Нимфа

ВЛАДИМИР ДОМАШЕВИЧ

1

Поезд был еще далеко от Минска, а молодой русоволо­сый капитан уже с нетерпением поглядывал на часы. Он заранее собрал свои вещи, надел шинель, фуражку и си­дел как на иголках, Еще в Москве, едва сошел с трапа, почувствовал: что-то творится с ним неладное, будто идет какая-то странная, неприметная смена одних картин дру­гими, рождение новых чувств, до этого неизведанных или, точнее, забытых в житейской сутолоке последнего вре­мени.

Что-то в душе оживало, оттаивало, он как бы возвра­щался в прошлое, когда был не бравым капитаном, коман­диром мотострелковой роты, а беззаботным Пашкой, про­стым деревенским парнем, который приехал в столицу, стал студентом филфака. Студентом... Правда, походить в студентах довелось ему недолго. Со второго курса — после гибели отца в автомобильной катастрофе — он оставил университет и поступил в офицерское училище, чтобы не висеть на шее у матери и не просить помощи у млад­ших братьев и сестер, которые сами в ней нуждались... И вот он, отпускник, спешит в свое родное село под Мин­ском.

Пожалуй, только сейчас, на этой земле, он почувство­вал, чего не хватало ему там, вдали от дома,— не хватало близких, дорогих людей, не хватало напевной материн­ской речи, слышанной с колыбели, речи, всегда ласкавшей слух, навевавшей сладостные воспоминания. Даже воздух вокруг казался совсем другим, не таким, каким он дышал все последние годы...

Стоя в тамбуре и раз за разом затягиваясь папиросой, капитан с живым интересом провожал взглядом многоэтажные жилые дома, высокие заводские трубы, всматривался в едва различимую в туманной дымке телевизион­ную мачту. Узнавал город и не узнавал, и сердце его невольно ускоряло свой ритм. Вот показался перекидной мост черев знакомую улицу, на ней — общежитие, в котором прожил полтора года и о котором думалось, как о родном доме. Кажется, выскочил бы из вагона и побежал к нему...

Молодая, чернявая — и сама во всем черном — провод­ница оттеснила капитана в сторону, открыла дверь к вы­ходу. Колеса застучали на входных стрелках, машинист вамедлил ход. Поезд приближался к станции.

— Уберите, пожалуйста, чемоданы с дороги, они мне мешают,— попросила проводница.

Капитан тут же переставил их подальше от двери.

Проводница улыбнулась, показав белые зубы, и отки­нула к стенке железный лист ступеньки.

— Понимаю, не терпится... Встречает?

Она и в вагоне была очень внимательна к капитану, однако тот проявлял вежливое равнодушие.

— Встречает...— ответил он, не подумав, и глубоко вздохнул: его никто не ждал на вокзале.

Пассажиры не очень напирали — было утро, впереди весь день.

Капитан сошел на перрон, посмотрел по сторонам. Что-то новое... Да, подземный переход, раньше его здесь не было. Подземных переходов он не любил. Однажды в Москве заблудился и долго не мог отыскать свой марш­рут — с тех пор и осталась к ним неприязнь.

К капитану тут же подъехал с тележкой пожилой же­лезнодорожник со значком носильщика на груди. Пасса­жир молча поставил на тележку свои чемоданы, и муж­чина покатил ее по перрону.

Капитан пошел следом.

Серое приземистое здание вокзала, широкая заасфаль­тированная площадь перед ним, вдали высокие жилые дома с башнями по углам, трамваи, троллейбусы, автобу­сы — городские и междугородные,— людская суета... Как все это знакомо! И вместе с тем ново. Больше стало лю­дей, намного больше, чем тогда, десять лет назад. Больше машин — грузовых, такси, автобусов,— сверкающих све­жей краской, комфортабельных. Все куда-то спешат, каж­дый занят своим делом, своими мыслями. Кругом шум, гам. Ничего этого прежде здесь не замечалось. Иной ритм, иной темп жизни. Вот она, техническая революция! Видна на каждом шагу...

Носильщик словно прочитал мысли своего клиента — остановился у камеры хранения. Капитан дал ему три рубля — до этого он никогда не пользовался такими услу­гами, сам таскал вещи и теперь боялся обидеть человека. Тот поблагодарил за щедрость и тут же растворился в шумной толпе. Капитан сдал чемоданы, оставил при себе только желтый пухлый портфель, в котором лежали поло­тенце, мыло, зубная щетка с пастой и, на всякий случай, полбуханки хлеба, банка рыбных консервов.

Теперь надо было бы сходить на автобусную станцию, узнать, когда отправляется автобус и, быть может, зара­нее купить билет. Капитан глянул издали на небольшой двухэтажный автовокзал и неожиданно решил: время еще терпит. Хотелось посмотреть город, пройтись его улицами. Ничего более конкретного не имея в виду, он подался че­рез площадь к высоким зданиям с башнями — городским воротам, за которыми брали начало центральные маги­страли Минска. Здесь, как и прежде, ходили трамваи, а вот троллейбусную остановку перенесли в глубь одной из улиц, чтоб хоть немного разгрузить это очень людное место.

У остановки собралась масса людей. Подошли два троллейбуса, и толпа хлынула к дверям — все спешили на службу.

Первый троллейбус, битком набитый пассажирами, на­конец тронулся. Во втором было гораздо свободнее. Ка­питан без труда вошел в салон, огляделся вокруг, достал мелочь, чтобы оплатить проезд, но на обычном месте не обнаружил автомата. Не было в вагоне и кондуктора. Про­шел к передней двери и у кабины водителя пробежал глазами обращение к пассажирам — приобретать проезд­ные талоны у водителя книжечками по двадцать и сорок копеек. Капитан так и поступил, купил книжечку за двад­цать копеек. «На сегодня хватит»,— подумал он.

Людей заходило все больше, но еще оставались сво­бодные места. Он сел у окна, справа по ходу троллейбуса, надеясь увидеть кого-либо из знакомых. Потом невольно улыбнулся: чудак, чего захотел! Прожил тут год с не­большим и уже хочешь на каждом шагу встречать знако­мых! Да и сколько времени прошло с тех пор... И тем не менее какое-то странное чувство тревоги не покидало его, он еще внимательнее стал вглядываться в лица прохожих, словно боялся пропустить нужного ему человека.

Но все старания были напрасны, никаких знакомых у него в городе не было, если не считать молодого майора Потанина, с которым во время командировки познакомил­ся в Свердловске. Майор служил в штабе округа. У капи­тана сохранился и адрес майора. В глубине души он на­деялся, что майор поможет ему перевестись из далекого Забайкалья куда-нибудь в Белоруссию, хотя бы на запад­ную границу. Об этом они тогда долго говорили, и Пота­нин обещал посодействовать. Но за прошедший год мно­гое могло измениться, может, майора уже и нет в Минске.

Кто-то из пассажиров крикнул: «Поехали!» Водитель, словно ждал этой команды, тронул машину, закрыл две­ри. Капитан заметил в окно, как к троллейбусу метнулись двое — невысокий мужчина и молодая стройная женщи­на. Мужчина был в коричневом пальто и в шляпе такого жё цвета, женщина — вся в красном: приталенное пальто, вязаная шапочка, лакированные сапожки на высоком каб­луке. Даже сумочка была красная. Когда пара подбежала к дверям, капитан подскочил и громко крикнул:

— Водитель! Остановите, пожалуйста!

Но тот, видимо, не расслышал и резко прибавил ско­рость. Капитан беспомощно упал на сиденье, оглянулся. Женщина, рассмеявшись, помахала вслед рукою — словно ему, капитану.

Оглушенный, подавленный видением, промелькнув­шим перед ним и тут же растаявшим, капитан откинулся на спинку сиденья и прикрыл ладонью глаза. Он был зна­ком с молодой женщиной в красном.

2

Тогда Пашка Корицкий был на втором курсе. Счастли­вая пора его жизни только начиналась, и он полагал, что ей не будет конца. Стал он студентом без всяких уси­лий — школу окончил с серебряной медалью. Отец хотел, чтобы сын пошел по его следам, поступил в политехниче­ский, стал механиком. Отец работал шофером. Пашка тоже был неравнодушен к машинам, на отцовском грузо­вике ездил довольно лихо, знал все гайки и винтики, не раз помогал отцу в ремонте. Но потянуло на филфак. Еще до этого тайком сочинял стихи, мечтал стать поэтом.

Первый курс дался на удивление легко, не заметил, как и время пролетело. Пашка подружился с ребятами, уже не скрывал своих поэтических упражнений и носил стихи в редакции молодежных газет. Изредка его даже печатали. Друзья подбадривали парня, предсказывали ему большие успехи, а он пьянел от похвал, временами даже верил в свою будущую литературную славу,

Начались занятия на втором курсе. Как «бывалые» студенты, пошли однажды поглядеть на новичков. И вот тут Пашка, как говорится, попал в сети. Он и не предпо­лагал, что девичья краса обладает такой силой. До того памятного вечера он полагал, что все девчата как девчата, лишь изредка сердце его на ласковый девичий взгляд от­зывалось необычным перебоем. Но тут же гнал прочь искушения, не думал о своих чувствах, брался за учебни­ки — и все проходило.

На этот раз, однако, с ним произошло что-то совсем иное. Как говаривали герои античной литературы, стрела Амура навылет пронзила сердце парня, едва только тот кинул глазом на красавицу. Это была необыкновенная де­вушка, какое-то неземное существо, совершенно отличное от всех остальных, которые не вызывали в его душе осо­бых чувств. И вот он, студент второго курса, увидел ее в аудитории среди первокурсников. Уже одно это обстоя­тельство, казалось, должно было придать ему смелости. Но этой смелости как раз и не хватало Пашке. Молодежь знакомилась: расспрашивали друг друга, кто откуда при­ехал, шутили, смеялись. Лишь Пашка Корицкий стоял в растерянности, не в силах вымолвить слова, ступить шага. Ноги будто приросли к полу. До его слуха долетел ее звон­кий смех. Он увидел ее белые ровные зубы, искристые глаза, розовые щеки. Казалось, ее лицо в обрамлении свет­лых волос излучало какое-то особое сияние, от которого кружилась голова и на сердце становилось легко-легко; хотелось вскрикнуть от радости. Фея, нимфа, русалка — с кем еще можно было ее сравнить?

Зазвенел звонок, студенты из коридора шумною гурь­бою стали вливаться в аудитории, рассаживаться по своим местам.

Пашка сел за свой стол в третьем ряду, приготовился слушать лекцию по литературе средневековья — о рапсо­дах, миннезингерах, сагах. Даже пытался записывать за преподавателем, но ничего толком не получалось. Все мысли были заняты светловолосой красавицей. Он видел ее улыбку, белоснежные зубы, живые искристые глаза, видел длинное сиреневое платье, перехваченное в талии широ­ким белым поясом, видел на тонкой шее сверкающую нитку бус, стройные ножки в туфельках на тонких каб­лучках, отчего девушка казалась стройнее. Грациозные движения, очертания девичьей груди — все это живо сто­яло перед глазами.

Как познакомиться с нею, что предпринять, чтобы она обратила внимание? Да и что он для нее?.. Деревенский пастух, колхозник, сын шофера... Потом — внешность. Он никогда не считал себя красивым. Невысокий рост, вих­растый русый чуб, острый нос, полные, будто припухшие губы, по-деревенски красные щеки, широкий упрямый лоб, серые маловыразительные глаза — все это казалось ему очень заурядным. Разве он может понравиться такой красивой девушке? А сколько вокруг ребят — симпатич­ных, остроумных, хорошо одетых, умеющих и рассмешить, и комплимент сказать... Ему ли с ними соперничать?

С того дня Пашка стал сам не свой. То решительно гнал мысли о нимфе и накидывался на учебники в библио­теке, то вдруг становился задумчивым, неразговорчивым, начинал следить за своей внешностью — ежедневно на­глаживал брюки, до блеска чистил башмаки, даже купил два галстука...

Ребята замечали все это и за глаза тихо посмеивались, при нем же молчали, чтобы не разбередить человеку душу неосторожным или грубым словом. Ведь парень был уве­рен, что никто и не догадывается о его переживаниях — никому слова не было сказано. Но вот однажды у себя под подушкой он обнаружил записку, в которой крупными печатными буквами было надмсано: «Живулькина Веро­ника Ивановна, первый курс филфака, минчанка, улица Толстого, 21».

Пашку будто током ударило. Стоял, бессмысленно уста­вившись на записку, и думал: что это? Судьба? Но зачем судьбе подгонять события? И вообще, каким образом ре­бята узнали о его потаенных мыслях? Неужто во сне проговорился? Пашка глянул по сторонам, словно боясь, что кто-то наблюдает за ним, торопливо сунул записку в кармашек пиджака, схватил шапку, старенький свой плащ и выбежал на улицу.

Хотелось побыть одному, спокойно все обдумать. «Как быть дальше? — рассуждал он.— Может, пойти к ней и открыто во всем признаться? Нет, не хватит смелости...

А может, пусть все идет как идет?.. Тоже не лучший выход. Кто знает, выпадет ли случай побыть с нею наеди­не и поговорить обо всем. Правда, до конца учебы еще далеко, время терпит. И все же надо что-то предприни­мать, тянуть нельзя. Может, посоветоваться с ребятами? Ведь не зря подсунут адрес Вероники. Мол, не спи в шап­ку, можешь остаться с носом! Советовать, конечно, легко, лечить чужие раны готов каждый, а самого прижмет — хоть плачь, хоть кричи, никого не дозовешься...»

Ноги, казалось, сами несли Пашку по людным улицам. Он и не заметил, как очутился у биологического корпуса, где размещалась библиотека. Сколько вечеров просидел он там — еще с первого курса... Он любил строгую тишину большого читального зала, где сотни студентов — парней и девушек — сосредоточенно и упорно постигали науку.

Пашка глянул на часы. Было ровно девять. Многие студенты уже сдавали книги и выходили. Одни возвра­щались в общежитие, другие еще прогуливались по слабо освещенным улицам города, делились новостями, безза­ботно смеялись, кто-то спешил в кино на последний сеанс.

Пашка задержался у дверей и молча провожал взгля­дом выходивших студентов, обращая внимание на дев­чат,— искал ее. В том, что он узнал бы Веронику в любом случае, не было никакого сомнения, будь она даже одета деревенской бабкой.

«Может, зайти в зал? — мелькнула мысль.— Нет, по­стою еще немного. Если не выйдет, тогда зайду».

