Новый мир. № 12, 2002

Мы улетаем рано утром,

Когда на горизонте плоском

Спят города, тысячегранны,

Огнем ночей утомлены;

И, уходя, обличьем смутным,

Отображеньем, отголоском

Несем с собой чужие страны,

Душистый дым, цветные сны.

Они живут неодолимо

И ожидают только срока:

Отвлечься, замолчать, забыться —

И вот в лицо задышит зной,

И терракотового Рима

Жизнелюбивое барокко

Растет, тревожится, клубится,

Играет пылью водяной.

И там, вокруг себя не глядя,

В фонтанной пылевой прохладе,

Не слыша медленного звона

Соборного, к листу склонясь,

Забыв о ремесле и плате,

Как бы с самим собой в разладе,

Художник с площади Навона

Однажды нарисует нас.

И мы сойдем с того портрета,

Объем и краски обретая,

И без труда на их наречье

С прохожими заговорим.

Нас примет улица крутая,

Обнимет каменное лето,

Холмы поднимут нас на плечи,

И Вечный Рим… душистый дым…

Квадраты крыш разбросаны по склонам —

Цветною смальтой на холме зеленом.

Леса, селенья, пашни и стада

Ненастье пузырем облепит бычьим,

Предохраняя землю, как обычно,

От плесени и Страшного суда;

Но Джона Донна бронзовый глагол

Уж не смыкает с небесами дол.

Январский Понт раскачивает воды,

Линялые от стирок непогоды.

Пустые ветры веют из степей;

Покинутая лира намокает

И только сиплым звоном намекает,

Что пройдена еще одна ступень

И Публия Овидия рука

Не тронет струн, расстроенных слегка.

Налет времен густеет на сонете,

Как прозелень на бронзовой монете.

Что время дарит, нам легло на плечи,

Но всякому уменью есть предел —

Не нам дано заполнить тот пробел,

Манящее зиянье в русской речи,

И Бродского Иосифа печать

Страстям и гневу повелит молчать.

Не спи до полунóчи,

безмолвствуй у окна.

Смотри: течет весна

по трубам водосточным.

Ручьи вдоль тротуаров,

прозрачный ток ветров —

времен немолчный шорох

и переулков кровь.

И снова нас поманит

в проем дворов и лет

московского романа

незамкнутый сюжет,

цепляясь за края

ландшафта в ветхой раме,

проулками, дворами,

той плотью бытия,

где, общность затая,

секрет любовный, кровный,

по линии неровной

проходит жизнь твоя —

по линии отрыва

листов черновика,

где все-то вкось да криво,

не впрок, не на века.

Туда, где, закрывая

всех снов и слов пробел,

осмыслит твой удел

бессмыслица живая —

твоя немая сказка,

исток твоих затей,

начало и развязка

в сетях твоих путей.

Не с ней ли входят косо

в фонарный светлый конус

апрель, дождем пронизанный,

и снегопад рябой;

ее ли птичий голос

звучит меж прутьев голых,

где ветви и карнизы

живут одной судьбой.

Покуда ночь пророчит

пути и времена

(хоть речь и не ясна

и общий смысл неточен)

и капля камень точит

под козырьком окна —

с небес падет весна,

не спи до полуночи.

Еще не успела дождями залиться

старинная часть прибалтийской столицы,

еще сувенирным отливом лоснится,

открыточным глянцем, цветной суетой.

Подсвеченной улицей правит до срока

вечерних досугов игра и морока;

дрожит погребок от тяжелого рока,

от тяжкого Рока, от жизни крутой.

В лучах синеватых смещаются краски,

танцует толпа и заходится в пляске,

барокко и готики ветхие сказки

к чему перелистывать им, молодым!

Что минуло — сгинуло, царствуй, Сегодня,

без бремени времени — только свободней,

и сумрак мигает, лукавая сводня,

и мальчик на девочку смотрит сквозь дым.

Играйте, сменяйтесь, лучи неживые,

пусть бедствует, слезы точа дождевые,

квартал по соседству — дома нежилые,

открыточной улицы дальний тупик.

Умрет и воскреснет и будет не первым

порядок вещей перекручен и прерван,

и музыка молотом лупит по нервам —

все тленно, и пена в стакане кипит.

Не в том даже дело, что мы постарели:

мы были другими уже с колыбели.

Иные канцоны поют менестрели,

у стрельчатых башен гитарой звеня.

И наши прозренья немногого стоят —

так здравствуй же, осень, веселье простое,

и город, блестящий чужой красотою,

и музыка злая, и жизнь не своя.

К ночи ветер молчаливый

Прилетит из блеклой дали,

Заглушив базарный говор

И сумятицу идей;

Ночью тёрны и оливы

Плачут горькими плодами,

И немеет Старый город,

Затворившись от людей.

Этот город жил так долго,

Что почти подобен дому

Лабиринт, где мы шагаем,

Улиц крытых хоровод,

Где звенит, витает голос

Из страны изгнанья темной:

«Сном твоим, Ерушалаим,

Сном твоим душа живет».

Вы спросите Стену Плача,

Над какою бездной виснут

Наши беды и веселье,

Наше «здравствуй» и «прости»

В час, когда твердыню прячет

Ночь, исполненная смысла,

И горят над Цитаделью

Звезды, месяц и кресты.

А наутро снова встанет

Солнце каменное, злое,

Мы опять огнем пылаем,

Лихорадкой бытия;

И ступени улиц стонут,

Побелевшие от зноя:

«Тяжела, Ерушалаим,

Тяжела любовь твоя».

Нет, не зря пустые руки

Возводили Храм без храма:

В день урочный, может статься,

Здесь и мы пройдем на Суд

По дороге смертной муки,

Где торгуют пестрым хламом

И паломники из Штатов

Бутафорский крест несут.

И у врат, где синь и пропасть,

В свитке своего былого

Напоследок подправляя

Неприметные штрихи,

Мы оглянемся, попросим:

«Ты за нас замолви слово,

От любви, Ерушалаим,

От любви мои грехи».