Нина Сагайдак

I

Приземистые опрятные домики под железными крышами, словно грибы, выглядывают из густой зелени, радуют глаз какой-то особенной весенней праздничностью. Окна распахнуты в сад. Над цветущей зеленью садов торжественная тишина раннего утра и высокого синего неба. Не слышно репродуктор, почти не видно пешеходов. Сегодня воскресенье, отдых, настроение праздничное.

Нина быстро идет по улице Ленина. Ей все здесь хорошо знакомо, во многих домах живут ее одноклассники. Могла бы зайти к девчонкам сговориться куда пойти, как веселее провести этот погожий летний день. Но надо спешить домой. Ляля ждет завтрака. Нина несет сестренке молоко из детской кухни — не до подружек ей сейчас. Так тяжело дома, что и передохнуть некогда, — где уж там думать о гулянье. Хорошо еще, что занятия в школе кончились, а то, бывало, хоть садись и плачь: и уроки готовить нужно, и за питанием для Ляли сбегать, и постирать, и Лялю понянчить. Все спешно, все неотложно. Правда, помогает Ольга Осиповна — сестра отчима: она недавно перешла к ним жить, но ведь у нее, кроме забот в семье, еще и служба.

Беда, ох беда! Не думала не гадала, что в четырнадцать лет придется быть и нянькой и хозяйкой в доме. А мама… бедная мама! «Не беспокойся, доченька, — говорила она, — ведь я с вами всегда буду, все будет хорошо…» А вон как обернулось. Всего два года прошло с тех пор, как мама второй раз вышла замуж и они ушли от деда, а горестей хоть отбавляй…

Одного не поймет Нина: что произошло между мамой и дедом? Спрашивать неудобно, а сама догадаться не может. Оба они, и мама и дед, такие скрытные. Похоже, что поссорились еще тогда, до приезда Нины из Одессы. Но разве можно так ссориться, насовсем? Как ушли они с мамой, дед ни разу их не навестил, даже после того, как родилась Ляля. Да и в доме сложилось не так, как думала мама. Пошли нелады, ссоры, мама часто плакала. А как родилась Ляля, болеть стала, да так плохо ей было, что дядя Вадим увез маму в Ленинград на длительное лечение. И вот уже три месяца мучаются они без мамы… Бедная мамочка, мечтала о светлой доле для себя и детей, искала счастья, а вон как все обернулось…

Дома Нину уже ждали. Ольга Осиповна носила Лялю на руках, старалась успокоить, но малышка плакала, видно, проголодалась за ночь.

— Вот и кормилица наша, — обрадовалась Ольга Осиповна, увидев Нину. — Принесла?

— А как же. Первой в очереди стояла, молоко свеженькое.

Нина достала из сумки несколько бутылочек и одну из них протянула Ольге Осиповне. Та торопливо надела соску.

И вот уже Ляля не капризничает, жадно причмокивая, сосет молоко. Обе няньки довольны. Одна кормит, другая сидит, смотрит на ребенка еще грустными, но уже чуть повеселевшими глазами.

— Вот так и вырастим, — улыбается Ольга Осиповна. — Глянь, как лакомится.

Да, теперь не так страшно. Ляльке скоро шесть месяцев. Нина будет с ней все лето, а к осени девчонка еще подрастет. И мама, может, вернется.

— Ты меня не жди, — торопит Ольга Осиповна, — бери суп и садись завтракать.

— А может, вместе?

— Вместе не выйдет. Толя ушел к бабушке, Яков Осипович в городе, а меня придется долго ждать: пока Ляльку накормлю да убаюкаю, много времени уйдет.

Нина подходит к плите, наливает суп в тарелку, достает хлеб, ложку, садится за стол.

Ест медленно, молча. Ольга Осиповна видит все это, но разговора не начинает.

— Сегодня воскресенье, — наконец произносит она, — может, погуляешь с девочками?

Нина поднимает на нее удивленные и недоверчивые глаза.

— А дома как же?

— Дома я побуду. Хватит с тебя. Всю неделю не спускаешь Ляльку с рук. Погуляй хоть сегодня, в воскресенье.

— Ой, тетя Оля, кончились мои гулянки.

— Ну что ты, Ниночка. Твое еще впереди. Скоро мама вылечится, приедет домой, все пойдет на лад.

День сегодня выдался прекрасный. Почему бы и вправду не пройтись? Пусть ненадолго, не с подружками в лес или на речку, а, скажем, к бабушке…

Она собралась было идти, как вдруг увидела в окне отчима. На мгновение задержалась и, когда Яков Осипович появился на пороге, насторожилась: сказать, что идет к бабушке, или промолчать?

— Ты куда собралась? — спросил отчим.

— Пусть погуляет, — ответила за Нину Ольга Осиповна.

— Не до гуляний сейчас, — сказал Яков Осипович и тяжело опустился на стул. — Садись, поговорить нужно.

— Да я только к бабушке… — начала было Нина.

— Я не против, чтобы ты пошла к бабушке, да только не сейчас. Пришел сказать вам страшное, дорогие мои. Война началась. Немец напал на нас. Сегодня по радио передавали: в четыре часа утра на всей западной границе фашистская армия перешла в наступление, германская авиация бомбила пограничные города, до Киева добралась. Беда… Великая пришла беда…

Ольга Осиповна как сидела с ребенком на руках, так и застыла. И Нина почувствовала вдруг, что руки у нее отяжелели и как-то бессильно повисли.

Собственно говоря, она не представляла себе, что такое война. До сих пор все, что слышала о войне, было столь героическое, романтично увлекательное, что слово «беда» с ним вовсе не вязалось. Но раз Яков Осипович говорит «беда», значит, так и есть. Он человек взрослый, опытный. Ему лучше знать…

— Что же мы будем делать? — спросил Яков Осипович, почему-то обращаясь к ней, а не к Ольге Осиповне. — Не сегодня-завтра меня мобилизуют, пошлют на фронт…

— А может, не возьмут. Все-таки трое детей, и Лариса Ивановна больна, — поспешила вмешаться Ольга Осиповна.

— Не буду же я в такое время о своих льготах думать. Как ни трудно, а идти надо.

— Ну, если так, — ответила Ольга Осиповна, — пусть дети переходят к нашему отцу. У него все-таки свой дом, а здесь, что ни говори, снятая квартира.

Яков Осипович не ответил сестре, задумался.

— А что скажет Нина? — опять обратился к ней отчим. — Пойдешь к деду Осипу?

Нина заколебалась. Она подумала, что совет тети Оли хоть идет от доброго сердца, но для нее с братом не подходит. Кто они для деда Осипа, чтобы жить у него? Но сказать прямо об этом не решалась.

— Мне кажется, нам лучше будет у деда Ивана, — сказала она тихо, но твердо, — мы там жили, привыкли, а Ляльке все равно: она еще маленькая, не понимает. Да и бабушка приглашала…

— Когда приглашала? — спросил Яков Осипович.

— Перед экзаменами в школе.

Отчим опустил голову. Помолчал.

Ольга Осиповна собралась было что-то сказать, но не успела. Яков Осипович вдруг поднялся и решительно сказал:

— Ну что ж, раз такое дело, пойдем к бабушке. Сейчас каждая минута дорога, откладывать нечего.

II

Вечер обещал тихую звездную ночь. Ту восхитительную летнюю ночь, какой привыкли любоваться на Украине не только молодые и не только влюбленные. У кого-кого, а у деда Ивана Михайловича любили подолгу и со вкусом ужинать в саду под деревьями, а то просто во дворе под звездами. Всей семьей обсуждали события дня, рассказывали всякую бывальщину. И так хорошо было им — и взрослым и детям, такими счастливыми чувствовали себя под чистым, усеянным звездами небом, что никому не хотелось уходить в дом. Взрослые частенько оставались спать в саду под вишнями, долго слушали, как замирают вдали людские голоса.

А ночь все увереннее воцарялась над городком. Сперва только на огородах, а потом и во дворе застрекотали кузнечики, несмело, настороженно, как бы опасаясь чего-то: похоже, что прибежали они с поля и осматриваются, вглядываются, нет ли здесь посторонних. Но вот, смелея, заводят такую звонкую и многоголосую песню, что все другие звуки куда-то отступают, словно тают. И, только прислушавшись, можно уловить, что и ветер не спит, перешептывается с листьями. И так тихи, певучи эти звуки, так весело, будто танцуя, колышутся над головой ветви, что тем, кто лежит под вишнями, кажется, будто звуки эти долетают откуда-то из дальних-дальних высот, будто легкие кудрявые веточки веселятся, играют с самими звездами.

То были привычные, будничные ночи. А были еще ночи праздничные, когда с вечера гремела во дворе музыка, слышались веселые песни. Да и не только вечером, до глубокой ночи. И не только во дворе, а во всем городке.

В такие вечера часто светил месяц, по огородам, в долинах стлался туман. Люди не хотели расходиться по домам, а если расходились, то не сразу ложились спать, а если уж и ложились, долго не смежали веки, не сразу покоряясь сну.

Ночь бывала чем-то похожа на день, даже казалась краше дня.

Но все это было и было когда-то… А сейчас люди если и ждут ночи, то разве потому, что ночью реже бомбят самолеты: если и смотрят в небо, то лишь тогда, когда слышен их угрожающий гул.

Сегодня ночь обещала быть спокойной, и Нине хотелось раскрыть окно, выходящее в сад, подышать свежим воздухом. Но, увы, в городе затемнение, приказано маскировать свет, чтобы нигде и щелочка не светилась.

Можно бы и погасить лампу: Ляля и Толя спят, бабуся с дедушкой тоже собираются. Но пора написать матери письмо, а днем для этого времени не будет.

Нина поставила точку и задумалась: оставить ли слова насчет эвакуации или вычеркнуть? Лучше все-таки оставить. Пусть мама знает, что город постепенно эвакуируется. Возможно, и они вынуждены будут куда-нибудь податься. Фронт приближается, люди уезжают если не в глубокий тыл, то в удаленные от железной дороги, глухие села. Если придется куда-нибудь выехать и связь оборвется, пусть мама думает, что они эвакуировались.

Размышляя обо всем этом, Нина все же никак не предполагала, что придется когда-либо оставить дедовское жилье. Уж кому-кому, а им выезжать из города особенно трудно. Бабуся и дед слишком стары, Толя и Ляля больно малы.

Но случилось так, что и они тронулись в путь-дорогу.

Фронт неожиданно быстро приблизился к Щорсу, и бомбовые удары с воздуха стали такими частыми, что началось повальное бегство из города. Уезжали кто как мог и на чем мог.

Иван Михайлович все еще не решался оставить родное гнездо. Водворил внуков и старуху в погреб: надеялся, что минет как-нибудь эта лихая година. Когда же артиллерия стала обстреливать не только железнодорожную станцию, но и городские кварталы и им, жившим около церкви, пришлось по-настоящему испытать, что такое близкие разрывы тяжелых снарядов, Иван Михайлович всерьез призадумался над тем, куда и как увезти семью.

— У нас ведь есть друзья в Рудне, — разрешила его сомнения Лидия Леопольдовна. — Найди подводу, возьмем с собой самое необходимое и выедем хотя бы на несколько дней.

— Да где ты возьмешь ее, подводу? — сердился Иван Михайлович, но все же ходил в город, расспрашивал, допытывался и нашел наконец человека, согласившегося отвезти их в Рудню.

Решили ехать под вечер, когда садилось солнце, в надежде, что ночью будет безопасней — обойдется без налетов авиации и бомбежек.

Но, как сказала бабуся, такими «умниками» оказались не только они.

По направлению на Рудню двигалось множество народа. Кое-кто на подводах, а большинство пешком, толкая впереди себя тачки с пожитками. Взяли в руки дышло с поперечной перекладиной и давай бог ноги! Пыльная проселочная дорога забита беженцами. Одни увязают в песке, другие объезжают их и загораживают проезд. И каждому не терпится, каждому хочется поскорее. Крики, ссоры, препирательства, слезы…

Сагайдакам тоже пришлось остановиться, и не раз. Но то были мелкие неприятности. А вот где-то поблизости от Рудни их возница зазевался и попал передним колесом в яму. Лидию Леопольдовну сильно качнуло, и она вместе с Лялей и узлами домашнего скарба вывалилась на обочину дороги. Иван Михайлович гневно напустился на возницу, а Нина с Толей кинулись поднимать бабушку и Лялю. Они, как и дед, всю дорогу шли за возом, подгоняя бабушкину козу Белку, которая со страху то упиралась, как ослица, то шарахалась в сторону.

Стали поднимать воз с помощью срубленной сосенки. Тут, в довершение всех бед, на дороге появилась автомашина и, подъехав едва не впритык, засигналила. Коза дернулась и оторвалась от подводы, задрала хвост да как рванула в лес! Дед за ней, Нина вслед, но где им догнать ошалелую животину!

Иван Михайлович вскоре запыхался и отстал. Кричит где-то сзади, клянет и бабу и козу. А Нина бежит, зовет, не спускает с Белки глаз. И не только потому, что она их с Толей любимица, что жаль будет, если пропадет: ведь на молоко Белки большая и, пожалуй, единственная надежда в эвакуации. Взрослые да и они с Толей как-нибудь перебьются с едой, но чем кормить Лялю, если Белку загрызут волки или уведут чужие люди?

Выбежав на лесную полянку, Белка вдруг остановилась.

— Белочка, хорошая моя, ну куда ты? — упрашивала Нина, словно коза могла понять ее. — Не бойся меня, я ведь тебе хлеба и сахару дам, иди сюда, слышишь?

Коза увидела свою кормилицу, заблеяла и пошла навстречу девочке. Ухватив за веревку, Нина притянула к себе Белку, обняла, гладила, успокаивала ее. А когда увидела, что коза присмирела и не боится ее, Нина выпрямилась и попыталась сориентироваться, далеко ли поляна от проезжей дороги. Лишь сейчас она заметила, что начало темнеть, и заволновалась: не заблудиться бы в неизвестном лесу.

Вдруг ей показалось, что совсем близко послышался голос деда.

— Я здесь, дедушка! — крикнула Нина так радостно и громко, что эхо разнесло ее слова по всему лесу и, наверно, услышали их не только Иван Михайлович, искавший внучку в лесу, но и Лидия Леопольдовна с Толей, оставшиеся на дороге возле подводы.

В Рудню рассчитывали приехать в сумерки, а пришлось стучаться к друзьям поздно ночью. Единственным утешением и наградой за все пережитое в дороге было то, что подруга бабушки Оксана Конек приняла Сагайдаков радушно и приветливо. Она так заботливо устраивала гостей на ночлег, что у них сразу отлегло от сердца, спокойнее стало на душе.

Видно, на всю жизнь запомнила Оксана, как много лет тому назад Лидия Леопольдовна выручила ее из беды. Тепло и благодарно любила она свою старую подругу и теперь всячески старалась, чтобы она, и дед, и внуки чувствовали себя как дома.

III

Фронтовые дороги прошли мимо Рудни, но здесь уже знали, что Щорс захвачен немцами, войска оккупантов продвинулись далеко на восток, и только бойцы, попавшие в окружение, иногда сталкиваются с ними на лесных тропах, напоминая о себе короткой, временами сильной стрельбой.

Люди прислушивались и надеялись: может, не правда, что немцы так далеко ушли на восток, может, наши скоро вернутся?..

Но они не возвращались. И день, и второй, и третий. А потом в Рудню вошли немцы. Пришли и посеяли страх, убили надежду.

Лидия Леопольдовна и Иван Михайлович как потерянные слонялись из угла в угол, не знали, чем заняться, куда себя деть.

