Новый порядок

Глава 1

Из правозащитного форума:

«Зачем нам президент, который ничего не делает?»

Семен Липинский не ощущал страха, и никаких предчувствий у него тоже не было. То обстоятельство, что над ним уже два месяца сгущались тучи, его волновало мало. На самом деле все осложнилось гораздо раньше. Просто сейчас это поняли даже мелкие шавки из медиа-бизнеса, и разразился скандал — точнее то, что у них принято называть скандалом.

Газетчики подняли безобразный вой, решив, что любимый прежде олигарх не так чист, как казалось раньше. Хотя в действительности все эти бесконечные «журналистские расследования» умело грызли только лишь упавшую со стола кость: сброшенную то ли специально, то ли по случайности. Что на самом деле лежало там, на самом верху, собаки не знали. Жизнь для них впрямую зависела от еды, а еда — обломок кости с жалкими остатками мяса. Конечно, иногда какой-нибудь не в меру ретивый пес заскакивал на стол и, обалдев от увиденного, заливался диким и громким лаем. Но в таких случаях хозяева, отличавшиеся строгим нравом, считали псину бешеной и умертвляли.

Семену нравилось думать о журналистах именно так. Как о собаках, которых кто-то, в том числе и он сам, прикармливает по доброте душевной или с умыслом. Однако они, как все твари неблагодарные, так и норовят ухватить клыками за руку кормящую. Шавки, что с них взять!

Вот и сейчас псы тявкали изо всех углов. Зло, хором и поодиночке. Обсасывая возможности, смакуя подробности, предвкушая последствия. Пусть. Собака лает, караван идет.

Конечно, был один тревожный признак. Молчал Аркадий Бычинский. Медиа-магнат и вообще большая шишка, надзиратель в собачьей стае. Не вожак. Хозяин вожака.

Аркаша никогда не водил с Семеном приятельских отношений, но в такой ситуации у них было принято помогать друг другу. И вот Бычинский, вместо того чтобы придержать стаю, молчит. А его телерадиокомпания уже испуганно подгавкивает своим коллегам из соседней «государственной» студии.

Плохой признак. Тяжелая гирька на черную чашу весов. И если бы на белой чаше не лежало несколько гирек потяжелее, Семен бы уже кинул эту забытую его Богом страну и отправился в места более интересные. Но нет. Уйти можно было в любой момент, а вот поймать потом упущенные возможности…

С самого детства Липинский терпеть не мог чувство проигрыша, жалости поражения, потому никогда не увлекался карточными играми, рулеткой и даже к шахматам относился с подозрением. Кидать кости, полагаясь на случай, было для него невыносимо. В картах всегда существовала возможность нарваться на шулера, а ведь если играть, то по-крупному. А шахматы… Может быть, эта игра развивает способности мыслить стратегически, на несколько шагов вперед противника, но только идеалисты полагают, что это умение как-то способно помочь бизнесмену. Красивая сказка для идиотов — биржевой игрок с хитрым прищуром высчитывает изменяющиеся процентные ставки, продает, покупает, снова продает и в победном жесте вскидывает руку вверх.

Бред!

Лотерея для богатых, которые скоро станут бедными. Семен смотрел на людей, веривших в повторение таких историй, как на заигравшихся школьников. Так молодежь, переодевшись в средневековые костюмы, устраивает красочное представление для публики. Время ушло, но атрибуты остались. Теперь с ними можно играть, таскать их из рекламы в киноленту. Красиво, но не более. Так не бывает!

Липинский признавал одну-единственную игру на деньги. Игру с Законом. Нет, он не грабил старушек в подворотнях, не крал бублики с прилавка на базаре, не таскал кошельки у ротозеев. Самым большим его преступлением была украденная у одноклассника шариковая ручка с синими полосками. Такие ручки были в то время дефицитом и представляли собой предмет зависти. Именно тогда законопослушный Семен понял всю бесперспективность прямой кражи. Став обладателем вожделенного предмета, Липинский столкнулся с серьезной проблемой. Заявиться в класс с дефицитной шариковой ручкой означало расписаться в краже. Терялся сам смысл воровства как способа обогащения. Ведь полосатая ручка была признаком, социальным статусом небогатого детства, и просто так наслаждаться властью над предметом тоже не имело смысла. Статус должен быть виден, подтвержден ежедневным, едва ли не показательным использованием.

После долгих моральных терзаний Лнпииский подкинул ручку ее прежнему владельцу и понял, что преступность не его путь.

Да и зачем нарушать Закон, когда в нем достаточно лазеек, двусмысленностей и хитрых нюансов? Только глупец убивает старушку, чтобы завладеть ее драгоценностями. Умный человек организует фонд, агитацию, рекламу, и старушки всей страны понесут свои медяки в его копилку. Затем банкротство и самолет на Канары. Все!

Семен Липинский же поступал еще круче. Он сам влиял на законы, делая их удобными, как обувь на заказ. Тесное знакомство и почти родственные связи с правящей верхушкой, хорошая база за рубежом. Все было, как говорят «гоблины», «в шоколаде». И тут… И тут начинаются странности. Для начала марионеточный президент обрывает одну за другой свои ниточки. За несколько тревожных месяцев сменяются несколько премьеров, валится прикормленный прокурор. Семья только разводит руками. «Главный» вышел из-под контроля. Объявить его маразматиком не решается никто, это слишком сильное оружие, зацепит так или иначе все окружение. Но никакого другого объяснения нет. Ряд законопроектов тормозится. Парламент, купленный на корню, вяло возмущается, в стране президентское правление.

Когда президент свалился с инсультом, все вздохнули спокойней, но вдруг стало ясно, что преемник — личность еще более неподконтрольная, к тому же из «силовиков», и «Папу» вытянули из больницы в кратчайшие сроки.

В итоге положение стало излишне шатким, обрушились внешнеторговые сделки концерна, стали приходить тревожные известия с рынка акций. Семену пришлось лично утрясать ряд вопросов. Событие, можно сказать, небывалое: уходя с головой в политику, он оставил после себя четко работающую финансовую машину, теперь же казалось, что в шестеренки этого механизма кто-то насыпал песку.

И еще журналисты…

Семен не боялся. Эта страна вряд ли сможет просто так отбросить его в сторону. Она прогнила, одряхлела и уже почти упала, придавленная к земле собственной тяжестью.

Когда-то давно Липинский едва не поступил на медицинский факультет. Его родители, испугавшись участи врача, обратились к мудрому родственнику из Киева. Дядя, Борис Моисеевич, приехал в Москву и подсунул племянничку любопытную книгу, где подробно описывались симптомы разных тяжелых заболеваний. Из этого толстенного фолианта юный Семен узнал про болезнь с гадким названием «туберкулез костной ткани». Симптомы и последствия этой болезни показались будущему доктору настолько мерзкими, что он в тот же день забрал документы из одного вуза и поступил, кстати без экзаменов, в другой.

Теперь, через много-много лет после того случая, Липинский смотрел на разрушающуюся страну и видел все те же страшные признаки. Кости страны сделались хрупкими и уже не могли удерживать свой вес. Так что бояться этого умирающего животного было нечего.

Семен не боялся.

Даже когда начальник охраны, человек надежный, но слишком впечатлительный, влетел в кабинет, прерывая раскаты «О Fortuna» Карла Орфа, и выдохнул, едва не сгибаясь пополам: «Фээсбэшники…….

Липинский лишь брезгливо сморщился. Такой исход был предусмотрен, хотя и не так скоро.

«Сколько мне лет? Я старею?»

— Скажите, Дмитрий, — спросил Семен у охранника, уже стоящего возле запасного выхода. — Что, по-вашему, старость?

— Старость? — Дмитрий не был бесконечно развитым в умственном плане человеком, но реакцию имел отменную, иначе он не смог бы подняться так высоко. — Старость — это возраст.

— А для вас лично?

— Для меня? — Он нервничал, но всегда правильно реагировал по обстановке. Шеф спрашивает, подчиненный отвечает. Даже если камни с неба. — Когда я на турник запрыгнуть не смогу, тогда будет старость. Идти надо, Семен Маркович.

— Надо, значит, надо, — согласился Липинский. — Все готово?

— Как всегда!

— Тогда поехали. — И он, легко оттолкнувшись от подлокотников, вскочил с кресла. Черная лестница видела его только один раз, когда он знакомился с переделанным зданием, которое покупал. Теперь пришло время, и она сыграла свою роль, не раньше и не позже, а как раз вовремя. — Старость, Дима, это когда ты не поспеваешь за временем.

Они сбежали вниз, мимо обеспокоенных лиц охраны, мимо «Главный прошел», мимо дрожащих на кобурах пальцев, мимо вспотевших ладоней и ощущения чего-то непоправимого. Вниз. Туда, где стоял надежный и очень быстрый «скорпион», особой сборки «порше». Вместительный и очень хорошо защищенный.

— Позвоните Михаилу, — сказал Липинский начальнику охраны, тот кивнул, не переставая что-то говорить в микрофончик, прилепившийся к его щеке.

— По какому направлению поедем?

— На запад…

Семен Маркович поднял стекло, отделяющее салон от водителя. Нажал еще несколько кнопок, окна автомобиля потемнели. Внутри зажегся неяркий свет. Динамики настороженно выдохнули Пятый концерт для клавесина Баха. Липинский не хотел смотреть на страну, которую решил покинуть. Точнее… которая решила избавиться от него.

