Игорь Подберезский НИК ХОАКИН: ХУДОЖНИК И МЫСЛИТЕЛЬ

История Филиппин складывалась нелегко. В 1521 году острова были «открыты» Магелланом, который сложил здесь голову, и архипелаг надолго стал колонией Испании. В 1896 году в результате первой в Азии национально-освободительной революции было покончено с испанским гнетом. Но не филиппинцам достались плоды победы. Пришел новый колонизатор, США, и Филиппины превратились в американскую колонию. В 1946 году страна получила независимость, однако бывшая метрополия захватила — и удерживает до сих пор — прочные позиции, позволяющие ей вмешиваться во внутренние дела Филиппин. Борьба против американского засилья ведется в разных областях — в экономической, политической и духовной. И борьба в этой последней сфере, сфере культуры, порождает у самих филиппинцев немало вопросов. Главный из них: в чем состоит самобытность филиппинцев, что останется, если отказаться от культурного наследия бывших метрополий? Проблема самобытности и ее сохранения волнует людей во многих странах Востока, однако на Филиппинах она приобретает особую остроту.

К моменту прибытия на архипелаг испанцев на островах практически не было государственных образований, не считая двух-трех небольших султанатов на побережье, где лишь начинал пускать корни ислам. Основная масса филиппинцев жила разрозненными общинами, что, несомненно, облегчило испанцам завоевание, ибо в двух важнейших областях — религиозной и политической — им нечего было противопоставить колонизаторам. С другой стороны, и сами испанцы были не совсем обычными колонизаторами. Разумеется, их, как и всех колониальных захватчиков той эпохи, толкали к завоеваниям потребности первоначального накопления капитала, прежде всего — погоня за золотом. Но в восприятии самих испанцев того времени цель экспансии была иной: утверждение христианства в самых отдаленных уголках земного шара. Отсюда доминирующая роль церкви в деле колонизации, рвение, с которым миссионеры обращали филиппинцев в католичество, немало преуспев в этом: уже в первой четверти XVII в. все подвластное испанцам население островов было крещено, и нынешние филиппинцы — католики в двадцатом поколении.

В этом главное отличие Филиппин от соседних стран, тоже обращенных в колонии. Там местная религия, а потому и вся сфера духовного, представляла собой область, куда колонизатору вход был заказан. На Филиппинах же метрополия навязала колонии свою религию — христианство. Да еще такую его форму, как католичество, с его стремлением «влезть в душу», с его нетерпимостью ко всему некатолическому, а следовательно, и исконному, самобытному.

Но Испания — это не только католический обскурантизм и инквизиция, не только Торквемада, но и Сервантес, и «золотой век» испанской драмы, Лопе де Вега и Кальдерон, которые стали доступны филиппинцам в подлиннике. Равным образом Америка на Филиппинах — это не только бесцеремонный чиновник госдепартамента, не только солдафон с американской базы, не только не знающий снисхождения делец-бизнесмен. Это и прогрессивная американская литература, это Фолкнер, Хемингуэй, Воннегут, хотя, резонно замечают филиппинские культуроведы, положительные моменты отнюдь не могут служить оправданием для засилья в стране заокеанских чиновников, военных и дельцов. В целом американское влияние оценивается отрицательно, и борьба с ним определяет духовную жизнь страны и важнейшую ее составную часть — литературный процесс.

Проблемы культурно-исторического развития глубоко волнуют филиппинскую общественность. В чем самобытность филиппинцев, если религия и правовые нормы были привнесены извне? Что брать с собой в будущее? Вот вопросы, вокруг которых кипят страсти, ломаются копья, бушуют словесные баталии. Вопросы эти не надуманны. Для всякого филиппинца, болеющего за свою страну и ее культуру, они исполнены глубокого смысла, требуют поисков и размышлений, порой мучительных. Полем идеологической битвы стала литература, которая, по распространенной на Востоке традиции, считается не просто сферой художественной культуры, но и наставницей: она выполняет «учительную роль», как здесь говорят — «выпрямляет искривленное». Отсюда ее обращенность к злобе дня, актуальность.