— Что будем делать, старая? — спрашивал Иван Михайлович.

— А что нам остается делать. Давай вернемся домой. Нелегко будет прожить в городе с тремя детьми, но там все-таки своя хата да и вещи припрятаны. Какие ни есть, а все же пригодятся…

— А что, если немцы сожгли или разрушили дом? — возразил Иван Михайлович. — В городе шли бои, бомбили его, да и горел он, говорят люди.

— Може, правда, — вмешалась в разговор Оксана. — Что, если немцы сожгли хату или в нее попала бомба? Где вы будете тогда жить? Если уж надумали ехать домой, то пусть сперва отправляется Иван Михайлович. Разузнает, что и как, а потом и за вами приедет. А если, борони боже, дом разбит, то и ехать незачем, живите у нас.

Лидия Леопольдовна нашла совет Оксаны дельным. Иван Михайлович хотя и промолчал, но, видимо, был с ней согласен.

Утром он ушел искать попутную подводу.

Через два дня после отъезда Ивана Михайловича Лидия Леопольдовна стала беспокоиться. Хотя дорога из Рудни не такая уж важная, чтобы по ней двигались немецкие войска, но кто его знает, как оно обошлось там. Может, наткнулся дед на немцев, и те приняли его за партизана. В такое время все возможно.

На четвертый день не знали уж, что и думать. То была суббота, и Нина уговорила бабушку, чтобы та позволила ей выйти за околицу села. Глядишь, кто-нибудь едет и подвезет ее в город… Или, по крайней мере, встретятся люди, идущие туда, и возьмут ее с собой.

К счастью, ни подводы, ни попутчиков Нина не встретила, а на другой день, в воскресенье, вернулся Иван Михайлович.

Вести он привез более или менее утешительные: хата цела, можно возвращаться домой. Правда, когда Нина спросила: «А как же город? Что там слышно?» — дед помрачнел и сказал:

— Про город, внучка, не спрашивай. Приедешь — сама увидишь.

И она вскоре увидела его, родной свой город. Он лежал, приткнувшись к берегу речки, притихший, печальный, потемневший, словно на дворе не сентябрь — пора сбора румяных яблок, время осеннего буйства красок, а ноябрь или март, когда моросят надоедливые дожди и город становится грязным, неприветливым. Повсюду чернели пожарища и развалины, глубокие воронки в садах и на дорогах. Необычная, гнетущая тишина навевала уныние.

— Как грустно теперь в городе, — задумчиво сказала Нина.

— Скорбно людям, скорбно и городу, — отозвалась Лидия Леопольдовна. — И когда это было, чтобы на улицах во дворах ни души!

Толя бросил на них удивленный взгляд из-под надвинутой на брови фуражки.

— А что люди? Паровозы не гудят, потому и грустно в городе.

Нина пренебрежительно глянула на брата, словно хотела сказать: «И ты суешь свой нос, будто понимаешь, в чем дело». Но, подумав, согласилась: «В самом деле, паровозы-то молчат, оттого так тихо и грустно в городе».

Усадьба Ивана Михайловича — рядом с кладбищем, а погост, как обычно, — на окраине, и Сагайдаки надеялись проскочить к дому незамеченными.

Но их остановили. И не кто-нибудь — немцы.

Нина впервые увидела их вблизи… В Рудне она только слышала о них, а тут увидела. Один стоял около свежеотесанной будки и упорно смотрел на их подводу. Когда подъехали и по его знаку остановились, из будки вышли еще двое.

— Ком цу мир![1] — поманил пальцем тот, кто стоял первым.

Иван Михайлович несмело слез с подводы и подошел к немцу.

— Папир![2]

Старик торопливо полез в карман, вытащил паспорт. Подавая немцу, не удержался, стал объяснять, кто он, откуда, куда едет. Для большей убедительности махал руками, показывая, где живет.

Немцы, видимо, плохо понимали его, стали о чем-то переговариваться между собой. Лидия Леопольдовна увидела, что грозит опасность, и заговорила с ними по-немецки.

— О-о! Матка ист дойч?[3] — удивились немцы.

— Да, да. Я из Пруссии, — ответила бабушка.

Лидия Леопольдовна выросла и до замужества жила в окружении немцев, в приморском городишке в Латвии, потому свободно говорила по-немецки.

Постовые снова о чем-то посовещались, потом возвратили Ивану Михайловичу паспорт и велели ехать своей дорогой.

IV

После возвращения из Рудни Нина все время проводила дома, помогала бабушке по хозяйству, нянчила Лялю. Ей совсем не хотелось выходить в город, интересоваться новостями. Достаточно было того, что приносили в дом подруги и соседи.

Но в конце концов пришлось пойти на базар, а затем и в город.

Чтобы избежать встреч с немцами, Нина решила идти не по улице Ленина, где помещалась комендатура оккупантов, а пробираться к базару параллельной Песчаной улицей. Она не замощена, и немцы вряд ли ходят там. Чего ради брести им в пылище, если можно идти рядом, по улице Ленина, где тротуары выложены клинкером.

И действительно, на Песчаной она не встретила ни одного немца. Зато когда дошла до перекрестка и повернула налево, насторожилась, а потом и остановилась: неподалеку от столовой, на углу двух улиц, выходивших к пожарной башне, толпились люди, окруженные фашистскими солдатами.

Девочка инстинктивно попятилась, затем круто повернулась и бросилась бежать.

Кто-то остановил ее негромким, но властным голосом:

— Стой! Зачем бежишь? Хочешь, чтобы они тебя догнали и потянули к виселице?

Нина остановилась, растерянно оглядываясь. Тут она увидела окликнувшего ее человека, стоявшего в густых зарослях кустов.

— Иди сюда! — приказал он. — Немцы насильно сгоняют людей смотреть на казнь. А ты сама туда бежишь!

Нина совсем растерялась, робко открыла калитку в низком заборчике, за которым ветвились заросли сирени, и вошла во двор. Стала неподалеку, глядя на мужчину испуганными глазами.

— Зайди в кусты, — сказал он, на этот раз тише и мягче, — становись, смотри и запоминай.

— А что там? — подала наконец голос Нина.

— Страшное дело, дочка, детей будут вешать!

— О-ой!

Нине хотелось спросить, что за ребята, чьи они, за что их казнят, но не могла вымолвить ни слова. Мужчина все понял сам.

— Кто его знает, — вздохнул он, — чьи это дети. Поймали в лесу, объявили партизанами, и вот…

Со стороны пожарной башни донесся шум; можно было различить чьи-то крики, плач.

— Они уже там. Привели, — сказал мужчина.

Нина почувствовала, что вся дрожит: ее охватил такой ужас, что она готова была расплакаться от страха и отчаяния.

— Я пойду домой, — всхлипнула она.

— Не смей, говорю! — сурово остановил ее мужчина. — Жить тебе надоело, что ли? Закончится все это, люди начнут расходиться, и ты пойдешь со всеми.

— Немцев, дяденька, на Песчаной нет.

— Если побежишь — найдутся!

Мужчина выглядывал из кустов, пытался рассмотреть, что происходит около башни, а Нина, опустив голову, даже боялась смотреть в ту сторону.

«Как же так? — горестно и тревожно билась мысль. — Как так можно? Ни за что ни про что казнить детей! Поймали в лесу — и уже партизаны. Ведь так и нас могли задержать при возвращении из Рудни, объявить партизанами. Какой ужас!.. Что же это делается? Что делается!»

На площади шум и плач вдруг затихли. Она услышала отрывистый, угрожающий голос, вколачивавший на чужом языке в наступившую тишину какие-то металлические, острые слова. И вслед за тем, как выстрел, раздался пронзительный детский крик:

— Дяденька! За что вы нас? Мы ни в чем не виновны!

Нина, не обращая внимания на предостережения незнакомого мужчины, продолжавшего стоять в кустах, отчаянно закричала и побежала со двора на улицу, домой.

Она не оборачивалась, не смотрела по сторонам, не думала, что могут повстречаться немцы, что на нее обратят внимание и задержат… Бежала, пока несли ноги, пока хватило духу.

V

Лидия Леопольдовна не раз уже пыталась подбодрить внучку, развеять ее мрачное настроение. Но все безуспешно.

— Что-то неладное творится с нашей Ниной, — сказала она Ивану Михайловичу. — Пока возится с Лялей да работает по хозяйству, еще ничего, а только присядет — сразу пригорюнится. И плохо ест. Боюсь, как бы не захворала внучка.

— Теперь все такие невеселые, — утешал Лидию Леопольдовну дед.

— Все, да не так. Разве ты не видишь, как она напугана?

— А поди-ка сюда, дивчинка, — как-то позвал старик внучку из соседней комнаты.

Нина вошла, стала у порога.

Иван Михайлович задержал на ней взгляд, минуту помедлил и спросил:

— Скажи мне, внученька, чего это ты последнее время сама на себя не похожа?

— Чем не похожа?

— Всегда печальная, невеселая, будто это не ты, а тень твоя.

Нина молчала.

— Напугалась тогда, когда казнили детей? Может, тебе снятся повешенные?

— Да нет, не снятся, а из головы не идут.

— А ты не думай об этом.

— Как же не думать?

— Очень просто: возьми да прогони навязчивые мысли.

— А если я не могу? — сквозь слезы проговорила девочка.

— Плохо, коли так. Время настало жестокое. Нельзя распускать нюни. Нужно быть мужественной. Иль забыла, что ты дочь партизана?

Нина подняла голову, пристально взглянула на деда, будто услышала что-то новое, необыкновенное. Но, ничего не сказав, снова потупила взор.

— Оккупация только началась, — продолжал Иван Михайлович. — Чего другого, а виселиц навидаемся. Не впервые встречаюсь я с немцами, знаю их повадки еще по восемнадцатому году. Уж они-то умеют распоясаться да полютовать на чужой земле.

Он смолк, задумался, то ли вспоминая прошлое, то ли ожидая, что скажет Нина.

— Ты поняла меня, внучка? — спросил он наконец.

— Да, поняла, — быстро ответила девушка.

— Так вот, возьми себя в руки, держись крепко, не принимай так близко к сердцу все, что увидишь и услышишь, а то ненадолго тебя хватит.

Разговор происходил в субботу, а через день, в понедельник, словно в подтверждение слов Ивана Михайловича, фашисты учинили в городе новое злодеяние. Приказали всем евреям — мужчинам — явиться с лопатами на работу, вывели их в лес и там расстреляли всех до единого, заставив перед тем выкопать для себя яму.

Лидия Леопольдовна всячески старалась оградить внучку от разговоров об этом чудовищном преступлении. Строго наказала Ивану Михайловичу не проговориться часом, предупредила соседей, знакомых. Но созданная вокруг Нины стена потаенности оказалась весьма зыбкой. Страшную новость на другой же день принес в дом Толя.

К удивлению Лидии Леопольдовны, Нина спокойно, во всяком случае внешне спокойно, выслушала брата. Она была поражена, но не испугалась, не ужаснулась, как в тот трагический день на Песчаной улице.

Расспросив Толю о происшедшей в лесу расправе, девушка побежала к деду, работавшему на огороде.

— Вы слышали, дедушка? — как-то очень тихо и напряженно спросила Нина. — Немцы расстреляли в лесу много людей.

— Кто тебе сказал? — не сразу откликнулся Иван Михайлович.

— Толя. Он был на улице и слышал, как женщины говорили об этом у колонки. Да и от ребят слышал… Что же теперь будет? Неужели никто не отомстит немцам за такое злодейство?

— Не знаю, — задумчиво ответил Иван Михайлович, — люди еще растеряны, не пришли в себя. А вот когда опомнится народ, тогда берегись фашисты! Загорится у них земля под ногами, дым столбом пойдет почище чем в восемнадцатом.

— Дедушка, — подсела к нему Нина, — расскажите, что тогда было в нашем городе, как боролись против немцев. Вы же многое знаете.

— Знать-то знаю, а рассказывать не мастак. Да и давно это было, разве все упомнишь?

— А вы вспомните…

Ей так хотелось услышать от деда увлекательный рассказ о героических подвигах партизан. Но Иван Михайлович был скуп на слова, рассказал только, как немцы вступили в Сновск и как потом формировалась дивизия Красной Армии под командованием Щорса.

Не то, не то хотелось ей услышать. Рассказанное дедом она знала из школьных уроков истории. В родном ее городе жил Щорс, он командовал первой украинской советской дивизией, освобождавшей Украину от немцев и петлюровцев. В тот год, когда она с родителями переехала в Сновск, об этом много говорили. Городу тогда и присвоили имя Щорса. Но какой была эта борьба, кто ее герои? Что они делали? Да, вот именно, что они делали, как собрались воедино, чтобы ударить по врагу, прогнать немцев с Украины, отомстить за погибших товарищей?

Слышала Нина как-то от ребят в школе, что о борьбе черниговских партизан против немцев в годы гражданской войны написаны книги, а читать их не довелось.

Кто же говорил ей об этих книгах, силится вспомнить Нина, как они называются?

Ее размышления прервала Ольга Осиповна, пришедшая проведать стариков и ребят.

Улучив момент, Нина спросила тетку, не знает ли она, какие книги написаны о борьбе против немецких оккупантов в восемнадцатом году.

— Много книг написано, — улыбнулась Ольга Осиповна.

— Таких, в которых рассказывается о Щорсе, о борьбе черниговских партизан?

— Всех сейчас не припомню, но, кажется, об этом есть в романе «Десну перешли батальоны» Алексея Десняка и еще в книге «Путь на Киев» Семена Скляренко.

— Вроде бы о книжке Десняка мне и рассказывал кто-то из ребят, да не припомню кто… Тетя Оля, вы не могли бы достать мне эту книжку?

— Я спрошу у знакомых, — пообещала Ольга Осиповна.

На другой день роман «Десну перешли батальоны» был в руках у Нины.

— Только никому не показывай, — предупредила Ольга Осиповна. — Хотя здесь и описаны давние события, но немцам не понравится любая книга о борьбе украинского народа против оккупантов.

Покормив и уложив Лялю спать, Нина забралась в крохотную каморку, куда редко заглядывали домашние, и углубилась в чтение. Она не отрывалась от книжки до вечера и потом, наскоро поужинав, сидела над ней до тех пор, пока не дочитала до конца. Роман приковал ее внимание, увлек живыми рассказами о людях, которые жили и боролись против немцев в восемнадцатом году близко от города Сновска, совсем рядом, в селе Боровичах.

VI

Зима 1941—1942 года выдалась лютая. В декабре разгулялись пронизывающие холодные ветры, били в лицо мелким колючим снегом.

В такую-то непогоду зашел к Ивану Михайловичу нежданный гость, Василий Григорьевич Анапрейчик, муж подруги Ларисы Ивановны. Еще перед войной он вместе с семьей переехал в Киев, и потому его появление в Щорсе удивило Ивана Михайловича.

— Из окружения или из концлагеря к нам? — холодно поинтересовался дед.

— Из окружения.

— А жена в Киеве или эвакуировалась?

— Не знаю, хочу пробраться туда, да опасаюсь без документов. Киев не Щорс, там без документов не повернешься.

— Конечно, — согласился старик и замолчал.

Анапрейчик немного выждал, затем сказал:

— Мне говорили, что незадолго до войны Лариса Ивановна серьезно захворала и выехала в Ленинград на лечение. Что, она там и осталась?

— В том-то и дело, что не знаем, как она там, да и там ли вообще. Может, вывезли куда-нибудь…

— А из больницы она писала вам?

— А как же, писала.

— И когда было последнее письмо?

— В конце августа.

