоими локтями на балюстраду, он наклонил голову на столько, что оперся ею на открытия ладони и замолчать.

— Твоя память меня сокрушает! — воскликнула Колетта. — А Лангиль, его ты забыл? Живописец, ты знаешь, Занночка? И Сенваль! Прекрасные люди, принимающие у себя всегда массу народа. И Раймонд Деплан, их кузен, друг Мишеля… Наконец, Сюзи, я могла бы еще прибавить Бокура, супрефекта, товарища прокурора, депутата округа, разных чиновников, священника и еще многих других лиц!

— О! хорошо, хорошо! Этого вполне достаточно для моего счастья! — сказала Сюзанна весело.

Улыбающаяся она повернулась к Мишелю, закуривавшему в глубоком молчании новую папироску.

— Вы не будете очень ревновать, — спросила она, — если эти господа станут чуточку за мной ухаживать.

— Ревновать? я? ах! Боже, нет, — возразил Мишель, яростно бросая спичку, которая потухла, упав на песок.

— Вы нелюбезны, мой дорогой?

— Почему? — поправился он более примиряющим тоном. — Я нахожу, что ревность оскорбительна. Я имею доверие к вашей прямоте, вот и все.

Она немного сухо рассмеялась.

— Frailty, the name is women[24], — пробормотала она тихо, и тем скользящим шагом, который временами у нее являлся, вернулась к Колетте.

— Я вижу, — решила она громким голосом, — что Ривайер — маленькая Капуя![25]

Через несколько минут, так как свежесть стала чувствительна для слишком легко одетых дам, все вернулись в гостиную и разговор продолжался, дружественный и немного вялый, как обыкновенно бывает между людьми, встречающимися каждый день. В половине одиннадцатого Мишель поднялся, чтобы прощаться. Он уезжал с одним из первых утренних поездов и потребовал, чтобы ни сестра, ни невеста не провожали его на станцию. Он дружески поцеловал Роберта, поцеловал Колетту, говорившую слишком быстро и голосом, дрожавшим уже в продолжение нескольких минут, затем он протянул руку Сюзанне.

— Я надеюсь, что вы сделаете мне удовольствие и будете отвечать на письма, которые я вам буду писать? — сказал он вежливо.

— Ну, конечно! до свидания и счастливого пути, Майк.

— Да поцелуй же ее, ведь это глупо! — сказала, смеясь сквозь слезы, Колетта.

Совершенно просто Сюзанна подставила свою бархатистую, как свежий плод, щечку, и Мишель прижался к ней губами. У него сердце немного сжалось, не потому что он собирался покинуть эту молодую девушку, бывшую его невестой, но потому, что эта молодая девушка, бывшая его невестой, расставалась с ним так холодно. И, повернувшись быстро к Колетте, он поцеловал ее несколько раз, прижав ее крепко к себе.

— Чем дальше, тем лучше! Она курит и, я почти убежден, флиртует! — думал он, быстро сходя с под езда Кастельфлора. — Решительно, она мне не нравится.

Когда мисс Северн задула свою свечу, множество мыслей порхали в ее голове, лежавшей на подушке, и тотчас же при мягком свете ночника, она дала им свободу:

— Ах! как мне хорошо! Я устала сегодня вечером. Вероятно, от прогулки в парке. Кастельфлор меня восхищает, и Колетта прелестна, Роберт также; я их люблю! Как приятно ночью это тиканье часов! Какая идеальная комната, такая свежая и вся розовая! Я люблю розовые комнаты; мне хочется иметь такую с мебелью Людовика XVI, шелк, затканный бледно-зеленым, и масса безделушек… Лишь бы только Мишель меня немного баловал, подарил мне много хорошеньких вещиц… Мне кажется, у него много вкуса. Будем ли мы счастливы, оба? Ба! В общем Мишель добрый малый! И я также! Его нельзя упрекнуть в том, что он, например, чрезмерно занять своей невестой! ах! нет! Г-жа Бетюн повторяла мне беспрестанно: „он вас обожает!“ Я наконец стала бояться, не слишком ли он меня любит… О! теперь я успокоена. Он даже не заметил сегодня вечером, что цвет „mauve“ мне очень идет. А „mauve” мне очень идет, все это находят… По моему, было бы нелепо требовать, чтобы женщина страстно любила человека, за которого она выходит замуж, но вполне необходимо, чтобы муж любовался немного своей женой… Роберт очень любит Колетту и между тем, я не думаю, чтобы Колетта когда-либо была без ума от Роберта.

Ее мысль на минуту остановилась на этом, затем вновь принялась бродить.

— Мишель говорил мне о большом разочаровании, оставившем следы в его жизни. Мне хотелось бы знать имя разочаровавшего его предмета, была ли она хороша… была ли она лучше меня. Мишель находит, что г-жа Рео красива; она брюнетка, г-жа Рео, я скорее блондинка… Я хотела бы знать, находит ли он меня красивой? Разлука его совсем не волновала… меня тоже нисколько… К тому же два месяца пройдут скоро. Презабавно будет все это общество. Я надеюсь, что ко мне все будут так же милы, как в Канне. Нужно заказать себе новое платье… или даже два… Мишель был менее спокоен, целуя Колетту, чем меня… Он очень доволен отъездом, я это понимаю… Такое прекрасное путешествие! По его возвращении осенью мы обвенчаемся… Какая странная вещь! Мне кажется вполне естественным, что Мишель мой жених, но я не могу себе представить, что в этом же самом году он станет моим мужем… Мой муж, мой муж! это смешно и это страшно…

Брови молодой девушки нахмурились.

Одну минуту она отдалась неопределенному страху перед новой жизнью, затем она закинула над головой открывшуюся из-под батистового рукава рубашки руку, между тем как ее веки смыкались;

— Он будет добр ко мне, — думала она, — я убеждена, что он будет добр ко мне. Я никогда никого не встречала, кто бы не был ко мне добр.

И совсем мирно, думая еще об удовольствиях, обещанных ей Колеттой, она заснула.

Осень была так далека! А лето предвиделось прекрасное, и пребывание в Кастельфлоре, составлявшее переход между кончавшимся периодом жизни, и тем, который должен был начаться, было как бы привалом между двумя этапами, стоянка веселая и покойная… Не могла ли бы она длиться долго?..

Спокойствие, с каким мисс Северн смотрела на будущее или по крайней мере ждала его, не стремясь в него вникнуть, именно эта беззаботность успокаивала опасения Мишеля, позволяя ему отдаться настоящему, забыть грозный завтрашний день в тот момент, когда он уезжал в новую страну.

Сюзанна тоже вступала в новую страну, страну роскоши и наслаждений, в которой расцвела Колетта и которая ей, маленькой американке, была неведома, но она чувствовала себя инстинктивно достаточно красивой, чтобы в ней блистать.

Все, что она рассказала про свою спокойную, легкую, немного слишком серьезную юность, было верно. Она страстно любила свою бабушку и своего дядю, она за ними ухаживала до последнего, окружая их бесконечной нежностью, и пока они жили, она находила удовольствие в серьезных занятиях, удерживавших ее „at home“, окруженная их любовью, радостно довольствуясь из светских развлечений „fivе о’сlок“, „dances“, игрою в теннис и прогулками на велосипеде или верхом, соединявшими ее время от времени с несколькими ее друзьями, молодыми людьми и молодыми девушками ее возраста.

Но она познала горе, затем труд и зависимость и вдруг неожиданно, после мрачного перехода, она увидела, как все предметы озарились. Сюзанна нашла родную семью. Вскоре она будет иметь свой собственный семейный очаг. Покамест от нее требовали одного веселья. Меланхоличная маленькая чтица мисс Стевенс наконец получила права на свою молодость, на свою красоту.

После того, как она чувствовала себя такой печальной, как было ей не отдаться в силу естественной реакции опьянению от радости, после того, как она была так серьезна, — не ценить удовольствия почувствовать себя немного легкомысленной, после того, как она трудилась ради существования, — не наслаждаться жизнью, не думая чего это стоит.

К тому же Сюзанна Северн была еще совершенно новичком, совсем ребенком в жизни, которую она в 22 года знала гораздо менее, чем какая-нибудь 15-летняя парижаночка с лукавыми глазками.

В этом Мишель не ошибся, и его можно было упрекнуть лишь в том, что он, как ревностный, угрюмый психолог, слишком преданный своему делу, чтобы не быть строгим, немного сгустил краски, рисуя себе характер своей молоденькой кузины. Сюзанна, привыкшая без запинки читать в своем собственном сердце, в котором она не находила еще ничего сложного, противоречивого или сбивчивого, впрочем, избавила его от долгих исследований. Она сама себя изобразила вполне искренно.

Но чего Мишель, такой искусный, каким он себя мнил, в анализе нравственных черт человеческой души, не смог понять, — это того, что в любой день в этом сердце дитяти могла проснуться душа женщины, что в этом создании, лишь начинавшем жить, мог существовать в зачаточном состоянии целый мир желанных для него или досадных мыслей и чувств, в ожидании случая, чтобы раскрыться, и благоприятной среды, чтобы развиться, подобно зерну, созревание которого подчинено известным атмосферным условиям.

Может быть эта жизнь уже трепетала под невозмутимой поверхностью.

III

Пароход, с назначением в Берген, на котором Мишель заказал себе место, отправлялся из Гавра только на следующий день. Молодой человек переехал залив на совершенно пустой в это время года палубе маленького пароходика, обслуживающего Трувиль, пообедал и, бродя по городу, добрался до закоптелой лавки антиквара в старой части города, у которого он мало-помалу, в течение лет, скупил большую часть тех чудес нормандского стиля, которые составляли меблировку башни Сен-Сильвера. Но в этот вечер он не сделал никаких покупок. Мысль о Сюзанне и будущем поневоле руководила бы им в выборе его покупок, и он чувствовал бы, таким образом, уже власть того, что было еще далеко, и чего он страшился. У него являлось отвращение ко всему, что могло его заставить заглядывать назад или вперед, ко всему, что могло привязать его ум к мысли о возвращении, роковую необходимость которого ему хотелось бы временно забыть.

Медленно он спустился по извилистым улицам к старинным домам, скудно освещаемым кое-где светом экономной лампы бедняков, огонь которой еле заметен сквозь толщу оконного стекла с свинцовыми переплетами. По мере того, как он шел, шум моря, глухой и вначале едва слышный, увеличивался в наступавшей тишине, заглушая людской уличный шум, уже смутный и как бы смолкающий в эти часы. На пляже было темно, как в магазинах на заднем плане его, примыкающих к традиционному, вымощенному деревом, променаду, где два месяца спустя будут разгуливать каждый вечер в один и тот же час и одним и тем же шагом столько знакомых, изящных и банальных силуэтов.

Пляж незаметно спускался до линии волн, угадываемой благодаря какому-то дрожанию теней; без кабин, палаток и зонтиков, он, хотя было время прилива, казался бесконечным и пустынным. Мишель добрался до дамбы и лениво облокотился на перила.

Местами фосфоресцировала вода, но в эту безлунную ночь море ясно было видно только под огнем маяка, блестевшего, как громадный брильянт, образуя на воде большой светящийся круг, изменчивые очертания которого терялись во тьме. Море приливало и отливало, бросалось бешено на деревянный вал, составлявший ему преграду и, как бы уставши от вечного и напрасного труда, жаловалось могучим ропотом. Мало-помалу при голубоватом освещении маяка, Мишель открывал в волнах определенные формы, воображая в них существа, человеческие маски, которые показывались вдруг в профиле гребня короткой волны или поднимались из бездны, чтобы тотчас же туда провалиться, ужасный клубок неразличимых тел, сказочных драконов, извивавшихся с беспрерывным урчанием пресмыкающихся. Он припоминал одно место в „Inferno“[26], мучение Анелло Брюннелески и двух других грешников, которых пожирают змеи и которые ужасным превращением становятся из людей пресмыкающимися, на подобие их мучителей-змей, между тем как те превращаются в людей. На море разыгрывалась на глазах у Мишеля эта ужасная сцена из „Ада“, „синеватые и черные“ змеи свивались в ужасные кольца, а люди извивались в ужасе, затем они с яростью сплетались и уже появлялись два существа, из которых ни одно ни другое не было похоже на себя, две головы соединялись, хвост чудовища раскалывался, члены человека срастались, утончались и покрывались радужной чешуей…

И в шуме волн слышались голоса, по очереди то шипевшие, то плакавшие человечьим голосом.

Другие еще голоса слышались в волнах, голоса более мягкие и более человечные, прощавшиеся и певшие о прошедших днях. Волны — чудесные рассказчики старых преданий.

Поглощенный кошмарным видением, Мишель однако их слышал, эти меланхолические голоса и понимал их. Затем, почувствовав на себе магнетическую силу взгляда, он повернул голову и неожиданно встретил глаза, узнанные им. В нескольких шагах светлый силуэт женщины стоял, облокотившись на перила.

— Вы, значит, не в Норвегии? — прошептала она.

Поборов свое удивление, а может быть также и волнение, Тремор уже раскланивался с графиней Вронской.

— Я уезжаю завтра, — тихо сказал он.

Фаустина прибыла в Трувилль третьего дня с друзьями, искавшими дачу на июль месяц, и сегодня вечером, под предлогом отослать самой телеграмму, она ускользнула из отеля, в жажде чистого воздуха и тишины. Между тем как она объясняла эти простые вещи почти покорным голосом, как бы извиняясь, что она здесь, Тремор невольно любовался ею, освещенною лучом, теперь, когда она сделала легкое движение, и ее лицо казалось ему очень бледным. ее очень скромный дорожный костюм делал ее как бы тоньше. Она казалась гораздо моложе и также более похожей на прежнюю Фаустину под своей маленькой соломенной шляпой.

Почему она так разумно объясняла свой приход, почему она сводила его к размерам явления действительности?

Таинственная, подобно этому морю, полному чудовищ или сирен, подобно этим воплям, трепетавшим в воздухе, между которыми Мишель не мог различить те, которые поднимались из волн, от тех, которые рыдали внутри его сердца, Фаустина Морель не должна ли была роковым образом появиться из фантастического мрака?

Тремор представлял ее такой далекой от него, в тот момент, когда она дышала подле него, в момент, когда, протянув руку, он мог бы коснуться ее платья… И он думал о всех тех житейских неожиданностях, когда считающееся отдаленным, на самом деле присутствует тут же, близкое, неизбежное.

— Вы уезжаете завтра? — повторила графиня.

— Да, сударыня, — ответил он лаконически.

Теперь, находясь ближе друг к другу, Мишель и Фаустина принялись вновь глядеть на волны.

— Не правда ли, какая странная вещь? — продолжала она медленным голосом. Я здесь нахожусь случайно, в такое время, когда обыкновенно сюда не приезжают… Вы были в Гавре, вы должны были сесть на пароход, и вот тот же случай внушает вам каприз провести вечер в Трувилле…

Она остановилась, колеблясь, затем, так как Мишель инстинктивным движением повернул к ней голову, она замолчала, и он не спросил ее, что она хотела сказать.

Змеи и грешники из „Ада“ по прежнему крутились подле свай дамбы, потрясаемой содроганиями, и сваи стонали под ударами волн, но молодой человек не следил более за ними. С другой стороны маяка два моряка разговаривали, не думая о гуляющих, неясные призраки которых, может быть им предстали минуту перед тем, и их грубые голоса терялись в рыдании волн.

Мишель чувствовал себя одиноким, странно одиноким с этой женщиной, которую он некогда любил.

Сильное волнение давило его. Один момент он почти отдался безумной мысли представить себе, что он спал долгие годы и ему снился тяжелый сон, от которого он только что очнулся. Графиня Вронская? Кто была она? Болезненный образ, исчезнувший вместе с лихорадочными видениями. Подле Мишеля билось непорочное сердце Фаустины Морель. Она находилась тут, доверчивая и чистая невеста!

Она и Мишель терпеливо ждали конца какого-то мучительного испытания; ничто их теперь более не разъединяло. Существовали ли на свете другие существа, кроме них обоих? Они этого не знали. Они любили друг друга, они были одни под небом и перед лицом моря.

Может быть на следующий день, или позднее, их унесет корабль далеко от этого берега, где прошедшее жило еще жизнью призрака, но они об этом не думали. Они избегали думать о чем бы то ни было, они хотели освободить свой ум от мыслей, слить свои души с этой водой, со всеми этими голосами, с этим мраком.

— Мишель…

Это было почти дуновение, но это имя, произнесенное той, которая его не произносила уже столько лет, будило воспоминания.

— Мишель, я от вас скрыла… Сегодня вечером у Черных Скал я вас уже заметила, затем, я вас видела только что, когда вы спускались к берегу… Моя мать была со мной; она знает мое сердце, она поняла, что я желала, стремилась с вами встретиться… Да, действительно, мне необходимо с вами поговорить.

Не отвечая, Мишель посмотрел на молодую женщину, и его глаза заблестели в полутьме.

— Мишель, — продолжала она. — Вы меня еще не простили, я не могу выносить вашу жестокость.

Тогда только он ясно вспомнил, что эта женщина, присутствие которой ему было приятно, причинила ему столько зла, и его охватил гнев.

— Вы думаете, — сказал он, — что мне было легко перенести страдание, причиненное вами?

Она продолжала робко.

— Мишель, я была очень молода… и я страдала. О! если бы вы знали, что это такое — бедность, бедность, заботливо очищающая пятна с шелкового платья, изношенного до ниток; если бы вы знали это существование без радостей и без надежд бедной и честной девушки, имеющей один возможный жребий — работать, чтобы жить… чтобы не умереть с голоду.

— Разве я вам предлагал бедность?

Странная улыбка скользнула по губам графини Вронской,

— Вы мне предлагали 60 или 80 тысяч франков дохода, а граф Вронский предлагал мне в 15 раз более! Эта перспектива мне вскружила голову. Я была безумна, я думала, что с деньгами можно все купить, даже счастье… Очень скоро, увы, я увидела свою ошибку… непоправимую…

Она говорила долго о разочарованиях и пустоте того существования, которое ее вначале ослепило, как мало-помалу восхищение богатством и тем, что оно дает стало казаться ей пустым и как часто, в часы сосредоточенного размышления, она принималась сожалеть даже о прежней бедности.

Мишель совсем не думал ее перебивать, он едва ее слушал или вернее он слушал ее певучий, притягивающий голос, не стараясь вникать в смысл произносимых ею слов. К тому же она не говорила ничего такого, чего бы он уже не угадал заранее, — условные, неискренние банальности; и он знал, что и в этот раз, если голос Фаустины становился задушевным, а ее лицо таким трогательным, то только потому, что она сама увлекалась совершенством, с каким играла свою роль, но он испытывал мучительное наслаждение дать убаюкивать себя этому лживому, но очаровательному голосу.

Однако через несколько минуть у него вырвался усталый жест.

— К чему тревожить тени? — сказал он. — Достаточно одного слова; вы меня не любили.

— Выслушайте меня, Мишель. Вы были единственным человеком, которого я когда-либо любила… но я не сознавала. Я не понимала… нет…

— А я вас так высоко ставил! — прошептал он, не отвечая непосредственно на ее слова. — Ни одна женщина в моих глазах, в моем сердце не могла сравниться с вами. Я себя считал недостойным вас, и вся моя жизнь была бы употреблена на то, чтобы заслужить вашу любовь… Вы были самая прекрасная, самая чистая и лучшая, я молился на вас.

Графиня Вронская покачала головой.

— Вы меня обожали, — сказала она, — любили ли вы меня? Вы любили женщину, имевшую мои черты лица. Вы любили во мне вашу идею. Ах! зачем говорят, что любовь слепа? Она, напротив, проницательна, настоящая любовь! Недостатки характера, даже пороки видит она и гораздо лучше, чем бы их увидели дружба или равнодушие, настолько ее созерцание страстно; но она любит, не взирая на несовершенство, любит, пожалуй, ради него, потому что любит личность, а не отвлеченность, нечто сверхчувственное; недостатки же составляют часть личности, неотделимы от определенного образа жизни и мыслей, придают ему отличающий его облик, наравне с самыми удивительными качествами. К тому же может быть — как парадоксально это ни кажется — любят действительно только тогда, когда, так сказать, удивляются своей любви, спрашивая себя: „но почему она?“… „почему он?“… и не находя на этот вопрос ответа, кроме ответа избалованных женщин или детей: „потому что так!“ Вы меня никогда так не любили. Вы слишком ясно сознавали это „почему“ вашей любви или, вернее, вы его очень искусно изобрели. Затем, вы поняли ваше заблуждение, и любовь исчезла вместе с этим великолепным, удовлетворявшим вас объяснением вашего увлечения… Вы любили ангела, идеал, фею, и мне, право, кажется, что вы презираете женщину; право, так!

Она опять замолчала, и волна еще громче пела в ушах Мишеля. Рыбачьи лодки возвращались со свежей морской рыбой, видно было, как скользили белые паруса в кругу света, затем терялись в полосе тьмы, чтобы вновь появиться дальше в дрожащем свете фонаря, вблизи порта.

С закрытым руками лицом, Тремор, казалось, не слушал графиню.

Наступило тягостное молчание; наконец она спросила:

— Верно ли то, что мне говорили? Вы женитесь?

— Это верно, — ответил он, не подымая лица.

— На американке?

— На моей кузине, мисс Северн — Джексон.

— А! Я не знала, что у вас есть кузина из Америки, — заметила молодая женщина с легким оттенком насмешки. — Поздравляю вас. Несомненно выгодно!

Он взглянул на нее почти жестко.

— Если вы намекаете на денежную выгоду, — сказал он, — ваша насмешка несправедлива. У мисс Северн нет ничего.

Фаустина опустила глаза.

— Тогда, — сказала она, оставляя наступательный тон, который было приняла, и говоря с глубокой грустью, — это она, наконец, ангел, фея?.. и вы ее пылко любите?

Мишель так неожиданно повернулся к молодой женщине, что она вздрогнула.

— Это обыкновенная молодая девушка, — сказал он, — и я ее не люблю; я женюсь, потому что я чувствую отвращение к одиночеству и потому, что хотел бы иметь семью, потому что я устал от путешествий и хотел бы привязаться к какому-нибудь уголку земли, потому что я разбил свою жизнь и хотел бы попытаться восстановить ее на новом основании. Вот и все! Ах! Вы думаете, что для меня могут еще существовать ангелы и феи!

Гнев, поднявшийся минуту тому назад, вновь охватил Мишеля, более раздраженный, более сильный.

В то время, как Фаустина, безмолвная, слушала его, он вдруг схватил ее обе руки и произнес тихим голосом, страстное дрожание которого он не был в состоянии сдержать:

— Но вы, значит, никогда не понимали, до какой степени я вас любил. Ах! Как я вас любил! Как все мое существо вам принадлежало, как вы одним словом, одним взглядом, одним дыханием, могли мною располагать; как мне хотелось унести вас возможно дальше, жить только для вас одной и быть уверенным, что вы будете жить только для меня; как я бывал ревнив, в какое я приходил иногда отчаяние и как я был глубоко прав в этом!.. А я был рожден, чтобы любить так безумно, исключительно, страстно, но также и свято, и на всю жизнь, клянусь вам!.. Тогда-то вы убили в моем сердце любовь или вы ее настолько унизили, что я более не люблю, никогда более не буду любить.

Заглушенный крик мольбы или любви:

— Мишель…

И побледневшая голова Фаустины, свободная от скатившейся назад шляпы, упала в страстном томлении на грудь Мишеля, ее прекрасные волосы касались губ молодого человека.

И он уступил обаянию этого прикосновения, его обе руки обвились вокруг беспомощных плеч, его губы погрузились с наслаждением в эту золотистую массу волос, требовавшую его ласк… Затем он увидел западню; очень мягко, с какой-то снисходительной и грустной деликатностью, он оттолкнул Фаустину, и долгий момент они стояли друг подле друга, не смея говорить, с глазами, обращенными на море.

Наконец, Фаустина прошептала:

— Вы меня более не любите…

И с той же скорбной мягкостью он ответил:

— Нет.

В эту минуту, более искренний и менее честный, он мог бы сказать: „я не знаю“.

Воспоминание о бедной маленькой Занне не мелькнуло даже в его уме, но он знал, что графине Вронской он не мог вернуть любви жениха Фаустины.

Даже веря искренности молодой женщины, он понял бы, что был обязан по отношению к той прежней чистой любви, по отношению к себе, по отношению к Фаустине не любить с кратковременным упоением ту, которой он мечтал отдать лучшую часть своей жизни и которую более не уважал.

Графиня Вронская провела рукой по лицу, затем почти бессознательно, инстинктивным женским движением, она поправила свои волосы, свою шляпу.

— Прощайте, — сказала она.

— Прощайте, — пробормотал Мишель.

Ему хотелось добавить, что он желает ей счастья, что он останется ее другом, но ему не хватало слов, он пролепетал что-то непонятное, и светлая фигура исчезла во тьме.

Мишель мог бы думать, что это был сон, если бы он не ощущал еще на своих губах шелковистую мягкость золотистых волос и во всем своем существе страстное волнение этого единственного, минутного объятия.

Это был конец романа, и он, невольно оплакивал мелькнувшее видение; ему бы хотелось задержать Фаустину, чтобы ее проклинать, но также и для того, чтобы ее еще видеть и слышать, чтобы опьянить себя еще горечью разрушенных упований, сожалениями о счастье, которого она не хотела дать… в свое время.

Строфа поэта, любимого особенно в минуты глубокой затаенной грусти, пронеслась в его уме и отозвалась в сердце:

Мишель не любил более Фаустину, но она напоминала ему его юность; и когда она исчезла во тьме, подобно видению, ему казалось, что он прощался со своей юностью.

На следующий день — еще раз — он покинул Францию.

IV

Когда поезд подходил к станции, Мишель выглянул в окно, чтобы встретить приветственную улыбку Колетты и, напрасно поискав на почти пустынной платформе хорошенький, тонкий силуэт, которого жаждал его взор, он почувствовал одно из тех жгучих и непоследовательных разочарований, которые так часты у впечатлительных натур и которые кажутся так несоразмерны при хладнокровном сопоставлении с причиной, вызвавшей их.

