Нимфа

...Она сидит на лекции, слушает профессора, кое-что записывает, хотя большинство студентов только слушают. Некоторые шепчутся, пишут друг другу записки или чи­тают книжки, журналы.

Вероника чутко прислушивается к себе, пристально следит за малейшими изменениями в своем теле, фикси­рует удивительно сложные и мудрые движения природы, которая начинает выстилать дорогу новой жизни, заро­дившейся под сердцем. Вот закружилось все перед глаза­ми, что-то подкатило к горлу, засосало под ложечкой... И тут же запахло хлебом, ужасно захотелось есть. Веро­ника полезла в сумочку, но ничего не нашла. Хоть плачь, хоть проси у кого-нибудь сухую корку... Течет слюна, су­дорога сводит желудок, из глаз бегут слезы. Вероника хо­чет попросить разрешения выйти из аудитории, но стес­няется. Кладет голову на стол, закрывает глаза и сжимает зубы, чтобы не закричать. На какой-то миг будто прова­ливается в пучину, потом медленно и легко возвращается. В глазах мириады ярких искринок, в ушах — глухой дале­кий звон... Нет, это обычный звонок. Спасительный звонок на перерыв. Над ней склоняются девчата: «Что с тобой, Ника?»

— Дайте хлеба,— слабым голосом просит она.

Студенты передают друг дружке просьбу Вероники — трясут сумки, портфели. И вот ей передают ломоть черно­го хлеба. До чего же вкусно пахнет! Сначала она жадно его нюхает, потом откусывает корку, жует и глотает, И сразу становится легче — светлеет в глазах, исчезает боль в желудке, даже солнце начинает ярче светить.

— Может, «скорую» вызвать, Ника? — спрашивают подруги.

— Спасибо, милые, не надо... Пройдет...

Лекции закончились. Можно идти домой.

— Мы проводим тебя.

— Нет-нет, я сама,— отказалась Вероника.— Мне уже хорошо...

Студенты шумной гурьбой направляются к выходу.

Вероника еще раз откусила хлеба и решила посидеть немного, подождать, пока все выйдут. В это время возле нее кто-то остановился. Подняла голову, видит — незна­комая женщина в легком синем пальто. Рядом с женщи­ной однокурсница.

— Вероника, это к тебе,— сказала она и побежала до­гонять подружек.

Чернявая, довольно симпатичная и, видно, без поры постаревшая женщина стояла возле стола и не знала, с че­го начать разговор.

— Садитесь,— пригласила Вероника.— Я немного от­дышусь... Что-то неважно себя чувствую...

Незнакомка продолжала молчать, мучительно переми­наясь с ноги на ногу. Вид у нее был какой-то страдальче­ский, растерянный, невольно вызывавший чувство жа­лости.

И вдруг у Вероники мелькнула мысль: «Наверное, она... Да, да — это она!..»

Наконец женщина оглянулась вокруг, смущенно пове­ла плечами и тихо произнесла:

— Может, здесь неудобно... Хочется сказать вам не­сколько слов...— И как бы сомневаясь, что ее поймут, сра­зу открылась.— Я — Воронкович, Янина Воронкович, пер­вая жена... У меня жил Ляховский,— поправилась она.

Они вышли в коридор и спустились на первый этаж. Вероника оделась и направилась к выходу. Лицо ее горело огнем. Ей казалось, что все знают эту женщину — первую жену Жореса.

— Так что вы хотели мне сказать? Наверное, решили забрать назад мужа? — спросила Вероника и удивилась своей бестактности.

Янина собралась с духом и спокойно заметила:

— Милая девушка! Жорес не из тех, кого можно за­просто не пустить, забрать или уговорить. Поэтому я не обижаюсь. Вы еще плохо его знаете...— и тяжело вздохнула.

— Возможно... — неопределенно ответила Вероника.

В скверике они присели на скамейке, и женщина при­ветливо улыбнулась:

— Мне ничего от вас не нужно... Если вы будете счаст­ливы с ним, я только порадуюсь. Мне просто хотелось по­видать человека, на которого он променял... — Видно, ей было тяжело, нахлынули невеселые воспоминания.— И сейчас убеждаюсь: он сделал хороший выбор... Вы как моя дочка. Даже немного похожи... Мне кажется, он вас будет любить. Только вы... Вы не обидитесь, если, желая добра, я дам вам один совет?

— Говорите, говорите,— Вероника кивнула головой. Ей хотелось, чтобы эта женщина поскорее ушла, хотя ни­какой антипатии к ней не было.

— Хочу посоветовать одно: не давайте Жоресу под­няться над вами. Если он почувствует, что вы ниже его, непременно разлюбит... Странный он человек. Жена для него прежде всего — слуга. Быть может, вы еще не убеди­лись... Простите меня за откровенность, но хочется пред­упредить... Он будет пытаться топтать вашу душу, всяче­ски унижать. Но как только почувствует, что может полу­чить решительный отпор, станет другим, будет и уважать, и любить. Знаю по своему опыту... К сожалению, поняла я это слишком поздно... когда все уже было потеряно... А вы ждете ребенка...

— Благодарю за совет,— после долгого молчания от­ветила Вероника.— Скажите, а вашу дочь зовут не Света?

Янина уставилась на Веронику,

— Да, Света... Вы ее знаете?

Вероника опустила голову и почти шепотом произ­несла:

— Мне неловко говорить... Жорес во сне часто назы­вает это имя...

— Возможно, Света ему и нравилась, кто знает... Она теперь стала красивой девушкой... Но чтобы он... чтобы любил ее — этого не могу сказать. Я бы сердцем почуяла. Такое скрыть нельзя... Думаю, ничего серьезного между ними не было. Говорю искренне, как мать.

Янина встала, оправила пальто. Поднялась и Вероника.

— Простите за беспокойство, столько времени отня­ла,— сказала Янина и после паузы добавила: — А вы все же похожи на мою дочь... Желаю вам счастья.

— Спасибо...

И они разошлись в разные стороны.

14

Когда смотришь на тихую поверхность реки, кажется, вода стоит на месте и нет вокруг ни водоворотов, ни отме­лей, ни нерекатов — по всей ширине ровная спокойная гладь. Такой, очевидно, представляется со стороны и чу­жая семейная жизнь — тихой, спокойной. Со стороны...

Было воскресенье. Встали они позже обычного. Жорес, как всегда, планами своими не делился с Вероникой, но она поняла: собирается куда-то уходить.

Жорес принял душ, побрился. Вероника тем временем накрыла на стол. Он, как обычно, ел молча, слушал радио. Последние недели они вообще мало говорили, каждый был занят своими делами.

В легком цветастом халате Вероника стояла возле сто­ла, готовая по первому слову мужа все принести, подать, принять. Он не пригласил ее даже присесть рядом, и Ве­роника принимала это как должное — уж так повелось с первых дней совместной жизни.

Наконец Жорес покончил с завтраком, глянул на часы и, не поднимая глаз, сказал:

— Дорогой секретарь, на моем письменном столе ле­жит черновик статьи. Прошу сегодня же переписать, завтра надо отдать на перепечатку... Кстати, собираюсь купить машинку — откроем свою фирму. Недурно, как считаешь? — Жорес посмотрел на жену и улыбнулся угол­ками губ, глаза его остались холодными, затуманенными, казалось, он вокруг себя никого и ничего не видит.— Но это позже... Сейчас еду к герою моего очерка. Надо уточнить кое-какие детали. Вернусь вечером. Не скучай...

Жорес встал, на ходу поцеловал жену в щеку, надел плащ и ушел.

Вероника осталась одна, она стала уже привыкать к своему одиночеству. Есть совсем не хотелось, но она зна­ла, что режим питания теперь особенно важен — для нее и для малыша. С некоторых пор она научилась вниматель­но следить за собой. Твердо решила: не волноваться по пустякам, в любом случае сохранять спокойствие. Правда, ей это не всегда удавалось. Она все еще никак не решалась сказать Жоресу, что беременна — не хотела лишних раз­говоров и, возможно, обиды с его стороны. А ведь сам ни разу не спросил, не поинтересовался...

Позавтракала, убрала со стола, замочила кое-что из белья — вечером постирает, привела себя в порядок, подошла к зеркалу. Вроде бы совсем не изменилась. Но ско­ро, ой как скоро начнутся перемены... Станет некрасивой, неповоротливой. Прежде она мало обращала внимания на беременных женщин, теперь же при встрече каждую про­водит взглядом, посочувствует мысленно, пожелает легких родов. Несчастные! Какая незавидная у них судьба, ка­кую тяжкую ношу приходится им нести в жизни!..

Походила по комнате, посмотрела в окно — на погоду, на людей, спешащих в магазины, на рынок, за город на отдых. Потом села за письменный стол, стала просматри­вать черновик статьи. Статья была о недостатках в торгов­ле лекарствами. Пробежала две-три страницы и отложила в сторону — неинтересно. Не лежала душа к этой работе.

Вспомнила о матери. Давно не видела ее. Решила про­ведать, а заодно глянуть на сына Славика. Стала собирать­ся, прикидывать, какой подарок купить племяннику. Прав­да, денег было мало — Жорес из своей зарплаты выделял ей определенную сумму на каждый день. Вероника пыта­лась изменить такой порядок, но безуспешно. «Надо эко­номить на машину,— упорно твердил он жене.— Да и подучись еще вести хозяйство, для этого время необходи­мо...» И Вероника вынуждена была внешне смириться. Пусть будет так. Будущее покажет... Но душа ее проте­стовала. Разве можно так жить? Ведь она живой человек — со своими нервами, сердцем, самолюбием. Жорес, очевидно, полагал, что рассуждать ей не обязательно, глав­ное — иметь руки и тело...

Вероника уже надела пальто и собралась выходить, как вдруг щелкнул замок и открылась дверь: на пороге стоял Жорес. Вид у него был мрачный. «Что-то случи­лось»,— пронеслось у нее в голове. Жорес вошел, свял плащ, пиджак, туфли и холодно уставился на жену:

— Куда собралась?

— Хочу мать проведать. Давно не была...

— Делать тебе нечего! — бросил он.— Статью переписала?

— Нет, не переписала,— с трудом сдерживая себя, от­ветила Вероника.

— Как? — вскрикнул со злостью Жорес. Казалось, он даже побледнел.

— А так... — по-прежнему сдерживаясь, ответила она.— Ты совершенно не считаешься со мной, смотришь на ме­ня, как на домашнюю вещь, как на рабыню. Так дальше жить мы не сможем.

— А как сможем?

— Как муж и жена. Только и всего.

— А разве мы не так живем?

— Нет. Ты в доме считаешь себя барином, а на меня смотришь как на прислугу.

— Какие громкие слова! Попроще нельзя?

— Не прикидывайся простаком. Такого барина я дав­но не встречала. Но это между прочим. Сейчас я иду к ма­тери... Кроме того, должна тебе кое-что сообщить.

Жорес отступил на шаг и насторожился, словно ожи­дал удара:

— Что сообщить?

Вероника уставилась на него и произнесла внешне спо­койно, хотя сердце готово было выскочить из груди:

— У нас будет ребенок. А еще — ко мне приходила твоя... первая жена...

Жорес вдруг побледнел, как-то неестественно, словно задыхаясь, глотнул воздуха и бессильно осел на пол.

Вероника растерялась, не знала, что делать: то ли звать на помощь соседей, то ли нести воду. Склонилась над мужем и дрожащим голосом спросила:

— Жорес, что с тобой? Я не хотела... Прости меня...

Он ничего не ответил, только плечи вздрагивали от без­звучных рыдании.