— Тогда вряд ли вывезли. В конце августа немцы прорвались к Шлиссельбургу и завершили окружение Ленинграда.

В комнате наступила долгая, гнетущая тишина.

Нина взглянула в окно и, увидев знакомую фигуру, подошла к дверям.

— Тетя Оля идет, — сказала она, обращаясь к домашним и гостю.

Ольга Осиповна вошла раскрасневшаяся от мороза, возбужденная.

— Здоровеньки булы!

— Здравствуйте! — прогудел среди общих приветствий густой бас Анапрейчика.

— О-о! Кого я вижу! — обрадовалась Ольга Осиповна. — Василий Григорьевич, какими судьбами?

— Трудными судьбами, милая Ольга Осиповна. — Анапрейчик поднялся и шагнул ей навстречу.

Нине показалось, что он тоже обрадовался этой встрече, как-то даже особенно обрадовался.

— А вы, я вижу, не горюете, бодры, веселы, — сказал Анапрейчик, улыбаясь.

— А что даст нам кручина. Грустью обуха не перешибешь.

— Да, конечно…

Ни Иван Михайлович, ни Лидия Леопольдовна не поддерживали беседы.

Ольга Осиповна заметила:

— Что это вы все так приуныли? Не вы ли, Василий Григорьевич, принесли такое настроение в дом?

— Да… — отозвался Анапрейчик. — Вспомнили мы Ларису Ивановну и загрустили…

— Ой, горе горькое, — зябко кутаясь в платок, заохала Лидия Леопольдовна, — такое несчастье свалилось на нашу голову. Как она там, бедная, перенесет все это? Если бы хоть здорова была, устроилась бы на работу, как-нибудь прожила бы. А так… подумать страшно, чужие люди, чужая сторона.

— Она ведь не одна, — успокаивала стариков Ольга Осиповна, — и Вадим Иванович там, и семья его.

— Вадим на фронте, а семье его, наверно, не до Ларисы сейчас.

— Что Ляля, спит? — спросила Ольга Осиповна.

— Сначала капризничала, а потом поплакала и заснула.

— А я гостинец ей принесла. — Ольга Осиповна вынула из кармана и положила на стол пакетик сахара.

— Спасибо. Вот обрадуется малышка, ведь она у нас сластена!

Лидия Леопольдовна подошла к буфету и положила туда подарок.

— Где вы раздобыли такое лакомство? — спросил Иван Михайлович.

— Я ведь теперь при деле, паек немецкий получаю.

— Правда? И где же вы устроились?

— В больнице.

— Вы хотите сказать, в немецком госпитале?

— Ну, пусть будет в госпитале.

— А кем?

— Не начальником, конечно, санитаркой работаю. Все польза для себя и для семьи.

Нине сперва показалось, что тетя Оля и Анапрейчик говорят между собой какими-то намеками, но потом решила, что ей только показалось, потому что разговор продолжался самым обычным образом о работе, хлебе, пайке, дают ли сигареты, крупу, соль.

— А вы не знаете, — спросил Анапрейчик, — какие слухи ходят по городу?

— Какие?

— Говорят, наши разбили немцев под Москвой и двигаются на запад.

— Правда? — обрадовалась Ольга Осиповна.

— Чему вы так радуетесь? — тихо сказал Анапрейчик. — Придут наши сюда и спросят, что вы тут делали при немцах. Ведь вы кандидат партии.

Ольга смутилась:

— Я женщина, что с меня спрашивать. А вот вас наверняка спросят, как вы попали в окружение, почему остались в городе и не пробирались к своим.

— Правильно, Ольга Осиповна, — поддержал ее Иван Михайлович, — нашел ты, Василь Григорьевич, кого попрекать. Она женщина, на ее слабых плечах старые родители, да и нашим детям она помогает.

— Да я ничего такого не говорю, — как бы оправдываясь, пробормотал Анапрейчик.

— Как это — ничего? Мы что, по-твоему, не понимаем, к чему ты клонишь?

— Иван, — вмешалась Лидия Леопольдовна, — ну что ты, ей-богу, взъелся? Кто так обращается с гостем?

— А зачем он такое говорит об Ольге Осиповне?

— Да ничего особенного он не говорит, а только предостерегает.

— То-то и оно, что предостерегает. Ты нигде не бываешь, ничего не слышишь, вот тебе и невдомек. А я уж наслушался таких патриотов. Подумали бы лучше о том, кто пустил сюда немцев. Разбежались, как зайцы, по лесам, а теперь еще попрекают и даже угрожают, если кто заикнется о работе.

— Похоже, будто и вы собираетесь к немцам на службу? — вопросительно глядя на Ивана Михайловича, спросил Анапрейчик.

— Собираюсь. А ты как думал? Три сына и зять где-то воюют, довоевались до того, что бросили на произвол судьбы и нас, стариков, и трех малолетних детей. Пять ртов в доме. Что же они, по-твоему, божьим духом жить будут?

— Ясно…

— Что ясно? — сердито спросил Иван Михайлович.

— Дело ясное, что дело темное, — отшутился Анапрейчик и стал собираться уходить.

— Вы идете? — обратился он к Ольге Осиповне. — Надеюсь, вы не рассердились на меня, как Иван Михайлович?

— Чего мне на вас сердиться! — усмехнулась Ольга Осиповна. — Но выходить отсюда нам вместе, вероятно, не следует. Люди теперь зоркие, могут бог знает что подумать.

— И то правда. Но я вас все-таки подожду: есть один деликатный вопрос.

Попрощавшись со всеми, Анапрейчик направился к двери.

Нина вышла проводить его.

— Дядя Вася, — задержалась она в сенях дома, — вы, пожалуйста, не сердитесь на дедушку.

— Да бог с ним, чего мне на него сердиться. Ему самому нелегко.

— Да, да. Мучается он сейчас: идти на работу или не идти? А тут еще и вы поддали жару.

— Ах вот оно что! Ну, ну, пусть еще подумает, это не мешает, никуда не денешься.

Анапрейчик направился было к выходу, но Нина снова задержала его.

— Скажите, дядя Вася. Правда, что немцев разбили под Москвой, или это только слухи, как вы думаете?

— А почему тебя это интересует?

— А как же! Если наши и вправду будут так наступать, может статься, через месяц-полтора отобьют Ленинград. А там ведь моя мама…

— Ну, так я скажу тебе больше, чем другим. Говорят, будто наши наголову разгромили под Москвой пятьдесят немецких дивизий. Я думаю, что вскоре от Ленинграда фашистов погонят.

— Боже мой! Быстрей бы только!

— Можешь быть уверена. Так оно и будет… Ну, бывай здорова!

VII

Лидия Леопольдовна сегодня прихворнула. Донимала боль в пояснице. За картофелем в погреб полез дед. Долго возился, глухо кашлял, ворчал. Потом вылез наверх и зло накинулся на жену и внучку:

— Вы почему молчите? Картошки-то у нас кот наплакал. На исходе вся.

— Да я же говорила тебе, — простонала Лидия Леопольдовна.

Иван Михайлович, насупясь, помолчал.

— Что же будем делать, старая? Что будем есть, когда кончится картошка?

— Не знаю. Люди ходят по селам, меняют вещи.

— Не надежное это дело. Стары мы с тобой, чтобы мыкаться по дорогам, дразнить деревенских собак. А потом, надолго ли хватит наших вещей? Может, поискать все-таки работу? И деньги будут, и паек.

— А что люди скажут?

— А что люди? Их добрым словом сыт не будешь.

— Зато стыда нахлебаемся вдосталь.

— А-а, — отмахнулся дед, — о чем ты говоришь?

Нина не удержалась.

— Дидусь, а может, недолго продержатся оккупанты? Наши ведь вправду наступают.

— Как бы не так, — язвительно заметил дед, — наступают, да не в ту сторону.

— Почему не в ту? — возразила Нина. — Наша армия под Москвой пятьдесят немецких дивизий разбила и идет без остановки на запад.

— Кто это тебе сказал?

— На улице слышала.

— Все это враки. Если бы под Москвой в самом деле такую силу разгромили, мы бы уже почувствовали это. Да, вишь, не чувствуем почему-то.

Нина задумалась: может быть, дедушка прав? Если бы дело обстояло так, как говорил Анапрейчик, фронт уже придвинулся бы к Щорсу. Но ничто не говорит о его близости. В городе какая-то тяжкая, затаившаяся тишина.

Выпив чаю, Иван Михайлович отправился в город, но вскоре вернулся и стал копаться в каких-то бумажках в письменном столе. Потом снова ушел. Пока Нина хлопотала по хозяйству и ухаживала за больной бабушкой, дед несколько раз куда-то уходил. Нина, конечно, не допытывалась, куда и зачем он ходит: мало ли у него забот. Но когда он вечером пришел под хмельком, сразу догадалась, что это неспроста.

Лидия Леопольдовна тут же накинулась на деда:

— Ты что, совсем с ума спятил?

— Ч-ш-ш. Молчок, молчок, старуха.

— Да как я могу молчать! — разгневалась Лидия Леопольдовна. — У тебя язва желудка. Ты что, погубить себя хочешь?

— Не сердись, Лида. Есть причина.

— Пропади они пропадом, твои причины, если ты должен из-за них пить эту гадость, травить себя!

— Не правда, не правда, — с удивительным спокойствием возразил дед. — Самогон был первый сорт. Чистый, как спирт. А спирт, сама знаешь, даже желудочным больным пить рекомендуется.

— Детей постыдись, старый дурень. Да подумай, что будет с ними, если кого из нас не станет.

— Говорю тебе: была на то причина. Работу нашел, потому и выпил.

Лидия Леопольдовна, Нина, даже Толя изумленно глядели на деда.

— Что вы уставились на меня? — взъерошился старик. — Не верите?

— Да нет, почему же… — Лидия Леопольдовна пожала плечами. — Верим… Как же не верить, если ты такой веселый.

— А вот Нина не верит, — кивнул дед на внучку. — Гляди, как она смотрит на меня.

— Да отцепись ты от ребенка! — уже с раздражением прикрикнула на мужа Лидия Леопольдовна.

Но Иван Михайлович не обращал внимания на недовольство жены и продолжал:

— Правду я говорю, Нина? Ты не веришь, что я устроился на работу?

— Не хочется верить, дидусь, — ответила Нина тихо, словно стыдясь за деда, и опустила глаза.

— А что делать? Есть-то надо.

— Живут же люди, и мы как-нибудь прожили бы.

— Люди? Люди разные бывают и живут по-разному.

Дед помолчал. Потом посмотрел на Нину как-то совсем по-другому, будто протрезвевшими глазами.

— Не думай, что дед твой пошел к немцам директором банка, устроился я всего-навсего сторожем в банке. Ты удовлетворена этим?

Нина ничего не ответила. Быстро накинула пальтишко и, повязав платок, вышла из дому.

VIII

Зима и впрямь разгулялась. На смену ветрам и вьюгам приходили трескучие морозы, на смену морозам — метели, да такие, что и носа не высунешь на улицу.

Нина вышла было во двор, но в лицо ей ударил колючий снег, и она рывком прикрыла двери. «А как же дедушка, — думает она, — в такую непогоду, в метель и холод, должен идти на работу? И стар и немощен. Какой из него работник? Пропадет ведь, простудится, заболеет. Что тогда? И жаль, до слез жаль дедушку, и обидно. Нетрудно понять, о чем говорят люди, поглядывая в его сторону… Надо поскорее нанести дров да протопить печь. Хоть в доме будет тепло, когда дед вернется с работы. А вернется, как всегда, сердитый. Попробуй не угоди в такую минуту».

Нина открывает двери и ныряет в метель, как в крутящуюся ледяную волну. Быстро подбегает к сарайчику, но у двери такой сугроб — без лопаты к дровам не доберешься. Она идет назад, хочет взять в сенях лопату и вдруг у порога дома сталкивается с тоненькой фигуркой девочки, запорошенной снегом, съежившейся от холода.

— Клара? — Нина обняла за плечи свою подружку и повела ее в дом.

Но Клара вдруг остановилась.

— Не знаю, можно ли мне к вам?

— Да что с тобой, Кларочка? В чем дело?

— У вас дома только свои? Нет ли кого постороннего?

— Никого, никого. Да что случилось?

— Беда у нас, Нина. Немцы и полицаи сгоняют к городской управе всех евреев — и женщин и детей. Мне удалось сбежать, а маму забрали. Думала, думала, куда деваться, и решила прибежать к вам, А сейчас не знаю, можно ли? Примете ли?

— Да боже мой, о чем ты говоришь? Как ты можешь сомневаться? Заходи!

— Ты спроси сперва бабушку и дедушку. Ведь они хозяева в доме.

— Да заходи быстрей! — Нина толкнула Клару в раскрытые двери. — Будешь тут болтать, пока кто-нибудь подслушает.

В сенях Нина отряхнула с нее снег и решительно сказала:

— Иди в дом и пока никому ни слова. Я внесу дрова, тогда поговорим.

Она не задержалась во дворе. Быстро разбросала снег, набрала дров и, прикрыв сарайчик, побежала в хату.

Клара сидела на краешке стула не раздеваясь, будто забежала на минутку.

— Почему ты не раздеваешься?

Нина положила около печи дрова, подошла и начала снимать с девушки платок, пальто.

Клара стесненно молчала. Поведение ее было столь необычным, что привлекло внимание Лидии Леопольдовны. Старушка сразу почуяла что-то неладное. Ведь Клара в их доме частый гость, она любимая подружка Нины, и зачем ей стесняться, тем более бояться.

— Что с тобою, Клара? — ласково спросила Лидия Леопольдовна. — Пришла в такую метель и уже спешишь уходить, даже раздеться не хочешь?

— Бабуся, она никуда не спешит, — ответила за гостью Нина. — У нее к вам важное дело.

— Ко мне? — переспросила старушка.

Девушка подняла на Лидию Леопольдовну печальные глаза, губы ее задрожали, лицо исказилось, из глаз покатились крупные слезы.

— Толя, — Лидия Леопольдовна обернулась к внуку, — пойди, детка, в спальню да последи, чтобы Ляля не вывалилась из коляски.

И, едва Толя вышел, спросила:

— Что с тобой, девочка? Почему ты плачешь?

— Беда у них, бабуся, — объяснила Нина. — Всех евреев сгоняют к управе. Клара убежала, а маму ее туда погнали немцы.

Лидия Леопольдовна только сейчас начала понимать, что происходит.

— Ой, горюшко! И что же говорят? Зачем в такую непогоду сгоняют людей?

— Не знаю, — всхлипывала Клара, — не только взрослых, но и детей сгоняют. Велят брать с собой ценные вещи, собираются вывозить куда-то. Мама шепнула мне, чтобы я спряталась и убежала…

— Бабуся, пусть Клара побудет пока у нас, может, удастся разузнать, где ее мама и что с нею.

Лидия Леопольдовна ответила не сразу. Она о чем-то думала, потом спросила Клару:

— Тебя кто-нибудь видел, когда ты шла к нам?

— Да кто сейчас увидит? — вместо подружки отозвалась Нина. — Вьюга на улице такая, что и собаки не увидишь.

— Я не тебя спрашиваю! — строго сказала Лидия Леопольдовна. — Ведь не ты, а Клара шла по улице, и она лучше знает, видел ее кто-нибудь, когда она входила к нам во двор, или нет.

— Нет, бабушка, — сквозь слезы ответила Клара, — на улице никого не было, меня никто не видел.

— Вот и хорошо, — обрадовалась Лидия Леопольдовна, — живи пока у нас. Если зайдет кто чужой, прячься в ту комнату, где Ляля. До тех пор пока не разузнаем, что и как, на глаза посторонним не показывайся.