За вокзалом, под толстым ореховым деревом, дававшим некоторую защиту лошадям от еще яркого в пять часов пополудни солнца, его ожидал экипаж из Кастельфлора; но неожиданная телеграмма Мишеля не застала ни г-на, ни г-жу Фовель, уехавших с утра в Париж на целый день. Это мисс Северн отдала необходимые приказания. Эти подробности, полученные им от кучера, не рассеяли печальное настроение Мишеля. В противоположность многим людям, видящим в от езде только средство более полного наслаждения по возвращении комфортом и интимным спокойствием родного крова, Тремор давно бы отказался от путешествий, если бы каждый раз при от езде помнил с яркостью переживаний свои впечатления, всегда тяжелые или горестные, по возвращении.

Лесная дорога, соединяющая Ривайер с башней Сен-Сильвера, напоминала ему много мрачных часов. Часто, в конце довольно тяжелого дня, он чувствовал себя, катясь по ней, усталым от дальних странствований, испытывая в то же время отвращение к ожидавшей его монотонной жизни в „Голубятне“. Обыкновенно, Колетта, сидевшая подле него, свежая, как прекрасное утро, желала увлечь его в Кастельфлор, но Кастельфлор, слишком веселый и, в особенности, слишком светский, мало привлекал Мишеля в эти дни нравственной усталости.

Не поддаваясь дружеским настояниям, он одиноко возвращался в „голубятню Сен-Сильвера“, по контрасту чересчур угрюмую и чересчур пустую, но где он был свободен от белого галстуха и светской болтовни.

Сегодня, увы! совсем не нужно было выдумывать предлоги, чтобы отказаться от ласковых приглашений г-жи Фовель. Странная идея покинуть деревню в июле месяце при 35° в тени, чтобы очутиться в атмосфере раскаленного асфальта! А Сюзанна? Почему она осталась в Кастельфлоре, когда ей было бы так естественно сопровождать Колетту? Конечно, она побоялась пропустить „garden party“ у Сенвалей, „five о’сlоск“ у Понмори, или одну из тех прогулок в шумной толпе, приключения которых она несколько раз блестяще, в тоне живом и игривом описывала Мишелю в своих письмах. Письма, которым иные, несколько чуждые французскому языку обороты придавали особенную прелесть, письма, не лишенные ума, которые часто каким-нибудь удачным словом, меткой характеристикой, неожиданной проницательной оценкой какого-нибудь положения вызывали улыбку на уста того, кто их получал. Письма, не лишенные также сердечности, там где говорилось о Колетте и об обоих малютках, с милыми нежностями, но все таки письма легкомысленного ребенка! Письма девочки, веселившейся накануне, которая будет веселиться завтра и которая торопится заменить какую-нибудь часть фразы тремя восклицательными знаками, чтобы тотчас же снова идти веселиться. Ни одного разумного проекта, ни одного серьезного рассуждения, ни одного намека на будущее! Иногда Мишель сердился на Колетту за ее досадное влияние своим легкомыслием на эту розовую бабочку. Там, однако, в течение своего спокойного путешествия, в стране, не всегда возбуждающей удивление, но прелесть которой наполняет душу теплотой, молодой человек дал себе слово быть терпеливым и добрым, скрывать под постоянным благодушием, вниманием и заботами равнодушие, леденившее его. Он собрал в своем сердце, за неимением любви, целые сокровища снисходительности, за отсутствием элементов положительного счастья — то, что составляет первое отрицательное условие его, — мир душевный.

Вдоль фиордов, под голубым сиянием дня и белыми сумерками арктических ночей, между расплывчатыми и неуловимыми реальностями страны, где предметы и люди кажутся иногда призраками некоего исчезнувшего мира, образ Фаустины не покидал его.

Засохшая земля стучала под копытами лошадей, громадные тучи пыли поднимались, затем мало-помалу падали вновь на прежнее место, так как слишком спокойный воздух не мог осилить их тяжести. Синева неба постепенно бледнела у горизонта, где сливались в опаловые оттенки дали, зелень полей, засеянных овсом, и желтизна ржи. Над обильно сочными цветами, густо разросшимися среди колосьев, кружились нежные и золотистые при сиянии дня насекомые, похожие на произведения ювелира.

Мишель сильно любил в своем раннем детстве голоса стрекоз. Долго он не знал настоящего происхождения этих звуков, и когда он ложился в траву, чтобы лучше их слышать, он объяснял следующим образом свою ленивую позу: „Я слушаю, как поет солнце“… И в этот летний день „солнце пело“, и в его пронзительных звуках чувствовались как бы сверкающие жала; но Мишель, став взрослым, не находил более прелести в его пении. Он думал, что самые светлые лучи гаснут, как только они проникают в некоторые жилища, подобно тому, как самые юные лица внезапно становятся мрачными, попав в угрюмую среду.

Даран был в отсутствии, он проводил время в Кентукки у своего отца и должен был переехать в свой маленький домик в Ривайере только в сентябре.

Мишель принялся думать о теплом гостеприимстве Рео с желанием пойти постучаться в виллу „Ив“ и попросить себе места за столом маленькой семьи в этот одинокий вечер.

Башня Сен-Сильвера показалась на повороте дороги; вскоре карета остановилась у решетки. Между тем как слуги завладели чемоданами, Тремор вошел в сад. Цветущие лианы, казалось, переплетались здесь, чтобы защищать волшебный сон „Спящей Красавицы“; путешественник нашел, что вся эта дикая и буйная растительность, которую он однако любил, придавала входу в его жилище вид запущенности.

Он поднялся по аллее, густые неподстригаемые деревья которой пропускали на землю ослабленный бледно-изумрудный свет. Мишель воображал себе развалины заколдованного замка под влиянием этой аллеи дикого сада, как вдруг за крутым поворотом, где шпалеры зелени были ниже, он увидел входную дверь башни. У входа, как бы в рамке из серого камня, звездообразно убранной лютиками, Сюзанна с Жоржем и Низеттой ждала его. Маленькие ручки обвились вокруг тальи мисс Северн, две курчавые головки прижались к складкам ее платья, а большая кузина улыбалась приветной улыбкой, спокойной, но, казалось, расцветшей на летнем солнце, подобно всем этим цветам, которые украсились и окружили ее, приветствуя. И внезапно, в свете причудливого чувства контраста Мишелю показалось, что нет ничего естественнее, как найти здесь, посреди вьющихся цветов, стремящихся в высь, к небу, эти маленькие детские ручки и эту улыбку молодой девушки. Это была не невеста, будущая супруга, приветствуемая с волнением и радостью, но это были — на пороге, который он привык находить пустынным — жизнь и веселье, явившиеся в образе этих трех молодых и радостных созданий; это были сияющие глаза, протянутые руки, смех, готовый брызнуть.

— О, как вы добры, — пробормотал он, дружески пожимая руки мисс Северн.

В рабочем кабинете Сюзанна рассказала целую массу мелких новостей. Она отказалась ехать в Париж, чтобы присутствовать на завтраке у Рео, а также, чтобы угодить Низетте, и к тому же в это время не стоило ездить в Париж. Поэтому, так как Колетта и Роберт должны были вернуться только завтра, ей пришла мысль встретить своего кузена в башне Сен-Сильвера, и она завладела вместе с малютками голубятней; Антуанетта, старая няня, воспитавшая Мишеля и Колетту, чувствовала себя как бы бабушкой обоих детей последней и попросила позволения принять участие в затее.

— Кажется, что так более прилично, — заключила молодая девушка.

Мишель смотрел вокруг себя; все руанские китайские вазы были полны роз; на письменном столе овес и широкие полевые маргаритки высовывались в виде тонкого снопа из зеленой бронзовой вазы.

Сюзанна ответила на его взгляд.

— Это мы разорили сад… О! как красив этот ваш девственный лес.

Низетта ходила от букета к букету, указывая своему дяде все цветы, собранные ею самой. Жорж овладел толстой книгой и перелистывал ее подле окна.

— Вы не сердитесь, Мишель, что мы осквернили святилище?

— Напротив, я очень счастлив и очень вам благодарен.

Он вышел из комнаты на несколько мгновений, чтобы отдать приказания.

В буфетной, в компании Жакотты, Антуанетта пила чашку молока.

— Прелестную жену получите вы, Мишель! — сказала она. — Все ее любят.

Вместо всякого ответа Мишель улыбнулся. Он не вспоминал совсем о письмах, светская легкомысленность которых его часто раздражала; он забывал, что Ривайер был еще усеян замками и виллами, где маленькая собирательница свежих цветов смеялась и танцевала все лето; он помнил только, что у двери его дома встретило его веселое личико и что искусная женская рука разукрасила букетами его рабочий кабинет.

Когда он возвратился, Сюзанна рассматривала ковровые вышивки.

— Ваша голубятня прелестна! — сказала она.

— Однако немного скучна.

— Нет скучных жилищ, Мишель, есть скучные люди, и только.

Мишель взял на руки Низетту и повел Сюзанну из комнаты в комнату, благодушно рассказывая ей происхождение старой мебели, подробно вскрывая ее старинную красоту.

— Вы не страшились бы жить в этом старом жилище? — спросил он, забавляясь видом мисс Северн, такой молодой и такой современной, в амбразуре окна, где она уселась, играя прялкой.

— Три месяца в году? Нет, совсем нет. Это настоящий музей, которым я буду гордиться. И Кастельфлор так близок!

— Сюзи останется навсегда в Кастельфлоре, — заявила Низетта в сознании своего всемогущества.

Жорж, понимавший больше, презрительно улыбнулся.

— Глупая, — сказал он, — Тонти не захочет.

Обход башни Сен-Сильвера продолжался.

Внизу, в первом этаже, находилась обширная, круглая, еще не меблированная зала.

Мишель, смутно недовольный при намеке Сюзанны о близости Кастельфлора, сделал усилие и дружеским тоном сказал:

— Вы можете отделать эту залу по своему, если… захотите принимать.

— Я об этом думала, — ответила молодая девушка с большим спокойствием. — Но мне бы хотелось иметь старинную мебель, такого же стиля, как и остальная. Такую же мне хотелось также в мою комнату. Невозможно внести сюда безделушки! Достаточно, что я сама здесь помещаюсь! Великий Боже, какой анахронизм!

Это решение понравилось Мишелю и, когда они вернулись в кабинет, согласие было полное.

— А что если бы мы пообедали с вами! — предложила Сюзанна, когда стенные часы пробили шесть.

Послали нарочного в Кастельфлор и, как бы устраивая кукольный обед, молодая девушка уселась против Мишеля.

Дети смеялись и болтали в восторге от „праздника“, восхищались странными цветами на сервизе, кубками, заменявшими стаканы, и геральдическими животными, вытканными красными нитками на грубом суровом полотне скатерти.

Сюзанна говорила о Роберте и Колетте, о детях, о Кастельфлоре, об удовольствиях, которые она получила, о вновь приобретенных друзьях. ее глаза блестели, голос ее весело звенел.

— Вы очень любите свет? — спросил Мишель.

— Очень… хотя я его мало знаю.

— Потому что вы его мало знаете, — сказал он с ударением.

— Совсем нет, чем более я его узнаю, тем более я его люблю!

Мишель замолчал, и Жорж подхватил разговор:

— Ты знаешь, я езжу верхом! — объявил он совсем кстати.

Тогда Низетта быстро, задыхаясь и путаясь в словах, рассказала непостижимую историю о „младенце-лошади“, который был очень злой и с ел своего папу.

Взрыв смеха Сюзанны, такого молодого и искреннего, заразил Мишеля; но Жорж давил своим презрением девчурку, упрямо поддерживавшую достоверность истории. Ей это рассказал Поль Рео, и он даже знал „папу-лошадь“.

— Я даже думал о том, чтобы пообедать у Рео, настолько я чувствовал себя одиноким сегодня вечером, — сказал Мишель.

И он почувствовал благодарность, так как ему было бы тяжело бежать из под собственной кровли. Он подумал, что Сюзанна действительно была веселая, милая, приятная и что ее головка выделялась красиво и изящно на зеленых обоях стен.

— Видитесь вы часто с Рео? — спросил он.

Рео! Она была без ума от Рео. Как прелестна эта Тереза! Добрая, умная и такая простая! Так как г-жа Рео лишь на год старше Сюзанны, церемонные отношения между ними длились недолго. Через неделю они уже называли друг друга по именам; Симона Шазе, совершенное дитя, но какая милая! И Поль был превосходный юноша, и г-н Рео прелестный человек… От этих восторженных похвал хорошее настроение Тремора еще выросло. Ему казалось, что г-жа Рео должна была иметь на Сюзанну благотворное влияние.

Этот разговор продолжался, не смущаемый никакой задней мыслью.

— Я, однако, погрешаю против всех моих обязанностей, — воскликнула Сюзанна, — я вас не расспрашиваю о вашем путешествии… Есть путешественники, которые бы мне этого не простили…

— О! — заметил довольно меланхолично молодой человек, — путешественники любят говорить о своих путешествиях, чтобы рассказывать о себе самих… Я же не нахожу себя достаточно интересным, чтобы говорить о себе…

— Это не то, но у меня были ваши письма. Они были очень хороши, ваши письма. Мне казалось, что я читаю статью из „Revue des Deux Mondes“, — утверждала Сюзанна с тем спокойствием, которое заставляло часто сомневаться: шутит она или говорит серьезно.

Задавая себе вопрос, была ли эта фраза похвалой автору писем или наоборот критикой писем жениха, Мишель поклонился.

Она продолжала:

— Не скажу, чтобы это вызвало у меня охоту поехать на Северный полюс. Я там заболела бы сплином.

Тогда, находясь еще под обаянием страны, покинутой им, Мишель стал восхвалять ее меланхолическую и мечтательную прелесть, круговорот ее бурной и торопливой жизни, этот чудесный долгий день, эту обильную растительность, это лихорадочное веселье, которые, казалось, спешат появиться и расцвесть, как бы неся в себе сознание своей скоротечности.

Потом с предметов он перешел на людей.

Сюзанна слушала его, удивленная, заинтересованная, говоря сама лишь настолько, чтобы Мишель мог сохранить убеждение, что за ним следят и его понимают. До того в их разговорах он заставлял говорить невесту гораздо больше, чем говорил сам.

Но вскоре он остановился и принялся смеяться.

— Ну, — сказал он, — я поддался общей слабости путешественников и стал вам рассказывать похождения моего воображения в Норвегии. Часто упрекают путешественников в недостатке правдивости, жалуются на их лживые или мало искренние рассказы. Таким образом, люди вполне умные, возвращаясь с Востока, например, говорят вам: Восток, — но он не существует, я искал синевы, золота, великолепия, грез; я нашел грязные улицы, мало симпатичное народонаселение и брак базаров улицы Оперы! Тот, кто описал Восток, как страну чудес — солгал! Но тот не солгал, кто видел, действительно видел, — не сомневайтесь, — и прекрасное небо, и прекрасные мечети, он даль себя захватить этому неведомому, неизвестному ему до того, очарованию… Только первый путешественник, умный или нет, не был, конечно, неправ… И не спрашивайте меня, кто из двух путешественников видел правильно… Может быть, вы были бы теперь изумлены, если бы знали Норвегию!

По окончании обеда Мишель распаковал часть привезенных вещей: резьба по дереву, редкая, с чем то глубоко индивидуальным в замысле и в работе, вышивки с гармоничными и тонкими оттенками — работа норвежских крестьянок; Сюзанна покраснела от удовольствия, когда ее жених преподнес их ей. Со смехом дети овладели игрушками, привезенными им, и Низетта сжимала в своих объятиях куклу в финском костюме, больше ее ростом.

Но уже карета ждала в течение нескольких минут. Стоя перед зеркалом, выгибая свою хорошенькую талию, в черном атласном поясе, мисс Северн прилаживала свою вуалетку.

— Итак, вы не были скандализованы моим визитом? — спросила она через плечо. — Ведь у вас тут, во Франции, такие смешные. Вначале я была озабочена, постоянно спрашивая себя: принято ли здесь или нет, прилична ли я? А затем, баста! я решила быть самой собой! О! я буду вас конфузить, вы увидите, если не сегодня, то это будет завтра или позднее!

Он протестовала так как действительно, приехав тоскующим и не ожидая ничего веселого, он провел прелестный вечер.

Молодая девушка немного наклонила голову, чтобы застегнуть перчатку; вдруг она подняла ее и посмотрела своему кузену прямо в глаза; это была иногда ее манера.

— Майк, — сказала она, — хотите заключить со мной договор? Не будем изображать из себя жениха и невесту в жанре Манцони[27]!.. Раз уже выяснено, что мы не романтические влюбленные, и что нам не пристало ни одному, ни другой проводить жизнь, воркуя как голубки, будем товарищами. Вы увидите, я премилая, когда захочу; я не совсем глупа, я убеждена, что я сумею вас понять, несмотря на мои ветреные манеры… и мне с вами не скучно, нет, мне кажется, что вы на меня совсем не нагоняете скуки… Затем, со мной вы будете часто смеяться, как сегодня вечером, я в этом уверена… а для вас это будет превосходно, избегать ваших „blue devils“[28]… так как у вас бывают эти „blue devils“. О! не говорите — нет… Мы будем гулять, мы станем разговаривать, и так как мы не будем считать себя обязанными заниматься исключительно только самими собой, мы сможем быть любезными со всеми и прослывем за прелестных жениха и невесту… что разрушит все установившаяся понятия… Идет?

Она протянула ему свою маленькую, открытую ручку; он ее взял и пожал, улыбаясь:

— Идет, — сказал он.

Шаги лошадей замирали в отдалении. Мишель сел под деревьями. Восхитительная свежесть ласкала его лицо, ароматы подымались от травы, где трепетали бледные сияния. Вдали пели голоса, идеализированные расстоянием.

С глазами, устремленными то на небо, как бы забрызганное золотом, то на величественный верх башни Сен-Сильвера, весь в цветах, Мишель долго отдыхал в этой спокойной и мягкой полу-тишине.

Светлые решения, принятая им в те прекрасные дни, когда, облокотившись на перила, он следил за туманными гребнями норвежских гор, как бы двигавшимися навстречу пароходу, скользившему по зеленой воде, крепли в его сознании.

Он посвятит себя счастью этого ребенка, который не был избранной им подругой, но с которым столкнула его судьба. Он постарается развить в ней более серьезные мысли, более энергичную нравственную и умственную жизнь, но он будет иметь дружеское снисхождение к ее молодости.

Товарищи, — сказала Сюзанна, уезжая. Пусть будет так. Они будут товарищами, эти жених и невеста, которые не могли быть влюбленными, и таким образом, не играя банальной комедии, лицемерие которой возмутило бы Мишеля, они научатся понимать друг друга. Их характеры свыкнутся, никакое бессмысленное принуждение — рожденное задней мыслью никогда не выходить из официальной роли, — не помешает им обмениваться мнениями без притворства. Боязнь не понравиться или желание заставить себя более полюбить не будут внушать им тех действий, тех слов, надуманных или невинно рассчитанных, которые составляют почти тот же бессознательный обман; избавленные от заблуждений любви, от опасности идеализировать друг друга, они будут смотреть друг на друга правильными глазами, не ослепленными искусственным скоропреходящим светом.

До опасного испытания совместной жизни, между ними установятся мало-помалу отношения взаимных уступок, снисходительности, осторожности, кротости, которых она требует и которые, сразу навязанные, кажутся несправедливыми, горькими и иногда неприемлемыми, если глубокая любовь не превращает эти жертвы в радости… И может быть оно окажется прелестным, это товарищество?

Спокойный и свободный под этим прекрасным небом от всяких капризных желаний, Мишель припоминал все события вечера. Было так приятно смотреть на эти смеющиеся лица, так было сладко слышать эти веселые голоса! Одну минуту он забыл свою роль жениха, банальную, как букет, посылаемый каждый день из цветочного магазина, чтобы быть самим собою, и чем-то лучшим — существом молодым, беспечно веселым, не резонируя над своей радостью.

На следующий день в Кастельфлоре, с глазу на глаз со своим братом и после тысячи вопросов, Колетта заговорила о Сюзанне.

— Это была прелестная идея поехать пообедать с тобою; она удивительна, эта маленькая Занна. Она ничего не боится и всегда чувствует себя свободно, верхом, на велосипеде… Между бедными, которых она узнала во время своего пребывания в Прекруа, она избрала мать и детей одного крестьянина и каждую неделю, какая бы ни была погода, она им несет помощь; она почувствовала влечение к Терезе Рео и почти ежедневно ходит одна через лес, чтобы провести час в вилле „Ив“; она щебечет и вкривь и вкось обо всем, что ей приходить в голову, она презирает многоязычную молву, как свою первую куклу, и все это так просто, так открыто, так простосердечно, что каждый, наконец, начинает находить ее манеру действовать самой естественной в свете. При этом — француженка, француженка до корня волос, несмотря на свои манеры „янки“! Она тонкая копия с миниатюры тети Регины! Это — обольстительница. Ей достаточно показаться, улыбнуться и произнести два три словечка, чтобы „победить целый край“, как говорить Лангилль, который безумно ее любит и хочет поднести тебе ее портрет. Ах, ты мне дашь прелестную невестку!

— Было бы, может быть, более правильно сказать, что ты мне даешь прелестную маленькую жену, моя милочка, — поправил Мишель, улыбаясь, — но мы прекрасные друзья, Сюзанна и я. Правда, она для меня немного светская или я немного домосед для нее, как хочешь. Но при некоторых уступках с одной и другой стороны, это различие вкусов потеряет свое значение. Я раздумывал и стал очень благоразумен.

— Ах! тем лучше! — одобрила Колетта с убеждением. — Видя, как Сюзи искренно веселится, я часто себя спрашивала, не будут ли ее милые увлечения причиной ссор между вами.

— Зачем? У меня нет ни малейшего желания быть помехой ее радостям. Что я находил бы ужасным, это обязанность сопровождать Сюзанну во все говорильни к Сенвалям и К⁰, но она слишком умна, чтобы требовать этого. И сознаюсь, я очень рассчитываю, что даже потом вы будете продолжать провожать ее в общество, когда у меня на это не хватит мужества. Видишь ли, Колетта, она еще совершенно молода, весела, могу ли я ей предложить существование сыча, которое нравится мне самому? Это было бы с моей стороны нелепо и жестоко.

— Ты будешь идеальным мужем! — предсказала Колетта, хлопая в ладоши.

Между тем Сюзанна входила, тоненькая в своей черной драповой амазонке.

— Ах! что-то мне подсказало! — воскликнула она, — это я вашу лошадь видела на дворе? Вы поедете меня сопровождать?

— Но Сюзанна, — начала Колетта, принимая вид матери, — не знаю, прилично ли это?

Молодая девушка скрестила руки и смотря прямо в лицо г-же Фовель:

— Прилично! — повторила она. — Ведь Мишель и я кузены!.. и даже жених и невеста сверх того! Стоило ли это в таком случае труда.

И она была так комична в своем негодовании, что молодой человек искренно расхохотался.

— Ну, Колетта, разреши! — сказал он. — Мне право кажется, что в деревне… и затем Сюзанна американка. Право можно ей простить лишний „американизм“.

Колетта также смеялась:

— О! дело в том, — заключила она покорно, — что одним больше или меньше!..

V

Май Бетюн рассуждала так:

— Сюзанна — американка, а Мишель выходец с какой-то малоизвестной планеты. По какому праву стеснять их условиями французских приличий?

В Ривайере рассуждали подобно Май Бетюн. Зная светские вкусы мисс Северн и привычки к домоседству Тремора, дикость этого последнего и независимость той, а также глубокую бесхитростность обоих, никто не удивлялся, встречая мисс Северн с Колеттой в обществе в те дни, когда жених туда не показывался, встречая ее в лесу или на дороге наедине с женихом в часы, когда Колетта еще спала или боялась жары. Эти обрученные, из которых по крайней мере один, вероятно, любил, так как, будучи богат, собирался жениться на молодой девушке без состояния, а другая, несомненно, была очень светской, так как, несмотря на любовь своего будущего мужа к уединению, она была радостью и очарованием всех гостиных Ривайера, — эти обрученные должны были, естественно, по своему понимать любовь и светские приличия. Конечно, они отказались от своей свободы только под известным условием, и оба согласились на высшую уступку — не навязывать своих вкусов друг другу; они превосходно умели обходиться с обществом так же, как друг с другом, т. е. как добрые малые. Свет, во всяком случае — свет Ривайера, нисколько не шокировала эта непринужденность, напротив, он продолжал принимать их с распростертыми объятиями, не только Сюзанну, страстно ему преданную, но и Мишеля, как только он случайно отрывался на несколько часов от сурового очарования башни Сен-Сильвера.

Чтобы оправдать свои редкие появления, брат Колетты объяснял их необходимостью закончить важную работу.

Знаменитая история Хетов спала еще в состоянии зародыша в папках библиотеки, но Тремор предпринял распределение и приведение в порядок своих последних путевых заметок, и этот труд, — созерцания недавнего прошлого, но уже привлекательного, как прошлое, увлек его. К тому же он был в хорошей полосе ясности ума, легкости пера и мирного настроения. Дописав последнее слово длинной главы или утомившись отделыванием более трудной страницы, он находил отдохновение в дружеском гостеприимстве Роберта и Колетты, играх детей и улыбающейся грации Сюзанны. Течением обстоятельств, никогда не налагая на себя обязательных визитов в Кастельфлор, он часто видал свою невесту, принимавшую его с искренней радостью.

Иногда, чувствуя потребность дружеского общения, он читал молодой девушке то, что он написал утром или накануне, и она слушала его с искренним удовольствием.

Он часто бывал изумлен и восхищен живостью и непосредственностью ума молодой девушки. Это был свежий плод, не вызревший еще на горячем солнце, не тронутый ничем порочным, красиво выглядывающий из листвы.