Пашка не заметил, когда у него за спиной появился высокий стройный мужчина лет тридцати, явно не сту­дент: в дорогом габардиновом макинтоше, серой шляпе. Пашка недовольно поморщился, словно мужчина чем-то ему мешал. В незнакомце было что-то от южанина — чер­ные густые волосы, темные живые глаза, нос с горбинкой.

Мужчина нетерпеливо поглядывал на часы — то на большие стенные у входа в читальню, то на сверкающие наручные, видно, золотые. Несколько раз взад-вперед про­шелся по вестибюлю, поскрипывая дорогими коричневыми туфлями.

Пашке почему-то подумалось: если б не этот чертов «грек», он непременно встретил бы сегодня Веронику — Нику — Нимфу, как в мыслях он уже называл эту удиви­тельную девушку.

Только об этом подумал — и чудо! — в дверях показалась она: в светлой вязаной кофте, в серой юбочке и тако­го же цвета вязаной шапочке, с сумочкой и книгами в руках. Все на ней сидело удивительно хорошо, все было к лицу...

Пашка невольно сделал несколько шагов ей навстречу и вдруг замер — к Веронике подошел чернявый «грек», взял из рук сумочку, книжки. Девушка в ответ широко и счастливо заулыбалась, показав красивые белые зубы. Кавалер с важным видом взял ее под руку и новел к ве­шалке, помог надеть легкое, сиреневого цвета пальто. Спустя минуту они покинули вестибюль.

Растерянный Пашка печальным взглядом провел их на улицу,

3

И все ж вскоре ему удалось встретиться с нею. Было это в канун Октябрьских праздников, на танцах в спортив­ном зале химфака.

Тогда она вконец очаровала Пашку. Раньше он еще как-то сопротивлялся, сдерживал свои чувства, а тут со­всем потерял голову. Захмелев от счастья при виде ее, Пашка готов был тут же, на глазах сотен студентов, опу­ститься на колени и во всеуслышание признаться, что любит ее и не может жить без нее ни минуты.

Вероника и в самом деле казалась сказочной феей, нимфой в своем длинном белом платье, подпоясанном уз­ким серебристым пояском, с завитыми русыми, слегка от­ливающими желтизной волосами, с бусами на лебединой шее, в белых перчатках и белых лакированных туфель­ках. Все это делало ее какой-то воздушной, неземной, со­вершенно не похожей на остальных студенток. Но самое главное, рядом с Вероникой не было высокого чернявого «грека», мрачного демона, как его окрестил в душе Пашка.

Вероника, конечно же, была с девчатами своего курса. Они стояли группкой и о чем-то щебетали, а стоило за­играть музыке, не ожидая приглашения ребят, парами выходили на круг.

Пашка не был большим любителем танцев и тогда тоже не догадался бы пойти на вечер, если бы не товарищи, чуть не силой вытолкавшие его из общежития. Кто-то дал ему модный галстук, кто-то нейлоновую сорочку, новые туфли. Перед танцами он даже выпил в кафе рюмку ви­на — для смелости. Но приятный шум в голове быстро прошел, а с ним прошла и смелость. Он уже не представ­лял, как подступится, что скажет своей Нимфе, которую тем временем стали приглашать на танцы более реши­тельные парни.

В эту минуту он ненавидел себя за нерасторопность, за извечную крестьянскую стеснительность. Чуть раньше, казалось, готов был на все, а дошло до главного — прячет­ся в кусты. Вот если б кто-нибудь обидел, оскорбил ее — тогда он показал бы, на что способен! И она тотчас бы поняла, что более верного друга и защитника, телохрани­теля ей не найти на всем белом свете...

Но все шло гладко, тихо-мирно, никто не собирался обижать Веронику, и было ясно, что Пашке не придется показать решительность и силу. Он пытался несколько раз пробраться к девичьей стайке, но, как назло, возле Веро­ники непременно оказывался кто-нибудь из ребят.

В конце концов, его мольбы дошли-таки до всевышне­го: Пашка услышал слабый вскрик — он сразу узнал ее голос — и тут же заметил, как на пол что-то упало и рассыпалось. Как будто под ноги швырнули горсть го­роха. Бусы! Порвалась нитка, и бусы рассыпались, ее бусы! Пашка пантерой метнулся под ноги танцорам, за­медлявшим в этом месте шаг, сгреб в горсть остаток буси­нок, еще державшихся на нитке, и, нагнувшись, стал разыскивать остальные. Отыскал среди шаркающих ног несколько блестящих, светло-зеленых, цвета поросшей речной воды, кристалликов, высыпал в карман пиджака и, осмотревшись, направился к Нимфе, которая стояла рядом с высокой девушкой и растерянно смотрела на него. По­дошел, показал горсть искристых бусинок и неожиданно для себя снова опустил их в карман.

Вероника сделала большие глаза и как-то нервно рас­смеялась, затем сказала:

— Спасибо вам, я уж думала: пиши пропало.

Поблагодарив Пашку, Вероника, разумеется, не допус­кала и мысли, что он не вернет бусы. Пашка это уловил и, благодарно посмотрев ей в глаза, ответил:

— У меня не пропадут, не волнуйтесь! — Голос его прозвучал решительно и смело, Пашка даже сам удивился.

— А вы наш? — спросила она, очевидно, желая убе­диться, что он тоже студент университета.

— Второй курс филфака. Корицкий,— назвал себя и почему-то смутился.— А я вас знаю...— Он хотел сказать: «Нимфа», но вовремя спохватился, ведь она и не подозре­вала, что ее так зовут, вернее, что так в мыслях называет ее он, Пашка.

— Спасибо, отдадите мне бусы в конце вечера, хоро­шо? — сказала Вероника с той очаровательной улыбкой которой до этого щедро одаривала всех, кроме него.

Пашка согласно кивнул и опять остался один — ра­достный, счастливый, словно совершил невесть какой по­ступок. А она снова танцевала и беззаботно смеялась.

Пашка носил в кармане бесценное сокровище и с не­терпением ждал окончания танцев. Время от времени он украдкой доставал одну-две бусинки, любовался их фи­лигранной шлифовкой, рассматривал на свет — и тогда мириады светло-зеленых искорок излучали глубокий таин­ственный блеск. «Скорее бы конец этому вечеру!» — под­гонял события Пашка.

Однако вышло все вопреки его ожиданиям.

В перерыве между танцами через весь зал прошел тот самый «черный демон» — в темном дорогом костюме, в бе­лой манишке, под галстуком-бабочкой, в сверкающих лаком штиблетах, поскрипывающих в такт его шагам,— и оста­новился возле Нимфы. Казалось, он заранее знал, где она будет ждать его.

«Грек» что-то негромко сказал Веронике, та с винова­тым видом улыбнулась, кивнула подружкам, пробежала взглядом по залу, словно бы искала кого-то, и направилась к выходу. За нею следом, важно откинув кудрявую голову, подался этот ненавистный кавалер.

Пашке ужасно хотелось подбежать и швырнуть бусин­ки в его самоуверенное, надменное лицо. Пусть бы знал, как к нему здесь относятся. И только ради Нимфы, ради ее покоя не сделал этого. Хуже всего, что он теперь не знал, куда девать бусы. Догнать Нимфу и отдать ей? От­нести девчатам, с которыми она стояла? «Нет,— решил он,— пусть будут у меня. У меня не пропадут...»

Но Нимфа... Неужто она уже не властна над собой, неужто душой и телом принадлежит этому «черному де­мону?» Тогда зачем, спрашивается, распускать нюни, зачем надеяться на какое-то чудо? Чудес не бывает в наше вре­мя. Надо выбросить Нимфу из головы — и всему конец. Кто он? Куда лезет? Чего добивается? Надо знать свое место, надо помнить, кто ты есть, откуда вышел, а уж тогда о чем-то думать и что-то предпринимать.

Как побитый, возвращался Пашка в общежитие. Долго не мог уснуть — жгучая обида терзала сердце.

Но это было не все. Спустя неделю после того вечера он неожиданно получил из дому страшную телеграмму; «Приезжай, с отцом беда»,— сообщала мать.

Пашка застал отца еще живым, но сына тот уже не узнавал. У него был перебит позвоночник. Спасая ребен­ка, по недосмотру выбежавшего на дорогу, он бросил ма­шину в кювет, на большой скорости врезался в дерево и перевернулся...

Пашке казалось, что солнце перестало светить, что все вокруг погрузилось в непроглядный мрак.

Через несколько дней после похорон отца он приехал в университет и забрал документы.

Бусы Нимфе передали его товарищи по курсу. Больше он ее не видел...

На следующий год Пашка Корицкий подал заявление в пехотное училище.

4

Вероника Живулькина так ни разу и не задумалась над вопросом: куда же исчез тот стеснительный парень, собравший на полу ее бусы? У нее были свои заботы — и немалые. Она выходила замуж за журналиста Жореса Ляховского.

Ляховский иногда наведывался к ним со старшим бра­том Вероники Славкой, который недавно окончил журфак и уже работал в газете. Вероника очень спокойно относи­лась к посещениям молодого человека, хотя он ей сразу понравился. Правда, ее почему-то настораживала его чрез­мерная галантность, предупредительность, умение к месту и не к месту говорить комплименты. Она не привыкла к этому. Ее родители в отношениях между собою были про­стыми, сердечными, говорили всегда то, что думали, осо­бенно мать. Она любила сама поговорить, умела и другого послушать.

Вероника знала: характером она больше похожа на мать — такая же экзальтированная и впечатлительная, с частой сменой настроений. И тем не менее душою больше тянулась к отцу. И в горе, и в радости он был спокоен, уравновешен, никогда не суетился, не впадал в панику. Возможно, потому, что работал бухгалтером, отец был рационалистом, человеком трезвого рассудка. Мать же портняжничала и больше всего на свете любила читать. Эта любовь, очевидно, передалась и дочери. Вероника тоже не могла жить без книг, потому и пошла учиться на филфак.

Даже брат Славик избрал журналистику, хотя в школе его больше влекла математика.

Теперь у Славы уже была семья, все вместе ютились в двухкомнатной квартире. Теснота, разумеется, подчас сказывалась на их настроении, взаимоотношениях. Мать часто была задумчива, и Вероника, возвращаясь с заня­тий, нередко замечала, что у нее заплаканные глаза.

Когда Вероника стала студенткой, мать немного ожи­ла, повеселела, однако тревога за завтрашний день, за кусок хлеба, очевидно, по-прежнему не давала ей покоя. Появление в доме нового человека со странным именем Жорес, которого Славик чаще называл просто Жоркой, кое-что изменило в их жизни, разделило семью надвое.

Вероника в первое время действительно была безраз­лична к этому прилизанному франту, да и сам Славик не проявлял к гостю особенного расположения. С чего бы тогда ему, казалось, приглашать к себе этого Жореса-Жорку? Разве что не по своей охоте?..

Зато мать и Катя — жена Славика — были всегда в восторге от гостя.

Вначале Вероника просто не задумывалась, что это значит. Нравится кому-то человек — ну и пусть нравится. Что здесь особенного? Да и времени не хватало думать обо всем, надо было готовиться к семинарским занятиям, учить иностранный язык — эти нудные, осточертевшее знаки, которых набиралось по нескольку тысяч. А тут и сессия на носу. Кроме всего, приходилось помогать мате­ри: мыть посуду, иногда стирать белье, готовить ужин, бегать по магазинам. Свободной минуты не оставалось. Но, как потом она поняла, мать и Катя расхваливали Жореса не без умысла и не зря всякий раз старались де­лать это в ее, Вероники, присутствии. Поняла она и дру­гое: все главные события в семье происходили за ее спиной, хотя ей отводилась в них едва ли не главная роль.

Как-то вечером, после короткого визита Жореса Ляховского, который даже не зашел поздороваться с Веро­никой и, как всегда, отпустить несколько комплиментов относительно ее щек, глаз, платья или туфель, домашние завели странный разговор.

Все четверо сидели за небольшим кухонным столом и ужинали — ели котлеты, купленные в кулинарии и под­жаренные Катей, пили чай с печеньем и повидлом домаш­него приготовления.

Первый начал Славик, Ни к кому конкретно не обра­щаясь, сказал:

— Сегодня ходил в райсовет, хотел стать на очередь на квартиру... И что вы думаете? Не записали.

— Это почему же? — удивилась мать и пристально по­смотрела на сына, внешне очень похожего на нее — тот же овал лица, те же глаза, нос, тот же разрез рта.

— Сказали, что у меня есть жилплощадь.

— Да где она, твоя жилплощадь? — вскинула узкие подведенные брови Катя.— Мы живем у твоей матери, а не у тебя.

Мать поджала губы. В словах невестки она уловила обиду если не на нее, свекровь, то на ее сына, не сумев­шего обеспечить жену всем, чем положено. Катя сама собирается скоро стать матерью, а ведь еще только сту­дентка третьего курса.

— Их мало интересует, у кого я живу — у матери или у отца. Важно, что у меня есть крыша над головой. У дру­гих и того нет. Потому и не берут на очередь. Говорят — добивайся по месту работы.

— А что на работе? Есть какая-нибудь надежда? — спросила мать.

Славик крутнул головой, отчего русые волосы его рас­сыпались на ровный пробор, легли на уши.

— Надежда есть — лет через ...надцать. А пока — ни­какого просвета. Разве что когда-нибудь позже развер­нется строительство.

— Дорога ложка к обеду,— вздохнула мать и посмот­рела на Веронику.

Все принимали активное участие в разговоре, рассуж­дали, спорили, лишь она, Вероника, оставалась спокой­ной — их проблемы ее мало заботили. Женился — вот и думай, как жить дальше. На худой конец и здесь можно пожить какое-то время, не такие уж господа, к роскоши не приучены — ни Славик, ни Катя.

Веронике и в голову не приходило, что домашние втя­нут ее в этот пустой разговор.

Мать вдруг как-то совсем некстати спросила Славика:

— Почему это Жора так быстро ушел? Ты его даже на чай не пригласил...

Славик медлил с ответом, морщился, потом выдавил:

— Этот Жора-Жорес мне порядком уже надоел... Пусть сам говорит с Вероникой.

Девушка вся передернулась:

— О чем ему говорить?

Славик даже глаз не оторвал от пустого стакана, про­должал позванивать ложечкой о блюдечко.

— Не пойму человека,— заговорил он наконец после долгой паузы, во время которой все почему-то удивленно смотрели только на Веронику: неужели она так глупа? Ведь не малый ребенок. А Славик продолжал с раздра­жением: — Нет чтобы напрямую, все в обход, с тыла... Сколько я его знаю — всегда такой. Надоело до чертиков... Тебе-то он что-нибудь говорил? — Славик уставился на сестру в ожидании ответа.