Он не боялся и был спокоен. К чему волноваться, когда все идет само по себе. Симфонию погони не стоит превращать в какофонию. Все должно быть гармонично. Ничего лишнего. Все, как и задумано.

Из телефонных переговоров (архив ФСБ):

— Михаил Владиленович? Здравствуйте, вам привет от Семена Марковича. Очень хорошо, спасибо. Тут возникло одно дельце. Нужна ваша… Нет, что вы, все хорошо. Это даже не помощь, это просто небольшая услуга с вашей стороны. Спасибо. Мы сейчас движемся в западном направлении, очень бы хотелось спокойно… Да мы понимаем, что дело приняло такой оборот. Да. Конечно. Но что ж поделать, мы не нагружали вас чрезмерно нашими заботами. Более того, всегда теми или иными способами решали ваши проблемы. Пришло время оказать нам небольшую услугу. Совсем маленькую. Да, мы понимаем, что сложно. Да, конечно, ФСБ. Но ведь не гэбэшники улицы патрулируют. Верно? Большое спасибо вам, Михаил Владиленович. Большое спасибо. Обязательно передам. И вам удачи.

Из Москвы они выбрались без лишнего шума. Мигалки были включены только на выходе с Садового, когда потребовалось проехать на красный. Постовой отдал честь и зло свистанул какому-то прыткому лихачу, устремившемуся вслед за кортежем. Зеленый свет, остановившиеся машины. За миг до того, как машина Семена Липинского должна была пронестись через светофоры и перекрестки, на них вспыхивал красный свет по всем направлениям, постовые останавливали движение потоков и делали «под козырек» вслед удаляющимся автомобилям. Колонна словно замораживала перед собой вечную суету столицы, рассекала ее.

Первый раз их попытались перехватить в Подмосковье. Сначала культурно. В хвост пристроились две машины и начали старательно оттирать охрану от основного автомобиля, что-то кричали в мегафоны. Липинский не отвечал. Потом кто-то из особо наглых службистов рискнул и поставил свою машину поперек дороги. Ему это почти удалось. Мощный «вольво» из лобового охранения ускорился и по касательной снес хлипкий «жигуленок» в кювет. Смятое крыло. Лопнувшая фара. На этом потери Липинского исчерпывались. Фээсбэшники метались в хвосте, но сделать ничего не могли.

Начальник охраны Дмитрий внимательно, как болельщик слушает футбол по радио, следил за оперативными переговорами преследователей. Коды и частоты были любезно предоставлены за час до операции кем-то «добрым» сверху.

— Леша, дорогу на Липинку перекрыли, сворачиваем, — передал он водителю.

— Понял, — ответил Леша и произнес в маленький микрофон: — Поворачиваем на Орехово.

Вскоре машины, сопровождавшие кортеж все это время, стали отставать.

— Первый, — прозвучало в наушнике у Дмитрия. — Гэбэшники собираются стрелять. Что делать?

— Вы что, не знаете? Сколько они будут у нас на хвосте сидеть?

— Вас понял.

Сзади вяло гавкнули выстрелы. Сначала в одной тональности, потом неожиданно в другой, более гулкой, тяжелой. Преследователи разом отстали, скрылись за поворотом, в зеркало было видно, как в последний момент опасно занесло одну из машин.

— Теперь меняем трассу, — скомандовал Дмитрий.

— То есть как потеряли? — Генерал сжал телефонную трубку с такой силой, что хрупкая пластмасса гадко заскрипела. Когда-то давно этими руками он на спор рвал подковы.

— Никаких следов. Когда они крутились по Подмосковью, мы еще имели какой-то контроль, но сейчас, к сожалению, никакой информации по ним нет. — Голос в микрофоне звучал сконфуженно.

— Не понял! А план-перехват?!

— Был объявлен всем постам ГАИ.

— И что?!

— Ничего. Никаких сообщений из МВД не поступало.

— А при чем тут Министерство внутренних дел?! Я вас спрашиваю!

— Ну…

— Баранки гну! Перекрыть все дороги! Все до единой! Меня не интересует, какими силами! Меня не интересует! Слышите, суки?! На какое расстояние они могли оторваться от вас? На такое и перекрывайте, все перекройте, граница, таможня… Кто угодно! Вертолеты, самолеты, спутники, бля! Подводные лодки! Но чтобы ни единая мышь!!!

— Прессе…

— В жопу прессу!!!

Он грохнул трубку на рычажки так, что от телефона отлетел и упрыгал в угол кабинета острый кусочек пластика. Громко бухала генеральская кровь, в висках поселилась тяжесть.

— Идиоты… Подонки… Идиоты… — Впору было хвататься за голову.

Когда тишину разорвала долгая и звонкая трель ТОГО телефона, генералу показалось, что у него на плечах зашевелились погоны.

Из сообщений прессы:

«Известный олигарх Семен Маркович Липинский до сих пор не найден Федеральной службой безопасности. Хотя по еедущим направлениям был объявлен план-перехват, эти меры не дали положительного результата. По нашим сведениям, Семен Липинский уже покинул границы Российской Федерации».

«По уверениям пресс-службы ФСБ, обыски и проверки на дорогах Москвы и Московской области никак не связаны с исчезновением олигарха».

«Президент снова болен».

«Были ли жертвы в происшествии на „зеленой" трассе Е95? Кто стрелял?»

«Убит капитан».

«Бессилие спецслужб, случайность или злой умысел? В чем виноват опальный олигарх?»

Когда на хвост кортежу Липинского снова сели машины, Семен Маркович видел сон. Что-то про лес, огромные деревья, шум ветра. Вымотанный к вечеру постоянными телефонными переговорами, ответами на электронные письма, бесконечными докладами службы охраны и чтением прессы, олигарх спал. Погоня, даже если ты играешь в этом процессе всего лишь пассивную роль, все-таки сильно давит на нервы.

— Оторваться любой ценой. — Начальник охраны внимательно разглядывал мониторы внешнего наблюдения.

Приказание было исполнено, и две машины, с агентами ФСБ внутри, заполыхали, перегородив дорогу. И тогда из-за леса взмыла в воздух, вспарывая его мясорубкой винтов, хищная тень вертолета.

— План «Омега»! — рявкнул в микрофон Дмитрий Впереди по дороге вспыхивали проблесковые маячки Что-то большое и массивное натужно выползало на трассу.

Водитель плавно утопил педаль тормоза.

Ведущая машина кавалькады вильнула на обочину. Из нее высыпали пятеро, четыре человека открыли беглый автоматный огонь по баррикаде впереди, перемещаясь, вызывая на себя внимание противника. Пятый отбежал назад, что-то дернул из багажника, вскинул длинный тубус на плечо, выхватывая прицелом прожектор винтокрылой машины. Еще три джипа остановились на другой стороне шоссе, выбрасывая на ходу одетых в черное бойцов.

Зло бабахнуло!

Огненная нить прочертила темнеющее небо, вертолет вильнул, завалился на бок, из-под его брюха прыснуло ярким пламенем. Бессильно загребающая винтами воздух машина ушла за лес, тяжело вздрогнула земля Тот же человек выдернул из багажника еще один тубус и прицелился в замерший было экскаватор, что выползал на дорогу, стараясь перегородить путь. Послышались крики, от обреченной уже железной туши побежали люди, попадая под перекрестный огонь. Мелькнула в воздухе ракета. Семен Маркович видел, как ударной волной опрокинуло нелепую черную фигурку у баррикады. Его люди побежали вперед, поливая свинцовым дождем пространство перед собой. Снова мелькнула ракета.

Липинский поднял стекло окна, из динамиков звучал Вивальди, полностью заглушая звуки боя, ведущегося снаружи. До границы оставалось совсем немного.

Из сообщений прессы:

«Известный олигарх Липинский доказал несостоятельность наших силовых структур. Не чувствуя в себе сил справиться с ним мирным, демократическим путем, силовики устроили отвратительную бойню, в которой пострадали люди. Во что превратится наша страна через несколько лет такой разнузданной диктатуры „силового пролетариата", можно только догадываться».

«„Мы стреляли на поражение", — показания участника „дорожной войны", пожелавшего остаться неизвестным».

«Вертолет, экскаватор и большое количество легковых автомобилей. Таков перечень уничтоженной в бою техники. Понятно, что и среди людей имеются жертвы' Хочется задать вопрос нашему правительству, откуда у частного лица, а Семен Маркович Липинский является таковым, взялись новейшие образцы военной техники? Что на это может ответить Минобороны?»

«„Меня пытались убить'" С таким сенсационным заявлением выступил олигарх Липинский в интервью газете „Гардиан" Он утверждает, что это было целиком и полностью политическое дело. В связи с чем Семен Маркович попросил политического убежища у английских властей. Министерство иностранных дел требует экстрадиции гражданина Липинского»

«Вести войну можно только тогда, когда есть возможность победить, — такими словами начал свое обращение Семен Маркович Липинский к представителям независимой Республики Ичкерия в Лондоне — Я сам являюсь примером тому Многие годы я боролся против враждебного режима Тот факт, что меня попытались убрать, да еще таким грубым способом, свидетельствует в мою поддержку».

