Неймдроппинг

1

Днепропетровск

Лира

2012

С первой же строчки новой поэтической книги Ольги

Брагиной читатель становится зависим от имён: Бунин,

Мережковский, Шмелёв... - эти классические цветочки

литературного поля источают интенсивный аромат

интереса: что дальше? За следующей, следующей

страницей.

Дело тут в эффекте узнавания, жажде окунуться с головой

в пространство авторского воображения.

Ольга возвращает страсть к чтению - хочется всё больше,

больше вкушать пряные и пресноватые фамилии, дивиться

фантасмагорическим и реалистическим действиям,

которые вокруг них разворачивает сочинительница.

“Неймдроппинг” - это и есть в переводе с английского:

забрасывание именами. Но не шапкозакидательское,

панибратское. Отнюдь. Здесь игра подобная футболу:

мы находимся в центре увлекательного матча. Только на

воротах стоит читатель и пропускает (отражает редко)

интеллектуальные голы.

Слово издателя А ещё представляется, что имена - бесконечность памяти,

истории, легенд, мифов, анекдотов, действительных и

вымышленных ситуаций.

Имена - ресурс длящийся. И не могут закончиться они,

как число ПИ (“НеймдропПИнг”): ветвятся струящимся

потоком, завораживают чередой любопытных схем и

преодолением их.

2

3

Новые тексты Ольги Брагиной в ЖЖ

http://reine-claude.livejournal.com/

Бунин, Мережковский и Иван Шмелёв нечитанные рядом,

ум во аде, на улице Лизы Чайкиной справжній металобрухт,

старик Державин нас заметил, сколько слоёв под адом,

не пишут в журнале «Знание – сила», из балаклавских бухт

везут тебе твои тульские пряники, чтобы питался плотно,

и на стекле маршрутки бледный масонский знак,

универсальный контекст говорит мне, что я свободна,

но бытие без сознания греет совсем не так,

а за соседний стол приносят еще глинтвейны,

и говорят о музыке, и поправляют шарф,

прячут открытки с утятами, ветрены и кисейны,

вот колокольчик, входишь в город Марий и Марф.

Вот колокольчик самый что ни на есть звенящий,

а что вы не умеете звонко, так это ваша беда,

зверь выходит из моря, зверь выходит из чащи,

зверь выходит из горла – не денешься никуда.

4

Мальчики пишут стихи, чтобы нравиться девочкам,

девочки пишут непонятно зачем –

лучше купить акриловые ногти, дачный тональный крем,

5

лучше любить не Хайдеггера, а карпаччо, внутренний цензор спит,

сыт и доволен, доволен и снова сыт.

Внутренний читатель читает Лену Ленину сгоряча –

в школе его учили вот так не рубить с плеча,

сначала во всем разобраться и вынести приговор,

вот тут в тебе просыпается внутренний прокурор,

все книги на свете немедленно сжечь велит,

сыт и доволен, доволен и снова сыт.

Внутренний цензор дрожит под осиной, скоро за ним придут,

свинина не съест, но от жизненных только пут

никто не избавит и тощих не пощадит,

сыт и доволен, доволен и снова сыт.

Внутренний автор всё бывшее с ним забыл,

помнит лишь море и белый, как лёд, акрил,

пальцами тонкими щебень перебирать

может лишь белая кость, неродная знать,

все остальные просто глядят в себя,

разные версии мышкою теребя.

Розанов пишет в жжшке: «Дружочек совсем больна,

Нет, чтобы ей прописали сырое семечко льна,

ну никуда не годятся в этой стране доктора,

слили бюджетные средства, в коре дыра».

M-me Полина пишет: «Васенька, ты злодей,

если не стыдно себя, то пожалей людей.

Тут, говорят, читает священный синод,

лопнет терпение вышних, гляди, вот-вот.

Кто тебя будет вареньем кормить зимой?

Точно не я, ненаглядный покойник мой».

Дружочек пишет: «Что тут за верхний пост?

Прошлое тянется, словно мышиный хвост.

Лучше уже и, правда, пускаться в блуд,

чем по ночам комментировать этот флуд».

Прячут сердечки со смайлами под замок

и, горемычные, тихо вздыхают «ок».

6

*одному критику*

7

Офисный планктон начала девяностых,

редкие счастливцы, пробуют «Липтон» в пакетиках, ждут Марианну,

«За что вы любите этого графомана Бродского, он же скучный»,

нужно класть больше сахара, нет, вы куда, будет слишком.

Чтобы сжиться с одиночеством, хватит одной жизни,

некоторым нужно несколько, но лучше уложиться в одну.

Через двадцать лет послушать запись, возмутиться – неужели я

так плохо звучу, неужели это мой голос, нет, не может быть,

отпущаеши ныне, можно всё, на что не хватало фантазии

культпросвета,

туфли-лодочки и куриная гузка цугом, у меня есть я, и на это еще

смотреть бы,

хорошие дети, кисельные небоскребы, мобильные чувства,

молочные города,

у тебя есть ты, и от этого всё проходит,

условия человеческого существования (сокращенно «УЧС»)

измеряются в пикселях и равноценны размеру,

у нас есть мы, и это еще верней.

У нас есть такая игра – по утрам тосковать в ноутбуке,

пить растворимый, расходовать слов мегагерцы,

заворачивать бутерброд в развороты «Экспресс-газеты»

и выходить неспроста на морозную слякоть.

Больше не хочу никого любить, буду вежливой и равнодушной,

но как унизительно это прошедшее время –

написано в книге, не изданной в прошлом году,

но то, что написано, сбудется в виде рассылки.

У нас есть такая игра – делать вид, что мы созданы друг для друга,

а все остальные люди вовсе не существуют,

не предлагают котенка купить в переходе

или пакет МТС для звонков трём любимым,

мы – это просто те же другие люди,

только помноженные на ноль без ненужной спешки.

Больше не хочу никому дарить эти битые ссылки,

разлитые мысли и концентрированные бульоны,

ты заслужил покой как никто на свете,

значит, получишь – что же еще осталось.

У нас есть такая игра.

8

*неймдроппинг*

9

Света Поваляева любит Юзефовича, «Самодержец пустыни» -

это просто нет слов,

Издрык говорит: «Посадили с каким-то дедом, находят таких ослов,

я ничего не понял, но посидел просто так».

Поваляева ему: «Это тот, что написал «Самодержца»,

Издрык: «Ёлки, вот я мудак».

«Украинская литература не склонна к объемным формам, –

говорит известный поэт,

- поэтому поэтов тут пруд пруди, а прозаиков толком нет,

хотя вот, например, Забужко

может по телефону надиктовать роман,

а ты ничего не вспомнишь, потому что неделю пьян,

и просто вайнштайнером свой разбавляешь коньяк,

выходишь на воздух и в целом немного размяк,

идешь обратно и слушаешь там про Рейна, который всегда и всем

говорит о Бродском, как будто нет интересных тем».

