Никогда не угаснет

Кожанка

В это же время лёг спать Стёпка. Но заснуть он никак не мог — беспокойно вертелся, то и дело вскакивал, громко вздыхал. Не спалось парню. И не потому, что скамейка, на которой он устроился, узка и коротка, не потому, что над головой у него зимнее небо, и холодный ветер, пробираясь сквозь лохмотья, пронизывал до косточек. Где только не приходилось ночевать Стёпке! На вокзалах и под забором, на крышах скорых поездов и в логовищах с собаками и котами. И ничего — спал прекрасно, не страдал бессонницей! А сейчас… Сейчас ему кажется, будто ветер хочет подхватить его, унести на своих крыльях и бросить в далёкой снежной степи. Мальчик надвигает на уши картузик с пуговкой, поворачивается на бок, с головой укрывается кацавейкой. Да, знакомая читателю кацавейка опять на Стёпке. Кожаной куртки нет. И вот мысль об этой потере не даёт Стёпке уснуть, наполняет сердце такой жгучей обидой, что мальчик не в силах сдержать себя и тихо стонет.

Месяц назад, в тот день, когда Стёпка вышел из подъезда Инкиного дома, мир был добрым и светлым. Сверкало зимнее солнце, в воздухе кружились снежинки, и деревья, одетые в белые полушубки, словно протягивали мальчику крепкие руки. Стёпка шёл, расправив плечи, улыбаясь солнцу, прохожим. Давно у него не было так хорошо на душе! Он снял с головы картузик, тряхнул шевелюрой. Кто теперь скажет, что он беспризорник, бездомный бродяга? Никто. Правда, ватные брюки замусолены, изорваны, туфли разные — одна парусиновая, другая бывшая кожаная. Но это ведь сущие пустяки. Главное — кожанка! Взглянув на крепкого паренька в кожанке, каждый подумает — рабочий… Слесарь, видно, или токарь. И само собой понятно — комсомолец. А если кто заметит ещё и клочок полосатой тельняшки, то, возможно, подумает — будущий моряк. Моряк! Стоило Стёпке только на миг мысленно прикоснуться к своей заветной мечте, как он уже не мог ни о чём другом думать. Шумный город, улицы, запруженные людьми, магазины, трамваи, — всё исчезло.

Словно развеялась дымка тумана и перед глазами Стёпки распахнулось море. Оно то сверкало бирюзовыми блёстками, то взмывало вверх, и волны становились во весь рост, пенились и глухо рокотали. Потом мальчик увидел огромный, ослепительно белый корабль, с высокими негнущимися мачтами и алым флагом. А на корабле он увидел крепкого и сурового штурмана — Степана Голубенко. На штурмане был чёрный китель с золотыми полосами, белая фуражка с кокардой, а на боку — кортик.

Стёпка знает: для того, чтобы стать штурманом, нужно много учиться. Ну и что ж? И тут мысли его перескочили на другое. Он вспомнил об Инке — голубоглазой девчонке в юнгштурмовском костюме, о том, как шагали строем пионеры в день октябрьского праздника. Эта смешная девчонка шла, задрав голову, с плакатом в руках. И она не видела, что знакомый её, Стёпка-Руслан, всё время бежал следом за пионерской колонной. Не знала она и того, как завидовал он барабанщику Васе Янченко, как хотелось ему хоть несколько минут побарабанить.

Брест-Литовское шоссе… Там коммуна, мастерские… Всё то, о чём вскользь упомянула Инка, пронеслось сейчас в Стёпкиной голове. Может, согласиться пойти…

Ну как, Стёпка-Руслан?.. А как же свобода? Что ему, Стёпке, за радость без свободы? Запрут на целые дни, бабе заставят подчиняться. Все эти мысли проносились в Стёпкиной голове, когда он зимним днём шагал по улицам в кожаной куртке. Есть не хотелось, и ему доставляло удовольствие, спокойно вместе с толпой двигаться по шумному, суетливому Крещатику, бродить, лениво засунув руки в карманы, по улице Ленина. Мешала только кацавейка, которую он нёс на руке.

Когда сумерки окутали город, Стёпка пришёл на вокзал в логовище. Все были уже в сборе. Петька и шепелявый Ванька сдавали Мареке добычу. Марека — вор-рецидивист лет тридцати — стоял, широко расставив ноги в штиблетах. На лице его — скуластом, побитом оспой, — было написано презрение.

— Это всё? — спросил он, подбрасывая в руке дамский гребешок и потёртое мужское портмоне. — Это всё, что вы добыли за целый день? Нечего сказать, поработали!

— А как я вчера ящик лимонов принёс, это не считается, да? — захныкал Ванька. За последний месяц мальчик ещё больше осунулся. Глаза запали, голые коленки дрожали от холода.

— Заткнись, сопливый! — Марека поднёс тяжёлый кулак к Ванькиному лицу, и тут взгляд его упал на Стёпку.

— А-а — это вы, мистер?..

Заметив кожанку на Стёпке, Марека свистнул:

— Где взял?

— Подарок! — ответил Стёпка и улыбнулся. Он стоял перед ватагой беспризорников, выставив вперёд ногу, гордо выпятив грудь. Восхищённый Ванька открыл рот, а Петька завистливо смотрел на товарища.

Марека подошёл к Стёпке, прищурил маленькие красные глазки и щёлкнул языком.

— Кто подарил?