В свете, т. е. на вечерах, завтраках и обедах, которые в условиях деревенской жизни становятся более простыми, дружественными и непринужденными, Сюзанна, постоянно окруженная, веселилась с радостным сердцем, до опьянения. Мишель видал ее только изредка в этой блестящей роли, и когда он заметил, что она любила вальсировать, смеяться и нравиться, он дал себе клятвенное обещание не показывать недовольного вида, хотя сам очень враждебно относился к неразборчивости в знакомствах, к салонной болтовне, к смешанному обществу, являющимся следствием почти неизбежных ежедневных встреч. Он даже, как добрый малый, пошел на дальнейшие уступки не держаться постоянно нейтрально; не довольствуясь только тем, чтобы никого не смущать, ограничиваясь разговорами с серьезными людьми, когда другие развлекаются, он простер свою снисходительность до того, что стал организовывать шарады; он принимал участие в „невинных“ играх и чтобы решительно ничем не отличаться от мужской половины общества, болтал через пятое в десятое с г-жой де Лорж, утешавшейся вдовой, над которой все смеялись, вероятно потому, что она позволяла мужчинам говорить себе вольности и при случае говорила их сама с младенчески наивным видом, спасавшим положение.

Лично Сюзанной Мишель занимался с большой осторожностью, может быть преувеличенной, из боязни быть навязчивым. Когда, вспоминая о своих привилегиях жениха, — если этого требовали светские приличия, — он брал под руку молодую девушку или каким-нибудь другим способом выражал ей свое внимание, она его обыкновенно встречала так же удивленно, как и дружески.

ее улыбка обозначала тогда почти следующее: „ах! да ведь вы здесь… я очень этому рада!“ Он на нее впрочем совсем не сердился. ее постоянное радостное оживление занимало его иногда, как нечто совершенно ему непонятное. Но лучшим моментам своего „товарищества“ с Сюзанной он обязан был тем свиданиям с глазу на глаз, которые все стали находить естественными.

Мисс Северн была неустрашимая наездница. Три раза в неделю верхом на красивой бурой лошади, полученной однажды вместо букета от ее жениха, она вместе с ним объезжала окрестности Ривайера. И это были безумно-восхитительные поездки в открытом поле или по лесу, длинные разговоры под ритм равномерных шагов лошадей.

Эти прогулки в утренние, мирные и прохладные часы доставляли успокоение Сюзанне и Мишелю, одной — отдых от удовольствий, другому — от работ.

Однако, Тремору трудно было привыкнуть к „трансатлантическими манерам“ молодой девушки.

Так, он с большим трудом согласился на ее одинокие прогулки по полям или в лесу. Сотни раз Колетта предлагала провожатого, но американочка вооружалась против всякого стеснения в этих случаях и ей пришлось уступить. Мишель, решивший вообще не брать на себя роли опекуна, чувствовал себя тем менее имеющим на это право в одном исключительном случае, который его глубоко трогал тем постоянством, с каким эта ветреная Сюзанна отдавала каждую неделю бедной семье, жившей у опушки леса, лучшее чем деньги — несколько часов своей веселой жизни.

Однажды она изложила свои теории насчет благотворительности.

— Видите ли, Мишель, благотворительные заведения недостаточны, нужно им помогать, оказывая личную помощь, но помощь разумную, не разбрасывая беспорядочно свои средства, помогать, может быть, самому ограниченному числу бедных — все зависит от суммы, которой располагаешь, — помогать им и посвящать им также хотя немного своего времени и своего сердца. Я небогата, но я могла бы прекрасно раздать здесь или там монету в десять су, пару чулок, платьице… Чтобы получилось, если бы я так поступала? Помощь, которую я приносила бы каждому из этих бедняков, была бы настолько незначительна, что их нищета не была бы нисколько облегчена. Вместо этого, я избрала одну семью, семью Мишо, и все монеты в 10 су, всю одежду, все время, которое я могу дать, я им даю. Это немного, я знаю, — и я не хвалюсь, что избавляю их от нужды, своих бедняков — деда и внучку, работающих насколько хватает их слабых сил, чтобы заменить подле дряхлой бабушки и еще малолетних детей, умерших отца и мать, — но у меня по крайней мере есть радостное сознание, что удается облегчить немного их бремя. Они рады меня видеть, я им даю советы… да, сударь, и очень хорошие советы! Я разговариваю со старухой, я браню малюток, когда они грязные, я даже сама их иногда мою! Затем, когда они послушны, я им приношу гостинцев, а в это время Марсьенн, старшая дочь, очень искусная кружевница, работает не отрываясь… Кажется, дети стали более послушными в школе с тех пор, как я проверяю баллы, и дедушка утверждает, что все стало в доме более благообразно с тех пор, как я научила Марсьенну хорошо убирать комнаты и ставить цветы в каменные горшки. Дедушке нравится видеть в доме цветы.

Да, да, прибавила Сюзи, видя, что Мишель улыбается, что это ему нравится… Я не поэтична, и однако мне кажется, что не мешает примешивать к жизни бедных людей крупицы самой простой поэзии. Это еще идея моей бабушки! Я также снабдила Мишо книгами, не фабричным изделием, а забавными историями, живыми… Таким образом, они хоть на момент отвлекаются от своей монотонной жизни. Право, Мишель, у меня сознание, что я сделала добро Мишо… А через них я доставила себе столько удовольствия!

Это исповедание своих убеждений восхитило Мишеля. Кукла имела не только хорошо уравновешенный ум. Она имела сердце, а сердце и ум соединялись в желании и совершении добра. Он был снисходителен к велосипедистке, делавшей добрые дела, и устроил так, что монеты в 10 су стали гораздо многочисленнее в кошельке, который предназначался Сюзанной Мишо. Но он выказал себя менее податливым к „американизму“ своей невесты, когда он ее увидел однажды вечером, после обеда в Кастельфлоре танцующей „skirt-dance“ перед двадцатью лицами с самоуверенностью и мастерством, смутившими его.

Этот „танец юбки“, движения которого приближаются довольно близко к иллюстрированным Лойей Фюллер[29] и производящим с некоторых пор фурор в Англии и в Америке, был одним из больших талантов мисс Северн. Она его танцевала без усилий, легко, с трепетной грацией порхающей бабочки, в своей длинной, развевающейся фуляровой блузе цвета „mauve“, около 20 метров в окружности, которая поднималась при движении ее рук, образуя как бы два крыла, и действительно вызывала представление о бабочке, большой красивой бабочке. Моментами поза ее рук, головы, откинутой назад, ноги, согнутой для скользящего па, обрисовывали под шелковистой материей изящное совершенство бюста, талии, всего этого тонкого и стройного тела, и сообразно фигурам танца, хорошенькая кокетливая головка с сияющими от радости глазами качалась улыбающаяся или пряталась наполовину в складки платья „mauve“… Очаровательное зрелище!

Было невозможно отрицать наивную и вместе с тем женственную прелесть этого грациозного создания, так же совершенно невозможно не любоваться, хотя бы помимо воли, восхитительной живой маленькой статуэткой, окруженной обширным и мягким одеянием. Мишель должен был сознаться себе самому в могуществе этого очарования, которому он не мог не подчиниться, но он вспомнил, что и другие были тут, кроме него; ему казалось, что он читал в их глазах то, что он испытывал сам, и мысль эта стала ему ненавистна, возмутила его неожиданно, причинив ему почти ощущение физической боли.

Момент спустя, Сюзанна случайно очутилась возле молодого человека, и она увидела, что он не разделял общего восторга.

— Какой вы, однако, угрюмый! — заметила она весело, еще возбужденная своим триумфом.

Мишель упрямо уставился глазами на ковер; наконец он поднял голову.

— Послушайте, Сюзи, — сказал он, — этот танец мне настолько не понравился, что разве только будучи более лицемерным, чем это в моей натуре, я бы мог вас за него похвалить.

— „Skirt-dance“ вас шокирует, дорогой? Но ведь только это и видишь во всех гостиных.

— Это возможно, но я вам сознаюсь, что до сих пор я его видел только в Фоли-Бержер и что мне было очень неприятно видеть его сегодня здесь.

Мисс Северн засмеялась несколько принужденным смехом.

— Это безобразно?

— Нет, это… чересчур красиво…

— Вы находите невесту слишком прекрасной! — сказала она опрометчиво.

Мишель на нее посмотрел и очень легкая улыбка мелькнула у него на губах, между тем как выражение довольно трудно-определимое быстро озарило его темные глаза.

— Именно, — согласился он.

Розовая краска залила лицо мисс Северн, и она опять рассмеялась, качая головой, как ребенок.

— Хотите мне оказать одолжение, — продолжал Мишель очень серьезно этот раз, — не танцуйте более этот танец?

Она, казалось, взвешивала свое решение.

— Вы будете очень, очень довольны?

— Вполне доволен.

— И вы будете очень, очень милы? „en pour“[30], как говорит Антуанетта.

— Настолько, по крайней мере, сколько это в моей власти, — да.

— Ну, пусть будет так, я не буду более танцевать skirt-dance… теперь во всяком случае.

Мишель изумился этой покорности; он думал, что терпеливой кротостью он сумеет удержать свою невесту от ее маленьких эксцентричностей; он лично поздравил себя за то, что был тверд и имел мужество высказать свои нравственные принципы, очень разумные.

Он не знал, поняла ли Сюзанна сама это, — что вся его твердость могла оказаться напрасною. Если Мишель восторжествовал над неприученной к дисциплине Сюзанною — это было, на самом деле, следствием комплимента, найденного ею вероятно более лестным, чем все остальные, слышанные ею в этот вечер. Этот комплимент был едва заметно выражен тем, который никогда не обращался с ними к маленькой Занне, за исключением разве, когда хвалил ее посадку на лошади, ловкость в теннисе или ее доброту в отношении Мишо… Но Сюзанна могла его прочесть в глазах сурового рыцаря башни Сен-Сильвера.

К тому же Мишель не воспользовался этим первым успехом, чтобы часто взывать к духу покорности, который, ему казалось, он угадал в этот вечер в своей невесте.

Даже легкие тучки бывали настолько редки на их небосклоне, что более тонкий наблюдатель мог бы обеспокоиться этим постоянством хорошей погоды.

Что же касается Тремора, он с благодарностью ценил это и временами чувствовал себя удивительно спокойным, довольным, если не счастливым, а это то, чего он желал.

Хотя он сам не сознавался себе в этом, присутствие женщины в его жизни было ему приятно.

Оно становилось ему дорого, это сердечное братское товарищество, пленявшее при том чем-то более нежным, более тонким, неизменно сопровождающим даже самую спокойную дружбу мужчины с женщиной. Это „нечто“— целая бездна, которую иногда ничем нельзя заполнить, отделяет его от любви и, однако, кажется будто оно, по таинственному соотношению, хранит в себе особенную нежность, заимствованный от соприкосновения с любовью аромат, подобно тому, как растения без запаха остаются пропитанными острым и почти неопределимым ароматом от прикосновения к опьяняюще душистому цветку.

Это товарищество становилось ему дорого, не поглощая его, не преследуя его своими чарами, когда он оставался один; он наслаждался им на досуге, как теми солнечными лучами, пляску которых под листвой он любил наблюдать и которые так редко проникали сквозь толстые стены старой башни.

Мишель выбирал обыкновенно для обедов в Кастельфлоре те очень редкие дни, когда Колетта никого не приглашала.

Однажды вечером, около семи часов, когда он входил в маленькую гостиную, г-жа Фовель спросила его с некоторым волнением, не встретил ли он случайно Сюзанну.

— Сюзанну? нет; разве она вышла? Через минуту пойдет проливной дождь, — ответил он, пожимая руку, дружески протянутую ему г-ном Фовелем, продолжавшим читать, наклонившись под лампой.

— Она у Мишо уже, Бог весть, сколько времени, бедная малютка! Я начинала беспокоиться, видя, что она не возвращается, когда маленький Луи пришел сообщить, что его бабушка внезапно скончалась, и Сюзанна не захотела их покинуть, его сестер и его, до возвращения деда, который неизвестно где находится. Лошадей уже запрягают, и я надеюсь, что Сюзи не уйдет раньше приезда кареты.

— Какая храбрая маленькая филантропка! — воскликнул г-н Фовель, любивший почти отечески свою будущую невестку.

Тремор сел с недовольным видом.

— Я нахожу даже, что она чересчур далеко простирает свою филантропию и особенно самостоятельность, — пробормотал он. — Как раз подходящий час и время для молодой девушки быть вне дома!

Колетта сделала жест полного бессилия, и Мишель принялся разговаривать о безразличных предметах с Робертом; однако, когда пришли сказать, что карета готова, он поднялся.

— Я поеду за ней, — заявил он.

Старуха Мишо спала своим последним сном на постели, где в продолжение долгих лет она чахла, неподвижная, как брошенная, негодная к употреблению вещь. Свет двух восковых свечей заставлял трепетать линию ее худого и как бы помолодевшего профиля, выделявшегося на белой подушке, усеянной цветочками. Подле изголовья молились на коленях старик Мишо и Марсьенна, седая голова подле каштановой головки, согнувшееся тело, изнуренное нищетой, подле тела слишком слабого и слишком нежного для борьбы.

В едва прозрачной тени, освещаемой моментами колебанием восковых свечей, попеременно то вырисовывались, то исчезали неясные формы. Сюзанна сидела подле закрытого окна, и казалось, жизнь отсутствовала в ее взорах, устремленных на маленькие траурные огоньки. Она была очень бледна усталой бледностью, придававшей худобу ее лицу. Подавляющая тишина тяготела на предметах, с которыми, казалось, случилось нечто странное, как будто их неподвижность зависела в этот день от какой-то таинственной причины, и по временам чудилось, что дыхание приподнимало белую простыню, где угадывалась, неясно очерченная и уже ссохшаяся, не дышавшая более грудь.

Мишель остановился подле постели с непокрытой головой, с опущенным лицом, с безмолвными губами и с выражением серьезного волнения на лице, с тем почтением, которое составляет как бы молитвенное поклонение смерти. Затем он подошел к Сюзанне.

— Я вам благодарна, что вы пришли, — сказала она вполголоса, немного отрывисто. — Маленькая девочка спит, подруга Марсьенны придет на эту ночь, я могу уйти…

Услышав шепот разговора, старик Мишо и Марсьенна поднялись, оба плакали. Мишель протянул им руку без лишних слов, но однако очень сочувственно. Маленькому Луи он решил оказать помощь, о которой он не хотел здесь вызывать мысль, ту помощь, которую следует давать беднякам, затем, чтобы они могли спокойно плакать в горестные, трудные для них часы.

Теперь Мишель думал о Сюзанне, только о Сюзанне, испуганный ее бледностью, возбуждением ее сухих и слишком блестящих глаз. Быстро закутав ее в плащ, безмолвную, пассивную, не пытавшуюся помогать ему каким-нибудь движением, он вырвал ее от благодаривших Мишо и увлек за собой из дома.

По прежнему безмолвная, мисс Северн прижалась в угол кареты; лошади ринулись вперед.

— Какой грустный день! Колетта очень о вас беспокоится…

Тремор произнес эти слова машинально и без всякого порицания. С жестом чрезмерной усталости, Сюзанна не дала ему продолжать.

— Я сделала все, что могла, чтобы никого не беспокоить… Я послала маленького Луи, как только стало возможно… Я не могла же оставить этих трех детей одних с их умиравшей, затем умершей бабушкой… Я сделала, что могла…

— Но, мое дорогое дитя, — воскликнул Мишель, — я вас ни в чем не упрекаю… мне только кажется, что вы чересчур много надеетесь на свои силы.

Она глубоко вздохнула, затем низким и прерывающимся голосом, как только что, она принялась рассказывать, что, придя после полудня к Мишо, она застала бедную женщину, заболевшую с утра, в агонии, между тем как дети, окружавшие ее, не представляли себе, что это была уже смерть. Она, Сюзанна, поняла это тотчас же. Маленький Луи побежал за деревенским врачом, за стариком Мишо и за священником, но все произошло так быстро, ужасно! До возвращения старика Мишо, несколько минут спустя после прихода доктора и священника, все было кончено. Вначале Марсьенна отказывалась верить правде; она целовала свою бабушку, звала ее, она…

Бедная девушка прервала свой рассказ:

— О! Мишель, — прошептала она, — если бы вы знали! Мне казалось, что я теряла бабушку и дядю Джона во второй раз, что… Я себя почувствовала одинокой, такой одинокой, я…

Глубокое рыдание без слез потрясло ее всю, она быстро повернулась и спрятала свое лицо в мягкую подушку кареты.

— Сюзи, моя бедная крошка…

Инстинктивным движением Мишель отдернул ее от угла кареты, в котором она хотела, одинокая, заглушить свое горе и привлек ее к себе. То была не ласка, даже не — по крайней мере сознательная — любовь брата, в этом стихийном порыве; только, если бы дитя, приведенное им к умершей бабушке, содрогнулось тем же самым рыданием, может быть, Тремор привлек бы его таким же образом к себе, прижал бы его к своему страдавшему и понимавшему страдание сердцу; но это было сострадание сильного к слабому, твердая и широкая рука, протягиваемая хрупкой руке.

Сюзанна отдавалась ласке, как дитя. В продолжение многих часов она боролась со своими воспоминаниями сироты, со своей женской нервностью, держалась энергично, мужественно, чтобы поддерживать и утешать других; изнуренной этими усилиями, ей казались теперь приятными эти убаюкивающие, успокаивающие слова.

С пересохшим горлом, с горячими глазами, она не плакала больше, но ее лоб лихорадочно прижимался к плечу Мишеля, ее рука сжималась в руке молодого человека; по временам дрожь пробегала по ее телу.

Несколько раз она пыталась заговорить. Мишель ей не позволял этого и говорил с ней сам очень кротко, утешая немного невпопад дружескими, сердечными, почти нежными словами. Затем, конвульсивные движения стали реже, маленькая ручка ослабла, усталая головка покоилась более тихо на его плече.

Мишель замолчал, боясь нарушить эту тишину, и несколько минут они оставались так, безмолвные оба, она разбитая и как бы уснувшая в отеческих объятиях.

Карета катилась. От времени до времени свет какого-нибудь дома мелькал в стекле; дождь шел, скучный, монотонный, такой же серый как сумерки.

— Я была очень нервна, очень безрассудна, — пробормотала наконец Сюзанна.

И, высвобождаясь, она провела рукой по лбу и глазам.

— Вам лучше? — спросил Мишель заботливо.

— Да.

— Вы мне обещаете быть сегодня вечером благоразумной, не слишком думать о тех вещах, которые причиняют вам огорчения. Постараться убедить себя, что если ничто не может вам вернуть тех, кого вы потеряли, вы имеете теперь новую семью, любящую вас, заботящуюся о вас и желающую вашего счастья?

— Да.

Он смотрел на нее внимательно, в полутьме, пытаясь угадать выражение ее изменившегося лица. Карета остановилась перед подъездом Кастельфлора.

Когда оба проходили через переднюю, Сюзанна остановилась.

— Я вас не поблагодарила, Мишель. Вы были для меня настоящим другом… добрым, таким добрым!

Он также остановился. Как только что в карете, он взял руку Сюзанны, затем подержав ее, сжимая в своей и слегка улыбаясь, он обвил свою невесту немного необычным взглядом, который, казалось, шел очень издалека и как бы сквозь завесу.

— Это вы восхитительно добрая, — сказал он.

VI

— Прошу вас, милая барышня, оставайтесь спокойно один момент. Один маленький момент. Вам надоедает позировать? Я это понимаю, вы такая живая, такая естественная! ах, черт возьми! выражение глаз невозможно схватить!

— Да пейте же ваш кофе, Лангилль! — воскликнул Тремор, сидевший на веранде, в нескольких шагах от мольберта и читавший с нетерпеливым видом.

— Вы неблагодарный, Мишель, — упрекнула Сюзи. — Как! Вы упрекаете г-на Лангилля за его усердие — окончить поскорее мой портрет?

— Я его ни в чем не упрекаю… но я хочу, чтобы он пил свой кофе горячим… Право, смешно, уже выходят из-за стола!

Действительно, выходили из-за стола, но Лангилль, который писал уже в продолжение более часа до завтрака, чувствовал себя в настроении работы. Между тем как г-н Фовель, Колетта и г-н Бетюн, который был проездом в Ривайере, разговаривали в курительной за кофе, поданным по восточному, Сюзанна позировала, окруженная золотистым светом, с растрепанными волосами, с сверкающими глазами, с губами, как бы дрожащими еще от смеха или от песни.

ее светлый цвет лица, ее серое полотняное платье, чайные розы, завядшие от жары в ее руках, мягкая зелень растений, обвивавших решетчатую стенку веранды, гармонировали с очаровательным изяществом тонов.

В продолжение нескольких минут мисс Северн добросовестно оставалась неподвижной, затем она очевидно сочла свои усилия достаточными.

— Г-н Лангилль, я задыхаюсь! — объявила она, двигаясь в своем ивовом кресле.

— Отдохните немного, — согласился художник.

В Париже, в Ривайере Лангилль был завсегдатаем дома Фовелей. Колетта и Мишель знали с детства этого друга их дяди и обходились с ним, как с товарищем, как в то отдаленное время, когда художник неутомимо принимал участие в их играх.

Пятидесяти пяти лет, невысокий и нескладный, с простодушным и даже немного бабьим лицом, Лангилль никоим образом не осуществлял в физическом отношении законченный тип романтического или крайне модернистского художника. Его рот, оттеняемый слегка усами и не лишенный тонкости, и его буйная чаща волос придавали ему оригинальный вид. Но он не стремился изображать живописную фигуру; его талант, которому несколько вредила перед большой публикой слишком искренняя скромность, мог быть так же мало подозреваем в комедианстве, как и его наружность.

Может быть Лангилль был обязан своему неизменному прекрасному настроению духа, не отравляемому чванством, большим числом своих друзей. Очень общительный, он любил общество в обширном значении слова; однако, предпочитал маленькие интимные сборища, завтраки в тесном кружке, болтовню вокруг самовара, разговоры, не слишком банальные, но и не слишком тонкие, не слишком церемонные, но и не слишком вольные — немноголюдных собраний; — изящную и утонченную роскошь домашнего очага, где чувствовалось бы искусное и скромное влияние женщины. Лангилль предпочитал общество женщин, молодых или старых, но изящных, умных и тонко воспитанных, всякому другому. „Великий говорун перед Господом“, если не великий ум, Лангилль любил, кокетливо настроенный своей слушательницей, все равно 20 или 60 лет, расположившись с удобством в кресле, — рассуждать, рассказывать анекдоты, прибегая охотно к пословицам, поговоркам и т. п., с робкой заботливостью отделывая фразы и владея своей особенной манерой выискивать самое простое слово.

Ах! как он ими любовался, в качестве бескорыстного дилетанта, этими прелестными друзьями, этими любезными собеседницами! И инстинктивно, чтобы лучше высказать им свое удивление, прибегал к устарелым выражениям, более старым, чем он сам _, и которые, вызывая их смех, все таки им льстили, так как эти выражения не были заимствованы из языка обитателей квартала Бют Шомон.

Сюзанна показалась Лангиллю восхитительной. При виде ее он вспомнил слова Беатриче у Шекспира: „Когда я родилась, звезда танцевала на небе“[31]. Эту пляску звезды, ему казалось, он видел в светлых очах молодой девушки, слышал ее ритм в ее голосе.

— В ней есть, — говорил он Колетте, — что-то от птички, от цветка, от прозрачного ручейка, да разве я знаю еще что? Она молода, весела, чиста, нет, она нечто большее — она сама чистота, веселее, молодость! Присутствие этой „мисс Весны“ освежает меня и делает мой дух светлее.

И он просил позволения преподнести своему другу Тремору портрет этой „мисс Весны“.

— О! какой у вас брюзгливый вид! — заметила молодая девушка, проходя мимо Мишеля, по-прежнему занятого перелистыванием иллюстрированных журналов, разбросанных на столе.

Она вошла в курительную, налила себе кофе и появилась вновь на пороге стеклянной двери с флаконом в руке.

— Я вам преподнесу своей белой рукой немного шартрезу, г-н, мой живописец. Вы его заслужили, не правда ли? — сказала она, с своей забавной манерой говорить, мило приподнимая углы губ.

— Если сударыня удостоите меня этой милости, — ответил Лангилль, поставив свою пустую чашку.

Мишель в свою очередь прошел в курительную.

— Идите выкурить сигару, Лангилль! — закричал он.

— Мой милый друг, вы меня соблазняете, но сигары мне вредны.

— Тогда папироску?

— Нет, благодарю, я более не курю… и затем, этим локонам не хватает легкости и… я не желаю во время позирования, — сказал художник, упрямо принимаясь опять за свою акварель.

— Но у вас еще достаточно времени!

— Послушай, Мишель, оставь ты этого бедного Лангилля в покое! — сказал смеющийся голос Колетты, пересиливая глухой шум разговора Роберта и Бетюна, в котором она только что принимала участие. Я желаю, чтобы он поступал по своему усмотрению, бродил или работал, курил или нет в зависимости от собственного настроения. В Кастельфлоре он у себя! Не так ли, дорогой маэстро?

— Благодарю вас, сударыня, благодарю!

Уже он вновь взялся за кисти. Теперь он обращался к Сюзанне, между тем как Тремор, не настаивая больше, уселся в курительной, не очень далеко от двери.

— Добрый Мишель! Какой любезный и предупредительный к своему старому другу! Посидите еще один момент, молю вас, барышня… Я еще вчера сказал Ланкри, говоря о нем и о вас: „какая прелестная пара! и как приятно в наш век прозы и презренного расчета встретить нежно согласных жениха и невесту, жениха и невесту, любящих друг друга!..“ Немного более в профиль, прошу вас.

— Могу я посмотреть?.. Ах! как это красиво… гораздо красивее меня, г-н Лангилль!

— О! милая барышня, какая ересь!

— Уверяю вас… ну, я опять благоразумна.

— Благодарю. Хорошо! Луч солнца в ваших волосах! Немного налево, так!.. Вы совершаете большие прогулки с Мишелем?

— Верхом, да, очень часто.

— Это восхитительно. В Ривайере есть прелестные уголки, тропинки, просеки, полные поэзии! И Мишель так прекрасно понимает простую природу этой местности.

— Разве Мишель очень любит простую природу?

— Он ее любит, как артист, барышня, а артист интересуется тысячью вещей, которых обыкновенный наблюдатель не замечает даже. Классики искали красоту в невозможном, романтики искали ее в исключительном, но она находится в легком, обыденном, и там-то настоящий художник умеет найти ее. Стебель травы, луч — и все его существо потрясено!.. Не двигайте так рукой, ради Бога… Ах! милая барышня, какое наслаждение и какая мука в одно и то же время вас рисовать. Какое наслаждение, когда, чтобы изобразить идеал, достаточно скопировать действительность, но какая мука найти эту действительность столь же непередаваемой, как и идеал.