Вероника повела плечами, улыбнулась. Но тут же без­заботная улыбка сошла с лица:

— Почему же? Говорил. «Ах, какие у тебя зубки, Ника!», «Ах, какие у тебя нежные ручки, Ника!», «Какие у тебя голубые глазки... Как небо!» И все это с олимпий­ским спокойствием, с таким чувством собственного досто­инства, словно одаривал меня бриллиантами. Точь-в-точь как пан Быковский!

И тут Вероника громко расхохоталась. Она живо пред­ставила себе Жореса с его плоскими комплиментами, будто позаимствованными у Быковского, в духе современности подновленными.

— Перестань дурочку валять, я совсем не об этом,— рассердился Славик и бросил ложечку в стакан.— Он ни­когда не говорил тебе... Не просил твоей руки?

— Руки? Ха-ха! — Вероника опять громко захохота­ла.— О чем ты говоришь?

Все уставились на нее, как на шута, пытающегося смешить не там, где надо.

— Да что от нее хотеть? — не сдержался Славик и сам заулыбался.— Ей еще в куклы играть, а не беседовать о таких серьезных вещах.

— Не такая она и маленькая, восемнадцать недавно исполнилось. Пора уже серьезно на жизнь смотреть,— медленно, будто диктуя, произнесла мать. Она всегда так замедляла речь, когда начинала сердиться.

Вероника насторожилась: значит, они уже не раз ду­мали и говорили о ней. Выходит, им все ясно. Может, все уже и решено — без нее! Вот так комедия.

Казалось, разговору не будет конца. Однако Вероника поняла, что ей самой дается полное право выбирать и при­нимать окончательное решение...

Да, у Жореса собственная, хотя и однокомнатная квар­тира. Человек он культурный, интеллигентный. Не пьет, не курит, работает в солидной газете, выступает с больши­ми, серьезными статьями... Таким женихам сегодня цены нет, и пусть она, Вероника, поблагодарит судьбу, что такой человек обратил внимание на нее, зеленую пигали­цу, которой надо немало потрудиться, чтобы добиться чего-то в жизни. Тут нужна трезвая голова...

5

Как-то вечером, выйдя из читального зала, Вероника в вестибюле столкнулась лицом к лицу с Жоресом. «Неу­жели ждал?» — подумала она и смутилась. До последнего разговора дома она воспринимала его совершенно спокойно, как человека, не имеющего к ней никакого отношения. Теперь все менялось. Оказывается, он намерен иметь к ней отношение...

Жорес протянул руку, сдержанно, одними губами, улыбнулся. Глаза же его, как показалось Веронике, оста­лись холодными и какими-то тусклыми, подернутыми ту­маном.

Вероника не знала, как вести себя, о чем говорить, зато все знал он сам: под руку подвел к вешалке, помог ей надеть пальто. Все делалось серьезно, с таким видом, буд­то происходит нечто очень важное.

Заговорил Жорес только на улице. Вероника невольно удивилась его умению молчать. Вот уж странный человек! Неужели он всегда проявляет такую выдержку?..

Заговорил — и сразу стало ясно, что у него все проду­мано: что сказать, каким тоном, на чем заострить внима­ние, где сделать паузу, а где логическое ударение.

— Признаться, я не надеялся вас найти. Волновался... Как будто мне пятнадцать лет. Не каждый способен на такие жертвы... Оцениваете?

Жорес говорил и поглядывал на Веронику сверху вниз словно хотел увидеть, какое впечатление производят его слова.

— Оцениваю! — бодрым голосом ответила Вероника.— Но интересно, вы волновались за себя или за меня? — И она так мило, искренне улыбнулась, как умела улыбаться, пожалуй, только она.

Жорес по-прежнему оставался серьезным и непроницаемым, будто хотел всем своим видом подчеркнуть: напрасно стараешься, дорогая, меня не так просто очаровать, как тебе кажется.

Ответил коротко:

— За себя давно перестал тревожиться.

Вероника хотела было ухватиться за его ответ, чтобы как-то продолжить разговор, однако у нее ничего не получилось — все было гладко, логично. Наконец после минутного молчания в тон ему сказала:

— А стоит ли вообще тревожиться из-за кого-то?

— Только чудаки способны тревожиться и рисковать из-за каждого встречного. Вы — исключение.— И, очевидно, желая быть правильно понятым, уточнил: — Это объясняется кругом моих интересов, как выразился бы истый канцелярист. Поэтому прошу вас отдать мне сегодня остаток вашего вечера. Приглашаю вас в кафе. Хотя бы вот сюда...

Они стояли у ярко освещенного входа в кафе. Верони­ка не ждала такого приглашения и неопределенно ответила:

— Поздно... Мама будет волноваться...

— На этот счет будьте спокойны. Она знает...

— Что знает? — вырвалось у Вероники, и она почув­ствовала, как кровь ударила в лицо.

Жорес сделал вид, будто не заметил ее растерянности, и продолжал:

— Не думайте, что я что-либо предприму без ее и вашего согласия... И это не только сегодня. Всегда. Ве­рите мне?

— Я вам верю, но зачем сразу давать клятвы? — отве­тила Вероника. Она уже заметила, что сегодня разгова­ривает с ним вопросами, а это всегда ей не нравилось ни в людях, ни тем более в себе.

— Если б вы знали, кто сейчас стоит рядом с вами,— спокойно, с оттенком снисходительности заметил Жорес и снова улыбнулся одними губами.

— А зачем это? — будто потянул ее кто за язык, опять вопросом резанула она, полагая, что уж теперь он не стерпит, сорвется.

— Не догадываетесь? Тогда пойдемте, скажу.

Он взял ее за руку выше локтя и повел к двери. Веро­ника как-то сразу стала безразлична ко всему, что ждет ее сегодня. Даже пожалела, что наговорила столько вся­кой ерунды. Жорес оказался выдержанным кавалером, другой бы махнул рукой и — до свидания.

Но она догадывалась, о чем пойдет дальше разговор. И хорошо, что рядом не будет свидетелей. Дома его могли бы поддержать, тут же они — на равных...

Народу в кафе было немного. В дальнем конце весьма необычного многоугольного зала с множеством подпорок-колонн они нашли столик на двоих. Из-за обилия ко­лонн казалось, что сидят они не в помещении, а в лесу, среди толстых деревьев. Впечатление усиливалось оттого, что колонны были серые, шероховатые, как стволы могу­чих дубов.

Скоро, даже слишком скоро подошла официантка в на­крахмаленном белом фартучке, в наколке на пышных волосах, вежливо приняла заказ: шампанское, шоколад, мороженое.

Они сидели, склонившись над столиком, цедили шам­панское и тихо беседовали. Говорил больше Жорес. Рас­сказывал о себе, о своих родителях. Отец — военный музыкант, вот уже более тридцати лет играет в армейском оркестре на трубе, мать — аптекарь. Детей в семье пятеро. Все уже взрослые, обзавелись семьями. Вот только он, самый младший, отстал... В жизни всего хватило. Особен­но в годы войны, когда эвакуировались на Урал. И холода натерпелись, и голода. Да и после войны, пока встали на ноги. Двое братьев пошли по отцовским стопам — в музы­канты, двое подались в медицину. А он приглядел жур­налистику и не сожалеет.

— Уверенно шагай по избранной дороге, никуда не сворачивая, и непременно добьешься своего, — заключил Жорес.

— Вы уже добились своего, а я...— вздохнула Ве­роника.

Шампанское заметно развеселило ее. Хотелось гово­рить, петь. На душе было легко и приятно.

— По правде говоря, я еще ничего не добился,— ска­зал Жорес, покручивая в пальцах бокал на тонкой ножке и любуясь переливами искристого напитка,— Самое трудное у меня впереди.

— Не замахнулись ли вы на слишком большое? — сказала Вероника, многозначительно улыбнувшись.— Мне бы половину того, чего вы достигли...

— Все зависит только от вас!

— Если б от меня одной! Тысячи случайностей подстерегают человека...

— Извините, но это не так. Уверяю — от вас!

— Сомневаюсь.

— Ну что ж, может, выпьем на брудершафт и перейдем на «ты»? Согласны?

— Согласна, но как это — на брудершафт?

Жорес посмотрел вокруг и ухмыльнулся уголками губ. Вероника впервые увидела у него такую улыбку.

— Если б, кроме нас, здесь никого не было, я показал бы вам этот простой ритуал немецких студентов, но мы не одни. Как-нибудь в другой раз. Согласны? Так давайте выпьем за «ты».— В его голосе послышалось нетерпение, хотя произносил он слова мягко и четко, словно говорил с больным или с ребенком.

Вероника кивнула в знак согласия, и они чокнулись. Вокруг поплыл приятный мелодичный звон хрусталя.

— Еще раз повторяю,— продолжал Жорес,— все зави­сит от тебя. Спросишь — почему? Все очень просто...

У каждого человека есть какой-то идеал. У одного он простенький, немудреный, у другого...— Он не досказал, видно, не подыскал нужного слова.— Человек ищет его всю жизнь. Кто-то свой идеал рано находит и, разумеется, счастлив, а кто-то с явным опозданием приходит к цели...

— Но — обязательно приходит? — Вероника не знала, куда Жорес клонит.

— Как правило, хотя из каждого правила бывают исключения. Что же касается меня, то я свой идеал, о ко­тором мечтал полжизни, нашел. Вот только как удержать его? В этом весь драматизм ситуации...

Веронике этот эзопов язык стал надоедать. Невольно вспомнились слова брата: «Нет чтобы напрямую, все в обход, с тыла...»

— Чем же я вам... тебе могу помочь?

До этого он не спускал с нее глаз, все время двигал тонкими ноздрями своего большого, с горбинкой носа, а теперь опустил голову и смотрел в свой бокал, будто искал там ответ на ее вопрос — и что-то долго не находил.

— Странный вопрос... Ты загнала меня в угол. Стоять же в углу удовольствие небольшое. И я иду напролом... Вот и сейчас...— Он делал паузы, будто действительно вол­новался, страдал или не решался открыто сказать.— Мой идеал — ты...

Вероника была готова ко всему и тем не менее вздрог­нула, услышав такое признание от солидного, серьезного мужчины. Скажи это ее товарищ по университету, она рассмеялась бы и убежала, тотчас забыв обо всем. Здесь же совсем другое.

Лицо ее покрылось румянцем. Она опустила глаза и не знала, что ответить. Выручил Жорес:

— Вот почему я и говорю: все зависит от тебя!

Вероника чуть слышно произнесла:

— Наверное, ты... наверное, вы... преувеличиваете.

Она никак не могла называть его на «ты» — все что-то мешало.

— Я знаю себя лучше, чем кто-либо другой. И поэтому говорю: от твоего согласия зависит моя дальнейшая судьба.

— И моя — тоже? — придя немного в себя, спросила Вероника.

— Конечно! — Он кивнул и улыбнулся уголками губ, чуть-чуть показав большие белые зубы. Очевидно, Жорес не уловил иронии в вопросе Вероники.— Если ты упус­тишь такой момент, будешь себе вечным врагом. Запомни!

Эта его самоуверенность вконец расстроила девушку. Она сердцем чувствовала: что-то идет не так, говорят они как бы на разных языках и думают по-разному. Жорес ведет ее туда, куда ему хочется. Нашел то, что желал, а остальное его не интересует. Спрашивается, почему она так держит себя, почему так покорно следует за ним? Как все это понять? Неужто Жорес — тот единственный в ми­ре человек, который ее спасет, осчастливит, будет верным другом, отцом ее детей?.. Неужто он — и есть ее судьба? В голове смешались все слова и понятия. Нужно спокойно все обдумать, как следует разобраться в своих чувствах. Ведь она совсем мало его знает. А уж о любви не может быть и речи.

Жорес, очевидно, был уверен, что его слова попали в цель.

— Так ты согласна быть моею? — он в упор глядел ей в глаза.

Господи, думала ли она когда-нибудь, что ей будет так тяжело и страшно произнести одно только слово — «да» или «нет»! И рядом никого из тех, кто мог бы посоветовать, подсказать... Как сложно устроена жизнь! Один неверный шаг — и конец. Перед глазами Вероники проплыли лица матери, Славика, Кати. Родные и близкие, казалось, напряженно ждали ее ответа, и только нельзя было понять, какого ответа они ждут: согласия или отказа.

И какое-то внутреннее чувство подсказывало: все хотят только ее согласия. Всем сразу станет легче. А как будет ей — это уж не так важно. Не так важно для них. Важно для нее, Вероники. И она сказала то, чего от нее ждали там, дома:

— Согласна...

На лице Жореса не дрогнула ни одна жилка, он оставался по-прежнему спокоен, словно был заранее уверен в таком ответе. Но вот опять улыбнулся уголками губ:

— Ты мой добрый гений. Я этого ждал.— И положил свою белую гладкую руку на ее маленькую ладошку. Рука его была влажная и чуть заметно вздрагивала, И еще она была холодная.

6

В тот день Вероника домой пришла около полуночи. Раньше она не позволяла себе ничего подобного, ибо вос­питывалась в строгости. Она обычно поверяла матери свои душевные тайны, и та, будучи человеком очень деликатным и тактичным, никогда не обидела дочь грубым, неосторожным словом, всегда старалась учить ее убеждением, лаской, что действовало вернее, чем сцены и нота­ции. Но на этот раз Вероника всерьез опасалась материн­ского гнева, даже бегом по лестнице поднималась, только бы выиграть лишнюю минутку.

Жорес проводил ее до самого подъезда. Весь вечер он шутил и смеялся, даже пытался дурачиться — таким его Вероника не помнила. Когда же он был самим собой, она так и не успела разобраться...

Дорогою они много говорили. Жорес делился своими планами, которые им теперь предстояло вместе осуществ­лять. В далекое будущее не заглядывали...

Мать не спала — лежала в постели и читала книжку. Как только Вероника переступила порог, встала, надела свой коричневый халат.

— Садись ужинать, небось проголодалась,— сказала и внимательно посмотрела на дочь.— Как прошел вечер?

— Хорошо,— ответила Вероника, слегка вздохнув.— Правда, не совсем обычно,

— Как это понимать? — тотчас насторожилась мать.— Где вы были?

— Не волнуйся. В кафе... Потому и голодная. Что там есть?

Мать достала из духовки еще теплые сосиски, поста­вила на блюдечке масло, печенье. Согрела чай.