«Как может один человек сформировать подразделение элитных бойцов, вооружить его по последнему слову военной мысли и открыто вести успешный бой с представителями законной власти? Неужели Россия ничем не отличается от Колумбии, где каждый наркобарон имеет свою персональную армию?»

Из выступления директора телевизионного канала Василия Мусолена:

«С сожалением мы должны отметить гнусные инсинуации со стороны наших коллег, сравнивших Семена Марковича с наркобароном Да, увы, многие журналисты так и не смогли перестроиться, в них живо еще рабское прошлое. Колосятся всходы тяжелого времени, когда журналистика писала только об „ударной битве за урожай" и об очередном съезде партии, не смея даже вздохнуть без указки сверху»

Глава 2

Из статьи «Опасность сильной России»:

«Было бы подлинным безумием способствовать экономическому успеху России при отсутствии в ней ясных демократических тенденций и эфемерности существующих демократических институтов. Если Запад не склонен к самоубийству, то выбранная им стратегия финансовых отношений с Россией самая верная».

— Вот так-то, капитан, — пьяно качал головой майор Серегин. Он тяжело щурился, выпитая водка делала его лицо раздувшимся и красным, словно распирая изнутри. Резко проявились мешки под глазами. — Вот так-то оно бывает. Ты у меня на хорошем счету! А первым под удар попал. Так-то оно. Наливай, что ли…

Сергей Иванов, бывший капитан, а ныне лейтенант с птичьими правами, налил прозрачной жидкости в граненые стаканы.

— Полней давай, полней, — пробурчал майор. — Не жмись, капитан. Все одно за добавкой бежать.

— Я уже год как не капитан, — напомнил Сергей. — И все это… — Он прервался, чтобы опрокинуть в себя водку. — Все это натуральное панибратство с нижними чинами.

— Ну, это ты брось, так-то! Ты это… — Майор закашлялся. — Брось… Не в этом дело. Лейтенант, он все-таки офицер. Так что брось.

— Ага, офицер. Знаешь анекдот про прапорщика?

— Массу…

— Тогда я тебе в копилку еще один скину. Идет прапорщик и встречается ему ослик. Прапорщик берег его за ухо и шепчет: «Я — офицер!» А ослик ему так понимающе отвечает: «А я — лошадь…»

— Старо.

— Зато про офицера. За добавкой пойдем?

— Зачем пойдем? — удивился майор. — Послать некого?

— Да ну, не люблю я этого, — сморщился Иванов.

— Ага! — Серегин расплылся в довольной улыбке. — Узнаю! Узнаю тебя, капитан! Так-то. Не любишь ты дедовщину разводить, все любишь по уставу, чтобы по правилам.

— Нет. — Сергей помахал пальцем и надел фуражку. — Я не по правилам. Я по правде люблю. Это, знаешь, разница.

— Ага. Потому вот ты сейчас лейтеха. А мог бы быть, как я, майором.. А я…

— А ты подполковником. Красивая картина.

— Точно… — Майор поискал фуражку, не нашел, застегнул китель. — Да где этот чертов чепчик?! Ага, вот он. Неужели послать некого?

— А кто тогда работу работать будет? Мы с тобой? Пошли

— Везет тебе, капитан, все-таки…

— Я не капитан.

В ближайшем к отделению магазинчике ментов знали. Из-за своего расположения магазин, торгующий только алкоголем и мелкой закусью, держался без «крыши». Каждого заезжего лиходея посылали в соседний подъезд, где хмурые и злые на жизнь дядьки могли объяснить уголовный кодекс в популярной форме. От этого ментам была организована хозяином скидка. Небольшая, но приятная.

— Слышал, что в управлении происходит? — хмуро спросил Серегин, когда они вышли из отделения.

— Откуда бы я слышал? Ты ко мне только водки попить приезжаешь. А наш Языков пенсию ждет. Ему до этих событий никакого дела нет.

— Знаю я вашего Языкова. — Майор скривился.

— Знаешь, так помог бы, мужик-то нормальный.

— Знаю. Нормальный мужик. Но… Ты сам понимаешь, так-то.

Майор толкнул скрипящую дверь и ввалился в магазин. Следом вошел и Иванов.

— Нам беленькой бутылочку…

Продавец залез под прилавок и выволок «Нахимовскую».

— Не паленая? — для порядка спросил Иванов.

— Ну что вы, что вы… — Продавец замахал руками. — Как же, для своих…

— А ты тут уже свой? — поинтересовался майор.

— Я везде свой, — отмахнулся Сергей и кивнул продавцу. — Колбаски тоже грамм так двести

— Лучше бы соку взял. Апельсинового.

— Соком с водкой хорошо девочек спаивать. Да и то только в старших классах.

— Почему это? Официальный коктейль, «Отвертка».

— Потому что организм молодой и здоровый, алкоголь пережигается напрочь. Никаких последствий, похмелья никакого. Нам с тобой, майор, такие коктейли противопоказаны. И старшеклассницы тоже.

— Да ладно! Ты никак за здоровый образ жизни?

— Хотелось бы. А что, не похоже?

— Не смеши

За их спиной взвизгнула противно входная дверь.

— Какая, однако, картина, — раздался задорный голос. — Знаковая, можно сказать. Спивающаяся милиция. Надежа и опора государства, защитники простого населения, пьют прямо на рабочем месте, не снимая мундира. Красиво!

Серегин обернулся, ткнул локтем стоящего спиной Иванова:

— Кто это?

— Да-да! — воскликнул молодой человек, одетый не по погоде легко. На улице было мерзко, сильный ветер, несущий крупные хлопья мокрого снега, переходящего иногда в дождь, а на вошедшем только щеголеватая короткая курточка с открытым горлом, из-под которой виднелась легкая рубашка. На ногах — прикрытые синими джинсами рифленой кожи «казаки». Позади него, в дверях, маячили высокие и широкоплечие в коже. — Познакомьте нас, наверное. А то нехорошо получается.

Иванов сложил водку и закуску в пакет, расплатился и толкнул майора:

— Пойдем…

— Куда же вы! — не успокаивался молодой человек. — Я в отделение зашел, спрашиваю, где героический капитан, то есть, простите, лейтенант Сергей Иванов? На своем ли посту? А меня сюда послали! Не спиваетесь ли?

— Что это за шмакодявка? — удивился Серегин.

— Это не шмакодявка, — пояснил Иванов, останавливаясь перед дверями. — Это совсем не шмакодявка. Это сын Захара Давидовича.

— Левина, что ли? — Майор всплеснул руками. — Того, который отмазал Щеглова в прошлом году и который не дал Протопопова посадить? Адвокатишка, что ли?

— Ага! — обрадовался молодой человек. — Мелкий такой… Маленький.

— Дайте пройти, граждане, — сказал, глядя перед собой, Иванов и пошел напролом. Кожаные куртки отскочили в последний момент.

— Я, собственно, зачем приходил, лейтенант, я сказать хотел. Ты не думай, что я тебя забыл. Ты у меня еще палочкой будешь махать на перекрестке! На самом говенном! Попомни мое слово! — крикнул молодой человек в закрывающуюся дверь.

Когда майор наконец догнал друга, тот уже входил в отделение.

— Погоди, Серега, а что это было?

— Ты что, совсем ничего не помнишь?

— В смысле?

— В смысле, когда меня едва из органов не турнули. Когда именно ты настоял на том, чтобы меня из убойного в ДПС перевели и в звании понизили. Ты офицерский суд помнишь? Или пропил память уже? Из-за кого я тогда загремел, напомнить?

— Твою мать. — Серегин плюхнулся на табуретку — Так это его ты на наркотиках и изнасиловании взял тогда?

— Его. И его папашка…

— Слушай, — перебил его Серегин. — По поводу того офицерского суда и то, что тебя…

— Ты не понял, я не в претензии к тебе. Я тебе благодарен за тот случай. Если бы не тот скандал, который ты раздул, не перевод сюда, меня бы уволили. И был бы я, как тысячи других таких же неудачников. Стройку бы сторожил и с паленой водкой в русскую рулетку играл. Так что ты все правильно сделал. Все рассчитал. Молодец! Я не потому вспомнил… Просто дурно мне, майор!

— Ага, — буркнул Серегин и отвинтил бутылке голову. Холодная водка плюхнулась в запотевшие мигом стаканы. — Давай, так-то…

— Давай.

Они выпили, Серегин поморщился. Вздрогнул.

— Не знаю я, как ты без сока эту гадость пьешь. Я так не могу.

— Закусывать надо, — мрачно сказал Иванов, вытаскивая из пакета кусочек колбаски. — Я его тогда с поличным взял, щенка.

— Да знаю, помню… — начал было майор, но Сергей не слушал.

— Тепленьким! Нос в «муке», морда в прыщах, хер наружу, баба в крови и соплях. Я ему: «Вы арестованы», а он мне в харю плюнул: «Мусор, — говорит, — на хер пойди». Я ему в рыло и сунул. Хорошо так сунул, ты знаешь, как я могу.