Вероника побежала на кухню за водой. Налила в ста­кан, выждала какое-то время: может, позовет? Нет, не позвал. Медленно встал, прошел в комнату и грохнулся на диван — слышно было, как натужно зазвенели пружи­ны. «Что теперь делать? — задумалась Вероника.— Идти к матери или остаться дома? Может, ему действительно плохо?..»

— Подать воды? — спросила она из кухни,

В ответ — молчание.

— Тогда я пошла?..

— Иди,— буркнул Жорес, и по его тону трудно было определить, какие чувства владели человеком. Голос прозвучал, как строка телеграммы: «Иди — возвращайся — жду».

Вероника вышла, тихо прикрыв за собою дверь. Хоть раз настояла на своем!

Немного выждав, Жорес встал, мотнул головой, как бы проверяя, крепко ли держится на плечах, и метнулся к холодильнику, где стояла начатая бутылка коньяку. Зу­бами вырвал капроновую пробку и прямо из горлышка сделал несколько глотков, затем вернулся в комнату. Поставил возле дивана бутылку, швырнул на стул рубашку, брюки и снова лег. Спустя минут десять опять приложился к горлышку и, откинувшись на подушку, тупо уставил­ся в потолок. Шумело в голове, мельтешило в глазах, мо­лотом колотило в груди сердце. «Ну и денек выдался,— с горечью подумал он,— хуже не придумаешь!.. Вот уж действительно, не угадаешь, что тебя ждет впереди. И пол­дня не прошло, а посыпалось такое, что не знаешь, как вы­держать все эти жестокие удары. Есть ли на свете бог?..»

Жорес в отчаянье выпил еще. Это же надо!.. Шел к герою очерка, как сказал жене, а попал к героине своего неоконченного романа, Рите, которая жила в отдельной квартире, где он был частым гостем последние несколько лет. Роман их то затухал, то загорался с новой силой. Вре­менами они как бы забывали друг о друге — если находи­ли что-нибудь более интересное,— затем опять встреча­лись. Это даже развлекало их. С женитьбой Жореса, ка­залось, все кончилось. Но как-то вечером он снова заглянул к ней. Поужинали, выпили, от души повесели­лись. Да, Рита умела подать себя...

Правда, за последний месяц они встречались раза три, не больше. И вот, как гром с ясного неба! Рита — бере­менна! От него, Жореса! Услышав об этом, он готов был зверем накинуться на нее и задушить потаскуху. Хорошо, что вовремя сдержав гнев — была бы беда. Вот шлюха! Надо же додуматься возвести на невинного человека та­кую напраслину. Но ничего — откажется. Деньги все сде­лают...

Да, ничего не скажешь — денек выпал!.. Думал, дома успокоится. И на тебе, то же самое... Полгода было тихо­-мирно, и опять соль на рану: «У нас будет ребенок». На­зывается, обрадовала до слез... С одной стороны удар, с другой. А тут еще и с третьей: «Приходила твоя первая жена!» Жоресу становилось невмоготу. Невольно сжима­лись кулаки. «Что надо этой старой кочерге? Видно, цену себе набивает. Пытается грязью меня облить. Нет, ведьма, ничего у тебя не выйдет! Тоже рот заткну...»

Он выпил остатки коньяку и будто провалился в чер­ную яму...

Когда Вероника поздно вечером вернулась домой, Жо­рес спал мертвым сном, только храп раздавалася. На полу валялись стекло от разбитой бутылки, рубашка, носки. Ве­роника с тяжелым сердцем сгребла в ведро осколки, сложила разбросанную одежду и со слезами села в кресло: не могла простить себе, что в ту, первую ночь не ушла от него. А все из-за душевной слабости — не о себе дума­ла, о родных. Неужели придется все бросить и вернуться к матери, в дом, где ее совсем не ждут? Сегодня она ни словом не обмолвилась о своих переживаниях, но и мать, и брат заметили: с Вероникой что-то происходит, и в душе пожалели ее...

15

Жореса будто подменили — стал внимательным к же­не, чутким, готов был на руках ее носить. Вероника не могла скрыть своей радости: видно-таки подобрала ключик к сердцу мужа. Права оказалась Янина Воронкович. Не­льзя потакать эгоисту, нельзя беспрекословно выполнять его прихоти, показывать свою слабость — сядет на голову.

Вместе с тем Вероника сердцем чувствовала: за свое внимание и покладистость Жорес хочет что-то получить взамен. И не ошиблась. Оказалось все просто: ему нетер- пелось узнать, зачем приходила к ней Янина. Как-то ве­чером, за чаем, он и завел разговор издали:

— Ты веришь в судьбу? — спросил он.

В комнате тихо играло радио, на душе у Вероники бы­ло на редкость легко и покойно. Однако ответила она не cpaзу, подумала: к чему такой вопрос? И так ли важно, ве­рит она или нет? Да и что такое судьба? Простое стечение обстоятельств многие готовы подчас воспринять как судь­бу: кто-то хватил лишку и попал под машину — вот тебе и судьба. Нет, это никакая не судьба. Судьба — это то, от чего никуда не убежишь, не спрячешься даже за камен­ной стеной, за железной решеткой.

— В судьбу я мало верю,— сказала Вероника.— Зато твердо верю в высшую справедливость. По-моему, она есть на земле...

Жорес внимательно посмотрел жене в глава, словно пы­тался уловить ход ее мыслей: не готовит ли исподволь удар? Но, кажется, ничего подозрительного не заметил и продолжал:

— Может, и есть, да только поздно приходит твоя выс­шая справедливость. Умрешь и не дождешься...

— Если б ее можно было в любое время призвать на помощь, не давалась бы она такой дорогой ценой.

— Не потому ли многие успевают добиться желанного раньше, чем рука вечной справедливости схватит их за ши­ворот. Примеров тому множество — исторических и самих свежих.

— Праведная рука настигнет их и на том свете. И если не их самих — детей, внуков...

— По-моему, так рассуждать не гуманно. При чем здесь дети, внуки, правнуки?

— Как это — не гуманно? Зло должно быть наказано, и об этом обязаны помнить все, творящие его. И если ко­му-нибудь удалось избежать расплаты, перехитрить фор­туну, пусть знает: за него понесут наказание его дети, внуки, даже правнуки. Творить зло возбраняется!

— А если человеку неведома твоя установка?

— Разве это моя установка? Повелась она с тех дале­ких времен, когда люди стали называть себя людьми. Бе­да лишь в том, что многие сейчас научились разыгрывать из себя глухих слепцов. А настигнет их возмездие, и эти глухие слепцы превращаются в покаянных грешников. Да только поздно!

— От твоих рассуждений мне становится страшно.— Жорес комически втягивает голову в плечи, закрывает глаза.

— А чего тебе бояться? Разве ты творил зло?

— Кто его знает... Может, чего-то недопонимал. А сейчас... после твоих разъяснений...

— Выходит, и дальше плутал бы в трех соснах, если б не я? — Вероника видела, что ее слова Жорес не прини­мает всерьез. Она никак не хотела с этим согласиться.— Нет, милый, не прикидывайся ягненком. Если человек проклинает тебя, значит — ты причинил ему зло. Если льнет к тебе и благодарит, называет другом — значит, ты ему сделал доброе дело.

— И тем не менее зло творят, как и в прежние време­на. Почему? Выходит, люди не знают, что творят?

— Не пожелай ближнему того, чего себе не желаешь. Опять же все просто... Настоящий человек не должен ми­риться со злом. И зло исчезнет из нашей жизни.

— Ты многого хочешь...

— Пусть каждый поступает честно, справедливо пре­жде всего со своим ближним, и зла уже будет меньше. А если еще и о себе самом подумает, то уж тогда навер­няка сведем его со света.

— Человека или зло?

— По-моему, я выразилась ясно.

— Не совсем. Стерильный человек погибнет раньше того, на котором полно всяких микробов, чей организм спо­собен бороться и побеждать.

— По твоей логике, зло необходимо?

— Оно неизбежно. И человек — его носитель. Разу­меется, носитель и добра.

— Но человек потому и стал человеком, что научился очищать себя от грязи — физической и духовной, научил­ся бороться со своими дурными привычками и склонностями...

— Толстовщина, дорогая моя, только и всего. Это уже давно пройденный этап.

— И очень плохо, что пройденный и забытый. Лев Толстой представлял большую морально-этическую школу, целую эпоху. В ней мы как следует еще и не разобрались, а говорим — толстовщина.

— Рисовые котлетки, чепуха... Пойми, всякое оружие, в том числе и идеологическое, имеет склонность устаре­вать. Кто станет в эпоху атомной бомбы проливать слезы по луку и стрелам? Так и толстовщина...

— Видно, это не касается духовной, культуры челове­чества. Гуманизм вечен, его ничем не заменишь, не усо­вершенствуешь, не отбросишь.

— Ты что-то путаешь, милая. Разве мы признаем абст­рактный гуманизм? Существует только классовый гума­низм. Значит, мы его усовершенствовали, а не взяли в го­товом виде.

— До чего же вы мудрые!

— Время такое. Разумеется, не лыком шиты, как пре­жде говаривали.

— С тобой трудно спорить. Решительно все подгоняешь под шаблон, на все у тебя готовые ответы.

— Вспомни экзамены. На каждый вопрос заранее под­готовь ответ, и пятерка обеспечена.

— Неужто ни разу не попадались вопросы, которые ставили тебя в тупик?

— Таких случаев не было.

— Всезнайка. Компьютер последней модели. Все ему ясно, все понятно. В таком случае скажи, кто у нас будет: сын или дочь?

— Зависит от тебя... — не задумываясь, ответил Жо­рес. — Как захочешь, вернее, как твой организм пожелает так и будет.

— Не поняла, — уставилась на него Вероника.

— Практика... Жизнь... — улыбнулся Жорес.

— Вот оно что...

— Имею в виду не собственную, не волнуйся. Знаю одного человека, у которого две жены. Вот уж действи­тельно случай редкий в нашей жизни. Женился первый раз, жена родила ему дочку. Пошел к другой женщине — нажил с нею сына. Спустя какое-то время вернулся к пер­вой жене — и опять родилась девочка. А через три года от второй снова родился сын. Вот так-то! Две жены, две дочки, два сына...

Вероника рассмеялась:

— И на том остановился? А что если б пошел по треть­ему кругу?

— Произошел бы пропорциональный рост.

— Ты уверен?

— Разумеется.

— Не будь таким категоричным.

— К сожалению, это мне иногда вредит.

— Вот уж не думала, что можешь быть самокритичным.

— Плохо меня знаешь.

— Не моя в том вина.

— Это верно,— согласился Жорес.— Ошибка моя в том, что ни словом не обмолвился о своей первой же­нитьбе...

— Что же заставляло скрывать?

— Боялся.

— Меня? Или себя?

— Не иронизируй. Боялся, что, узнав об этом, гово­рить со мной не станешь.

— Конечно, солгать легче, чем посмотреть правде в глаза, верно?

— Видно, так уж устроен человек: все плохое, непри­ятное старается подальше отбросить от себя.

— Пусть, мол, кто-то другой проглотит горькую пилю­лю, только не я, только не я...

— Как сказать...— опустил голову Жорес.— Я так не рассуждал. Мною руководил лишь страх потерять тебя.

— Вот и получается: думал только о себе.

— Как понимать?

— Так и понимать! Боялся потерять меня. Боялся остаться одиноким.

— Одиноким я, разумеется, не был бы... Но такой, как ты, не имел бы наверняка.

На сердце у Вероники потеплело. Неужели он все-та­ки любит ее, одну-единственную? Какое было бы счастье, если б она была уверена, что это так.

— А Света? — вдруг вырвалось у нее.

