Ночь ночей. Легенда БЕНАПах

X Новолетье

Неприлично трезвый для такой даты, полностью одетый, взводный лежал на топчане, укрытый полушубком по самый подбородок. Лежал не двигался — как застыл. Уставился в потолок. Начищенные головки сапог и голенища торчали из-под края полушубка.

Раздался слабый стук в дверь.

— Ну-ну!.. — дверь не была заперта.

Вошла и туг же прикрыла за собой дверь… (кто бы вы думали?) — Юля.

Одним движением сбросил полушубок и затянулся ремнем.

— Садитесь, Юля. Снимайте шинель…

— Нет. Я на минуту. Поздравить… С Наступающим.

— А как вас часовые пропустили?

— По знакомству… — она тихо улыбнулась.

— Да раздевайтесь, — он хотел ей помочь. Действительно ему очень хотелось, чтобы она осталась, хоть ненадолго.

— Нет-нет… Давно в вашей землянке не была… С тех самых пор… А землянка такая же. Как там… С наступающим вас — сорок пятым.

— По этому поводу… — он полез было под топчан.

— Нет! Не буду. Посидите. Вот тут, — она указала прямо против себя.

Он сидел навытяжку, как провинившийся. От мечтательной заносчивости и разлитой горечи не осталось и следа. Только голова была слегка задрана — он смотрел на нее. Юля тоже смотрела на него не отрываясь…

— Юля, — все-таки сказал он, — как же это все получилось? Ведь сколько раз звал, звал… Не приходила…

— Мне очень хотелось прийти. Хоть один раз… Но не получалось… Ваши солдаты очень ревнивые. Они не простят. Ни мне, ни вам, — поправила сама себя: — Не простили бы.

— Ну, что за ерунда, причем тут солдаты?

— А при том, — Юля вдруг показалась уверенной и взрослой. — Они доверили вам свою жизнь. А больше у них ничего нет. И даже малое отвлечение они не простят. Вот почему женщин на фронте н-н-не… не-до-люб-ли-ва-ют.

— Ты ведь знаешь, как нравишься мне?.. Только ты… Очень.

— Нет. Не знаю. Я сама втюрилась в вас… По уши… В самый первый день, когда была еще у вас во взводе… На формировке…

Пауза показалась длиннее произнесенных слов. И значительнее.

— А там как тебе? В самоходном полку?

— Ничего. Люди хорошие… С Новым годом.

— Юля…

— Нет, я пошла, — сказала решительно, трудно было поверить, что это та же тихая глазастая Юля.

Он уже поднялся и стоял рядом с ней, а она сказала с укором и просьбой в голосе:

— Нет. Так нельзя… — и повела взглядом вокруг. А прозвучало: «Под присмотром часовых и ординарца».

Он кивнул и еще раз кивнул, и еще…

— Поцелуйте меня, пожалуйста. Один раз… — все-таки сказала она.

Он двинулся к ней, но застыл в нескольких миллиметрах от ее лица… и губ…

Слышать он мог все, что слышалось. Но поцеловать ее он не мог — она к тому времени была уже убита: самоходка взорвалась, когда Юля вытаскивала из люка последнего раненого.

В коротком и скверном танковом бою здесь же, на Висленском плацдарме — скверном, потому что что может быть хуже, когда танки прут против танков — в самом конце боя подоспели самоходки, вступили в сражение, уже почти полностью одолели врага, и тут зажгли еще одну из тяжелых самоходных установок. В экипаже ранены были все. Командир орудия еле выволок заряжающего, их подхватили и оттащили подальше от горящей машины. Видели все это мужчины, и не пустячные, но приближаться к горящей самоходке уже не решались: она могла взорваться в любую секунду — это же стальной пороховой погреб. Юля кинулась спасать оставшихся. Она непостижимыми усилиями успела вытащить из горящей машины одного, и почти без колебаний (но почти…) кинулась за последним. Ей кричали: «Юля!.. Юлька!.. Стой! С ума спятила?!» Самоходка взорвалась в тот момент, когда она скрылась в ее чреве.