— Так почему вечер прошел необычно? — все еще тре­вожилась мать.

— Потому, что я редко бываю в кафе,— довольно гру­бо ответила Вероника.— А во-вторых, еще реже у меня нросят руки и сердца...

— И как ты? — уставилась на нее мать.

— Я? Как и вы...— покачала головой Вероника, и ей стало обидно.

Мать со счастливой улыбкой обняла дочь и крепко прижала к груди:

— Мне кажется, ты сделала правильный выбор, до­ченька. Человек он видный.

— Жених, быть может, и видный, а вот как человек... Что я о нем знаю?

— Почему же? Ведь Славик давно с ним знаком. Мно­го о нем рассказывал. И по службе его хвалят. Человек с головой, сразу видно.

— Возможно, и с головой... А какой он будет в каждо­дневной жизни? Можешь сказать?..

— Время покажет. Надо только иметь терпение. Ты какая-то нетеперешняя, несовременная...

— Если б так: пожил, посмотрел, не понравилось — крути все назад...

— Зачем думать о плохом? Я ведь желаю тебе только добра.

— Все желают, а получается...

— Вот она, благодарность... Выходит, все эти годы я не думала о твоем счастье?

— Мама, не будем спорить. Все это я знаю. Прости меня. Сегодня мне как-то не по себе.

— Ничего, доченька, пройдет.— Мать погладила Beронику по голове.— Так, говоришь, дала согласие? А когда и как — не говорил?

— Нет... Сказал только, что не хочет тянуть. Скорее всего к Октябрьским праздникам.

Мать задумалась, посерьезнела. Заботы опять навалились на ее седую голову. Казалось, только-только устроила жизнь сына, и вот снова... Душа болит. Ведь еще ребенок, и отдавай в чужие руки. Но что поделаешь? Да и такой случай,., Если б не эта ужасная теснота, бедность... Был бы жив муж — ни за что не согласилась бы отпустить это горькое дитя в белый свет. Что она видела, что умеет? Господи!..

Вероника несколько дней ходила сама не своя. Все происшедшее было для нее неожиданностью, хотя она и догадывалась, что к этому идет. То, о чем мы мечтаем, в действительности оборачивается вовсе не таким, как представлялось. Она еще раз хотела поговорить с братом, по­говорить с глазу на глаз, без свидетелей, но долго никак не получалось.

И вот однажды они встретились возле магазина недалеко от дома. Славик возвращался с работы, а Вероника по просьбе матери вышла купить на завтра мяса, рыбы, масла, молока, хлеба. Брат вызвался помочь сестре. По­стояли в очередях и спустя каких-нибудь полчаса с пол­ной сумкой продуктов вышли из набитого битком магазина.

Моросил дождик, но было еще по-летнему тепло и тихо. На улице зажглись фонари, стало светлее, и Славик с Вероникой, обходя лужицы, быстро пошагали по своей еще не заасфальтированной, не приведенной в порядок улице.

Славик рассказывал о своих делах: была летучка в редакции, хвалили его материал, снова предложили поехать в командировку. Дали тему — любовный треугольник на лоне природы, в колхозе. Возможно, и получится что-ни­будь интересное...

— А как твой Жорес? — прервала Вероника брата, по­няв, что Славика не очень-то и волнует ее замужество. Брат глянул на сестру и улыбнулся. В свете фонаря блеснули его глаза и зубы.

— Кажется, он уже больше твой?

— Вопрос остается открытым,— заинтриговала Веро­ника Славика.

— Это почему же? — удивился он.— Ведь ты дала со­гласие.

— Согласие дала, но еще не поздно и передумать.

Славик не мог понять, шутит сестра или говорит серьезно.

— Неужто что-то расклеилось за последние дни? — в его голосе зазвучала тревога.

— Чего испугался? Я пошутила.

— Хорошие шуточки! Меня даже в жар бросило.

Вероника рассмеялась:

— А я и не знала, что ты так хотел выпихнуть меня замуж.

Славик сделал обиженный вид, надул губы:

— И словечко же подыскала — выпихнуть! Разве я тебе враг? Хочу как лучше...

— Вы с матерью говорите одними словами.

— Потому что одинаково думаем, добра тебе желаем.

— Спасибо за добрые пожелания.

— Единственное, о чем я хотел бы тебя спросить... А может, и не стоит спрашивать, сам не знаю... Как-то даже неудобно...

У Вероники тревожно заныло под сердцем.

— Спрашивай. Думаю, найду силы ответить.

— Вообще-то чепуха... Но мне интересно, насколько Жорес искренен и правдив... Он сказал тебе, что был женат?

Вероника почувствовала, как в голову ударила кровь, все закружилось перед глазами. Но не подала виду. Поду­мала только с обидой: «Для тебя, братец, это чепуха, о которой можно тут же забыть. Для Жореса тоже. Для вас, видно, это просто: жениться, развестись, опять поискать «идеал»? Так можно всю жизнь... Идеалы тоже меняются, как и все на свете...»

— Что ты молчишь? — насторожился Славик.— Ска­зал или не сказал?

— Сказал,— соврала Вероника и отвернулась, чтобы брат не увидел ее пылающего лица.

— Тогда порядок... Я уверен: честный мужчина не должен промолчать в такой ситуации. Шила в мешке не утаишь. Только не думай, что к тебе непременно явится его прежняя жена, чтоб устроить скандал.

— А что, если и в самом деле? — ужаснулась Ворони­ка.— Как тогда вести себя?

— В зависимости от ее настроения. Если бросится с кулаками — защищайся,— с серьезным видом ответил Славик.

— Ну, теперь я совсем спокойна!

— Плюнь на все это. Главное, насколько мне известно, общих детей у них нет. Правда, у нее дочь от первого мужа осталась. Она на десять была старше его. Да и зачем я об этом. Повторяю, все это не должно тебя волновать. Пусть сам думает.

Молча подошли к дому. У Вероники на душе стало еще тяжелее.

7

Жорес Ляховский действительно был женат.

Еще на первом курсе, по-молодецки щедро расходуя себя, он однажды почувствовал, что с ним происходит что-то неладное. Пропал сон, без всякой, казалось бы, ви­димой причины стала изо дня в день болеть голова. Бро­сил курить, перестал заглядываться на девчат, регулярно начал заниматься физзарядкой, принимать холодный душ. Но ничто не помогало. Пришлось идти в поликлинику, сдавать разные анализы, выслушивать наставления вра­чей, Потом принимал какие-то порошки, микстуры, ходил на уколы. Уколы ему с необычайной сноровкой делала медсестра Янина Воронкович — высокая смуглянка с большими темными глазами и прямым острым носиком. В первый свой приход он ничего особенного в ней не за­метил. Но походив с неделю в поликлинику, Жорес убедил себя: лечит его человек особый. Мало того, что Янина от­лично делала свое дело,— с нею было интересно и погово­рить.

Жоресу порою казалось, что Янина словом снимает боль не хуже лекарств, прописанных ему врачами А уж о ее руках — мягких н нежных — и говорить не приходи­лось. Нравились парню и ее бездонные глаза, в которых светилось что-то таинственное, невысказанное.

Спустя еще неделю Жорес почувствовал себя значи­тельно лучше. Правда, теперь он толком не ответил бы, что на него так благотворно подействовало — лекарства, уколы или же встречи с зтой милой женщиной.

Он уже кое-что знал о ней. Знал, что она была заму­жем — вышла накануне войны и муж погиб на фронте,— что осталась дочь.

Однажды он явился на процедуру последним. Подождал, пока она приводила в порядок кабинет, переодевалась, затем вместе вышли из поликлиники. Шли людными удицами и вели непринужденный разговор. Янина была человеком словоохотливым, любила и умела поговорить, и слушать ее было интересно. Жорес иногда улыбался, когда она с плохо скрываемой гордостью и теплотой рас­сказывала о своей дочке, ученице четвертого класса, о том, как нелегко было ее растить — помогали ее и его ро­дители... Иногда казалось, Янина забывала, с кем говорит, начинала рассказывать о муже, и Жорес невольно ловил себя на мысли, что ему становится не по себе от этой исповеди, хотя и ровной, спокойной, без тяжелых вздохов. Но он все равно улавливал душевную боль человека, вот уже столько лет прожившего в одиночестве и все еще не забывшего счастливых дней, ушедших в вечность,..

Эта ее верность, ее святая память о погибшем друге жизни будили в нем, Жоресе, мысль: неужто ее муж был таким исключительным, единственным для нее человеком? Быть может, это и не ее заслуга, а его... Другая через месяц забыла бы, вышла замуж и начала новую жизнь. А вот она — несмотря на свое обаяние — осталась одна. Может, не нашла человека по душе? Может, не захотела начинать все сначала? Возможно, и то, и другое. Да и не просто в ее годах найти себе нового спутника. На полях войны остались миллионы мужчин, ее ровесников.

По дороге Жорес купил на последние рубли, остав­шиеся от стипендии, ранних тюльпанов и бутылку недо­рогого портвейна.

Через каких-нибудь полчаса они уже были в неболь­шой, но уютной комнатушке: стол, кровать, два стула, ди­ван и вместо шкафа — отгороженный ширмой угол.

Хозяйка ушла на кухню готовить ужин, а гость, при­сев на диване, стал крутить ручку маленького радиопри­емника, пытаясь найти какую-нибудь интересную пере­дачу. Наконец попал на джаз, сделал громче звук, стал слушать. Эта музыка в последнее время стала ему нра­виться. Она как бы вносила в привычную жизнь новые ритмы, иной, более энергичный, темп.

Но вдруг раздался громкий стук в стену и вслед — сердитый мужской голос:

— Эй ты! Убери-ка свою собачью музыку! Слышишь, что тебе говорят?

Эти грубые слова, как ножом, резанули по сердцу Жо­реса. От возмущения и обиды до боли сжались кулаки, в голову ударила горячая кровь. Окажись этот грубиян рядом — несдобровать ему... Видно, выпил лишнее, а может, наоборот, недопил... Не спится нахалу. Какая уж ему музыка?.. Но обиднее всего было то, что кричали за стеной не на гостя, а на хозяйку. Попробуй-ка поживи с таким соседом год, два, пять...

Жорес сделал музыку тише, но не выключил приемника. «Не нравится — заткни уши!» — в сердцах noдумал он.

В это время в дверях показалась Янина. Поставила на стол горячую яичницу, затем принесла тарелку с кислой капустой, сало на блюдце, нарезанное тонкими ломтика­ми, жареную рыбу. Закуска была не очень богатая, но ак­куратно и, главное, быстро приготовленная. Во всем чув­ствовались умелые руки...

— Что у тебя за сосед? — спросил Жорес.— Не любит музыки.

— Сосед с какой стороны? С этой? — Янина показала на стену, где висел портрет молодого офицера — два ку­бика в петлице.— Он любит только водку.— И почти ше­потом продолжала: — Когда трезв, мягче человека не сыскать, а выпьет — зверь, бьет жену, выгоняет на улицу детей. Беда с ним...

— Как можно жить с таким?

— Кто он мне? Чужой человек...

— Но ведь кухня одна.

— Коммунальная квартира, ничего не поделаешь.

Жорес критическим взглядом окинул комнату: окно упирается в стену соседнего дома; солнце в помещение никогда не заглядывает; на стыке потолка и стены следы черной плесени — сырость.

— Не пыталась сменить жилье? Ведь ты заслуженный человек...

Янина махнула рукой:

— Таких заслуженных, как я, много. Хорошо, что этот угол дали. Есть где прилечь, и у ребенка своя постель.

— А где же дочка?

Янина глянула на будильник.

— В школе, на второй смене. Через полтора часа при­дет, если нигде не задержится... Спасибо тебе за тюль­паны, я их очень люблю,— сказала Янина, отодвинув вазу с цветами на угол стола, чтобы не мешала.— Садись по­ближе. Небось проголодался...

— Как увидел твои яства, слюнки потекли,— при­знался Жорес.

Янина достала бутылку с плотно притертой стеклян­ной пробкой. В бутылке переливалась чистая, как родниковая вода, жидкость. Поставила рядом чарки. Наполнила их и сказала с улыбкой, как бы в оправдание:

— Ректификат. Берегла на лекарства, но уж коль у меня такой гость...

— Какой это — такой?

— Важный...

— А еще какой?

— Сказать?

— Разумеется!

— Желанный...— призналась и, как девочка, залилась краской.

Жорес заметил ее смущение, но не подал вида. Его мужское самолюбие было польщено.

— «Желанный» для меня приятнее, чем «важный»,— заулыбался он и поднял граненую чарку-стограммовку.— А как его пить? Признаться, впервые пью чистый спирт. До этого употреблял как натирание.

— Правильно делал... А пить? Очень просто — как во­ду,— спокойно объяснила хозяйка.

— Феноменально! — сказал он и осушил чарку.

Спирт резко ударил в нос, обжег жарким пламенем рот, но внутри тут же разлился приятным теплом.

— Ну и как? — улыбнулась Янина.

— Феноменально! — отдышавшись, повторил Жорес.— Я думал о себе хуже...

Янина выпила спирт не спеша, даже не поморщившись. У Жореса мелькнула недобрая мысль: что, если она хле­щет, как сосед за стеной?

— Давно не пила... Спасибо, что зашел. А то иной раз кажется, что начинаешь дичать, хотя вокруг столько людей.

— Людей много, да все чужие.

— Это верно, когда нет своих — все чужие.

Они выпили и по чарке портвейна. Закусывали, гово­рили. Жорес щедро расхваливал ее блюда. Янине было приятно это слышать, она смеялась и как-то незаметно тянулась к нему. Ей, видно, хотелось не только смотреть на гостя, но и чувствовать его рядом. Жоресу тоже пока­залось, что застолье незримо для обоих разрушило не­видимую перегородку, разделявшую их прежде, и что Янина готова на все.

«А что потом?» — пронеслось в захмелевшей голове.

«Ерунда! — послышался в ответ другой голос.— Что ты теряешь? Ничего! Только сделаешь ее на какое-то время счастливой...»

«Ты дашь ей надежду, а потом отнимешь...— продол­жал первый голос — трезвый, рассудительный.— Знаешь ли ты, что такое отнять у человека его последнюю надеж­ду? То же самое, что отнять жизнь».

«Ерунда! Не надо так пессимистично смотреть на мир! Ты ничего не даешь и ничего не отнимаешь. Ты лишь не­значительный эпизод в ее жизни, крохотная падучая звез­дочка на житейском горизонте. Разве не ясно, что вы не пара?.. Одно дело кратковременная радость, другое — на­всегда связать себе руки. Нет-нет!.. Если согласна, пусть берет то, что дает жизнь. А не хочет — пусть живет, как прежде. Ничто ни к чему не должно обязывать...»