Жорес побелел, спина покрылась холодным потом. «На­говорила, старая ведьма,— пронеслось в голове.— Теперь уж мне концы».

— Какая Света? Что ты мелешь? — Ему ничего не оставалось, кроме как перейти в атаку,

Вероника иронично улыбнулась:

— Какая Света? Все та же... Которую во сне зовешь...

Жорес вздохнул с облегчением: большей бы беды не было.

— Значит, ночами не спишь, прислушиваешься, кого я зову во сне? И не стыдно? — Довод был серьезный, но Жорес пытался хоть как-то скрыть свою растерянность.— Мало ли что может присниться человеку...

— Конечно, все это так, но почему ты каждую ночь называешь одно и то же имя? Небось засело в душе. Правда, однажды слышала, как бранился, ругал какую-то Риту. А вот Свету звал с такой нежностью, что я искренне ей позавидовала...

— Не думал, что ты станешь обращать внимание на такую ерунду. Лучше скажи, о чем трепалась та черная ведьма?

— Зачем так грубо, Жорес? Ведь это твоя бывшая же­на, с которой ты...

— Перестань, прошу тебя! — Он резко встал из-за сто­ла, вытер полотенцем потное лицо, руки.— Чтобы я боль­ше не слышал никаких упреков, иначе...

— Что — иначе?

— Я за себя не ручаюсь! — крикнул он сорвавшимся голосом.

— Не боюсь я твоих угроз,— спокойно ответила Веро­ника.— Не мой бывший муж приходил к тебе, а твоя пер­вая жена ко мне, второй твоей жене. Уловил разницу? И хочешь, чтобы я молчала, словом не обмолвилась?

— Да перестань трещать, прошу тебя!

— Но ведь ты хотел знать, о чем мы говорили... Долж­на сказать: Янина на три головы выше тебя. Она ни одно­го худого слова о тебе не произнесла, а ты обзываешь ее черной ведьмой. Ту, которая четыре года тебя кормила и шила, обстирывала, спала о тобой в одной постели. И вот заслужила благодарность...

— У нас с нею свои счеты, и ты, пожалуйста, не лезь в чужие дела.

— Не мне судить вас. Я не знаю, как вы жили, и знать не хочу. Лишь одно скажу: ты несправедлив к женщине, которая ничего, кроме добра, тебе не желает...

— Она? Мне — добра? Если б она съела то, чего мне желает, до утра бы не дожила!

Веронику передернуло от этих слов. Не исключено, что где-нибудь он говорит то же самое и о ней, Веронике. У нее тотчас пропало желание продолжать разговор. Вы­ходит, все виноваты, кроме него. Он — верх совершенства. Надо же быть такой наивной — надеяться на чистые, воз­вышенные чувства. Где они? Может, и существуют, но не здесь, не в этой квартире...

Вероника взялась мыть посуду, наводить порядок на кухне,— сознательно тянула время, чтобы только не захо­дить в комнату, где муж уже лежал в постели с книгой в руках. Ей ужасно не хотелось идти к нему. Даже страш­но становилось, как и в ту первую ночь, когда она в сле­зах до утра просидела в кресле.

Жить не хотелось на белом свете.

16

Но появилась у Вероники и радость в жизни — роди­лась дочурка. Она и хотела дочку. Дочь всегда ближе ма­тери, как сын — отцу.

Поначалу было тяжело: не умела взять на руки ма­лышку, не знала, как ее купать, стирать пеленки, пеле­нать. С месяц у нее пробыла мать, и это значительно об­легчило Веронике жизнь. Жорес делал по дому все, что ему поручалось, но как-то холодно, без всякого интереса, словно отбывал тяжкую повинность — ни на лице радости, ни в душе, как это видела и чувствовала Вероника. Но, быть может, она ошиблась? Быть может, он радовался не меньше ее? Трудно сказать... Об этом не раз заводила разговор мать, когда Жорес отправлялся на службу, но Веро­ника уходила от неприятной темы. Она дала себе слово ни при каких обстоятельствах не волноваться, ведь ма­лышку надо кормить грудью, а молоко от переживаний — Вероника знала об этом — пропадает.

Самым трудным оказался первый месяц, потом дело вошло веселее. В три месяца Леокадия, Лика — так назвали ребенка — начала улыбаться и так осмысленно, что, казалось, девочка уже многих узнает, особенно мать.

Вероника не могла нарадоваться дочурке: такая стала она крепенькая, живая, розовощекая, будто яркий весен­ний цветок, не то что в первые дни — крохотная, смор­щенная, некрасивая, страшно было смотреть. Теперь уже можно безошибочно сказать, на кого она больше похожа. Из подсознательного чувства ревности Вероника иногда да­же переживала, что девочка вся в отца: и черные вьющие­ся волосики, и темные глазки, и смуглое тельце. Правда, Вероника знала, что с годами дети меняются — и цвет во­лос, и само личико. Все может измениться. Сгладятся от­цовские черты и проявятся материнские или наоборот. А может все остаться без изменений. Именно этого мать и не хотела — ее первая любимая дочурка должна быть непременно в мать! Только будет ли? Иногда она дели­лась своими сомнениями с Жоресом, но тот лишь много­значительно улыбался, показывая два ряда белых зубов, и утверждал, что его род более древний, его гены оказались более активными, поэтому и дочка похожа на него. Жорес все истолковывал с научной точки зрения и часто сердил­ся на жену, когда та пеленала девочку, качала коляску. Он пытался доказывать, что ребенка не обязательно ука­чивать перед сном, не надо пеленок — важно только уло­вить момент, когда малышка захочет по нужде.

Вероника смеялась над его консультациями и поступа­ла, как все матери на свете. Жорес одевался и уходил из дома, чтобы успокоиться. Вероника оставалась с Ликой и была счастлива.

А Жоресу все чего-то не хватало. Жена замечала его состояние, но не знала причины. В последнее время он стал чаще ездить в командировки — в Брест, Витебск, Мо­гилев, на Полесье. Все искал интересные темы для очер­ков. «Ну что ж, разъезжай,— говорила себе Вероника.— В дороге легче отвлечься от домашних забот...» Чтобы Жо­рес мог изменить ей или вовсе оставить с ребенком на ру­ках, она и мысли не допускала. Зачем ему это? Надо со­всем не уважать себя, чтобы запросто лечь в постель к не­знакомой или даже знакомой женщине, с которой ничего не связывает. Вероника не верила, что нормальный чело­век, знающий себе цену, способен на такое.

Но она плохо знала мужчин. Не знала как следует и своего мужа, который привык к вниманию женщин, нра­вился им и никогда не упускал случая воспользоватьсяэтим. А ведь все женщины разные — со своими характе­рами, взглядами, вкусами. Все по-разному ведут себя в мужской компании, по-разному пытаются очаровать кава­лера. Жорес хорошо разбирался во всех тонкостях женской психологии. Ему нравилась «игра в любовь», и он обычно принимал ее; когда же увлечение проходило, делал рез­кий поворот и опять оставался один. Жорес никогда не каялся в своих поступках и не жалел обманутых: пусть, мол, поплачут, впредь будут умнее...

Что-то новое, не без привкуса горечи, заметил Жорес в своем отношении к Веронике. Не допускал ли он ошиб­ку, когда убеждал себя, что будет любить Веронику так же, как Свету? Вопрос этот в последнее время не выходил из головы. Отраженный свет не греет... Вновь и вновь он мысленно повторял: «Надо было плюнуть на все условно­сти и открыто заявить Янине — так, мол, и так, люблю твою дочь. Желаешь ей счастья — отдавай за меня. Реши­тельная баба — а Янина, кажется, такая и есть — тоже плюнула бы на все и согласилась. Конечно, не то чтобы с легкой душой — все же любила его,— но, в конце кон­цов, смирилась бы...»

Однако время ушло. Сделанного не поправишь. Да, он хотел и надеялся любить Веронику так, как любил бы, ка­залось ему, Свету. Не вышло. Чувства быстро остывали, и на жену он вскоре стал смотреть, как на давнишних своих возлюбленных, к которым какое-то время хаживал, чтобы потом бросить. Жорес и корил себя, и убеждал, да все напрасно — сердцу и впрямь не прикажешь. Особенно остро проявился у него холодок к Веронике, когда узнал, что она забеременела. Снова потянуло на старые дорожки. Стало вроде легче. Но вот родилась дочка — и тут его вовсе будто нечистая сила опутала. Жорес не только не обрадо­вался, что стал отцом, а вконец пал духом — не хотелось видеть ни жену, ни ребенка. Иногда только спрашивал се­бя: как же так, у отца было пятеро детей, и всех он лю­бил, всех вывел в люди... Неужели ничего не передалось по наследству? А мать! Такой трудолюбивой, сердечной, пожалуй, не сыскать на всем белом свете. Так почему же он, Жорес, не такой, как все добрые люди? Не потому ли, что последний у родителей, что старшие поспевали всюду раньше его, хотя по натуре он и не был медлительным, неповоротливым. Да, кажется, ни к какому делу его и не тянуло, никогда без нужды не рвался вперед, не торопился обогнать старших братьев и сестер. Придерживался старого принципа: работа не волк, в лес не убежит. Видимо, это и наложило отпечаток на его характер: не делать того, что могут за тебя сделать другие.

Жизнь показывала, что есть вещи, которых ни­кто, кроме тебя самого, не сделает. Хочешь не хочешь, а надо впрягаться и тянуть. Жорес и тянул, но иногда на­ходили минуты, когда хотелось бросить все к чертовой ма­тери. И если б не каждодневный кусок хлеба, если б не надежда, что за газетный гонорар — при строгой эконо­мии — можно купить на худой конец хотя бы «Запоро­жец», он, не задумываясь, бросил бы журналистику и по­дался бы в торговлю, где энергичные люди — а себя он считал именно таким — растут значительно быстрее. Единственное, что ему нравилось в журналистской работе, так это видеть свою фамилию под корреспонденцией или статьей и расписываться в гонорарной ведомости.

Последнее время Жореса начали донимать какие-то страшные, незнакомые прежде чувства. Он все чаще и ча­ще стал в мыслях оглядываться на прожитые годы и кри­тически оценивать свои поступки. Как раньше жил? Се­годняшним днем. Завтра — хоть потоп. Ловил момент уда­чи, о большем не думал. А дни бежали, оставляя на теле, на душе глубокие рубцы. В черных, еще густых, вьющих­ся волосах заблестели седые нити, широкий лоб прорезали морщины, напоминавшие венцы сруба, заметно потускне­ли глаза, под ними появились мешки. Жорес смотрел на себя в зеркало и удивлялся: как быстротечно время!.. Все это, вместе взятое, портило и без того невеселое настрое­ние, угнетало и тяжелым камнем ложилось на сердце.

Невольно приходилось искать выход. И он искал... Про­жить жизнь и не оставить следа? Нет, это не для него, не такой он человек. Он чувствовал в себе столько сил, столь­ко нерастраченной энергии души и ума, что верил: стоит их куда-либо с толком направить, и успех наверняка бу­дет обеспечен. Желаний и грандиозных планов — масса, но реализация их требовала упорного труда. Жорес ду­мал: надо без устали работать, работать до седьмого пота, что-то учить, осваивать. Вот только где набраться терпе­ния, выдержки? Трещала голова, никак не удавалось сосре­доточиться на чем-то одном, все мешалось в непостижимом хаосе.

Какая-то властная сила гнала его из дому, лишала по­коя. Наконец он пришел к выводу, что единственным из­бавлением от кошмара может быть какая-нибудь знако­мая... Поначалу гнал от себя эту мысль, как мог боролся, но безуспешно. Видно, таким его создала природа, и ничего тут не поделаешь. Да, человек спешил жить. Жить се­годняшним днем...