Ника Хоакина по праву называют первым крупнейшим писателем на Филиппинах. Истинный художник слова, он в то же время и оригинальный мыслитель, выдвинувший своеобразную концепцию культурно-исторического развития Филиппин. Разумеется, не за одни концепции ценится писатель, сами по себе они не гарантируют места на литературном Олимпе. Не следует также полагать, что Хоакин сначала выработал философскую доктрину культурной истории, а затем принялся за ее художественное воплощение. Отнюдь нет, она вырабатывалась в процессе художественного творчества, вытекала из него — художник шествовал впереди мыслителя. Тем не менее полезно предпослать анализ его культурно-исторической концепции рассмотрению его творчества, так как она является тем стержнем, который пронизывает достаточно разнородные произведения, предлагаемые здесь советскому читателю. Два романа, пьеса, рассказы образуют некое идейное единство, представляют собой «авторское послание», адресованное и соотечественникам, и мировому читателю. Сердцевина этого послания — ответ на вопрос, кто же такие филиппинцы.

Начнем с того, что сама озабоченность вопросом «кто мы такие?» свидетельствует о том, что в этой сфере не все благополучно. Она заставляет предположить, что носители культуры, задающиеся этим вопросом, не находят точки опоры, сбиты с нее ударом извне, расшатавшим прежние устои. Несомненно, для Филиппин таким ударом была колонизация их сначала Испанией, а потом США, притом сопровождавшаяся также и культурной экспансией. Но филиппинцы не могут просто сказать: давайте устраним все принесенное из-за рубежа, возродим свои исконные ценности. Потому что исконные ценности филиппинцев — это ценности человека родового строя, и они «не работают» в современных условиях, хотя в них и заложен потенциал, заслуживающий сохранения и поощрения. Культурологи дают обычно трехъярусную структуру филиппинской культуры: исконная основа, проявляющаяся в области межличностных отношений, испанские наслоения, наиболее отчетливо сказывающиеся в сферах религиозной и художественной (музыка, танцы, архитектура, словесность), и американские напластования (юриспруденция, нормы политической жизни, деловые навыки). Деление это весьма условно, но все же соответствует какой-то реальности. Важно отметить, что простой филиппинец вовсе не ощущает «трехслойности» своей культуры — он просто живет и не задумывается, почему он поет песни, похожие на песни далекой Андалусии, почему пляшет хоту и фанданго или почему на выборах политические боссы гоняются за его голосом. Ему все это представляется в порядке вещей. Интеллигенция же, в том числе художественная, сосредоточивает основное внимание на оппозиции «Запад — Восток». И применительно к Филиппинам такая оппозиция вовсе не бессодержательна, пусть даже она недостаточно глубоко вскрывает диалектику процессов, происходящих в филиппинском обществе. Для филиппинских культурологов вопрос стоит так: что надо отсечь, что сохранить, как преобразовать культурное наследие?

В том, как они его решают, нередки крайности. Нередки призывы вообще отсечь все «нефилиппинское» — даже ценой обеднения всей филиппинской культурной жизни. Согласиться с такими призывами нельзя, хотя понять их можно. Труднее понять левацкие лозунги, требующие уничтожить вообще всю существовавшую до сих пор филиппинскую культуру (в том числе и ее исконные элементы) как «ложную», «извращенную», «насквозь прогнившую», из которой абсолютно ничего не может пригодиться филиппинцам в будущем, а оно, как можно судить, видится экстремистским ниспровергателям как сплошные руины и обломки, из которых они — и только они, а не народ — возведут прекрасное здание, народу же отведя роль не творца культуры, а послушного исполнителя предписаний. Призывы такого рода стали раздаваться на Филиппинах с конца 60-х годов. С огорчением приходится констатировать, что огульное отрицание всей предыдущей культуры, а заодно и нынешней культурной деятельности вылилось если не в самое мощное, то по меньшей мере самое шумное направление культуроведческой мысли Филиппин.

Подобным взглядам надо было дать отпор; и как раз когда ниспровергательство было в зените, Ник Хоакин дал его, выступив со своим эссе «Культура как история»[1], содержавшим развернутую концепцию филиппинской культуры. Однако нужность и своевременность концепции еще не означают, что ее можно принять без изъятия. Хоакин исходит из резкого неприятия американизированного порядка вещей. Именно он для него «неподлинное бытие», созданное в немалой степени американской массовой культурой, возможность «отстраниться от серого ужаса, жалкой реальности, перенестись в сверхъестественный, грандиозный, изумительный, роскошный мир Великой Американской Мечты, созданной кинематографом». Американизация мешает филиппинцам быть самими собой, обесчеловечивает человека, превращает его в безвольный автомат, действующий в иллюзорном — и потому абсурдном — мире; и это не абсурдность бытия вообще, а абсурдность именно американизированного бытия.