«Брось разыгрывать шута! — не унимался спокойный, трезвый голос.— Ты думаешь только о себе, только себе желаешь радости, на нее тебе наплевать!..»

— Жорес, слышишь меня?

— Слышу, слышу... Говори! — Он поднимает голову, видит сидящую рядом Янину, закуску на столе, ярко-красные тюльпаны в простенькой стеклянной вазе.

— Откуда у тебя такое имя? — интересуется Янина, ласково положив горячую ладонь на его плечо.— Какое-то иностранное, правда?

— Французское... Был когда-то революционер Жорес. Убили на трибуне. Выступал против войны...

— А я не помню, хотя и проходила историю. Все за­была за годы одиночества.

— Почему одиночества? Ведь у тебя дочь.

— Одинока душою... Поверь мне.

Жорес обнял Янину за талию. Она покорно склонила голову на его плечо и заплакала. Он не знал, что делать, хотя и понимал ее. Сказались ее страдания, мучительные долгие ночи, полные бесконечных мыслей об ушедших годах, которых никогда уж не вернуть. Плакало ее сердце по дочке, которая росла без отца, плакало измучившееся без мужской ласки тело...

— Успокойся, Янина,— сказал Жорес и погладил ее гладко зачесанные, с ниточками серебра, волосы.

Янина всхлипнула еще раз-другой, смахнула с лица слезы, и ее глаза снова засветились прежним блеском.

Он взял ее на руки и понес к дивану. Янина обняла Жореса за шею и не отпускала от себя.

— Янина...— прошептал он, припадая к ее пылающим губам.— Я хочу, чтобы ты была моею.— В эту минуту он искренне любил ее и жаждал ее ласки.

— Я тоже хочу этого, милый мой, дорогой... Ты даже не представляешь, как люблю тебя.., Я так ждала этого момента...

— И я мечтал об этом...

Жорес был несказанно счастлив. Он никак не думал, что эта чернушка может так горячо, так искренне любить.

— Я хочу, чтобы ты знал... Мне ничуть не стыдно го­ворить об этом... Не стыдно быть сейчас с тобою вот так... как с мужем... Кто знает, быть может, ты никогда больше не придешь ко мне... Ведь я намного старше тебя... Знай: я не стану тебя неволить.

— Не городи чепухи...

— Нет-нет... Поступай так, как подсказывает совесть... Ты свободен. Но я всегда буду тебя любить — всегда, где бы ты ни был, с кем бы ни жил... Запомни это, милый мой...

— Непременно... Но какая же ты беззащитная!

— Теперь ты — моя защита. Теперь мне никто не страшен.

8

Жорес понимал: не окажись он в заботливых руках Янины, здоровье его не пошло бы так быстро на поправку.

Он жил теперь с Яниной как с женой, хотя расписы­ваться не спешил, все тянул с этим формальным актом. Янина же не торопила, знала: никакая бумага вопреки воле не удержит человека. Соединяет и согревает людские души что-то большее, без чего нет настоящего счастья. Беспокоила ее только дочка Света, решительно не желав­шая примириться с новым отцом. С первой встречи она была с ним какой-то настороженной, чужой. Казалось, де­вочка вовсе не замечала его присутствия. Что мать ни делала, как ни уговаривала Свету — ничто не помогало. Жорес тоже пытался завоевать расположение девочки, по­купал ей конфеты, делал мелкие подарки, однако все оставалось по-прежнему.

Жореса, конечно же, не очень радовали такие взаимо­отношения с падчерицей, хотя в глубине души ему было все равно. Настораживало лишь то, что девчурка, видно, понимала все лучше, чем умудренная жизнью Янина: настоящей любви к ее матери у него нет и не было. Осмыслил он это спустя каких-нибудь полгода.

Хорошо присмотревшись к своему новому положению, Жорес понял, что прошлая жизнь Янины Воронкович — бесценный материал для человека с творческим воображе­нием и практической хваткой.

Поначалу биография Янины вроде бы ничем его не удивила. Все обычно, как у тысяч людей, переживших ужасы вражеской оккупации. Но постепенно суровый рассказ ее обрастал новыми фактами, подробностями, о которых она раньше умалчивала, не хотела бередить свою и чужую души...

Шел сороковой год. Янина Воронкович, заканчивая медучилище, влюбилась в молодого лейтенанта Остапчука. Они решили пожениться, причем Янина ни словом не обмолвилась об этом своим родителям, которые жили неподалеку от Негорелого. Но в загсе их не записали — невеста была несовершеннолетней. Тогда молодые пошли на святую ложь — Янина прибавила себе год. Так и сыграли свадьбу.

Обескураженным и обиженным родителям Янины оставалось только плечами пожать. Дело было сделано, пришлось идти на примирение. Когда родилась внучка, взяли ее к себе в деревню. Янина заканчивала учебу, муж ее от темна до темна пропадал в казармах.

А тут — война. Лейтенант Остапчук со своим взводом отправился на фронт. Янина, успевшая закончить училище, пошла бы тоже, но из-за ребенка вынуждена была остаться при родителях.

Не прошло и месяца, как поздним вечером в хату ввалился вконец обессиленный зять. Худой, заросший, с искалеченной левой рукой, он едва держался на ногах, одни только глаза светились радостью — удалось бежать из плена.

Набравшись немного сил, Остапчук связался с местными активистами, наладил ремонт оружия, изготовление мин,— как сапер, он хорошо знал это дело. Не раз спасала от верной смерти раненых бойцов и медицинская сестра Воронкович.

Но радость их была недолгой. Однажды на рассвете в село нагрянули каратели и сразу направились к их хате. Первой увидела врагов Янина и тут же велела мужу спрятаться с дочкой в специально вырытый погреб. Лаз находился на кухне под столом и сверху прикрывался старым ковриком: не зная, ни за что не найдешь. Однако Остапчук был не из тех, кто стал бы в минуту опасности прятаться за чужую спину. Он чуть не силой загнал в погреб Янину с ребенком и приказал сидеть, не шелохнувшись, что бы ни случилось. Отстреливаться он не собирался, хотя оружие в хате было. Надеялся как-нибудь выкрутиться, на худой конец, пожертвовать собой ради семьи. Смерти он не страшился, не раз смотрел ей в глаза...

Но немцам откуда-то было уже известно, что перед ними советский командир, что в доме должна быть жена-комсомолка.

Остапчук спокойно доказывал, что Янина с ребенком и родители ушли в Негорелое на похороны какого-то род­ственника, однако палачи не пожелали слушать никаких объяснений. Связали ему руки и принялись бить шомпо­лами, угрожая лютой смертью, если он не скажет, где прячется жена. Лейтенант молча выносил нечеловеческую боль, знал: если Янина услышит его крик — не выдержит, выдаст себя.

А она сидела в темном погребе, слышала тяжелый то­пот сапог, дикие выкрики палачей, слышала, как терзают любимого мужа, и от бессилия до крови кусала губы. Сердце готово было разорваться, но она изо всех сил сдер­живалась, чтоб не закричать. Была б одна, не задумы­ваясь, выскочила бы, плюнула в ненавистные хари: вот я, стреляйте, только не измывайтесь над этим человеком. Но дочурка, беспомощное существо... Ради нее надо вы­нести самые ужасные страдания — души, тела, совести.

Тем временем наверху продолжали бушевать палачи, били посуду, крушили мебель, переворачивали все вверх дном. Слышалась грубая брань, глухие удары по живо­му — а может, и бездыханному? — телу.

Янине казалось, что она несколько раз теряла созна­ние, и только теплое сонное тельце у груди возвращало ее в реальный мир. Пуще всего она боялась, как бы дочка не заплакала. Но та только посапывала носиком и тихо-тихо что-то бормотала.

Но вот над головой в последний раз прогромыхали са­поги и воцарилась жуткая тишина. Янина была уверена, что мужа или убили, или, скорее, истерзанного, еле живого потащили с собой. Она хотела тут же выбраться из ямы, хоть одним глазом глянуть, куда его повели. И все ж осто­рожность взяла верх. Не меньше часа еще просидела она в мрачной глухой могиле. Но проснулась и заплакала дочка — захотела есть.

Янина успокоила дочку, тихонько, стараясь не делать лишнего шума, просунула в щель руку, отодвинула в сто­рону стол и выбралась наверх. Глянула и чуть не обомле­ла — один полицай сидел в углу на стуле и ехидно ухмылялся, другой наставил на нее дуло карабина. Засада!

Ее повели, может быть, тем же путем, что и мужа. Уже в конце деревни встретилась Агата Базылевичиха. Янина упала перед старухой на колени, умоляя взять на день-два ребенка, пока с ней разберутся и отпустят домой. Соседка посмотрела на арестованную, стоявшую перед ней на ко­ленях, затем метнула суровый взгляд на полицаев и взяла ребенка. «Почему полицаи не отобрали у Агаты девоч­ку? — удивленно подумала Янина. — Даже не сказали ни­чего. Видно, знают, что меня ждет... А может, в их черных душах на миг проснулось что-то человеческое?..»

Янину пригнали в Негорелое, бросили в холодный ка­менный подвал и захлопнули тяжелую дверь. Она не имела понятия, где сидит ее муж и что с ним. И все равно не теряла надежды увидеть его. Но вот прошло двое му­чительно долгих суток — и ничего не прояснилось. Ее уже несколько раз водили на допрос — все допытывались, с кем поддерживала связь, кому передавала мины, изготов­ленные ее мужем, командиром Красной Армии. Оказа­лось, что враг знал больше, чем она предполагала, но не знал самого важного. А она молчала.

Ее раздевали донага, подвешивали за руки к потол­ку и били резиновыми палками. Били до потери созна­ния, затем отливали холодной водой и снова били. Янина упорно молчала и порою желала себе только смерти, а с нею — конца нечеловеческим мучениям.

К концу третьих суток она увидела мужа — на очной ставке. Его нельзя было узнать. Это был глубокий старик с опухшим, в кровоподтеках лицом, в изорванной одеж­де. Только глаза горели ненавистью. Янина поняла: пала­чам не удалось сломить его. И вдруг сострадание, жалость к мужу сменились гордостью. Оказалось, она плохо его знала...

Как в кровавом тумане, прошла неделя. Янина не раз уже прощалась с жизнью. И вот неожиданно ее переста­ли таскать на допросы. Загнали в большой подвал, где си­дело много девушек и таких, как она, молодых женщин. Говорили, что немцы собираются всех куда-то отправить.

К концу второго дня человек тридцать вывели на улицу и погнали к железнодорожной станции. Там затолкали в товарный вагон и несколько суток заставили страдать от голода и жажды. Потом вагон прицепили к проходящему эшелону и повезли. Стояла темная душная ночь — собира­лась гроза. Эшелон шел на запад. На подъезде к Столб­цам произошла непредвиденная задержка. Впереди послы­шалась пулеметная стрельба. Поезд замедлил ход. И вдруг где-то рядом раздался оглушительный взрыв, сквозь до­ски, обшивки хлестнуло осколками. Янина не сразу по­чувствовала, как сильная боль разлилась по всему те­лу,— правый бок, руку и ногу заливала кровь.

Состав дернулся раз-другой и остановился. Стрельба прекратилась, и минуту спустя возле их вагона послышал­ся топот сапог, громкие голоса на родном языке; «Това­рищи, вы свободны, выходите».

Их отбили партизаны. Янину на носилках отнесли в лесной лагерь. Спустя месяц она была уже здорова и от­просилась на поиски дочери. Мужа — как сообщили раз­ведчики — оккупанты расстреляли. Дочь оставалась те­перь единственной ее отрадой.

9

Жоресу Ляховскому, который сел за очерк «Герой ря­дом с нами», довелось немало поломать голову. Перо его ходило еще не очень гладко, и приходилось работать до седьмого пота. Он замучил Янину расспросами и разного рода уточнениями, но дело мало-помалу шло вперед.

Жорес дошел до истории о том, как мать искала до­чурку.

Старая Агата на другой день отдала ребенка родителям Янины, но те недолго радовались внучке. Рано утром на машине явились немцы с полицаями, схватили спящую девочку, старший через переводчика заявил оторопелым старикам, что ребенка к себе требует мать. Что могли поделать беззащитные, запуганные, несчастные люди? Опять остались одни, утешая себя надеждой на скорую встречу с дочкой, зятем и внучкой Светой. Но проходили недели, месяцы в напрасном ожидании.

И вот однажды осенней ночью в дверь хаты кто-то тихо постучал. Хозяин засветил лампу и поспешил открыть, даже не спросив, кто там, был уверен — свой, оккупанты по ночам боялись ходить, и ездить. И старик не ошибся — на пороге стояла Янина. Родная дочь, изменившаяся до не­узнаваемости: с сединой в волосах, осунувшаяся.

Посидели, вместе поплакали, и в ту же ночь Янина ушла — на поиски родимого дитяти. Не по сезону одетая, холодная и голодная, ходила она по Негорелому, затем по Столбцам. И вот как-то, уже совсем отчаявшись, слу­чайно услышала она, что комендант города привез из Германии бездетную жену, которая пожелала иметь ре­бенка. Услужливые полицаи тотчас вспомнили о Свете, оставшейся без родителей...

На следующий день девочка была уже в доме коменданта. Нашлась ей и няня. Света постепенно стала свы­каться с новой обстановкой, с новыми людьми, полюбила дорогие красивые игрушки.

Потом в доме появилась новая няня. Прежняя, старуш­ка, сославшись на плохое здоровье, отпросилась домой, в деревню, и на свое место нашла молодую, честную и тру­долюбивую женщину, у которой не было крыши над головой.

Однажды фрау Гертруда была крайне удивлена, заме­тив, как новая няня голубит и целует девочку, что-то нежно шепчет ей на ушко и плачет. Фрау Гертруда рас­сказала об этом мужу. Комендант вызвал к себе няню и категорически запретил ей так бурно проявлять к девоч­ке свои чувства. «Ребенок должен любить только свою мать, фрау Гертруду. Иначе я вам укажу на дверь»,— предупредил он строго.

Как-то воскресным утром комендант с женой уехали в Минск на именины к родственнику — генералу. А когда вернулись, не застали в доме ни приемной дочери, ни няни. На столе лежала записка. Комендант надел очки и медленно, по слогам прочитал вслух: «Господин комен­дант и фрау Гертруда! Я забрала у вас мою родную дочь. Я ее мать, в ее жилах — моя кровь. Вам же советую уби­раться в Германию, пока не поздно, и взять на воспита­ние немецкого ребенка. По вашей милости в Германии сирот тоже хватает. Ваша бывшая служанка Янина».