Надо было хоронить видимость Юли и память о механике-водителе — кусок шлема, карандашик для бровей, часть санитарной сумки, ну и горелую землю… Остальное витало где-то поблизости и могло присоединиться к любому облаку. Облака летели на запад — прозрачные, аккуратные и легкие…

Наверно, это в ПОЛУСНЕ…

— Откуда вы взялись?

— Из войны. И от безрассудства.

— Как живете?

— Мы не живем. Здесь нас только награждают и убивают.

— Кто?

— Все, кому не лень.

— Зачем?!

— Нас награждают для усиления боевого духа и поддержания общей дурости.

— И вы не сопротивляетесь?

— Сопротивляемся… Бросаемся на помощь своим, не вполне своим, даже чужим…

— Интересно…

— Еще интереснее, чем ты думаешь.

— Сколько же вас?

— Не так уж много…

— А что вы делаете с ранеными?

— Раненых не бывает: или жив-целехонек… или наповал.

Взводный лежал на топчане, укрытый по самый подбородок. Его немного знобило. Раздался уверенный стук в дверь. Оказывается, он и не поднимался…

Ординарец спросил: «Кто?» — ему что-то ответили. Он снял с двери щеколду — вошли двое, оба головами под потолок, засупоненные, с автоматами наперевес — гренадеры!

— Разрешите обратиться?!.. Вас просят срочно в землянку комбата.

— Там что, встречают?

— Не без этого.

— Скажите: «спи-и-ит».

— Не-е-е… Приказано, если не пойдет, связать и принести в целой сохранности.

— Они там что, перепились? — ногой оттолкнул полушубок, в руке был пистолет «вальтер». — Что, будем пробовать?

— Я ж им сказал: их так не возьмешь, — второй гвардеец радостно сиял, гордясь своей прозорливостью. — Мы даже уверевку не взяли. Во!

— Ну и молодцы.

— Вы сходите, товарищ старший лейтенант, а то они нас опять пришлют, — попросил первый, он был старшим.

Раздражение сразу прошло:

— Скажите, сейчас приду. Или снаружи подождите.

В землянку комбата взводный вошел впервые — теснота и мрак. (А комбат в его землянку вообще ни разу не заглядывал.) Обстоятельство немаловажное, потому что оно придавало событию дополнительную напряженность: дружбу с начальством считал для себя мало приемлемой и даже зазорной — «с подчиненными должен хотеть дружить старший по званию — вот это воинская этика, — считал он. — Иначе это холуйство».

Землянка, как землянка — неуютная кишка, траншея («кто только ее строил — руки бы пообломать!»). Узкий длинный стол приторочен к стене, за столом все знакомые: слева в торце сам комбат Нил Петрович Беклемишев, рядом Никита Хангени, он постоянно пребывал в отличном расположении духа и всегда подсмеивался над своим нанайским происхождением; ну, и Василий Курнешов, совсем рядом — прямо нос к носу.

Плотно прикрыл за собой створку двери, еле развернулся:

— Здравия желаю, спасибо за приглашение… — уже собрался опуститься на чурбак, глядь — справа в углу затаилась фигура майора Градова.

Блаженная, уже распаренная физиономия, большой, как топором вырубленный нос (именуемый румпелем), и сразу наливает в кружку:

— Новоявленному! — и, конечно, спирт.

Вот о встрече с ним-то, с Градовым, взводный и не подумал. А следовало бы… И дружки тоже оказались с изъяном — не сообразили… Или тут был какой-то расчет… Вообще-то с майором Градовым ему на узком или стесненном пространстве встречаться не следовало бы… Есть такие фигуры, которым приближаться один к другому не надо — тут же создается взрывоопасная смесь. Но отступать тоже было поздно. А потом кто-то, наверное, готовил эту встречу — как примирительную, может быть. Да так оно и было.