— Да помню я, Сережа, помню… Чего ты мне…

— Ты погоди. — Иванов снова налил водки, сразу же выпил. — Меня знаешь кто сдал тогда? Кто меня тогда с потрохами вломил? Моя команда и вломила! И девка та, сука, подтвердила. Всем хорошо стало. И улики вдруг пропали. И наркотиков не было. И эксперт, что характерно, подтвердил. И девка от обвинения отказалась. Не было, говорит, насилия. Любовь была, и тут, понимаешь, менты, разгром, мордобой, антисемитизм сплошной. Суки, националисты, скинхеды в погонах! Папа пробашлял хорошо. Молодец у нас папа! Он, если потребуется, кого угодно купит. Ему половина уголовников города и области свободой обязаны.

— Да уж, этот Захарка сука та еще, так-то. — Майор кинул в рот колбасу и вздохнул.

— Так что ты, Тарас Васильевич, мне тогда крепко помог.

— Старался, так-то, — подтвердил Серегин.

— Да только, боюсь, один черт выпрут. Добьют, суки. Да и хер с ним! Надоело! Пойду вот в эти… в коммерческие структуры. «Бабки» зашибать. Магазины охранять. Или, там, детективом частным.

— Какие там, блин, структуры. Откуда у тебя, мента, способности к коммерции?

— Да ты что?! У мента должны быть врожденные способности к коммерции!

— Только ты тут при чем? Ты не про других, ты про себя говори. Так-то.

— Наплевать, — отмахнулся лейтенант. — В электрики пойду. Руки есть, голова тоже на месте.

Они снова выпили.

Глава 3

Из газетных заголовков:

«Мочить в сортире. Новая стратегия российской политики? Внутренней или внешней?" „Новогодняя неожиданность“. „Чего ждать с Новым?“

— И что же мы будем делать, дорогие мои? — Президент стоял спиной к присутствующим и смотрел из широкого окна куда-то вниз. Собственно сам Президент еще таковым не был, а только временно занимал этот пост. Хотя всем, от Премьера до последней машинистки, было понятно, в какую сторону кивнут выборы. Это понимали все, вся страна и даже «те, которые остальные», то есть кандидаты в президенты. Хотя были и варианты. Возможно, сам того не подозревая, Липинский, близкий друг Бывшего, подложил новому Президенту огромную свинью. Специальная группа аналитиков разрабатывала сейчас Семена Марковича на предмет возможных действий с его стороны. Но бывший олигарх сидел в Лондоне, ожидая решения английских властей по поводу политического убежища, и никаких действий не предпринимал, что настораживало еще больше. Однако то, как он уходил за границу, наплевав на законы, на силовые структуры, на ФСБ, на власть, сделало свое дело. Этого не смогли сделать ни чеченские боевики, ни западные бойцы информативного фронта с их многочисленной армией внутренних агентов влияния, вроде Великой Московской Девственницы. Теперь же Власть сидела в луже, от которой мерзко пахло тухлятинкой.

— Хотелось бы, — начал Премьер, — предостеречь вас от излишне решительных, брутальных действий.

— Слово-то какое. — Президент повел плечами. Всем остальным очень хотелось знать, что же увидел он там за окном. Снег, деревья с белыми обвисшими ветвями, все замерло, словно ожидая чего-то. Чего? Весны? Безусловно, романтичная картина, но какое она имела отношение к текущему вопросу? Окружение Президента впервые за много лет не чувствовало под собой прочной опоры. Новая метла не была ставленником ни одной из сложившихся политических сторон, его двинули на пост безопасники, грубо, с шумом, но настолько быстро, что среагировать никто не успел. Теперь надо было или приспосабливаться к действующему порядку, или… С уходом Липингкого денег на второе «или» уже не было. — Брутальных. Интересно, а какие еще действия вы можете предложить? Попробовать замолчать происшествие? Или, может быть, представить его как убедительную победу нашей доблестной милиции?

— Операцию вела ФСБ, — осторожно напомнил министр внутренних дел.

— Я помню, — ответил Президент, все еще глядя в окно. Где-то там, на качелях ветвей прыгала толстая ворона. — Я помню, кто вел операцию, и также я знаю, что помешало ее осуществлению.

— Но ведь никто не ожидал, что у господина Липинского…

— У гражданина…

— Что?

— У гражданина Липинского, — поправил Президент.

— Да. Извините. У гражданина Липинского будет такое вооружение.

— Очень интересно слышать такое заявление от человека, которого иногда называют главным милиционером страны. Получается, что каждый гражданин, пусть даже богатый гражданин, имеет возможность содержать небольшую армию, вооруженную по последнему слову техники, и безопасный вариант выезда за границу. Вы не читали работы Кропоткина?

— Когда-то давно, в институте…

— Перечитайте. Заодно вспомните историю Нестора Махно. Может быть, вам не чужды их идеи. Анархия, мать… Каждому олигарху по собственной армии, прекрасная адаптация старых идей к новым экономическим условиям. Анархия как свобода для избранных.

— Я не совсем понимаю…

— Вот и я не совсем понимаю, господин министр. Каким образом такой человек может выехать из Москвы, несмотря на план-перехват. Не понимаю. Каким образом он проходит через все милицейские посты? Почему он не остановлен на первом же посту ГАИ? Не понимаю. И главное, я не понимаю, почему в стране, где закон об огнестрельном оружии скорее напоминает пародию, гражданин Липинский имеет и успешно применяет целый арсенал?

— Может быть, нам нужно задуматься над тем вопросом, откуда все это взялось?

— Всему свое время, господин министр. Всему свое время. Что нам может сказать Минобороны?

Министр обороны прокашлялся. В кабинете повисла тишина.

— Ведется следствие, господин Президент. Виновные будут найдены и наказаны.

Президент покачал головой:

— Чем пользовался Липинский?

— Автоматы Калашникова, специальная укороченная модель. Газовые гранаты. И…

— Что случилось с вертолетом?

— Это… Это было «Копье-3». Переносной ракетный комплекс.

— Почему я о нем не слышал?

— Это новейшая разработка. Абсолютно новое слово в военной технике.

В кабинете снова стало тихо.

— Хорошая штука. Передайте это тому КБ, которое занималось его разработкой. И я хочу знать все каналы, по которым ЭТО может попасть в руки… бандитов.

— Хорошо.

— Но, тем не менее, остается все тот же вопрос. Что будем делать, господа?

— Расследование…

— Пусть идет своим чередом. — Президент упрямо не поворачивался, нарушая все писаные и неписаные законы этикета. Сидевшие за столом люди нервничали все сильнее. — Меня интересует другое. Что теперь, по вашему мнению, должна сделать Власть, чтобы восстановить свой авторитет, свое право на существование? Потому что Власть, которая позволяет такие выходки, не может успешно служить такому государству.

— Я не совсем уверен, что понимаю вас, — сказал Премьер. Он был ставленником прежней Власти и чувствовал буквально физически, что станет козлом отпущения. Это означало, что о своей судьбе он должен побеспокоиться сам. В его положении попытка сделаться тихим и незаметным была бы равнозначна навешенной на спину мишени. Каждый желающий подняться по карьерной лестнице метал бы в него дротики. — Исторически сложилось так, что попытка доказать свое право находиться у Власти заканчивалась или революцией, или путчем, или террором. Можно сказать, что такие действия, особенно предпринятые в момент шока, в первую очередь бьют по демократическим принципам, к которым, после стольких лет, начало склоняться наше государство. Я думаю, что это не совсем правильно. Или, может быть, я не совсем понимаю, о каких действиях идет речь?

— Не беспокойтесь, ваши демократические принципы могут спать спокойно. Я не собираюсь устраивать массовые расстрелы и расконсервировать лагеря в Сибири. Но, я надеюсь, вы понимаете, что институту Власти был нанесен сильный удар?

— Можно и так сказать.

— Надо же… А как еще можно сказать?

Собравшиеся молчали.

— Завтра изложите мне свои соображения по этому поводу. И я прошу остаться Александра Степановича Толокошина.

Когда все вышли, Президент наконец отвернулся от окна. На бледном лице ярко выделялись черные круги под глазами. Он выглядел усталым.

— Садитесь… Команда недовольна?

— Смеетесь? Команда в панике. Будете менять?

— Буду, — кивнул Президент. — Не сразу, но буду.

— Если не сразу, то следовало бы с ними быть помягче. Они сейчас вместо того, чтобы дело делать, начнут себе дорожки мостить. Куда-нибудь к Липинскому под крыло.

— Пусть мостят. Когда-нибудь мы и до Липинского доберемся, и до всех этих… орлят. Чем раньше убегут, тем меньше от них вреда будет.

— А пользы?

— Так ведь и так ее нет… Если честно, то мне сейчас страшно хочется устроить чистку рядов и массовые расстрелы.

По вытянувшемуся лицу Толокошина Президент понял, что шутка не удалась.

— Шучу я, шучу. Все тут так боятся, что пострадают эти «демократические ценности», что даже шуток не понимают. Знаете, что мне это все напоминает? Еврейский вопрос.

— В смысле?

— В смысле, ситуацию, когда шутить, сколь угодно остро, можно над любой национальной идеей, кроме еврейской. Любые острые шутки на эту тему получают штампы: «фашизм», «национализм», «антисемитизм». Доходит до смешного. Фильм еврейского режиссера, «Кадиш», тоже назван антисемитским. Хотя сам режиссер утверждает, что не сказал в нем ничего, кроме правды.

— Не знаю, не смотрел…

— Напрасно, очень серьезное кино. Хотя к нашей проблеме не имеет никакого отношения.

— Да, но как это связано с демократией?