Когда комендант перевел жене содержание записки, та упала в обморок.

Янина же благополучно выбралась из города и на сле­дующее утро была уже в партизанском отряде.

С того дня у нее началась новая живнь. Сколько раненых бойцов она выходила, сколько славных ребят верну­ла в строй!..

После освобождения Янина отвезла дочурку к роди­телям, а сама добровольно пошла в армию, и еще целый год ее неутомимые руки спасали жизнь солдатам и ко­мандирам. Ее грудь украсили два боевых ордена и три медали. Закончила она войну лейтенантом медицинской службы...

Жорес заканчивал очерк словами:

«Эта неприметная труженица живет сейчас в Мин­ске. Она продолжает честно трудиться на мирном попри­ще и не требует благодарности. Она не получила даже того, что заслужила. Скромно живет в небольшой комна­тушке старого дома на Немиге, работает в поликлинике, растит дочь и радуется, что наконец-то может быть спо­койна за ее завтрашний день. Правда, она не потеряла надежды на личное счастье, безжалостно отнятое войной.

Мы можем ей только искренне посочувствовать. У нее есть — я не боюсь выдать ее интимную тайну, — есть человек, готовый разделить с нею и радость, и горе, но, к сожалению, квартирные условия не позволяют им осуществить свою мечту. Будем надеяться, что это вре­менная трудность».

В редакции газеты дважды вычеркивали последний абзац, но Жорес дважды его восстанавливал. Первый раз жаловался заместителю, затем главному редактору. Ниче­го не добившись, пошел выше, и концовка была-таки оставлена в его варианте.

Очерк получился большой — два подвала. И к Жоресу Ляховскому сразу пришла журналистская слава. В редак­цию на его имя посыпались письма, читатели восхища­лись подвигами Янины Воронкович и требовали — не про­сили, а требовали! — выделить ей квартиру в новом доме.

Писали пенсионеры, инвалиды войны, офицеры, де­путаты, учителя. Жорес собрал большую пачку писем, перепечатал на машинке, затем написал заявление на имя председателя горсовета и отправился на прием. Правда, предварительно разузнал, откуда председатель родом, кто его родители, жена, сколько у него детей. Все это у Жо­реса называлось изучением истории предмета.

Председатель был когда-то простым крестьянином, батрачил у кулака, затем пошел по партийной линии, в войну партизанил, после войны занимался строительством и вот недавно был выдвинут на ответственную должность председателя горсовета. Это был простой в обхождений душевный человек, хорошо понимавший людские беды. На это и рассчитывал Ляховский.

Председатель горсовета читал очерк Жореса и похва­лил молодого журналиста за инициативу, при этом твердо пообещал выделить квартиру Янине Воронкович.

— Какую? — поинтересовался Жорес, в упор глядя на председателя.

— Разумеется, двухкомнатную.

— Будет ли это справедливо, Станислав Иванович? Разве она не заслужила лучшую?

— Конечно, заслужила... Но сами понимаете, пока еще жилищный голод в городе. Мы только недавно пересели­ли людей из землянок и подвалов. Среди них было тоже немало заслуженных ветеранов...

— Дорогой Станислав Иванович! Народ вас избрал, народ вам доверяет, народ надеется на ваше мудрое и принципиальное решение... Вот послушайте, что пишет полковник запаса: «Нам будет стыдно, если мы, хотя и с большим опозданием, не исправим свою ошибку и не по­можем этой женщине в ответственную минуту ее жизни. Через год, через полтора будет поздно, и она, отдавшая мужа на алтарь победы, отдававшая себя и ребенка, не должна хранить в сердце обиду на нашу власть, на наш строй. Все мы в неоплатном долгу перед этой мужествен­ной женщиной. И что бы мы ни сделали для нее хороше­го, все равно это составит малую долю того, что было ею сделано для нас, для нашего государства. Это наше счастье, что у нас были и есть такие люди. Иначе мы не одолели б врага.

Полковник запаса Левченко».

Заметно охмелев от первого журналистского успеха, Жорес не давал председателю рта раскрыть — припирал его к стене, лишал возможности собраться с мыслями.

— Скажите, вы, случайно, не знаете человека, о ко­тором пишите в конце очерка, который готов связать свою жизнь с Яниной Воронкович? — Председатель, видно, хо­тел разузнать все подробности, а уж потом решать вопрос о квартире.

— Знаю, Станислав Иванович... — опустив голову тихо ответил Ляховский.

— И что, может он от нее отвернуться, если, скажем, женщина не получит надлежащей квартиры? Это имеет принципиальное значение?

Жopec поднес указательный палец к переносице, слов­но хотел поправить очки, потом стал оттягивать галстук, как будто тот его душил. Затем сказал:

— Возможно, и так, Станислав Иванович. Это действи­тельно имеет принципиальное значение.

— Вы говорили с ним?

— Говорил, Станислав Иванович,— уверенно ответил Ляховский.

— Вот как... Быть может, скажете, кто он, как его фамилия?

— Только вам, только вам, Станислав Иванович, и ни­кому больше,— многозначительно улыбнулся корреспон­дент.— Его зовут, как и меня: Жорес Ляховский.

— Выходит... Тогда разрешите спросить вас. Вы... лю­бите ее? Разумеется, отвечать не обязательно... Дело тут сугубо личное, я понимаю...

— Почему же? Да, я люблю ее...— Жорес почувство­вал, как кровь ударила в лицо, но председатель, видно, не заметил смущения журналиста.

— Спасибо за искренность.— Хозяин кабинета провел ладонью по широкому лбу, поморщился.— Выходит, я ра­зобью ваше счастье?

— Вы пришли к очень точному выводу, уважаемый Станислав Иванович.

После этих слов председатель «выбросил белый флаг» — вытащил из кармана белый платочек, смахнул пот со лба и усталым голосом сказал секретарше:

— Ладно, запишите — из моего резерва... Три комна­ты... А вы, Ляховский, как вижу, большой дипломат. Вам бы в ООН работать. Глядишь, и порядок навели бы...

— Благодарю за комплимент, Станислав Иванович. Сердечное спасибо за ваше мудрое и принципиальное ре­шение проблемы человеческого счастья. Прошу не отка­зать в моей последней просьбе — прийти к нам на ново­селье.

— Если позволит время, непременно буду. Передайте мой привет Янине Воронкович.

Жорес с видом победителя покинул кабинет. Сражение за место под солнцем, а точнее — за крышу над головой было выиграно.

Когда он позвонил Янине на службу и с гордостью со­общил о решении председателя горсовета, у той словно язык отнялся.

— Почему ты молчишь? — удивился Жорес. — Недовольна?

— Что ты, что ты... Я... я от радости. — Голос ее преры­вался. — Уж и не знаю, что тебе сказать, как благодарить... Слезы сами текут...

— Успокойся! Зачем волноваться? Все хорошо, все идет по плану... Наконец-то будем иметь то, что заслу­жили...

— Спасибо, милый, за радостную новость. Даже не ве­рится в такое счастье...

— Чудачка, ведь я говорил, что добьюсь своего.

...Спустя два месяца они получили на проспекте новую квартиру: три большие комнаты с высокими потолками, просторная кухня, широкий коридор. Просто рай после крохотной комнатушки. Первое время квартира почти пу­стовала — нечего было ставить.

Начал Жорес со своего кабинета. За «одолженные» у Янины деньги купил раскладной диван, полированный письменный стол, приличный шкаф, несколько мягких стульев. С этого времени он жил у Янины постоянно, хотя койку в общежитии по-прежнему держал за собой. Если б кто спросил, зачем ему место в общежитии, он, пожалуй, не дал бы вразумительного ответа. Очевидно, человек не хотел рисковать. Стоит ли делать сальто на канате, не под­страховавшись сеткой?..

10

Без малого четыре года совместной жизни пролетели для Жореса и Янины почти незаметно. Прожили они их тихо-мирно, без каких-либо серьезных конфликтов. Жорес сумел навести во всем строгую экономию, хотел купить машину.

Янина всегда соглашалась с ним. Света же восприни­мала все по-своему и незаметно стала отдаляться не толь­ко от Жореса, но и от матери. Янина замечала эти переме­ны в девочке, но, видно, ничего не могла придумать, она была между двух огней: боялась и за Жореса, и за дочку. Но дочь, родная кровинка, считала мать, всегда поймет ее, с нею всегда можно поладить. Другое дело Жорес. Как его удержишь, если не лаской, не кротостью, не постоянным вниманием к мелочам, которые мужчины часто имеют при­вычку преувеличивать и считать едва ли не основою своего бытия? Да она и старше его без малого на десять лет. А это много, очень много. Как ни старайся, как ни следи за собою, все равно видно: он в самой силе, а она уже на­чинает отцветать, полнеет фигура, блекнет лицо, появляет­ся все больше морщин, седых волос. Годы неумолимы.

В то же время Янина с нескрываемой радостью замеча­ла, как ее Света, недавно еще такая угловатая и несклад­ная девчонка, становится привлекательной девушкой. Ино­гда у матери рождалось чувство страха: ведь умом Света еще ребенок. Сможет ли она совладать с незнакомыми ей чувствами, все более и более волновавшими молодую впе­чатлительную душу?

В последнее время Янина стала примечать перемену в отношениях дочери к Жоресу. До этого девчонка дичи­лась его, избегала лишних разговоров, хотя тот старался всячески проявлять к ней терпеливое внимание, даже неж­ность. Янина воспринимала это как обычную детскую рев­ность — вот явился в дом чужой человек и отнял у нее маму. Да и Жореса понять было нелегко. В его душу не заглянешь,— натура скрытная и подчас совершенно недо­ступная.

Мать видела: Света менялась и внешне и внутренне. Теперь дочь смотрела на Жореса не только как на челове­ка, отнявшего у нее самое дорогое существо на свете. Она уже, очевидно, видела в нем и симпатичного мужчину, ко­торому хотела понравиться, да только смутно представля­ла, как этого достичь. Девушка знала, что она привлека­тельна, что на нее заглядывается не один мальчишка в школе. Значит, должна нравиться и Жоресу, который по­мог им получить квартиру и который не так уж стар, как поначалу казалось...

Что-то подобное происходило и с Жоресом, который тоже заметил перемены, происшедшие в падчерице. До этого он смотрел на нее как на обиженное жизнью дитя, хотя мать изо всех сил старалась ни в чем ей не отказы­вать. Но время шло, и вот худая, неуклюжая девчонка стала писаной красавицей, от которой и в самом деле глаз нельзя было оторвать.

Бежали дни, недели, и Ляховский все острее чувство­вал, что Света перестает быть для него безразличной. Пы­тался убеждать себя: чушь, все пройдет. Даже смеялся в душе — весна виновата!.. Однако легче не становилось. Случались минуты, когда он страшился оставаться с нею наедине,— Янина нередко работала во вторую смену. А девушка, словно читая мысли Жореса, старалась ча­ще попадаться ему на глаза: то похвастается какой-либо безделушкой, то проскачет мимо на одной ноге, улыбнется: «Ну как, к лицу мне эта кофточка?»

Она никогда не называла его «отцом», «дядей», даже «Жоресом Григорьевичем». Говорила только — «вы». И вот теперь мучительно искала и никак не находила того един­ственного слова, с которым можно было бы легко и просто к нему обратиться. Наконец тихо произнесла «Жорес». Произнесла и зарделась, потом попросила: «Разрешите называть вас так, когда нет мамы...» Жорес улыбнулся и кивнул в знак согласия, хотя тут же подумал: «Правильно ли это, ведь Света может расценить мое согласие как сла­бость. Да и хорошо ли договариваться об этом за спиной у Янины?» Подумал и сам себя успокоил, мол, все это сущая ерунда. Света не решится называть его по имени, но вско­ре убедился, что это так. Девушка называла его Жоресом и уже не смущалась...

Вскоре Ляховский допустил еще одну ошибку, хотя на первый взгляд это был обычный жест внимания с его сто­роны. Света пожаловалась матери, что у нее нет купаль­ника — старый мал, а на следующей неделе на уроке физ­культуры надо сдавать плавание. Мать велела подождать до зарплаты. Ляховский же перед этим разговором как раз получил стипендию и пообещал выручить падчерицу. По­том каялся. Ходил, выбирал, терзался мыслью: а вдруг не подойдет или не понравится. Лучше бы дал деньги, пусть бы сама выбрала на свой вкус. Такие покупки обычно де­лала Янина. Бывало, купит что-нибудь, а Свете говорит: это отец тебе сделал подарок.

Жореса сердила подобная тактика задабривания. И все ж купил — золотистый шелковый купальник и рези­новую шапочку. Отдал Свете, которая была несказанно рада обновке, разделся в прихожей и поспешил в свой кабинет. Надо было заканчивать дипломную работу, вре­мени оставалось в обрез, а тут еще государственные экза­мены на носу. Правда, все это его мало тревожило. Глав­ное было сделано — комиссия по распределению оставила его в столице, в солидной газете, редактор которой заранее дал на него заявку. Теперь надо было только разделаться с дипломной работой — доработать последнюю главу и все начисто переписать.

Последние две недели Жорес почти безвыходно проси­живал за своим письменным столом. Сильно осунулся, вы­глядел усталым и, казалось, ничем не напоминал прежнего Ляховского — всегда подтянутого, чисто выбритого, эле­гантно одетого молодого человека, каким его и привыкли видеть товарищи.

Такое случалось с ним не впервые. Это был его метод работы: все откладывать на последние дни, а потом за счет сна и отдыха наверстывать упущенное. Сколько раз ругал себя за это, но никак не мог перестроить режим жизни.

На ходу перекусывал — ленился даже разогреть еду,— с полчаса отдыхал на диване и опять брался за работу. Слышал, как на кухне хозяйничала Света, как ходила по коридору, негромко напевая себе под нос.

Затем все звуки окружающего мира для него исчезали. Он весь как бы погружался в скопище всевозможных срав­нений, силлогизмов и доказательств. Писал дипломную ра­боту, но изо всех сил старался, чтобы она читалась как хорошая статья, чтобы будила мысль, чтобы в ней чув­ствовался пульс времени, дух эпохи. Перечитывал напи­санное и с ужасом замечал: до чего же серо и нудно, как в плохом газетном отчете. Где уж тут пульс времени, дух эпохи!..