Казалось бы, что еще ему нужно? У него молодая, милая жена, славная дочурка. Живи, трудись и радуйся. Так нет же! Радости не было. Жорес уже понимал, что дал маху, женившись на этой бедной студенточке. Ей бы да Ритино приданое — еще куда ни шло, можно было бы рас­считывать на машину, а так — пустой звук. Все, что бы­ло сэкономлено ценою таких лишений — не пил, не курил, на женщин тратил гроши,— почти все ушло на ребенка. Малышка-то малышка, а расходы какие!

Да, все шло через пень-колоду. И Жорес решил, пока не поздно, всерьез подумать об аспирантуре. Времени оста­валось около года, не больше. Пора было начинать подго­товку почвы — узнать состав приемной комиссии, налажи­вать нужные контакты. Какой же он был дурак до сих пор! Мечтал о настоящей любви. Нашел, натешился!.. Аспирантура — вот где золотое дно. Вот куда надо было направить все силы. В конце концов, не удастся заце­питься за науку самому, можно будет подыскать молодку с будущим, с перспективой...

И зачастил Жорес Ляховский в «командировки»: готовил почву. Какие уж тут мысли о жене, какие заботы о дочке. Жаль вот только квартиры. Опять выбрасывай ты­сячи на ветер. Конечно, при желании можно было бы от­судить квартиру, а на худой конец — устроить жене та­кую жизнь, чтоб она сама убежала от него. В этом случае Вероника наверняка не стала бы судиться — не в ее ха­рактере. Однако он решил квартиру уступить — во имя своего авторитета. Иначе люди заклюют. Носа нигде не покажешь! А так — разошлись полюбовно, без драки и скандалов. Какого рожна ей еще надо? Квартира — это вам не шуточки. Не каждый способен на такое самопо­жертвование, спасибо должна будет сказать. Пусть себе живет с дочкой на здоровье...

17

А Вероника жила своими заботами. Каким-то чудом ей удалось закончить второй курс, хотя Лика требовала к се­бе постоянного внимания — и днем, и ночью. Лекций Beроника почти не посещала, девчата приносили ей задания домой, а когда надо было пойти на семинарские занятия, побыть с малышкой просила мать или Катю. Уговорить Жореса присмотреть за ребенком стоило ей всякий раз огромных усилий. Он находил массу причин, чтобы отка­заться. И все твердил: «Бросай учебу! Хватит с меня! Дальше так жить не могу!» Но Вероника держалась изо всех сил, и вот одолела-таки второй курс. Она даже не представляла, что учеба ее может вообще сорваться. Не­ужели не удастся устроить Лику в ясли? Да и душа бо­лит — сколько той малышке, всего шесть месяцев, и от­давай в чужие руки. Хорошо бы договориться с какой-ни­будь бабкой, но попробуй найди ее...

В субботу вечером девочку купали. Помогал и Жорес, вернее, больше командовал, чем помогал, и этим только нервировал жену. Вероника раскраснелась и сразу похо­рошела, стала такой, как и год назад. Жорес заметил это и вдруг почувствовал: в душе что-то шевельнулось, в па­мяти ожили забытые тени-эмоции, но лишь на минуту.

Искупав, Лику одели, положили в кроватку. Девочка вначале агукала, совала пальчики в рот, где прорезались уже четыре зубика — два сверху и два снизу. Теперь она так больно кусала грудь, что у Вероники иногда слезы выступали на глазах. Малышка, наверное была голодна — раскричалась.

— Тише, милая, успокойся! — нежно говорила ей Ве­роника, расстегивая халат.— И кто тебя будет кормить, когда мамка пойдет учиться? Можат, папка наш? Нет, молчит наш папка, видно, не хочет возиться с тобой, вид­но, есть у него более важные дела... Ну что ж, придется отдать тебя в ясельки, ничего не поделаешь...

Жорес стоял у окна и смотрел на вечерние огни горо­да. Затем повернулся к Веронике, сказал:

— Ты вот с дочкой советуешься, а не со мной, я у тебя как бы сбоку припека. Только зарплата моя нужна, не так ли?

— При чем тут зарплата, Жорес? Я ждала, что ты заговоришь о наших теперешних делах, а ты молчишь, как рыба. Ведь меньше месяца осталось до первого сентября, Вот я и начала...

— Начала — так и кончай.

— Давай решать вместе.

— Я вижу, вы с дочкой все без меня решили,— и Жо­рес опять уставился в окно,— Ну что ж, так тому и быть.

— Не узнаю тебя, Жорес, в последнее время. Спокой­но говорить разучился. Слова не скажи, сразу на дыбы... Я, как говорят, пустила только пробный шар, а ты — решила, решила... Да еще — с дочкой! Смешной...

— В твоих глазах я всегда был смешным,— холодно проворчал Жорес.

— Не выдумывай,— добродушно продолжала Верони­ка.— А я хотела с тобой посоветоваться — как с мужем и другом, как с отцом нашей дочки... Что сделать, чтобы всем нам было лучше? И уже не раз спрашивала, а ты вее увиливаешь.

— По-твоему, я...

— Перестань! Сегодня ты какой-то...

— Ненормальный? Инфракрасный? Ультрафиоле­товый?

— Я сказала бы — недопеченный.

— Все это старо... Из затасканной лексики.

— Опять зигзаги. А нужен дельный совет, конкретная помощь.

— Я говорил насчет яслей — это нереально. Тебе нуж­но брать академический отпуск, а там будет видно.

— Брать отпуск, потом догонять... А ведь я привыкла к людям. Через год опять новый круг. Разве для тебя это не имеет значения?

— Сейчас говорим о тебе... Не надо усложнять вопрос. Ты быстро адаптируешься.

— Не хочешь ли ты подчеркнуть, что быстрая адапта­ция свойственна простейшим, а не приматам?

— Читаешь мысли на расстоянии, словно Мессинг. Только не мои, в этом я не раз убеждался.

— Вот уж действительно, мысли твои прочесть не про­сто. Зашифрованы надежно, а ключик от шифра носишь на шее, как когда-то крестик, не так ли? Но это между прочим. Сейчас я хочу услышать от тебя: что нам делать?

— Сказано: надо брать академический отпуск!

— Неужели нет другого выхода?

— Самый оптимальный вариант.

— Оптимальный потому, что твой?

— Хотя бы... Не забывай, что я старше тебя.

— Довод несерьезный. И оптимальный он для тебя а для меня скорее неприемлемый.

— Допустим... Что же ты предлагаешь?

— Буду продолжать учебу,

— А Лика?

— В ясли. Не устроим в ясли — буду носить к какой-нибудь бабке.

— А что, если я сделаю по-своему?

— Как понимать?

— Очень просто. Кто глава в семье? Кто кому должен подчиняться?

— Цитата из «Домостроя», дорогой Жорес.

— Не имеет значения откуда, важен смысл.

— Важно, что она тебе на руку, не так ли? И уж если на то пошло, ты хозяин над собой, но не надо мной. Плохо понимаешь свои права и обязанности...

— Вот как!

— Я — человек свободный.

— Еще одна Кармен?

— Пусть будет так.

— А помнишь, как она кончила?

— Не пугай, ты не Хосе...

— Плохо ты меня знаешь, милая.

— Действительно, убить женщину — совсем не то, что выйти на арену против разъяренного быка.

— Значит, Кармен ищет тореодора? Или уже нашла? — Жорес впервые за весь вечер улыбнулся, но с ехидцей, ме­фистофельской улыбкой.

— А, что с тобой говорить! — Вероника махнула рукой и стала укладывать Лику спать. У девочки уже слипались глазки.

Жорес с важным видом, молча расхаживал по комнате. Вероника не знала хода его мыслей и все больше трево­жилась.

Но вот он остановился перед ней и тоном, не допуска­ющим возражения, произнес:

— Повторяю: я хочу, чтобы ты оставила учебу и заня­лась воспитанием дочери.

— Опять за свое! Как это — оставила? Отдано столько сил, чтобы поступить, а теперь — бросать? Для меня это смерти подобно. Ты, конечно же, шутишь?

Он стоял напротив — высокий, грозный — и подерги­вал ногою, видно, нервничал.

— Нет, не шучу! Говорю серьезней, чем ты думаешь.

— А наши планы? Учиться, жить по-человечески, иметь машину, ездить вместе...

Он резко оборвал:

— С тобой мне ничего не светит!

— Странно. Разве я трачу на себя больше, чем следует? Ты видишь, в чем я хожу? Одно платье трижды перешиваю. Есть у меня лишняя пара туфель, чулок? Все мое богатство на мне. И еще говоришь: ничего не светит... Найди-ка более экономную жену!

— Нет, ты не умеешь экономить.

— Да, не умею — на тебе, на ребенке. Только на себе экономлю. Может, ты хочешь, чтоб я и не ела? Нет уж, бу­ду — надо кормить дочь. Нужно молоко.

— Не преувеличивай своей роли. Ты делаешь то, что и любая самка — без участия разума, подсознательно. Ни больше, ни меньше.

Вероника взорвалась:

— Пусть я поступаю подсознательно, как самка, но та­кого сознательного трутня вижу впервые...

Выговорила это и чуть не разрыдалась. Думала, Жорес разозлится, накинется на нее с кулаками. Но ничего этого не произошло. Только еще энергичнее стал ходить из угла в угол — у Вероники даже в глазах зарябило.

Наконец остановился, словно вспомнил о чем-то. Швырнул на диван пижаму, снял тапки, надел костюм, туфли. Взял большой желтый портфель и ушел на кухню.

У Вероники тревожно забилось сердце;

— Ты что — обиделся? Извини, пожалуйста...

Жорес ничего не ответил, продолжал что-то искать и складывать в портфель.

— В командировку собираешься?

Опять ни слова в ответ. Вернулся в комнату, достал из шкафа несколько рубашек, галстуков.

«Надо ж было ляпнуть такое...— уже ругала себя Ве­роника.— Молчала бы, прикусив язык, голова садовая...»

— Куда же ты? — спросила она дрогнувшим голосом, когда Жорес направился к выходу.

— Предоставляю тебе свободу... — ледяным тоном отве­тил он и хлопнул дверью.

Хлопок этот острой болью отозвался в душе Вероники, казалось, ее одну оставили в камере-одиночке, оторванную от мира, от людей, от всего живого...

И она залилась слезами — от жгучей обиды на мужа, на себя, на свою неудавшуюся молодую жизнь. Если б не Лика, ни минуты не оставалась бы в этом ужасном заточе­нии. Пошла бы куда глаза глядят, чтобы не видеть, не ды­шать одним воздухом с тем, кого по ошибке молодости имела глупость назвать своим мужем. Ах, какая она несусветная дура, послушная овца! Разве нужно ей было это замужество? Да кому угодно, только не ей!

Немного успокоившись, рассудила: никуда он не денется, погуляет с дружками и вернется. Не такой он простак, так чтобы оставить свое богатство, квартиру, отнятую у несчастной женщины, которая четыре года молилась на него, кормила и поила, а он в итоге наплевал ей в душу и отправился на поиски новой жертвы.

Вероника теперь готова была поверить в его роман со Светой. Жорес не из тех, кто легко упускает лакомый кусок.

В кроватке тихо посапывала дочурка. Вероника осторожно взяла ее на руки и сразу отлегло на сердце. Стало ходить нею по комнате и нежно напевать знакомую с детства колыбельную. Это безмятежное и чистое существо ничего не хотело знать, ему было все равно, дома отец или ушел, придет поздно ночью или вовсе не вернется. Золотая, неповторимая пора в жизни человека.