— Впрямую. Попробуйте пошутить над этими ценностями, поймете, что к чему. Точнее, вам сразу объяснят. Вот вас называют Серым Кардиналом, так что вы думаете по поводу случившегося? Как Серый Кардинал и, конечно, без протокола.

Толокошин погладил лысину, кинул косой взгляд на нового хозяина Кремля.

— Без протокола и галстука?

— Совершенно верно.

— Эти истории с кардиналом не моя заслуга, вообще-то каждого руководителя администрации так называют. Ну да ладно… Получается, что мы с вами, — Президент сразу отметил это «мы», — крепко попали. Фактически, сейчас стоит вопрос о выборах. Я имею в виду будущие президентские выборы. Потому что эту проблему повесят именно на вас. И хотя вы только ИО, но сделать ответный ход должны. Все остальные к этому не причастны, они получат страну такой, какая она есть, и за прошлые ошибки никто отвечать не будет. Скорее всего карусель будет раскручена старая и общеизвестная. Есть такой основательно забытый анекдот перестроечного времени. Когда один начальник оставляет своему последователю три конверта. Когда становится плохо, последователь открывает первый конверт. Написано: « Обещай, что будет лучше». На некоторое время это работает. Затем: «Вали все на меня». Тоже срабатывает. И под занавес: «Готовь три конверта».

— Забавно.

— А главное, правдиво. И именно так будут работать ваши конкуренты. Сначала радужные обещания, потом все свалят на вас, а затем переведут деньги в офшор. По этому пути шло большинство государств Южной Америки. Эта модель разработана где-то в недрах ЦРУ или Пентагона. Что характерно, работает.

— Смелое заявление

— Ну, мы же с вами без галстуков и протокол не ведем.. К тому же, кто-кто, а вы должны это знать.

— Я и знаю.

— Таким образом, за несколько десятилетий Россия превращается в аналог Колумбии или Боливии Ресурсный придаток США, ничего более. Постоянные гражданские войны и марионеточное правительство, меняющееся с удручающей периодичностью. Гражданские войны уже не за горами, кстати. Пока мы называем их «операцией по восстановлению конституционного порядка» или «борьбой с бандформированиями». Но фактически на той стороне граждане России. Преступники, да, но граждане. И пока они там говорили об Идеях, мы имели гражданскую войну. Хорошо, что удалось убрать со сцены идеологов движения… А если бы нет? И кто даст гарантию, что они не появятся в скором времени? Поэтому сейчас для нас важно доказать жизнеспособность текущей модели Власти вообще.

— А она есть?

— Кто? Власть?

— Модель.

— Ну… В общих чертах…

— То есть вы хотите сказать, что мы должны создать модель Власти едва ли не с нуля и доказать ее жизнеспособность?

— Получается, что так.

— Красиво. — Президент зачем-то погладил телефоны, словно стирая с них пыль. Толокошин знал, что один из аппаратов предназначен для связи с Вашингтоном, пользоваться которым, по негласному договору, следовало только в экстренных случаях. Так было только раз, когда по роковой случайности стартовала ракета, к счастью не несущая ядерного заряда. Тогда еще Генсек, белый от ужаса, кричал в трубку: «Она пустая, пустая! Случайно!» Ракету сбили свои. Пришлось постараться. — Но нам потребуется идеолог. Умный идеолог. Причем не связанный по рукам и ногам какими-нибудь фобиями, вроде трепета перед демократическими ценностями или еврейским вопросом.

Толокошин дернул бородку и снова погладил лысину.

— У меня есть такой человек. Я попробую договориться с ним. Если вы даете такое указание.

— Даю. Правда, ни протокола, ни какой-либо официальной бумаги к этому указанию я дать не могу. Такая уж особенность у бесед без галстука.

— Я понимаю.

— Вот и отлично. — Президент откинулся на спинку кресла. — Тогда завтра я вас жду. Если возможно, уже с этим человеком. И сразу после общего собрания.

Толокошин встал.

Глава 4

Из сообщений прессы:

«Государству невыгодна свободная пресса. Невыгодна свобода слова, истинная, настоящая, не замутненная идеологической взвесью ложного патриотизма. Мы должны, мы имеем право смело и открыто доносить до каждого гражданина всю правду, какой бы горькой она ни была. И если государство не хочет слышать наших слов, то это государство не заслуживает права на существование».

«Демократия, этот высший институт государственной мысли, является одновременно и наиболее уязвимым строем. Особенно когда в обществе искусственно складывается атмосфера замалчивания, полутонов и откровенной подмены понятий».

«Если мы и дальше будем называть чеченских патриотов бандитами и боевиками, то к чему же мы придем? У нас на глазах разворачивается процесс становления нового уникального государства, процесс исторический! И на всех нас лежит ответственность…»

«Интересы России на Кавказе всегда носили захватнический характер».

— Привет, Костя! — закричала телефонная трубка прямо в ухо. С утра это было некстати. На столе, около компьютера, дымился кофе, полная кружка. Телефон находился в соседней комнате. Константин давно собирался перетащить аппарат к компьютеру, точнее, к удобному креслу около него и чувствовать себя совершенно счастливым, но, периодически забредая в магазины, торгующие разного сорта электроникой, начисто забывал про удлинитель.

«С другой стороны, это, наверное, и хорошо. Эдак я корни около монитора пущу, что негоже», — подумал Костя, стараясь припомнить, чей же это такой до боли знакомый голос сдернул его утром с рабочего места.

— Привет, — на всякий случай сказал он и, чтобы выиграть время для размышлений, добавил: — как дела?

— Дела?! — Голос обрадовался. — Ты меня не узнал, борода многогрешная.

— Не узнал, — с поддельной грустью в голосе ответил Костя.

— А! Вот оно, значит, как ты давних друзей встречаешь, даже не узнаешь…

«Что за идиот? — прищурился Константин. — На Енота не похож, голос другой».

Его уже две недели периодически доставал какой-то странный тип, один из тех, кто не читал зловеще-предупреждающего булгаковского: «Хамить не надо по телефону!» Типчика Костя окрестил почему-то Енотом, воображение упорно выдавало картинку с хитрым полосатым зверьком, который что-то там делает лапками в мутной водичке. Енот названивал и говорил гадости. То предлагал купить дохлых котят, то с фальшивым украинским акцентом жаловался на тухлое сало и москалей. Так или иначе, в теме присутствовала тухлятина и тема смерти, что было мерзко само по себе. На ответное хамство Енот не реагировал, был упорен и гадок. Попытки вычислить засранца пока успеха не давали, все знакомые фрикеры <Фрикер (сленг) — специалист по телефонным сетям. Своеобразный хакер по телефонам и всему, связанному с ними.> только плечами пожимали.

— Ладно, не буду тебя мучить, — наконец заявил голос. — Это Толокошин. Сашка. Помнишь?

— Вот тебе раз. — Костя удивленно поднял брови. — У вас там что, наверху, день памяти старых друзей? Я ж тебя уже…

— Много, много, — подтвердил голос бывшего одноклассника. — Много лет не слышал. И не видел.

— А вот это врешь, пожалуй, я тебя вчера видел. По ящику. Ты там суетился что-то за Главным. А вот не слышал, это точно. Все больше молчишь, по телеку…

— Ладно, слушай, у меня к тебе дело есть.

— Естественно есть, стал бы ты просто так звонить.

— Да ну тебя, может быть, я тебя выпить зову.

— Ага, конечно, то-то тебе не с кем. Да и не пью л особо.

— Я тоже не особо. Просто от коньячку не откажешься, я полагаю.

— Не откажусь.

— Тогда открывай дверь.

— Какую дверь? — Кофе распространяло по всей квартире одуряющий аромат.

«Все-таки надо телефон протащить к столу, пил бы сейчас кофеек и соображал бы легче», — Константин принюхался.

— Какую… — В трубке на момент замолчали. — Квартира номер 56. Вот ее и открывай. Ты ведь дома.

Это прозвучало как утверждение.

— Давай, Орлов, — продолжал Толокошин. — Я у тебя за дверью стою. С коньяком.

— Вот те два, — сказал Константин, вешая трубку на рычаги. — Коньяк с утра…

И пошел открывать дверь.

— Я вот помню, Макаревич что-то там говорил про правильную, с его точки зрения, закуску к коньяку.

— Ну-ну, — промычал Толокошин, обгрызая дольку лимона и блаженно жмурясь при этом. Коньяк действительно был хороший, закуска была вкусной, лимон кислым. Сидели уже часа полтора. И кроме туманных предложений «подумать насчет государственной службы», Константин Орлов ничего пока не услышал. Александр Степанович тянул время.

— Так вот, по его мнению, есть только две закуски. Такая печенюшка…

— Крекер.

— Как угодно, хоть крекер, хоть кракер, такая печенюшка, на которую сверху положили какую-то там лабуду, смешанную с чем-то…

— Ничего себе описание,

— Не важно это, главное во втором рецепте…

— Слушаю.

— Второй вариант был такой: на кружочек лимона кладется ложечка икры. Черной.

— Ничего себе, Макар дает…

— Да, я тоже задумался.

— Ерунда это все. — Толокошин взмахнул рукой. — Будет все.

— Что все?

— Ну, икра там… Коньяк… Ананасы…

— Ананасов в шампанском нет, не пролезают, — пробормотал Костя, но гость не услышал.