— Вы право нелепы с этим портретом, мой милый друг! — сказал в эту минуту Мишель, стараясь принять тон шутки.

— Мишель прав, Лангилль, — подтвердил радушно г-н Фовель, не бросайте же нас всех ради Сюзи, черт возьми!

— Сейчас, мои дорогие друзья, сейчас… Одну секунду, — сказал Лангилль, отодвигаясь, чтобы рассмотреть свое произведение.

— Мишель, — позвала Сюзанна, — идите полюбоваться.

Мишель послушался приказания и обратился покорно, хотя неохотно, с несколькими комплиментами к художнику.

Пробило половина второго.

— Понмори и Рео явятся скоро… чтобы играть в крокет и в теннис, — воскликнула молодая девушка.

Лангилль привскочил:

— Понмори! г-жа Рео! так рано! Я не знал… Нужно пойти вымыть руки, — говорил он растерянно, — я отвратителен… Не беспокойтесь, Тремор. Милая барышня, благодарю вас за терпение.

Он рассматривал с печальным видом свои выпачканные красками пальцы, затем взял осторожно руку Сюзанны и приложился к ней губами:

— Вы ангел! — добавил он, удаляясь.

Как только он вышел, Мишель встал перед Сюзанной во весь рост со скрещенными руками.

— Сколько раз вы слышали историю о стебле травы и о луче, сколько раз? — спрашивал он с чем-то вроде бешенства.

Сюзанна заупрямилась.

— Но я слышала в первый раз.

— В первый раз!

— Конечно, в первый раз!.. Бедный, бедный, милый Лангилль, вы с ним обошлись грубо! Это неблагородно! А я его люблю, да, я его очень люблю…

— Я его люблю так же, как и вы, поверьте мне… Но мы посмотрим, когда вы услышите пятидесятый раз о стебле травы и о луче… К тому же у него манера говорить с женщинами и молодыми девушками, которая мне всегда не нравилась и меня раздражала.

— У Лангилля?

— Да, у Лангилля… Эти вечные мадригалы… И эта манера целовать вам руку! Разве это прилично?.. Но так как вас это забавляет, не будем об этом говорить.

Сюзанна разразилась смехом.

— Уж не ревнуете ли вы к Лангиллю? — воскликнула она. — Вы! К Лангиллю! Если бы это еще было к…

— К кому, скажите пожалуйста? — перебил Тремор, этот раз выведенный из себя.

Молодая девушка посмотрела на него с удивлением. Она знала понаслышке и даже немного из собственных наблюдений о вспышках дурного настроения Мишеля, но эта выходка из-за Лангилля ее поставила в тупик.

— Не знаю, — ответила она, мужественно встречая опасность, — к кому бы то ни было, но… О! бедный человек, он, находящий нас такими согласными!

— Мне кажется, это его не касается, наше согласие.

Автомобиль Понмори въезжал с большим шумом на посыпанный песком двор. Мисс Северн поднялась.

— Это в первый раз, что мы ссоримся, — сказала она с большим достоинством. — Я вас считала более вежливым.

И она вышла, направляясь к Колетте.

Это действительно была их первая ссора, но уже много дней она висела в виде угрозы, нарушая ровность их обычных отношений. Сюзи не имела времени предаться размышлениям. Появление г-жи Рео и ее сестры, следовавшее почти непосредственно за приездом Понмори, заставило ее поторопиться повести своих подруг к свежей акварели, где она узнавала себя с некоторым удовлетворением.

— Это мило, не правда ли? Он мне сделал немного большой рот, но это мило?

— Это прелестно, Сюзанна, маленькое образцовое произведение искусства по тонкости и грации. Этот славный Лангилль, какой изящный художник!..

Сюзанна бросилась на бамбуковый диван, смеясь, как безумная.

— Тереза, милая Тереза, Мишель ревнует к Лангиллю!

— К Лангиллю? — повторила г-жа Рео, смеясь также.

— О! знаете, наконец ревнует…

И мисс Северн весело рассказала, как все произошло.

— Как бы там ни было Мишель все-таки рассержен, — заключила она с менее торжествующим видом… Но он был неправ, следовательно, я не стану делать первые шаги… а так как и он их не сделает, это будет комично!

Г-жа Рео устремила на молодую девушку выразительный взгляд своих бархатистых глаз.

— Могу я быть вполне откровенна при моей дружбе к вам, Сюзи?

— О! да.

— Ну, тогда, слушайте меня, не занимайтесь расследованием вашей вины и вины г-на Тремора. Но, когда уедут докучные посетители, вложите мило вашу руку в руку вашего жениха и скажите ему: „мне кажется, вы были немного неправы, но сама того не желая, я причинила вам огорчение, и я не могу перенести этой мысли…“ Вы увидите, что он не будет сердиться.

— Однако… — возразила молодая девушка.

Колетта, Лангилль и Понмори, затем г-н Фовель и Мишель заполнили веранду; все спустились в сад, и всякий интимный разговор стал невозможен.

— Я думала, вы возвращаетесь в Сен-Сильвер, — сказала Сюзанна, видя, что Мишель также направляется к крокету.

— Я переменил намерение, — ответил он сухо.

В течение партии, когда Лангилль, увлекшись историей, которую рассказывал г-же Рео, пропустил свою очередь, затем, ошеломленный порицанием Мишеля, не попал в дугу, Гастон Понмори обратил внимание на дурное расположение духа молодого человека.

— Самые лучшие друзья ссорятся во время крокета, — возразила Сюзанна.

И лукавая улыбка осветила ее глаза.

Неужели Мишель серьезно сердился на ни в чем неповинного Лангилля? Но сама не имевшая обыкновения дуться, Сюзи ненавидела эту слабость у других, и вечером, так как Мишель обедал в Кастельфлоре, мысль, забавлявшая ее почти весь день, делала ее теперь угрюмой. Что Лангилль раздражал Мишеля, это было допустимо, но чтобы неудовольствие Мишеля отражалось на Сюзанне, это было возмутительно! Заключение: и чего этот скучный Лангилль не оставался у себя дома!

И молодая девушка меланхолично думала о веселом и счастливом месяце, следовавшем за возвращением ее жениха, о прекрасных прогулках, об увлекательных разговорах, показавших ей нового Мишеля. Как тепло вспоминал он их обоюдное обещание! Каким хорошим товарищем был он! Сначала Сюзи немного боялась Мишеля: она считала его таким холодным, таким серьезным, так выше себя; затем, незаметно, она решила, что он более застенчив, чем суров, более сдержан, чем холоден, и она поняла, что это превосходство без позировки имело свою прелесть.

Она находила удовольствие разговаривать с этим страстным любителем рыться в пергаментах, не презиравшим ее невежества; наконец, Мишель, не желая жертвовать собой Сатане, его великолепию и его деяниям, казалось, понимал, что маленькая Занна могла любить свет и давал согласие, чтобы она в нем забавлялась со всем пылом своей жизнерадостной молодости.

В то время счастливого мира, чтобы найти повод к какому-нибудь упреку, мисс Северн пришлось бы искать долго и много; и тогда даже она могла бы найти лишь такие мелкие поводы, которые конечно не заслуживали, чтобы обращать на них внимание… Эти мелочи пожалуй мучили ее немного больше, чем она в этом себе сознавалась, но она не ведала наслаждения растравлять полученные раны и прилагала напротив усилия относиться к ним с благотворным равнодушием.

Что она вспоминала с полным удовлетворением — это нежную доброту Мишеля в день смерти бедной старухи Мишо, и новое для нее чувство полнейшего доверия к нему, успокоившее тогда ту нервную тоску, те болезненные воспоминания, от которых она страдала. В этот день Сюзанна почувствовала, что она не была одинока и на следующий день это ободряющее впечатление еще более утвердилось. Затем, почти тотчас же все переменилось. Изо дня в день Мишель становился все более угрюмым, но также и более светским.

Теперь он принимал все приглашения вместе с Фовелями и только иногда избегал приемов в Кастельфлоре; но по аномалии, чем более он ездил в свет, тем менее, казалось, ему там нравилось, и его приветливость изменялась в обратном отношении к его видимому интересу к обществу. Даже поверхностно наблюдая за Мишелем, легко можно было увидеть, что, если к некоторым избранным он благоволит, как например, к Жаку Рео и его жене или еще к этой неприятной и жеманной г-же де Лорж, преследовавшей его своей болтовней, — другие лица, между обычными гостями Кастельфлора, внушали ему с некоторого времени нечто в роде антипатии. Так например, он часто сердился на Поля Рео, невзлюбил всех Понмори, не пропускал ни одного случая противоречить этому бедному Раймонду Деплану и не мог более выносить Лангилля.

Наконец, он стал порицать Сюзанну при всяком случае, хотя не открыто, глухо, взглядами и молчанием, выводившими ее из себя.

Всякий пустяк раздражал Мишеля; маленькие „американизмы“, которые он раньше извинял, вскоре, это очевидно, будут названы непристойными эксцентричностями. И ни одного дружеского взгляда, никогда ни одного комплимента, нежного слова! У Мишеля были „правила“… и затем, он был гордец! Сначала он старался обуздывать свою гордость, поступать против своих слишком суровых правил, но его властолюбивый нрав взял вскоре верх над этими миролюбивыми намерениями. Мишель желал маленькую, очень спокойную, очень сдержанную жену, очень хозяйственную, товарища, друга, — пусть будет так, но друга, который существовал, дышал бы только для него одного! Ах! Несчастный, как он попался! Она была красива и весела, и пленительна, и безумно любила удовольствия, невеста Мишеля, и она останется такой, будет смеяться, веселиться и ею будут восхищаться!.. Что тут дурного?..

Сердиться из-за Лангилля!

— Нужно, необходимо, чтобы мы помирились, — повторяла Сюзанна, желая еще в тот же вечер помириться с Тремором, так как молодой человек уезжал на следующий день на целых три дня.

— Но как нам помириться? как? — продолжала она себя спрашивать, в то время, как Тремор разговаривал с Робертом и Колеттой, отвечая только лаконически с холодной и церемонной вежливостью своей невесте.

Бедная, добрая Тереза! Какие иллюзии составляла она себе и как мало она знала Мишеля!

После обеда, однако, когда Тремор по своей привычке пошел курить на террасу, она нагнала его и облокотилась подле него на перила.

„Что нужно делать?“ — думала она, видя, что он не замечает или делает вид, что не замечает ее присутствия. И она вновь подумала о совете Терезы. Ему легко можно было последовать. Мишель выпрямился, с папироской во рту, с рукой на каменных перилах; ничего проще, как придвинуть к этой руке другую руку, и сделать так, как сказала Тереза. Один момент Сюзи соблазнялась рискнуть на это; нужно было только небольшое мужество. Ну!.. Но что скажет Мишель? Если он скажет что-нибудь злое или если посмеется, или даже если он будет иметь удивленный вид, Сюзанна прекрасно сознавала, что она ему этого никогда не простит.

Она положила свою руку в нескольких сантиметрах от руки молодого человека. Боже мой! Они казались созданными, чтобы соединиться, эти две руки, такие спокойные в эту минуту, такие миролюбивые, одна подле другой! И наконец, это не в первый раз будет, что маленькая ручка почувствует себя в большой… Сюзанна еще колебалась, но то мужество, которого она молила у самой себя, не являлось; нет, нужно прибегнуть к другому способу примирения. Для Сюзи, которая не была Терезой, и для Мишеля, не бывшего г-ном Рео, лучшая тактика заключается в том, чтобы забыть ссору и разговаривать, как обыкновенно. Тогда она храбро произнесла первую пришедшую ей на ум банальность.

— Мишель, — сказала она, — могу я читать роман Терье?

— Какой, мой друг? Терье написал большое число романов, — ответил довольно сухо Мишель.

Теперь не против Лангилля, но, вероятно, против себя самого, он был раздражен в эту минуту, и это состояние духа плохо настраивало его в пользу других.

— Последний вышедший, — сказала снисходительно молодая девушка.

— Ну?

— Я вас спрашиваю, могу ли я его читать; Колетта меня упрекает, что я вообще не в курсе новинок.

— Я не знаю, я его не читал.

— Ах! это конечно достаточная причина.

Мишель принялся вновь курить, устремив глаза на уже темный парк; через несколько минут Сюзанна начала вновь:

— Вы знаете, Пепа больна?

— Ваша лошадь? Да. Я ее даже осмотрел сегодня; это ничего.

Новое довольно продолжительное молчание.

— Мишель, я нахожу г-жу Рео очаровательной; чем более я ее знаю, тем больше я ее люблю,

— Ах! тем лучше.

— Мы будем часто видеться с ними в Париже, неправда ли? когда… когда мы будем женаты.

— С кем?

— С Рео.

— Если вам будет угодно.

Часы подвигались, но только часы, а не дела Сюзанны. Мишель должен был уехать. Смутно молодая девушка сознавала, что что-то в отношениях между нею и ее женихом будет непоправимо разбито, если они расстанутся так, и она испытывала тоску.

— Мишель, — сказала она вдруг, делая над собой большое усилие, — как вы были несправедливы к этому бедному Лангиллю во время крокета!

— У него страсть играть, а он не умеет держать молоток, — ответил с убеждением молодой человек, как будто бы выигрывать партии в крокет было одним из самых важных интересов его жизни.

— Я этого не отрицаю, но нам нужен был восьмой.

— Основательная причина! Я бы взял два шара.

— Послушайте Мишель, — сказала мягко молодая девушка, — сознайтесь, что крокет вас вовсе не так интересует, а вы были просто в дурном расположении духа?

Мишель с нетерпением бросил папиросу.

— Сюзанна, мы уже поссорились из-за этого… Лангилля. Я согласен с вами, что у меня был довольно глупый взрыв гнева, но вы дурно поняли мои слова.

— Пусть будет так; не будем спорить об этом. Мне хотелось бы только, чтобы ни одно облако не существовало между нами из-за такой ничтожной причины, Мишель.

— Сюзи, что мне было досадно, это то, что вы сказали, будто я ревную. Ревновать — мне, к Лангиллю! Вот странная идея! Вы ведь верите, Сюзи, что я не ревновал к Лангиллю? К тому же я вовсе не ревнив по природе, — окончил он без смущения и в этот момент почти веря тому, что говорит.

— Одним словом, все забыто, не так ли? — сказала молодая девушка. — Друзья?

— Друзья, Сюзи.

Он взял и пожал руку, протянутую ему; таким образом разговор окончился так, как бы мог начаться; но это все таки было не то же самое, и Сюзи это чувствовала, хотя она себя поздравила с тем, что оказалась ловким дипломатом.

Размышления Мишеля в то время, как он возвращался пешком в башню Сен-Сильвера, были к тому же менее всего оптимистические. Они клонились к тому плачевному заключению, что Сюзанна и он решительно не понимали друг друга, и что всякое действительное согласие между ними представлялось все менее и менее возможным.

О! как опасно оставаться идеалистом, несмотря ни на что! В продолжение более месяца он представлял себе, что он наконец достиг этого относительного счастья, состоявшего в спокойствии, мирной привязанности, нежной интимности, к которому он стремился. Сюзи конечно не была той женщиной, в которую он мог влюбиться, но одно мгновение ему казалось, что он нашел в ней друга, прелестного, желанного „товарища“, о котором мечтал. Прежде всего его очаровал этот изящный и решительный ум; затем в один вечер он видел свою невесту у изголовья умершей, полную смирения, и он сам почувствовал свое сердце столь эгоистичным подле этого детского сердца, широко раскрытого для любви к ближнему! В тот вечер волнение, охватившее Мишеля, было глубокое, сильное… Но на следующий день пришлось все таки убедиться, что молодая девушка, так нежно благодарившая его в передней Кастельфлора, была та же, которая танцевала „skirt-dance“, не боялась при случае выкурить папироску, любила до безумия красивые туалеты и вальсы и которая никогда бы не согласилась выйти замуж за человека без средств.

Чтобы глубже проникнуть в эту двойственность личности, Мишель хотел видеть Сюзанну в свете, он за ней там наблюдал. Теперь он убедился: мисс Северн была решительно и прежде всего кокетка, маленькая дьявольская кокетка, которая до самозабвения опьянялась своей собственной прелестью и тупоумной лестью окружавших ее. Но если Мишель чувствовал мало симпатии к молодым эксцентричкам, то кокеток он ненавидел!

Это было непобедимое отвращение. Он ими гнушался и из убеждения и инстинктом. Когда же он невольно дал слегка почувствовать это, он удивил, нагнал скуку на молодую девушку и… разве не усмотрела она в этом ревность? Ревность — и к Лангиллю… дурочка! Как она не поняла, что, если ее жених не мог без возмущения слушать салонную болтовню этого старого чижа, то это было из принципа, из уважения к человеку… Ревнует! Сюзанна, вероятно, представляла себе, что, по примеру Деплана и ему подобных, он не мог видеть хорошенького личика, чтобы тотчас же из-за этого не потерять рассудок.

Рассуждая все время так, Мишель приближался к башне Сен-Сильвера, усталый от Сюзанны, усталый от себя самого. Ах! ужасно усталый! И он сожалел о своей ссоре с мисс Северн и больше всего сожалел он о прежнем покое.

Зачем убаюкивал он себя такими нежными иллюзиями тогда в тиши деревни, сидя в карете, мягко катившейся по дороге? Какие нелепые планы создавал он, потому только, что впечатлительная девочка плакала на его плече?

Сюзанна-кокетка, — что ему до этого? Разве он не предполагал этого уже в самом начале их товарищеского союза? Не была ли Колетта также кокеткой, и не покорился ли Мишель с самого начала тому, чтобы иметь жену кокетку, легкомысленную и даже эксцентричную? Разве он, подобно другим, выбирал свою жену между многими? Нет, обстоятельства, глупый рок ему ее навязал.

Итак, он предоставит Сюзанне поступать по своему, оставляя за собой право решительно вмешаться только в том случае, когда этого потребует его достоинство. Но беспокоиться из-за ветреницы, маленькой, неразумной, шальной особы, стараться ее перевоспитать… никогда, конечно!

И только после того, как Мишель, много раз пробежав этот, все тот же, круг мыслей, счел себя вполне образумившимся, он уехал в Париж, где провел три дня.

VII

Во время этих трех дней прогулки, визиты, обеды следовали так непрерывно друг за другом, что Сюзи, едва успевавшая выспаться, не имела времени для размышлений. Даже в Кастельфлоре большую часть ее свободного времени отнимала Колетта, которая не завязывала ни одной ленты, не посоветовавшись с ней, или дети, которых она обожала и чьи ласки и игры часто ее увлекали; другую часть времени она назначала для своего туалета, занимавшего и озабочивавшего ее тем больше, что ей удавалось чудо — быть хорошо одетой и до бесконечности изменять вид своих платьев, не тратя много денег.

В утро четвертого дня Колетта решила пригласить Рео в этот день к обеду, и Сюзанна, восхищенная этой мыслью, взяла на себя это поручение, отказываясь по своему обыкновению от провожатых; сидя на высокой подушке экипажа, она сама, своими нервными и нежными руками, правила лошадьми.

Когда мисс Северн, тоненькая в своем платье ампир, вышитом цветочками, открыла дверь гостиной Рео, ее щеки от поездки по полному свежести лесу разукрасились румянцем, и глаза ее блестели, как звезды, под большой шляпой, подбитой белым тюлем.

— Из какой красивой картины начала столетия спустились вы, милая барышня? — спросил весело Жак Рео.

— Льстец!

Она протянула руку Жаку, отвечая ему улыбкой на его улыбку, затем она заметила Раймонда Деплана, двоюродного брата г-жи Сенваль, низко ей кланявшегося, и опять новое shake-hand[32] с улыбкой.

ее веселая улыбка из под этой светлой шляпы, посылала как бы луч света в маленькую комнатку.

— Как поживает Тереза? — сказала она. — Нет, благодарю, я не сяду, я сейчас еду, но раньше узнайте причину моего утреннего визита: „г-н и г-жа Фовель просят г-на и г-жу Рео, м-ль Симону Шазе и г-на Поля Рео, сделать им честь отобедать сегодня в Кастельфлоре“… без церемонии, само собой разумеется, да и напрасно об этом говорить: неправильная форма приглашения это достаточно доказывает. Но в деревне, как в деревне! Вы не отвечаете?

Жак колебался.

— Ваше приглашение ужасно соблазнительно, м-ль, и однако я боюсь, что нам нужно будет отказаться от удовольствия его принять.

— Почему же?

— М-ль, мы обедали в пятницу в Шеснэ, в Кастельфлоре в субботу, в воскресенье у Рьеж, а в понедельник мы имели удовольствие принимать наших друзей у себя, ну а сегодня вторник!

— В деревню ездят для отдыха, — заметил философски Деплан.

— По крайней мере с таким похвальным намерением, продолжал г-н Рео, и вот почему, сударыня, я боюсь, что было бы очень неблагоразумно для Терезы и Симоны выезжать еще и сегодняшний вечер. Увы! моя ответственность, как главы семьи, обязывает меня быть очень откровенным.

— Чересчур даже, сударь! Но я повидаюсь с Терезой, и если она откажется, я с вами поссорюсь.

Когда мисс Северн направлялась к двери, она повернула голову в сторону Раймонда Деплана, рассматривавшего ее очень внимательно, что ее однако ни мало не смутило.

— Мы получили приглашение от г-жи Сенваль. Какая восхитительная идея этот бал, зеленый и „mauve“! Я безумно ему рада!

— „Mauve“ — туалеты молодых женщин, светло-зеленый — туалеты молодых девушек, зеленые и „mauve“, цветы, декорирующие гостиные; зеленый и „mauve“ — котильон!

— Ах, будет котильон! — сказала опять с восхищением Сюзанна.

— Восхитительный котильон, м-ль, я могу тем более говорить о нем со знанием дела, что мне выпадает приятная обязанность вести его с моей кузиной Маргаритой.

— Боже мой! как это должно быть интересно вести котильон, — воскликнула Сюзанна с таким искренним порывом, что оба мужчины рассмеялись.

— О! — сказал Деплан, — если бы я мог выбирать свою помощницу! Так как я этого не мог, не окажете ли вы честь предоставить мне первый вальс, ваш первый вальс.

— Охотно.

Затем Сюзанна слегка поклонилась и, грозя пальцем г-ну Рео, бросившемуся сопровождать ее к Терезе:

— Оставайтесь, оставайтесь, я знаю дорогу, — сказала она. — Я хочу поговорить с Терезой совсем одна! До свидания, сударь!

Но г-жа Рео дала почти такой же ответ, как ее муж.

— Четыре дня сряду и при том, когда мы ведем эту жизнь в продолжение двух месяцев. Ведь это ужасно, моя дорогая! Мы уж только что ответили отказом г-ну Деплану, приглашавшему нас от имени г-жи Сенваль. Как это тяжело вызвать таким образом неудовольствие всех своих друзей, ваше и Колетты в особенности, Сюзанна!

— Колетта будет мной очень недовольна, я вас предупреждаю; она меня побранит.

— Разве когда-нибудь кто-нибудь мог вас бранить?

— Ах, моя дорогая, конечно; есть лица, которые меня бранят, возьмите хотя бы Мишеля!

— О! вот чему я не верю.

— Вы ошибаетесь, Мишель бывает очень сердитый. Вы ведь его видели с Лангиллем!

— Да, верно! Кстати, что с ним, с этим бедным Лангиллем?

— С ним ничего… впрочем, я не знаю. Мишель очень странный, он ненавидит людей так, из причуды. Так например, он не находит достаточно презрения, когда говорит о своем друге Деплане.

— О! послушайте, откровенно говоря, Сюзанна, это меня удивляет, что г-н Деплан когда-либо мог быть другом г-на Тремора; он такое ничтожество!

— Ничтожество? — сказала снисходительно молодая девушка… — О! он не орел, но он смешной, он меня забавляет. У него вид, когда он говорит глупости, спокойный, невозмутимый, точно грузный черный кот, которого я так люблю.

— Сюзанна, сознайтесь, что он вами очень восхищается и говорит вам кое-что об этом?

— Может быть! Что поделаешь? Есть люди гораздо более умные, чем Деплан, и с которыми мне скучно.

— Вы немножко… не кокетка ли, Сюзи?

Мисс Северн опустила свои длинные ресницы и, смотря в сторону, вздохнула.

— Это развлекает.

— А если из-за этого г-н Тремор не любит г-на Деплана?

— Не любит! Не любит более, моя дорогая! Ба! Он его вновь полюбит. Не стать же мне неучтивой, чтобы нравиться Мишелю!.. Ах! если бы я поворачивалась спиной ко всем тем, кто меня раздражает. К г-же де Лорж, например!

— Ее можно не замечать.

— Но ведь это бьющая на эффект, нахальная, плохо воспитанная особа! Она считает себя красивой, а накрашена и носит парики! Я не понимаю, как Колетта может принимать эту женщину… А Мишель находит ее остроумной!

— Я не вполне понимаю, когда речь идет об ее уме, причем тут парик?

— Да, да; о! она меня возмущает!

И Сюзи прикусила губу, теребя ручку своего зонтика.

— Но, Тереза, моя прелесть, я здесь вовсе не затем, чтобы говорить об этой ужасной г-же де Лорж. Вы должны быть у нас сегодня вечером.

Молодая девушка удвоила свои просьбы, но Тереза отвечала по прежнему своим кротким голосом:

— Жак так сказал, Жак предпочитает!..

— Вы ему, значить, повинуетесь слепо, вашему Жаку? — воскликнула мисс Северн, истощив все доводы.

— Слепо? О! как сказать… только я не люблю ему противоречить.

— Это нехорошо, что вы балуете его так. Вот вам мой совет, моя милая Симона, — объявила Сюзи, целуя дружески вошедшую м-ль Шазе. — Не выходите замуж; когда выходишь замуж, нельзя больше делать того, что хочешь.

Девушка засмеялась милым застенчивым смехом:

— О! Сюзанна, мой муж и я, мы будем всегда желать одного и того же.

— Мой муж и я! Как вам нравится эта маленькая девочка! — сказала Сюзанна, гордившаяся своими 22 годами. — Вы уж думаете, Симона, о вашем муже?