Вероника постояла у окна, посмотрела с высоты третьего этажа на вечерний город. Среди тысяч мерцающих огоньков выделялись ярко-красные и зеленые огни реклам. Проносились легковые машины, куда-то спешили или, наоборот, медленно брели запоздалые пешеходы. Город продолжал жить, казалось, он в такой поздний час без устали трудиться и не нуждается в передышке.

А вот она наконец измогла. Неужто придется бросить стационар и переходить на заочное отделение? Идти работать и воспитывать ребенка — одной? Не возвращаться же к матери... Вышла замуж, родила дочку, и снова под родительское крылышко? Нет-нет! Будь что будет... Из этой квартиры она никуда не уйдет, и выселять ее никто не посмеет, закона такого нет. А уж Лику как-нибудь поставит на ноги, выведет в люди. Жизни на это не пожалеет. И ни у кого помощи просить не станет, сама будет бороться с трудностями.

Слезы застили глаза и беззвучно падали на одеяльце, в которая была завернута малышка. Ах ты, доля бабья, горькая! В самом начале жизни — и такая неудача! Только бы хватило сил одолеть все превратности судьбы и выстоять, снести до конца грозныя удары. И все это ей одной — с ее хрупкой фигурой, слабыми руками, не знавшими тяжелой работы.

Вероника пока не верила в окончательный разрыв, но чувствовала сердцем — к этому все идет. «Ну что ж, лучше раньше, чем позже,— сказала она себе,— так жить нет никакого смысла». Конечно, хотелось бы вместе подра­стить дочку. Что она одна — без помощи мужа, без денег?

...Жорес в это время катил троллейбусом к Рите. Он намеревался пожить у нее недельку или две, а там пере­браться в общежитие, С аспирантурой ему здорово повез­ло. На кафедре журналистики работал хороший его друг, и Ляховского, как говорится, приняли на «ура». Все слыша­ли об этом журналисте, читали его очерки, статьи. Удиви­ло их лишь одно: зачем человеку место в общежитии? А тот объяснял: дома грудной ребенок, невозможно со­браться с мыслями. Наука есть наука, она требует полной отдачи...

Жореса выслушали и пошли на уступку. А он о боль­шем и не думал. Пусть теперь Нимфа кусает локти! При­кидывалась наивной, а в действительности, видно, только и мечтала, как бы покрепче привязать его к семейной ко­лымаге. Нет, еще не родился тот человек, кто смог бы на нем ездить... Не таков Ляховский...

Теперь перед ним была программа-минимум: жить ти­хо, скромно, все основное время отдавать науке, изредка пописывать в газеты, чтобы иметь приработок к скромном аспирантской стипендии, а главное — приглядываться к аспиранткам с готовыми диссертациями на руках, даже к кандидатам наук, у которых уже есть все, кроме мужа...

18

Но пора вернуться к капитану Пашке Корицкому, ко­торого мы оставили в троллейбусе, когда он увидел в окно Веронику Живулькину.

Он хотел было выйти на следующей остановке, но пере­думал — кто знает, что за человек шел с ней? Возможно, муж? Была бы Вероника просто знакомая, тогда ничего. Но Пашке казалось: всему миру известно, что она значит для него. Поэтому он ехал дальше и мучительно разду­мывал: что делать? На широкой площади — кажется, эдесь прежде была Комаровка,— у большого здания на углу он заметил зеленую будку горсправки. На ближай­шей остановке вышел, вернулся к будке, у круглого окош­ка которой толпилось человек шесть.

Перед Пашкой стояла средних лет женщина, со вкусом одетая, с черной хозяйственной сумкой в руках, и нетерпеливо поглядывала на часы. Когда подошла очередь, она наклонилась к окошку и спросила усталым голосом:

— Мне, пожалуйста, адрес Вероники Живулькиной. Она журналистка, пишет в газетах...

Женщина из горсправки переспросила фамилию:

— Живулькнна. Живулькина Вероника...

У Корицкого сильно забилось сердце, стало жарко в груди. Надо же — такое совпадение! Два человека однов­ременно интересуются Живулькиной. Вместе с тем он на­сторожился: кто эта женщина, зачем ей нужна Вероника? И как ему быть? Неужели тут же опять спрашивать адрес Живулькиной? Не будет ли это смешно выглядеть? Оче­редь тем временем подвигалась, женщине велели ждать ответа. Пашка отошел в сторонку. Дождался, когда жен­щина рассчиталась за справку, и, набравшись смелости, тронул ее за рукав:

— Простите, пожалуйста, но так совпало, что... Меня когда-то познакомили с человеком, о котором вы брали справку. Кто она вам, если не секрет? Не родственница?

Женщина доверчиво посмотрела на Корицкого и улыб­нулась:

— Вы сказали — познакомили с человеком. Как это звучит. Сейчас только и услышишь: «Эй, женщина, вы что-то уронили» или «Женщина, не топчитесь под нога­ми». Вроде и слов-то других нет... Хорошее, благозвучное обращение «товарищ» почему-то слышишь все реже и ре­же. Чем это объяснить? Или взять «гражданин». Вовсе за­бытое слово. Быть может, вызывает неприятные ассоциа­ции? «Гражданин начальник», «гражданин прокурор», «гражданин, следуйте за мной...» Как по-вашему?

Корицкий не знал, что ответить. Да и не лингвистиче­ские проблемы его сейчас занимали. Женщина, очевидно, поняла это и тут же добавила:

— Но это между прочим... Так вы говорите, вас когда-то знакомили с Живулькиной?

Пашка не хотел ввязываться в длинный разговор, но вынужден был отвечать.

— Да, было это лет восемь назад. Ходил я тогда в студентах, она тоже училась... Потом пришлось бросить уни­верситет. Поступил в офицерское училище. Служу далеко отсюда.

— Понимаю, понимаю... Значит, тоже хотите узнать ее адрес?

— Ради этого я и стоял в очереди,— признался Корицкий. — Мне даже стало неловко: двое интересуются одним и тем же человеком.

— Ничего предосудительного. Значит, это хороший че­ловек, если его многие спрашивают, не так ли?

— Да-да, конечно...— согласился капитан.

Из будки послышался голос:

— Кто спрашивал Живулькину?

Женщина подошла к окошку и взяла карточку с фами­лией и адресом.

Корицкий стоял в сторонке и не знал, что дальше де­лать. Но женщина не забыла о нем, опять подошла и предложила:

— Ну вот, теперь можем вместе ее проведать. Или дать вам адрес?

— Может, лучше адрес...

— Пожалуйста, записывайте.

Корицкий пробежал глазами текст и не стал записы­вать — запомнил.

— Спасибо,— поблагодарил он и вернул женщине бу­мажку.

— Вот и хорошо... Давно уже собираюсь ее навестить. Она вернула мне мужа,— разоткровенничалась женщина.

— Как вернула?— не понял капитан.— Отняла, а по­том вернула, что ли?

— Бог с вами! — всплеснула руками женщина.— Прос­то сдурел на старости лет, бросил дом и перешел к моло­дой, одинокой... Как-то Живулькина была в нашей школе, интересовалась второгодниками. Там мы и познакомились. Я поделилась с ней своим горем. Она и говорит: «Напишу в газету». Стала я отговаривать, зачем, мол, это делать? А она: «Хуже не будет, не волнуйтесь. Глядишь, одумается человек». И вот спустя неделю появляется заметка в газете. Здорово расписала она таких непутевых. Прочитала я, по­плакала, и на том все кончилось. Но проходит месяц — и как-то после работы является мой старик с бутылкой вина. Сели, ужинаем. Детей не было дома. Старик выпил рюмку-другую, затем достал из кармана газетную вырезку, спра­шивает: «Твоя работа?» — «Почему моя? Подписано — Живулькина, журналистка».— «Видно,— говорит,— и она хлебнула горя, люто ненавидит таких... как я... Чистую правду написала, ничего не скажешь... Дураком я был... Если можешь, прости...» Говорю ему: если сыновья про­стят, прощу и я. Пришли дети — он к ним... Любили ребя­та отца, да и он неплохо к ним относился, да вот сдурел на старости лет. Говорят, со многими мужчинами такое случается... Помирились мы и живем теперь другим на за­висть. И все благодаря ей, Живулькиной. Дай бог здо­ровья, счастья ей и ее ребенку!

Корицкий слушал женщину, радовался за Нимфу и со­жалел, что она уже никогда не будет прежней беззаботной студенткой, что она принадлежит или тому черному демо­ну, или блондину, с которым видел ее сегодня.

— Так она замужем? — спросил он как можно спо­койнее.

— Как вам сказать? — Женщина уловила в голосе ка­питана явную заинтересованность.— Была замужем, но, кажется, недолго. Говорила, что одна растит дочку... Мо­жет, теперь кого встретила... Человек-то она добрый, сер­дечный...

У Корицкого словно гора с плеч свалилась. «Видно-та­ки, есть судьба на свете...— подумалось ему.— Разве эта случайно встреченная женщина не посланец радости? Вот она, судьба!... А то, что из окна троллейбуса увидел Веро­нику? Мог ведь не увидеть, и кто знает, вспомнил ли бы о ней... Но не надо забегать вперед,— успокаивал себя Пашка,— не надо горячиться. Спокойствие и еще раз спо­койствие. Пока нет никакой ясности».

Однако он готов был расцеловать женщину, которая так нежданно помогла ему решить самую сложную задачу в жизни.

— Большое вам спасибо,— поблагодарил он.— Если раньше вас увижу Живулькину, от кого передать ей при­вет?

— От Соснович Марии Игнатьевны,— улыбнулась жен­щина.— И не только привет, а и низкий поклон и благо­дарность от всей моей семьи. Непременно! Я тоже навещу ее, с мужем... Приглашу в гости. И вам, капитан, желаю счастья!

Мария Игнатьевна взяла свою сумку и пошла к авто­бусной остановке.

Корицкий постоял с минуту, прикинул, как быть даль­ше. «Может, стоит позвонить майору?— подумал он, но тут же отказался от этой мысли.— Надо довести до конца одно дело, затем браться за другое».

Обедать было еще рано. В киоске купил свежие газеты, пробежал взглядом заголовки и не спеша пошагал в сторо­ну Дома печати — с тайной надеждой встретить Нимфу. Это избавило бы от многих затруднений: не вваливаться же в дом замужней женщины без приглашения. В какое положение поставит ее своим неожиданным появлением? А что скажет муж?..

В конце концов решил отыскать Нимфу в Доме печати — предложить ей тему: обманутый и покинутый муж. Те­ма, разумеется, была не новая, но, как казалось Пашке, заслуживала внимания. Тем более что сюжет ему разра­батывать не было никакой нужды — все из собственной жизни...

Полк был на маневрах. Как-то командир полка вызвал к себе комроты капитана Корицкого и приказал срочно до­ставить пакет в штаб дивизии. Корицкий сел в штабной «газик» и покатил. Путь был неблизкий, больше ста кило­метров, но в тех широтах такие расстояния не принима­лись всерьез. Дорога была каменистая, со множеством по­воротов — не разгонишься. Капитан вначале нервничал, но потом успокоился и стал подремывать. Сквозь сон ду­малось о доме, о жене... Женился он полгода назад на симпатичной девушке Полине — парикмахерше из воен­ного городка. Прожили они эти шесть месяцев как будто в добром согласии, если не считать отдельных размолвок, вызванных чрезмерным вниманием к Полине многих муж­чин из городка.

Пока Корицкий доставил по назначению депешу, пока получил ответ, наступил вечер. Он решил переночевать дома, а рано утром — в обратный путь.