— И рябчики тоже будут…

— А вот этого не надо.

— Не любишь рябчиков?

— Не то чтобы не люблю. Просто история с поглощением ананасов и жеванием рябчиков кончается обычно плохо. День последний и приходит буржуй.

Толокошин засмеялся:

— Ну да, я и позабыл, что ты у нас слегка коммунист.

— Я не коммунист. Просто буржуев не люблю.

— Понимаю.

— Если бы ты тогда не в экономический пошел, а со мной на философию в МГУ, то тоже бы их терпеть не мог. Нелюбовь к буржуям — это такая прерогатива философского движения.

— Собственно, я не особенно жалею.

— Я догадываюсь. Так что же ты мне предлагаешь?

— Конкретно по пунктам?

— Как хочешь. — Константин налил еще одну рюмку.

— Ну, в принципе, все зависит от того, чего ты хочешь. Почти что все. Нет, ну, расстрелять Чубайса, конечно, нельзя…

— Вот так всегда, сначала подманят, а потом бряк…

— Да ладно тебе, он столько лет рубильником руководил, должен же был кто-то заставить народ платить по приходящим счетам. — Толокошин покосился на Орлова и махнул рукой. — Ладно тебе, ладно. Не буду про Чубайса. Ну, нельзя его трогать. А так, что хочешь. Моя благодарность не будет знать пределов… в пределах. Или как там было?

— Благодарность будет безграничной, в пределах разумного.

— Во! Именно так.

— А чего ты хочешь?

Толокошин засунул лимончик в рот, почти не жуя, проглотил и вытер руки о салфетку. Костя понял, что сейчас разговор пойдет о серьезных вещах.

— Ты про Липинского слышал?

— Конечно.

— А про то, как он уходил за рубеж, слышал?

— По ящику долго трещали. Слышал.

— На что это похоже? По-твоему. — Александр Степанович взял в руки бутылку, повертел ее, снова поставил на стол, потрогал бороду. То ли волновался, то ли делал вид. За долгие годы работы в политике Толокошин знал цену и притворному волнению, и притворной твердости.

— На капитальную подставу похоже. Я уж не знаю, специально или нет, но такое ощущение, что все, прости, обосрались.

— Можешь не извиняться, потому что почти так все и выглядит. Я тебя знаю давно, слежу за тобой…

— Да? — Константин удивленно поднял брови.

— Нет, — замахал руками Толокошин. — Не про то ты подумал! Я в смысле за твоими работами слежу, ты же все публикуешь…

— Только в Интернете…

— Вот там и слежу. Хорошо все, хоть и не со всем согласен. Ну да ладно. Не про то… В общем, получается такая петрушка. Я могу тебе рассказать о подробностях дела, только если ты согласишься сотрудничать.

— Сотрудничать? Звучит как-то…

— Слушай, что у тебя за склад мышления такой, к словам цепляться? Если бы я твои труды не читал, то подумал бы, что ты демократ махровый и диссидент. Не сотрудничать, а работать! Так лучше?

— Лучше.

— Так и получается, что наш дальнейший разговор должен протекать только после твоего согласия и, более того, в другом месте.

— Ты меня все-таки пугаешь.

— Ничуть. — Толокошин опрокинул рюмочку.

— Но общие-то черты работы я могу узнать?

— Можешь. Ничего такого, к чему ты не привык. Все та же работа мозга.

— В какой области?

— В области идеологии.

— Ха! Согласен! Но только ты учти, моя идеология вполне может отличаться от общепринятого образца.

— Без проблем. — Толокошин поставил рюмочку и встал. — Поехали.

— Куда?

— К Президенту…

Глава 5

Один форум:

«"…как только первые деньги появились — их тратят не на развитие экономики, а строят сразу новые „курски" и прочую военную х***ю».

Из статьи «Опасность сильной России»:

«Патриотизм не сможет быть основой успешной государственной политики вXXIвеке».

Президент был совсем не такой, каким его представлял себе Константин. Президент был обычным. В нем не было медвежьей неповоротливости Бывшего, не было взрывной непосредственности Главного Скандалиста страны, в глазах не было тоскливого пораженчества, как у Главного Коммуниста. С Принцем-Администратором его тоже сравнить было трудно, поскольку это был уже не принц.

— Вы как-то странно меня рассматриваете, — сказал Президент, пожав руку Косте и усаживаясь в кресло.

Орлов почувствовал неожиданное неудобство. Однако еще университетское стремление не стесняться лиц начальствующих и привитое всеми философами мира презрение к власти не позволило выказать смущения.

— Просто вас представляют в совершенно разных ипостасях. В основном неверных. Точнее, не соответствующих реальному положению дел.

— Вот как? Интересно. Пока ничего хлеще «Крошки Цахеса» я не слышал.

— Ну нет. — Константин махнул рукой. Этот простой жест позволил освободиться от рефлекторной скованности, которая может появиться у каждого, кого с утра тащат в Кремль. И не от робости, нет. Просто процедуры проверки, контроля и проверки контроля, взгляды охраны, смахивающие на рентген, колючее ощущение, что в затылок тебе не только смотрят, а уже даже целятся, все это способно вогнать в ступор любого человека. — Крошка Цахес — это так… Мелкое хамство, не более. Дело в образе.

— Не совсем понимаю.

— Ну, разные группы населения склонны рассматривать вас… в соответствии со своими желаниями. В идеале, конечно, этим группам хотелось бы воздействовать на вас соответствующим образом.

— То есть?

— Например, демократический Президент. Это такое явление, которое поддерживает демократический миф о порядке. То есть когда вокруг такая благодать произрастает, такое благорастворение воздухов и бланманже, что на красный свет не переходит никто только от сознательности, даже если машин нету. Каждый окурочек в урну летит, а урна вся блестящая и красивая. Никто тебе плохого слова не скажет, все друг другу верят на слово, а государство оное, понятное дело, член НАТО. Полиция, понятное дело, только тем и занимается, что старушек через улицу водит туда-сюда да мафию русскую гоняет.

— Стоп. — Президент ухмыльнулся. — Откуда русская мафия взялась?

— Из России. Вероятно, потому, что демократическое понятие порядка не подразумевает нахождения мечтающего о нем демократа в Российской Федерации. Так уж получается. И Президент, как отражение принципа, должен всячески способствовать переселению демократов в страны с вышеуказанным Порядком.

— Ну хорошо, с этим все понятно. А другой вариант?

— Другой вариант — условно патриотический.

— Равно как и первый условно демократический.

— Не совсем. Первый вариант — это не условность, а такая интересная адаптация демократии к русским условиям. Точнее, к русским демократам. У нас получилось несколько наоборот. Не так, как у всех, что, впрочем, неудивительно. У нас не демократия породила демократов, а демократы, какими были, породили демократию. Яблоня от яблока, а в нашем случае именно так. недалеко падает. Так что каков отец, таков и сын. Потому демократия у нас особенная, слегка того… Ликом зверовата.

— Ладно. — Президент откинулся в кресле. — А условно патриотический вариант?

— Тут ничего оригинального нет. Грохочут сапоги, маршируют колонны, шагают грозные патрули. А на Красной площади выступает, днем и ночью, Вождь. В мундире, без лица, с блестящими пуговицами.

— Тоже весело. Только мне мундир не подходит…

— Образно можно сказать, что демократы ждали от вас похорошевшего Гайдара, а патриоты — усовершенствованного Лебедя. А то, что мундир не подходит, так это я сразу приметил.

— Ага, так я, по-вашему, не подхожу ни под один из этих… ээ… стереотипов?

— Не подходите.

— Почему?

— Потому что вы выглядите как человек, способный навести обычный, нормальный, правильный чиновничий порядок. Чтобы поезда ходили по расписанию, а чиновники вовремя подписывали соответствующие бумаги, армия воевала, а не строила дачи.

— Принц-администратор?

— Все-таки просто администратор. Я как-то не склонен к монархической идее.

— Понятно. Значит, таково ваше первое мнение?

— Совершенно верно.

— Ну, вот и хорошо. Всегда приятно знать, что о тебе думает собеседник. — Президент переложил какие-то бумаги на столе.

«Разведчик, блин… — немного ошарашенно подумал Константин. — Сначала подманят, а потом бряк»,

— Но давайте перейдем к делу. Вы, наверное, слышали про то, каким образом гражданин Липинский покинул Российскую Федерацию.

— В общих чертах. — Орлов окинул комнату тоскливым взглядом. Неожиданно и остро захотелось кофе.

— Что-то ищете? — спросил Президент.

Костя, в очередной раз помянув недобрым словом разведку, проворчал:

— Кофеварку, если честно. Когда речь идет о делах, мне очень хочется кофе.

— Сейчас. — Президент утопил кнопку, дверь позади Константина приоткрылась. — Кофе.

Дверь тихо закрылась, раньше, чем Орлов успел повернуться.

— Тогда давайте подождем о главном, пусть принесут все, что необходимо. Может быть, еще что-то?

— Нет…

— Вы не делаете записей?

— Нет. — Константин развел руками. — Все в голове. Самый главный компьютер.

— Замечательно. Редкое качество сейчас. — Президент замолчал, словно прислушиваясь к чему-то, а затем продолжил: — В беседе со мной Александр Степанович Толокошии порекомендовал вас как специалиста в области… эээ… идеологии. Вы об этом знаете?