— Да, иногда, — ответила Симона, краснея.

И она была так прелестна, со своим очень юным, почти детским видом, своей длинной косой, лукавой и простодушной улыбкой, удивленными глазами, красиво отражавшими ее чистую душу!

Когда Сюзанна, уносимая маленькими пони, очутилась на дороге в Кастельфлор, в ее уме немедленно всплыли подробности визита, только что ею сделанного, и при этом она почувствовала такую досаду, в которой едва ли могла спокойно разобраться.

— Г-н Рео смешной! Не досыпать четыре ночи под ряд. Экая невидаль! Вот уже 8 вечеров, что Колетта и я, мы засыпаем после 2-х часов; и эта Тереза, которая на все твердит аминь! Можно право, подумать, что ей ничего не стоит оставаться дома, когда другие веселятся… Кто знает? Может быть она даже в восторге, что может провести лишний вечер с глазу на глаз со своим Жаком!

И, видимо раздраженная, мисс Северн обнаружила свое неудовольствие слишком резким ударом кнута по лоснящемуся крупу пони.

— Меня приводит в восторг этот бал у Сенвалей, — перескочила она на новый предмет. — Он очень милый, этот Деплан, что там ни говори о нем Тереза… Немного бьющий на эффект? Ба! кто в него бросит за это камнем? Это верно, что он меня находит красивой… Еще многие другие находят меня красивой… Я позволяю собой любоваться! Тереза называет это кокетством! Она может об этом легко говорить, Тереза, со своим мужем, который от нее в восторге. Я убеждена, что Жак ей больше говорит комплиментов, чем Деплан, Понмори и „tutti guanti“[33] мне! Мишель, неужели он ревнует меня ко всем этим людям?.. Разве ревнуют, когда не любят?.. А Мишель меня не любит, о, нет!.. Я его тоже не люблю… но я не ревную.

Маленькие лошадки бежали с трудом по колеям, покрытой дерном дороги. Сюзанна пустила их шагом.

Солнце проникало сквозь листья, освещая весь лес, согревая сырой мох и цветы, росшие в тени. Мягкий ветер разносил по воздуху терпкое и крепительное благоухание.

— Странно! — продолжала думать молодая девушка. — Тереза ведет самое скромное существование; постоянно, я это прекрасно вижу, ей приходится экономить на массе вещей, отказывать себе то в том, то в другом, и однако, я никогда не встречала более счастливого лица, чем у нее. Да, у нее всегда счастливый вид!.. Для нее не лишение отказаться от обеда Колетты!..

Лошади казались такими уставшими, что Сюзанна остановила их совсем и, держа небрежно вожжи, дозволила им щипать траву по краю дороги.

— Как легко заметить, что г-н Рео обожает Терезу! О! по тысяче вещей… Я убеждена, что все должны думать, что Мишель меня не любит… Мне хотелось бы знать, какой бы он был, что бы он мне сказал, Мишель, если бы… если бы он меня любил.

От легкого шелеста листьев пони насторожили уши.

— Ну, ну, вы, трусишки! — сказала молодая девушка.

— Вы, сударыня, я бьюсь об заклад, приняли меня за Лесного Робина?

При этих словах, весело брошенных среди окружающего безмолвия, мисс Северн повернулась и увидела Поля Рео, смеявшегося от всей души. В одной руке он держал карандаш, в другой лист бумаги, покрытый каракулями и помарками. Былинки мха зацепились за его светлое платье.

Это был высокий, смуглый молодой человек, немного худощавый, с чем-то неистребимо парижским в манерах. Под его очень выхоленными усами обрисовывался рот, со слегка насмешливыми углами, но выражение ласковой доброты смягчало стальной цвет его серых глаз.

— Не бойтесь беса, он такой добрый малый! — просил этот обольстительный взгляд в соединении с мальчишеской улыбкой.

„Бес“ натворил уже немало сумасбродств, но они не испортили ни честное сердце, бившееся в груди Поля Рео, ни извратили здравый ум, светившийся в его глазах.

Ни застенчивый, ни фат, ни скромный, ни тщеславный, брат Жака знал хорошо свои хорошие качества, так же как и свои недостатки; не заботясь особенно, чтобы выставлять напоказ одни, так же, как не стараясь скрыть другие, он наивно добивался симпатии и снисходительности и встречал их почти повсюду.

В Канне, очарованный свежей красотой молоденькой американки и немного поощряемый ее независимыми манерами, он тотчас же счел своим долгом ухаживать за ней по всем правилам; затем в один прекрасный день Сюзи засмеялась ему в лицо, и они стали лучшими в свете друзьями.

Когда Поль встретил мисс Северн в Ривайере у Колетты и узнал о ее помолвке, он ее искренно поздравил, с горячей похвалой Тремору на устах:

— Вот брак, который я одобряю и благословляю своими почтенными руками! Как глуп Ларошфуко, когда говорит, что не бывает очаровательных браков!

Дружба, начавшаяся в Канне, укрепилась, свободная на этот раз от всякой задней мысли. Поль часто судил обо всем вкривь и вкось. Сюзанна смеялась над его выходками. Было невозможно относиться строго к этому веселому малому. Его любили за его импульсивность, несколько безрассудную и даже за его проказы, в которых он чистосердечно признавался.

— Ну! — воскликнула молодая девушка, которую развеселило его внезапное появление. — Похоже, что вы валялись в сене и… Боже мой! вы имеете вид ходячей элегии!.. Уж не спустились ли вы ненароком с Парнаса?..

Он опустил глаза, как виновный.

— Увы! милая барышня, никакая глупость с моей стороны не должна вас удивить!

— Вы влюблены, я бьюсь об заклад?

— Именно, сударыня; влюблен, как я еще никогда не был в моей жизни!

— Бедный юноша, я вам сочувствую! и я убеждена, что уж по крайней мере двадцатый раз вам случается быть влюбленным до такой степени… с тех пор, как вы находитесь в безрассудном возрасте.

— Не смейтесь! сей раз я в состоянии умереть от этого.

— О! я хотела бы, например, это видеть.

— Слишком любезно, но вы напрасно насмехаетесь, это очень серьезно.

— Я сознаюсь, что симптомы тревожные. Сколько песен в вашей поэме?

— Это не поэма, барышня, это сонет, — ответил с достоинством Поль. — К несчастью, сонеты обыкновенно состоять из 14 стихов, а я нашел всего только 4. Итак, с 8 часов утра я за работой. Эти 4 стиха, составленные в два часа, почти доказывают, что мне не хватает способностей.

Мисс Северн смеялась очень непочтительно.

— Два часа! но уже около 12-ти. Следовательно — четыре часа. В час по одному стиху! Это многообещающе.

— Двенадцать? ах, проклятие! — простонал Поль, схватившись за голову. — Я должен завтракать у г-на Ланкри. Г-жа де Лорж с ест меня, когда я явлюсь… к десерту, конечно!

— А!.. А! г-жа де Лорж. Значить сонет?..

— Ах! Боже, нет, м-ль! Но как я хорош!

Вид молодого человека быль так забавно печален, что Сюзи задыхалась от смеха.

— Я проеду в 50 метрах от г-на Ланкри. Хотите, чтобы я вас спустила у перекрестка? — спросила она вежливо, немного успокоившись от своего смеха.

— Хочу ли я? С наслаждением! Но посмотрите на меня, можно сказать, что я спал на сеновале.

— Ба! вы закатите глаза с рыбьим выражением и скажете самым нежным голоском какую-нибудь глупость; ведь г-жа де Лорж нетребовательна.

Поль слегка стряхнул свою куртку, желая освободиться от злополучной травы, затем, после минутного колебания сел в маленький экипаж подле молодой девушки.

— Не хотите ли, я буду править?

— Нет, я люблю сама, — ответила она, дотрагиваясь до пони, которые ринулись, полные рвения,

— Итак, что вы мне расскажете, молодой поэт?

Поль, казалось, собирался с мыслями:

„Ваши глаза не говорят… о! неужели им нечего сказать,

„Когда, спокойные и кроткие, они встречаются с моими?

„Я слышу ваше пение, я вижу вашу…

— Улыбку, само собой! Нет, видите ли, стихи терпимы, только когда они хороши.

— О!..

— Она блондинка?

— Нет.

— Брюнетка?

— Да.

— А!.. но я плохо начала… Это светская женщина? — продолжала она с непоколебимым апломбом.

— О! сударыня, — воскликнул молодой человек со смешно-негодующим тоном.

— Да или нет?

— Это светская молодая девушка, сударыня.

— Молодая девушка? Вы, значит, на ней женитесь.

— Увы!

— Как, увы?

— Увы, мне отказывают!

— Ба!.. это меня не удивляет.

— Очень благодарен.

— Она в Ривайере?

— Да, сударыня.

— Высокая?

— О! нет!

— Тогда, это не м-ль Рьеж… Она, вы говорите, маленького роста?

— Да.

— Это не Маргарита Сенваль?

— Нет.

— А!.. а!.. Вы говорите брюнетка?.. Хорошенькая?

— Восхитительная!..

— Милая?

— Игрушка!

— Шестнадцати лет?

— Совершенно верно!

— Я угадала. Это Симона.

Поль испустил глубокий вздох.

— Да, сударыня, это Симона.

— Ну, тем лучше! Было бы так мило, если бы вы на ней женились!

— О! Я прекрасно знаю, что это было бы очень мило! Но вы не знаете Жака!

— В чем он вас упрекает? За ваши проказы? — сказала Сюзи, продолжая свой допрос с той же откровенностью.

— В особенности за мою праздность. Он думает, с некоторым основанием, что, если бы у меня было постоянное и серьезное занятие, у меня не было бы времени на глупости. Поэтому я ему обещал, что буду работать, но он хочет подобно Фоме неверному, сначала увидеть, а затем уверовать. А это меня совсем не ободряет… Сюда также примешалась эта история с англичанкой! — пробормотал Поль, как бы проговариваясь.

— Какой англичанкой?

— Англичанкой, которую я в прошлую зиму похитил, сударыня. Это было дозволенное похищение, мы должны были повенчаться.

— И поделом! Что за странная, однако, мысль, похитить англичанку!.. Как же окончилось ваше похождение?

— Очень просто. Пенелопа — ее звали Пенелопой — и я, мы поняли, что нашим характерам не хватало гармонии… тогда мы трогательно распрощались, и она вернулась на свой остров… Только Жак проведал об этой, увы! довольно свежей, истории. Он меня назвал Дон-Жуаном, Ловеласом и т. д… и когда месяц тому назад, я ему признался в своей любви к его невестке…

— Он велел вам убираться прочь?

— „Каин, что ты сделал со своей англичанкой?.. Никогда, никогда, слышишь ли, не отдам я тебе этого ребенка, пока не увижу тебя за серьезным занятием… а если ты осмелишься ей сказать только одно слово о твоих чувствах, я тебя больше на порог к себе не пущу…“ Разве я, однако, не достаточно несчастлив, мисс Сюзи? — сказал молодой человек, внезапно меняя тон.

Мисс Сюзи посмотрела на него с истинным состраданием, смешанным с тем интересом, которое пробуждает даже в наименее романтической женщине самая банальная любовная история.

— Вы мне поможете? — спросил Поль, — вы вступитесь за меня?

— От всего сердца, если я смогу и если вы будете вести себя хорошо.

— Примерно, вы увидите; я имею шальной вид и говорю глупости, это привычка; но я искренен, уверяю вас. Эта маленькая Симона меня преобразила. Ах! если бы я мог весь день думать, что ее улыбка ждет меня дома, я вам клянусь, что я был бы способен серьезно трудиться, кто знает, может быть достигнуть известной цели. У меня не было бы другого стремления, другого желания, другой мечты на свете: она! всегда она!.. Но мне не верят.

Сюзанна слушала, невольно смущенная; у нее оставались еще следы прежнего раздражения.

— Решительно, эти влюбленные несносны! — подумала она.

Однако, ей было жаль этого бедного Поля и конечно ей бы хотелось помочь ему, насколько это было в ее власти.

Подъезжали к перекрестку. Он сошел.

— Вы моя добрая фея, мисс Сюзи. Благодаря вам, г-жа де Лорж будет более снисходительна. До скорого свидания… Ах! еще последняя просьба! Вы не откроете, не правда ли, моего секрета Мишелю?

— Почему?

— О! потому что я его знаю, Мишеля. Он будет непременно на стороне Жака. „Работай, мой милый или утешься. От любви не умирают, поверь мне…“

И молодой человек добавил, обвивая Сюзи взглядом такого наивного восхищения, что не было возможности на него сердиться.

— Ему легко говорить, Мишелю!

VIII

— Какой он ветреный и сумасшедший, этот Поль, но какой он забавный! — думала Сюзи, пуская опять своих пони. — Я убеждена, что он очень любит Симону… А она… покраснела, когда я ее спросила, думает ли она изредка о своем будущем муже?… Вот еще двое, которые любят друг друга, поженятся и будут счастливы, как Жак и Тереза!..

Лошади остановились сами собой.

Сюзанна знала, что Мишель должен был вернуться накануне с вечерним поездом; однако она была немного поражена, видя, что он ждал у под езда Кастельфлора, к тому же с довольно суровым лицом.

— Здравствуйте, — сказала она, после минутного удивления, беря руку, которую ей подавал Тремор, чтобы помочь спуститься, и так весело, что он не осмелился тотчас же дать волю своему дурному настроению.

В гостиной, куда он последовал за мисс Северн, он вознаградил себя за эту сдержанность.

— Когда откажетесь вы от этой привычки выходить одной, которая мне ненавистна?

— Ну, а мне дорога! — возразила она с большим спокойствием, снимая перед зеркалом свою хорошенькую белую шляпку.

— И вы к тому же запоздали, Колетта беспокоилась.

Сюзи повернулась, еще растрепанная, со своей шляпой в руке.

— А вы?

— Я также, конечно. Я здесь уже три четверти часа.

Молодая девушка не ответила и прошла в столовую, где г-н Фовель, Колетта и дети сели уж за стол.

— Прошу извинения, — сказала она, идя на свое место.

— Это мы должны перед вами извиниться, — воскликнул г-н Фовель; Низетта стонала от голода. Вы опоздали всего на 10 минут. Теперь без двадцати час.

— Что тебя так задержало, милочка? — спросила Колетта, между тем как Мишель принялся молча и нехотя за еду.

Сюзанна смеялась.

— Сначала я немного увлеклась и забыла время, нужно в этом сознаться. А затем, это целое приключение. Я подобрала на дороге Поля Рео и отвезла его к г-же де Лорж… Он там завтракал.

Мишель резко положил свою вилку.

— Вы посадили Поля Рео в ваш экипаж?

— Конечно, в мой экипаж.

— Ах! Вы находите естественным, чтобы молодая девушка разъезжала в сопровождении молодого человека.

Плохо сдерживаемый гнев дрожал в его голосе.

— В Америке это постоянно делается, и репутация молодой девушки там вещь настолько серьезная и священная, что не зависит от более или менее точного соблюдения идиотских условностей! — ответила Сюзанна тем же тоном.

— Мы не в Америке.

— Послушайте, успокойтесь же! — сказал г-н Фовель, который, однако, не мог удержаться от смеха.

— Говорить спокойно, — воскликнула Сюзи, — когда он…

— Не сердитесь, моя дорогая кузиночка, — продолжал адвокат. — В теории вы правы, но на практике Мишель тоже не неправ… Если вы поразмыслите немножко, вы согласитесь со мной.

Сюзи успокоилась, и Мишель смотрел в сторону окна с видом жертвы.

— Ну, что же, Рео приедут? — спросила Колетта, чтобы переменить разговор.

— Рео не приедут. Вот уже 4 дня, что они поздно ложатся, и Жак боится, чтобы Тереза не очень утомилась.

— Это бессмысленно, — отрезал Мишель, которому в этот час решительно недоставало снисходительности.

— Бессмысленно! — повторила Сюзи, гнев которой, едва успокоившийся, вновь вспыхнул. — Бессмысленно, что муж думает о здоровье жены?

— Да, в данном случае, бессмысленно.

— Это голубки, что ж ты хочешь! — заметил г-н Фовель, накладывая себе салат.

— Уже шесть месяцев, как они женаты, уже время мне кажется…

— Перестать ворковать? — продолжал г-н Фовель, принявшийся мирно есть свой салат. — Я жду твоего испытания, мой милый. Посмотрим, не будешь ли и ты ворковать, как другие.

— Я не думаю, нет… — возразил Мишель себе в бороду.

Кровь залила все лицо Сюзи, и две слезы ярости наполнили ее глаза, но усилием воли она их удержала и голосом преувеличенно спокойным сказала:

— Деплан был у Рео.

— Вы не можете сказать: господин Деплан? — сказал еще Мишель.

— О! как хотите! я только что сказала: Жак, не приводя вас, кажется, в негодование.

— Да, но это было не то же самое, — заметил г-н Фовель своим добрым, отечески примирительным голосом.

— Итак, я видела господина Деплана, говорившего мне о бале.

— Ах! в самом деле! — воскликнула Колетта, в высшей степени заинтересованная.

— Это будет восхитительно, Колетта!

Они начали разговор о платьях „мов“ и зеленых, между тем как г-н Фовель занялся Восточным вопросом.

После завтрака, когда Сюзанна взялась за шляпу, объявляя Колетте о своем намерении пойти посидеть на берегу реки, Мишель, который чувствовал некоторое угрызение совести, не столько из-за упреков, сделанных им, сколько из-за формы, в которую он их облекал, попросил почти любезно позволения у молодой девушки сопровождать ее.

Медленно спустились они под деревьями к Серпантине. Мишель, казалось, забыл свое неудовольствие; он рассказывал о квартире, осмотренной им в квартале Марбеф и которая, казалось, соединяла все желанные условия для их будущего жилища, о разговоре, бывшем у него с его обойщиком, о скульптурных украшениях для столовой, виденных им у Бенг. Разговор страстно интересовал Сюзанну. ее природный, но мало развитой художественный вкус, любовь к изящным и тонким вещам, направлялся до сего времени чем-то в роде инстинкта; ей доставляло удовольствие следить за Мишелем в области общих суждений, понимать то, что она чувствовала, изучать то, что она угадывала, и подкреплять свои личные вкусы его познаниями.

На краю спуска они уселись на скамейку. От Серпантины, протекавшей с шумом у их ног, веяло свежестью. Камыши с коричневыми метелками, зеленовато-серые ивы окаймляли противоположный берег.

В очень прозрачной воде, дававшей возможность видеть дно, покрытое булыжником молочно белого, как жемчуг, цвета, плавали во всех направлениях рыбы, спускавшиеся до дна или подымавшиеся на поверхность воды; изредка та или иная появлялась в солнечных лучах, и тогда они сверкали серебром. Сюзанна рисовала кончиком зонтика узоры на песке, а Мишель с рассеянным и хмурым взглядом уставился прямо перед собой. Молодая девушка прервала на минуту свое занятие и стала смотреть по направлению его взгляда. Ей видимо было нужно что-то сказать, но она колебалась. Может быть, Мишель был единственным человеком, к которому она не всегда осмеливалась обратиться с приходившими ей на ум словами, не обдумав заранее их значения.

— Мишель, — сказала она наконец, — думаете ли вы иногда о той особе… той женщине, которая причинила вам столько горя?

Мишель вздрогнул, но вскоре ответил с большим спокойствием.

— Нет, я больше о ней не думаю. Я вам уже сказал, что эта любовь была большим безумием и что я от нее излечился.

Она замолчала, затем, также застенчиво:

— Мишель, она была очень хороша?

Мишель посмотрел на свою невесту с насмешливой улыбкой.

— Почему вы мне задаете этот вопрос?

— Так себе, из любопытства.

— Если бы я вам ответил, что она уступала вам, что бы вы от этого выиграли?

— Я уверена, что она была очень хороша, гораздо лучше меня, — пробормотала Сюзанна, не подымая глаз. — И вы ее любили страстно, не так ли?

— Да, страстно, — повторил он неопределенно. — Я вам буду очень благодарен, если вы забудете эту историю, как я сам ее забыл.

И после минуты молчания, стараясь улыбнуться, он продолжал:

— Так как вы делаете намеки на мое прошлое, у меня почти является желание расспросить вас немного о вашем; вы сами не романтичны, не сентиментальны, это установлено, но я убежден, что ваша помолвка привела в отчаяние много людей.

— Этих двух господ, сделавших мне предложение эту зиму? Помните, я вам рассказывала. Я вижу только их. И право, я не особенно доверяю постоянству этого отчаяния.

— Но, в Америке, ведь за вами ухаживали?

Он смеялся, но его внимательный взгляд не соответствовал шутливому тону.

— Ах! натурально, флирты, но вовсе не так много, как вы думаете! У меня были друзья детства, обходившиеся со мною скорее, как с товарищем, чем как с возлюбленной.

— И никто не делал вам предложения?

Лицо молодой девушки осветилось и прозвенела целая гамма смеха, отражаясь в воде.

— Негоциант из Нового Орлеана. О! Какая у него была смешная голова, Мишель! Он не нравился ни дяде Джону, ни мне… А затем, когда мне было 8 или 10 лет, кажется, я знала одного очень миленького маленького мальчика, желавшего быть всегда моим мужем, потому что его занимало играть с моими куклами.

— И это все?

Сюзанна подняла свой ясный взгляд.

— Ну, да, — сказала она. — Как вы только что сказали, я не сентиментальна, как все американки.

Мишель слегка нахмурил брови.

— Может быть об этом следует жалеть! — сказал он.

— Да!

— Если бы вас кто-нибудь там нежно любил, может быть вы были бы тронуты этим чувством? Освобожденная от вашего обещания, так как ваша бабушка желала только вашего счастья, вы вышли бы замуж в Филадельфии и… это было бы лучше.

Сюзи выпустила неожиданно зонтик, упавший, задев деревянную скамейку.

— Почему? — спросила она, задыхаясь.

— Вы были бы более счастливы, я думаю и…

— И вы также, не правда ли?

— Я этого не говорил! — воскликнул он горячо.

Она поднялась, не отвечая.

— Здесь солнце, — сказала она, наклоняясь, чтобы поднять зонтик, который Мишель и не думал поднимать, — я ухожу.

Но он последовал за ней, взволнованный.

— Клянусь вам, что я не хотел вам этого сказать, — повторял он. — Я думал только о вас.

Он заставил ее остановиться, и схватив ее обе руки:

— Сюзанна, — сказал он повелительно, — я хочу, чтобы вы мне верили!

— Я вам верю, — ответила она холодно. — Пустите меня, Мишель; Колетта ждет гостей, мне нужно одеться.

Будуар Колетты, отделявший в 1-м этаже комнату молодой женщины от комнаты Сюзанны, был пуст, но Сюзанна и не искала своей кузины. Чувствуя тяжесть в голове, она быстро вынула черепаховые шпильки, придерживавшие прическу, и ее волосы рассыпались по плечам.

Когда она машинально бросила взгляд в зеркало, она увидела две слезинки, катившиеся вдоль ее щек, и вытерла их со злобой.

— Мне это безразлично, впрочем!.. Он несправедлив, зол, пуст!.. Я смеюсь над этим!.. Разве я ему говорила, что я несчастлива? просила меня сопровождать в сад?.. И эта гордость! Он счастлив, я нет! это возмутительно; бывают дни, когда это выше моих сил, я его ненавижу!

Слезинки следовали одна за другой, более частые и вместе с этим возрастало раздражение Сюзи. Иметь красные глаза, когда нужно принимать гостей, это никогда не бывает особенно приятно; затем Колетта будет спрашивать объяснения, а Мишель будет торжествовать, затем скоро может явиться горничная. И при этой мысли бедная жертва закрылась своими волосами и терла ими свои глаза до боли.

— Злой, злой, злой! — повторяла она.

Но постучали в дверь.

— Могу я войти, Колетта?

Боже! голос Мишеля! У Сюзанны явилось желание убежать, но гордость пригвоздила ее к месту; и бросив свой маленький носовой платок на стол:

— Войдите, — ответила она с совершенным спокойствием, забыв о своих растрепанных волосах.

— Я думал найти Колетту, — объяснил молодой человек. — Я хотел с ней попрощаться, я ухожу, и затем я хотел взять одну из новых книг.

Сюзанна приняла непринужденный вид:

— Вот тут на столе, смотрите.

— Читали ли вы которую-нибудь из них?

— О! я, — я читаю так мало романов!

Мишель взял наудачу книгу.

— До свидания, — сказала молодая девушка, — у меня осталось только время переодеться.

Уже она была у двери, когда Мишель произнес вопрос, банальность которого его почти стесняла:

— Какое наденете вы платье?

Сюзанна казалась удивленной.

— …Мое платье „мов“.

Он колебался немного, затем:

— У вас сегодня немного утомленные глаза… немного красные…

— Красные глаза? ничуть! Почему вы хотите, чтобы у меня были красные глаза?

— Я не знаю, я констатирую факт. Может быть у вас покраснели глаза от пыли. Вы ведь правили сегодня утром по пыльной дороге.

— Конечно! Я безобразна, значит? Это забавно!

У Мишеля появилась невольная улыбка.

Со своими распущенными волосами, не особенно длинными, но вьющимися, обрамлявшими ее молодое лицо, у нее был вид очаровательного маленького пажа.

— Ах, нет! — возразил он лаконически.

И он вернулся к ранее прерванному разговору.

— Сюзи, я хотел бы вам объяснить то, что я только что сказал.

Она притворилась очень удивленной.

— Только что?

— Да, вы меня поняли Бог знает как, будто я жалею, что… тогда, как я думал только извиниться за свой дурной характер… Я очень требовательный, очень вспыльчивый, я вас огорчил…

У него был смущенный или несчастный вид, и нужно сознаться, что Сюзи наслаждалась этим замешательством или страданием.

— Вы меня не огорчили, дорогой, — сказала она решительно, — только немного оскорбили… Затем, вы тотчас же подтвердили, что не хотели сказать ничего оскорбительного, и я вам поверила… я забыла эту безделицу.

— В самом деле?

— В самом деле.

— Я очень счастлив, — сказал Мишель тоном, как бы он уверял ее в противном. — До свидания, Сюзи.