— Спасибо, бабуся. — Клара разрыдалась: худенькие плечи ее задрожали, она закрыла лицо руками.

Лидия Леопольдовна велела Нине уложить девочку в постель и напоить горячим чаем. Как раз в это время пришел Иван Михайлович. Нина занялась дровами, стала растапливать печь.

Иван Михайлович почувствовал в доме неладное.

— Случилось что? — Он настороженно посмотрел на Клару.

— Несчастье у девочки, — объяснила Лидия Леопольдовна. — Мать ее забрали немцы.

— Как еврейку забрали или еще за что-нибудь?

— Как еврейку. Не только женщин, но и детей сгоняют к управе. И не с лопатами, а с ценными вещами.

— Тебя отпустили или сбежала? — спросил Иван Михайлович.

— Мама сказала, чтобы я спряталась и убежала, — робко ответила девушка. — Как только услышала крики на улице, так и велела спрятаться. А потом, когда стихло, я убежала к вам.

Дед прошелся по комнате. Потом остановился возле Клары, положил тяжелую руку на ее маленькую пышноволосую голову.

— Ну ничего, не бойся, девонька. Побудешь пока у нас, а там посмотрим, как дело обернется. Отец твой украинец; может, тебя и искать не будут. Не убивайся. Будем надеяться, что и с тобой и с мамой все образуется.

Лидии Леопольдовне показалось, что дед что-то знает о событиях в городе и, когда девушки ушли в другую комнату, спросила шепотом:

— А что там затевают немцы с евреями, зачем сгоняют их?

— Откуда мне знать — зачем?

— Мне показалось, что ты знаешь.

— Ничего я не знаю, просто догадываюсь. Раз сгоняют евреев, да еще с ценными вещами, только ребенок может поверить, что их отпустят.

— Но ведь собирают с детьми. Неужто и детей ждет та же доля, что и взрослых?

— А на пожарной башне кого вешали, не детей разве?

— О боже! Да как же так можно…

Иван Михайлович ничего не ответил.

— Что будет с Кларой? Боже мой, что будет? — Лидия Леопольдовна не могла успокоиться.

— Не знаю. Ты лучше подумай, что будет с нами, если немцы узнают, где она сейчас.

Лидия Леопольдовна испуганно посмотрела на мужа.

— Что ты этим хочешь сказать?

— То, что слышишь. По головке не погладят.

— По-твоему, мы должны выпроводить ее?

— Не говори глупостей! — резко оборвал ее Иван Михайлович. — Не выпроваживать, а сберечь нужно девочку. Но не так, как ты бережешь. Захожу в дом, а они хоть бы бровью повели. Сидят, нюни распустили. А если бы это был не я, а кто-то чужой?

— Мы видели тебя в окно, — оправдывалась Лидия Леопольдовна.

— «Видели, видели»! — сердито пробурчал Иван Михайлович. — За такую неосторожность можно так поплатиться, жинка. Не забывай: дети у нас. Долго ли им проговориться.

— За Нину можешь быть спокоен, а Толя ведь не знает, что произошло.

— А нужно, чтобы знал! Чего ты на меня так смотришь? Будет знать, чем это пахнет, и язык придержит за зубами. Теперь такое время, что и дети умеют быть взрослыми. Поняла?

— Что же будем делать?

— Не знаю, надо подумать.

IX

До войны этот дом был для нее приветливым и уютным. Всегда шла сюда веселая, с легким сердцем, зная, что здесь ее ждут, ей рады. Лариса Ивановна, ее учительница, очень любила Клару, голубоглазую девушку с двумя туго заплетенными косами, лучшую ученицу в классе. И Клара платила ей нежной любовью. Да разве только Клара? Весь класс любил Ларису Ивановну.

Как часто в выходные дни, особенно весной и ранней осенью, водила их Лариса Ивановна на речку, в цветущие луга и зеленые дубравы, окружавшие городок. Сколько чудесных экскурсий провела она с классом!

И всегда была с ними Нина. Хотя и была на год моложе, она дружила с девочками того класса, в котором преподавала ее мама, но больше всех любила Клару. Они постоянно бегали друг к другу, летом лазали на деревья или прятались в зеленую беседку и долго шептались о всякой всячине. Зимой катались на санках, готовились к праздникам. И как веселились на праздники! Особенно под Новый год. Сколько счастливых хлопот, шума, крика знал этот дом! Как нарядна бывала елка! Какими интересными и забавными были новогодние постановки в школе! Ими увлекались не только дети, но и взрослые — родители Нины и Клары. А как плясала Нина…

Теперь не узнать когда-то веселого дома. Тихо в нем, как в погребе, и печально. Где вы, счастливые, радостные дни? Где мама, Лариса Ивановна? Одна Нина рядом: дышит ровно, едва слышно, спит уже. А она, Клара, никак не уснет, будто и дом этот чужой, будто она впервые ночует здесь.

И на дворе обманчивая тишина. Можно подумать, что в городе воцарился наконец покой. А на самом деле плач и стой раздирают людские души. Каково сейчас тем, кого сгоняли сегодня к управе? Где они?.. Скоро ли настанет утро? Что принесет оно ей?..

Почти до рассвета не могла заснуть Клара, а потом забылась тяжелым, тревожным сном.

Проснулась она, услышав, что в сенях звякнули ведра. Может, Нина принесла воды, а может, Лидия Леопольдовна готовила корм для своей козы — любимицы Белки… Потом скрипнула дверь, и, когда Клара открыла глаза, она увидела, что Нина и бабушка уже не спят, стоят около окна и встревоженно к чему-то прислушиваются.

— Что там? — тихо спросила Клара.

— Где-то стреляют, — отозвалась Лидия Леопольдовна. — Похоже, что в лесу. Наверно, партизаны столкнулись с немецким отрядом.

Клара больше не расспрашивала. Вскочив с постели, быстро оделась и подошла к окну. Припав лицом к стеклу, смотрела на занесенную снегом улицу. Потом открыла форточку, и они втроем стали прислушиваться. За ночь метель улеглась. В белой утренней тишине отчетливо слышалась стрельба, но трудно было понять, где стреляют: на окраине города, на опушке леса или дальше, в лесу…

— Неужели партизаны? — Клара вопросительно посмотрела на Нину и Лидию Леопольдовну.

— А кто же еще? — ответила Нина. — Ведь те, что попали в окружение, ушли в глубь леса. Может быть, это парашютисты? Или наши высадили десант?

— О если бы… Если бы хоть на неделю наши выгнали отсюда немцев. Тогда спаслась бы и мама, и все другие несчастные. — Голос Клары дрожал.

Обнявшись, девушки еще крепче прильнули к окну, еще внимательнее прислушивались к стрельбе за городом. И вдруг она оборвалась. Как-то сразу, будто по команде. Затем снова прозвучало несколько одиночных выстрелов.

Подруги не отходили от окна. Стрельба больше не возобновлялась. Тихо в городе. И людей не видно. Ни во дворах, ни на улице. Как будто не утро сейчас, а поздняя ночь.

— Ни души, — тихо сказала Лидия Леопольдовна, — люди попрятались по домам.

— Хоть бы дедушка пришел, — отозвалась Клара. — Может, он знает, что это за стрельба.

Но Иван Михайлович все еще не приходил. Прошел час, второй наступил с момента, когда отзвучали последние выстрелы. Девушки стали волноваться. Встревожилась и Лидия Леопольдовна. Несколько раз, накинув платок, выходила за калитку, выглядывала на улицу и, наконец не выдержав, надела пальто и отправилась искать мужа.

Она увидела его в конце улицы и быстро пошла навстречу, готовая обрушиться на него с упреками. Но, увидев мужа вблизи, растерянно остановилась: он шел медленно, тяжело волоча ноги по глубокому и неутоптанному снегу.

— Не заболел ли ты? — испугалась Лидия Леопольдовна.

— А-а? — остановился Иван Михайлович, с трудом переводя дыхание и глядя на нее каким-то странным, остановившимся взглядом. — Заболел, говоришь? Все возможно, Лида. Все возможно… А ты куда собралась?

— Да куда же? Искать тебя иду. Ждали, ждали, а тебя все нет да нет, время-то теперь знаешь какое? Засиделся где-то?

— Да-а… засиделся… Клара, наверно, волнуется?

Лидия Леопольдовна услышала в его голосе что-то необычное, задержала на нем тревожно-испытующий взгляд:

— Да что случилось? Скажи ради бога, что произошло?

— Нет уже у Клары матери. Сирота она теперь.

— Боже мой! Как же это?

— Расстреляли их сегодня в лесу.

— Женщин?!

— И женщин и детей.

— Ой, горе-горькое! Да что же это делается на белом свете! — застонала Лидия Леопольдовна. — Что мы скажем Кларе?

— Не скули! — строго сказал дед.

— Да как же не скулить — кричать хочется. Что будет с бедной девочкой?

— Вот это меня и мучает. Ну что я ей скажу? Правду? Правда убьет девочку. А врать? Боюсь, она догадается… Ты послушай, что я надумал. Все утро слонялся по городу и нашел человека с подводой, который свезет нас в Рудню к Оксане. Подбери какие-нибудь вещички на обмен, и я поеду с Кларой. Она побудет у Оксаны как внучка ее. Это уж мы с ней обговорим там…

— Но надо же что-то сказать девочке, — тихо проговорила Лидия Леопольдовна.

— Скажем, что люди спаслись, партизаны напали на немецкий конвой, отбили арестованных и увели их в лес, — ответил Иван Михайлович.

— Да, да. Так лучше…

Старики дошли уже до своего дома.

— Погляди-ка, — кивнул Иван Михайлович на окна, — видишь, прилипли обе к окошку, только что не выскочат. Забыли, совсем забыли об осторожности.

X

Клару не пришлось долго убеждать. Она цеплялась за малейшую надежду, ждала добрых вестей и, конечно, поверила, что стрельба, которую они слышали, — это был бой партизан с немцами. Она поверила Ивану Михайловичу, потому что хотела верить в спасение матери.

Казалось, девушка успокоилась. Однако через короткое время Иван Михайлович увидел, что она, пригорюнившись, неподвижно сидит у окна и думает о чем-то. Потом вдруг встала и начала одеваться.

— Куда ты, Кларочка?

— Хочу сбегать домой, может быть, мама ищет меня, — нерешительно ответила она.

— Да что ты надумала? Ведь ее нет дома. Раз ее отбили партизаны, значит, домой она не вернется.

— Но мама ведь не знает, где я. А вдруг она пойдет меня искать?

— Послушай меня, дочка, — раздумчиво и тихо заговорил Иван Михайлович. — Никак этого не может быть, чтобы сейчас твоя мама даже близко к вашему дому подошла. Далеко она теперь, в лесу, в безопасности, с партизанами. Если ты хочешь быть вместе с мамой, я рано утром отвезу тебя в Рудню, к нашему близкому другу — тете Оксане. В деревне мы найдем возможность связаться с партизанами и переправить тебя к маме. А сейчас ты должна быть терпеливой и спокойной, никуда не бегать, на улицу не показываться ни в коем случае. Ты поняла меня, Кларочка?

— Поняла, дидусю. — Клара тяжело вздохнула…

На рассвете Иван Михайлович и Клара уехали в деревню.

На улице повалил густой снег. Окна затянули морозные узоры. Нина стала растапливать печку.

— Грустной уехала от нас Клара… — печальным голосом сказала Нина.

— Где уж ей быть веселой, — отозвалась бабушка. — Время страшное, а девочке приходится слоняться по чужим людям.

— А может, вернется еще ее мама, а, бабуся?

— Вряд ли. С того света еще никто не возвращался.

Нина словно предчувствовала этот ответ, но, услышав, испугалась.

— Почему ты так говоришь? Разве партизаны не отбили евреев, не увели их в лес? — спросила она дрожащим голосом.

— Нет, внученька, нет…

— Почему же вы не сказали об этом Кларе?

— А зачем ей говорить такое?

— Как — зачем? Должна же она знать правду!

— Горькая правда для нее хуже сладкой лжи. Будет ждать, надеяться, верить. Может, и переживет, это лихолетье. А скажешь ей правду сейчас, навряд ли хватит у нее сил перенести такой удар.

Ошеломленная страшной вестью, Нина долго смотрела на бабушку. Что же это получается?.. Значит, можно сказать неправду? И то, что партизанам удалось отбить арестованных, — это вымысел. Пусть добрый, но обман. Ну, а партизаны? Есть ли они в ближних лесах? Может, и разговоры о партизанах — утешительные выдумки. Верьте, мол, люди, что вас не бросили на произвол судьбы, что в лесах есть партизаны, которые отомстят немцам за все их злодеяния.

Кто же знает правду? Кто скажет правду? Анапрейчик? Он говорил тогда о разгроме немцев под Москвой. Не может быть, чтобы он ничего не знал о партизанах. Если они есть, он обязательно должен знать!..

На другой день, сразу после обеда, Нина пошла к родственникам Анапрейчика. Она толком не знала, что скажет, когда встретится с Василием Григорьевичем. И только оказавшись во дворе, вдруг подумала, что разговаривать придется при посторонних, и остановилась, не зная, войти в дом или вернуться. Что ответить, если спросят: зачем пришла? Разве спросить, что слышно про Ленинград? Но об этом тоже нельзя говорить при посторонних. Василий Григорьевич предупреждал…

— Нина, — окликнули ее со двора, — заходи, чего боишься, собаки у нас нет.

Это тетя Наташа, мамина приятельница. Теперь уже никуда не денешься, хочешь не хочешь, а зайти надо.

— Здравствуйте!

— Добрый день. Ты ко мне?

— Да… И к вам, и не к вам. Мне нужен Василий Григорьевич.

— Василий Григорьевич! — удивилась женщина. — Его у нас нет. Он в Киев подался к своей семье.

— Вот оно что… — разочарованно сказала девушка. — И давно?

— С неделю назад. А у тебя дело к нему?

— Да… Я слышала, что он встречался на фронте с дядей Вадимом, — как-то сразу выдумала Нина и сама удивилась своей находчивости. — Хотела спросить, не говорил ли чего дядя Вадим про маму.

— Впервые слышу, — пожала плечами женщина, — мне казалось, что он был на фронте не под Ленинградом. Да ведь Василий Григорьевич был у вас. Почему же ты тогда не спросила его о дяде Вадиме?

— А меня не было дома, когда он приходил, — быстро ответила Нина и, попрощавшись, ушла со двора.

«Чуть не влипла, вот дуреха, — ругала она себя, идя домой. — И как это я раньше не подумала, о чем говорить, если встречу Василия Григорьевича при посторонних».

Ледяной ветер вихрился ей навстречу, осыпая лицо колючими снежинками. Она то и дело низко склонялась или отворачивалась, пряча лицо от холодной, ледяной крупы.

Выйдя из переулка, где жили родственники Анапрейчика, и, повернув налево, она услышала сквозь завывание ветра словно бы кто-то позвал ее. Вгляделась. Да это сестра отчима — Ольга Осиповна!

— Куда это тебя понесло в такую непогоду? — спросила тетка, удивленно глядя на Нину.

— Ходила к Василию Григорьевичу.

— Ну и что, не застала дома?

— А вы откуда знаете?

— Я встретила его, когда он уходил из Щорса в Киев искать свою семью. А не дед ли послал тебя к Анапрейчику? — улыбнулась Ольга. — Может, велел сказать что-нибудь важное, может, не доссорился с ним до конца?

— Да нет, я сама пошла. Василий Григорьевич, когда был у нас, рассказывал о делах на фронте, и я хотела узнать, нет ли чего нового. Может быть, наша армия уже к Ленинграду подходит?