И вот в минуту невеселых раздумий раздался тихий стук в дверь. «Наверное, Света»,— мелькнуло в голове. Жорес приучил и мать, и дочь непременно стучать, перед тем как входить в кабинет. И вообще просил поменьше беспокоить — его работа, как он не раз говорил, требует сосредоточенности.

Жорес нехотя встал из-за стола, толкнул дверь и от удивления широко раскрыл глаза: Света, в накинутом на плечи белом покрывале, из-под которого виднелись босые ноги, в резиновой шапочке стояла у порога и озорно улы­балась.

— Можно к вам на минутку?

Ничего не понимая, Жорес пропустил ее вперед. В эту минуту он был отчаянно далек от всего, что не связано с работой, и мысленно бранил Свету за непрошеное втор­жение.

Та сделала два-три шага и деликатно попросила:

— Отвернитесь, пожалуйста.

Жорес молча повернулся к ней спиной.

Послышался шорох падающего покрывала, и тут же игриво-приказным тоном девушка произнесла:

— А теперь смотрите!

Жорес глянул и чуть не вскрикнул. Перед ним стояла Света в купальнике и в правой руке, вытянутой на уровне плеча, держала конец покрывала. Лучи полуденного солн­ца золотили блестящий шелковый купальник, отчего юное стройное тело ее казалось отлитым из драгоценного металла. Это было неповторимое зрелище!

— Вот это да! — воскликнул Жорес.

— Неплохо сидит? — снова улыбнулась Света, не спуская взгляда с Жореса.

А у того словно речь отняло. Он нервно переступил с ноги на ногу, провел языком по сухим губам и глухо сказал:

— Ты будто вышла из пены морской, как богиня Афродита. Теперь уж все ребята в школе падут перед тобой...

Света с гордым видом вскинула голову в шапочке и сделала грациозный поворот на одной ноге.

— Да ну их... Что мне те ребята?.. — Она мягким движением обеих рук подхватила покрывало, взмахнула им — это был жест тореодора перед разъяренным быком — и ловко накинула себе на плечи.

И все пропало. Жорес продолжал стоять, не в силах произнести ни слова.

— Спасибо за купальник, мне он очень нравится! — поблагодарила Света и столь же беззаботно, легко и неожиданно выбежала из кабинета, хлопнув за собой дверью.

Жорес закрыл глаза, стараясь сохранить в памяти этот светлый образ весны, молодости, первозданной красоты. Он слышал, как зашумела в голове кровь, как сильно заколотилось сердце...

11

В тот же год, осенью, Жорес сбежал от Янины. Сбежал не потому, что боялся себя или своей совести,— с этим бы он как-нибудь справился, и не потому, что боялся за Све­ту. Она, как ему казалось, все снесла бы со свойственной молодости легкостью, возможно, даже осталась бы ему благодарна, как это часто бывает с девушками, которые потом попадают в недобрые руки и всю жизнь мечтают о чем-то ином, лучшем. И не потому, что страшился Яни­ны. Она — и в этом он был уверен — из-за дочери готова была ножертвовать жизнью, а не то что своим призрачным семейным счастьем под одной крышей с ним, Жоресом. Он не сомневался и в том, что Янина, не задумываясь, отдала бы Свету эа него замуж, пожелай он только этого.

Лишь одного опасался Жорес — и в этом крылась при­чина причин: потерять репутацию, без которой будущее выглядело довольно мрачным. А жизнь-то ведь только на­чиналась. Диплом в кармане, перспективная работа в газе­те. Остается лишь выбросить из головы все прошлое и полностью обновиться...

К Янине он притерпелся, был даже благодарен ей за искреннюю доброту и самопожертвование. Она помогла ему встать на ноги. Он с ней никогда не испытывал чув­ства голода в отличие от многих студентов того времени.

Но ведь и он дал ей возможность четыре года чувство­вать себя настоящим человеком, полноценной женщиной. Правда, мечта Янины о семейном счастье оказалась разби­той, но если б она более трезво смотрела на вещи, конеч­но, поняла бы, что их союз временный, что раньше или позже он, Ляховский, уйдет,— все из-за той же разницы в возрасте. Даже хорошо, что разошлись раньше. Затя­нись этот их союз — разрывать его потом было бы слож­нее. Главное, что не было общих детей. Янина, правда, очень хотела ребенка, он же был категорически против. Куда бы ему сейчас?

По обоюдному согласию — без судебного разбиратель­ства — разменяли квартиру. Янина с дочкой переехали в двухкомнатную в том же районе, он — в однокомнатную в другом конце города. Жорес радовался, что все обошлось тихо-мирно. Можно было начинать новую жизнь...

Но странное дело: шли годы, а душевного покоя по-прежнему не было. Больше того, Жорес все острее испы­тывал потребность видеть Свету. Немало знакомых девчат перебывало в его холостяцком жилище, а тот золотой лу­чик неизменно озарял душу ярким светом, не угасал. Бессонными ночами он уже не раз каялся, ругал себя за малодушие: почему не сказал, чистосердечно не признал­ся Янине, что любит ее дочь и не может без нее жить? Наверняка все решилось бы по-иному, и был бы он сейчас самым счастливым человеком на свете.

Кто знает, чем бы закончились его душевные муки, если б судьба однажды не привела его на квартиру к прия­телю — Славке Живулькину, с которым писали очерк о за­воде. Жорес увидел его сестру, и — о, чудо! — окружаю­щий мир тотчас ожил для него, наполнился милыми серд­цу звуками. Вероника как две капли воды походила на Свету. В его голове мелькнула мысль: неужто встретил ту, о которой столько мечтал? «Нет уж,— дал он себе слово, — на этот раз я эту милую первокурсницу не упущу ни при каких обстоятельствах. Хватит с меня!»

И он повел продуманное наступление. Изучив семей­ную ситуацию, Жорес понял, что мать девушки и особенно ее брат заинтересованы поскорее выдать Веронику замуж и тем самым решить проблему жилья. Через брата на мать, через мать на Веронику — таков был продуман­ный им путь наступления. А в том, что он, Ляховский, по­нравится девушке, сомнений не было: и не такие сохли по нему!

Правда, эта его уверенность прколебалась после разго­вора с Вероникой в кафе, когда он убедился, что опромет­чиво ускоряет события и в итоге может остаться в дура­ках. Девушка еще мало знает его, не привыкла. Возмож­но, у нее и помыслов не было о замужестве», а он прямо в лоб: «Согласна или нет?»

В конце концов все обошлось, но он так и не признал­ся, что был женат. Умолял Славку помолчать какое-то вре­мя, мол, позже сам скажет, да только не хватило решимо­сти. Жорес сам не знал, что с ним происходит. Ну что в этом особенного? Да, был женат, разошлись, детей нет. Конечно, в глазах такой чистой, целомудренной девушки подобный факт мог выглядеть не лучшим образом. Бросил первую, почему не бросить и вторую... Каждый оценивает по-своему такие поступки. Да и вопрос невольно напраши­вался: человеку тридцать, почему не женат? Так что рано или поздно, а рассказать обо всей придется. Но уж лучше поздно. Жорес был уверен, что Янина не станет искать встречи с его будущей женой, чтобы поведать, каков у нее кавалер.

Во-первых, Янина женщина порядочная. Во-вторых, она ничего плохого о нем не может сказать — не пьяница, не развратник, не хам.

Пока все шло, как он задумал: Вероника ответила со­гласием на его предложение. Свадьбу решили сыграть на Октябрьские праздники.

И вот тут чуть было все не расстроилось: назревал конфликт с одной разбитной молодицей, корректоршей Ритой, имевшей на него виды. Она была уверена в своей неотразимости и уже готовилась стать хозяйкой его не­большой уютной квартирки. Но Ляховский был не из тех простаков, которых запросто обвести вокруг пальца. Пусть бы хоть нравилась, как женщина, а то ведь ни рыба ни мясо. В последнее время он уже с содроганием думал о ее регулярных визитах и наконец сказал себе: пора кончать. Как человек проницательный, неглупый, Рита понимала, что остроты прежних чувств уже не вернуть, однако хотела еще поводить кавалера за нос. В первые дни знакомства Жорес даже подумывал жениться на ней — Рита была единственной дочерью у хорошо обеспеченных родите­лей,— но отбросил эту мысль, как только убедился, что она плохая хозяйка. Какая может быть радость в доме, если на кухне нет порядка? Не будет в семье ни здоровья, ни счастья...

Жорес не знал хозяйственных способностей Вероники, но почему-то был уверен: девушка, которая росла без отца, в скромно обеспеченной семье, может и обед пригото­вить, и белье постирать, и прибрать в квартире...

Конечно, как ни гадай, ошибиться можно. Но позна­вать жизнь никогда не поздно. Он и сам не все знает, не все умеет. Как говорится, хвастайся, да меру знай. Всему свое время. Самое важное — он любит Веронику, и она от­вечает ему взаимностью.

Житейская хватка Жореса, его наблюдательность и практичность в любом деле позволяли ему довольно четко представить свой семейный быт...

12

Веронику тоже поглотили мысли о свадьбе, хотя забо­ты в основном пали на плечи матери и брата, который изо всех сил старался угодить сестре,— в душе он чувствовал перед ней вину, ведь как-никак он оставался в квартире, а ее отдавали в белый свет, в люди. Но что поделаешь? Как говорила мать, такова уж девичья доля. Она сама вышла замуж в восемнадцать, а ведь тогда жилось не так, как сегодня. Но и тогда, и сейчас судьба женщины круто менялась от этого обычного, казалось бы, шага — заму­жества, а уж в лучшую или в худшую сторону, заранее предсказать никто не брался, хотя каждый всегда надеял­ся на лучшее.

Веронику одолевали свои тревоги и сомнения. Она все еще не могла с уверенностью сказать, любит ли Жореса, сможет ли быть ему хорошей женою, надо ли вообще так рано выходить замуж — в шею ведь никто не гонит. Тем более, еще вся учеба впереди. Она считала, что хорошо учиться можно лишь тогда, когда не обремен семьею. Из памяти не уходил живой пример: Катя, которая на третьем курсе сидит уже два года — брала академический отпуск, хотя ребенка еще не было. А когда появится, что тогда?

Возможно, Вероника и ошибалась, но это была ее точ­ка зрения. Наступало время доказать или опровергнуть свой первый жизненный вывод.

И вот пришел день свадьбы.

Накануне Вероника с сердечной болью и тоской ду­мала: скорее бы все кончилось, скорее бы пролетели самые хлопотные и неспокойные в ее жизни часы. Почему-то ни­чего радостного, захватывающего в этом праздничном ри­туале она не находила. Более того, ужасно стеснялась лю­дей, которые увидят ее под руку с таким важным, солид­ным женихом. Ведь сама еще дитя горькое, а уже замуж...

И кто только придумал это шумное зрелище — свадь­бу? Истинное веселье тем, кто со стороны смотрит на гал­дящее сборище, а не молодым, начинающим с этого дня свой жизненный путь. Душевная тревога долго не поки­дала девушку: как все сложится дальше?

Но в действительности все оказалось не так уж сложно и страшно. В загсе Вероника чувствовала себя совсем про­сто. Слова приветствия и поздравления молодым, произ­несенные пожилой заведующей, ее пожелания показались какими-то сухими, заучеными. И не удивительно, это была ее работа — каждодневная, привычная.

После загса отправились в ресторан, где был заранее снят банкетный зал: меньше забот и больше места для танцев.

Вероника испытывала какое-то очень странное, незна­комое прежде чувство, словно видела мир во сне. Хорошо, что рядом постоянно находилась живая, расторопная и все знавшая в свадебном обряде подружка. Она нашептывала Веронике нужные советы, а та легко и даже грациозно исполняла все, что ей говорилось — и в загсе, и у Вечного огня. Именно там, на площади, Вероника впервые по-настоящему почувствовала, что в ее жизни происходят большой перелом. Стоял теплый солнечный день, а ее всю колотило. Легкий ветерок раздувал белое, с серебристыми блестками платье, трепал фату — и пронизывал душу. Ве­роника у обелиска и Вечного огня положила по букетику красных гвоздик, постояла молча, даже не взяв под руку своего суженого, мысленно благословила торжественную минуту и попросила у погибших героев войны — родных, близких, своих и чужих, незнакомых — ниспослать им счастливую долю. У этого святого места со слезами на гла­вах поклялась быть верной женой мужу, доброй, нежной матерью детям, если они будут. Их фотографировали, про­сили улыбнуться, плотнее стать друг к дружке. Вероника же словно окаменела и, казалось, ничего не видела и не слышала.

...Под выкрики «горько» они впервые поцеловались с Жоресом — горячо, в губы. Поцеловались, и ее вдруг опять охватил какой-то необъяснимый страх, будто с минуты на минуту должно было что-то случиться. Потом целовались еще и еще, но Вероника уже не испытывала того необыч­ного чувства. Казалось, Жорес стал ей ближе, она улови­ла в нем что-то новое, приятное, чего раньше не замечала.

Жорес тоже был внимателен и нежен к Веронике, ода­ривал теплыми улыбками, нежно гладил под столом ее ру­ку и неустанно говорил.

Сложные и трудно объяснимые чувства переживала Вероника, когда им, молодым, вручали подарки. Было при­ятно и радостно видеть, как щедро одаривают их родственники и гости — братья отца с женами и взрослыми деть­ми, двоюродные сестры матери; институтские друзья на свою стипендию всем курсом купили ей отрез на костюм и чайный сервиз, а товарищи Жореса преподнесли верб­люжье импортное одеяло и набор постельного белья. Мно­го было и других подарков, в том числе и конвертов с день­гами. До слез трогали искренние людские чувства, внима­ние, сердечность...

Потом они с Жоресом танцевали вальс, и гости весе­лыми возгласами подбадривали их. Вероника, с одной сто­роны, почувствовала небывалый прилив сил, а с другой — какую-то грусть. Сегодня она навсегда отрывается от того, к чему так крепко приросла телом и душой, чем жила все эти восемнадцать лет. Судьба кружит ее в диком вихре и несет стремительно, а куда забросит и что будет потом — никто не знает. И уж тут ничего не поделаешь. Будь что будет! Ведь на этом стоял и стоит мир — одни уходят, дру­гие приходят. Все течет, все меняется. Так было, так бу­дет...