Он удалился, как бы с сожалением.

Вид этих бедных, покрасневших от пыли глаз его опечалил. Кроме того, он заметил маленький мокрый платок, валявшийся на круглом столике.

— Ну, — говорил он себе, — мы переходим от недоразумения к недоразумению. А я, я раздражаюсь, становлюсь грубым, неучтивым… Большею частью она бесспорно неправа, и между тем, в конце концов я всегда оказываюсь виноватым. Это просто невыносимо!

Час спустя, когда Колетта читала в гостиной, в ожидании своих гостей, Сюзанна села у ее ног в позе ласкового ребенка, которую она любила принимать подле своей кузины.

— Колетта, спросила она, мне бы хотелось знать… эта женщина, которую… которую Мишель любил… как тебе кажется, думает он еще о ней?

Колетта воскликнула:

— Вот так идея!

— Как ты думаешь?

— Я убеждена, что нет.

— Виделся он с нею после?

— Нет, уже в продолжение многих лет!

— Она очень хороша, не правда ли?

Колетта сделала гримасу. Она легко отрекалась от своих богов и очень искренно.

— Дело вкуса, знаешь. Она была эффектна, да.

— Она не любила Мишеля. Почему?

— Это очень удивительно, не так ли? — сказала смеясь Колетта, в устах которой этот вопрос был чисто риторическим.

— О! я совсем не это хочу сказать, — живо запротестовала молодая девушка, — но так как он так сильно ее любил…

— Она была недостойна его, вот и все.

— Колетта, — продолжала еще Сюзанна, прижимаясь головой к коленям молодой женщины, — думаешь ли ты, что я его достойна?

Этот раз г-жа Фовель взяла обеими руками головку кузины и нежно ее поцеловала.

— Маленькая глупышка! неужели бы я желала вашего брака, если бы ты не была достойна его?

— Мне хотелось бы знать имя той женщины, Колетта?

Сначала Колетта восстала против этого: она совершенно отказывалась говорить об этой старой истории и об этой отвратительной личности, затем она уступила и рассказала пространно все.

— Я вновь увидела эту прекрасную графиню в Канне этой весной, но, разумеется, не разговаривала с ней; тебя и мисс Стевенс тогда уже не было.

Сюзи, казалось, занимала какая-то мысль.

— Следовательно, они были помолвлены! — сказала она.

Один вопрос жег ей губы: „Мишель был очень нежен со своей невестой?“ Но она не решалась его произнести.

— Они были женихом и невестой, — сказала смеясь Колетта, но не ревнуй особенно, ты знаешь… они вели себя „по-французски“.

Сюзи невольно улыбнулась, затем вновь начала с задней мыслью:

— Она была вдовой, когда… одним словом, в апреле, и Мишель это знал?

— Конечно, он это знал, — воскликнула Колетта, внимательнее смотря на Сюзанну. — Какие нелепые мысли лезут тебе в голову? Если бы Мишель мог думать, что ты мучаешься такими ребячествами…

Молодая девушка быстро поднялась.

— Колетта, дай мне слово, что ты не скажешь Мишелю, что я тебе задавала эти вопросы… Я рассержусь, ужасно…

У нее глаза были полны слез.

— Ты сегодня нервна, моя бедняжка, — сказала удивленная Колетта. — Будь спокойна, я ничего не скажу Мишелю; к тому же он меня стал бы бранить, что я тебе говорила об этих вещах. Только напрасно ты так озабочена вашей маленькой ссорой за завтраком; я убеждена, что Мишель жалеет о своих упреках; не нужно на него сердиться.

— Я на него не сержусь, — ответила Сюзи не особенно решительно.

И она страстно поцеловала свою кузину.

Она чувствовала свое сердце облегченным.

Колетта, немного взбалмошная, совсем не заметила значительную перемену в настроении своего брата; ни она, ни г-н Фовель не подметили скрытого разногласия, разделявшего Сюзанну и Мишеля.

Первое время после помолвки Роберт удивлялся, видя Тремора, настроенного так насмешливо, мало услужливого, так мало влюбленного, но сам довольно флегматичный, он приписал хорошо известной застенчивости молодого человека эту странную холодность, и когда установившиеся товарищеские отношения незаметно сблизили жениха и невесту, он счел себя удовлетворенным.

Легкомысленное равнодушие Сюзанны еще менее занимало ум г-на Фовеля; рожденная, подобно Колетте, для изящной и приятной жизни, эта прелестная сиротка спасалась, благодаря замужеству, от мучительной, горестной борьбы одиноких.

Ничего более естественного. Она уважала своего жениха; от Мишеля зависело заставить себя полюбить. Верно то, что он неловко за это принимался, г-н Фовель мог в этом убедиться сегодня утром; однако, нельзя было отрицать, что Сюзанна не всегда облегчала эту задачу,

В продолжение четырех или пяти дней Мишеля не было видно в Кастельфлоре. Когда Колетта послала осведомиться что с ним, он ответил, что беспрерывно работает, чтобы кончить на этой неделе свои пресловутые путевые заметки. Но г-н Фовель высказал намерение сходить самому в голубятню Сен-Сильвера и спросил Сюзанну, не хочет ли она его сопровождать. Мишель был немного смущен, увидев неожиданных гостей, хотя стол, перед которым он сидел, загроможденный бумагами, заранее опровергал всякое обвинение в том, что его работа только отговорка.

В действительности он попробовал вырваться от этой жизни, полной беспокойства, глухой борьбы, утомившей его уже с некоторого времени. Он пробовал собраться с силами, уйти в себя, убедившись еще лишний раз, что шум и движение Кастельфлора плохо на него действуют.

Избегать Кастельфлора это значило лишить себя всякой возможности следовать болезненной потребности, которой он чересчур поддавался, — порицать Сюзанну, задевать, огорчать ее. Мишель мог также, не погрешая против правды, сослаться на вторую причину своего нового припадка дикости, — на те головные боли, которыми он действительно сильно страдал последние несколько дней.

— В конце концов, я нахожу, что Рео правы, — заключил он; — эти повторные бессонные ночи вредны.

— Дело привычки! — заявила Сюзанна. — Меня это совсем не утомляет.

— Однако, вы немного бледны, — заметил Тремор, глядя на нее.

Она очень быстро тряхнула головой своим привычным движением, которое могло обозначать все, что угодно.

— Вы не больны?

— Нет же, я очень веселюсь.

— До каких пор будет продолжаться эта жизнь картезианского монаха? спросил г-н Фовель.

— По крайней мере до конца этой недели.

— Вы будете на балу у Сенвалей? — воскликнула Сюзанна.

— Вероятно, мне этого не избежать.

Однако Мишель не забывал своих обязанностей хозяина. Он провел мисс Северн и г-на Фовеля в комнату нижнего этажа, где была поставлена мебель нормандского стиля, предназначавшаяся для комнаты и для маленькой гостиной его жены. Затем Жакотта подала под деревьями закуску, которую Сюзанна ела исправно с видом хозяйки дома.

Молодой девушке казалось, что она вновь видит милого товарища, оплакиваемого ею, и этот же милый товарищ появился в Кастельфлоре в начале следующей недели. До вечера бала Мишель избегал всех посторонних и даже самых лучших своих друзей, но он катался верхом со своей невестой, как раньше, прочел ей свою оконченную работу и обсуждал снисходительно вопрос о квартире и о покупке мебели и подарил шесть кур Марсьенне Мишо.

Сюзанна повторяла себе с утра до вечера, что золотой век вернулся и что она счастлива, вполне довольна своей судьбой; от постоянного повторения она наконец стала этому верить.

IX

Горничная завязала последнюю ленту, приколола последнюю булавку. Сюзи оглядела себя более внимательно в большое зеркало.

Свет, падавший с люстр и хрустальных подвесок увеличиваясь отражением от зеркал, озарял ее хрупкую фигуру и сиял в глубине ее синих зрачков.

— Я красива! — подумала она.

В атласном чехле, узко ее облегавшем, она сохраняла свою гибкость и казалась необыкновенно тоненькой, но более высокой и более женщиной. Светло-зеленая серебристая материя придавала новый, более нежный оттенок ее пепельно-белокурым волосам; ее красивые круглые плечи, ее руки с ямочками у сгиба, как у детей, были снежной белизны и имели живую свежесть цветка под шелковистым мягким газом.

Она не могла удержаться от улыбки, глядя на свое отражение.

— Я хорошенькая! — повторила она себе. Почему только он один, да, один, как будто этого не замечает?

— Ты всегда очень хороша, — заявила г-жа Фовель, — но сегодня вечером ты обворожительна. Непозволительно быть до такой степени красивой!

— Я уверена, что через четверть часа будет доказано, что можно еще более очаровывать, — весело возразила мисс Северн, глядя на свою кузину, чудесные волосы которой завивала волнами горничная. Что касается моего платья — это сокровище, и ты меня слишком балуешь, дорогая Колетта.

Колетта еще раз обернулась и улыбнулась.

— Мишель, более аккуратный, чем мы, вероятно скучает там в ожидании; пойди спроси его мнение о бледно-зеленых платьях, сказала она.

Когда Сюзанна появилась на пороге ярко освещенной гостиной, Тремор не мог удержать движения изумления, которое молодая девушка скорее отгадала, чем увидела. Она легко перешла гостиную и остановилась сияющая, однако немного оробевшая, перед своим женихом.

— Вот и я, Майк, — сказала она кокетливо.

Она часто замечала, что в черном фраке жених ее казался выше ростом; сегодня вечером она обратила внимание на то, что резкая белизна галстуха придавала ему более строгий вид.

Странная вещь, современный корректный визитный костюм подчеркивал сходство Мишеля с рыцарем, спавшим в Зеленой Гробнице.

Откровенно ожидающая поза Сюзи была равносильна вопросу.

— У вас красивый туалет, — заметил молодой человек.

Один момент Сюзанне казалось, что вся ее радость исчезла. Красивый туалет! Она прекрасно сама знала, что у нее красивый туалет. Это дело портнихи Колетты! Можно было сделать другое замечание и даже, если Мишель хотел ограничиться этим простым одобрением ее туалета, можно было это выразить иначе.

Тремор продолжал смотреть, однако, на „красивый туалет“, и мисс Северн с трепетом ожидала. У каждого ведь есть самолюбие. Но Мишель ни одним словом не дополнил этого лаконического замечания. Тогда, не будучи в состояли больше выносить это молчание, молодая девушка сказала:

— Ни Колетта, ни Роберт еще не готовы.

— Еще не поздно, — ответил Мишель.

Затем они замолчали. Между тем, как она для вида занялась газетой, он пошел закрыть одно из окон и остановился, смотря в сад, прижавшись лбом к стеклу, но в темноте сада ему явилось вновь светлое видение, атласное платье с феерическим отблеском воды. Он еще раньше думал:

— Этот светлый оттенок мило пойдет к ее молодому лицу.

Но когда Сюзанна вошла, он вздрогнул. Она была в своем бальном платье куда красивее, чем он этого ожидал. Она совершенно не походила на то представление, которое он составил о ней.

Это была та же кузина, как всегда кокетливо требовавшая, чтобы любовались ее новым туалетом, но с первого взгляда и как бы под очарованием этого туалета, Мишель, казалось, нашел ее преображенной или открыл в ней личность новую, ему неизвестную, влекущую к себе своей таинственностью. Он думал о сказочных превращениях, в которых бедная, презираемая посетительница неожиданно превращается в светлую царевну и говорить:

— Ты думал встретить только нищенку, я фея, берегись!

И ему казалось, что с Сюзи произошло волшебное превращение: она явилась ему в ореоле и ее торжествующая улыбка говорила: „Ты думал, что бранишь или забавляешь ребенка, берегись, я — женщина!“

Это изящное создание, эта живая мечта, — Мишель бессознательно почувствовал ее присутствие в тот вечер, прежде чем она, подобно большой химерической бабочке, предстала перед ним, такая грациозная в своей разлетающейся блузе „mauve“; он теперь снова переживал впечатление этого вечера, но более сильное, не находя для него пока определения, и почувствовал, к изумлению, смешанному с горечью, что к взволнованной радости видеть Сюзанну, любоваться ею в этом расцвете красоты, примешивалась ярость при мысли, что другие ее увидят и будут ею также любоваться.

Мишель отошел от окна и сделал несколько шагов по направлению к своей невесте. Тогда молодая девушка принялась говорить, немного ободренная воспоминанием о комплиментах Колетты и легким движением удивления, замеченным ею у Мишеля, немного возбужденная перспективой этого бала, совершенно овладевшего ее душей и вальсы которого звучали уже в ее ушах.

— Вы знаете, Мишель, ведь это мой первый бал, несмотря на то, что мне уже исполнилось 22 года! Мы с дядей Джоном совсем не ездили в свет… И это также мое первое декольтированное платье… Совершенно декольтированное, вы понимаете?

— Совершенно декольтированное, да, я понимаю, — повторил Мишель, легко напирая на наречие.

Порицание, совершенно несправедливое, скрывавшееся в этом ответе, было едва заметно. Сюзи его, однако, почувствовала, и побагровев, она инстинктивно надвинула на грудь шарф и тюль из иллюзиона, прикрывавший ее плечи. Это движение вывело из себя Тремора.

— Разве вы будете носить этот шарф и в Шеснэ? — спросил он с более заметной горечью.

Она улыбнулась, все еще краснея.

— Нет.

— Вам холодно?

Она колебалась, раньше чем ответить.

— Немного, — сказала она наконец.

Мишель посмотрел на нее одно мгновение, но она не подняла глаз; затем он сказал:

— Я хотел бы понять, как вы объясняете свою решимость появиться перед двумя или тремя сотнями лиц в туалете, который вас теперь стесняет?

Он чувствовал, что груб, и однако он не мог сдержаться. Но Сюзи была поражена логичностью его замечания, она ответила немного легкомысленно, не понимая в точности, что она говорила, выражая однако то, что она испытывала и не придавая своему ответу никакого особенного значения:

— Это потому, что при вас я робею более, чем при других, мне кажется…

— Ах! вы при мне робеете? Еще одна моя привилегия!

Голос его был жесткий, резкий, глаза злые.

Сюзанна тоже почувствовала приступ гнева. Она живо поднялась и стала перед своим женихом.

— Послушайте, Мишель, — сказала она, — если вы все время будете так злы и станете мне портить удовольствие — скажите это! При таких условиях я готова не знаю на что, я согласна лучше отказаться от бала Сенвалей.

Она перебила себя, затем, кончая:

— Какой вы невыносимый, знаете ли! я убеждена, что вы не сознаете, до какой степени вы несносны.

ее руки беспомощно висели вдоль ее тела в то время, как она подняла на Мишеля свои большие, блестящие глаза. Нежный и приятный запах исходил от нее, ее туалета, цветов, разогретых на ее груди, ее слегка напудренных волос.

И гнев ее был прелестен, и как ни старалась она сделать сердитое лицо, не было ничего жесткого на ее забавном личике, в ее музыкальном голосе, который в эту минуту обнаруживал более заметно иностранный акцент. Тогда — первый раз может быть — у Мишеля явилось безумное желание взять ее в свои объятия, чувствовать у своих губ ее красивые надушенные волосы, прижать на одно мгновение совсем близко к своему сердцу это очаровательное дитя, бывшее его невестой, принадлежавшее ему более, чем кому другому, и сказать: „ну да, не езди на этот бал, не езди туда, молю тебя, не знаю почему и по какому праву я прошу у тебя этой жертвы, но я прошу ее у тебя от всей души, в виду тех страданий, которые я предчувствую и которых боюсь“.

Но Сюзи не прочла ничего из этих мыслей во взгляде, устремленном на нее в продолжение очень короткого мгновения и очень быстро продолжала, также после некоторого размышления:

— Впрочем, было бы очень глупо, если бы я из-за вас отказалась от бала.

— Я сам был бы огорчен, если бы вы отказались от удовольствия, — ответил он сухо.

Она подчеркнула вызывающей усмешкой его замечание, повернулась на одной ноге и принялась за свою газету, когда вошла Колетта с торопливым видом, в сопровождении своего как всегда бесстрастного мужа. Она поцеловала своего брата, затем, сама, очаровательная в своем муаровом платье цвета „mauve“ с нарисованными бледными орхидеями, она мельком бросила на Сюзанну материнский взгляд.

— Ну, братец, — воскликнула она, — ты гордишься своей невестой?

— Очень горжусь, — ответил Мишель без всякого энтузиазма.

Однако, в Шеснэ, в то время, как перед входом в зал Сюзанна поправляла волосы перед зеркалом в передней, он, казалось, пришел в лучшее расположение и попросил молодую девушку дать ему первый вальс.

Мисс Северн выразила сначала полное удивление и затем с искренней досадой сказала:

— О! Мишель, как мне обидно, я не знала, что вы танцуете, вы никогда не танцевали на вечерах это лето… и я уже пообещала первый вальс Раймонду Деплану.

— А! — ответил просто молодой человек.

Не добавив ничего, он предложил руку Сюзанне и последовал с нею за Робертом и Колеттой, проходившими в настежь открытые двери и остановившимися, чтобы раскланяться с г-ном и г-жой Сенваль.

Мисс Северн едва не вскрикнула при входе.

Этот зал, предоставленный бесконечно разнообразной игре двух цветов, величественный, манящий, напоминал феерический апофеоз.

В ослепительном свете, придававшем загадочный блеск орхидеям цвета „mauve“ и бледно-зеленым хризантемам корзин, драпировкам из легкого шелка и громадному декоративному полотну, кружились платья цвета „mauve“ и зелени, уносимые невидимой музыкой. Различные оттенки темно и бледно голубые, желтые и розовые сливались, образуя гаммы цветов или объединялись гармоничными контрастами.

Волны света и красок, неуловимые и обманчивые в своем причудливом сочетании, но великолепные, мелькали с головокружительной быстротой. Через широкие просветы фона угадывались деревья парка, рисовавшиеся без определенных контуров, таинственно освещенные зеленоватым и фиолетовым отблеском каких-то неестественных сумерек.

Г-жа Сенваль улыбнулась наивному восхищению Сюзанны, и Тремору пришлось любезно выслушать комплимент, что вызвало огонек усмешки в синих зрачках молодой девушки.

Колетта и ее кузина сели подле г-жи Рео, и почти тотчас же Раймонд Деплан, пробившись сквозь толпу, пришел требовать вальс, который готовились играть.

Сюзанна колебалась только мгновение,

— Г-н Деплан, — сказала она, — я буду с вами невежлива; но когда я вам обещала этот вальс, я думала, что Мишель не будет на балу, а так как он явился и просил у меня этот вальс, я была бы вам очень благодарна, если бы вы мне его вернули.

— Это более чем справедливо, сударыня, — ответил молодой человек, поклонившись.

Она мило его поблагодарила, протянула ему свою памятную книжечку, чтобы Деплан вписал в нее другой вальс, затем тотчас же принялась за поиски Мишеля, которого она нашла одиноким, довольно меланхолично прислонившимся к косяку двери.

— Я вернула свой вальс, — сказала она, кладя свою руку в перчатке на руку Тремора, в то время, как оркестр начал играть.

— Я должен вам заметить, что я вас об этом не просил, Сюзанна.

— Я знаю, я действовала по собственному побуждению.

— Вы хотите танцевать со мной?

— Если вы сами этого желаете, конечно, — сказала она с ударением, немного обманутая в своем ожидании этим двусмысленным приемом.

— О! я был смешон, пригласив вас. Я танцую плохо и не люблю танцевать. Право, не знаю, что за фантазия внушила мне мысль и…

Между тем как он говорил принужденным тоном, мисс Северн обвивала его лаской своего взгляда. Она не хотела сердиться, она хотела быть веселой, довольной, веселиться без задней мысли.

— Не будьте злым, Майк, — сказала она очень мягко.

Тогда, не отвечая, он обвил рукой талию молодой девушки и увлек ее под мечтательные звуки вальса, одного из тех венгерских вальсов, которые в своем бешено веселом ритме скрывают щемящую грусть и отчаянное веселье и как бы трагическое сожаление о предметах навсегда исчезнувших.

Сюзи подумала, что Мишель плохо вальсирует, однако ей было приятно вальсировать с ним.

В том одном, что он вел, увлекал ее за собою в опьянении этой немного дикой музыкой, было много удовольствия, но удовольствия, так сказать, „нормального“, не выводившего ее из равновесия, а наоборот, успокаивавшего ее, подкреплявшего и изгонявшего „blue devils“, влияние которых она только что испытала.

Она заговорила первая. Маленькое замечание относительно гармоничного эффекта двух господствующих цветов бала, то, что она сказала бы любому своему кавалеру.

Мишель ответил, любуясь тем же, чем она несколькими словами, выражавшими более полно то, что она хотела сказать сама, высказала только наполовину, восклицаниями и выразительными недомолвками, за недостатком точных выражений в своей немного бессвязной речи.

— Какие вам нравятся больше платья, „mauve“ или зеленые? — спросила она.

— Зеленые.

— А… скажите, Майк, между зелеными, каким вы дадите предпочтение?

Майк улыбнулся, и Сюзанна подумала, что у него очень молодой вид, когда он так улыбается.

— Платью м-ль Сенваль и вашему.

— В самом деле? мое платье вам нравится?

— Мне кажется, я вам уж это говорил.

— О! так двусмысленно!

— А теперь лучше, значит?

— Немного лучше, Майк, — продолжала она с невольным кокетством, — а между туалетом Маргариты Сенваль и моим, которому вы отдаете предпочтение?

Мишель еще раз улыбнулся. Она ждала с некоторым душевным волнением.

— Ваш, мне кажется, лучше.

— Почему?

— Потому что он более прост.

— А затем?

— А затем, я не знаю… может быть потому, что вы блондинка и аквамаринный цвет вам идет.

— Может быть, да.

— Заметили вы, что мы часто сходимся во вкусах? — сказал он дружески.

— Конечно, но только не во всем, только в мебели и в туалетах.

— Этого было бы мало.

— Насчет истории Хеттов? — спросила она с очень забавным беспокойством.

На этот раз он совершенно рассмеялся.

— Это было бы уже лучше.

— Насчет вальса?

— О! нет (он только что как раз сбился с такта), я очень плохо вальсирую.

— Очень плохо — нет, — поправила Сюзи с полной откровенностью, — но неважно. Однако я все таки очень рада вальсировать с вами.

— Вы очень любезны. Это в роде того, когда вам наступают на ногу, и вы отвечаете: „пожалуйста“.

— Нет, я люблю танцевать с вами… может быть это потому, что вы для меня кое-что, а другие для меня — ничто.

Инстинктивно, когда она ему это говорила со своим детским выражением, он притянул ее немного ближе к себе.

— Я, значить, для вас все-таки кое-что? — пробормотал он.

— Вы мой жених… и также мой кузен, — ответила она, улыбаясь.

Лицо Тремора опечалилось.

— Это верно, я забыл, — сказал он с некоторой напыщенностью, я ваш кузен!

— А вы, спросила она, вам приятно танцевать со мною?

— Что за вопрос! вы прекрасно знаете, что вы чудно вальсируете; я полагаю, что я не первый, который вам это говорит.

Если ей хотелось минуту перед тем причинить ему маленькую неприятность, они были квиты, хотя Тремор ничего не подозревал.

Музыка смолкла, они ходили по оранжерее, разговаривая с Жаком Рео, пришедшим поздороваться с Сюзанной; затем Мишель попросил другой танец у молодой девушки.

Она взяла свою маленькую записную книжку, но уже с неделю она в ней вела настоящую бухгалтерию. Видя листочки, покрытые нацарапанными именами, Мишель горько улыбнулся.

— Напрасно, не ищите; здесь нет более ничего для меня.

— Нет же, — попробовала она сказать, — только…

— Нет… и к тому же это и лучше, я прекрасно знаю, что танцевать со мной мало удовольствия.

Оркестр начинал наигрывать.

Так как Гастон Понмори медленно приближался, немного нерешительно, чтобы напомнить мисс Северн обещанный танец, Мишель на лету пожелал ему „добрый вечер“ и удалился.

Один момент Сюзи казалось, что она не в состоянии более веселиться, так ей было досадно на поведение Мишеля, но молодость, бьющая ключом молодость, еще не пресыщенная, взяла верх.

В кокетстве мисс Северн могло быть много бессознательности и простодушия. Желание нравиться было в ней так стихийно, так всепоглощающе, что она, казалось, задалась целью очаровывать также женщин, детей и самых простых людей, с которыми сталкивалась, и она была по-своему кокетлива с Колеттой, с Жоржем и Низеттой и с Мишо, как и со своими танцорами.

В кокетстве мисс Северн также было много веселья, удовольствия посмеяться, лукавой болтовни, немного насмешки без злобы над людьми, любовавшимися ею и показывавшими ей это. Но как бы то ни было, а Сюзанна была кокетка, кокетка неоспоримо, по природе, и если бы она даже не была такою, то, за исключением разве, если бы была создана из особого, нечеловеческого материала, она сделалась бы кокеткой в этот вечер, вечер ее первого бала, в опьянении от света, музыки, туалетов, в особенности от тонкой лести, расточаемой ей.

ее нежное изящество, сияние ее тонкой белокурой женственности раскрывались более законченными, более привлекательными, она это знала, и это радостное сознание своей красоты искрилось в ее словах и в ее улыбке, придавало бесконечно много выражения этой красоте.

Ею любовались, ее окружали, как маленькую королеву, и в удовольствии от своего триумфа, она чувствовала себя очень доброй, очень снисходительной. Все мужчины казались ей очень любезными, все женщины — прекрасными и весь мир пленительным.

Один момент она с удовольствием увидела Мишеля, танцующего с Маргаритой Сенваль, так как ей хотелось, чтобы все веселились, как она.

Она думала, что он придет затем пригласить ее. Она, отказывая всем, хранила для него котильон, повторяя себе, что он без сомнения придет его просить. Она испытывала желание танцевать еще с Мишелем; это желание заключало в себе потребность удовлетворенной гордости и может быть также другое более смутное чувство, которое Сюзи затруднялась определить. Но Мишель не пришел.