И, считает Хоакин, в борьбе с ним нельзя отказываться от испанского наследия. Оно ценно и само по себе, и как оружие в борьбе с нынешней неустроенностью жизни, вызванной хлынувшим из-за океана потоком. Филиппинцы, пишет он, просто не могут позволить себе роскошь отказаться от испанского наследия. «До тех пор, пока мы остаемся народом, отчужденным от него, мы будем народом-выскочкой, парвеню, народом без традиций, а потому и без всяких достоинств… Требуется бесконечно „много истории“, чтобы сформировать даже слабую традицию, и бесконечно „много традиции“, чтобы выработать хоть какой-то вкус»[2]. Более того, до прихода испанцев филиппинской нации еще не было, к моменту их ухода она уже была, значит, они ее создали. Здесь не место разбирать объективные предпосылки складывания филиппинской нации, но все же следует напомнить, что сложилась она не по воле колонизаторов, а в борьбе с ними, хотя, разумеется, отрицать испанское влияние было бы неразумно.

Главное в культуре, по Хоакину, — это средство, которым передается сообщение (тут он следует канадскому философу Маклюэну). «Средство сообщения есть само сообщение, смысл сообщаемого — преображение. Орудия, созданные нами, обрабатывают нас, и культура — это образ жизни, навязанный обществу находящимися в его распоряжении техническими средствами». Согласно такому взгляду, средство сообщения определяет весь характер эпохи — ее культуру, даже историю целых народов. Так, например, печатный станок изменил направление развития европейской культуры. До него господствовала «культура уха», устная традиция — люди «слушали и верили»; изобретение же печатного станка открыло гутенберговскую вселенную, когда люди «читают и сомневаются», поскольку от книги можно оторваться, поразмышлять над ее содержанием и усомниться в прочитанном, что было невозможно при «культуре уха». Это, по Хоакину, породило индивидуализм, протестантизм, перспективу в живописи и т. п.

Фетишизация средства сообщения при таком подходе наблюдается совершенно явная. Филиппинский мыслитель трактует его чрезвычайно широко, включая сюда колесо, дороги, деньги, часы и даже христианство. Смысл истории ускользал от филиппинцев якобы потому, что они не учитывали воздействия «орудий»; при этом «чужеземный захватчик может и сам считаться одним из орудий». Столкновение с Западом Хоакин характеризует как культурный шок, шок соприкосновения с будущим, и вся история Филиппин, утверждает он, есть история изживания этого шока. А потому нечего сетовать на то, что Филиппины сотворены Западом: даже «если мы были европеизированы ценой утраты азиатской души, вину за это следует возложить не на Европу, а на Азию».

Это совершенно неожиданный поворот: на многочисленные упреки соседей в том, что страна недопустимо вестернизирована, Хоакин возражает: «Сами виноваты!», причем в чрезвычайно резкой форме. «Мы слюнтяи, когда в ответ на претензии Азии по поводу нашей „утраченной“ души покаянно говорим „mea culpa“, вместо того чтобы выдвинуть встречные обвинения. А где их черти носили до 1521 года?» Филиппинцы стали христианами, а не буддистами, индуистами, синтоистами, конфуцианцами, даосистами или мусульманами, и вина в этом самих нехристианских религий. Азия, утверждает он, не заметила Филиппин, и, не приди Запад, они так и остались бы языческим заповедником с отдельными мусульманскими городами-государствами на побережье. Если филиппинцы считают себя сегодня азиатами, то лишь потому, что именно Европа ввела их в Азию. Что же касается доиспанской филиппинской души, то ее разрушало не только западное, но и восточное влияние, и все эти влияния («орудия») есть часть филиппинской истории. При этом Хоакин с полным основанием отвергает мысль о какой-то вневременной, внеисторической азиатской сущности: «Что такое азиат и что для него характерно — индийская пассивность или японская динамичность? Китайская добросовестность или малайская беззаботность? Кто такой азиат? Крестьянин, выращивающий рис, или кочевник-скотовод? Шейх, гуру, кули? Буддист, индуист, мусульманин, шаман?» Филиппинцам пора перестать стесняться своей истории и начать гордиться ее уникальностью.