Не знал даже, застанет ли Полину дома — у нее могла быть вторая смена. Поэтому спокойно поднялся на свой пятый этаж, отпер дверь, зажег свет в коридоре. И внутри тотчас что-то оборвалось — в квартире чужой человек. Не снимая плаща, прошел в комнату, включил люстру. И оце­пенел: на его кровати, на их кровати спал мужчина! Ря­дом, на спинке стула, висел китель с капитанскими пого­нами, лежали синие галифе, в сторонке стояли начищен­ные до блеска сапоги. У Корицкого правая рука механи­чески поползла к кобуре, но какая-то сила удержала его. Он ступил несколько шагов к кровати, сорвал одеяло со спящего и не своим голосом крикнул:

— Встать!

Капитан, как ошалелый, в трусах и в майке, вскочил на ноги, видно, хотел что-то сказать, но не мог произнести ни слова.

Корицкий резким ударом в челюсть свалил непрошенного гостя на кровать, но тот быстро вскочил на ноги.

— Бей, я виноват.

Он опустил вдоль тела руки, и не помышляя о сопротивлении.

И это сразу, как ведро холодной воды, остудило Корицкого. Он сплюнул в сторону, круто повернулся и вышел. Навсегда.

Дом печати встретил его суетой и деловитостью, специфическими запахами типографской краски и бумаги.

«И в какой газете может работать Нимфа? — задал себе вопрос Корицкий. — Скорее всего в молодежной». Но их было две — русская и белорусская. Отыскал одну, увидел на дверях таблички с фамилиями сотрудников. Пробежал глазами — Живулькина нигде не значилась. Пошел искать другую редакцию. Нашел, снова стал читать тиблички И вот, наконец-то... В радостном ожидании сильно забилось сердце. Он так разволновался, словно прочитал не чье-то, а свое собственное имя в списке чемпионов или лауреатов. С минуту постоял у кабинета, отдышался, потом ти­хонько постучал и, ни услышав ответа, приоткрыл дверь.

В комнате стояли три стола, заваленные подшивками газет, гранками набора, фотографиями. За одним из сто­лов, у окна, сидел парень с темной челкой и вздернутым носом, в очках, и что-то читал. Напротив него сидела де­вушка с пышной светлой прической. Третий стол пусто­вал. Корицкий тотчас решил: Нимфы нет.

— Скажите, здесь работает Живулькина? — спросил он, даже забыв поздороваться.

На него обратились две пары глаз — мужские, безраз­личные, и женские, полные любопытства.

— Вы хотели ее видеть? — вопросом на вопрос ответил парень с челкой.

— У меня интересный материал...

— Может, нас с ним ознакомите? — кокетливо спроси­ла девушка с пышной прической. Корицкий подумал, еще раз взглянув на нее: как она спит о такой копной волос? Разве что сидя?..

— С этим материалом пока рано знакомиться... Хотел посоветоваться с Живулькиной. А где она сейчас, если не секрет?

— Нет, не секрет,— уже без игривой улыбки ответила сотрудиица. — Ушла на суд.

Корицкий насторожился:

— На суд?

Девушка нехотя уточнила:

— Она там от прессы... Судят одного преступника, в припадке ревности убившего свою жену.

«В припадке ревности... — с ужасом подумал капи­тан.— Ведь я тоже мог бы «в припадке ревности...» А вслух произнес:

— Вот как... Скажите, а завтра она будет?

— Должна быть,— ответила девушка.— На всякий слу­чай позвоните. Вот вам номер телефона.

Капитан поблагодарил и вышел из кабинета.

19

В тот день Корицкий едва дождался вечера. Он отыскал улицу, где жила Вероника Живулькина, ее дом, квар­тиру. Поднявшись на третий этаж, собрался было позво­нить, но какая-то необъяснимая сила сдержала его,— рука протянулась к звонку и опала плетью. Спустился вниз, глянул с улицы на окна. Форточки были открыты, занавески раздвинуты, в комнате — никакого движения. Выходя из подъезда, он даже заметил, что в почтовом ящике под номером двенадцать лежали газеты. Видно, с утра хозяйки нет дома. «Надо непременно дождаться,— сказал себе, но потом передумал.— Вернется усталая пос­ле судебного заседания... Куда уж тут лезть со своими во­просами? Бестактно!.. Да и о ночлеге надо подумать...»

Корицкий хотел было остановить такси, чтоб доехать до гостиницы, но, простояв минут десять, махнул рукой и пошел пешком. «Невелика шишка! — подумал он.— Давно ли километры отмерял в пешем строю? Ноги еще крепки!..»

Шагал и удивлялся, как изменился город за эти годы. Некоторые улицы и площади было не узнать. Многоэтаж­ные здания по обе стороны — жилые дома и администра­тивные. То тут, то там торчали подъемные краны, натуж­но гудели экскаваторы, грейдеры — строительство шло днем и ночью. Так теперь всюду... Земля вокруг меняет облик — исчезают следы старого, появляется все новое. Только жаль, что со старым бытом одновременно не исче­зают и старые черты людской психологии,— по-прежнему дают себя знать зависть, скупость, ревность, распущен­ность... Видно, еще долгие годы будут сопутствовать чело­веку эти язвы былого. Только ли былого?..

Немало поплутав по улицам и переулкам, капитан на­конец-то отыскал гостиницу. К счастью, удалось получить отдельный номер — о телефоном, ванной. Даже не вери­лось!..

После суетного, утомительного дня было на редкость приятно оказаться в глухой тишине, наедине со своими мыслями.

Он полистал свежие газеты и незаметно для себя уснул. Разбудил его телефонный звонок. В комнате было уже темно. Женский голос в трубке просил позвать То­лика. Корицкий ответил, что Толик в номере не прожи­вает. «Как не проживает? — удивилась женщина.— Утром проживал, обещал мне...» — «Не знаю, что он вам обе­щал... Извините!..» — сказал капитан и положил трубку. Но спустя минуту телефон опять зазвонил. Послышался тот же голос: «Простите, что вторично вас беспокою... В Минске я проездом... Толик обещал мне показать го­род... И вот теперь я не знаю, что мне делать... Не смогли бы вы...» — «Нет-нет, заменить Толика не смогу, — ответил Корицкий.— Я тоже проездом, город знаю плохо, как и вы... Так что извините»,— и бросил трубку на рычаг. Ка­кое-то время стояла тишина, и снова звонок. Корицкий не взял трубку. «Старый способ знакомства,— подумал он.— И всюду один и тот же прием: Хабаровск, Чита, Киев...»

Привел себя в порядок и спустился в ресторан поужи­нать. В зале было полно народу, и ему с трудом удалось отыскать в дальнем углу столик на двоих, видно, только-только освободившийся — еще не успели убрать посуду. Капитан сел лицом к стене: почему-то не хотелось смо­треть в зал, на пеструю людскую массу — жаждущих и уже как следует подогретых вином, весело болтающих и позевывающих в сонной одури... Все это было одинаково неприятно для трезвого глаза.

Корицкий читал меню, когда официант в черном смо­кинге усадил напротив молодую женщину, а сам принялся убирать посуду.

— Надеюсь, вы не будете возражать? — с какой-то на­игранной вежливостью спросила женщина и улыбнулась.

«Не тот ли голос, телефонный?..» — подумал капитан и ответил:

— Нет, не буду.

Подошел официант, принял заказы — сначала у дамы, затем у него.

Корицкий попросил принести бокал сухого вина и бифштекс с яйцом.

В ожидании заказа капитан время от времени бросал короткие взгляды на симпатичную и со вкусом одетую со­седку. У нее были пышные черные волосы, видно, кра­шеные, большие темные глаза, нос с горбинкой, красивый рот. Красная, грубой вязки кофта плотно облегала ее по­катые плечи, высокий бюст. А руки! Длинные интелли­гентные пальцы с броским маникюром, на пальцах пер­стни с блестящими — возможно, искусственными — кам­нями. Кто она? Манекенщица? Артистка? Учительница? Ответить, пожалуй, никто не смог бы. Не то время, когда по одежде легко определяли происхождение человека и его место в обществе...

Женщина достала из модной сумочки пачку сигарет, эакурила.

Вскоре подали ужин, и оба дружно принялись за еду. Со стороны можно было подумать, что за столиком семей­ная пара.

Дама налила себе из маленького графинчика золоти­стого вина, и они, молча кивнув друг другу, выпили. В другой раз капитана потянуло бы познакомиться с соседкой, поболтать о том, о сем, но сегодня не было решительно никакого желания заводить новое знакомство. Все его мысли уносились к той, которую не удалось по­видать... Чем она сейчас занята? Ужинает? Помогает доч­ке делать уроки? А может, думает о чем-то своем, сокро­венном? Может, пишет очерк о человеке, в припадке ревности убившем жену?.. Корицкий даже вздрогнул, представив, как ей, Веронике, пришлось выслушать на суде всю ту ужасную историю...

В это время дама неосторожным движением опроки­нула на столе бокал, Корицкий подхватил его у самого края и поставил на место.

Дама благодарно улыбнулась;

— Простите, капитан, я прервала ваши мысли... Спа­сибо вам.— Она склонила перед ним голову, и Корицкий в ее голосе уловил скрытую насмешку: «Размазня ты, ка­питан».

Он ничего не ответил. Сегодня, пожалуй, как никогда, ему хотелось помолчать, побыть одному — подальше от людей, от городского шума. Да где там! Заиграл оркестр, ударил каскад неприятно резких звуков. Корицкий сразу почувствовал какую-то тесноту, неуютность, казалось, даже воздуха стало меньше в помещении. «Не хваталo еще,— с ужасом подумал он,— чтобы она изъявила желание потанцевать...» К счастью, ее тут же пригласил молодой франт, перед этим испросив у Корицкого разрешения. Чудак! Когда же даму пригласили вторично, капитан расплатился за ужин и покинул ресторан.

Прошелся по городу, успокоился. В театр идти было поздно, в кино — не хотелось. Вернулся в гостиницу.

На всякий случай в справочной узнал домашний теле­фон Вероники Живулькиной. «Может, позвонить?» — не­вольно подумалось ему. Глянул на часы — скоро десять. С волнением набрал номер, стал ждать. Вот-вот кто-то подойдет, снимет трубку. Вероника или кто-нибудь дру­гой. Быть может, дочка? А если мужской недовольный голос? «Вам кого? Какую еще Веронику?! Правильно набирайте номер!» Но в трубке слышались длинные гудки. Никого нет дома. «Где же она так поздно задерживает­ся? — недоуменно пожал плечами Корицкий.— И дочки нет... Вот как легко потерять и как трудно найти...» — вздохнул он и положил трубку иа рычаг. И только теперь пожалел, что не познакомился поближе с симпатичной брюнеткой. «Дурень ты, Пашка,— отругал себи Корицкий.— Ведь не часто случаются в жизни такие минуты. Да и тех избегаешь. Как бы не пожалел потом...» Но тут же махнул на все рукой, быстро разделся и нырнул под одеяло. А вот уснуть не мог. В голову лезли навязчивые мысли, воспоминания, рисовалась завтрашняя встреча с Нимфой. Долго ворочался с боку на бок, затем снова вклю­чил свет и принялся за книжку знакомого писателя, с ко­торым когда-то учился на первом курсе. Теперь это уже был известный прозаик, автор нескольких сборников. «Вот как идут в гору настоящие люди! — с огорчением подумал Корицкий.— А ты кто? Никто! Всего-навсего ка­кой-то капитанишка. Правда, как для кого... Быть может, для ресторанной дамы, с которой сегодня ужинал, и ты что-то значишь...»