От времени до времени мисс Северн его замечала. Он спорил с серьезными людьми, он разговаривал, немного склонившись, с какой-нибудь особой в платье „mauve“, бывшей только зрительницей на бале или, одинокий, стоя в амбразуре двери, смотрел перед собой со скучающим видом. Несколько раз, танцуя, она старалась ему улыбнуться, но, несмотря на то, что она близко проходила мимо него, хотя она почти задевала его своим платьем, он ее не видел или не хотел видеть. Тогда она рассердилась и притворялась, что не замечает Мишеля, скользя перед ним в головокружительном вальсе, не смотря совсем в его сторону. Она прояснилась, когда молодой человек, наконец, пришел предложить ей руку, чтобы свести ее в буфет, но она прекрасно сознавала, что она и Мишель не были в одинаковом настроении, он, спокойный, немного вялый, она, возбужденная, очень живая, с пылающими щеками.

Тремор отказался вести свою невесту в галерею, где окна были настежь открыты; он усадил ее в оранжерею за маленький ивовый столик. Временами они оставались совершенно одни.

— Скажут, что вы завладеваете мной в исключительное пользование! — воскликнула молодая девушка.

— Признайтесь, однако, что это будет несколько преувеличено, — ответил Мишель.

И он добавил довольно весело:

— Роберт уехал, и вот уже час, что вы и Колетта поручены мне… у меня нет никакого желания, чтобы вы схватили воспаление легких в буфете.

— Бедная Колетта! Она правда, веселится сама и конечно не думает обо мне; но, поверите ли, если я вам скажу, что не имела времени обменяться с нею двумя словами сегодня вечером?

— О! этому очень легко поверить!

— Стеснительно ужинать совсем одной, — заявила вдруг Сюзанна, поставив бокал, в который она только что обмакнула губы. — Почему вы ничего не спросили для себя?

— Просто потому, что я не голоден.

Она посмотрела на него, затем, смеясь тем смехом, который бывал у нее изредка, таким наивным и однако женственным:

— Хотите, мы поделимся?

— Нет, благодарю.

— Тут две вилки, одна на моей тарелке, другая в паштете, мы можем есть в одно время.

— Я не голоден, уверяю вас.

— О! маленький кусочек, Мишель, совсем маленький кусочек, я вас прошу, чтобы мне сделать удовольствие, — умоляла она.

Наполовину раздосадованный, наполовину развеселенный, Мишель взял вилку и послушался. Когда он принял хлеб, деликатно протянутый ему между двумя пальцами, молодая девушка радостно засмеялась.

— К вам так идет, Майк, когда вы перестаете быть серьезным! Иногда серьезные люди бывают очень скучны, вы знаете?

— О! я это знаю!.. Это было, может быть, самой большой глупостью моей жизни быть серьезным человеком!

Тон, которым он говорил, огорчил маленькую королеву вечера; что-то в роде нежной жалости увлажнило ее взгляд.

Она положила свою руку без перчатки, очень мягко, на руку своего сурового подданного.

— Нет, — сказала она, — я не думаю, я думаю, — ваша жизнь очень хороша, как она есть.

Рука Тремора повернулась и пожала сострадательные пальчики.

— Колетта права, вы ужасная обольстительница, — сказал он совсем тихо.

— Но вы так мало поддаетесь обольщению, что я не вижу, чего вам бояться, — пробормотала она еще тише.

И, освобождая свою руку, она взяла вновь бокал и выпила несколько глотков шампанского; затем, так как Тремор не сводил с нее глаз:

— Я кончила, — сказала, она, если вы чувствуете жажду, я даю вам остальное.

— Благодарю вас.

— Вам противно? — спросила она так серьезно, что он не мог удержаться от смеха.

— Совсем нет, мне не противно; какое вы еще дитя!

— Следовательно, вы боитесь узнать мои мысли?

— Может быть, — сказал он.

Но, взяв бокал, он стал медленно из него пить.

Сюзи казалась в восторге.

— Эта церемония, как у дикарей, — заявила она. В романах с приключениями апаши и им подобные скрепляют таким образом свой союз дружбы, конечно не шампанским! Я надеюсь, что мы теперь никогда не будем ссориться. Вы помните наше условие в Сен-Сильвере? — спросила она, поднимаясь.

Тремор посмотрел на нее одну минуту, ничего не говоря, затем пробормотал:

— Да, я его помню.

Когда жених провел ее в зал, Сюзанна была почти готова предложить ему котильон, но раздумала, находя, что ее достоинство требовало того, чтобы подождать, пока сам Мишель не попросит этой милости.

Они расстались, и она унеслась в опьянении от танцев и лести, далеко от действительной жизни.

— М-ль Сенваль только официально царица бала своих родителей; настоящая царица — это мисс Северн, — восклицал момент спустя барон Понмори, разговаривавший с Тремором, — она веселится, как дитя, и это приятно видеть… посмотрите на нее.

Тремор покорно послушался этого совета, но он, конечно, не находил столько удовольствия видеть танцующую мисс Северн, как барон Понмори.

Между тем, Сюзанна среди своих успехов не забывала влюбленных, которым она должна была оказывать содействие. В ожидании первых тактов вальса, обещанного ею Полю Рео, она села подле Симоны.

— Вы очень веселитесь, милочка?

— О!

Это „о“ было выразительно.

— Тем лучше! — продолжала мисс Северн. — Вы очаровательны в зеленом. Это Тереза, держу пари, причесала вас с этими маленькими маргаритками? Ну, скажите, Симона, вы много танцевали?

— Много.

— С приятными кавалерами?

— Ну, да.

— С кем, например?

— С Г-ном Понмори, г-ном Рьеж, г-ном Буас, г-ном Деплан, господином… я не знаю, их слишком много!

Она танцевала самое меньшее четыре раза с Полем и его не упоминает, — заметила себе мысленно Сюзанна.

И она продолжала громким голосом, своим самым натуральным тоном:

— Поль Рео с вами не танцевал?

— О! Да!

— Почему же вы его забыли, этого бедного юношу? Он вам не нравится?

— Нет.

— Я его нахожу прелестным… и таким веселым!

— О! Да.

— Я его очень люблю. А вы? — спросила внезапно мисс Северн.

— Так себе… — ответила молодая девушка с гримасой.

Поль приближался.

— Мы говорили о вас, шалопай! — кинула ему Сюзи со своим обычным апломбом.

М-ль Шазе сильно покраснела.

— Я уверен, что мисс Северн вам дурно говорила обо мне, сударыня.

— О! совсем нет, не правда ли, Сюзанна?

— Так себе! — ответила Сюзанна, передразнивая свою молоденькую подругу. — Послушайте, моя красавица, танцуйте-ка этот вальс с этим злым Полем, иначе он подумает, что я ему повредила в ваших глазах.

Она хотела прибавить:

— Я устала, Поль.

Молодой человек не дал ей для этого времени.

— О! м-ль Симона, я вас прошу! — молил он.

Сестра Терезы принялась смеяться, краснея еще больше.

— Я бы хотела, но я уже приглашена.

— Какое несчастье! А на следующий?

— Следующий? — я его отдала г-ну Лангиллю, но… Сюзанна, — спросила молодая девушка, — будет очень невежливо забыть Лангилля… один раз?

— Это даже будет очень мило! — воскликнул восхищенный Поль.

Когда Симона удалилась под руку со своим счастливым избранником, Поль сел подле Сюзанны, хохотавшей от всей души.

— Мне кажется, честное слово, что вы смеетесь надо мной, мисс Сюзи!

— Вам кажется! Он бесподобен!.. Но, несчастный, ведь вы должны были танцевать этот вальс со мной! И вас хватило бы на то, чтоб бросить меня? Ах! какой же вы смешной!

— Скажите, что я заслуживаю виселицы! — но есть смягчающие вину обстоятельства. Послушайте, если бы вы были милы, мы протанцевали бы этот вальс и мы говорили бы все время о ней.

Сюзи была мила, и они говорили о „ней“, и Поль нашел разговор настолько приятным, что пригласил свою добрую фею на котильон, объяснив ей вполне откровенно, что он его не танцует с Симоной из боязни вызвать неудовольствие Жака.

— Мы уже так много танцевали вместе, — заметила Сюзанна, смеясь; — могут подумать, что вы за мной ухаживаете.

— Ба! — ответил молодой человек тем же тоном, — не с сегодняшнего дня я ухаживаю за всеми молодыми девушками; Мишель это хорошо знает, полноте!

Продолжая вальсировать, мисс Северн глазами искала своего жениха. Он мало выказывал рвения в защите своих прав, между тем Сюзи дорого стоило передать свой котильон другому. Где был Мишель? Во всяком случае уже не на прежнем месте. Она долго искала; вдруг она едва не вскрикнула. Мишель танцевал! Он танцевал с г-жой де Лорж и улыбался на жеманства этого „парика“! О! эта вдова! Боже мой, что она могла сказать такое, чтобы он так восторгался? и она была накрашена!

— Итак, мисс Сюзи, — просил опять Поль, — будьте милостивы, согласитесь танцевать со мной котильон.

— Ну, хорошо, — сказала она.

В четыре часа котильон был окончен; хотели закончить фарандолой.

Вся убранная гирляндами из цветов „mauve“ и нежной-зеленой листвы, — сувениры котильона, — с волосами, слегка растрепанными, с блестящими глазами, Сюзи смутно вызывала идею очень изящной и очень аристократической вакханки. В ту минуту, когда она готова была понестись с Лангиллем, кружившимся весь вечер, как юноша, Мишель пришел ее предупредить, что карета готова и что Коллета желает уехать.

— О! Майк, одну минуту, уже кончают!

— Мой милый друг, — воскликнул Лангилль, — вы не…

Но Тремор, казалось, не слышал художника.

— Послушайте, Сюзи, — сказал он, — уже скоро пять часов, почти светло…

— Тем лучше! Мне было бы приятно получить здесь первый завтрак.

— О! правда, правда! — одобрил любезно Лангилль.

— Правда, правда! — возразил Мишель, — передразнивая его с нетерпением. — Хорошо вам поддакивать! У меня ужасная головная боль!

Тотчас же Сюзанна оставила руку своего танцора.

— Если у вас болит голова, поедемте… мне казалось, что еще пять минут… и что Колетта не… но, одним словом, едемте.

В Кастельфлоре Мишель высадил обеих молодых женщин и проводил их в переднюю, затем поспешно поцеловал Колетту и протянул руку Сюзанне.

— Я бегу, — сказал он. — Этот злополучный кучер должен меня проклинать.

— До свидания и благодарю, братец! — крикнула ему Колетта.

Оставшись один, при бледном свете утра, когда дождь мягко стучал в стекла окна, Мишель бросился, не раздеваясь, на кровать. Ему хотелось спать, он старался не думать о событиях вечера, но капля шампанского, выпитая им, воспламеняла его мозг. Мысли, который он хотел бы изгнать, теснились в его уме, осаждая его как кошмар. И в волшебном свете постоянно вертелась хрупкая, зеленая чародейка…

Он должен был сознаться себе, что во время этой нескончаемой ночи бывали моменты, в которые он чувствовал себя способным отдать всю свою историю хеттов, чтобы танцевать так, как Поль Рео и Деплан.

— Я ее не люблю, однако, — повторял он себе, зарывая голову в подушку; — нет, мне кажется, право, что я ее не люблю, мне кажется даже, что, имей я свободу выбирать, я никогда бы не подумал на ней жениться, но она меня околдовывает, она меня опьяняет, как и других… Ах! если бы она знала, маленькая злая кокетка, находящая меня недостаточно „поддающимся обольщению“, если бы она знала! Как бы она торжествовала, как бы она смеялась надо мной.

X

Мишель поднялся около 10 часов, не спав всю ночь, разбитый кошмаром этого утра.

Дождь испортил дороги; тем не менее он решил поехать в Кастельфлор, убежденный, что он отправляется туда за нужным ему сочиненьем по этнографии, которое можно было найти у его зятя. Но он не видел ни г-на Фовеля, заинтересовавшегося постройкой и установкой оранжереи и занятого совещаниями с садовником, ни Колетты, спавшей еще. За то, в маленькой гостиной нижнего этажа, по которой он проходил, чтобы попасть в библиотеку, он застал Сюзанну.

Она завтракала, расположившись удобно за столом, блестевшим красивым серебром и фарфором: ее завтрак был довольно сытный — хлеб, масло, яйца всмятку и чай — пища деятельного и здорового человека, которому недостаточно питаться воздухом и светом.

Как бы вылитая в своем темном шерстяном платье с высоким бледно-голубым галстухом на маленькой, тоненькой шее, она имела те же быстрые движения и тот же свежий цвет лица, как будто она проспала вполне мирно всю ночь.

— Вы, Майк?! уже?

Он живо объяснил подлинную причину своего визита, затем, в то время как Сюзанна, нисколько не смущаясь, продолжала макать в яичный желток длинный, тоненький ломтик хлеба с маслом, он сел и попробовал начать разговор, но их настроения менее чем когда-либо совпадали.

Мишель прибыль очень усталый физически и нравственно, побледневший от долгой, расслабляющей бессонницы, с больной еще от утомительных размышлений головой, грустный, с неясной потребностью быть утешенным, слышать ласковое слово, в особенности быть понятым — и все это без всяких с его стороны усилий. Сюзанна, побежденная приятной усталостью, заснула, как ребенок и проснулась в половине десятого, совершенно отдохнувшая, с головой, полной самых розовых мыслей. Воспоминания о нескольких минутах досады, мельком нарушивших ее удовольствие, исчезли теперь, заглушенные воспоминаниями радостными. Когда она читала романы или сказки, героиня которых, бесприданница или крестьянка, переодетая принцессой, становилась, благодаря своей грации и красоте, королевой праздника, она открывала большие глаза и улыбалась, не доверяя ни роману, ни сказке, но думала, что это должно было быть приятным „иметь большой успех“, как говорилось в романе, быть королевой бала, как в сказке.

И вот действительность взялась доказать ей правдоподобие вымысла. Ею, маленькой Занной, никогда до 22 лет не бывавшей на балах, ею восхищались среди стольких, более элегантных и прекрасных женщин; она могла отведать и познать упоение одного из этих светских успехов, которым она, может быть, завидовала когда-то, но так, издалека!

Мисс Северн ясно сознала свой неожиданный триумф только на следующий день, когда свечи были потушены и музыка безмолвствовала, в час, когда ничего не оставалось перед ее глазами от бала, кроме брошенного на кресло бледно-зеленого платья, уже помятого, уже лишенного всякого обаяния; но она оставалась еще довольная и радостная, довольная на столько, что с презрением относилась к этой бедной г-же де Лорж и забыла дурное настроение Мишеля. Кроме того ей как бы стало яснее ее могущество женщины и ей было приятно вспоминать многочисленные, прямо высказанные или подмеченные ею, в присутствии Мишеля, выражения восхищения. Этому неведомому очарованию, исходившему от нее — она говорила себе это совсем тихо — не подчинился ли, хотя отчасти, накануне в Шеснэ и гордый рыцарь Сен-Сильвера? Он не все время был угрюм; изредка даже, напротив, дружески предупредительный, он дарил Сюзи более сердечным взглядом и более снисходительным словом…

Чрезмерно возбужденное в это утро воображение молодой девушки безудержно неслось, выискивая и находя тысячи причин для новых радостей.

Поэтому, когда Мишель вошел, его невеста вполне искренно ожидала увидеть его таким же веселым, таким же любезным, так же гордящимся мисс Северн, как она сама.

Но совершенно обратная работа совершилась в уме Тремора, с тех пор как они расстались. Между тем как она разукрашивала, идеализировала свои воспоминания, он видел все в черном свете. Она удивилась, найдя его таким мрачным, со складкой посреди лба. Он был оскорблен, видя ее такой розовой, с улыбкой на устах.

— Разве вы выходите? — спросил молодой человек через минуту, заметив шляпу и колет Сюзанны, приготовленные на стуле подле нее.

Она рассказала весело, что она и четыре или пять молодых девушек приглашены Симоной на завтрак к г-же Рео, чтобы „обменяться впечатлениями от бала“, затем, перебивая себя:

— Кстати, Майк, — сказала она, — мне нужно вас теперь же о чем-то попросить. Вчера в Шеснэ организовали большую поездку верхами, прогулку- монстр, гурьбой до Франшара. Это на послезавтра. Место встречи назначено около „Козьего Холма“ в половине второго. Так как, вероятно, вернутся не раньше вечера, то Колетта находит, что это слишком долго, а Роберту совсем недостает вдохновения; не соблаговолите ли меня сопровождать?

Прогулка целым обществом… Мишель сейчас же себе представил, чем могла быть эта прогулка. Ненавистные ему Деплан, Понмори, Поль Рео живо предстали перед ним; он увидел Сюзанну, окруженную, кокетливую, как на балу…

— Право, моя дорогая, у меня есть лучшие способы проводить мой день, чем „прогулка гурьбой“, — ответил он очень холодно, забывая впрочем, что его отказ не влечет за собой неизбежно отказ Сюзи. — Насколько я люблю прогулки один, настолько я их ненавижу, когда они являются предлогом для салонной болтовни.

При этих словах молодая девушка, немного удивленная, посмотрела на Тремора и быстро заметила его бледность.

— У вас очень усталый вид, — сказала она, — у вас все еще болит голова?

— Да, конечно; а вам я удивляюсь!

— О! я так мало устала, что сегодня же вечером повторила бы все вновь.

Они замолчали. Мисс Северн очень тщательно намазывала свежий ломтик хлеба.

— Итак, — продолжал Мишель, следивший за ней с невольным нетерпением, — с вас еще не довольно этого злосчастного бала! Один Бог знает, сколько вы говорили о нем до того, как он состоялся!.. и вам все еще мало?

Сюзи расхохоталась.

— О, Мишель! если бы вы знали, если бы вы знали, как это „захватывает!“ — воскликнула она в припадке восторга и находя, что точный перевод английского слова мог один выразить ее мысль.

— Я повторяю, я вам удивляюсь.

— Но, наконец, — возразила она с небольшим жестом досады перед этой систематической угрюмостью, — ведь и вы не все время скучали! Вы танцевали!

— Два раза, по крайней мере, не правда ли? Вы…

— О, я! я не пропустила ни одного танца, ни одной фигуры! это было восхитительно! Все были такие любезные! такие ко мне любезные!.. А Раймонд Деплан, заставил меня так много смеяться… он!..

— Вы очень легко смеетесь!

— Может быть! это так приятно — посмеяться! я также много разговаривала с…

— Вы должны были много разговаривать с большим количеством лиц, так как у вас был целый штат!

— В самом деле? Ну, Мишель, — заключила молодая девушка все еще веселая, — это менее компрометирует, целый штат, чем один ухаживатель!

Но Мишель не шутил.

— Прекрасная манера, — продолжал он, — воспринятая у нас во Франции молодыми девушками — у ваших соотечественниц, без сомнения. Я, право, не знаю, зачем они стесняют себя провожающими, раз они не дают себе даже труда возвращаться после каждого танца на установленное место. Чтобы их довести до передней, достаточно было бы горничной.

— Наступит и такое время, когда будут обходиться без горничной, — заявила философски Сюзи.

Это прекрасное расположение духа и это спокойствие раздражали все более и более тоскливую усталость Мишеля.

— Я не думаю, чтобы когда нибудь наступило время, когда я найду приличным, чтобы молодая девушка была окружена молодыми людьми — и только молодыми людьми, в продолжение всего вечера, — возразил он, этим прямым нападением обнаруживая точнее причину своего раздражения.

— О! окруженная молодыми людьми! — сказала Сюзи, принимая вызов и намек и чувствуя внезапно искушение поддразнить. — Кто же эти молодые люди? посмотрим… Деплан! Да… Он занимал меня, Деплан!.. а затем…

— А затем Гастон Понмори, — перебил резко Мишель, — и затем Поль Рео, и затем Бокур, и затем этот, провалившийся депутат, кажется, и затем это животное Лангилль, и затем…

— О! Мишель!.. животное!.. — повторила она с упреком. — К тому же Лангилль не молодой человек, так же как и супрефект.

— А Поль Рео не молодой человек? Поль Рео, которого вы знали в Канне, который, вероятно, уже ухаживал за вами эту зиму.

— Он за мной ухаживал в Канне, да, это верно, Мишель, — согласилась мисс Северн, по прежнему спокойная, наливая себе вторую чашку чая, — но здесь нет.

Мишель поднялся и, скрестив руки:

— Итак, вы сознаетесь, что он за вами ухаживал в Канне?

— Конечно, почему нет? Это смешно, Мишель, что вы все удивляетесь, что за мною ухаживают.

— Я не сказал, что я этому удивляюсь… вы не должны бы этого допускать, вот и все. Но вы кокетка…

— Я не кокетка, мой милый; только я люблю веселиться, и я веселюсь, когда могу.

— А к буфету, сколько раз, да, сколько раз вы ходили?

— Вы меня упрекаете в том, что я ела?

— О! вы там немного ели! вам совсем не было времени есть.

Мисс Северн положила ложку на блюдечко, выпрямилась на стуле и посмотрела прямо в лицо Тремору:

— Вы пришли сюда сегодня утром, чтобы поссориться? — спросила она с дерзостью, выражавшейся в видимом движении ее подбородка и в легком дрожании ноздрей.

Он не пришел ссориться, о! нет!

Зачем, собственно, он пришел? За сочинением по этнографии прежде всего, а затем, затем? он этого совершенно не знал; он был бы счастлив, если бы кто-нибудь ему это объяснил. Он мог бы сам ответить, может быть… если бы он знал.

За ссору он ухватился на-лету или вернее он был подхвачен ею; теперь он ей принадлежал и телом и душой, с жестким взглядом, резким голосом, с раздраженным умом, с беспокойным сердцем, со всей досадой этой ночи на устах.

— Я чувствую отвращение к ссорам, Сюзанна, — ответил он. — Я хотел только вам выразить мой образ мыслей!

— Он так очарователен, ваш образ мыслей! Думаете ли вы, что только я одна смеялась и разговаривала в Шеснэ?

— Есть молодые девушки и даже молодые женщины, очень веселые, прелестные и пренебрегающие пошлыми похвалами разных Понмори и Депланов; г-жа Рео, например, разве она кокетка?

— Нет, она восхитительна, — согласилась откровенно Сюзи; — но Тереза — это совсем не то.

— Вот как, почему?

— Потому.

— Вы не можете этого сказать?

— Нет.

— О! я не любопытен! — сказал молодой человек, гнев которого глухо возрастал; — но уверяю вас, что если я вас считал легкомысленной и поверхностной, то все-таки не до такой степени.

Сюзанна побледнела, она не забавлялась более.

— Сказано грубо! — сказала она, сжав зубы.

Но Мишель продолжал, выведенный из себя, переступив границы, за что он при большем хладнокровии презирал бы себя.

— Думаете ли вы, что они не возмутительны, эти танцы, которые заставляют в продолжение целого вечера переходить молодую девушку из объятий одного в объятия другого? Знали ли вы, что вы позволяли говорить себе, увлекаемая опьяняющей музыкой, всем этим фатам, более или менее возбуждаемым своими остановками у буфета?.. Я ненавижу эти балы, я ненавижу эти вольности, допускаемые ими, кокетство, которое они поощряют, а так как вы моя невеста…

— Мишель, — перебила Сюзанна, дрожа от ярости, — этот раз подумайте о том, что вы хотите сказать!

— Ничего, кроме правды, будьте в этом уверены; я устал играть смешную роль. Я не требовал ни вашей любви, ни даже вашей дружбы…

— Мишель! — воскликнула молодая девушка с сверкающими глазами, с дрожью в голосе, с сильно трясущимися губами. — Мишель, это недостойно, — что вы говорите! Вы от меня не требовали моей дружбы, но я у вас просила вашей, и если бы вы мне ее дали, вы никогда бы, никогда не обошлись со мною так несправедливо.

Он хотел продолжать, но она не дала ему.

— Что я сделала? — продолжала она с каким-то смятением, в гневе. — Зачем повезли меня на бал, как не для того, чтобы я там танцевала и веселилась? Вы говорите о легкомыслии! Что же я наконец сделала? Вас, значит, очень огорчает, когда я довольна, когда меня хвалят… Ах! так вот какие вы все, мужчины, ревнивые из тщеславия, если не из любви!.. послушайте, Мишель, это гадко, гадко!.. Разве я вас упрекала за то, что вы танцевали с г-жой де Лорж, и однако я ее ненавижу, о! я ее ненавижу, эту женщину!

Все более раздраженная, возбужденная, опьяняемая собственными словами, она говорила лихорадочным голосом, которого Мишель у нее не знал; вдруг она оттолкнула стол, спрятала голову в подушки дивана и залилась слезами. Мишель быль сражен.

— Сюзанна, — пробовал он сказать, — плакать нелепо!

Но она не отвечала, вся потрясаемая рыданиями, со струящимися между пальцами крупными слезами.

— Сюзи, не плачьте…

Рыдания удвоились; это было громадное отчаяние беспомощного, смятенного ребенка. Мишель колебался. Затем, сам вне себя перед этим горем, он встал на колени перед молодой девушкой.

— Сюзанна, моя дорогая крошка, — умолял он, пробуя напрасно отвести руки, которые она прижимала к своему лицу, — вы мне причиняете большое горе. Вот уже два раза, что вы из-за меня плачете. Если я был слишком строг, если я был неправ, простите меня, моя бедная маленькая Занна, я не хочу, чтобы вы плакали…

— Мишель, — сказала она очень тихо, задыхаясь, — вы были очень злой.

— Но я этим очень огорчен, я вам клянусь… не плачьте…

— Мишель, я не кокетка.

— Нет, мое дорогое дитя, нет, нет… это все эти ничтожные глупцы вывели меня из терпения.

— А вы, вы флиртовали с г-жой де Лорж, — продолжала она, все еще не открывая лица.

— Г-жа де Лорж! О! если б вы знали, как она мне безразлична!

— Думаете ли вы, что… Деплан, например, для меня не безразличен?

— Надеюсь, конечно, что да.

Сюзи подняла голову, опустила свои маленькие ручки и предстала вся залитая слезами. Тогда она заметила Тремора на коленях подле себя и улыбнулась. Это было подобно солнечному лучу в ее глазах, на ее щеках, еще покрытых каплями слез, но Мишель безрассудно подумал, что она насмехается, что эта улыбка выражала лукавое торжество; он быстро поднялся и наступила минута неловкости.