И все-таки нельзя согласиться с тем, что история Филиппин есть просто усвоение «орудий» Запада. Не оно сформировало филиппинцев, а борьба с колонизаторами, в ходе которой использовались и «орудия» в хоакиновском понимании. Воспринимать же захватчика, оккупанта как посланный провидением инструмент создания собственной культуры — значит предавать забвению социально-экономические, социально-политические факторы.

Но было бы неверным подчеркивать только недостатки концепции Хоакина. Она пробудила творческую мысль, избавила филиппинцев от своего рода «комплекса неполноценности», который проявлялся в чувстве вины, проскальзывавшем всякий раз, когда филиппинские культуроведы говорили со своими западными и восточными коллегами (те и другие нередко объявляли филиппинскую культуру всего лишь отклонением от «нормального» пути).

Итак, испанское наследие должно быть признано. Но если такое признание не декларация, оно обязывает ко многому. Принять его — для писателя значит принять испанскую духовную культуру. А это особый набор нравственных ценностей — таких, например, как непрактичное благородство, которым обладают герои Хоакина: Эстебан Борромео из романа «Женщина, потерявшая себя» (пристрастие к высокой поэзии мешало ему разрабатывать рудники) или Кандида Марасиган из пьесы, претендовавшая на роль главного крысолова Манилы. Принять испанское наследие — значит проникнуться духом испанской словесности с ее тяготением к вычурности, барочности; отсюда хоакиновские предложения на полторы-две страницы, написанные возвышенно, приподнято и в то же время столь «удобочитаемые», что одолеваются они на одном дыхании.

Но испанское наследие на Филиппинах — это и католицизм. И поскольку вопросам религии Хоакин уделяет большое внимание, особенно в романе «Пещера и тени», поначалу даже делались попытки объявить его католическим писателем. Однако антиклерикализм Хоакина уж слишком явей и мешает ортодоксам от католичества зачислить его в свой лагерь. Очень скоро самые дальновидные из них обрушились на писателя с суровой критикой. «У него слишком много первородного греха, — писал ученый иезуит Фурей, — который не снимается ни благодатью, ни юмором. Авторское послание становится чисто негативным… Сказать, что все мы запутались, может быть, и неплохо, но этого мало: надо еще указать и дорогу к звездам»[3]. Упрек в отсутствии официального католического оптимизма весьма характерен: критик-иезуит рассматривает блуждания героев и «общую путаницу» не как результат социальных потрясений, вызывающих крушение ценностей и ориентиров, а как блуждания человека на пути к богу. Мрачная оценка Хоакином современной действительности, хотя и выражается в религиозных терминах, отнюдь не вытекает из его религиозных исканий. Он резко протестует против того, чтобы его считали католическим писателем. В письме к автору этих строк, которое цитируется с его любезного разрешения, он писал: «Я никогда не думал о себе как орелигиозном“ писателе, хотя некоторые критики навесили на меня такой ярлык — наверное, из-за обилия католического реквизита в моих произведениях. А потом эти же критики прилагали большие усилия, чтобы доказать, что я не религиозный и не католический писатель. Вот так — сначала на тебя вешают ярлык, потом начинают нападать из-за него. Спорить бесполезно». Критики-иезуиты достаточно опытны, чтобы понять: Хоакин — не с ними.

* * *

Центральное место в творчестве Хоакина занимает роман «Женщина, потерявшая себя»[4], опубликованный в 1961 г. В филиппинской литературе он занимает совершенно уникальное место. Романов на Филиппинах много, но нередко даже лучшие из них страдают назидательностью и дидактизмом (часто в переплетении с сентиментальностью) и чересчур монологичны: слишком многое в них берет на себя автор и слишком мало оставляет героям, отчего последние выглядят обескровленными, анемичными. Не то у Хоакина. Его роман, говоря словами М. М. Бахтина, — это «художественно организованное социальное разноречие, иногда разноязычие и индивидуальная разноголосица»[5], герои же его — люди из плоти и крови, а не схемы или аллегории.