«Да, мне рассказывала Вера Павлова, - тут говорит Жадан,

- мы вместе выступали в Бремене, там и познакомились, в общем, кран

сломался в номере, в общем, Рейн с кем-то явился

к Бродскому в колпаках,

потом пришел Бродский, сказал – ну что, орлы», в общем, это ах,

а не история, ты вот, Лазуткин, о девяностых пиши,

о становлении государства, нет, какие там барыши,

просто на юности бедной своей сидим,

и накрываемся ею, как Белый Бим,

и никогда не вырастем, не станем чуть-чуть умней,

что мне она, что мне делать всё утро с ней.

***

Поэты не интересуются чужими стихами,

поэты могут такое и сами.

Такое, такое и еще вот так.

В лифте написано «сам дурак».

Поэты не интересуются возможностью роста,

всё гениальное очень просто.

Математический склад ума

здесь пропила бы я и сама.

Поэты не интересуются составом водки,

откуда в квартире берутся сотки,

откуда в холодильнике колбаса,

откуда груша и в ней оса.

Поэты требуют любви и заботы,

за это даже не спросят, кто ты,

вот ты, и ты, и еще вон ты,

гении чистящей красоты.

10

Достаем свое прошлое из корзины –

с ним осторожно никак нельзя,

почему какие-то магазины

11

опять набиваются к нам в друзья.

Пишут - покупайте сумки со скидкой,

сарафаны до пола за полцены,

хочешь казаться себе улиткой,

думать, что ошибки твои ценны.

Пишут – покупайте индийские ткани,

авторскую бижутерию на заказ,

как-то полюбили себя по пьяни,

открестились утром совсем от нас,

и теперь блуждаем по переходам,

изучаем карту небесных вин,

поздравляют вместе нас с Новым Годом,

а спасибо скажешь им ты один.

Более ста пятидесяти лет назад Афанасий Афанасьевич Фет

вступил во владение хутором Степановка. Вскоре запущенный хутор

с недостроенным домом под соломенной крышей превратился

в блестящее имение с образцовым хозяйством. Некоторые полагают,

что здешнее тягостное душевное состояние является следствием

сурового климата в сочетании с каторжной глухоманью и

обилием ссыльных. Дорогие друзья, к сожалению, моя страница

была взломана, поэтому от моего имени приходил спам.

Пожалуйста, не проходите по ссылкам,

я ничего никому не посылала.

12

В тринадцать лет начинаешь читать Кокто,

все говорят – тебе еще это рано.

Упоительны ночи в провинциальных лито –

13

будешь в нашем хоре первым сопрано,

оставайся, девочка, с нами, оставайся и береди

разные язвочки, вызванные неврозом.

Луч света в конце и всё-таки впереди,

увеличение нежности к разным розам,

против себя ничего не попишешь –

нужно расти и расти,

вырасти и написать что-то Кокто не хуже,

горку таблеток прятать под стол в горсти,

долго считать их и запинаться в душе.

У тебя нет подсознания – всё выложено на стол,

оставайся, девочка, с нами в вёдро и в зной, и в стужу.

Какая корысть в том, батюшка, что каждый король наш гол,

и вся его пакля серая выглядывает наружу.

Самые теплые воспоминания, на распродаже унты,

портреты монгольской хунты, с презентации в сумке винцо,

и раз всё равно пришел сегодня на ум ты,

подари мне в приложении «Веселая Усадьба» продукт Яйцо.

Яйцо с иголкой кощеевой с приусадебных территорий,

каждое утро на прополку созывает их муэдзин,

у забора листает Канта парторг Григорий,

каждых ближних своих посылает он в магазин.

В магазине есть чему поучиться – всюду искусство дзена,

полки пустые и в трехлитровой три топора,

сегодня на бирже снова упала иена,

ну а у нас она всё же идет на ура.

Или на месте стоит, производит в мире пустоты,

производит в мире много различных пустот,

право личности на самомнение опровергают боты

и мой виртуальный теплый персидский кот.

14

Кротовьи горы

15

Вольно тебе молчать, но послушай, Ада –

ты, конечно, тоже еще не все,

но мне без тебя вообще ничего не надо.

Пишу тебе в пробке на Можайском шоссе.

А чем занимаешься ты, душа моего тела,

чтобы не было больно мучительно всем об этом сказать?

Ты же меня расстраивать радостью не хотела?

Ведь не хотела Жорочку сладостью наказать?

Пока они говорят, что всюду видна Августа,

если не сама из плоти и крови, то хотя бы ее тень,

на самом деле плоти ее негусто,

кровь ее жидкая. Палевое надень.

***

На выходные ездили с Адой в Овернь,

она захватили с собой конверт – написать золовке.

Я, гений Туманного Альбиона, должен терпеть эту чернь,

не покупающую талончики на остановке.

Говорят, что всюду жизнь, и всюду, где видят, плюют,

чтобы не расстраивать самих себя отсутствием смысла.

Мы тоже с ней не спасемся, по утрам вместе пьем теплый брют

и говорим друг другу: «Совсем не кисло».

Что ли просто уехать в Грецию, правда, опять война,

проблемы с питанием, чистой водой и хлоркой.

Ну, ты родовые замки взорвать вольна,

но здесь не твоя война. Притворимся Лоркой.

***

И я жил тогда в этой Греции пыльной, всюду бродил народ,

народ безмолвствовал, историки ждали сиртаки.

Я думал, что ты вернешься ко мне вот-вот,

пройдешь мимо вывесок «Соки-Воды» и «Краски-Лаки».

Или хотя бы просто напишешь: «В Стамбуле уже весна,

незачем жизнь разменивать на рефлексию,

жизнь нам и так останется неясна».

На покаяние к старому папе Пию

ездишь. На что нам вёсны твои даны,

чтобы похвастаться вёснами перед всеми,

или под действием новой живой луны

прятать напильники в белом воздушном креме.

Мне себя тоже жалко, но нам себя не спасти,

мы тут совсем ничего отключить не можем,

поздно уже, не учись говорить «прости»

и не встречайся взглядом вон с тем прохожим.

16

Тебе не достать меня больше из вод Амура –

всё бы коту масленица, сладкий бочок для волчка,

умаление злых сердец и макулатура,

17

бабочку газа внесли, солнце каплет с сучка.

А потом всё оказалось поломано без оглядки,

плох тот, кто не мечтает, от глаз твоих

нужно было бежать, мы просто играли в прятки,

но моей любви не хватает на нас двоих.

Это совсем не упрек – не ты тут во всём повинен,

ночи короткие в мареве и в Крыму.

«Самые низкие цены – от нуля гривен.

Бог действительно любит тебя – узнай, почему».

Вырастили на беду себе сердцедера

Желя и Карна, красил поддельный гжель,

в каждом вагоне из-за солений ссора,

в каждой деревне оладушки и метель.

В каждой деревне говоришь себе: «Я не согласна,

что заметает санный путь золотым хвостом.

Если ссылка удвоится, будет ли солнце ясно?

Будет ли нам обед под своим кустом?».

Я тоже хочу быть человеком европейской культуры,

загодя строить замки размером со снежный ком,

и своим локотком предупреждать любые амуры,

делать вид, что никто мне по-дружески не знаком.

Если ссылка удвоится, всё же мне станет скучно,

всё же мне станет холодно и смешно,

ты любил эту землю – она приняла всех кучно,

и в зазор между ними не всунуть веретено.

Вырастили себе на беду дерево денежное в горшочке,

с аппетитом смотрели на него каждый день, готовя обед.