— Меня?! — Константин пораженно уставился на Президента.

— Именно вас. Разве это не так?

— Ну… В общем-то так, но боюсь… Хотя смотря для чего вам все это нужно. По моему мнению, та идеология, если это можно так назвать, которую пропагандирую я, никак не укладывается в рамки… ээ… государственного устройства России.

— Именно этого я от вас и жду. Мне нет нужды искать идеологов из числа тех, кто укладывается. Они и так имеются. Немного позже вы сможете посмотреть на плоды их трудов. А сейчас… — Сзади щелкнул замок, Орлов обернулся. В комнату вошла милая девушка, несущая на подносе две чашечки, кофейник, сахарницу и сливки. — А сейчас кофе.

— Замечательно. — Константин взял предложенную чашечку.

— Сахар, сливки? — спросила девушка, голос у нее был чуточку низковат.

«Миленькая», — подумал Костя.

— Спасибо, я сам…

Когда за девушкой закрылась дверь, Президент продолжил:

— Так вот, о Липинском. На данный момент мы имеем огромную проблему.

— Да уж…

— Все гораздо хуже, чем вы можете представить. Тот факт, что это происшествие играет на руку моим политическим оппонентам, думаю, вас не сильно встревожит. В конце концов, политические игры на то и придуманы. То, что ФСБ не смогла задержать олигарха, конечно, досадно, но пережить это можно. Переговоры с Лондоном затянутся, а может быть, даже окажутся безрезультатными. Тоже ничего. У страны есть и другие заботы. Погибли люди. Это вы знаете. И с этим ничего не поделать. Но есть одна действительно серьезная проблема.

— Если она серьезней того, что вы перечислили, то я даже боюсь загадывать.

— Серьезней. Проблема называется — милиция. Согласно предварительным данным, которые предоставило расследование, всего этого бардака можно было избежать, если бы милиция не была, как бы это выразиться…

— Подкуплена?

— Да. То есть сейчас мы имеем внутреннюю армию, которая не лояльна Закону! Мы, государство, граждане, вы и я, кормим армию людей, которые не выполняют своих прямых обязанностей и, более того, наносят вред. Контрреволюция семнадцатого года — мелкие брызги по сравнению с этим.

Орлов налил еще кофе, добавил сливок и встал.

Потом спохватился и снова сел.

— Вы извините, привычка.

— Ничего. Так вот, проблема сейчас не в том, чтобы придумать что-то, чтобы удержать этих людей под контролем, они до определенного предела лояльны. Сейчас мы должны сделать нечто, что сразу даст понять: Закон не может быть нарушен. Его нельзя купить. Продать. Его можно только исполнять.

— Я правильно понимаю…

— И при этом мы не можем пользоваться всей палитрой красок из коробки с надписью: «Тоталитарные технологии».

— Значит, неправильно, — пробормотал Константин себе под нос. Президент сделал вид, что не услышал.

— Необходим новый, яркий, необычный подход. Что-то на грани утопичности, но выполнимое.

— Да, но я-то чем могу помочь?

— Перед вами стоит проблема — милиция. Во всей своей неприглядности. От вас я хочу получить проект решения! Без всяких пригибаний перед общественной моралью, демократической общественностью, еврейским и чеченским вопросами. Мне все равно, на чьи мозоли вы наступите! Нужно решить эту непростую задачу. Мы не можем не отреагировать на событие такого масштаба…

«Остапа несло, — подумал Орлов, доливая в очередную чашечку кофе. — А кофе-то вкусный».

— И все-таки я не совсем понимаю, чего вы от меня ждете.

— Идеи, — просто сказал Президент, — Идеи! И тогда можете считать, что место главного идеолога будет за вами. Беретесь?

Президент, словно давая Орлову подумать, медленно потянул из верхнего ящика папку с документами.

— А массовые расстрелы, показательные казни, ГУЛАГ и переселение народов?..

— Не подходят.

— Берусь, — вздохнул Константин.

— Прекрасно! — Президент толкнул папку по столу к рукам Орлова. — Вот. Ознакомьтесь с предложениями… эээ… ваших коллег, что ли. В общем, почитайте. У вас есть карт-бланш. Составьте список всего, что вам потребуется. Можете оставить его Александру Степановичу. И, если потребуется, звоните мне в любое время. Как, так сказать, осенит.

— По какому номеру?

— Вам дадут трубку. — Президент в первый раз за всю беседу улыбнулся.

Глава 6

Из разных Интернет-ресурсов:

«Ничего не поделаешь — Россия!»

Когда Языков, глядя в пол, зачитал Иванову приказ о переводе, Сергей не сильно удивился. После визита молодого Левина это был только вопрос времени. Мальчишка, попавшийся на горячем, был последователен в своих желаниях, и папа действительно обиделся. Теперь перед лейтенантом стояла непростая проблема выбора. Или черно-белая палка дорожника, или пустая однокомнатная квартира и статус безработного. Идти в электрики не хотелось, и Иванов отправился на улицу.

От него теперь сильно несло перегаром. Брился через день. Питался в основном пельменями.

Взяток не брал. Не из ложной принципиальности, а потому что принять замусоленные бумажки из рук прихваченного на превышении водилы означало опуститься еще ниже. Хотя иногда тоскливыми долгими и пьяными вечерами начинало казаться, что ниже уже некуда.

— Серег, а ты чего всегда такой? — однажды поинтересовался напарник, прыщавый и нервный парнишка, злящийся на судьбу за то, что она свела его с таким нелепым партнером. На первый взгляд, Иванов был, что называется, классика. Небрит. Нетрезв. Понижен в чине. Едва держится на работе. Казалось бы, такому сам бог велел браться за ум и стричь капусту на паях с коллегой.

— Какой?

— Ну, денег не берешь. Вон те, носатые, баксы предлагали. Ну, сами же в руки совали!

— Тебе денег не хватает?

— А тебе хватает?

— Нет.

— Ну, так чего ж?

— Ты Правила дорожного движения читал?

— Читал. — Парнишка растерялся.

— Что там написано про езду в городе?

— Пятьдесят кэмэ.

— А носатые сколько шли? — Иванов сунул напарнику под нос показания радара.

— Девяносто пять.

— Вот.

— Так они ж деньги предлагали! Ну, типа, штраф и все такое.

— Нет, дружок. — У Сергея болела голова. — Нет. Штраф — это когда квитанция об оплате, запись в личном деле и разные геморрои. Это называется штраф. А то, что они предлагали, это взятка.

— Да какая разница-то! — всплеснул руками парнишка. — Они взятку предлагали больше, чем штраф, раза в два! И им плохо, и нам хорошо!

— Снова ошибаешься. Нам, может быть, и хорошо, но им точно не плохо. Это просто такая ценовая политика.

— Не понял.

— Ценовая политика. — Иванов сказал громче. — Что тут непонятно? За превышение скорости есть одно наказание! А они хотят свести его в привычную колею. Деньги — услуги. Услуги — деньги. Превысил — заплатил. Знаешь, как в ресторане, только вместо официанта — мент. Блюдо называется «Превышение скорости», имеет свою цену. Дал по газам, ткнул менту купюру.

— Ну и что?

— Ну и то, что это уже не нарушение. А просто такая услуга, которую продает милиция. Понял?

— Да! Ну и что?

— Ну и то, что закон — не хавка. Сколько заплатил, столько отвесили. Закон — не услуга. Понимаешь? Дорожные правила — не прейскурант. Это просто, свести все к деньгам. Сделал какую-нибудь херню, отбашлял бабок, и готово. Потом снова деньжат поднакопил, и снова-здорово. Получается что?

— Что?

— Получается, что для денежного мешка — закон не писан. А мне это не по сердцу. Так что давай, родной, пока ты со мной, работай!

Парнишка всплеснул руками и отвалил. Ему не повезло с напарником.

— Дурак, — прошептал «молодой».

Иванов кончил заполнять форму, сунул планшет в машину и снова вышел на перекресток. Мимо проносились машины, заметив фигуру милиционера, водители испуганно сбрасывали скорость, хотя прямой отрезок дороги соблазнял поддать газку, чтобы успеть к зеленому светофору.

«Я не дурак, — зло думал Сергей. — Я не унтер Пришибеев. Не жлоб какой-нибудь. Я понимаю, что торопятся. Понимаю, что иногда, бывает, так прижмет, что другого выхода нет, как под красный свет или в нос какому-нибудь гаду. Закон должен быть живым. А не мертвой буквой, параграфом. Это ясно. Но ведь нельзя так. Нельзя, чтобы все за бабки, чтобы все на карман мерить».

Ему вдруг показалось, что на своей точке, провонявшей бензином, выхлопными газами, всей городской едкой гарью, он подпирает огромный дом. Который глупые и корыстные людишки раскачивают изнутри, не понимая, что, как только рухнут стены, обрушится и крыша, которая придавит их, мелких смутьянов, придавит насмерть.

Иванов встряхнул головой.

— Бред какой. — Сергей усмехнулся. На небритом, отекшем лице улыбка выглядела как нечто чужеродное, лишнее. — Тоже мне, атлант в милицейской форме.

Настроение, впервые за несколько угарных недель, улучшилось, словно через затяжной дождь и тучи проглянуло, наконец, солнце.