Критика сосредоточила основное внимание на загадке «аномалии» главной героини. В этой загадке увидели мифологему, разгадав которую якобы можно будет понять и весь роман. Разумеется, сведение всей проблематики романа к мифологеме едва ли оправданно, но загадка действительно существует, и обойти ее нельзя. Обычная интерпретация сводится к принадлежности сразу к двум культурам — испанизированной исконной и американской. «Конни Видаль, — пишет известный филиппинский литературовед, — раздирается двумя противоположными силами, требованиями двух разных прав первородства — двух пуповин, и она отчаянно старается сделать выбор. Культурная неприкаянность представлена как патология, которой поражена не только Конни, но и почти все, с кем она соприкасается…»[6]

И тем не менее внимательное прочтение романа не дает оснований для сведения всей проблематики его к столкновению культур. Хоакин ставит вопрос значительно шире — как проблему сосуществования в человеке и в мире добра и зла, что русскому читателю не может не напомнить о Достоевском. И не только это: судьба Кончи Видаль, особенно ее конец, напоминает судьбу Настасьи Филипповны, Мачо иногда напоминает Рогожина, а беседа старого монаха с Конни временами звучит как отголосок легенды о Великом Инквизиторе. Поостережемся, однако, говорить о прямом влиянии Достоевского на Хоакина. Скорее всего, мы имеем дело с тем же типом художественного мышления, исследующим данность в экстремальных условиях. Разумеется, не следует забывать и о неодинаковой значимости этих писателей.

Сам Хоакин в уже цитированном письме к автору этих строк писал: «Подлинный писатель никогда не оперирует символами намеренно, я тоже не делал этого. Пупки не были символом, они были просто приемом, с помощью которого агонизирующая женщина пытается бежать от отчаяния. Если у нее два пупка — она урод, а если она урод, то не принадлежит нормальной жизни обычного мира. Следовательно, она свободна от ответственности, может бежать от проблем, от решений. Если они приобрели такое значение, что стали символизировать все что угодно — от культурной шизофрении до борьбы добра со злом, — то это как раз потому, что не было сделано ни малейшего сознательного усилия превратить их в многозначительные символы».

Не эта загадка — главное в романе. Ценность его состоит именно в постановке коренных проблем человеческого бытия, в показе дегуманизации, деиндивидуализации личности, обретающейся в мире зла. Причем зло нравственное у Хоакина тесно связано с социальным — ведь первое бегство Конни есть бегство от социального зла: она не желает быть причастной к злоупотреблениям правящей верхушки, к которой принадлежит ее отец и она сама по праву рождения.

Не только Конни, но и другие характеры поданы как предельно индивидуализированные, даже исключительные.

Уже в самом имени Мачо, что на испанском одновременно означает «мужчина», «самец» и «сильный», отражены характерные и в то же время типические черты. Мачо, в отличие от утонченных, несколько рафинированных братьев Монсон, — олицетворение грубой силы, и в то же время он не чужд человеческих слабостей, выглядя порой даже несколько беспомощным перед лицом обрушившихся на него событий. Он мало что понимает в происходящем и готов следовать за любым, кто укажет ему выход. Но в то же время он мачо, «мужчина», и потому убивает женщину, которую считает причиной всех своих бед, а затем кончает с собой. Он — мачо, «самец», который не пропускает ни одной смазливой девушки в своем поместье, где он царь и бог. Он — мачо, «сильный», когда уходит в партизаны и бесстрашно ведет борьбу против японцев, которая для него сродни охоте, только еще увлекательнее.

Во всем этом проявляется так называемый «синдром мачисмо», культ мужской силы и неотразимости, столь характерный для некоторых латиноамериканских литератур. Вообще вдумчивый читатель не преминет отметить сходство творчества Хоакина с творчеством ряда латиноамериканских писателей. И здесь и там — исключительные характеры в обстоятельствах зачастую настолько исключительных, что они, собственно, выходят за рамки реальности и переносятся в какой-то магический мир (пример тому у Хоакина — гибель Конни от четырех первостихий: огня, земли, воды и воздуха), но этот магический мир изображен так реально, что применительно к латиноамериканским литературам говорят о «чудесном» или «магическом» реализме. Вряд ли дело здесь в прямом влиянии латиноамериканских литератур на Хоакина, это, скорее, действие общей «иберийской закваски».