Читал далеко за полночь. Книга была интересная, с захватывающим сюжетом. Возможно, интерес этот по­догревался и личным знакомством с автором. Хотелось звать, чем живет его душа, что его волнует, против чего он борется. Читал и как бы видел перед собою все то, с чем не раз сам сталкивался в жизни. И удивлялся, как это не пришла в голову мысль самому изложить все на бу­маге. «Что ж,— утешал он себя,— каждому свое. В жизни все рассчитано и распланировано, каждый занимает отве­денное ему место, каждый делает то, что умеет и может».

Друг молодости очень трогательно писал о любви! Любовь у него была с каким-то глубоким душевным над­рывом, чаще неудачная, горькая. «Странно, что сейчас мало пишут о счастливой любви,— подумал Корицкий. — Неужто люди очерствели? Скорее наоборот. Видно, надо­ело бы читать о сытой мещанской самоуспокоенности...»

Корицкий подумал о себе. Была ли у него счастливая любовь? Нет, не было. Разве что будет... И он скептиче­ски улыбнулся: скоро тридцать, о чем уж тут мечтать?..

Уснул поздно. Но, проснувшись утром, не стал разне­живаться, тянуть время,— в душе жила какая-то неосоз­нанная тревога. Быстро собрался и — в Дом печати. Когда приехал, не было еще и восьми. Ждал Веронику у входа в здание, потом в вестибюле. Приглядывался к каждой женщине — боялся пропустить ее. Купил моло­дежную газету, пробежал глазами все материалы в на­дежде увидеть подпись — В. Живулькина. Не увидел.

Стрелки на часах показывали уже девять, а Вероники все не было. С каждой минутой волнение его росло. Хотел позвонить по автомату, но потом передумал. Решил без всяких звонков подняться на четвертый этаж и зайти пря­мо к ней в отдел. Шел с тревожным чувством. Почему-то подумалось: не увидеть ему больше Нимфы...

20

В тот день предчувствие не обмануло Корицкого — Ве­роники он так и не повидал. В редакции сказали, что она еще два дня будет занята на суде, процесс не закончен.

Дом печати уже начинал Корицкого пугать. Какое-то царство Кащея, не желающее отдать ему — да уж какое отдать? — показать ему Василису Прекрасную. А он — Иванушка-дурачок, обыкновенный простофиля. На его дороге как будто встали невидимые силы и не дают де­лать то, что он хочет, всячески препятствуют их встрече. Быть может, надо покориться, не идти напролом? Тогда зачем эти силы показали ее Корицкому? Зачем разбере­дили душу и теперь насмехаются над ним? Разве это честно, разве справедливо?..

Как ни боролся с собою, как ни страдал, а пойти к ней домой все не решался. Потому что не хотел услышать отказ, это суровое и короткое, как смерть, «нет»! Решил еще раз позвонить по телефону — попозже, часов в девять вечера — и опять никого не застал. «Вот так мать!.. — удивлялся Корицкий.— Тут и не поймешь, что явилось истинной причиной развала семьи... Может, характер Ве­роники, которого я совсем не знаю? Стоит ли лезть на рожон?..»

Нимфу он увидел, когда уже окончательно потерял надежду встретиться с ней — по пути на вокзал. Увидел ее на лестнице в Доме печати и не поверил своим глазам. Казалось, мир преобразился... Она была в красном пальто, в такого же цвета вязаной шапочке и лакированных са­пожках, с красной сумочкой в руке. Большие глаза ее светились затаенной печалью...

— Простите, вы — Вероника Живулькина? — спросил капитан, тяжело вздохнув, хотя он спускался, а та под­нималась.

— Я... — коротко ответила Вероника и, словно о чем-то вспомнив, улыбнулась.— Не вы ли меня искали два дня назад?

— Да, хотел поговорить...

— Извините, так уж вышло... Газетчики, как вы са­ми понимаете, не засиживаются в кабинетах. Мне говори­ли в отделе... У вас интересный материал?

Живулькина в упор смотрела на Корицкого и уже не улыбалась. В глазах ее была усталость, хотя лицо все еще оставалось молодым, как и прежде. Казалось, она совсем не изменилась за эти восемь лет, а если и измени­лась, то в лучшую сторону...

Корицкий с трудом сдерживал радость и ужасно боял­ся за себя. Казалось, вот-вот поднимет Нимфу на руки, закричит на весь мир: «Люди, я нашел ее! Вот она, смо­трите! Теперь уж никому ее не отдам! Никому!..»

Наверное, в ту минуту он выглядел смешно, потому что Вероника посмотрела на него настороженно: не пьян ли человек?

Корицкий повторил ее вопрос:

— Интересный ли у меня материал? Как вам сказать? Видно, дело вкуса...

— Можно ли по вашим наблюдениям написать статью, поставить важную проблему?

— Можно... Это — проблема честности, ответственно­сти перед своей совестью и людьми...

— Ну что ж, пройдемте в редакцию.

Они поднялись на четвертый этаж и узким коридором направились в дальний конец здания.

Корицкий вдруг замедлил шаг и нерешительным тоном произнес:

— Боюсь, что отрываю вас от дела...

— Журналисты всегда заняты делами, И тут уж ничего не поделаешь.

— Я могу рассказать коротко, могу подробно.

Они задержались у окна, недалеко от ее кабинета,

— Я вас слушаю.

— Мне бы очень хотелось побеседовать е нами после работы, если вы, конечно, позволите,— и Корицкий бросил на Веронику умоляющий взгляд.— Беседа наша зай­мет немного времени. Главное, чтобы без свидетелей...

— Почему? — В глазах у Вероники проснулось любо­пытство.

— Потому, что это касается меня самого... Не каждый может выворачивать себя на людях...

— Но ведь я тоже... — пожала плечами Вероника.

— Вам я верю.

— Ладно. Договариваемся так: в пять приходите в ре­дакцию. Пойдем в школу за моей дочкой, по дороге и по­говорим.

— Согласен. Сердечно благодарю...— Он повернулся и хотел уже уйти, но вдруг вспомнил, задержался; — По­клон вам от Марии Соснович, учительницы.

Вероника радостно оживилась, глаза ее заблестели.

— Вы с ней знакомы? Когда ее видели? Где? — за­сыпала она капитана вопросами.

— Познакомились совершенно случайно. Разговори­лись на улице... о вас...

— Как это?

— Да очень просто. Ведь вас я тоже знаю...

Живулькина глянула на него вопросительно: ничего, мол, не понимаю.

— Когда-то вместе учились на филфаке.

— Вот это здорово! — воскликнула Вероника.— Вы не перестаете меня удивлять!

— Ничего удивительного... Вы были на первом кур­се, я — на втором.

Корицкий хотел было напомнить о бусах, но потом пе­редумал.

Живулькина задумалась о чем-то, стала серьезной. Оба помолчали. Затем она повторила:

— Итак, сегодня в пять в редакции. Тогда и погово­рим... обо всем.— И она крепко, по-мужски пожала его руку.

В этом ее пожатии Корицкий уловил искренность и прямодушие. Человек, безразличный к судьбе другого, так руку обычно не жмет.

Спускаясь по лестнице, он впервые за весь день почув­ствовал усталость, как будто до этого таскал непосильный груз и только сейчас его сбросил.

Собственно, так оно и было: с его души слетело непо­мерное напряжение — наконец-то он нашел ту, которую так упорно разыскивал. Вроде бы ничего лишнего ей не сказал. Хорошо, что вспомнил Марию Соснович. Этим сразу пробудил интерес к себе. И уж совсем неожиданны­ми оказались слова о том, что он ее знает. Может, напрас­но признался?.. Первый курс... Она почему-то сразу по­мрачнела. Видно, не только для него он был невеселым...

Ровно в пять Корицкий переступил порог кабинета Вероники, но ее на месте не оказалось. Парень с девуш­кой, уже знакомые ему, собирались домой. Они велели капитану подождать — Живулькина с минуты иа минуту должна прийти. Ее пальто и шапочка висели на вешалке.

Первым ушел парень. На прощание он сказал гостю:

— Желаю удачи!

Минуту-другую спустя, прикрыв вязаной белой шалью пышную прическу, ушла и девушка. Улыбнулась капита­ну многозначительно:

— Успеха вам!..

Корицкий недоуменно пожал плечами: чего это они?

А время бежало. На улице стало смеркаться.

Но вот в коридоре послышались быстрые мелкие шаж­ки — женские. Широко распахнулась дверь, и на пороге появилась улыбающаяся Вероника. Она была в вязаном бордовом платье, подпоясанном тонким пояском того же цвета.

— Была у редактора... Собираемся отмечать юбилей нашего известного педагога. Получила задание написать статью. Не управилась еще с судебной хроникой, а уже новая тема... — Она прошла к своему столу и пригласила его садиться.— Ну, а что у вас?

Корицкий смущенно пожал плечами, не зная, с него начать. Потом, собравшись с духом, сказал:

— У меня все очень коротко. Это просто повод, чтобы повидать вас, Вероника — Ника — Нимфа...

— Как? — Она даже привстала на стуле,— Вот это сюрприз! Учились вместе?..

— Так точно.— Корицкий достал из кармана кителя завернутую в ситцевый лоскуток бусинку, развернул его и положил на стол перед Вероникой. — Помните молодежный вечер, танцы?..

— Неужели это вы? — вскрикнула она удивленно, глядя то на Корицкого, то на граненую смарагдовую бу­синку. Потом взяла ее, поднесла ближе к глазам. Без электрического освещения бусинка не сверкала, как обычно, не переливалась живыми красками...— Имя ваше, кажется, Паша?.. А вот фамилия...

— Корицкий.

— Да-да, Паша Корицкий... А знаете, что видеть во сне бусы — это к слезам? Старики так говорят... Я рас­сыпала бусы, вы собрали... Готова видеть в этом что-то символическое, честное слово...— Она глубоко вздохнула и перевела разговор на другую тему: — А где и как вы познакомились с Марией Соснович?

Корицкий рассказал, как стоял в очереди, как услы­шал ее имя.

— Но ведь вы не знали, что я в Минске.

— Совершенно случайно увидел вас, когда ехал трол­лейбусом в центр.

— Выходит, не забыли меня?

— Выходит, не забыл...— улыбнулся Корицкий.

Вероника опустила голову и снова стала вертеть в пальцах бусинку. А ему хотелось говорить и говорить, хотелось до конца излить ей душу. После долгой паузы на­конец решился:

— Мне становится не по себе при мысли, что я опять могу потерять вас из виду...

— Не надо усложнять себе жизнь. Все течет, все из­меняется... Разве можно что-то исправить?

— Можно.

— Вижу, вы большой оптимист.

— И все ж хочется рассказать об одном эпизоде из своей семейной жизни...

— Если он интересен для газеты — пожалуйста.

— Мне кажется, да.

— Я вас слушаю.

— Полк наш был на маневрах. Где-то в самый разгар учений командир полка вызвал меня и приказал срочно отвезти пакет в штаб дивизии...

Капитан рассказывал, а Вероника, сидя за столом, де­лала в блокноте короткие записи.

Когда он кончил свой невеселый рассказ, она спро­сила:

— А если б вы застали их вместе, как бы повели себя?

— Сейчас трудно сказать. Скорее всего, дело приняло бы печальный оборот.

Живулькина снова что-то записала. Потом уставилась на Корицкого и сказала:

— Вчера на судебном заседании я как общественный обвинитель потребовала высшей меры наказания челове­ку, который в припадке ревности убил свою жену. Выхо­дит, я не имела на это права? Выходит, ревность непод­властна разуму?

— Кто его знает... Подчас она ослепляет человека, и он перестает видеть...

— И жаждет лишь крови! Высшее проявление психо­логии собственника... А ведь человека нельзя присвоить, как вещь. Он свободен!

— И может... совершать свинство? Тогда скажи и уходи, если ты свободен... Зачем юлить, прикидываться ангелом?