Уставшая, запыхавшаяся, она склонила голову на грудь Жореса. Он обнял ее за талию, дал отдышаться, затем по­вел к столу. Опять ели, пили, хором пели довоенные, совре­менные и народные песни — белорусские, украинские, русские. И каждая песня рождала в душе Вероники ассоциации и воспоминания, каждая песня была связана с определенным событием, каким-нибудь конкретным фактом, с человеком. «По диким степям Забайкалья» — любимая песня отца, в молодые годы служившего на Дальнем Востоке и в Сибири. Не дожил он до этого дня, чтобы вме­сте со всеми повеселиться на свадьбе любимой дочери! А эта — «Люблю наш край, старонку гэту» — песня матери. Когда слушаешь ее, сердце невольно наполняется ка­ким-то особым чувством, кажется, что ты раскрываешь всю красоту жизни, все ее таинства. «Вечерний звон»... Славка водил ее, еще школьницу, на концерт литовских студентов, приезжавших в гости к белорусским друзьям в университет. Чарующая, чистая мелодия этой песни до сих пор звучит в памяти.

Вот и сейчас Вероника незаметно смахнула набежавшую слезу, хотя песня здесь, в зале, прозвучала не луч­шим образом — не было слаженности, ансамбля.

— Ты чего? — удивился Жорес.

— Извини... Это все песня...— И как ни в чем не бы­вало, снова заулыбалась.

— Послушай, Вероника... Тебе не надоело все это? — зашептал на ухо Жорес. — Сбежать бы, а?..

Вероника тоже держалась из последних сил. Ей не тер­пелось побыть одной, в тишине, подальше от этой веселой шумной компании. Она даже удивилась такому совпаде­нию желаний.

— Неудобно. Обидим гостей.

— Ерунда! Что нам гости? И мы им?

Вероника подумала и согласилась:

— Только предупреди маму или Славика, чтоб не вол­новались. Хорошо?

Жорес ушел и через минуту вернулся — довольный, улыбающийся. Они незаметно вышли из-за стола, оделись и вышли из ресторана. Свежий ночной воздух ударил в лицо, как рукою снял усталость, вернул бодрость и силу. Было поздно, городские улицы пустовали. Остановили за­поздалое такси и покатили безлюдным проспектом к Жо­ресу. Пожилой шофер в кожаной куртке подозрительно поглядывал на пассажиров в зелькальце — у Вероники из-под расстегнутого пальто выбивалось длинное белое платье, Жорес был сильно возбужден, язык у него слегка заплетался.

Спустя минут пятнадцать подъехали к дому. Жорес расплатился по счетчику, при этом охотно забрал сдачу с рубля. Веронику это неприятно удивило — в такой вечер. Вошли в подъезд и стали подниматься по крутой лестнице на третий этаж, Всего-то на третий, но сердце у Вероники стучало так, словно бегом взбежала на шестой или седьмой.

Жорес открыл дверь, пропустил Веронику вперед, сам вошел, зажег в коридоре свет. На полу — красный коврик, на стене — вешалка, овальное зеркало. Вероника глянула на себя и не узнала — на нее смотрела большими испу­ганными глазами высокая, тонкая девочка-подросток...

Довольный Жорес повел рукой вокруг и сказал:

— С сегодняшнего дня ты хозяйка этого замка. Вот возьми,— и он протянул ей на блестящей латунной цепоч­ке два ключа. Вероника как-то нерешительно взяла их — не знала, что дальше делать.

— Повесь на вешалку,— сказал Жорес и уже серьез­ным тоном уточнил: — Смотри не потеряй, а то будешь стоять перед дверью. Раздевайся... Покажу тебе все наше богатство. Уверен, останешься довольна.

Вероника не стала перечить, хотя с языка едва не со­рвалось: «Почему ты так уверен?»

Вошла в комнату и приятно удивилась: чисто, уютно. Над тахтой — красивый дорогой ковер. С другой сторо­ны — стеллажи с плотными рядами книг. В нише посреди стеллажей — радиола. Возле окна — большой письменный стол, два мягких кресла с бордовой обивкой. В углу тор­шер с зеленым, в форме глобуса, абажуром. У потолка лю­стра с подвесками под хрусталь. На дальней от окна сте­не — копия картины Ренуара «Девушка с веером». Живые черные глаза глядели чуть в сторону, словно она обиде­лась на хозяина, который сегодня привел в дом другую...

Вероника с улыбкой отвела взгляд от картины:

— Значит, ты был здесь не один?

— Как видишь,— спокойно ответил Жорес. Он стоял за спиной Вероники, положив ей на плечи свои тяжелые руки.— Светит, да не греет...

Вероника как-то нервно расхохоталась:

— Ясно... Вот почему холостяки на зиму не хотят оста­ваться в одиночестве...

Жорес промолчал, видно, обиделся за неуместную шут­ку. Затем прошел на кухню, стал что-то искать, зашумела вода из крана.

Вероника еще и еще раз прошлась по комнате и все поглядывала на картину, на девушку с веером, которая с каким-то затаенным недоверием смотрела на гостью — словно бы недоумевала: зачем она здесь, что ей тут делать? Неужели будет полновластной хозяйкой? Ведь у нее ключи...

Вошел Жорес с подносом в руках. На подносе — бутылка коньяку, рюмки, нарезанный лимон, сыр.

— Присаживайся,— показал он на кресло сбоку стола, сам сел в центре, как хозяин.— Я рад, что мы наконец-то одни. Давай-ка выпьем... на брудершафт. Помнишь, спра­шивала, как это делается?

— Уже знаю,— ответила Вероника, чуть приподняла свое широкое платье и села. Все кресло вмиг стало искри­сто-белым, будто покрылось студеным снегом.— Я уже знаю,— повторила она, хотя в действительности до сих пор не понимала, в чем секрет, но не хотела, чтобы ей пока­зывали.

— Значит, кто-то научил? — Голос его изменился и неприятно резанул слух Вероники.

«Ну и ревнивец!» — подумала она и решила в долгу не остаться:

— А почему бы и нет?.. Дело нехитрое...

Жорес нахмурился и умолк, но ненадолго. Налил в рюмки коньяку, глянул на Веронику, улыбнулся:

— Все это шутки... Давай-ка лучше выпьем! Теперь уж я не старый холостяк...

Вероника, можно сказать, никогда не пила коньяку. Поднесла крохотную рюмочку к губам, вдохнула. Пахло дубом и еще чем-то терпким.

Она не торопилась пить и с ужасом думала о неизбеж­ной минуте, наступающей у молодых, которые решили строить новую жизнь, семью. Почему так? Вроде бы и лю­бит его и готова на все. Но вдруг без всякой на то причины от Жореса повеет непонятным холодом, и душа ее тотчас замирает, уже одна мысль о физической близости бросает в дрожь.

— Ну что ж, за наш союз! — Жорес поднял рюмку и уставился на Веронику, словно ждал, что она вот-вот ска­жет — нет!

Вероника молча выпила и закашлялась.

— Ничего, привыкнешь. Коньяк надо умеючи пить.

И тут у Вероники сорвалось:

— Боюсь я тебя!..

Жорес посмотрел на нее, как на малого ребенка, который плетет вздор, погладил ее руку и ответил со снисходительной улыбкой:

— Я вовсе не страшный... Давай-ка лучше еще по рюмочке.

— Не хочу! — категорически отказалась она. — И без того пьяна.

У нее и в самом деле шумело в голове. Тянуло что-то делать, куда-то идти, не сидеть в душном полумраке ком­наты. Хотелось побыть одной. В тишине...

Жорес подвинул ближе кресло, обнял Веронику за талию.

— Вероника, Ника, Нимфа... Кажется, так зовут тебя студенты? Позволь и мне называть тебя Нимфой. Это грандиозно тебе подходит, ей-богу.

— Нимфа... Откуда ты знаешь, что меня так зовут? — удивилась Вероника и отвела его руку.

— Уши надо иметь... Я даже слышал о бусах, рассы­павшихся на танцах. Все о тебе знаю... — с нескрываемой гордостью заявил Жорес и отодвинул кресло на прежнее место.

Вероника вспомнила тот вечер и парня с мягким доб­рым взглядом серых глаз. Странно, она его ни разу боль­ше не встречала.

— А вот я о тебе совсем мало знаю,— сказала Верони­ка.— Не удивительно ли?

Жорес как-то странно глянул на нее, видно, не ожидал такого вопроса, однако тут же взял себя в руки:

— Что ты, что ты!.. Разве забыла, сколько дурил тебе голову, рассказывая о себе. В моей жизни все просто и ясно, никаких зигзагов — рос, учился, пошел работать. И вот женился...

Веронику подмывало спросить: «В который раз?» Не спросила, ждала, что сам скажет. Но он молчал. Снова стал обнимать, целовать щеки, шею.

И тут Веронику словно подменили. Хмель и слабость как рукою сняло, в голову ударила кровь, перехватило ды­хание. Она резко оттолкнула его:

— Не прикасайся! Слышишь?

Жорес испуганно уставился на жену:

— Что с тобой? Успокойся, Ника!

Она не ответила, снова опустилась в кресло, готовая отбить любую атаку.

Он долго ходил по комнате, затем ушел на кухню и про­сидел там остаток ночи.

13

Жизнь шла своим чередом, жизнь брала свое. На неокрепшие еще плечи Вероники легло много забот, которых она не знала за спиною матери. Приготовить обед — еще куда ни шло, хотя первое время получалось не очень складно и Жорес часто высмеивал жену, причем бесцеремонно, даже грубо, совершенно не заботясь о ее самолюбии. Kyда девалась прежняя деликатность! Ему теперь ничего не стоило унизить ее по любому поводу, подчеркнуть свое превосходство. Вероника чаще отмалчивалась, но иногда, не сдержавшись, отвечала тем же. Она заметила, что Жо­рес обычно избегал резкого обострения, старался в самом начале погасить намечавшийся конфликт, и эта черта его характера не раз спасала их обоих от крупных скандалов.

Немало приходилось Веронике маяться с бельем. Пер­вый раз взявшись за стирку, она стерла в кровь кожу на пальцах, потом долго не могла разогнуть спину. Белье же все равно оказалось в разводах, словно в ржавчине. Жорес и на этот раз не упустил случая упрекнуть: «Что за гла­жение? Кажется, двойные складки еще не вошли в моду... Кто так гладит? За такую работу увольняют со службы, лишают прогрессивки и вообще...» Действительно, мужские брюки она гладила впервые, могла сделать не только двой­ной кант, но и прожечь их — пусть бы знал, как поручать такую работу слабым женским рукам. Она вначале хотела вовсе отказаться — в их семье женщины гладили любые вещи, кроме мужских брюк. Мужчины никому не доверя­ли такого важного, как они говорили, дела. Но в каждой семье свои порядки и неписаные законы. Вероника хотела было спросить Жореса: «Кто ж тебе гладил, когда жил холостяком? Неужели женился только ради того, чтобы самому не гладить?» Но промолчала. В другой раз она прожгла воротничок его белой сорочки, за что тоже полу­чила выговор. «Кто так гладит? Воротник надо сначала прогладить с изнанки, а уж потом — с лицевой стороны, а ты сразу жмешь на всю силу — и вот результат... Видно, ручки твои не из того места растут, откуда положено. Ни­как не пойму... Дай-ка проверю!» Свое издевательство он иногда прикрывал подобными остротами, но от них Веро­нике легче не становилось, и она давала отпор. Однажды сказала: «Не учи меня, возьми и сам сделай!» Жорес ехид­но усмехнувшись, бросил: «Ишь, чего захотела! Я, разумеется, сделаю. Я все умею. Но я хочу, чтоб умела и ты, главное — чтоб делала! В семье, как известно, сущест­вует разделение обязанностей. И каждый обязан делать свое дело, хочет он этого или нет. Не мне заниматься твоей работой. Не было бы тебя, тогда другой вопрос».

«Не было бы меня — была бы другая,— подумала Ве­роника. Уже то, что он отделял жену от себя, обижало ее до слез.— Ты всегда найдешь, на кого переложить неприят­ные хлопоты, черную работу... Одно переписывание твоих заметок чего стоит...»

Как-то увидев четкий разборчивый почерк жены, Жо­рес попросил ее переписать начисто его черновики — очер­ки и корреспонденции для газет. Каракули были дейст­вительно ужасные, и разобраться в них стоило Веронике немалых усилий. «Половина гонорара моему милому сек­ретарю»,— утешал он жену, и та старалась: исправляла синтаксические неточности, грамматические ошибки. Тон­кости языка — и русского, и белорусского,— видно, были ему не под силу. «Чтоб исправлять всякие мелочи, су­ществуют корректоры и ты, мой славный секретарь,— го­ворил он в свое оправдание. Постепенно, незаметно Жо­рес таки научил ее многому — делать вырезки по темам и нужные выписки, подбирать цитаты, отыскивать цифро­вые данные, особенно по экономике.

Чаще Вероника это делала с душой — когда была в хо­рошем настроении, когда хватало времени. Но иногда сер­дилась и решительно отказывалась выполнять рабскую, как она говорила, работу. Надо было готовиться к весен­ней сессии, своих дел хватало.

А тут еще наступила резкая перемена в самочувствии. Она ждала этой минуты и боялась ее, но время шло, и вроде бы ничего страшного... Стала успокаиваться, тревога отдалялась. Близость с Жоресом не оставила в душе глу­бокого следа, ей лишь казалось, что с первого дня совмест­ной жизни она стала как бы другой, по-новому увидела окружающий мир. Исчезла прежняя впечатлительность, когда, бывало, самый незначительный факт или событие вызывали слезы, истерику. Она стала более спокойной и уравновешенной, научилась глубже видеть людей, критич­нее оценивать их поступки и дела. Если раньше люди представлялись ей похожими друг на друга — казались или добрыми, или злыми, в зависимости от ее настрое­ния,— то теперь каждый имел свой неповторимый облик...

Вероника никак не могла представить себя в роли матери. Ведь еще совсем недавно она сама была ребенком. И вот из детства сразу в зрелость. Но что было делать?! Такова судьба. Вероника понимала: нужно терпеть, смириться и быть ко всему готовой...

Сильно обострилось обоняние. Все запахи резко разделились. Одни были приятны, другие совершенно невыносимы — вызывали отвращение и тошноту. То же и с едой.

Веронике казалось странным и ее теперешнее отношение к Жоресу. Оно сильно изменилось. Пожалуй, впервые в ней заговорило настоящее чувство к нему: как к мужчине, мужу, наконец, как к отцу их ребенка... Даже не ве­рилось: у них, у нее будет ребенок! Вся жизнь изменится. Ведь так сложно, так тяжело — растить крохотного человечка! А радость-то какая ждет ее впереди!..