Старый доктор Монсон, ветеран революции, так и не примирился с поражением в борьбе против американских колонизаторов, предпочтя изгнание сотрудничеству с поработителями. Он создал (увы, с помощью опиума) свой иллюзорный мир, в котором укрылся от не устраивающей его действительности. Конни в конце романа выводит его в мир реальности, но он не принимает его и умирает. Симпатии автора на стороне несгибаемых борцов, хотя пишет он о них с грустной иронией, ибо сознает бесперспективность «салонного сопротивления» на верандах ветшающих особняков. Впрочем, и в отношении к другим героям романа Хоакин, отдавая свои симпатии жертвам, не осуждает безоговорочно и виновников их страданий — здесь тоже слышится знакомый по Достоевскому мотив: пострадать надо, хотя у Хоакина он звучит куда глуше.

Большую роль в романе играют своеобразные вставные эссе — нечто среднее между лирическими отступлениями и вводными эпизодами: проникнутое ностальгией описание ухода со сцены воспитанных на испанской культуре участников революции, гневная инвектива в адрес американизированных соотечественников, пламенный гимн столь любимой Хоакином старой Маниле, рассуждения о восприятии филиппинцами американской музыки. Эти вставки органически вплетены в художественную ткань повествования и несколько разряжают напряженность конфликта.

И все же напряженность ощущается весьма отчетливо. Хоакину присуща эмоциональная взволнованность, приподнятость, временами лихорадочность, выливающаяся в усложненность формы. Примечательно, однако, что последнее проявляется только в авторской и несобственно-прямой речи. Диалог же, напротив, предельно прост, иногда намеренно упрощен, он часто строится на недоговоренностях, недомолвках, несколько схож с «рубленым» диалогом Хемингуэя. Хоакину удалось совместить, казалось бы, несовместимое: безыскусность с усложненностью, причем совместить так, что не остается никакого впечатления диссонанса.

Хоакин является подлинно национальным писателем и как выразитель своеобразного психологического склада филиппинцев, все еще живущих в мире, где колоссальное значение имеют родственные, семейные связи. В наши дни эти связи приобретают еще большее значение, потому что только родовой коллектив хоть как-то защищает человека от безжалостной капиталистической эксплуатации. Ориентированность на род, на семью находит отражение в филиппинской пословице: «Кто не знает, откуда он вышел, тот никуда не придет». Сравним это с тем, что говорит Конни: «Я должна знать, кто я. И разве я могу это знать, если не знаю, откуда я?» Совпадение почти полное, и свидетельствует оно о том, что традиционно мыслящему филиппинцу близки и понятны страдания Конни. Если уж говорить о лежащей в основе романа мифологеме, требующей разгадки, то для такого филиппинца разгадка состоит в том, что трагедия Конни — это трагедия человека, утратившего семейные привязанности, трагедия распада семьи, единственного убежища от житейских бурь. Причем основной причиной распада семейных связей с такой точки зрения будет не социальная несправедливость, а нарушение главного табу традиционного общества — кровосмешение, инцест, который представляется самым ужасным преступлением. Мачо — муж матери и дочери, и за это все они несут кару, причем спастись, и то с трудом, удается только Конни, ибо она одна понимает весь ужас и всю преступность происходящего.

Такое прочтение романа столь же правомерно, сколь правомерно толкование его как изображение борьбы добра и зла в человеке и в мире. Сила таланта Хоакина состоит в том, что он сумел слить национальное, своеобразное с общечеловеческим, универсальным.

После написания первого романа Ник Хоакин ушел в журналистику, которой не чуждался и ранее. «Художник умер — да здравствует журналист!» — не без сарказма писала католическая критика, вроде бы сокрушаясь о гибели таланта. Но, во-первых, Хоакин, по общему мнению, сумел поднять журналистику на уровень подлинной художественности. А во-вторых, романистику он оставил, как оказалось, лишь на время, правда весьма длительное. Двадцать два года спустя он представил читателям свой второй роман, «Пещера и тени». В нем речь идет действительно о пещере и витающих в ней тенях прошлого. Да и сегодняшние люди и их дела тоже тени, и они отойдут в прошлое, и еще неизвестно, оставят ли они такую же память о себе, как люди и дела минувшего времени. Но кроме того, название романа вызывает в памяти известный образ Платона: люди сидят в пещере спиной ко входу, перед ними на стене мелькают тени, по которым они пытаются судить о том, что же на самом деле происходит снаружи. Многосмысленность, многовариантность интерпретаций, которые Хоакин допускает совершенно сознательно, проявляются уже в самом названии.