— Штрафно-ой — и сразу!.. — радостно заявил Градов. — У-у-у-у, филон, — увиливает… Отлеживается в такую-то ночь… Штрафно-о-ой! — ворот расстегнут, сам улыбается на все тридцать два, где две трети из нержавейки — вроде бы даже рад и гуляет!

При этом он приподнял плечи, и погоны на его гимнастерке снова, как два кота, угрожающе выгнули спины.

Гость сразу налил в свободную кружку ледяной воды из бидончика.

— Запасливый, — отметил Градов.

— Штрафной, так штрафной… — согласился взводный (с комбатом ему доводилось пить впервые). — Но, по чести говоря, я эти «штрафные» терпеть не могу: что кружки, что роты, что штрафбаты… — все-таки высказался.

— Чур, не нарываться, — напомнил Курнешов, он уже был напряжен и ждал беды.

— Не-нет, ни в коем случае, — согласился гость.

Их на лету перехватил и заглушил Хангени:

— С Новым, с Новым годом!

— С Годом Окончательной Победы! — произнес Градов.

— С Новым! — взводный сразу взял кружку с водой, отпил один глоток, поставил, взял вторую кружку со спиртом и махом выпил все, что там было (так полагалось); не дыша, снова взял первую кружку, спокойно хлебнул, вместо облегчения глотку мигом закупорило и… он, чуть не теряя сознание, стал валиться спиной на дверь, хорошо еще, что было тесно… Его подхватили, залили в рот воды, били, по спине — приводили в чувство. Курнешов гладил по плечу, Хангени похлопывал между лопатками и успокаивал:

— Ну… ну-ну… Теперь все пройдет…

— Что за глупые шутки… — голос комбата слышался, как из ватного далека.

Взводный вытянулся, даже уперся головой в дверную перекладину, встряхнул головой — как взболтал мозги, вроде бы оклемался, — обнаружил, что действительно дышит. Поглядел на стол — справа от него Градов заливался беззвучным смехом — его шуточка с подменой кружки воды на кружку со спиртом удалась. Аж слезы утирал от восторга… Тут гостю пришло в голову взять ту кружку с ледяной водой, которую Градов подменил, и выплеснуть ее содержимое прямо в лицо замполиту. От неожиданности Градов тоже чуть не задохнулся и в следующее мгновение схватился за кобуру. Левой ногой взводный сбил его руку, прижал к стене, одновременно дуло своего «вальтера» воткнул ему под скулу, в шею — в гланду! Да так плотно, что тот широко разинул рот и уже закрыть его не мог.

Комбат как закричит:

— Прекратите! Прекратите немедленно! — не на шутку испугался. — Ну, что за нелепые… Что за поведение!..

Взводный еще немного подержал замполита с раскрытым ртом и отпустил. Даже ногу убрал: «Пусть достает свой пугач…» Градов кашлял, матерился и никак не мог затормозить, но прямого адреса в своих матюках не обозначал.

— Перестань материться! — повысил тон комбат и тут же осадил сам себя. — Ну, что вы, честное слово, как с цепи… Новолетъе ведь. Разве так можно?..

Неполная кружка воды, вроде не так уж много, но Градов, казалось, был мокрый весь сверху донизу и метался в своем углу.

Комбат сказал:

— Приношу извинения от всех присутствующих. И за него, — он кивнул в сторону замполита. — Прошу поверить, никакого сговора на это свинство не было. Покорнейше прошу верить.

— Не было, не было сговора, — заторопился Хангени и прижал обе руки к груди.

— И не могло быть, — подтвердил Василий Курнешов.

— А я и так знаю, что сговора не было, — сказал взводный, но на всякий случай мокрого майора из поля зрения не выпускал.

— Вы тоже хороши, милостивый государь! — комбат уже выговаривал своему заместителю.

Тут Градов что-то сообразил, кинулся к двери, чуть было не сбил Курнешова — он преграждал ему путь к выходу, так, расхристанный, мокрый вырвался в холодную ночь.