Улыбка исчезла с лица Ольги Осиповны. Она печально посмотрела на Нину.

— Пока немцы здесь, от мамы вестей ждать нечего. Что делается в Ленинграде — это нам неведомо, а вот что у нас творится…

— А что у нас творится? Мало ли тех ужасов, что успели они натворить?

— Страшные дела творятся, Ниночка.

— Значит, правда, что расстреляли в лесу женщин и детей?

— Не только их. — Ольга Осиповна оглянулась по сторонам и, склонившись к самому лицу Нины, сказала: — Позавчера фашисты сожгли в нашем районе четыре села.

— Ой! Не Рудню ли?

— Нет, не Рудню. Сожгли дотла Елино, Мостки, Млынок и Муриху. Одни черные печи торчат.

— Это все в Елинских лесах?

— Да.

— А за что?

Ольга Осиповна осмотрелась вокруг.

— Партизаны как следует насолили оккупантам. Ну, а люди из тех сел поддерживали партизан.

У Нины радостно засветились глаза.

— Вот оно как! Значит, правду говорили, в лесах есть партизаны.

— А ты что, сомневалась?

— Да как вам сказать? Ходили слухи, что в лесу партизаны помешали немцам расстрелять женщин и детей, а потом оказалось, что это не так. Погибли и женщины и дети.

Ольга Осиповна тихо сказала:

— Может статься, партизаны и не знали, что фашисты готовят такое злодейство. Впрочем, трудно судить, как это было… Может, партизаны не успели, а может, и не располагали нужными силами.

Они подходили уже к базарной площади. Оставалось повернуть за угол, пройти каких-нибудь пятьдесят шагов до дома Нины, но Ольга Осиповна, не дойдя до поворота, стала прощаться.

— Разве вы не к нам?

— Обязательно зайду. Только в другой раз. А сейчас не могу, спешу на работу. Поцелуй Лялю, пообещай, что скоро буду и принесу ей гостинец.

Она собралась было идти, но Нина снова остановила ее:

— Тетя Оля, а у вас нет еще каких-нибудь книжек почитать? Таких, какие раньше приносили?

— Поищу. Думаю, кое-что найдется.

XI

Слухи о жестокой расправе карателей над крестьянами в селах распространились по городу позже. Поэтому, когда Нина сказала деду и бабушке, что немцы сожгли в Елинских лесах четыре села, ей сразу не поверили. Лишь через несколько дней дед, вернувшись с работы, подтвердил: сожжены, оказывается, село Елино и три хутора близ него.

— И за что, господи, такая напасть на людей? — воскликнула Лидия Леопольдовна.

— За то, что помогают партизанам, — неожиданно резко ответила Нина.

— Полицаи говорят, — заметил Иван Михайлович, — что во всех этих селах перебиты и разогнаны полицейские гарнизоны, а на линии Бахмач — Гомель пущено под откос несколько эшелонов.

За этими разговорами и застала их Ольга Осиповна. Она принесла Нине книжку, а своей любимице Ляле немного сахару. Девочке год и три месяца, она уже начала ходить, с каждым днем становилась все забавней и весело лепетала. Ольга Осиповна очень любила и как могла баловала малютку.

Пока тетка здоровалась и раздевалась, Нина успела заглянуть в книжку.

— Тетя Оля, — протянула она разочарованно, — я думала, это про партизан.

— А ты почитай получше, — обернулась к ней Ольга Осиповна, — тогда и партизанские думы увидишь в ней. Давно ли читала «Кобзаря»?

— Признаться, я не все читала, лишь отдельные стихи.

— Тогда обязательно прочитай всю книжку.

Лидия Леопольдовна опасливо заговорила:

— Следует ли теперь зачитываться такими книжками? Еще зайдут, сохрани бог, немцы да найдут — не оберешься неприятностей.

— Из-за этой книжки неприятностей не будет. Это шевченковский «Кобзарь». Одна из немногих книг, которую даже немцы запретить не могут при всем желании.

Нина села за стол и принялась за чтение. Лидия Леопольдовна хлопотала по хозяйству.

— Не знаете, — спросила она через некоторое время Ольгу Осиповну, — что с теми несчастными, чьи хаты сожгли фашисты.

— Вы имеете в виду елинцев?

— Да.

— Точно не знаю. Говорят, там сейчас настоящая война.

— Где, в селах?

— Да нет. В Елинских лесах. В госпиталь столько немецких солдат навезли, раненых и обмороженных, девать некуда.

— И все оттуда?

— Оттуда. И еще из Ивановки. Есть среди них и венгры и финны. Некоторые врачи и сестры понимают по-немецки. Они и узнали из разговоров раненых солдат, что между партизанами и карателями настоящая война идет. Погибло много стариков и детей. Но и немцы партизан как огня боятся. Налетели они из леса, в один миг уничтожили половину немецкого гарнизона и опять скрылись в лесах.

— Видно, не очень боятся, — сказала Лидия Леопольдовна, — если чинят такие зверства.

— Не говорите. Недели три назад партизаны в Ивановке застукали целую роту фашистов. Убрали часовых, проникли в село и такую подняли панику, что немцы выбежали на снег в одном белье. Далеко, правда, не ушли. Там же в селе вся рота и полегла. Вырвались только одиночки. Теперь лежат у нас в госпитале обмороженные и на других страх нагоняют.

Нина забыла о книжке, слушает.

— А в Елинских лесах чем закончилось? — спросила она.

— Я не уверена, Ниночка, что там закончилось. Немцы бросили против партизан два батальона карателей. Оставили добрую половину своих солдат и ушли назад. Потом послали против партизан отряд финнов. Те, говорят, хорошие лыжники. Но их постигла та же участь, что и гарнизон в Ивановке: партизаны подпустили их к просеке и перестреляли всю роту.

В радостном возбуждении Нина вскочила со стула.

— А что я вам говорила, бабуся? Действуют наши. Мстят за все — за расстрелянных женщин и детей в нашем лесу, за сожженные села. Пусть не думают фашисты, будто мы такие уж беззащитные и с нами можно делать все, что заблагорассудится. Есть и на них кара!

XII

Недаром и дома и в школе ее называли мечтательницей. Она и впрямь мечтательница. До войны видела себя то балериной, то летчицей. А сейчас партизаны не идут из головы. Где они теперь? Как можно им помочь, как с ними связаться?

Она думала об этом, когда хлопотала по хозяйству, и когда нянчила Лялю, и когда читала шевченковского «Кобзаря».

Поздно вечером в затихшей хате сидела Нина в своей маленькой комнатушке за столом, подперев щеку рукой, читала. И в этой тишине живительными каплями падают на душу слова:

«На страже возле них поставлю слово», — шепотом повторила девушка.

Слово… Слово…

Что можно сделать сейчас словом… Хотелось что-то сделать! Но что?

Рассказать людям обо всем, что думаешь?.. Нет, не рассказать — ведь многим сразу не расскажешь, а написать. Да, да, написать листовку… О разгроме немцев под Москвой, о боях партизан в Елинских лесах. Может, поздно?.. Нет, не поздно. Люди почитают и расскажут другим, а те — еще другим. И так пойдет по всему городу, а из города в сёла. Пусть знают наши, что немцев бьют, что не так уж они сильны, как сами пишут в своих газетах и разглагольствуют по радио. Вот только как партизаны узнают, что листовку писала она, Нина Сагайдак? А разве непременно надо, чтобы они это знали? Пусть и не узнают, ведь польза-то будет.

Допоздна думала Нина о листовке, пыталась писать, задумчиво сидела за столом над чистой тетрадью с пером в руках. Но ничего не выходило. И знает, о чем писать, да вот не получается, не находит нужных слов.

На другой день вечером, когда все улеглись спать, она снова села за листовку и не ложилась до тех пор, пока не закончила ее. Перечитывала написанное много раз. Не было уверенности, что слова ее взволнуют людские сердца, но казалось, что самое главное сказано. Это было именно то, что она хотела, должна была поведать людям.

Теперь оставалось приколоть или — еще лучше — приклеить этот листок. Хорошо бы на здании городской управы, под самым носом у начальства. Да страшно: там запросто могут схватить, схватят — пиши пропало. Не видать тогда ей ни партизан, ни желанного освобождения.

Рано утром, чтобы не гадать напрасно, решила пойти в город и посмотреть, где удобнее всего осуществить свое намерение.

Наиболее близким и людным местом была почта. К ней и направилась Нина. Подошла, посмотрела на запертые двери, глянула в один, потом в другой конец улицы, на соседние с почтой дворы и решила, что никуда больше ходить не нужно. Вот здесь, на дверях почты, приклеит вечером свою листовку.

Когда она больше всего волновалась? Пробираясь к почте или позже, когда возвращалась, наклеив листовку? Либо в те часы, когда ждала утра, лежа в своей кровати, укрывшись с головой? Нет, больше всего ее лихорадило, наверно, когда она проснулась и увидела, что на дворе светло, поняла, что по городу ходят люди, останавливаются у почты и читают выведенные ее рукой слова:

В листовке говорилось и о боях в Ивановке, и о злодеяниях карателей, обо всем, что слышала Нина от своих родных и близких.

Если бы кто знал, как не терпится, как хочется выйти на улицу! Пройти около почты, хоть одним глазом взглянуть, что там делается. Но она не может. И хочет и не может заставить себя одеться, выйти на улицу. А что, если догадаются? Что, если там специально сидят и смотрят, кто придет и как придет? И страх и любопытство на ее лице могут заметить — она не умеет скрывать своих чувств. По походке, по взгляду, по выражению лица могут догадаться, что листовку писала она, Нина Сагайдак.

Все-таки неосторожной была она вчера. На дворе снег, возможно, там и следы остались. А по следам чего проще найти! Шла она напрямик, через чужие огороды. Если улица не спасет, считай, что все кончено, считай, что попалась.

А что, если сейчас пойти и посмотреть? Хоть издали. Узнать, по крайней мере, нет ли ее следов на снегу, на месте ли еще листовка?

Нина думает, колеблется, потом одевается и идет к двери:

— Я ненадолго, бабуся.

— Ладно. С делами я сама управлюсь, можешь идти.

На улице не метет, но дорожки запорошены свежим снегом. И не просто запорошены — заметены. Вечером, когда пробиралась огородами, снега почти не было. Вероятно, позже шел, а если так, то и следы замело.

Как же быть? Идти или вернуться? Разве пройти мимо почты… А почему бы и вправду не пойти? Она не будет останавливаться, осматриваться по сторонам, только пройдет мимо и посмотрит, стоят ли там люди…

Не успела повернуться на улицу, где помещалась, почта, — навстречу ей Зоя Шамко, школьная подруга.

— Ой, Ниночка! А я к тебе.

— Ну и прекрасно, пойдем.

— Да нет, раз уж встретились, домой незачем идти. Ты знаешь, кто-то приклеил листовку около почты.

— Да ну!

— Правда! Вот пойдем, почитаешь. Там такое написано! Оказывается, наши разбили немцев под Москвой. Пятьдесят дивизий уничтожили! Шутка ли сказать! Ты слышала об этом? И тут, в Елинских лесах, громят карателей, аж дым коромыслом идет. Пойдем, сама почитаешь.

— Да нет, я не хочу.

— Чего ты боишься, глупая! Немцев там нет, полицаев тоже. Люди идут, останавливаются и читают.

Оно как будто и ничего, идет ведь не сама, а с Зоей, но… Страшно все-таки. И руки дрожат, и ноги подкашиваются. Что, если Зоя узнает ее почерк? Хотя Нина очень старалась изменить его, но, кто знает, возможно, и осталось что-нибудь от ее почерка. Пока Зоя читала листовку одна, могла не заметить, а теперь, глядишь, и заметит. Да еще ляпнет при всех: «А посмотри-ка, Нин, почерк-то похож на твой».

К счастью, ничего этого не случилось. Люди не интересовались почерком. Они радовались словам, говорившим о разгроме немцев под Москвой. Некоторые, отходя, кивали в сторону комендатуры: «А что, получили по зубам? Это вам не женщин и детей расстреливать!»

Нина почувствовала, как по телу ее прошла дрожь. Но теперь не от страха, а от гордости за людей и за себя.

— Ты прочитала уже? — толкнула ее Зоя.

— Что? А-а, ну конечно.

— Тогда пойдем отсюда. Застаиваться особенно не следует. Могут нагрянуть немцы или полицаи. Листовка их не порадует, вот и начнут искать, на ком сорвать зло.

XIII

До сих пор дед только изредка жаловался на боли в желудке, но на ногах держался, на работу выходил исправно, не пропускал ни одного дня. Правда, шел пораньше и медленно брел к банку. На дорогу в один конец затрачивал не меньше часу. Так же медленно возвращался домой. Но службой, вернее, пайком очень дорожил и, как только наступало время, брал в руки свою суковатую, блестевшую от долгого пользования палку и отправлялся на дежурство.

Лидия Леопольдовна видела, что он с каждым днем чахнет, не раз намекала, что пора бросить работу, но Иван Михайлович с раздражением отвечал:

— А есть что будем, если брошу работу?

— Люди перебиваются, и мы проживем как-нибудь.

— Опять завела свое: люди да люди. У них есть к кому податься в деревню. А у нас что? Старые да малые.

— А что будет, если совсем сляжешь?

— То же, что и тогда, когда брошу работу.

На дворе мели февральские метели, холод и промозглая сырость прохватывали до костей. И все же Иван Михайлович еще некоторое время бодрился и слушать не хотел о том, чтобы бросить работу.

Но вот как-то в начале марта приплелся он с дежурства совершенно обессиленный, улегся в постель и тяжело вздохнул:

— Ну, кажется, все. Больше не могу.

Лидия Леопольдовна заплакала было, но тотчас спохватилась:

— Что ты, Иван! Отлежишься в тепле, отдохнешь и поправишься.

— Куда уж там… — Иван Михайлович махнул рукой.

Старуха приготовила ему горячего чаю, сварила манную кашу из крупы, которую покупала только для маленькой Ляли. Дед долго упирался, не хотел брать еду, а когда все же, уступив просьбам жены, проглотил пару ложек, сразу вырвал все. Мертвенно-бледный, он откинулся на подушку.

Испуганная Лидия Леопольдовна послала Нину за врачом. Тот недолго осматривал больного и, ничего не прописав, велел немедленно отвезти Ивана Михайловича в больницу.

— Доктор, что у него? — стараясь сдержать слезы, спросила Лидия Леопольдовна у врача, провожая его в сенях.

— Сейчас трудно определить. Нужно сделать анализы, исследовать желудок. Но вы не тревожьтесь: в больнице мы его подлечим. Все должно наладиться.

Лидии Леопольдовне показалось, что врач чего-то не договаривает. А после возвращения из больницы, куда отвезла Ивана Михайловича, совсем приуныла. Она что-то бормотала про себя или молча возилась по хозяйству, вытирая непрошеные слезы.

Настроение ее передалось детям, кроме, пожалуй, Ляли, которая в тот вечер раскапризничалась: требовала, чтобы Толя и Нина играли с ней в прятки, держали на руках и пели любимую песенку про козлика. А до пения ли тут было? Ребята шикали на девочку; потом Нина с трудом укачала ее, и малютка заснула.

На другой день Нина отправилась в больницу с передачей для дедушки. Добродушная санитарка взяла узелок и пообещала узнать, как себя чувствует больной.

Вскоре она вернулась, неся с собой передачу.

— Нельзя сейчас есть твоему деду: исследование желудка делают.