— Очевидно, страшилась мести. Потому и тянула, не решалась признаться.

— Возможно...— согласился Корицкий.— Но разве допустимо с одной меркой подходить к оценке, всех людей?

— Не согласна с вами. Значит, к закону разный под­ход, значит, не все равны перед законом?

— Я этого не утверждаю.

— Из ваших слов невольно делаешь такой вывод. Или вы хотели сказать, что в каждом правиле есть исключения?

— Хочу, чтобы вы правильно меня поняли.

— Для этого надо четко выражать свои мысли и тем более — правильно поступать, не так ли?

— Уж и не знаю, как справиться с таким заданием...

Они встретились взглядами и рассмеялись...

Вероника взглянула на часы:

— Кажется, пора идти. Вот только бусинка... Вы от­даете ее мне?

— Пока нет...— Корицкий взял бусинку, снова за­вернул ее в лоскуток и положил в карман.— Это мой та­лисман.

Капитану хотелось многое сказать этой женщине, но врожденная застенчивость сдерживала.

«Неужто эта крохотная, но такая памятная бусинка ничего в ней не разбудила?..» — с грустью подумал Ко­рицкий.

Они вышли на улицу, уже освещенную фонарями. На остановке толпились люди, сесть в троллейбус было не­возможно.

— Давайте возьмем такси,— предложил Корицкий.— Есть поблизости стоянка?

— Стоянка недалеко, но в это время и там полно же­лающих.

— Все равно будет быстрее, пойдемте,— сказал он и взял Веронику за руку.— Хоть раз послушайтесь меня, а то не отдам бусинку...

— В таком случае согласна,— засмеялась Вероника, и они пошагали к стоянке.

— Где сейчас служит капитан Корицкий? — впервые поинтересовалась она.— Издалека приехал?

— Да, далеко служу. В Забайкалье, «где золото роют в горах». Отслужил свое там, хочу теперь к вам перевес­тись...

— В Минск?

— Один хороший знакомый обещал помочь.

— Значит, и вас знакомые выручают?

— Впервые в жизни. И если пойду на такое, то уж поверьте — не ради себя.

— Тогда ради чего или кого вы отважитесь на такой шаг? Ведь это не так просто...

— Если скажу — не поверите.

— Тогда лучше помолчите...

Корицкий никак не ожидал такого ответа.

21

Все трое с шумом поднимались по хорошо освещенной лестнице. Впереди бежала маленькая Лика, постукивая каблучками по ступенькам. Она несла мамину блестя­щую сумочку. Вслед за дочкой шла Вероника с покупками. Последним шагал Корицкий с двумя портфелями — своим и Лики.

— Вот мы и пришли, вот мы и пришли! — радостно закричала девочка и стала прыгать возле дверей с таб­личкой «12». Вероника не спеша отомкнула дверь, вошла, включила свет.

— Ну что ж, добрый вечер в хату! — торжественно произнес Корицкий, поставил на тумбочку портфели, снял фуражку.

— Это не хата, а квартира,— поправила девчурка го­стя.— Верно, мама? Разве дядя не видит?

— Добрый вечер,— ответила Вероника Корицкому,— А ты, Лика, не будь надоедой. Раздевайтесь... Дядя капи­тан все видит, но когда-то так говорили, был такой обы­чай. Хороший обычай наших дедов и прадедов.

— Теперь так не говорят...— обиделась Лика.

— Теперь многое забыто. Даже «спасибо» не всегда говорят, не только «добрый вечер»,— говорила Вероника, снимая нальто. И к гостю: — Что же вы стоите? Раздевай­тесь, чувствуйте себя, как дома.

Корицкий испытывал какую-то скованность и злился на себя: «Надо ж самому напроситься в гости! Ведь чувство­вал: Вероника не спешит приглашать домой, а все равно не сдержался. Захотелось, видите ли, посмотреть на нее вблизи, на ее дочку, на всю обстановку...»

Он снял шинель, фуражку. Заметил на стене переко­сившуюся вешалку и подумал: «Нет в доме мужской ру­ки...» Посмотрелся в зеркало, причесал волосы.

— Лика! — позвала мать дочурку.— Вымой руки и бу­дешь помогать мне накрывать на стол. А вы пока поли­стайте газеты.

— Нет уж... Если надо помогать, то и я иду в помощ­ники. Бесплатная рабочая сила, грешно не воспользовать­ся. Что прикажете делать?

— Да что тут делать? — смутилась хозяйка.— У меня все готово с утра. Если хотите, разогревайте борщ, на­режьте хлеб...

Корицкий пошел вымыть руки. В ванной комнате был образцовый порядок. Все лежало и висело на своих ме­стах: гладкие полотенца для рук и махровые для ванны, мыло и шампунь, одеколон, пасты, зубные щетки... Гостю это очень понравилось.

Мать с дочкой хозяйничали на кухне. Вероника была в своем бордовом платье, плотно облегавшем ее стройную фигуру, поверх надела только легкий фартучек. Она все делала быстро и ловко, подавала тарелки Лике, а та c важным видом носила их на стол в комнату.

— Вы уж извините, но сегодня у нас ужин, как у других обед. Будем есть борщ с грибами. Завтракаешь наспех, обедаешь — тоже. Всюду в столовых и кафе полно людей... Только дома по-человечески и можно поесть. Хотя врачи и говорят, что вредно плотно ужинать.

Лика, как настоящая хозяйка, обошла вокруг стола, пальчиком сосчитала тарелки, ложки.

— А про соль забыли...— огорченно заметила она. — И рюмок нет...

— Кто ж это у нас будет пить?

— Невелика беда, сейчас поправим,— сказал Кориц­кий и принес из коридора свой портфель.— Кое-что долж­но быть...

Он достал бутылку «столичной», шампанское и короб­ку конфет.

Вероника смутилась, но тут же взяла себя в руки и строго сказала:

— Павел, это уж слишком! Зачем водка? Водки пить не будем.

— Не будем так не будем...— сконфуженно пожал плечами гость.

Лика тем временем принесла бокалы. Увидев конфеты, радостно воскликнула:

— Какая красивая коробка! — и тут же уселась за стол.

— Лика, как можно садиться за стол раньше стар­ших? А что надо сказать дяде Паше? — стала журить ее мать.

Лика нехотя встала из-за стола, поблагодарила Кориц­кого.

— На здоровье, Лика,— ответил он и погладил ее по голове.

— Теперь можно начинать,— сказала Вероника.

Пока старшие рассаживались, Лика — опять возле конфет.

Корицкий открыл шампанское, налил в бокалы. Чокнулись, выпили. Вдруг он подхватился — и опять к своему портфелю:

— Это же надо! Совсем забыл про байкальского омуля...

Он достал пару вяленых рыбин, источавших приятный запах, и передал Веронике, переживая, что не вспомнил о них сразу.

— Дядя Паша, скажите, а вы к нам надолго при­ехали?

Корицкий оглянулся. Лика стояла у него за спиной и, видно, хотела еще о чем-то спросить. Но не спросила. Ловко пролезла под руку и села к нему на колени. Он обнял девочку за худые плечики и стал гладить темные блестящие волосы с белым бантом на затылке. Какое-то незнакомое прежде щемящее чувство охватило его на миг, до боли сжалось сердце. А девочка не спускала глаз с ка­питана — ждала ответа.

Корицкий взял себя в руки и спокойно ответил:

— Не знаю, Лика. Хочу еще проведать маму, давно не виделись.

— И у вас есть мама? — Ребенок был удивлен, что та­кой взрослый дядя тоже не обходится без мамы.— И отец есть?

— Отца нет. Умер мой отец...

— И у меня нет... Но мой жив,— не по-детски объяс­нила Лика.— Мой иногда приходит или звонит по телефо­ну... Я не хочу, чтобы он приходил. Потом мама долго плачет, не спит...

Корицкий тяжело вздохнул. Невольно вспомнился про­шлогодний случай. На именинах командира батальона со­бралось много гостей. Только расселись за столом, как в зал из кухни прибежал большой кот. Он ничуть не испу­гался шумной компании, преимущественно мужчин, прыгнул на колени к крайнему офицеру, от него к рядом сидящему, от того — к следующему и так прошел человек десять. Когда же оказался на коленях у Корицкого, по­медлил, словно узнал старого знакомого. Немного потоп­тался и лег, тихонько замурлыкал. Комбат, увидев это, сказал: «У тебя, капитан, доброе сердце, коль мой кот сделал такой выбор. Запомни это...»

А сегодня?.. Разве он, Корицкий, проявил к Лике ка­кое-то особое внимание или тепло? Нет. Разве что поса­дил в такси на переднее сиденье... Почему же потянулась сейчас к нему девочка? Разве она знает, какое у него сердце? Все это чепуха, просто ребенок соскучился по от­цовской доброте, ласке.

На пороге появилась Вероника с тарелкою в руке. Гля­нула на дочку, замерла, вдруг сорвалась на крик;

— Что ты себе позволяешь, Лика? — и выбежала на кухню.

Корицкий не успел ничего ответить. Девочка соскочи­ла на пол и побежала вслед за матерью.

— Чего ты, мама? Что я сделала?

— Разве можно садиться на колени чужому дяде?

Лика заплакала.

Гость встал и тоже прошел на кухню.

— Друзья мои, о чем у вас тут разговор? Кто кого обидел, а?

Лика стояла возле матери и вытирала глаза, мокрые от слез.

Вероника нежно погладила девочку по головке, ска­зала:

— Она знает, отчего плачет...— и уже спокойно доба­вила: — Ну, пора ужинать. Пошли в комнату.

Опять сели за стол. Ели дружно, с аппетитом. Много говорили, смеялись. А после ужина все вместе принялись наводить порядок.

Корицкий посидел еще с час, поговорил с Вероникой о работе, о жизни и, сердечно поблагодарив за гостепри­имство, ушел.

По дороге в гостиницу вспомнил прошедший вечер. Очень теплые чувства вызвала в нем Лика. На прощанье она сказала то, чего, по-видимому, не решилась сказать мать: «Приходите к нам почаще, дядя Паша». И это чи­стое, нежное «дядя Паша» звучало у него в ушах волшеб­ной музыкой. Все время стояла перед глазами Верони­ка — какая-то настороженная, вроде бы чем-то взволно­ванная. Казалось, она хотела что-то сказать — важное, нужное,— но вместе с тем не торопилась, сдерживала се­бя, словно боялась опередить события...

Вспомнил он и фразу, в которой звучали ирония и скрытый смысл — чтоб не поняла дочь. «Он теперь в уни­верситете, кандидат наук, доцент, отдает весь пыл своей души молодежи. Молодежь он любит, куда там». Кориц­кий понял, что это — о Ляховском.

О себе сказала такую фразу: «Не думала, что буду журналисткой. И теперь не жалуюсь. Много интересного, очень много. Моя самая близкая тема — школа, дети с тя­желыми характерами, разбитые семьи, матери-одиночки. Все это — мне на целую жизнь».

Корицкий шел, переживая одновременно радость и смутную тревогу. Вероника — Ника — Нимфа?.. Какое счастье, что он ее нашел! Столько времени прошло, а она ему стала еще дороже, милее прежнего. Тогда он смотрел на нее, как на недосягаемый идеал, теперь же она рядом. Конечно, годы оставили свой след. Оба много повидали, многое пережили. Навсегда ушли в прошлое голубые мечты студенческой юности. Но сегодняшняя встреча — такая желанная и сердечная.

Мог ли Корицкий с уверенностью сказать, что Верони­ка будет его женой?

Нет... Многое, очень многое зависело от нее. Но он постарается сделать все, чтобы давнишняя мечта стала явью.

1975 г.

Перевод Л. Соловья.