— Ну, пусть остынет мало-мало, — снова заулыбался Хангени. — Посидим по-человечески. Нанайский пир! А?..

— Вот именно, — сказал взводный. — Смотри, чтобы его часовые не прихлопнули. Сегодня они все со взведенными курками и рады пристрелить хоть кого.

— Еще бы — как-никак Новолетъе… — грустно вымолвил Беклемишев.

А председатель сокрушенно подумал: «Ну, теперь мне с Градовым в одном батальоне ни воевать, ни жить».

…Он падал, как падает шальной снаряд на излете, прямо в лето 1940 года. Канун войны, а в общем-то уже война, но еще не настоящая: позади Халхин-Гол, Польша «напополам с Гитлером», захват Бессарабии… Прибалтика… Якобы он должен поехать в один из старинных городов Средней Азии, к бабушке и деду. Туда, где родился. В этот город должна приехать ОНА — светловолосая, статная, «самая неповторимая»… Она будет ждать его приезда, потому что знает о его давней влюбленности (уже три с лишним года целая вечность). И вот только теперь встрепенулась, как почувствовала возможность приближающейся катастрофы. Неожиданно даже для самой себя уговорила маму, и они вместе поехали в город, куда раньше и не собирались ехать… Там она ждала его приезда… Почему-то с большим опозданием он, конечно же, приехал в этот город… И во время вполне любовного, возвышенно размеренного свидания, какое может быть только во сне, пожалуй, даже без слов, она сообщала или раскрывала ему какие-то особые малоизвестные чувственно-запредельные тайны. Он не мог понять, откуда все это ей-то известно, такой светлой и такой недоступной… Свидание было растянутым, любовно неторопливым, как будто они были уже вполне зрелыми, давними и рассудительными супругами… В промежутках между откровенными и не такими уж целомудренными ласками, где оба были распахнуты навстречу друг другу, она рассказывала ему, без намека на сожаление и почти без эмоций, все, как было на самом деле: как он изменил своей первой любви; как он не приехал на это долгожданное, годами и судьбою подготовленное свидание; как он, сгорая от стыда, изнывал в гуттаперчевых объятиях какой-то взбалмошной московской девчонки; как ОНА сама, почти ритуально, готовилась к этой встрече с ним; сколько тайных надежд возлагала на это свидание, как нет, не любила еще, а ждала невиданное по силе чувство и знала уже, каким неукротимо прекрасным оно будет…

А дальше опять были неторопливые ласки, откровенные до полузабытья. Но ласки юношеских прелюдий, а не зрелого разрешения, ласки бесконечного объяснения, а не трагической фазы боли и безумий, которую может остановить только разрушительный взрыв страсти, в вечном сопровождении страха возможности взаимной погибели.

Где-то в следующем слое подсознания тлело, а может быть, докипало: «…настоящая любовь — это не манеж ласк, не поле нежности, не облако взаимного счастья и благополучия… (хотя бывает и так), настоящая любовь — это огненное пространство, где господствует трагедия. Настоящая любовь не может завершаться женитьбой, детьми или разводом. Она может только оборваться смертью, убийством, в лучшем случае катастрофой.

«ВЗАИМНАЯ ЛЮБОВЬ — это когда гибнут оба…»

«В этом невероятном и никак не заслуженном СНЕ, — думал он позднее, потому что помнил каждый штрих, каждое движение сновидения, — было показано то, что по-настоящему должен знать и ждать каждый… Какая жалость, какая тоска, что я не успел все это увидеть раньше и высказать тем, которых уже нет… Им бы тоже, наверное, пригодилось…» И тут он почти догадался, почти собрал в слова: «В НЕЕ НАДО УМЕТЬ УМЕРЕТЬ… УПАСТЬ НАСМЕРТЬ… И ТОГДА, ЕСЛИ ТЫ ВСТРЕЧНО ЛЮБИМ, ТАК ЖЕ ГЛУБОКО И БЕЗЗАВЕТНО, ТЫ БУДЕШЬ В ПОСЛЕДНЕЕ МГНОВЕНИЕ ПОДХВАЧЕН ЕЮ… ПОДНЯТ И СПАСЕН…»

— А дальше?.. Что же дальше?