— Как же так? — огорчилась Нина. — Сейчас нельзя, позже поест.

— Нет, нет, сегодня вовсе нельзя будет есть. Неси домой. — И санитарка протянула Нине узелок. — Дома небось найдется кому поесть кашки.

Молча, не в силах сдержать слезы, вышла Нина из больницы. У ворот встретила Ольгу Осиповну.

— Зачем ты здесь? — встревоженно спросила тетка, заметив в руках Нины узелок.

— Дедушка заболел. Приносила передачу, а ее не приняли. Анализы, говорят, берут.

— А когда Иван Михайлович попал в больницу?

— Вчера вечером.

— Ну, тогда нет ничего удивительного. У него ведь желудочное заболевание?

— Да.

— Вот видишь. Так всегда бывает с желудочниками, и первый и даже на второй день передачу не принимают. Не волнуйся. Я узнаю, что там с дедом.

— Боюсь я, тетя Оля. Ведь у него давно язва желудка, а теперь он еще так ослабел. Может, дедушка плох совсем… — Частые слезы покатились по щекам девушки. — Бабушка вчера вернулась из больницы совсем убитая горем. Возится у печи да потихоньку плачет.

Ольга Осиповна успокаивала Нину, а потом вдруг спросила:

— Послушай, девонька, ты рассказывала кому-нибудь то, о чем мы говорили с тобой у вас дома?

— Нет, — не колеблясь, ответила Нина. — А что?

— Понимаешь, в городе расклеены листовки. В них написано все то, о чем мы говорили. Вспомни-ка получше, может, нечаянно проговорилась кому-нибудь?

— Да ей-же-богу, нет! — твердо возразила девушка, и горячая волна смущения залила ее лицо. — Неужто, тетя Оля, вы считаете меня болтуньей?

— Нет. Я знаю, ты девушка серьезная и умная. И все же удивительно. Думаю, что и бабушка тоже не могла проговориться. Прямо не пойму, в чем дело.

Помолчав, Нина сказала:

— А разве только мы одни знаем о делах на фронте и в Елинских лесах?

— Конечно, не мы одни, но в листовках есть такие подробности, о которых мы говорили именно у вас. Да и сведено все воедино — и давнее и недавнее.

— Почему вы так думаете? — не сдавалась Нина. — Сами вы тоже не были в Елино, вам ведь кто-то рассказывал. Возможно, тот, кто поделился новостями с вами, сообщил о них и другим.

Ольга Осиповна улыбнулась и ничего не ответила.

— И много расклеено листовок? — тихо спросила Нина.

— Не знаю, много ли, но говорят, есть они по всему городу.

«Как это могло случиться? — торопливо забилась мысль. — Ведь я приклеила на почте только одну листовку. Может, люди выдумали? Может, и не было их по всему городу? Впрочем, какая нужда была выдумывать?»

— Как бы там ни было, а выходит, шуму листовки наделали много, — сказала Ольга Осиповна.

Нине вдруг показалось, что тетя Оля подслушала ее мысли.

Напряженно, вся сжавшись, девушка спросила:

— Наверно, и немцы знают про эти листовки?

— А как же?

— Ну и что?

— Да что же. Пришли в ярость. Вчера арестовали несколько человек.

Нина чуть не вскрикнула: «За эти листовки?!», но сдержалась и, чтобы как-то скрыть волнение, сказала первую попавшуюся фразу:

— Кого же?

— Коммунистов. Членов партии, которые не успели эвакуироваться и оставались в городе.

— Их подозревают в том, что они расклеили листовки?

— Наверно.

— Что же им теперь будет?

— Не знаю, — вздохнула Ольга Осиповна. — Видимо, то, что и всем, кто попадает к этим палачам в руки. Раз уж взяли, на свободу не выпустят. Ну, до свидания, девонька, — заторопилась Ольга Осиповна, — мне на работу пора, а ты не беспокойся: я обязательно узнаю, как дедушка, и забегу к вам.

Нина пошла с узелком домой. Но ни отказ в приеме передачи, ни тревога за здоровье деда не могли ослабить впечатление, которое произвел на нее разговор с Ольгой Осиповной. Иные мысли роились в голове, волновали сердце. Ведь люди, попавшие вчера в фашистский застенок, могут погибнуть. Как быть? Что делать? Пойти и признаться, что листовку написала она? Или написать новую, и немцы подумают, что не арестованные, а кто-то другой пишет и расклеивает по городу листовки? А может быть, что-нибудь еще можно придумать? Но что именно? Кому довериться, у кого попросить совета?

XIV

Дни теперь были так же тревожны, как вечера. Вечера — как ночи. Даже сон не приносил успокоения.

Лидия Леопольдовна почти все время проводила в больнице у деда, горевала и сама слабела с каждым днем. Неотступно одолевали мысли: что с ними будет, если не станет Ивана Михайловича? Что будет с внуками?

Нина ломала голову над судьбой арестованных. Ей казалось, что она хоть и невольно, но повинна в их бедах. Что она наделала? И что должна делать теперь? Если бы не болезнь дедушки и не старенькая бабушка, ушла бы в Елинские леса. Блуждала бы недели две, но все равно она нашла бы партизан и уговорила их прийти на помощь арестованным коммунистам. Да ведь сейчас никак не уйдешь. Бабушка совсем обессилена, разбита свалившимся на них горем. Куда ей одной управиться с детьми и хозяйством?..

Попросить разве Ольгу Осиповну, чтобы побыла у них, пока Нина сходит в Елинские леса? Но разве может она сказать тетке, куда собирается идти? И чем объяснить свое отсутствие? Если промолчать, она и вовсе не поймет, куда девалась Нина, начнет бить тревогу, искать…

А что, если сделать иначе? Не говорить Ольге Осиповне, почему ее, Нину, беспокоит судьба арестованных, а просто спросить, не знает ли она, кого можно было бы послать в Елинские леса. Ведь арестованы близкие люди, коммунисты, им грозит гибель. Надо им помочь, а помочь ведь могут только партизаны.

Кстати, есть хороший повод сходить к тете Оле: она обещала узнать у врачей, что с дедом.

Отрывать санитарку от работы никто не станет. Поэтому Нина подошла к больнице в такое время, когда Ольга Осиповна должна была возвращаться домой. И вышло удачно. Та еще издали увидела Нину и, улыбаясь, пошла ей навстречу.

— Так-таки не утерпела, пока я к вам приду, сама прибежала?

— Да, не терпится, тетя Оля.

— А я сегодня ничего нового сказать не могу.

Нина остановилась:

— Почему же? Разве до сих пор нет анализа?

— Что-то у них там не ясно, сомневаются в показателях.

— А в чем сомневаются, что подозревают?

— Не говорят.

Нина готова была разрыдаться.

— Наверно, бабушка права, у него какая-то страшная болезнь.

Ольга Осиповна нахмурилась и печально смотрела на девушку. Это окончательно убедило Нину, что ее догадка верна.

— Не представляю, как мы будем жить без деда… Так тяжело, так больно…

Ольга Осиповна грустно ответила:

— Да, это действительно тяжело, но ведь жить как-то нужно. Людям вон еще хуже. Ты слышала, вчера расстреляли арестованных?

— Коммунистов? — спросила Нина, и ее глаза, полные слез, стали испуганно-тревожными.

— Да. А у них ведь тоже остались дети…

— Как же это… так быстро? Неужели их и не допрашивали, коммунистов?

— Немцы долго не канителятся. Им и одной ночи достаточно, чтобы отправить людей на тот свет.

— Значит, арестованные признались?

— Что ты! Там, в гестапо, признался или нет — один конец: расстрел. Тем более, когда речь идет о коммунистах. Рано или поздно с нами будет то же.

— С кем — с нами?

— Ну, со мной, с другими коммунистами, которые остались в городе.

Нина смотрела на Ольгу Осиповну широко раскрытыми глазами.

— Почему вы так думаете?

— Не оставят они нас в покое. Появится еще раз листовка — и все. Придет наша очередь идти под дулами автоматов в лес…

— Зачем же вы ждете этого страшного дня? Уехали бы куда-нибудь или ушли в леса к партизанам.

— Куда мне… с моей ногой. Не гожусь я для партизанских походов. А уехать можно было бы, да дела не пускают.

— Какие дела?

— Ну… всякие. Старики родители, вы с Лялей. Как я вас всех оставлю?

— Если вам грозит такая опасность, не думайте о нас. Мы как-нибудь проживем.

Ольга Осиповна обняла девушку.

— Сейчас только ты говорила, что не знаешь, как будете жить без деда.

— А теперь я вам говорю, тетя Оля: уезжайте. Проживем как-нибудь. Вы сами сказали, что есть люди, которым еще хуже, чем нам.

Ольга Осиповна крепко прижала к себе Нину.

— Никуда я, девонька, не поеду. Раз вовремя не эвакуировалась, надо держаться и делать свое дело здесь.

«Может быть, тетя Оля права, — подумала Нина. — Но нет, нельзя так рисковать. Напрасно Ольга Осиповна ссылается на хромую ногу. Добралась бы до партизан, и нашлось бы ей там дело».

— Может, пойдем вместе к нам, — заговорила она. — Я одна боюсь идти домой: бабушка ждет меня с вестями из больницы. Что я ей скажу?

— Ладно, зайду, — согласилась Ольга Осиповна. — Только уговор: не пугать бабушку плохими вестями, будем поддерживать в ней надежду…

XV

Два месяца прошло с тех пор, как не стало Ивана Михайловича. В доме все еще стоит похоронная тишина. Если бы хоть кладбище было подальше, может, не напоминало бы оно весь день о случившемся. А то выйдешь во двор, невольно глянешь в ту сторону, где похоронен дедушка, — сердце сжимается от боли, слезы подступают к глазам.

Лидия Леопольдовна после смерти мужа совсем согнулась, как-то вся съежилась, подолгу не встает с постели.

«Что будет, если и она уйдет от нас? — думает Нина. — На кого надеяться? У кого искать защиты? Самой маленькой нет еще и двух лет. Да и Толя еще ребенок…» Сумеет ли она, Нина, заменить им мать и бабушку. Вроде бы и не маленькая — шестнадцатый год идет. Но если бы кто знал, как одинока, как беспомощна она! Как бессильна в этом хаосе грозных событий и тяжких обстоятельств, которые называются одним страшным словом — оккупация.

Вот сидит она рядом с бабушкой, раскладывает собранные в саду яблоки. Одни пойдут на сушку; другие будут квасить; часть можно сохранить свежими до самой зимы. Когда-то из яблок варили вкусное повидло, варенье. Теперь об этом никто и не думает — нет сахара, а если и появится на базаре, то продают его кусочками. Какое там варенье! Нынче люди думают о другом: что повезти в деревню в обмен на пару килограммов картофеля, крупы, хлеба.

Думала об этом и Лидия Леопольдовна.

— Не слышала, внучка, — заговорила она вдруг, — кто из наших соседей собирается идти на село менять вещи?

— Не слышала.

— Надо поинтересоваться, детка. Может быть, я попрошу кого-нибудь взять тебя с собой.

— А что я понесу на село? У людей есть с чем ходить, потому и ходят.

— У всех теперь не густо. Мало кто несет лишнее. Несут необходимое, а часто и последнее. А мы начнем с летней одежды твоей матери.

— Что скажет мама, когда вернется?

— Она поймет, что иначе поступить мы не могли. Лишь бы вы остались живы и здоровы, а вещи — дело наживное.

Сама не зная почему, Нина сегодня упрямится и возражает бабушке. Может быть, потому, что в село предстояло идти ей, а этого как раз и не хотелось.

Лидия Леопольдовна настаивала, тихо и спокойно убеждая внучку:

— Именно сейчас и время, Ниночка. В селах собирают урожай, людям легче достать хлеб. А кончится молотьба, вывезут зерно, попробуй тогда найти его и выменять на вещи.

— Ладно, бабуся, — соглашается наконец Нина. — Я ведь знаю: кроме меня, идти некому.

— Так, так… — заплакала Лидия Леопольдовна. — Дедушки уж нет, я на такие странствия не способна. Одна ты теперь наша кормилица и надежда.

Нина старалась отвлечь бабушку от грустных воспоминаний.

— Слушайте, бабуся, а что, если пойти мне в Рудню. Может, тетя Оксана поможет обменять вещи.

— И вправду, — оживилась Лидия Леопольдовна, — надо искать попутчиков на Рудню.

В тот же день Нина пошла в город к знакомым, которые уже побывали в деревне. «Если сами они сейчас не идут, — думала она, — то подскажут, кто идет. Да и расспросить надо, как оно там бывает, нужны ли документы, встречаются ли по дороге немцы, полицаи, как относятся они к тем, кто идет в деревню менять вещи».

Задумавшись, Нина шла по улице и не заметила, что на противоположной стороне, поравнявшись с нею, остановился какой-то парнишка и смотрит на нее.

— Нина! — позвал он и, не раздумывая, пошел к ней через улицу. — Что же ты не узнаешь? Проходишь мимо, будто мы незнакомы.

— О-о! Жора! — обрадовалась она. — Откуда ты взялся?

— Оттуда, — засмеялся Жора и показал на противоположную сторону улицы. — А почему ты идешь так, словно ничего вокруг не видишь?

Жора очень подрос за этот год. Это был уже не тот слабый и неловкий мальчишка, который краснел, когда Нина к нему обращалась.

— Прости, — виновато улыбнулась девушка, — задумалась и по заметила.

— Куда же ты идешь? К девчатам?

— Да нет. Не до девчат сейчас.

— Я слышал, умер твой дед, — сочувственно сказал Жора.

— Да.

— И теперь у вас, кроме бабушки, никого нет?

В голосе Жоры Павловского слышалось искреннее участие. Но Нину оно почему-то раздражало. Она стояла потупившись, сдвигая носком туфли песок на тротуаре.

— Может быть, тебе нужно чем-нибудь помочь? — спрашивал Павловский. — Я поговорю с хлопцами, подумаем.

— Что ты! — обиделась Нина. — Зачем это?

— Ну как же, — смутился Жора, — мы же друзья. Вместе учились, вместе нужно выходить из беды.

— Спасибо. — Она холодно глянула на парня. — Пока нет в этом необходимости. Обойдемся как-нибудь сами.

Разговор не вязался. Надо было уходить, и Нина тихо сказала:

— Прости, но мне пора.

— Может… ты разрешишь проводить тебя?

— Да нет, не надо. Я ищу попутчиков. Придется ходить по дворам, а вдвоем неудобно.

— Интересно, какие попутчики тебе нужны, куда?

— Хочу пойти на село менять вещи на продукты.

— А-а… Ну, счастливо…

— Спасибо.

Долго, часа три ходила Нина по дворам, а когда возвращалась домой, снова увидела Павловского. Он прогуливался по Базарной улице, неподалеку от ее дома.

«Чего это он здесь слоняется?» — удивилась Нина и, сделав вид, что не замечает его, направилась к калитке.

Но он быстро подошел к ней:

— Нина, подожди.

Она хотела отворить дверцу и досадовала, что не смогла пройти незамеченной. Сама не зная почему, но хотела уклониться от разговора.

— Ты забыл что-то сказать?

— Да нет, позже надумал.

— И целых три часа ждал? — удивленно взглянула на него Нина.

— Я не смотрел на часы.

— А что же тебя… — Она хотела сказать «заставило» и запнулась. — Какое же неотложное дело у тебя ко мне?

Павловский колебался, нерешительно смотрел на девушку и наконец отважился:

— Может, пойдем в деревню вместе? Я буду тебе самым надежным попутчиком.

Нина взглянула на него и сразу опустила глаза.