— Хорош человек! — ещё шире улыбнулся Стёпка и вспомнил лохматого рабфаковца Колю. Ничего, что отругал его Коля, ничего, что назвал «паразитом Советской власти». Поживём, увидим. Стёпка ещё покажет, какой он паразит!

Марека достал из серебряного портсигара папиросу, закурил.

— Сымай курточку, мальчик, — ласково проговорил он, дымя папироской.

— Зачем? — удивился Стёпка и почувствовал, как у него тревожно ёкнуло сердце.

— Посмотреть интересно… Какая прочность, какая кожа… Что-то она на клеёнку смахивает… Да… похоже, из клеёнки…

— Настоящая она, — обиженно воскликнул Стёпка.

— Что ты говоришь? Дайка я гляну… Ну, сымай… сымай, крошка, — Марека швырнул папиросу, придавил её ногой и повернул Стёпку к себе. — Вот… вот… давай я поможу тебе снять…

И он сорвал с упиравшегося Стёпки куртку.

— М-да… — сказал он, разглядывая её со всех сторон. — Вполне приличная куртка. Её в ремонт отдать — будет вещь что надо. Сейчас примерим.

Он надел поверх засаленного дамского жакета куртку. Кровь так и хлынула в лицо Стёпке.

— Отдай! А то пожалеешь! — хриплым голосом крикнул он и, не помня себя, бросился на Мареку. — Отдай, гад! Отдай… Мне комсомолец подарил её.

Стёпка извивался в крепких лапах Мареки, а тот, оскалив зубы и грозно глядя на беспризорников, презрительно цедил:

— Шкура! Продать братву хочешь?.. Ну… ну чего брыкаешься? И нашто тебе эта куртка? Што ты понимаешь в хороших вещах, босяк?

Марека с силой отшвырнул Стёпку.

— На, бери свою спецодежду, — и он бросил ему кацавейку.

Стёпка сел на платформу, обхватил руками голову. Тяжёлая обида клубком подкатила к горлу. Много было у него в жизни горьких, трудных минут. По неделям куска хлеба не видел, тифом болел, попрошайничал, однажды чуть ли не насмерть расшибся, не раз его били. Но такую жестокую обиду испытал он в первый раз. И в первый раз в жизни Стёпка заплакал. Не из-за кожанки, из-за другого, из-за того, что вместе с ней, с этой потёртой кожанкой, уходила из Стёпкиной жизни великая мечта о море. Он знал, что теперь больше не придёт в Николаевский парк. Ведь Инка первым делом спросит:

— Стёпка, а куда ты дел куртку?

Не придёт он никогда и к ней домой, в её уютную комнату, где так много книг и висит в чёрной раме портрет красного командира. И не придётся ему сказать рабфаковцу Коле:

— Ты меня назвал когда-то «паразитом Советской власти». А теперь я штурман дальнего плаванья. Но я не забыл твою куртку. Я пришёл тебе отплатить и могу тебя взять на свой корабль в дальний рейс. — И вспомнив, как Коля искал в сундуке кожанку, как ласково сказал ему: «Носи, браток, на здоровье!» — Стёпка скрипнул зубами и встал с панели.

— Убью Мареку, — решил он.

Он не остался ночевать в логовище, а всю ночь бродил по городу, а на другой день пошёл на Галицкий базар. У самого входа стояли ряды со снедью. Стёпка протиснулся к торговке, перед которой были разложены на блюде большие куски жареного гуся, и в то время, когда она отсчитывала кому-то сдачу, протянул руку к блюду.

— Караул! — истошным голосом завопила торговка.

Прибежал милиционер, крепко обхватил Стёпку за плечи и повёл с собой. Сзади бежала толстая торговка и осыпала мальчика сокрушительными проклятиями. Он шёл, опустив голову, глядя себе под ноги. От парусиновой туфли оторвалась подмётка, и он ступал босой ногой по снегу.

Десять дней Стёпка просидел в ДОПРе, а на одиннадцатый, когда его повели в приёмник, удрал. Он пошёл на набережную и долго смотрел на замёрзший, скованный плотным слоем льда Днепр. Потом побродил по Владимирской горке. За то время, что он сидел в ДОПРе, он раздумал убивать Мареку. Единственное, чего Стёпка хотел, это никогда его больше не видеть. Никаких у него не было мыслей, никаких желаний, кроме одного, — раздобыть хоть кусок хлеба. Так и не достав хлеба, он пришёл вечером к палисаднику возле Андреевского собора и уселся на скамейке в беседке. Беседка прилепилась к низенькому забору, отгораживающему садик от двора. Всё, что там происходило, Стёпке было хорошо видно. Вот хлопнули двери дома, и выбежала девочка. Глаза у неё выпуклые, испуганные, на спине болтается худенькая косица. Женщина, похожая на татарку, что-то кричит девочке вслед. Что именно — Стёпка не слышит.

Ух, как свистит, как завывает ветер в верхушках голых деревьев! Стёпка подтыкает со всех сторон кацавейку, втягивает голову в лохмотья. Намокшие ноги горят от холода. В небе мерцают далёкие звёзды. Мальчик закрывает глаза и чувствует, как его укачивает мягкая морская волна. И снится Стёпке, что стоит он у штурвала большого белого корабля. Вокруг море — ласковое, голубое. И такие же глаза у высокой девушки, которая стоит рядом со штурманом. Глядя вдаль, штурман говорит ей:

— Я буду вас любить до гроба.

Что девушка отвечает, Стёпка не слышит, потому что корабль всё качает и качает на упругих синих волнах.