— А дальше выхода нет, подхватывай гибнущую любовь свою, БЕГИ и СПАСАЙ ЕЕ!.. И подними ЕЁ выше себя. И умри….

Вот так прямо «умри»?

Да, пусть будет только так!

Пробудился… Настоящий СОН всегда подарок. Кто-нибудь скажет: «Непонятно — заумь какая-то». А он бы сразу ответил: «Нет не заумь, не БЕЗ-УМИЕ, это то, над чем веками бьется ум и пульс человечества. Так космической силы НЕЧТО пробивается ко мне… Или я к нему…

Это непроизносимое

невероятное

недостижимое

и все равно существующее.

То, без чего не было бы ничего на свете.

На краю леса, возле шумного, подернутого ледком ручья, заканчивалось сооружение добротной баньки: стучали топоры, летела щепа, а печники свое дело уже сделали — баня хоть еще и строилась, а уже топилась. Появился Курнешов, подошел к председателю:

— Комбат беспокоится: не засекут ли дымок с воздуха?

— Ты посмотри на облака. Какая тут авиация?.. Через час все будет готово. Сначала женская, потом строители (так договорились), а к сумеркам и мы с тобой.

— «Вечер был, сверкали звезды…»

— У-ух, зверское дело — ночная баня!

— У меня просьба, Василий. Не откажи…

— Что мнетесь, председатель?

— Надо, чтоб майор Градов узнал: ровно в шестнадцать ноль-ноль у нас, проходимцев, женская баня.

— Да он не просыхает с самого Нового года. Не выходит из землянки, говорят, даже не ест.

— Вот-вот…

Курнешов насупился, что-то ему эта закрутка сильно не нравилась:

— Затеваешь?

— Он же своего доноса на меня не вернул. Там заварили большое дознание… Неужели не понятно?

— Даже слишком.

— Если статус штабиста тебе не позволяет, то я сам…

— Нет уж. Градов и ты — смесь — сразу взрывается.

Штабной фургон был укрыт в глубокой аларели. Из трубы вился легкий дымок. Курнешов забрался в фургон, прикрыл за собой дверцу:

— Разрешите, товарищ гвардии майор?

— Слушаю вас, — Беклемишев не отрывался от какой-то бумаги.

— Разрешите младшего лейтенанта?

— Забирайте.

— Благодарю, — Василий выпрыгнул из машины, уполномоченный СМЕРШ вышел за ним. — Чего ты там сидишь без дела? Комбат этого терпеть не может.

Борис опешил, Василий с ним так никогда не разговаривал.

— Слушай, председатель приглашает тебя и меня в баню, в девятнадцать ноль-ноль.

— Буду, — сразу согласился. — Буду. — Офицеры его в компанию не приглашали, а председатель и подавно.

— Сделай милость, сообщи гвардии майору Градову: в шестнадцать ноль-ноль женская баня, — уж будто вовсе невзначай бросил Василий. — Он просил сообщить.

— Возьми и пошли посыльного, — удивился Борис Борисович.

— Да не то… Ты для него авторитет! Он же в полном разборе — ему надо в коробку вложить все расписание: в шестнадцать ноль-ноль женская, потом строители, потом хозяева, ну и вот ты, я… Пусть сам выбирает. Заодно, может, чуть проветрится. Пора бы ему…

— Да я и сам смотрю — даже неудобно… Ведь с самого Нового года гудит.

«БАНЯ — ЭТО ПРАЗДНИК!» — такой лозунг маячил на доске, прибитой по фронтону нового строения. Два вооруженных автоматчика прогуливались поодаль справа и слева, всем своим видом подчеркивали недоступность вверенного им объекта.