Это пока что ягодки – будут еще цветочки,

будут тире и точки, а запятых здесь нет.

И можно радоваться, что холода в Марокко,

радоновые источники исчерпали потенциал,

вырастили себе на потеху дерево, а от него морока,

и коэффициент прибыли значительно подупал.

18

На самом деле мы с тобой вообще похожи,

у нас могут быть чудесные дети, если не скуримся раньше,

а будем ходить в Василеостровский дом молодежи

19

и каждый день встречать в ректорате рыжую баньши.

А она проводит ластиком по губам и стирает масло,

потому что летом излишни жиры, да и углеводы,

и давно во мне всё назначенное погасло,

и давно не выбить искру тут из породы,

можешь мне приносить чай, наш народец падок на сласти,

иногда придумает что-нибудь и проверит,

и такое целое, в общем, не хуже части,

превышение скорости, общий бесценный merit.

А она проводит ластиком – и всё становится белым,

или совсем никаким, если много проще,

и у каждой двери отдавать свою дань омелам,

приносить незнакомцам недобрым прощенье, тощи

твои тетради, поскольку только инициалы,

один любил свиные ребрышки, другой – баклажаны на гриле,

и зеленый чай какой-нибудь из пиалы,

и кого мы только, в общем, тут ни любили,

и совсем не научены забывать – что с ним делать завтра,

когда потеплеет и недоступна прорубь,

главное просто дождаться начала марта,

выпадет снег и замерзнет в киоске голубь,

а она проводит ластиком и всё обретает цену,

становится удобней в обращении и практичней,

если ты живёшь, куда я всё это дену

с кошачьей душой и скрюченной лапкой птичьей.

Актуальный поэт П. открывает страницу в ворде, пишет про день

чудесный без пробок на кольцевой, они тут сорят, сорят, говорят им: «А

вы не ссорьте», они тут царят, так живи же один живой, утром питайся

халвой, а в полдники – мандарином. Пишет Наталья Андреевна: «Сын

мой опять в острог брошен был, несть ни эллина, и в старинном кресле

вольтеровском молча вдыхаю смог. Строг наш отец, справедлив, выдает

пайками в первопрестольные праздники кузнецам мейсенский хлам,

кашу ложками, смог руками, ты приходи ко мне – свой образок отдам,

письма печатные и китайские безделушки, как выпускница Сорбонны,

натурфилософ-эстет, буду липовый с мёдом пить из любимой кружки,

если придешь, достану еще и плед». Актуальный поэт П. переходит

дальше курсивом, думаешь – вырвать бы разом грешный язык им всем,

а не описывать угги и пледы, вот о красивом нынче никто не думает,

не говорит совсем. Наталья Андреевна пишет: «Сын мой вернулся с

почты, купил там немецких марок на пять рублей серебром, до красоты

нездешней был до чего охоч ты, ну да ступай уж прочь ты, здесь

торговать ребром Богоматерь нам не велит», опускается пыль земная,

опускается пыль небесная до третьего этажа, открываешь зонтик на

Невском, улыбаешься, мир не зная, но от пыли и равноденствия на

поребрик, едва дыша, ставишь лаковый каблучок, сердце девичье

не застрянет, полежит немного на привязи и выходит на божий свет,

и щекочет его травинкою или тянет его потянет, но уже половина

первого и пора говорить ответ. Актуальный поэт П. возвращается с

бала утром, открывает страницу в ворде и пишет: «Печаль светла», в

состоянии просветления хорошо говорить о мудром, после выпить еще

фалернского и под вечер сгореть дотла. Наталья Андреевна пишет:

«Ведь это была мазурка, нужно сгореть стоически или любить свой

сплин, будем его мы потчевать, ждать на земле окурка, так и дождемся

верности разве что до седин». Актуальный поэт П. с ноутбуком не

дремлет в кресле, отпустили его кураторы, ждали третьего петуха,

нет, мы там непременно встретимся, даже если большое «Если», где не

выбросить слов из песни, и особого нет греха. Нет, мы там непременно

встретимся, открывает страницу в ворде, пишет: «Я вас люблю, а что

же мне выше солнышка написать». Александровский сад пустеет, спать

20

ложатся красиві й горді, актуальный поэт смежает веки, ёлку идет

спасать.

Говори-говори-говори, что сложится обязательно всё у них, 21

над

какою бы ямой плотнее кожица – дописать не успеешь стих,

как забудешь все звёзды над переулками, Грибоедова у метро и

порыв кормить каждых уток булками, и на гриле в режиме “raw”

любоваться мясом, но жаждать белую и прекрасную, словно снег,

если вдруг ты подумаешь: «Что я делаю в этот день на устах у всех»,

и на каждом втором проверяй, воистину ли твой предательский

холод нов, а потом пойди напиши единственному еще ворох плохих

стихов. Как он будет читать их, в рабочем времени находя для

убийства брешь, а ты думаешь – ты ну совсем не с теми, ни с какими,

шестой падеж отзывается в каждой странице оловом, одиночества

тут на всех не хватило бы, столько уж расколола вам тех орехов себе

на смех. Говори-говори-говори, заблудитесь, полвторого, проход

закрыт, и, конечно, подумали – обманули весь белый свет, этот

общепит. Посмотреть бы на душу, не разлученную с каждым телом

себе больней, с ней за снегом идти на Большую Бронную, просто так

оказаться с ней просто где-нибудь, непременно сложится эта карта

рубашкой вниз, а была бы просто плотнее кожица и у слив, и у бедных

Лиз. Говори-говори-говори печальное, всё на свете заговорить,

своё сердце глупое безначальное оприходовать и закрыть, чтобы

можно было писать, как ветрено в этом городе и темно, ни в какую

сторону здесь и метра не проходишь, веретено или прялка, выбор

велик, закончится равноденствие и уют, и в кармане моем рыбка-

миллионщица, не положено, не дают.

Белую шаль – сингапурский платок из колодца, синюю шаль –

ложной классики на реферат, где остается и веретеном уколоться, и

говорить, что любому сочувствию рад. Тот, кто любил геометрию пуще

причины, первостатейные мысли свои освежал, мысли линейные,

гложет тебя кручины тень и проекция сотни осиных жал. Не осуждал

жену ближнего, с распродажи нёс только новый адаптер, берег котят,

и не поднимется перышко с пола даже, имя вернуть постороннему

не хотят, носит Другой твое имя и свитер Fendi, носит воробышка,

прячет ситро в карман, память скольжения нужно спасти от смерти и

биографию Пушкина. Двери РАН утром закрыты, и несть ни души, ни

тела, ни отторжения холода от частиц, память воробышком-камнем

вот улетела, ходишь по пристани, не разбирая лиц, ставишь курсор

– исчезают один и прочий, малое множество, плотная кутерьма. Так

не умел обходиться без многоточий, так приходила ночью к нему

сама, ставила чайник, вязала крючком по плоти, чайник снимала, с

утра подбирала плед, не говорила: «Вот вы для чего живете», ставил

курсор, появлялось «Ответа нет». Не говорила: «Тебе вот казаться

мною, мне бы расходовать меньше возможных сил и приносить

посильную помощь Ною, есть подорожник, потом разводить кизил».