— Спасибо, но я уже договорилась.

— С женщинами?

— Да.

— Разве нельзя сказать, что ты передумала?

— Я не умею обманывать. Да и зачем? С женщинами мне идти спокойнее. Они бывали уже в селах, знают, что к чему.

Павловский помолчал.

— Ну хорошо, пусть будут и женщины, но позволь и мне идти с вами.

«Вот привязался!» — уже неприязненно подумала Нина.

— Ну что ты, Жора! — возразила она. — Менять ты ничего не понесешь, да и нет у тебя в этом нужды. А так… Так люди бог знает что могут подумать.

— А я вот возьму и понесу.

— Никто тебе не поверит.

— Почему не поверят?

— Все знают, что у тебя отец и мать работают в госпитале, живете вы хорошо.

— Твой дед тоже работал, а жили вы, как мне известно, довольно трудно.

— Так дед же мой сторожем работал, а не врачом, как твоя мама.

Нина замолчала, глядя себе под ноги.

— У нас на квартире живет офицер из комендатуры, — продолжал Павловский. — Я могу с его помощью добыть такие справки, что к нам ни один полицай не придерется.

— Нет, Жора, — решительно ответила Нина, — поверь, я весьма ценю твое доброе отношение, но идти со мной в деревню не нужно. В другой раз я, может, сама попрошу тебя быть моим попутчиком. А сейчас не нужно.

Павловский постоял, с сожалением вздохнул и сказал:

— Ну что ж, пусть будет по-твоему. Только помни: я жду, когда ты позволишь мне оказать тебе услугу.

XVI

Жора Павловский, оказывается, был прав: следовало запастись справками. Едва Нина со своими спутницами вышли за околицу села, на опушке леса показались два полицая и пошли им наперерез.

— Кто такие? Откуда и куда идете?

— Да мы из Сновска, — отозвалась одна из пожилых женщин, называя город его старым, теперь официальным названием.

— А где были?

— В деревне, ходили менять вещи.

— Деревень много. В какой именно?

— Да здесь же, в Рудне.

— А у кого?

Женщины замялись. Нина собралась было что-то сказать, но ее вовремя дернули за рукав.

— Да не знаем мы их, просто на улице встретили, — ответила пожилая женщина.

— Не знаете, — ухмыльнулся полицейский, — вот то-то и оно. Что несете в узлах?

— Хлеб.

— Ага, хлеб! А разрешение у вас есть? Вы что, не знаете приказа властей? Весь излишек хлеба должен идти на нужды немецкой армии и государства.

— Какой же он лишний?

— Раз меняют, значит, лишний.

— Люди просто пожалели нас, знают, что дети у нас сидят без хлеба.

— Поболтай еще! У кого меняли зерно, признавайтесь!

— Не знаем мы этих людей, они нам и не знакомы вовсе. На улице их только видели, а в каких хатах живут, не знаем.

Но полицейские не отставали. И чтобы не навлечь беды на крестьян, продавших зерно, женщины вынуждены были отдать его полицейским, лишь бы отвязаться от них.

Так и вернулись они в город с пустыми руками.

Ольга Осиповна на другой день узнала о неудаче, постигшей Нину. Очень хотелось помочь Сагайдакам. Но как? Не идти же к ним просто со словами утешения. Нужно достать хоть немного хлеба или крупы. Но где? Может быть, дать Нине денег, пусть поищет на базаре?

Не так просто было раздобыть деньги, а еще сложнее — вручить их Нине. Девушка она гордая и щепетильная, может обидеться, отказаться.

Нина обрадовалась тетке.

— Ну что, здорово напугали тебя полицаи? — спросила Ольга Осиповна со своей обычной веселой, немного лукавой усмешкой.

— Да… — смутилась Нина.

— Что ж, в следующий раз будете осторожнее.

— В следующий раз я сама пойду.

— А вот этого уж никак нельзя делать, — возразила тетка. — Эти звери на все способны. Им только попадись.

— Как я ненавижу их! — тихо сказала Нина. Худенькое лицо ее побледнело, глаза гневно блеснули. — До войны, бывало, мухи не обижу, а сейчас сердце кипит от ярости, кажется, собственными руками передушила бы их всех. Подумать только: что хотят, то и делают с нами. Ограбили на дороге, как бандиты, и еще смеются. «Мы, говорят, легкая кавалерия. А около Сновска могла бы вас встретить тяжелая».

— Не расстраивайся так, — старалась утешить Нину Ольга Осиповна. — Придет и на них управа. Отольются кошке мышкины слезки. Сейчас надо думать, что делать, как сохранить близких… Ты не была на базаре? Не видела, торгуют там зерном?

— Зерна не видела. Крупу продают, а хлеба что-то не видно.

— Тогда возьми эти деньги. Сходишь на базар и купишь хотя бы крупы детям. Только иди с бабушкой; она лучше знает, какую крупу и как сходнее купить.

Нина, стесняясь, стала отказываться.

— Не могу я взять, тетя Оля. Откуда такие деньги? Вы тяжело работаете, у вас старики родители. Выходит, что и мы всей семьей на вашу шею обузой сядем. Не возьму я этих денег.

— Бери, Ниночка, не говори глупостей. Какая там обуза, когда вы для меня близкие, родные дети.

— Нет, я не возьму. Это много.

— А я тебе говорю: бери, — настаивала Ольга Осиповна. — Это не мои деньги.

— Как не ваши, а чьи же они? Ольга Осиповна нахмурилась:

— Ты заставляешь меня говорить то, чего я не должна тебе говорить.

Нина удивленно подняла брови и вдруг застыла в напряжении. «Так вот оно что! Это не сама Ольга Осиповна хочет ей помочь… В городе есть организация, которая помогает советским людям. Кто же это может быть? Конечно, подпольщики или партизаны. Неужели партизаны? Да это же просто замечательно! От таких людей и помощь дорога, и деньги взять можно».

— Тетя Оля, — сказала Нина, волнуясь. — Дорогая моя, если это правда… Если эти деньги не ваши, тогда… тогда я возьму их. Только передайте, пожалуйста, партизанам мое большое, большое спасибо.

— Каким партизанам? — изумленно уставилась на нее Ольга Осиповна.

— Тем, что передали нам деньги.

— Но ты ошибаешься, девонька. Эти деньги не от партизан.

Теперь уже Нина рассердилась:

— Вы не доверяете мне? Считаете маленькой. А я уже не ребенок. Листовка моя вон какого шума наделала!

Ольга Осиповна вытаращила на нее глаза.

— Какая листовка?!

— Та, что была приклеена на почте. А люди потом разнесли по городу то, что в ней было написано.

— Ты что, серьезно?

Нина помрачнела и угрюмо ответила:

— Лгать не умею.

Воцарилось тягостное молчание.

Ольга Осиповна сразу, конечно, вспомнила, «какого шума» наделала писанная от руки листовка, и поняла, какая опасность нависла над Ниной. Если немцы расстреляли неповинных людей, это совсем не значит, что они не продолжают поисков виновных.

— Не смей больше этого делать! — строго сказала она. — Ты самая старшая в семье, на твоих плечах дети. И думать об этом не смей!

— Тогда заберите их назад, — оттолкнула Нина деньги. — Раз так, ничего больше не приносите.

Это было сказано так твердо и так решительно, что Ольга Осиповна растерялась.

В это время в коридоре скрипнула дверь. Тетка взяла себя в руки.

— Сейчас же бери деньги! — сурово приказала она. — Теперь не время спорить. Я еще зайду, либо ты придешь ко мне в больницу. И помни, что, кроме желаний, есть еще и дисциплина. Поняла?

Нина сразу подняла голову, глянула на тетку, потом на скрипнувшую дверь, за которой слышался говор бабушки и детей. Молча взяла деньги и, нахмурившись, спрятала их в комод.

XVII

Сентябрь 1942 года начался частыми обложными дождями, и Нина не пыталась больше ходить по селам. Озабоченная тем, где и как купить хлеба, она не раз вспоминала Жору Павловского и его обещание раздобыть справки, с которыми можно пройти не только через полицейские, но и через немецкие заслоны. Да куда пойдешь теперь? Дороги развезло, дождь льет не переставая… Придется, видно, искать счастья на базаре.

Проходя по рынку, приглядываясь к мешочкам с крупой и зерном, разложенным на рундуках, Нина не заметила, что навстречу к ней в базарной толпе пробирается Ольга Осиповна.

— На кого ты так загляделась, что и меня не видишь? — Ольга Осиповна легко дернула ее за рукав.

— Ой, здравствуйте, тетя Оля!

— Ну как, нашла что-нибудь подходящее?

— Где там! Прошла несколько рядов, и все без толку. Говорят, дороги размыло, из села в город ничего не подвозят. Хоть бы у перекупщиков достать немного зерна. Ольга Осиповна отвела ее в сторону.

— А знаешь, я, кажется, нашла для тебя что-то подходящее.

— Правда?

— Пройдем в тот конец базара. Там торгует луком женщина, с которой, я думаю, можно договориться насчет зерна или крупы. Я видела, как она неделю тому назад торговала крупой.

— Наша городская женщина? Перекупщица?

— Нет, видимо, из села, потому что спрашивала, нельзя ли снять у кого-либо комнату на время, чтобы останавливаться, когда приезжает в город. Хотела взять ее к себе, но ей не понравилось место: далеко от базара. А ваш дом к нему совсем близко. Наверно, подойдет.

Женщину звали Марией. Говорить с ней о комнате начала Ольга Осиповна. Нина стояла сбоку и молча глядела, дожидаясь, когда речь пойдет о крупе. Но Мария ни о ценах, ни о крупе говорить не стала, а услышав, что дом стоит около кладбища, рядом с базарной площадью, сразу начала сворачивать свои мешочки и укладывать их в корзинку.

— Чего там смотрины устраивать, — сказала она, — главное, чтобы мне было близко к базару.

Бабушкин дом понравился Марии, а еще больше понравилась комнатка Нины, которую ей предложила Лидия Леопольдовна. Маленькая, аккуратная, а главное, изолированная. Ни Мария хозяевам, ни они ей мешать не будут.

— Комната как раз для меня, — сказала она, осмотревшись. — Называйте цену — и будем сватами.

Она так уверенно держалась, будто давно жила в этом доме, давно всех знала. Нине не понравилось это.

— Насчет цены, — пытливо вглядываясь в гостью, сказала Ольга Осиповна, — тут, видите ли, такое дело. На что нам деньги? Что на них теперь купишь? Три месяца тому назад в доме произошло большое несчастье — умер хозяин, кормилец. А семья большая, и все, кроме разве Нины, не способны добыть себе кусок хлеба. Мы бы очень хотели, чтобы вместо денег за комнату вы привезли нам из села зерна или крупы, в общем, продуктов каких-нибудь. Ведь ребят-то кормить надо.

— Да боже ж мой! — воскликнула Мария. — Конечно, привезу. Дайте только обжиться, знакомство завести. Будет и зерно, и мука, и крупа всякая. Вам просто посчастливилось иметь со мной дело. За Марией ничего не пропадет. Можете на меня положиться как на каменную гору.

— Вот и добре, — обрадовалась Ольга Осиповна. — Бабуся и ребята вас тоже не обидят, будьте уверены. Можете чувствовать себя здесь как дома, располагайтесь и отдыхайте. А мы пошли. — Она посмотрела на Лидию Леопольдовну и Нину. — Не будем мешать женщине.

Когда они очутились в другой комнате. Ольга Осиповна обернулась к Нине:

— Ну, ты довольна?

— Не знаю, что и сказать, тетя Оля. Разберешь разве, что за человек, по первому взгляду. Может, и в самом деле она скоро привезет нам зерна и крупы. А может, только пообещает.

XVIII

«Боже, — удивляется Нина, — писал человек чуть ли не сто лет тому назад, а кажется, будто о нас, о сегодняшнем дне! Разметала лихая доля кого на войну, кого в могилу. И сидим осиротевшие, пытаемся заглянуть в будущее, угадать свою судьбу. Только и разницы, что на завалинке не дед, а бабушка горюет и плачет. Пора бы уже успокоиться, ведь четвертый месяц пошел, как не стало дедушки, а она все плачет и тает прямо на глазах.

— Бабуся, — громко зовет Нина, чтобы отвлечь ее от горьких мыслей, — не приходила еще Мария?

— Нет, не приходила.

— Опять где-то замешкалась. Вот квартирантку послал нам бог. Носится по городу со своим товаром, как ведьма на помеле.

В голосе девушки звучат смешливые нотки. Нет уже той настороженности и недоверия, которые сковывали Нину раньше, после первого знакомства с Марией.

Всегда веселая, приветливая, ласковая к детям молодица сумела завоевать сердца и старухи и ребят. Мария сдержала слово. Не отделываясь обещаниями, она уже через неделю поехала в село и, вернувшись оттуда, привезла полмешка гречневой и ячневой крупы для Лидии Леопольдовны — часть в уплату за комнату, а часть за деньги. За продукты взяла на диво мало и только просила старуху, чтобы та не рассказывала соседям, сколько платила за крупу.

— Как узнают, бабуся, перекупщицы, почем вам я продала, скажут, я цену сбиваю, а они народ мстительный. Постараются мне напакостить. Время такое, что со всеми надо жить в ладу. Иначе из моей торговли выйдет один пшик.

Мария, видимо, навезла немало всякого добра, потому что, поторговав на базаре, не уехала в село, а осталась в городе. «Где она шатается весь день?» — думала Лидия Леопольдовна. Соседи говорили, будто на вокзале около поездов торгует. Нина тоже не расспрашивала Марию о ее делах, но про себя не раз думала: «Ну и пройдоха! Я только раз сунулась было обменять вещи на продукты, и ничего не вышло — вещи пропали, зерно отобрали. А она любого вокруг пальца обведет, все ей удается. Такие не только переживут оккупацию, а может, еще и наживутся на ней».

Тем не менее Нина все больше и больше сближалась с Марией. Молодая женщина привлекала к себе теплотой, душевностью, лаской. Вечерами они вдвоем засиживались у остывавшей печки, когда Лидия Леопольдовна и дети уже спали.

— Тетя Мария, — спрашивала Нина, — как живут теперь крестьяне в деревне?

— Невесело, девонька. Работают. Надо же работать. Без этого и они и все мы пропадем.

— Весной засеялись?

— А как же!

— И летом собрали урожай?

— Конечно, собрали.

— Зачем? Фашисты ведь все равно забрали хлеб.

— Не весь, Ниночка, не весь.

— Разве крестьянам на трудодни давали зерно?

— Ха! Держи карман шире. Наелись бы того, что дадут. Выдали крохи, а остальное… мы свое же зерно крали прямо с поля. У нас в селе немцы не часто бывают. Орудуют староста да полицаи. А этих мы научились обводить. Много нашего хлеба и к партизанам ушло.

— Правда? — оживилась девушка. — А как вы его переправили к ним?

Мария задумалась, глядя на мигающий огонек коптилки.

— Я, признаться, сама не видела, но от людей слышала, что мужчины наши нагрузили возы зерном и повезли вроде на железнодорожную станцию. А как выехали за село, вскоре свернули в лес к партизанам. Ну, а оттуда привезли липовую квитанцию, что хлеб сдан немцам. И все обошлось чин чином.

— Вот молодцы! — обрадовалась Нина. — Староста небось и не догадался?

— Может, и догадался, но и он вскоре исчез вместе с квитанцией.

Нина удивленно раскрыла глаза.

— Ох, ты! Как ловко! А далеко от вас Елино, тетя Мария?

— Не близко.

— Вы слышали, там шли бои между партизанами и карателями.