Врач батальона наспех принял сооружение:

— Годится, годится. Отличная баня! Молодцы.

— Ты бы заглянул к Градову, — тихо намекнул взводный.

— А что? — не сразу понял он. — Пьет, как скотина.

— Скажи: «Баня — в шестнадцать ноль-ноль. Женская! Далее по расписанию…» Доложи о готовности.

Валентин сразу все понял, поднял брови, поднял плечи — так и ушел с поднятыми.

Пять своих и одна гостья из штаба корпуса, — таинственно доложил старшина.

И так видно, что гостья… — взводный заметно волновался и смотрел по сторонам, а тут глянул на гостью.

Младший сержант была высокая и заметная… «Точь-в-точь повзрослевшая подруга Юли, та, что подорвалась на мине еще в Брянском лесу. Но повзрослевшая…» Шесть девушек шумной стайкой прошли в предбанник. Командир вошел туда следом за ними — в сумеречном помещении водворилась тишина. Свои его немного побаивались, а гостья спросила, чуть заигрывая:

— Охрана у нас надежная? А то, неровен час…

— Вполне надежная, — ответил командир. — Но в случае любого вторжения приказываю: «Огнем и мечом!» Кипятком и золою! Не посрамить честь родного взвода. И штаба корпуса!.. А заодно и девичью честь. Ответственность на мне — это приказ! «Огнем и мечом!»

Девчата были в восторге, им предлагалась какая-то опасная игра.

Не было случая, чтобы женская баня обошлась без эксцессов. И все об этом знали. Вот и был отдан строгий приказ — «выставлять часовых, прикомандированных к караулу, с правом, в случае неподчинения, открывать огонь».

— Уходите скорее, а то раздеваться будем! — задиристо взвизгнула гостья.

— Испугала, — проговорил командир и вышел. Прикрыл дверь и плотно подпер ее здоровенной вагой. Словно крепостные ворота.

Майор Градов с каким-то неуклюжим, но большим свертком под мышкой вывалился из лесочка… Приманка сработала!.. А был он, даже по законам фронта, совсем плох. Его и без ветра водило на все стороны — затрапезно неопрятен, без шинели, без ремня, туша здоровенная, лысеющая распатланная башка без шапки, ноги вареные, правда, грудь при орденах — может, и было за что, но в батальоне этого никто не знал.

На окрик часового он ответил грозным мычанием, а на повторный — оттолкнул часового мягким медвежьим жестом, погрозил ему и окрестностям здоровенным кулаком, выбил ногой вагу, подпиравшую дверь, и ввалился в баню.

Там сразу поднялись визг, крики, возня. Взводный вышел из укрытия, взял эту здоровенную вагу, подошел к двери и подпер ее. В бане поверх женского визга метался, матюшился, угрожал, уговаривал и надрывался посвежевший голос майора Градова:

— Да вы ошалели?! Девки!!. Я те дам из шайки… Шуток не понимаешь?! Да не щипался я!.. Не щипался!! Разнесу всех до одной… Су-у-у-ка!.. Не-не-не надо-о!.. — там явно происходили не пустяковые события.

Сразу видно, осерчали девчата, — проговорил часовой сочувственно. — Лютуют, — а сам прислушивался и получал удовольствие.

Командир тем временем крепко-накрепко подпер дверь второй, более короткой вагой.

— Никого не подпускать. Без меня ни-ко-го! — сел на мотоцикл и рванул по песчаной изрытой дороге вверх.

Толстая рубленая дверь бани — уральцы мастерили ее с особым усердием. А он, мерзавец, стрелял в нее из пистолета ТТ. Не только стрелял, но и пробивал, скотина, — требовал, в промежутках между выстрелами, чтобы ему открыли дверь, а там уж он начисто уничтожит, по идейным и политическим соображениям… всех, кто причастен…

Заместитель командира корпуса по политчасти полковник Захаренко с сотрудниками и членами парткомис-сии предусмотрительно стояли поодаль. И правильно делали, потому что он все еще стрелял, небезвредный…

Пожалуй, у него с собой оказалась запасная обойма… А взводный считал вслух, пытаясь таким образом определить, когда у него кончатся патроны.