Мне бы казаться, а быть, ну положим, сойкой, руку твою удержать

бы над очагом, чтобы другие стояли за неустойкой, чтобы остался

верен и незнаком.

22

Сличения

23

Очаг избранничества, был настоящий гений, за каждой памятью

пятился по пятам, известный автор текстовых сообщений ведет

подругу, несет весло и в «ТамТам» приходит с веслом, и косо смотрит

во всех прохожих, и вспоминает, как было можно им в двадцать

пять, где по безналу всем продавали дрожжи, имя без кожи лелеять

и целовать. Всё раскрывать: тайники-тайники за забором, ники в

буфетной и антибуфетное вещество. То, из чего, оказалось таким же

сором, синей оберткой, прожженной на Рождество.

***

Брось меня здесь и иди целоваться с Зиной, кушай соленое, сладкое,

вот батат очень полезен, молочных котят корзиной утром накрыть,

видеть сладкое не хотят, знать не хотят, кто куда разносил открытки,

напоминания свежести и тепла, без глицерина лилия, без подпитки,

белые нитки для тела не сберегла. Брось меня здесь и иди говорить

о многом невосприимчивым к многому, ясен свет – вот ты стоишь

весь укутанный перед Богом, и ничего до сих пор между вами нет

– памяти, ниток, столов и столбов позорных, или коленок разбитых

и кутерьмы, что-то еще прорастет в запеченных зернах, будем

помешивать без остановок мы по часовой, и останется привкус стали,

на позвоночнике пятен родимых пять. Вы от такой всевозможности

не устали? Милая/милый, скорей выходи гулять.

***

Вот со складских помещений Замоскворечья взял себе суженую,

купил домашний бигборд, какая разница – речь тут птичья иль

человечья, пишет лапой куриной, собою горд, о любви к человечеству,

к милой подруге Свете и к разносолам, к нежинским огурцам. Не

приручай меня – будешь за всех в ответе, будешь платить полтину

за каждый грамм этой бесплотности, будешь на автопилоте сны

оперировать, чтоб зарастало быльем место парковки, давно ли вы

не живете в мире своем, но готовы платить за съем, функционально

вместе менять прошивку, глазом моргнуть не успеешь – моргнул бы

вдруг, киваешь на бурку-сивку и получаешь саечку за испуг. Всех

пережил сивок-бурок и дев прекрасных, и забираешься куклой на

самовар, нужно добавить побольше метафор ясных, нужно добавить

побольше семейных свар.

***

Жила бы в эпоху перемен – подавали к орехам пиво в театральной

кассе, с Кузнецким мостом на «ты», писала друзьям в табакерку

велеречиво, так и смыкаются в теле две пустоты. Тело одно пахнет

только персидской сиренью, изобличая стремление сжиться, как

все, с необратимостью, пять закладных по именью, пятый размер,

мифотворчество, солод в овсе. Тело второе движется по пути

сопротивления материалом, из которого создано, материалам

другим, на предпремьерный показ появляется в алом, очень умело

использует скуку и грим, с братьями Гримм проходит по Невскому,

эталонны куклы с подсвечником, сказочники в кустах, серое зло в

мир глядится из-за колонны, то, что нельзя подделать, всего лишь

страх. То, что нельзя воссоздать, как любви полынью и голод, что

подкрадется с ухвату и обличит, в этом раю никогда не бываешь

молод, Малая Невка невестится и горчит. Малая Невка сжимает твои

колени, хочется быть, только кажешься лучше всех. Ходишь вокруг

иглы своей против тени, а на поребрике знай кровоточит снег.

24

Мудрая китайская обезьяна, кофеин, Элен и ребята,

25

мудрая

китайская обезьяна, перепись райских вин, джин три пенса, солома

бесплатно, ушли куда-то, жить в жакерию, блажен, кто был господин

сам себе, стал никем, за версту скрывал бы цель осветления кончиков,

морок слов, солнце весеннее встало бы из-за дамбы, мать настоятеля

в церковь несла улов, вот отпечаток плотвы на твоей ладони, kiss

me forever в лунку, за столько лет от недостатка кальция мухи-

кони-люди-мосты-скворечники-верхний свет, в общем, смешались,

подробности здесь излишни, от порошка зубного на рукаве или от

косточек нашей тригорской вишни и телеграммы, какая сейчас в

Туве новая искренность самая что нет сладу, платье в горошек,

креветница под фасон, летом купили хотя бы в рассрочку «Ладу»,

жизнь – сквозняки, Кальдерону и Фрейду – сон. Что тебе снится в

час, когда ветер финский, диктор в сиреневом сводки читает в час,

думает, сколько на рынке купить редиски, если отпустят без грима ее

сейчас на Достоевскую, память внедряет форму, память отдушины –

форму твоих ключиц, чашка за чашкой подкожная сложность корму

вес придает, и хочется падать ниц в имя твое, каждый звук забирать

с собою, слышать и видеть, в весенний салат «редис» по расписанию

класть незаметно сою, камень сизифов скатился по горке вниз.

Будем друзьями лучшими в мире, впрочем, шалости тоже позволить

себе слегка можно, но незаметно, заклеить скотчем щели на осень,

и вот вам моя рука, вот вам мое одиночество, сбавить цену, выбрать

задаток и меловый выбить круг, ради страны самому выходить

на сцену, акцентуация наших надбровных дуг, Рижским шоссе

ограничить восторги роста, маленьким девочкам сушки бросать в

кювет, ночью блестят сапожками от «Лакоста», фары бесцветные

ночью роняют свет, пены морской недостало родиться снова, мудрая

обезьяна, парковка здесь, в мире твоем ну совсем ничего не ново,

пеной морской развести витаминов смесь.

С этих ли пор мы с тобой невзаимные френды, так и сживались

со списками платных услуг, «что она вдруг», поделом узнавали

из ленты, и пустоту языком проверяли на слух. С этих ли пор

Бессарабку вдыхаешь, как голем, «нету на трекере» мысли читаешь

с утра, столько гармоний своим поверять алкоголем, столько теорий

под каменной кладкой Петра. Где они все, что теперь поименно

стирать бы, маслено масло и сопки домашний уют, мыслят осколочно,

плоть заживает до свадьбы, выбросить платье себе обещанье дают,

и развевается ночью фата по паркету, и наступает на линию слома

петух, кубик бульонный потух, соблюдаем диету, вынесли всё и

себе не поверили. Вдруг были бы мы и нежны, и прекрасны на фото,

были бы мы в каждой третьей прихожей нужны. Если в тени, то с

Плевицкою общее что-то, если на свет, это профиль великой княжны.

Были бы мы неподвластны соблазнам и соли, думали столбиком и

вызывали восторг, феи смешения всех языков укололи, с пальчика

кровь и письмо на «поэзию. орг». С этих ли пор мы по разные стороны

сада, центростремительной силы погрешность, пенал. Бросили здесь,

где тебе ничего и не надо, садик твой мал, и совсем ничего не продал.