Занятия Хоакина журналистикой сказались на романе самым непосредственным образом. Филиппины здесь показаны более конкретно, чем в «Женщине, потерявшей себя», где историческая реальность очерчена довольно смутно и неопределенно, скорее, как фон. Теперь же обстановка в стране, и прежде всего политическая, уже не фон, а первопричина действий, поступков героев.

Август 1972 года — это канун введения в стране чрезвычайного положения. 22 сентября президент Маркос демонтировал механизм буржуазной демократии, скроенный по американскому образцу и во многом работавший вхолостую, и ввел единоличное правление. По истечении десяти лет Хоакин воссоздает атмосферу накануне переворота, совершенного главой государства. Американское наследие не сработало. Страна, по общему мнению, зашла в тупик. Подлинные прогрессивные силы раздроблены, не их голос определяет политическую ситуацию. Рабочее движение расколото, его влияние — не главное, в романе оно вообще отсутствует, хотя в реальной жизни заявляло о себе. Но в него проникли церковники, оппортунисты, левые экстремисты. Они предлагают разные выходы из создавшегося положения. За ними — вполне конкретные социальные силы. Но для Хоакина вопрос по-прежнему стоит в культурологическом плане: не какие социальные слои возьмут верх, а чье наследие — испанское, американское или же свое, исконное (выразившееся в движении неоязычества) — восторжествует.

И тут нельзя не отметить, что культурно-историческая концепция Ника Хоакина претерпевает существенные изменения. Если раньше испанскую культуру он объединял с исконной (при главенстве испанского элемента) и это единое целое противопоставлял духу делячества, наживы, характерному для развития страны при американцах, то теперь исконная культура выделена у него в самостоятельный комплекс, который не стыкуется с испанским наследием, и прежде всего католицизмом, а, выступая самостоятельно, противостоит и испанскому, и американскому наследиям. Хоакин, большой писатель, как всегда, не дает готовых ответов на вопрос, что же возьмет верх. Но характерно, что в конце романа, когда все тайны вроде бы раскрыты и непонятные события вроде бы получают вполне рациональное объяснение, вся выстроенная с трудом конструкция вдруг снова потрясается до основания: происшедшее может быть истолковано как нечто мистическое, необъяснимое. И здесь возможны две интерпретации — рациональная и иррациональная, которая, по Хоакину, тоже имеет право на существование.

Вообще глубинный слой филиппинской культуры показан в романе как активное, мощное начало, подчиняющее себе даже католическую религию. Во вставных главах, относящихся к далекому прошлому, языческая жрица одолевает прелата (то есть язычество одерживает верх над католичеством) и подчиняет его себе, но отныне они уже неразлучны: епископ и принцесса-жрица обречены всегда быть вместе, они «могли лишь притвориться мертвыми, а на самом деле сокрылись от людских взоров и, когда настанет час, они вернутся вновь». Таково мифологическое истолкование филиппинской истории.

И здесь же, рядом — необычайно яркая картина современных Филиппин: жуликоватые церковники и искренне верующие, беспринципные политиканы и люди, болеющие за свою страну, суеверные приверженцы местных культов и радикально настроенная молодежь. Все это обрисовано с большим мастерством в ходе развертывания хитроумной фабулы, поисков ответа на вопрос: кто же убил Нениту Куген? Она так и не появляется на страницах романа, но по тому, что говорят о ней другие, мы видим: отдаленно она напоминает Конни из первого романа. В конце тайна раскрыта — и в то же время не раскрыта, ибо все может быть истолковано по-иному.

Романом «Пещера и тени» автор подтвердил свою репутацию романиста, хотя критика и спорила: этот второй роман — он выдающийся или просто добротный? Но Хоакин известен на Филиппинах не только как романист и журналист, он также и один из крупнейших драматургов. Советскому читателю предлагается самая известная его пьеса — «Портрет художника-филиппинца», — созданная в 1952 году. Здесь нет спора между испанским и исконным началами: мир пьесы — это испанизированный мир, гибнущий под натиском духа наживы. Причем соперничество этих двух начал раскалывает семью, что для филиппинцев, с их ориентацией на родовой коллектив, представляется величайшей трагедией. Кандида и Паула Марасиган, младшие дочери художника (а также его престарелые друзья, удивительно похожие на испанских грандов, а не на филиппинцев), живут в отмирающем мире благородства, порядочности, красоты, а их старшие брат и сестра — в мире торжествующего делячества. И все герои пьесы разделены по этому признаку, причем только двое из второго мира — журналист Битой Камачо и сенатор дон Перико — понимают, что они теряют, отрекшись от мира благородства, а дон Перико даже кается в предательстве. Для остальных он просто смешон и нелеп. И хранительницы его — смешные и нелепые старые девы, которым, несмотря на донкихотское благородство, явно не отстоять его, как не отстоять и ветхим старикам, приходящим к ним на помощь. Мир благородных донов и рафинированных сеньор обречен, обречен самим ходом истории, и это понимает автор пьесы. Хотя, утверждает он, чтобы покончить с этим уходящим миром, понадобилась мировая война, но и до войны налицо были все признаки умирания. Неподдельная грусть, тоска по уходящему пронизывает всю пьесу.