— Откройте, — сурово приказал полковник, полагая, что все офицеры разведбата пуленепробиваемые.

— Но если он на меня кинется…

— Откройте! — повторил приказание полковник. — Там видно будет…

Старший лейтенант убрал вагу, но не выпустил ее из рук, вышиб ногой вторую. В тот же миг майор вырвался на предполагаемую свободу с пистолетом в руке и напоролся прямо на полковника. Вот так иногда бывает — к неожиданностям надо быть всегда готовым.

Товарищ начальник политотдела корпуса!.. — завопил Градов, позабыв поменять интонацию на более пристойную.

— Заткнись, — тихо произнес Захаренко (в чем в чем, а в самообладании ему отказать было трудно). — Ну-у, докладывайте… — брезгливо обратился Захаренко к хозяину бани.

Взводный отбросил вагу и как на плац-параде доложил:

— Товарищ гвардии полковник, мотоциклетный батальон сдает своего непромокаемого майора (он действительно был мокрый с головы до пят, а ветерок был свежий).

— Ну, хватит клоунады строить, — сказал полковник.

— Это провокация!.. Вылазка!.. — закричал майор, видно, уже начал что-то соображать.

Захаренко забрал из рук Градова пистолет и протянул его инструктору политотдела.

В центре находился растерзанный и обсыпанный золой майор Градов, а фоном ему служили шесть его обидчиц, до крайности любопытных, в простыни и полотенца одетых девиц.

— Не удержались — выкатили! — пристыдил их полковник Захаренко.

— Приношу извинения, — проговорил взводный, — такое не каждый день случается, девушки, сами понимаете, обескуражены…

Девы действительно были не вполне одеты, но, тем не менее, их группа производила впечатление. Даже смахивала на театрализованное представление. А тем временем «из леса темного» повысовывались неизвестно кем оповещенные солдаты батальона. Тут, видно, секретность сработала полностью.

— В машину, — скомандовал полковник, обращаясь к Градову.

Но машин было две, и майор заметался между ними.

— В мою, — уточнил Захаренко, а на взводного посмотрел так, словно пообещал пропустить его через мясорубку, но не сейчас, а чуть погодя.

— А вы здесь откуда? — полковник обратился к одной из амазонок (худой и высокой). — Вы же из штаба корпуса?! — узнал все-таки.

— Так точно! — рявкнула опознанная и чуть не потеряла одежды (а «всей одежды» была одна простыня). — Младший сержант Побединская! В гостях! Ужасная история, товарищ гвардии полковник!

Захаренко махнул рукой, мол, «тут с вами все критерии потеряешь», сел в свой «виллис», а там в кузове уже маячил до одури продрогший Градов. Как кое-кому показалось, уже не майор.

Машины торжественно отъехали.

— Марш домываться. Теперь быстрее быстрого, а то все расписание нарушим, — в эти минуты взводный всех их любил до ужаса, а девчата в эти секунды были от него без ума.

Все пять кинулись к баньке, а гостья из штаба чуть задержалась и, растягивая слова, проговорила:

— Товарищ гвардии старший лейтенант, а разве вы не с нами?.. Такая победа! Надо бы обмыть.

Туг девчонки и часовые грохнули хохотом, а наблюдатели на опушке леса откликнулись свистом и гиканьем. Операция «Баня» завершалась. Рубленая, многократно простреленная дверь накрепко затворилась и была заперта изнутри. Снаружи ее больше незачем было подпирать вагой.

Как из глухой засады появились Курнешов и Борис Борисыч.

— По-моему, с вас причитается, — хрипло, на пригашенных тонах проговорил уполномоченный.

— Учти, — как-то небрежно сообщил Курнешов, — комбат, как туча — считает, что ты все это подстроил специально.

— Правильно считает. Баня — это праздник!