26

Будешь теперь цветоводом и конокрадом, будешь следить 27

за

садом в дверной глазок, милые бранятся – только тешатся адом,

ад проявляет терпение, не жесток, не горяч и не холоден, бьют

посуду и за калашным рядом в базарный день пишут: «Нет, я тебя

не забуду, только дорогой кружной возвращаться лень», Будешь

теперь каноническим текстам верен, Сциллу с Харибдой заменишь

большой юлой, памятных дат заоконный поток размерен, ссылки

с айпадов с призывами «Всех долой». Будешь теперь изувером и

оптимистом, личное счастье попробуешь на зубок, хочется снега и

стружки, и в поле чистом без трансформатора свой непременный

ток. Будешь живым и теплым, и столь прекрасен, так что ни в

сказке сказать, ни чужим пером переписать, и мораль выводить из

басен, мысли о Родине слать на аэродром. Будешь один как перст на

большой картине, где неразборчива подпись, вот жил Брюллов, но не

хватает подлинности отныне, красок, холстов и равно удобных слов,

и удалишься от смысла, с версту Коломна, мысли о Родине, виды на

урожай, пишут на стенах: «Печаль моя так огромна, и непонятно –

как хочешь, так выражай».

***

Не соблюдая здесь подобную Schweinerei (сдобная форточка, из

патефона полька), только себя у меня ты не забирай капля по

капле, иначе куда мне столько. Из субаренды память не выкупай

на междустрочия капельками иланга, падает решкой монета в

сливовый pie, падает в форточку из разговоров танго, только себя у

меня ты держи на вес вместе с орешками белочки, и в примете всё,

что давно проиграли на интерес дети – не дети, но, в общем, еще как

дети, из коробков доставали своих жуков, божьих коровок и пряные

караваны, крылья расправил и был для тебя таков, и молочко текло

на картон из раны, и оставался на пальце белесый след «света плюс

коля равно», оставайтесь с нами, камешек-стеклышко, и ничего

здесь нет, алые буквы весенними вечерами нежно выписывать в

свой дорогой блокнот – шифры бельгийские щелкали с полуслова,

он никогда сюда уже не придет, сад-огород, ты жить за него готова,

стряпать учебники и целовать компот, долготерпеть и маятники

Бернулли (словно есть код, который наоборот) ставить в проход,

лишь бы только его вернули, лишь бы его до заутрени удержать, ну

а потом, если можно, и до вечерни, пальцами рану под крылышками

зажать, изображать любовные муки вчерне. Сколько тебе досталось

таких судеб, тальком присыпанных, больно фотогеничных, холмик

традиции или кукушкин хлеб, записей креп и записок в песочке

личных, выдала просто тебя на потраву их, имя оставила камешком

на пригорке, как далеко ни заводит подобный стих, соки морковные и

выжималки-тёрки, как далеко ни заводит, а ты молчишь, и черепки

остаются от каждой чаши, слов суверенности знает мальчиш-плохиш

цену, и ценники клеят зачем-то наши, знать не приходится, что там

тебе дано, в папке лежит под файлами «Вскрыть пивную», плещется

в ванне украденное руно, я ни к чему эту видимость не ревную. Было

бы горько, да ветрено и светло, было бы больно, да вышито здесь

канвою, в тексте царит одно мировое зло, и Белоснежке не выйти на

свет живою, выйдет в переднике чистить золой фарфор и серебро,

оставленное соседом. Как ты на чтение всех примечаний скор, что не

пойдешь теперь за душою следом.

28

Не прибиться к заветному брегу, не увидеть звезду впереди. 29

Все

влюбленные склонны к побегу, так что встань и куда-то иди. Не

увидеть, что мало и много на письме означают одно - открывается

взору дорога, под копиркой десятое дно. Не увидеть себя среди прочих,

прижиматься горячечным лбом к предпоследнему дну, впрочем,

прочь их – столько тела и книги кругом, отделение тела от книги и

деление четных страниц, и по вторникам носишь вериги, и по средам

вселяешься в «Риц», и спиваешься духоподъемно, и взыскуешь

из ряда их вон, светит сердцем горящим Мадонна с лакировки

советских икон. Так что встань и иди дальше пыли, невозможности

всё повернуть, и никто не напишет: «Мы были», и никто не напишет:

«Здесь путь, ну а там глубина и развилка, переулков последних

не счесть, бесконечная наша бродилка – оправдание наше и есть»,

и узнай по последнему слову, как тебя решено величать, а потом

вызываешь тревогу и несешь свои речи в печать, и пока остаются

зазоры между тем, что возможно, и что существует, и прячут Азоры

имя розы в соседском лито, можешь ждать преспокойно трамвая и

треножник любой колебать, и стоишь на подножке живая, и в косынке

сиреневой мать на крыльцо не выносит резное предначертанный

памятью том, остываешь в любви и в покое, черепахи плывут за

китом, и стоят они все одиноко, удержать себя вместе нет сил, не

находится в поле пророка, чтобы сорные травы скосил. И стоят они

вместе, за сдачу исполняют проверенный трюк, вот сейчас ни за что

не заплачу, кавалер твоей юности Глюк улыбнулся тебе так печально,

что сжимается сердце в груди, в этом есть незаметная тайна, так что

лучше вставай и иди.

Крутится-вертится, будем дружить с тобою, будем резать и бить, и

дружить опять, на подоконник слать вместо соек сою, пёстрые ленты

и белых ворон считать. Крутится, температура плавленья стали,

десять менор для семейного торжества, век золотой рукоделием не

застали, будем дружить с тобой – вот на холме листва, вот подоконник

с фикусами и прялкой, Марта Скавронская вот, поясной портрет, ты

не хотела быть неродной и жалкой, не научилась просто за столько

лет. Крутится-вертится, хочет упасть в объятья, там отлежаться,

скукожиться, замереть, хлебные крошки сметает Волхонка с платья,

всё твое олово горлом выходит – впредь будешь ясна, здесь нельзя

говорить предвзято и на родимую горечь свою гадать. Я тебя спрячу,

так просто войдешь куда-то, Дания спит, горит на подушке прядь.

Вырвать себя из памяти без остатка, тени кровавые шалью бы

утереть, только одна твоя золотая прядка не превращается всё на

ладони в медь.

30

Nacht Musik

31

Сено-вода, лечиться решил кумысом, был на портретах законник

и полиглот, за смещение гласных платили Рейнеке-лисом, к

деконструкторам и актрисам, и оболами полон рот. Смотришь, когда

клюет, изумрудный твой рыбий Молох выпьет уху демьянову,

требует весь банкет, кофе и плед, и отчаянья век недолог, сотня

конфет, ничего здесь другого нет, всё же возьми с собою меня куда-то

без подстановок «Сочи, осёл Иа, маркер, нуга, на прилавках чабрец

и мята», все ударения падают, и трава утром желтеет, ненужные

перспективы, море сужается, маленький nacht Musik, все безударные

– крик, мы почти красивы – голос от мальборо, челка от Лили Брик,

ты мне нужна такой – осень стала морем, стала прозрачной кожа

на волосок, наше знакомство, наверное, мы ускорим и расставание,

снова свалялся клок, держишь себя в руках и велишь собраться,

смысл нивелировать проще, когда одна, некуда деть, ниоткуда себе

не взяться, бездна без ручек открылась, стакан без дна, смотришь

на дно и видишь себя такую – лето поребриков, орбита и шмелей,

больше ничем я без памяти не рискую и прохожу под небом твоим

смелей. Если посмотришь вниз и увидишь поле, белых киосков

консервные банки в ряд, белым платком помаши на прощанье Оле,

те, что узнали, больше не говорят.