— А как же. Не только слышала, но и видела, сколько их полегло там.

— Карателей?

— Ну да. Когда после боя партизаны отошли, оккупанты стали свозить в село своих раненых и убитых.

— Так им и нужно, собакам!

Мария внимательно и как-то необычно строго глянула на собеседницу.

— Уже поздно, девонька. Пора и спать ложиться.

Нина подумала, что сгоряча, кажется, сказала лишнее.

Впрочем, на другой день все шло, как обычно. Нина разговоров о партизанах больше не затевала. Вместе с Лидией Леопольдовной она возилась по хозяйству, а Мария в полдень отправилась в город, взвалив на плечи довольно увесистый мешок с фасолью.

Вернулась она под вечер вся в синяках. Едва переступив порог, стала ругаться на чем свет стоит.

— Кто это вас так? — испуганно кинулась к ней Лидия Леопольдовна.

— Немцы. Сволочьё это! Пусть бы их земля сырая ела, не переставая! Холера бы их взяла, паразитов! И детей их, и все фашистское кодло, аж до десятого колена!

— Как же это случилось?

— Да вот была я на железнодорожной станции, хотела продать фасоль. И всегда-то немцев я обхожу десятой стороной, а тут, как на грех, проглядела. Увидел какой-то офицер, что я торгую на перроне, подошел да бах ногой. Так и полетела моя фасоль по всей платформе. Мне бы все кинуть да смыться побыстрее, а я фасоль собираю. Ну, тут он кликнул солдат. Те подбежали и, не спрашивая, что к чему, погнали меня взашей, надавали тумаков и выбросили с перрона на привокзальную площадь.

Мария всхлипывала, потирая то бока, то шею, то встряхивая остатки фасоли в мешке.

— Хватит слезы разводить, — вдруг строго сказала бабушка. — Давай раздевайся да помойся хорошенько горячей водой и поужинай толком. А от таких дел не нагорюешься, не наплачешься. Силы надо беречь. Так-то мой старик наказывал.

Когда Нина вернулась домой, она застала Марию за ужином. Только стала было квартирантка рассказывать о происшествии на станции, как пришла Ольга Осиповна. Повторив свой рассказ, Мария ушла к себе в комнату; вслед за ней пошла и Ольга Осиповна и, побыв там недолго, ушла домой.

Утром Мария уехала в деревню, несмотря на то что был воскресный день, на базаре множество народа и можно было выгодно поторговать.

Прошло три дня. Мария не появлялась. Нина зашла в ее комнату, чтобы убрать, вытереть пыль, и увидела, что квартирантка не все продала. Под кроватью стояли мешочки с фасолью, луком, в одном было несколько килограммов муки.

— Что делать с этими продуктами? — спросила Нина бабушку.

— Пусть стоят. Она придет за ними, будь спокойна. Выждет немного, пока забудут о ней немцы, и придет.

И в самом деле, дней через десять Мария снова постучалась к ним.

— Здоровеньки булы! — весело поздоровалась она с порога. — Соскучились?

Казалось, она принесла с собой не кошелки со всякой всячиной, предназначенной для продажи на базаре, а целый мешок радостей. Глянула на обитателей бабушкиной хаты — и глаза у всех заискрились, на устах появились теплые улыбки. Даже Ляля весело потянулась ей навстречу.

— Ишь ты, малышка, видно, чует, что тетя Мария не забыла привезти ей гостинца. Ну, как тут? — продолжала Мария. — Не искали меня немцы?

— Да нет, бог миловал.

— А я, признаться, испугалась. Потому и не показывалась недели две на базаре. Что, если ищут, думаю?

Задвинув под кровать мешки и наскоро пообедав, Мария ушла в город.

А вскоре после того наведалась Ольга Осиповна. Как всегда, поиграла с маленькой Лялей, поговорила о городских новостях с Лидией Леопольдовной, а потом, воспользовавшись минутой, когда та вышла в сени, тихо сказала:

— Мне нужно поговорить с тобой, Ниночка.

— Пожалуйста.

— Здесь нам могут помешать. Выйдем куда-нибудь.

— А куда?

— Да хоть на огород. Кстати, все ли у вас там сделано?

— Да нет, картошка еще не вся выкопана.

— Вот и хорошо, пойдем на огород.

Нина накинула платок, и они вдвоем, взяв заступ и ведро, пошли тропинкой со двора на огород.

— Скажи, Нина, — прервала молчание Ольга Осиповна, — ты после той листовки ничего не писала?

— Ничего. А что, снова появились листовки?

— Нет. Я не об этом. Ты что, испугалась тогда, что листовки наделали столько бед, и решила отказаться от этого дела или просто послушалась моего совета?

Нина подняла удивленные глаза:

— Почему вы так думаете? Не было о чем писать, потому и не писала.

— Вот как… — усмехнулась Ольга Осиповна и снова замолчала.

— А почему вас это интересует? — нетерпеливо спросила девушка.

— Хочу предложить тебе работу.

— Какую?

— При железнодорожном клубе есть театральный кружок. Они, правда, называют себя громко: «Театральная труппа города Сновска» или «Труппа Чернова». Так вот, им не хватает артисток, особенно танцовщиц. А ты, насколько я помню, в этом деле мастак. На спектаклях в клубе бывают немецкие офицеры и солдаты — для них в нашем городишке это единственное развлечение.

Нина хмуро уставилась на тетку.

— Что же вы хотите, чтобы я шла веселить фашистов?

— А что тут такого? — усмехнулась Ольга Осиповна. — Веселить — не убивать. Большой смелости для этого не требуется.

— А я хочу убивать их, понимаете? — вдруг вся вспыхнув, ответила Нина и стала с ожесточением кидать в ведро собранный картофель.

— Успокойся, — Ольга Осиповна ласково прикоснулась к Нине, — не горячись. Будто ты и в самом деле способна кого-то убить. Подумай лучше, как жить будете. Семья все-таки, есть-то всем нужно. Пойдешь в клубную труппу, получишь продовольственные карточки, деньги.

— Не уговаривайте. Не пойду я работать на немцев! Да еще куда — в клуб, куда они ходят развлекаться.

— Но ведь там паек дают и кое-какие деньги все же платят…

— Ну и пусть подавятся своим пайком! Он мне поперек горла станет.

Ольга Осиповна помолчала.

— Значит, ты и меня презираешь за то, что я пошла работать в больницу. На немцев, так сказать.

Нина не отозвалась.

— Почему молчишь? Говори прямо.

— Не знаю, что сказать, тетя Оля. Может, у вас действительно нет иного выхода. Вы до войны были кандидатом партии, немцы, наверно, следят за вами, держат под наблюдением. Но мне все же кажется, лучше было бы, если бы вы пошли к партизанам.

— Конечно, лучше, — сразу согласилась Ольга Осиповна, — но ты же сама говоришь, что я кандидат партии, а партийному человеку нельзя выбирать, где лучше…

Нина озадаченно смотрела на тетку большими темно-синими глазами.

— Я вас не понимаю, — сказала она растерянно.

— Что тут непонятного? Как ты думаешь: должен быть у партизан в городе такой человек, который живет здесь тихо, незаметно и делает необходимое для них дело?

— Н-не знаю… Видимо, должен быть…

— Ну, а если бы тебе предложили помогать им?

— Кто предложил?

— Партизаны. Ты согласилась бы?

— Конечно.

— Ну вот, они тебе это и предлагают.

Нина вздрогнула.

— Вы это серьезно, тетя Оля?

— Вполне. Предлагают идти в клуб работать, в театральную труппу, и работать для партизан.

— А вы не шутите?

— Такими вещами нынче не шутят, сама должна понимать.

— Что же я должна делать?

— Сначала ты должна дать свое твердое согласие.

— Да я уже сказала, я всей душой…

— Тогда слушай. Весной и летом партизаны действовали в других районах. Сейчас их интересует наша железнодорожная станция и вообще линия Гомель — Бахмач. Там наши люди должны разведывать, когда и с чем проходят эшелоны через станцию. Об этом будут сообщать тебе, а ты Марии.

— Какой Марии?

— Вашей квартирантке…

Нина так и застыла, держа в руках картофелину.

— Чему ты удивляешься? — сказала Ольга Осиповна.

— Мария? Не может быть!

— Мария — партизанская связная.

— Никогда, бы не подумала.

— Очень хорошо, что не подумала бы. Ну, так как же, управишься с заданием?

— Да с чем тут управляться — пересказать, и все.

— Задание с виду несложное. Но выполнять его надо чрезвычайно аккуратно. То, что ты перескажешь, будет иметь большое значение для наших советских войск, для успешной борьбы партизан. Имей в виду: надо очень строго соблюдать конспирацию. Передавать сведения тебе будет один паренек из театральной труппы. Постарайся быть внимательной к нему. Хорошо, если бы вместе вы производили впечатление влюбленных.

Нина покраснела, но Ольга Осиповна не дала ей возразить.

— Ради дела можно сыграть и роль влюбленных. Тебе скоро шестнадцать, ему на год или два больше. Все, как нужно. Никто ничего не заподозрит, если увидит, что вы часто встречаетесь, уединяетесь, разговариваете друг с другом…

— А как же Мария? — спросила Нина. — Она знает, что вы привлекаете меня к этой работе?

— Конечно. Она первая и заговорила об этом. Особенно когда узнала, что ты можешь устроиться в клуб, в театральную труппу. Я не сразу соглашалась. Да что поделать? Теперь Марии, после того что случилось на перроне, показываться на вокзал нельзя.

XIX

Вот так и началась ее «театральная жизнь», как, добродушно посмеиваясь, называла эту работу Ольга Осиповна.

Нину познакомили сначала с директором клуба Черновым. Это был солидный мужчина, с директорским баском и замашками. Не любитель, а настоящий актер Полтавского областного театра, суровыми ветрами войны занесенный в маленький провинциальный городок.

Он вызвал к себе руководительницу танцевальной группы Тину Яковлевну Лабушеву.

— Вот та девушка, — показал он на Нину, — про которую мне прожужжали уши. Говорят, она отлично танцевала в пионерском клубе.

— А мы знакомы, — дружески улыбнулась Лабушева, — я знаю Нину и видела, как она танцует.

— Ну вот и берите ее. В танцевальной группе нужны люди, вы это знаете лучше меня.

Тина Яковлевна была хорошим педагогом, терпеливым и настойчивым. Нина добросовестно ходила на репетиции, старательно выполняла указания своей наставницы. Но мысли ее были далеки от танцев, от клуба, от ровного голоса Тины Яковлевны. Иное было на уме: кто содействовал ее поступлению в клуб? Кто тот паренек, что должен связаться с ней здесь? Кто среди людей, окружающих ее, друзья, кто недруги?

Однажды, придя домой, она застала Ольгу Осиповну и пыталась у нее выяснить все это. Но та уклонилась от ответа и сказала лишь, что паренек, который подойдет к ней в клубе или на улице, должен в разговоре произнести условный пароль: «Есть такая станция Сновск». А на обиженные сетования Нины о недоверии строго заметила:

— Помни всегда важнейшее требование конспирации: никто не должен знать ничего лишнего. Каждому следует знать только необходимое, самое необходимое.

Постепенно Нина привыкала к работе в клубном театре. Потянулись дни утомительных, долгих репетиций. Жить стало еще труднее, чем раньше, потому что бабушка еле-еле управлялась по хозяйству. Нина топила печи, приносила дрова и воду, готовила обед, мыла посуду. И все думала, думала, думала… Когда же начнется настоящее дело? Когда она сделает что-нибудь ценное для партизан?

Много хлопот было и с костюмом для танцев. Из старого она уже выросла, а новый сшить не на что. Хоть и неловко, но она вынуждена была сказать об этом Лабушевой. Тина Яковлевна обещала помочь. Как-то во время перерыва между репетициями она пошла к директору и выклянчила у него балетки и чулки. На другой день раздобыла где-то целый рулон марли: позвала к себе Нину крахмалить материал и вместе шить костюм лебедя.

Доброта Тины Яковлевны, сердечные заботы мало-помалу заполняли душу Нины чувством благодарности и привязанности.

Через два дня костюм был готов, и Тина Яковлевна подвела девушку к зеркалу.

— Смотри, как хорошо! Ни грима, ни парфюмерии никакой не нужно. Вот так и можешь выходить на сцену.

Глянула Нина на себя и почувствовала, как взволнованно забилось сердце. Именно такой мечтала она когда-то видеть себя на сцене…

Домой возвращалась радостно возбужденная, совсем не похожая на ту опечаленную, обремененную тяжкими думами девушку, какой окружающие привыкли ее видеть за последние полтора года. Словно в самом деле произошло какое-то очень радостное событие в ее жизни. Словно сбывалось то, о чем мечталось. А может, оно и в самом деле сбудется?..

— Добрый день!

Нина вздрогнула от неожиданности. На тротуаре, шагах в трех от нее, стоял среднего роста паренек и дружески улыбался.

— Здравствуйте, — с недоумением разглядывая его, отозвалась Нина.

— Вы узнаете меня?

Нина силилась вспомнить, где она встречала его. Постой, да ведь он… Кажется, она видела его среди группы чтецов-декламаторов. Неужели это…

— Узнали, правда?

— Как будто.

— Ну раз так, то разрешите проводить вас домой.

Нина не возражала. Они шли рядом по тротуару, и ей казалось, будто шла она с ним в толпе любопытных, которые их разглядывали. Неужели это он? Неужели? Но почему же он подошел не в клубе, а на улице?

— Я могу показаться вам дерзким, — улыбнулся паренек, — но есть причина, вынудившая меня подойти к вам на улице.

— Какая причина?

— Мы с вами почти родственники. Есть такая станция Сновск…

Она, видимо, заметно вздрогнула, а может, и побледнела, потому что он взял ее под руку и сказал:

— Не волнуйтесь. Ну, пойдемте, чего же вы стали?

Теперь она, наверно, и час шла бы молча, не осмеливаясь заговорить первой. Он нарушил молчание:

— Разве Ольга Осиповна не говорила вам, что я работаю в клубе?

— Говорила. Но я почему-то иным представляла вас…

— Вы думали, что я лучше?

— Да нет…

Девушка неловко замялась.

— Простите, что встретился с вами на улице…

— В самом деле, почему вы подошли ко мне на улице?

— Дело в том, что из Городни вышел поезд. Везет танки. И много. Надо его встретить.

Нина какое-то мгновение помолчала, потом подняла на парня решительный взгляд:

— Когда поезд будет в Щорсе?

— В восемь вечера. Стоянка минут тридцать.

— Следовательно, нужно спешить.

— Да, люди уже на месте, готовы к встрече. Но предупредить следует немедленно. Обеспечены ли вы пропуском?

— Да.

— Тогда на перекрестке этих улиц будем расходиться…

Вот и произошло первое знакомство, подумала Нина. Сейчас он подаст ей руку, скажет, что-то на прощание и уйдет. А она поспешит домой, к Марии. Не побежать бы только, не выдать себя. Ведь уже поздно, а Мария должна будет куда-то идти, кому-то передать, что из Городни движется немецкий эшелон с танками. Успеют ли передать партизанам? Говорят, что они готовы к встрече, ждут сигнала…

Вот и перекресток. Сейчас они остановятся на миг, попрощаются — и все.

— А кто вам сказал, что я у Лабушевой? — спросила вдруг Нина.

— Я знал, что вы второй день шьете там костюм.

— А если бы не застали меня или я задержалась бы больше, чем нужно?

— Придумал бы что-нибудь. Во всяком случае, я не собирался ждать. Шел прямо к Лабушевой и встретил вас. До свидания.

— До свидания…