Новый мир. № 12, 2002

Я живу тяжело и открыто.

Наполняется мой Колизей.

Я просеял сквозь крупное сито —

я отвеял неверных друзей.

Я живу далеко и забыто

в обаянии небытия —

без Тебя, без малейшего быта —

где вы, дочери и сыновья?

Понимаю Вас, Анна Андревна,

полной мерой этой беды.

Никого — на песочке арены,

только ближе и ближе — следы…

Свобода, солнышко, покой.

Зеленый домик над рекой.

Летит дыхание реки

сквозь яблоневый сад.

На белых яблонях висят

мои клеветники.

Под яблонями, как в раю,

гуляют клеветницы,

процеживая жизнь мою

сквозь зубы и ресницы.

Один тяжелый клеветник

подвешен прямо за язык.

Он принимает форму груши,

он производит звуки «му»,

когда я говорю ему:

не лезь в чужую душу.

Не бди с фонариком в нощи.

На мертвого не клевещи.

Не прикасайся к тайне.

Не делай из нее хулу.

Не стой с товаром на углу.

Читай Христа и Хайнэ.

А на могиле у того,

чьего перста не стоишь,

у друга моего, —

ты на колени встанешь.

По причине суицида

помрачнел палач.

На отвале антрацита

процветает грач:

иззелена-серебристым,

голубым, гранатно-алым

с беглым проблеском капризным —

грач под солнечным обвалом!

Солнце давит и печет,

опаляя грачьи крылья…

Это здесь, мне говорили,

был РАССТРЕЛЬНЫЙ ТУПИЧОК —

тупичок товарный, сорный,

на окраине пустынной

в сизой патине полынной,

в синеве туманной, горной,

в черном городе Рустави…

Но глаза мои устали,

и себя уже сама

не выдерживает тьма.

В келье стол, топчан и стул.

Каменная тишь. Снаружи

два на два — раздельный стук. —

Да, войдите. Да!! Да ну же…

Гость стучит: кресты кладет,

и без трех крестов надверных

в эту келью не войдет

ни один из благоверных.

Дверь тесовая, с волчком, —

сотка, с проймами, сплошная…

Пролезает гость бочком,

крестит стены, объясняя,

что кропить и осенять

надлежит их неустанно —

неустанно изгонять призраки

СЛОНа и СТОНа[1].

Колченогие березки —

доходяги, недоростки —

ход понурый и кривой

кромкою береговой.

По-над мысом для порядку

им велят плясать вприсядку,

подбодряя матерком,

скатываться кувырком…

Из последнего терпенья,

оставляя алый крап

на лишайниковой пене,

еле тащится этап.

В Зимний берег волны бьют,

и последние березки,

переломаны и плоски,

вжались в грунт и не встают.

Опилочная каменеет грязь,

и дремлют на приколе лесовозы.

В лесу свежо и тихо. Ободрясь,

душа опоминается от прозы.

Ломаю звонкий утренний ледок.

Октябрь — ноябрь. Серебряной порою

я наконец-то ничего не строю,

не затеваю. Нероботь, ходок.

Слежу, как льдом становится вода,

торчу над замерзающею лужей,

соображая битый час досужий,

как трудится внутри изнанка льда,

где в анкерные стяжки и прожилья

воплощены разумные усилья —

и черно-белый ледяной витраж

Катюшке в Рим пошлю — такая блажь.

И вот — она. И с нею — он.

Сошли по лестнице. Ступеней

четырнадцать. Их счет сочтен.

Капризы вечных совпадений:

все числа, кратные семи,

всегда мои — мои семиты…

— А руку все-таки сними.

Да, с талии. — Что?! — Да сними ты…

— Да как вы сме… Вы кто такой?

Моя рука с его рукой

срастаются в рукопожатье.

— Твой брат. Мы более чем братья,

кто мы, любимая? Подъезд

взгремел в семь ярусов. The rest

is awful… Кровь? Как это пресно…

Все это было… Неизвестно

другое: что — она? онá!..

Здесь прерывается созна…

— Мне жизни без тебя не надо! —

кричу оттуда. Тьма и чад.

А наверху молчат. Молчат.

Спускаюсь по ступеням Ада.

А он? Он зверь… Горят ступни.

Молчат. — Спаси и сохрани!..

Серебряный тяжелый кубок

похож на колокол молчащий.

Кто я? Что я? Я без нее — обрубок

кровоточащий.

А кровь, свежа и горяча,

и рвет, и рвет фибриновые путы…

Кто эта женщина? Дитя минуты.

Несчастная, ничья.