***

Глупая, я же с тобой, ну куда я денусь, вынут из Яндекса, буковками

разъят, здесь графология предполагает леность, встреча в

провинции предполагает чат. Глупая, я же с тобой и пишу без скобок

(тип холерический, шишка всеобщих благ), перед собой никогда не

бываю робок, перед душой мировой клофелинов маг, водишь Елену

на ниточке, пьешь текилу, выпадет решка – любить бы ее сильней,

сила инерции предполагает силу, точка тире – результат разговора

с ней. Что тебе снилось? Тебе не скажу, так тепл ты, холод и горечь

останутся после нас, сфинкса поребрики и медальонов копты, корень

из тысячи, табель десятый класс. Что тебе снилось? Стояли мы тут

песочно, свежие финики к горлышку поднесли, память о медленном

теплится тут заочно, и на паркете штемпель «Ступай в Касли,

будет вам счастье, коль праведна жизнь форматом», на расстоянии

выстрела, ровен час, имя монады приклеило каждый атом, темя

истории движется мимо нас. Что тебе снится всё-таки, что с приветом

солнце встает и садится, и сроков нет. Водишь Елену с собой всё равно

при этом, чтобы при случае свой дописать сонет, за руки взявшись

(светило не движет нами, морю потворствует или карельским мхам),

видится мир, проступающий за домами, но за тебя души я на вес не

дам. Глупая, я же с тобой и никто не страшен – змей искусительный,

злаки и протеин, город в огне, проступающий из-за башен, тело

души из-за пепельниц и седин. Я же пишу тебе, скобки опять теряя

– больше нам нечего, кажется, потерять, как возвращение вспять на

подмостки рая, кожу змеиную нам примерять опять. Что вы едите?

И что вам, совсем не больно душу живую поранить своим ребром?

Детская прелесть и тайнопись своевольна, титры весны предваряет

минутный гром, крестятся, выход ищут и жгут хлопушки, крестятся

снова и платят за свой табльдот, душу живую и чучелко вместо

тушки больше никто за милую не берет. Даждь тебе днесь румянец

и лик прекрасен, волю писать гекзаметром о былом, и в полнолуние

стать героиней басен, и подписать признание – был бы взлом, так бы

держал твою руку над тем каштаном, были в округе высоковольтные

провода, и в возвращении вечном от роду пьяном сердце с изъяном

и кровушка как вода. Зрение выдало всё, что хранится между, что

шепотками и знаками у крыльца, ты попросила: «Нет, принеси

одежду», жало змеиное прятала у лица.

32

***

33

Пить березовый сок, наушничать и креститься, в сорок рифм

нарядиться у зеркала, не дыша, у соленого колобка птица-оборотень-

синица Марьиванна принцесса уездного чардаша отгрызает бочок,

берет в кулачок солому, положишь семечко в почву – вырастет

куст, электричество в каждый дом, только ближе к дому, много

крови и почвы на наше ведерко. Пруст отгрызает второй бочок,

достает фонему, факультет психологии, бабушка и Бергсон, только

в памяти место для капитана Немо, закрываются двери, берет свой

вчерашний сон, не тебя ли я холил здесь и лелеял верно, а ты руку

держала над каждой чужой свечой, да минует нас невозможности

тверди скверна, забирай свое имя, души утвержденный крой, правой

кромки держись, по поребрику до рассвета, туда-сюда, сказки

сказывая, ходи, отроки с пивом горящим узнают Фета, что позади, то,

как милость, и впереди, посередине пустоты и горганцола, красота

мироздания и лебединый стан, больше тебя не заботят проблемы

пола, роман о Розе, лис Рейнард и сын Тристан, морские купания,

веточки сливы и соли, сигналы точного времени, перерыв, все те,

что тебя на осколочки раскололи, склеить после прочтения позабыв.

Ходи туда-сюда, рассказывай миру, куда язык твой грешный тебя

довёл, держали себя в руках, разбивали лиру, потом на себя пеняли

за произвол. Ходи туда-сюда, волос наш так долог, что вечность

можно за пением скоротать, потом тебя достает из коробки Молох

героев спасать, экран закрывает гладь.

***

Не соответствуешь теме разговора, не садишься за стол, куда ни

попросят, посещаешь курсы тарологов, курсы лора, дома с химерами

снегом совсем заносит по самые окна, памяти нет на диске, а от

ненужной здесь не освободиться, и без конца составляешь любые

списки, жизнь коротка – бесполезно взирать на лица помимо себя

и загадывать, кто здесь точно принесет тебе кусок ленинградского

льда, а из нашего окна, где вода проточна, где пейзанская башня

склоняется к нам, тверда и насыщенна смыслами, горек наш хлеб

насущный, в «Баскин-Робинсе» темень египетская и грог, и приходит

телец в мониторе к травинке тучный, но попасть в него бластером

ты всё равно не смог, но заклеить пластырем все опечатки плоти и

склонять в тетрадке Орля на Орли-Орлю, мой последний том остается

всегда в работе, а из нашей форточки… клавишами пылю, и проходит

время, достаточное для сметы, и тебе вручают законную карту вин,

не хотелось верить предчувствиям и в приметы, но остался в поле

всё же одним один, говоришь с собой по-французски и прячешь

корни, что довольно излишне в этом дыму, и хны покупаешь на

фунт, неприкаянны до сих пор – ни хорошей души, ни веры, что все

равны, что равно всё то, что кладешь мне сегодня в темя, забираешь

завтра, растерянное за год, и число, и род, и любви приказное бремя

с карнавальной плотью твоею не отберет, слишком много «мы» на

квадратную сопку, сыра Бог послал тебе разглядывать в микроскоп,

неуместен торг, роман получался сыро, засыхал бурьян и колосом

рос укроп, и такое оно, это чувство для «Метростроя», что, Гертруда,

вина не пей и воды не пей, как я лето провел, на костях свое счастье

строя, от своей тишины избавляясь, как от цепей, и такое оно, это

первое блюдо в кляре, от себя не избавишься, сколько себя ни ешь,

обещали тебе вернуться и всем по паре, вот в ремарке указано в

сторону «тут всё те ж», а какие не те, то куда им с калашным ядом,

чистота восприятия тащится от нуля, оставайся со мной, посиди со

мной просто рядом, если хочешь, склоняй корешки, что твоя Орля,

что они тебе все, хочешь городу или миру невозможную шаль на

морозный февраль связать, и вороне послал демиург килограммчик

сыру, специальный паёк, чтобы ветреность обязать к благодарности,

иже тебе ничего не надо, ты на ветке сидишь и кланяешься в уме,

и подсчеты ведешь, сколько есть коробков от яда в магазине

«Сельхозтовары», что в Костроме. Он полюбит тебя, он придет к тебе,

чтоб остаться, чтобы надвое всё в мире сущее разделить, никогда в

бытие собою не наиграться, коробки опустевшие оптом не закупить.