— Мишель, — сказала наконец Сюзанна, — зачем вы говорили со мной так жестко.

Мишель сел подле нее и взял ее руку.

— Послушайте меня, Сюзи, — сказал он, — я очень огорчен, очень сконфужен, что вспылил. Но я вас уверяю, что ваша молодость, ваша непорочность, а также обычаи страны, в которой вы воспитывались, вам мешают понять, сколько вредного, опасного в этой игре улыбками и словами, которая так нравится вам. Вы сама чистота, я это знаю, но ведь вы прекрасно замечаете, что все вас находят красивой, обольстительной…

— Не все; вы не находите, — перебила она сердитым тоном. И ей очень хотелось прибавить: „если я танцевала котильон с Полем Рео, это потому, что некто другой, некто очень злой, очень рассеянный, не позаботился попросить его…“, но ее гордость мешала ей выразить этот упрек.

— Конечно кроме меня, это уже известно… я всегда составляю исключение! Но, наконец, кроме меня, все, не так ли?… и это вас забавляет, опьяняет и вы поощряете, сами того не сознавая, вызываете этот флирт, как вы это называете, который очень невинен с вашей стороны, но который может быть менее невинен с другой стороны, поверьте мне!.. Это правда, и не волнуйтесь так… ах! если бы вы знали, что они говорят в курительной о женщинах и даже о молодых девушках, как они их подвергают самой легкомысленной критике, эти мужчины, льстящие вам…

— Это мерзко, то, что вы рассказываете.

— Очень мерзко, конечно, но, к несчастью, верно! Сюзи, — продолжал молодой человек, удерживая бедную, еще дрожащую ручку, — я хотел бы вас просить… это грубо, жестоко с моей стороны, но… хотите мне обещать веселиться немного меньше в другой раз? я был бы так счастлив!

Мисс Северн опустила глаза; затем, подняв их на своего жениха:

— Я охотно обещаю, — сказала она прямо, — но долг платежом красен! Вы будете заниматься г-жой де Лорж, не более, чем того требует самая строгая вежливость. У меня тоже есть свое самолюбие. Я так же не хочу иметь вида покинутой невесты, как вы — смешного жениха.

— Я сделаю, что вы желаете. Я танцевал один раз с г-жой де Лорж, потому что она пришла за мной и почти принудила меня к этому силой, если вы хотите это знать… и это вообще бессмысленно!..

Сюзи смеялась в восхищении.

— Она сама напросилась, Майк? Ну да, она не гордая!

— Не правда ли?

Мишель смеялся, видя ее смеющейся.

— Значить, мы более не в ссоре, Мишель? Я ненавижу ссоры.

Голос ее становился нежным, ласкающим.

— Ах, Боже! я также, уверяю вас…

Мишель колебался, казался нерешительным, затем, неожиданно возвращаясь к предмету ссоры:

— Сюзи, — сказал он опять, — я боюсь иногда, что вы не понимаете всей важности иных поступков. Этот ужин, вы знаете, этот ужин, который вы так мило поделили со мной, вы… вы его не разделили бы с другим, скажите Сюзи, скажите?

Вопрос был оскорбителен, Мишель это хорошо знал, но он его преследовал с самого его возвращения из Шеснэ и уже с минуту так жег ему уста, что необходимо было его высказать.

Мисс Северн посмотрела на своего жениха, не сердясь, но с глубоким удивлением.

— С другим, — повторила она, — с посторонним?

И она еще раз на него посмотрела.

— Мишель, — прибавила она тотчас же улыбаясь, закинув немного головку, — сцену, которой вы меня только что удостоили, сделали бы вы ее другой?

Внезапно он притянул руку, которую все еще держал, и закрыл ею себе глаза.

— О! я безумец, — пробормотал он, — я безумец, нужно простить меня, забыть, что я сказал.

Очень короткое время они оставались безмолвными, затем Сюзи поднялась.

— Карета, должно быть, готова.

Тремор поднялся также. Он положил свою руку на голову Сюзанны и отвел немного, чтобы лучше читать в глазах своей невесты, завитой хохолок волос.

— Вы мне прощаете? — молил он.

— Да, — ответила она очень тихо, не избегая глаз, искавших ее взгляда.

— Благодарю, Занночка, — сказал Мишель, целуя нежно в лоб молодую девушку.

Немного покраснев, она взяла свою шляпу и пошла ее надевать перед зеркалом.

— Сюзи, — прибавил очень ласково Тремор, следивший за ней глазами. Я был сейчас очень злым; если вам очень хочется совершить эту прогулку в Франшар, я охотно буду вас сопровождать.

Она живо повернулась с сияющими глазами.

— О! Мишель, я буду в восторге.

Молодой человек улыбнулся, затем, когда мисс Северн завязала свою вуалетку, он взял драповый колет, лежавший на стуле, и с нежной заботливостью окутал им ее красивый, гибкий, немного откинувшийся назад стан.

— Почти холодно сегодня утром, берегитесь, — посоветовал он.

И этот жест, и эти простые слова растрогали Сюзанну, хотя она не понимала почему. Вечером в тот же день, перед тем как заснуть, она долго думала, что не входило в ее привычки, и вдруг, так ясно, так нежданно, что она была этим поражена, в ее уме, столь неопытном в анализе, с точностью определился вопрос: „как можно узнать, любишь ли? каким образом можно в этом вполне убедиться?“

XI

Между тем как лошади уносили их через лес по направлению к „Козьему Холму“, где было назначено место общей встречи, Мишель и Сюзи чувствовали себя очень радостно, той молодой и свежей радостью, которая напоминала им аромат первых дней их товарищеской интимности, но с примесью нового, более нежного волнения.

Сюзи наслаждалась успокаивающей прелестью прекрасного утра, свежестью воздуха, торжеством солнца между уже покрасневшими листьями, а также, более смутно, этим заботливым, любовным покровительством в глубоком уединении леса. Мишель умилялся золотистыми лучами, блестевшими в каштановых волосах подле него, ветерком, трепавшим мелкие завитки под соломенной шляпкой. Он любовался белизной затылка, прикрытого завитками, гибкими движениями немного хрупкой талии, когда она наклонялась под ветками и потом выпрямлялась, такая красивая и нежная; он восхищался голосом, звеневшим чисто, как пение источников. Нежданно для него им овладевала мучительная и вместе упоительно смелая мысль, что, каковы бы ни были недоразумения в настоящем, эта молодая девушка будет в один прекрасный день его женой, что это грациозное обольстительное создание, которое всех очаровывало, было ему обещано, будет связано с ним самыми тесными узами, даже в том случае, если бы это маленькое суетное сердечко отказало ему в своей нежности.

К тому же, вот уже два дня, он отказался от всякого приносящего разочарование анализа, и в этот час он столь же мало стремился понимать себя, как и читать в замкнутой для него душе амазонки, ехавшей подле него, с золотистыми на солнце кудрями, маленькие ручки которой твердо правили, открытый взгляд которой, казалось, скрывал однако столько таинственного.

Те же поводы к разногласиям существовали еще между ними обоими или могли вновь возникнуть; бывшие обиды, устаревшие с третьего дня, конечно чувствовались еще, но оба забыли их, она больше, чем он, потому что ее цельная, непосредственная натура, движимая инстинктом, заставляла ее жить настоящим моментом; он же, может быть, сильнее чувствовал радость примирения, так как живее помнил прошлое.

…они разговаривали.

— …Вам немного скучно, Майк, так как вы никогда не любите прогулок целой толпой; но вам не слишком скучно?

— Мне совершенно не скучно!

— Но знаете ли, что вы можете быть очень любезны, когда хотите; отчего вы не хотите этого всегда?

Мишель ответил движением бровей, которое могло обозначать, или что он в действительности не считал себя любезным, или что он совсем не видел надобности быть им всегда. Сюзанна продолжала:

— Кажется, вы имеете неприятную привычку казаться более угрюмым, чем это у вас в характере; кажется, что ваш суровый, немного ворчливый и немного старческий вид скрывает личность, которую я еще не знаю и которая очень молода, очень порывиста, способна быть счастлива и весела от безделицы… Это мне рассказывал один из ваших друзей.

Лицо Тремора осветилось.

— Это Даран, — сказал он; — я как раз получил от него несколько дней тому назад письмо и ожидаю его на будущей неделе… Когда же вы его видели, не считая того знаменитого вечера, когда он вас усыпил своей ученостью?

— Во время нашей помолвки, перед его и вашим отъездом.

— Вы правы, я забыл.

— Он вас очень любит. Правда, что он ничего не решает, не посоветовавшись с вами?

Мишель улыбнулся.

— Я почти в этом уверен. Так, например, в своем последнем письме, он меня просит найти инженера для его отца и посоветовать ему самому в выборе автомобиля… Вот доказательства доверия!.. Ничего не поделаешь, привычка. Мы любим разговаривать с Дараном обо всем, что нас интересует, все равно, значительном или маловажном. Я знаю всю его жизнь, он знает всю мою. Да, мне кажется, он очень меня любит… и я его люблю, как брата.

— Тем лучше, Мишель, — объявила Сюзи, — Даран мне нравится, я его также полюблю.

Мишель казался удивленным.

— Я боялся, чтобы Даран не показался вам … как бы сказать? немного полинявшим. Тем лучше, вы вызываете его восхищение. Вероятно не стараясь об этом, вы его очаровали.

Она засмеялась тихим и нежным смехом, затем со своей детской манерой пробормотала:

— Скольких людей я так очаровала! это смешно!

Мишель не находил, чтобы это было смешно, но он удержался высказать свою мысль; он слишком боялся угадать в этой улыбке сирены любовь к борьбе, желание триумфа! Он слишком хорошо сознавал смутную досаду, которую испытывала временами молодая девушка, находя „мало поддающимся обольщению“, — как она выражалась, — своего друга! Затем внезапно перед ним предстали призраки Деплана, Поля Рео, всех молодых людей, которые подобно Дарану, но менее наивно, чем он, подчинились очарованию и которые во время прогулки в Франшар будут по обыкновению глупо увиваться вокруг нее. И он удовольствовался тем, что сказал с большей серьезностью, чем это следовало:

— Вы знаете, что я предпочел бы, чтобы меньшее количество людей было вами очаровано.

Но Сюзи не имела ни малейшего желания сердиться в это утро, ни даже подразнить кого-либо.

— О, Мишель! — воскликнула она с упреком, слышавшимся в ее ласковом голосе, — мне кажется, вы должны были бы избавить меня от этих злых слов. Я была так спокойна и даже так серьезна в продолжение всего времени после бала у Сенвелей.

— В продолжение двух дней!

— Вчера в особенности, знаете, у г-жи Рьеж, я сидела подле Раймонда Де… господина Деплана; знаете ли, о чем я с ним говорила во время обеда? Об американский конституции! Он не мог придти в себя, мой дорогой! Вы довольны, я думаю?

Он смотрел на нее, улыбаясь по прежнему, признавая, что в общем она права; так как он заметил, что она была против обыкновения более осторожна, напоминая ребенка, наблюдающего за собой, и что несколько раз быстрым взглядом она искала его одобрения, неисправимо кокетливая в этой новой роли.

— Очень доволен, — ответил он.

И он добавил, этот раз шутя:

— Отчего бы вам еще не поговорить об американской конституции во время предстоящей прогулки? Это может быть было бы средством утомить вашу обыкновенную свиту.

Сюзи посмотрела на него и сказала откровенно:

— Но у вас у самого есть превосходное средство утомить мою обыкновенную свиту?

— Скажите его скорее.

— Это… самому сыграть роль жениха немножко лучше, чем обыкновенно, например, оставаться подле меня, бросаться за цветами, на которые я смотрю, иметь вид…

Мисс Северн смеялась, но в голосе ее была едва заметная дрожь.

— Наконец, — заключила она, — вы знаете прекрасно, какой вид имеют женихи, не так ли? и что у вас его совсем нет… это не упрек!

— Он был бы немного несправедлив, я думаю. Вы мне заявили, что женихи, согласно обыкновенному шаблону, вам очень скучны и что вы желали бы доброго товарища.

Она вновь засмеялась:

— Это совершенно верно… но один раз, для разнообразия!

У Мишеля сердце немного сжалось. Упрек или нет, но в замечании Сюзанны была доля правды; однако, он молчал, постоянно одержимый страхом стать игрушкой кокетки. С некоторого времени, с бала в особенности, мисс Северн старалась ему нравиться, он это видел, чувствовал; временами это заставляло его испытывать радость, доходившую до тоски, а иной раз одна тоска его душила, и он задавал себе вопросы, не был ли он сам ничем другим, как раздраженным гордецом. Понял ли бы он, увлекся ли бы он очаровательной прелестью Сюзанны вне волнующей атмосферы поклонения, лести, которая уже с месяц окружала молодую девушку, похорошевшую от того восхищения, каким ее облекало столько взглядов? Не страдало ли его мужское тщеславие больше, чем его сердце, когда его невеста смеялась, веселилась там, где его не было, когда она стремилась быть красивой и изящной для всех, не стараясь нравиться лишь ему одному? Он стыдился этого чувства, которое он считал недостойным своего характера, он отказывался этому верить, он мучился сложностью своего настроения, делавшего его непостоянным и несчастным.

Так как Тремор молчал, мисс Северн спросила:

— Один раз хотите поухаживать за мной в продолжение целого дня, для того, наконец, чтобы другие не могли за мной ухаживать?

Забавная шаловливость тона не позволяла предположить не только полное отречение от дружеского договора на башне Сен-Сильвера, но даже и простую насмешку в этом вопросе, но именно благодаря этому, самый вопрос казался довольно двусмысленным и как бы немного коварным.

— Очень хочу, — ответил Мишель, улыбаясь также, может быть менее чистосердечно. — Я боюсь только как бы сравнения, который вы станете проводить, не оказались для меня неблагоприятными.

Сюзанна легко повернулась к Тремору и, смотря на него взглядом сквозь опущенные ресницы, бывшим одним из ее средств очарования:

— Если бы вы так думали, — пробормотала она, — вы этого бы не сказали.

И так как она протянула Мишелю через лошадь и поверх вожжей свою руку, державшую хлыстик, он взял ее и прижался к ней губами. Возражение молодой девушки и это движение Мишеля расходились так очевидно с обыкновенным тоном их отношений, являлись так неожиданно немедленным применением на практике нового, только что заключенного между ними соглашения, что Сюзанна расхохоталась.

— Поздравляю вас, Майк, вы совершенно попали в тон!

Майк сумел „выдержать тон“ и в реплике, но этот раз ему не хватало убеждения, и разговор скоро стих.

— Без двадцати минут два! — воскликнула мисс Северн, бросив взгляд на часы, приколотые к ее корсажу. — Мы ужасно запоздали.

И ударив концом хлыста по бедрам Пепы, она пустилась рысью.

Холм, носящий идиллическое название „Козьего холма“, подымается среди вырубленного леса, судя по остаткам древесных стволов, срезанных почти у самого корня. Это груда глины, перемешанной с камнем, запущенная, где цепляется дрок и вереск, и верхушку которой покрывают несколько малорослых елей. Если козы посещают этот холм, они должны здесь находить скудное питание. Но в это осеннее утро присутствие гуляющих особенно оживляло „Козий холм“, по большей части скучный и пустынный.

Группа всадников, красиво сидевших верхом, посреди которой резко выделялись на зеленом фоне тонкие и как бы более подвижные силуэты нескольких амазонок и красное платье г-жи де Лорж, окружала ландо Шеснэ, в котором г-жа Рео, больная уже несколько дней, сидела рядом с г-жой Сенваль. В 15-ти метрах от кареты и от своих лошадей, щипавших траву под присмотром крестьянина, господа Сенваль и Деплан курили, расположившись на больших камнях, между тем как молодые Понмори занимались исследованием „Козьего холма“. И по всей этой пустоши перебегал непрерывный шум голосов, веселых и как бы возбужденных разговоров с изредка долетавшим взрывом женского смеха, которому как бы нетерпеливо отбивала ногой такт застоявшаяся лошадь или который прерывало появление нового лица.

Устав от неподвижности, Симона Шазе, маленькая и миловидная, мужественная в своей амазонке и мужской шляпе, пустила рысью вокруг прогалины свою лошадь, затем, замедлив ее аллюр, стала подробно разглядывать восхищенными глазами вереск, устлавший землю, тонкий, как хорошенькие колокольчики, готовые хоронить своим звоном кончавшееся лето.

Ловким маневром Поль догнал молодую девушку.

— Хотите, чтобы я их вам нарвал? — спросил он, бессознательно исполняя один из советов, даваемых почти в этот же самый момент Сюзанной Мишелю.

— Нет, я с большим удовольствием нарву их сама.

— Тогда, хотите, чтобы я вам помог сойти с лошади?

— Вы думаете, что у меня есть еще на это время? — возразила она, соблазненная этим предложением.

— Тремор и мисс Северн еще не приехали, у вас еще много времени, — утверждал Поль, счастливый угодить своему кумиру.

М-ль Шазе быстро освободилась от стремени, но раньше чем она могла догадаться о его намерении, молодой человек, уступая непреодолимому побуждению, взял ее в свои руки и поставил на землю.

Она испустила слабый крик и побледнела.

— Вы меня испугали, Поль, — сказала она с упреком, отступая на несколько шагов от него.

— О! прошу прощения, — молил он, — неужели вы рассердились?… я вам причинил боль?

— Вы мне не причинили боли, но я не люблю резких манер.

Она говорила тихо; правильные черты ее красивого лица, напоминавшего картинку из художественного альбома, омрачились. Поль опустил голову.

— Простите меня, — сказал он еще раз, — я поступил дурно. Я вас оскорбил, вам досадил, я, который пожертвовал бы чем угодно, чтобы вас оберечь от неприятности.

И так как она молчала, он продолжал, встревоженный этим молчанием:

— Будьте добры, Симона; ваше сердце полно сострадания к тем, кто страдает, к больным, к бедным… ну, представьте себе, что я также бедный, нуждающейся в вашей жалости. Увы! я не представляю ничего интересного, я не ударяю себя в грудь, не призываю небо в свидетели, у меня не впавшие глаза, не бледные щеки, я не потерял ни аппетита, ни сна, и однако… я несчастен, уверяю вас.

Симона слушала терпеливо, немного удивленная; при последних словах она содрогнулась.

— Вы несчастны — вы? Что вас делает несчастным?

Поль ответил:

— Я не могу вам этого сказать, Жак мне это запретил.

— Это, значит, что-нибудь дурное? — спросила Симона, широко раскрыв свои наивные глаза.

— Что-нибудь дурное! О! не думайте этого!

Он остановился, колеблясь, со сдавленным голосом, затем решительно:

— Это только то, что я вас люблю, Симона, а Жак находит меня недостойным вас.

— Вы меня любите?!

Это был только шепот, почти вздох.

Потрясенное милое дитя закрыло свое лицо обеими руками, но внезапно она его открыла, и Поль увидел, как она улыбалась с глазами, полными слез.

— Вы меня любите? — повторила она, — но ведь это совсем не дурно, Поль.

— Ах! как вы восхитительны! — воскликнул молодой человек.

У него явилось сильнейшее желание стать на колени, чтобы целовать руки, орошенные такими драгоценными слезами, но он вспомнил совсем кстати, что он и Симона Шазе не были одни.

— Значит вы очень хотите, чтобы я был вашим мужем? говорите скорее, говорите?

— Да, я этого очень хочу, — ответила тихо Симона, — но нужно спросить Терезу.

Поль с трудом удержал крик радости.

— Ах! моя прелестная Симонетта! если бы вы знали, как я вас люблю, как мы будем счастливы!

Он забыл категорические приказания Жака; он неудержимо предавался счастью быть любимым этим маленьким, непорочным ангелом. И Симона, сконфуженная, шептала так тихо, что Поль едва слышал:

— Ах! я счастлива, я очень счастлива.

Никто, впрочем, не думал перебивать этот любовный дуэт. Чтобы отправиться в путь, ждали только мисс Северн и Мишеля Тремора, замедливших приездом. Когда, повернув к „Козьему Холму“, они показались в конце просеки, разразился в честь их гром восклицаний и рукоплесканий.

— Вы видите, Мишель, мы самые последние, — воскликнула Сюзанна, смущенная этим шумным приемом.

Раньше чем Мишель мог понять ее намерение, она сильно ударила концом хлыста свою лошадь и пустила ее галопом, через рытвины, ямы, кучи хворосту, стволы деревьев, опасно скрытых высокою травой. Вдруг животное, раздражаемое слепнями, с ожесточением вцепившимися ему в грудь, сделало прыжок в сторону и стало на дыбы. Это произошло с быстротою молнии.

Бока Пепы сгибались. Уже молодой девушке казалось, что она чувствует, как громадная тяжесть упавшего животного раздавливает ей грудь. Инстинктивно она бросила стремя и луку и, закрыв глаза, быстрым движением прыгнула в сторону.

У нее было сознание толчка, она ощутила боль в голове, затем потеряла сознание.

Когда она пришла в себя, то увидела себя в ландо г-жи Сенваль. Лошади бежали рысью. Она встретила тревожный взгляд, жадно выжидавший ее взгляда, и увидела Мишеля, очень бледного, наклонившегося над нею, поддерживая ее рукою. Тогда она почувствовала невыразимо приятное спокойствие.

— Это пустяки, Майк… — пролепетала она.

Затем, ее качавшаяся от толчков экипажа голова, ища поддержки, прижалась к груди Мишеля, и усталая, она закрыла глаза.

Колетта приблизилась к дивану, на котором сидел Мишель, и очень нежно наклонившись, положила руку на плечо своего брата.

— Ты можешь успокоиться, мой бедный братец, — сказала она, — доктор повторил буквально то же Роберту, что он сказал нам. Это чудо, но у нее нет ничего опасного. Маленькая рана на лбу незначительна, и два или три дня отдыха справятся с потрясением нервов. Бедная малютка! Какой ужасный страх она испытала! А мы то!.. — прибавила г-жа Фовель, облегченно вздохнув.

Увидя Сюзанну, бледную, шатающуюся и как бы безучастную ко всему, что происходило вокруг нее, с пораненным лбом, когда рана, плохо умытая, казалась большей и более страшной, затем Мишеля, совершенно бледного, с трудом произносившего короткие, отрывистые слова, Колетта испытала одно из самых ужасных волнений в своей жизни.

Визит доктора ее подбодрил, но, казалось, что Мишель не разделял спокойную уверенность своей сестры; в то время, как она говорила, он слушал ее с усилием, с опущенной головой, совершенно подавленный.

— Роберт уверен, что доктор ничего не скрывает? — спросил он однако упавшим голосом.

— Совершенно уверен.

Он начал опять тем же голосом и как бы в забытьи:

— Мне кажется, очень густая, высокая трава немного ослабила толчок… Я видел, она ранила лоб о сухую ветку…

Г-жа Фовель продолжала говорить тихо, повторяя слова и фразы, который могли ободрить Мишеля, окончательно успокоить его томящуюся душу. С тех пор как Сюзи приняла ванну, она чувствовала себя более спокойной и бодрой. У нее болела немного голова, но у нее не было лихорадки и вообще никакого недомогания, могущего служить дурным предзнаменованием. Она только что заснула. Мишель поднялся.

— Я ухожу, — сказал он.

— Но ты здесь обедаешь? — воскликнула удивленная м-м Фовель.

— Нет, я предпочитаю вернуться домой.

— Послушай, это будет безумие, — настаивала Колетта; — останься, ты вечером получишь новые сведения, может быть сможешь увидать Сюзи.

— О! я вернусь после обеда.

— Но, мой бедный друг, ты устал, ты измучен!

Тремор сделал жесть чрезмерной усталости:

— Умоляю тебя, Колетта, — пробормотал он, — мне необходимо вернуться.

Он не мог никогда отдать себе отчета, как он очутился в своем рабочем кабинете в башне Сен-Сильвера. С точностью автомата следовал он по знакомой дороге, не чувствуя, что идет, не видя, не слыша ничего. Одна и та же мысль, завладевшая его мозгом, как отвратительные щупальца спрута, впивающиеся в тело измученного пловца, терзала его, лишала сознания окружающего, уничтожая в нем всякую мыслительную силу.

„Если бы она убилась или даже тяжко была ранена, если бы, когда я ее поднял на руки, наполовину обезумевший, я не почувствовал бы более биения ее сердца, или, если бы я ее увидел расшибленной, ужасно изувеченной“…

Один момент, несколько секунд! Она была такая розовая, свежая, полная здоровья, она говорила, смеялась радостная, и вся эта свежесть, эта молодость остались бы одним воспоминанием. Эта жестокая вещь могла бы совершиться! Дорогие, большие глаза, только что такие светлые, закрылись бы навсегда угасшие, ясный голосок, вибрирующее эхо которого отзывалось еще в ушах Мишеля, смолк бы навсегда… Да, в одно короткое мгновение все было бы кончено! Кончена радость видеть и слышать это восхитительное создание, в котором так много, неисчерпаемый источник жизни.

Вдруг страстная надежда сделать ее своей, унести ее далеко, отвоевать ее у других и у нее самой, стать наконец силой любви властелином ее сердца, любимым — это стало бы пустой мечтой, исчезнувшей химерой… Под впечатлением этой открывшейся ему на миг пустоты, на краю бездны, от которой он не в силах был оторваться, Мишель прекрасно чувствовал, что вот уже с месяц эта надежда была его жизнью, всей его жизнью, единственным смыслом его существования. И что бы он ни делал, о чем бы ни думал, он видел Сюзанну мертвой, переживая, как в воспоминании, ужасные события, которые могли произойти, и тогда два слова постоянно к нему возвращались, подобно машинальному припеву, и он повторял их бессознательно, мысленно или устами: „моя дорогая, моя дорогая“…

Он сел, опершись локтями на стол, сжимая обеими руками виски. Нечто в роде рыданий без слез потрясало его широкие, ослабшия плечи. И однако, мало-помалу, вопреки овладевшему им кошмару, беспокойству, не покидавшему его, несмотря на успокоительные слова доктора, необыкновенная радость заполнила его сердце, поглощала все его существо… потому что теперь он более не сомневался, он знал прекрасно, что он ее любил, маленькую невесту „1-го апреля“, данную ему случаем, любил ее страстно.