Новый Мир ( № 6 2010)

Исход москвичей

Кабанов Александр Михайлович родился в 1968 году в Херсоне. Окончил факультет журналистики Киевского госуниверситета им. Т. Г. Шевченко. Автор нескольких стихотворных книг. Лауреат премии журнала “Новый мир”. Основатель поэтического фестиваля “Киевские лавры”, главный редактор “журнала культурного сопротивления” “ШО”. Живет в Киеве.

* *

*

Где — морковь и редис, расправляя зеленые крылья,

устремляются в сизую землю съедобным лицом,

пусть безумен полет, но — божественно это бессилье,

и нельзя — не сорвать, и нельзя — не прослыть сорванцом.

Где — напялив с грехом пополам для ныряния маску,

через толщу воды — я рассматривал рыбий альков:

суету пескарей, окуней кружевную окраску,

там, где манна небесная — горсть дождевых червяков.

И чего ни коснешься — рукою, рассеянным взглядом,

взбаламученным словом, по-детски не ведая, что —

целый мир опрокинется, сгинет, охвачен распадом…

Помолчи, не садись на траву, не испачкай пальто.

* *

*

Гаснет свет, и вместо твоей груди —

я нащупываю 3D,

это выпуклый, инопланетный мир,

столько в нем рязанской тоски,

темперированный клавир,

у врагов — в два ряда соски.

Космобот становится на ребро,

в дюзах пламя растет, шипя,

и сейчас, с такою злостью, добро —

поимеет само себя.

Но прекрасны джунгли, и я б хотел

здесь укрыться от суеты,

сорокадвухлетний, олдовый чел,

боригенкам крутить хвосты.

Есть такое свойство у кинолент:

всякий раз от зрителей уставать —

нас опять послали на хеппи-энд,

намекнули: пора в кровать.

Как целебен твой кареглазый яд,

в нем — купаются воробьи,

в нем, на белых драконах, еще летят:

от одной — до другой любви.

В застрявшем лифте

Красавицу блондинку перечеркнуть,

соседа-собутыльника перечеркнуть,

залетного маньяка перечеркнуть

и даже гениального поэта перечеркнуть.

Неоновую лампочку вписать,

которая — то вспыхнет, то погаснет,

оплавленные кнопки этажей,

ключами оцарапанные стены,

подтеки по углам: “О, сцыкуны!”

И наконец, уверенно склонить

в курсиве божий одуванчик —

бабульку странную весьма.

Ее огромный треугольный рот

и зубы из китайского фарфора

на тридцать две персоны —

для чаепитий жертвенных сияют.

Конечно, можно ей и возразить:

“Чего ты гонишь, бабушка, усохни…”

Но:

томик Ходасевича в авоське у нее,

а меж страниц — тесак зазубренный,

таким на Бессарабке мясники

разделывают киевское утро.

А свет неоновый то вспыхнет —

вот бабулька — божий одуванчик,

а то погаснет — и бабульки нет,

лишь темнота портвейном три шестерки

со мною, запинаясь, говорит,

что этот лифт — исчадие сюжета,

он не застрял, а тронулся умом,

и что, под оболочкою бабульки,

скрываются все те, кого вначале

повествованья ты перечеркнул.

Исход москвичей

Вслед за Данте, по кругу МКАДа, отдав ключи —

от квартир и дач, от кремля и от мавзолея,

уходили в небо последние москвичи,

о своей прописке больше не сожалея.

Ибо каждому, перед исходом, был явлен сон —

золотой фонтан, поющий на русском и на иврите:

“Кто прописан в будущем, тот спасен,

забирайте детей своих и уходите…”

Шелестит, паспортами усеянная, тропа:

что осталось в городе одиночек?

Коммунальных стен яичная скорлупа

и свиные рыльца радиоточек.

Это вам Москва метала праздничную икру —

фонари слипались и лопались на ветру,

а теперь в конфорках горит украинский газ,

а теперь по Арбату гуляет чеченский спецназ,

лишь таджики-дворники, апологеты лопат,

вспоминая хлопок, приветствуют снегопад.

Даже воздух переживает, что он — ничей:

не осталось в городе истинных москвичей.

Над кипящим МКАДом высится Алигьери Дант,

у него в одной руке белеет раскаленный гидрант,

свой народ ведет в пустынные облака

и тебе лужковской кепкой машет издалека.

* *

*

Когда-то и я работал водителем автобуса.

О, что это был за чудесный автобус:

длинный и фиолетовый, как баклажан!

Двери его открывались почти без шипения,

кожаные сиденья еще долго хранили

оттиски пассажирских спин и седалищ,

двигатель довольно урчал.

Такое вот обычное счастье,

длинное, фиолетовое счастье быть.

Вместе мы возили инвалидов к морю.

Как говорил Лисандр, директор автобазы:

“Что нужно человеку, чтобы встретить пропасть?

Отвесные скалы, голодные волны,

чайки, раскаленные добела от злости,

и наша автобаза…”

О, эти милые существа, бывшие герои,

калеки всех возрастов и мастей!

Один безногий старикан в медной бейсболке

учил меня песням ахейского спецназа,

помню:

“Жил бы я у большой реки,

был бы я молодым и голым

и смотрел бы, как твердеют твои соски

над моим глаголом…”

Хорошо быть водителем автобуса,

роскошного автобуса для инвалидов,

особенно в Спарте.

* *

*

2010 год, январь, потерянность вокзала,

чему, блаженный идиот, ты улыбаешься устало?

Снег, перемешанный с золой и пахнущий копченой воблой,

вот человек — внезапно злой, вот человек — внезапно добрый,

разрушив собственный дурдом, он выбрался из-под завала,

еще не знающий о том, что жизнь его поцеловала —

в свирепой нежности своей, как примиряющая сила,

он думал, что простился с ней, а жизнь его не отпустила.

Острое

Оттого и паршиво, что вокруг нажива,

лишь в деревне — тишь да самогон в бокале,

иногда меня окликают точильщик Шива

и его сестра — смертоносная Кали:

“Эй, чувак, бросай дымить сигареты,

выноси на двор тупые предметы…”

Так и брызжет слюною точильный круг,

оглянись, мой друг:

у меня не дом, а сплошные лезвия-бритвы,

вместо воздуха — острый перец, постель — в иголках,

а из радио — на кусочки рваные ритмы,

да и сам я — весь в порезах, шрамах, наколках.

Если что и вынести, то вслепую —

эту речь несвязную, боль тупую.

Так пускай меня, ай нэ-нэ, украдут цыгане,

продадут в бродячий цирк лилипутов,

буду ездить пьяненьким на шарабане,

всё на свете взрослое перепутав.

Воспитают заново, как младенца,

завернут в наждачные полотенца,

вот он — ослепительный Крибли-Крабли:

руки — ножницы, ноги — кривые сабли!