Сколько клялись до нас в любви на этой скамейке, сколько липовый

чай под этим вот одеялом, сколько в траченной молью весной цигейке

мечтали о счастье большом и крушеньи малом – переучет к лицу тебе,

34

станешь старше, станешь рачительней, ногти не красить черным,

будешь читать, что сказал Мендельсон о марше, и своевременно

прятать ведро с попкорном, будешь читать, что в “Pedigree”

витамины и не пристало сном заполнять пустоты, глина-ребро,

35

ребро

из продажной глины, некому здесь свои показать работы. Пусть меня

любят все, что печальна повесть, выданная сокурсником за обедом,

город мечты твоей теперь замело весь, и никто не молчит за тобою

следом, пишут: «Надежды нет», собирают мелочь в шапку, поют: «Я

буду с тобою всё же». Это легко и город безбожно бел, ночь, в Русском

музее было вот так похоже. Сколько клялись вернуться сюда через

год всё те же, не изменив предложение ни на йоту, ходишь по городу

в белоцерковском беже, все тебе машут, бросают в водицу соду,

просят за здравие пить и ругать порядки, предотвращение сложного

инцидента нашей любви, помидоры берите, с грядки, дом в Сен-

Дени и хорошая, впрочем, рента. Пуще огня бояться и пуще пепла,

пуще в ночи не тлеющего металла только того, что наша любовь

окрепла и никуда надолго не отпускала, разве что в ближний киоск,

где дешевле «Орбит», и станционный смотритель девице Ксенье

гладит плечо, и девицу слегка коробит, но марципаны слишком

сладки, варенье капает с ложечки в чай. Сколько ждали зиму, чтобы

зарыться покрепче под одеяло, и на подушки капать отныне гриму,

время, что есть, отличается слишком мало и от того, что не видимо

глазом чутким из-под земли какой-нибудь землеройки (было тепло,

научились смеяться шуткам и записались на курсы шитья и кройки,

выбрали место, где быть сему граду полну и приходить с верблюдами

караванам, и под копиркой скрываться Большому Мольну), некие

тексты, что греют своим изъяном, столь же ценны, как и память твоя

дверная, к камню привязаны, с плеском на дно морское, входишь в

девятый круг, никого не зная, и закрывают на ночь депо тверское.

Неймдроппинг-2

Привозил ей шелка и пряности, говорил: «Спи, душа моя»,

невесомости, невозбранности, невозможности бытия ни к чему

теперь (любишь серенькой без попыток сойти за быт), заговором

на юность, керенкой всё на свете переболит. На земле только сны и

мельницы, только лесенки и мосты, лавром венчаны рукодельницы, а

тебе невдомек, что ты без печали изюма булочной будто горше еще к

весне, на пыли написала уличной mene tekel in vino ve…. Проходные

проходят, прочие и на прочерки не глядят, носят прочь кирпичи

рабочие, разливают по бочкам яд. У тебя есть душа и кончики

иссеченных душой волос, и кладут на бумагу пончик, и что еще

детям ты принес. Смерти нет, это всё из ряда ли выходящее кто куда,

ничему для себя не рада ли, красным красная борода, и детишкам

морошку красную, полдень близится на часах, приходи на поляну

ясную, пальцем в небо, лицом во прах.

***

Нам некуда больше стремиться, две жизни не виделся с ней, любовь

– перелетная птица, ямщик, нажимай на replay. Две жизни мечтаю о

малом, и песни, что пела нам мать, укрой нас своим одеялом, в большое

себя не собрать. Лелеял и холил, по холке давление сфер измерял, из

сена торчали иголки, не слишком ли бисер наш мал. Она и горда, и

прекрасна, и в тереме светлом живет, и жарит форель ежечасно, и

капает с веточки лёд. Пишу я вам, боле чего же, от боли, подобной

моей, какой-нибудь холод по коже, конверт, говорили, заклей, а я

не послушался, вышел на самый трескучий мороз, и пение птичье

услышал с капелью весеннею слёз, и из лесу вышел на стрежень,

качая седой бородой, наш батюшка, луг его Бежин, опять повышают

надой. Нам некуда больше стремиться, сидим, распиваем в лесу, и

море февральское снится, и птицу в конверте несу, и в терем тот нет

ему ходу, и даже совсем никому – мы зря узнавали погоду на тихую

36

зиму в Крыму.

***

37

Свой органайзер выкупил, четверг ли, один корвет отправлен на

Ямал, мой старший брат учился в Гейдельберге и на латыни шибко

понимал. Теперь ему из захолустий прочих о превращениях отчеты

шлют, он нанимает нянек и рабочих, гудочников – надежду на уют

не потерял еще, влачит покуда любовь, как замусоленный шлафрок,

мануфактурных черепков посуда в век просвещения идет не впрок,

и смс придет «Чудит наш барин, сегодня школа, завтра verbatim,

выносят пепел из господских спален, забвения процесс необратим».

Свой органайзер выкупил, в закладе лежал три года и четыре дня,

три луидора получил от дяди по завещанию, в стране ценя всего лишь

быт налаженный и реку, что мимо карт и ценностей течет, и ничего

не нужно человеку, а то, что нужно, здесь наперечет. И то, что яблоко

ценней Ньютона, известно всем со школьного двора, и зеленеет наших

знаний крона, теория прекрасна и сыра. Не удержать себя, побег за

благом закончится в начальной точке здесь, не перешло поместье по

бумагам, и не прошила плоть благая весть, что всё само куда-нибудь

прибудет и там себя баюкать будет всласть, кто в молоке утоп, и воду

студит, чтоб в молоко еще раз не упасть.

***

Вернули тебя спозаранку в любовные сети живой, предательски

вертят шарманку, и катишься вниз головой. Катиться ну что за

наука (катись и катись без труда), зависеть от скорости звука,

ночами играть в города, ночами для мягкого знака свой город опять

вспоминать, но все проиграли, однако, на что под подушкою прядь, на

что в медальоне щепотка, на что в мармеладе кольцо, и волны играют

нечетко, в косые проборы лицо. Не помню-не помню-не помню, а кто

вы такие теперь, построили здесь колокольню, забыли приделать

к ней дверь, стучишься, обрящешь по полной и в каждые двери

войдешь, доедешь до первопрестольной родной головою под ёж, и

все тебе прочат простое, бытийственных пряностей ряд, просторное

счастье в простое, огни никуда не горят. Простишь ли меня, чудо-юдо,

любимое чудо страны, за реки прозрачного флуда, где все запятые

равны. Простишь ли меня не за дело, всю ленту назад прокрутив, и

память тебя не задела, гостиничный аперитив.