Носители американизированного нового не прочь подтрунить над собой, особенно разбитные журналисты — в зависимости от моды они выступают то как поборники «высочайшего искусства», то как борцы за дело пролетариата, не отправившиеся, однако, на поля гражданской войны в Испании, но с удовольствием посещавшие конгрессы писателей в Нью-Йорке.

А главный герой пьесы так и не появляется на сцене, хотя все время речь идет о нем (ему же посвящено и заглавие пьесы, перекликающееся с названием романа Джойса «Портрет художника в молодости»). Дон Лоренсо Марасиган не прощает дочерям минутной слабости: они возжелали материального благополучия, которое одно ценится в грядущем — уже пришедшем — мире, мире погони за успехом. Он дарит им картину и тем ставит перед ними почти загадку сфинкса. На холсте изображен он сам в молодости, выносящий себя же, но уже старика, из горящей Трои. Так что же это значит? Что молодость спасает старость? Что никто не спасет художника — только он сам? А горящая Троя — это рушащийся мир благородства и чести? Однозначных ответов на эти вопросы нет. Да и самой картины нет в пьесе, она — на воображаемой стене, отделяющей сцену от зрительного зала.

* * *

Биографические данные о Хоакине на редкость скудны для писателя его популярности: он неохотно говорит о себе, избегает давать интервью. Все, что известно о его жизни, может уложиться в несколько строк. Родился в 1917 году в Маниле. Его отец участвовал в революции, не смирился с приходом новых захватчиков — отсюда проникновенное описание Хоакином мира угасавших участников борьбы.

Формальное образование Хоакина ограничивается средней школой. Писать начал в 1937 году, первые произведения привлекли внимание читателей, но все же не выдвинули его в ряды ведущих писателей. Во время войны он выступал как поэт, эссеист, рассказчик и переводчик на английский язык произведений национального героя Филиппин Хосе Рисаля, писавшего на испанском языке. После войны доминиканский орден предоставил ему стипендию в колледже св. Альберта в Гонконге, где он учился два года — отсюда «католический реквизит» многих его произведений. Но скоро он понял, что карьера священника его не привлекает, и променял сутану на перо.

Вернувшись в Манилу, Хоакин начал сотрудничать во многих периодических изданиях страны и в конце концов прочно обосновался в журнале «Филиппинз фри пресс». Почти каждую неделю на страницах журнала появлялись его статьи, по мнению многих самые передовые и самые глубокие по анализу. Статьи были подписаны псевдонимом Кихано де Манила, представляющим анаграмму его фамилии (Кихано — Хоакин) и в то же время полным глубокого смысла, особенно для испаноязычного мира: Алонсо Кихано Добрый — одно из имен Дон Кихота.

В 1952 году он издал свои рассказы и стихотворения отдельным сборником под названием «Проза и поэзия», включив туда и пьесу «Портрет художника-филиппинца». Критика сразу же оценила эту книгу как самое значительное явление в англоязычной литературе Филиппин за пятьдесят лет. Хоакин становится ведущим писателем и продолжает много работать, публикуя новые рассказы, эссе, пьесы, но основное внимание уделяя журналистике. За ним закрепляется слава первого писателя Филиппин. Он становится лауреатом практически всех существующих в стране литературных премий, а в 1976 году ему присваивают высшее для филиппинских деятелей культуры звание — народного художника. Его широко издают за рубежом, прежде всего в англоязычных странах. Филиппины и филиппинцы многого ждут от находящегося в расцвете творческих сил Никомедеса Маркеса Хоакина.

Загрузка...