***

Поля немотствуют, и пока затекут колени от черной весны, чадящей

до декабря, о чем еще спросить у любимой тени, десятую за день под

козырьком куря. Любимая тень, мы берем до получки трешку, любой

карусели верить обречены – такая любовь случается понарошку,

обходят сомнения, почести и чины. А что тебе видно там из полей Аида,

на все подлокотники кресел не напастись – за столько лет не смогла

отпустить обида, но кажется, кажется… лучше перекрестись. Тебе бы

себя порадовать чем-то, впрочем, для мира живых исключительный

интерес имеет лишь то, что согреем и обесточим, стремительно

вырос и сам по себе воскрес, и выбрал сомнения, что и почетно было,

и будет всегда цениться как ремесло, на станции «Войковской»

было дешевле мыло, куда тебя там, дурашка мой, занесло, сидел

бы себе на этом суку до лета, читал смски, пущенные вразброс, но

здесь говорить – такая теперь примета, что всё остальное, кажется,

перерос, и люди хотят пускать пузыри, как рыбы, и молча на душу

ближнего не глядеть, такую столицу выстроить не могли бы и спички

в кармане носить, и спускаться впредь всего лишь в метро, в такие

еще глубины, сидел бы себе на суку и смотрел на лес, растает весною

домик из цельной льдины, и фунт эскимо потеряет свой прежний

вес. И жил бы один, как сказано, передачи по местным каналам в

двенадцать часов смотрел, и не было тел выстраивать сверхзадачи,

и вовсе каких-нибудь нерасторопных тел, а было бы всё заманчиво

и красиво, табак для курения, терция, интервал – двенадцатый год,

журнал для семейства «Нива», проси, что захочешь, раз душу мою

позвал.

38

***

39

Писали об акушерке и брадобрее, заказывали к лимону мартини

бьянко, алмазный мой венец нельзя ли скорее, в мире весна, а в

подполе такая пьянка, мертв твой Димитрий, куда же мертвее

сроду, а разве мне любить другого по чину, за краденый поцелуй

покупать свободу, нетронутой красоты надевать личину. Мертв твой

Димитрий, приходит к тебе с юлою, вертит ее под окнами до рассвета,

нет, ни за что я всё-таки не открою, я не причесана и не совсем одета,

а полевые цветы, что охапкой носит, вянут охапками там, где весной

сморило. Что перед Богом никто за нас не попросит, я еще днем все

пули заговорила. Так и идет, не помня родства и плоти, каждый

поребрик свинцовыми начиняя, на сообщение «Ваш фельетон в

работе» смотрит забывчиво, и не ведет кривая в город родимый, спит

без последней мысли, в городе спят акмеисты и ничевоки, на пироге

немецкие сливки скисли, всё же, Мари, не будьте ко мне жестоки,

рати святой ответил – останусь с вами, винные ягоды, спирта запасы

ночью, счастье давно пора выгрызать зубами, ягоду тоже пробовать

только волчью. Всё же не будем мы посвящать сонеты разным другим

вещам не в пример друг другу. Бойся данайцев, Мари, не узнаешь, где

ты, так вот хотелось видеть в тебе подругу, что ничего не срослось, аз

и буки-веди – други мои последние до петлицы, гул балалаечный и

под окном медведи, море спокойствия, клюв закрывают птицы.

***

Отвечать за родные пенаты этой ночью никто не хотел, отпускали

лягушек юннаты по особой сыпучести тел, отпускала Юдифь

Олоферна, подарив на прощанье кушак, хоть печаль моя будет

безмерна, что расстались мы как-то вот так – ни кровинки на старом

паркете, ни помады на левом плече, приручили мы тех, что в ответе, и

ходили за ними, в т.ч. чтобы им и тепло, и уютно, и подарки на праздник

труда, все они предают вас и пьют, но к ним еще прикоснешься когда,

чтобы так вот за руку держали и шептали на ушко секрет, здесь

такие откроются дали, никакого секрета здесь нет, чтобы так вот ни

в рифму, ни в строчку, отпущение горше греха, а потом отпусти мою

дочку, что и к рифмам за кровью глуха, и по капле она из бювета,

чтобы все приходили с веслом, есть же милые вотчины где-то и

какой-то особенный дом. Так проходишь вприглядку-вприкуску за

нетонущей тенью мяча, никогда не давай себе спуску, потому что

вода горяча, пар идет, за родные пенаты никому отвечать не дано,

потому остаешься одна ты и ногами не щупаешь дно.

***

Замерзаете в пути вы или пьете ночью клей (эти хеттские мотивы

бедной родины моей), сердцу станет безразлично – Бармаглот

и китоврас, переменчиво-двулична память, греющая вас. И по

зернышку от плоти, и по сердцу без души, никуда вы не уйдете, и

«Ступай и не пиши» не услышите вы, в общем, ни гудка не услыхать,

только ветер в доме отчем будет штору колыхать.

***

Двенадцать пробьет, о тебе каждой клеточкой тела, в твиттер писать,

лазанью свою соля, потом вспоминать, почем здесь была бы “Stella” и

разменять ли в подъезде сто три рубля. Самый сладкий кишмиш мы

не ели с тобою, не выезжали литерным на юга, мало ли в мире Миш –

я тебе открою, ни для кого дорога не дорога. Здесь на обочине ловишь

«Маяк» с обеда, девушка, что вы пьете, а как вас зовут, ласточки

гнёзд навьют, у меня диета, новый магнитик профиль богини Нут на

холодильнике будет смотреться рядом с этим зеленым, где море и

виноград. Ум свой держи и делай подручным адом – так не чужой,

а знакомый с рожденья ад на козырьках и на вяленой черепице,

из-за которой солнце встает к утру, память о нас разбрасывать по

крупице сразу начну – только адрес в строке сотру. Браузер не

выдает круговой порукой, куда мы ходили два года назад ферзем,

перья замерзшие не отдирали с мукой, чтобы лететь им обратно в

свой водоем. Так набираешь «мы», а на google.com’е технические

работы невпроворот, и растекается морем холодным в роме, как на

ладони, твой обреченный лёд.

40

Больше тебе не будет около двадцати, платные танцы,

41

гостиничные

карнизы, всё относительно с виду, как ни крути, как ни свети на

подрамники Моны-Лизы. Мужчины, для которых ты красишь

ресницы, к десерту глядят в пол, вертят кольцо с гравировкой на

безымянном, замечают, что имя твое прячет корень “Ol”, что означает

«хмель», и звенят кальяном. Ближе всего мне конечно женщина-оса,

мёд на губах и пальчики в марганцовке, слышит за ужином разные

голоса, судя по шорохам, средняя полоса, в общем, легко поверить

такой уловке. Больше всего меня удручает женщина-плот, всю эту

воду пьет, заведет куда-то, и маникюрной пилочкой мельницу из

литот превращает в ромбики спелого рафинада. Легче всего в строку

ложится женщина-грог, фиалки в руке из серого дамаскина, ценишь

ее за самый бесследный слог, самые белые плещутся в сердце

вина. Что с тобой делать, ведь нужно идти вперед, многим вещам

по привычке не удивиться, на полпути форель разбивает лёд, и

оставляет перья в руках синица.

Они едят канапе, говорят разные речи, за щекою цветочек

аленький, на самом деле сорбит. Не будем резать лук в день Иоанна

Предтечи, что-то сломалось и больше уже не болит. Там, где была

душа, в твоем анамнезе прочерк, самый алый цветочек, потом “no

more blood to bleed”, на всех, кто тебя любил, теперь не хватает

точек, теперь не хватает мочек для гвоздиков, только стыд держал

тебя здесь так долго, доказывать, что не лузер – увлекательное

занятие, достойное мудреца, что-то опять сломалось, в каждой

корзине мусор, и невозможно воду больше не пить с лица. И на себя