Иванов махнул рукой на отяжелевший, груженный досками «жигуленок», где за рулем, с ужасом выпучив глаза на запруженную машинами улицу, сидел старикан, нарушающий сразу несколько правил дорожного движения. «Езжай-езжай, — пробормотал Сергей, усиленно изучая какие-то особенности полосатого жезла. — Давай, дедуля. На даче тебя заждались уже».

Старику гудели. Видавшая лучшие годы «шестерка» медленно переползала в соседний поток, перегородив движение на обеих полосах.

Милиционер на точке снял фуражку, подышал на «краба», протер его рукавом.

Пенсионер, ругаясь на всех и вся, наконец дал по газам и двинулся в новом потоке.

— Ну надо же! — воскликнул кто-то за спиной у Иванова. — Да ты никак, дядя, законы нарушаешь?

Сергей обернулся. Припарковавшийся у точки джип сиял хромированным «кенгурятником». Четверо бритоголовых в черной коже, усмехаясь, стояли, опершись на капот. Впереди стоял, крутя на пальце ключи от автомобиля, младший Левин.

— Что ж ты делаешь, мент? — развел руками молодой человек. — Это ж нарушение! Ты куда смотрел?

Иванов оглянулся вокруг. В милицейском «жигуленке» «молодой» выпучил испуганные глазенки из-под фуражки. В его практике еще такого случая не было.

«Боится, — отметил про себя Сергей. — Ссыт, но держится. Вон как руками елозит. Никак автомат вытащил».

«Молодой», он же Алексей Лагутин, действительно вытащил на колени укороченный «Калашников» и дрожащими руками переводил рычажок из положения «автоматический огонь» в «одиночный» и обратно. Поджилки тряслись.

— Тут остановка запрещена, — севшим голосом сказал Иванов. — Извольте отъехать.

— Ай-аи! — развел руками Левин. — Нехорошо, товарищ лейтенант. Знаки надо различать. Тут запрещена парковка. Вон там, одна полоска в кругляшке… Видите? Нет? Так вот, если возникла необходимость, я могу остановиться. Например, для ремонта.

— Сломалось что? — поинтересовался Сергей.

— Ага. Колесо спустило!

Один из громил, комично прыгая, вытащил из багажника маленький синий насосик и принялся неторопливо прикручивать его к огромному колесу джипа.

— Вот, товарищ лейтенант, сейчас накачаем и туту. По делам, по делам. Да. Вышел ноги размять. Так что же будем делать?

— С чем?

— С нарушением должностных инструкций. Манкируете своими обязанностями?

— Ты колесо не накачал еще?

— Нет. И на вы, пожалуйста.

— Тогда постарайтесь ликвидировать поломку в ближайшее время.

Иванов повернулся к Левину спиной и пошел в сторону машины.

— Эй, эй, товарищ лейтенант, а у меня вопрос! — закричал тот. — Как проехать в ГУМ? Товарищ лейтенант, куда же вы? А честь отдать? Положено по уставу!

Иванов не обращал внимания.

— А ну, ребята, тормозните товарища лейтенанта. Я с ним разговариваю…

Сзади послышался дробный топот.

Иванов поднял глаза к небу и от всего сердца попросил, чтобы сейчас громилы сделали ошибку. Хотя бы маленькую, совсем крошечную.

— Давайте, родные! — прошептал Сергей.

Но удовольствие испортил «молодой». У него сдали нервы.

Алексей выскочил из «жигуленка», красиво дернул затвор и встал в стойку.

— А ну назад! Сесть в машину!

«Во дура, — покачал головой Иванов. — А как красиво стоит, неужели перед зеркалом репетировал?»

— Опусти оружие. — Сергей махнул рукой и обернулся к джипу. — А вы, как мне кажется, уже отремонтировали машину. Продолжайте движение.

Громилы, посмеиваясь, упаковались в джип. Последним сел на пассажирское сиденье Левин.

— Нехорошо, лейтенант, нарушаете правила. Пьете, наверное, много. Нехорошо. И одеты не по форме. — Мальчишка сморщился, покачал головой и хлопнул дверцей.

— О чем это он? — спросил обалделый Лагутин.

Иванов покрутил в руках фуражку:

— Об этом.

— А кто это?

— А что, не видно?

— Ну, в общем, конечно…

— Вот око и есть. Говно. В чистом виде.

Сергей потер ладонями щеки, словно отгоняя неприятный сон.

— Зря ты за автомат схватился. Не стоило.

— Так они же…

— Ничего бы они не сделали. Не делай поспешных выводов. А то всю жизнь на перекрестке простоишь.

«Впрочем, чему я его учу. Тоже мне, умный нашелся. — Сергей плюнул. Достал сигарету, закурил. — Я, что ли, в кабинете?»

Солнце нырнуло за тучи. Больная голова требовательно желала пива. Потом холодненькой водки. Полночи не спать. Пить. Закусывать сигаретами и паршивыми соевыми пельменями.

Из транса Иванова вывел голос Алексея:

— А это еще кто? Сергей обернулся.

Лихо перескакивая из полосы в полосу, по дороге неслась черная, блестящая махина «мерседеса». Синие номера, но без мигалки.

— Подарок, — ответил Иванов и рванул наперерез.

Свисток грубо разорвал дорожный гул. Сергей, вкладывая всю свою злобу в этот свист, замахал палкой.

«Один черт, уже терять особенно нечего!» — крутилось в голове.

В это время в «мерседесе» водитель удивленно поднял брови.

— Извините, Константин, — обратился он к пассажиру. — Сейчас уладим.

— Ничего, ничего, — отмахнулся Орлов.

Когда машина затормозила, едва не наехав на ноги Иванову, Сергей зло откозырял:

— Здравствуйте. Лейтенант Иванов, дорожная милиция. Предъявите документы!

— Слушай, лейтенант, ты что, не видишь, что за номера? — удивился водитель, протягивая корочки.

— Вы нарушили правила дорожного движения. Проблесковых маячков нет. А номера, извините, не избавляют вас от соблюдения правил. Так что прошу документы, и пройдемте в машину.

— Лейтенант, ты вообще соображаешь? Это машина администрации президента. Ты точно уверен?! — Водитель пристально всмотрелся в лицо Иванова. — Я один звонок сделаю, и ты улицы…

— Погодите, — неожиданно вмешался пассажир. Он наклонился к водителю, чтобы видеть лицо милиционера. — Как вас зовут?

— Лейтенант Иванов… — ответил Сергей, зло рассматривая вопрошавшего. Полноват. Рыжая бородка, жидкие волосы, очки. Не спортсмен. И дзюдо явно вне зоны его увлечений. Как и теннис. Наверное, какая-то шишка средней руки, очередной денежный чиновничий мешок.

— Нет, а имя? Ивановых, вы простите, много.

— Сергей Васильевич Иванов. Жаловаться можете…

— Нет-нет. Я не для этого… — Странный пассажир замахал руками и откинулся на сиденье.

В воздухе повисла долгая тишина.

Водитель кивнул пассажиру: «Что делать-то?»

— Ну, иди, правила есть правила…

— Блин. — Водитель шмыгнул носом и вылез наружу. «Теперь точно задница, — думал Иванов, идя к ментовскому „жигуленку". — Теперь даже в электрики не возьмут. Только дворником и то по блату».

Глава 7

Из разных Интернет-ресурсов:

«…развал СССР принес России только пользу — в экономическом плане…

…По порядку. Резкого сокращения населения — нет. Серьезного роста смертности — нет. Падения уровня жизни — нет, есть значительный рост. И НАТО нам не враг».

Структурно все предъявленные работы можно было разложить на две полки.

И подписать их соответственно.

«Ударить рублем». Сюда легло две тоненькие папки. Откровенная отписка. В одной весьма пространно говорилось о том, что необходимо дифференцировать уровень зарплат работников милиции. В другой прямо выдвигалось требование повысить денежные дотации и увеличить льготы. Мол, воруют и взятки берут от нищеты.

«Кадровый вопрос». На эту полку ложились все остальные документы. Однако подходы во всех случаях были одинаковые. Кадровая реформа, замена одних винтиков на другие. Тех, кто уже наворовал, на тех, кто еще не успел.

Константин, прочитав все предложенные бумажки, еще вчера к вечеру разложил папки на две стопки.

Утром они были первым, что бросилось в глаза.

Он осторожно, как к бомбе, подошел к столу.

Взвесил одну пачку, взвесил другую. Сложил воедино и засунул подальше. Под стол, где пылились старые, ненужные бумаги и газеты. Удовлетворившись этим символическим уничтожением нежити, Костя двинулся на кухню заваривать первую утреннюю кружку кофе.

Чиновники шли по стандартному пути, который когда-то давным-давно считался оригинальным. Воруют? Взятки берут? Традиционным методом борьбы с этим всегда было наказание. Посадить. Расстрелять. Загнать в бараки и обнести колючей проволокой. Чтобы белые медведи всех не пожрали… Потом неожиданно пришло осознание того, что воруют обычно не от хорошей жизни. То есть вору и взяточнику вместо наказания надо просто «дать денег». Повысить уровень жизни, исключая, таким образом, стимул к воровству. Эта хитрость имела глубокие корни, откуда-то с очень Дальнего Востока. Некогда один японский император, желая обезопасить себя от генерала-заговорщика, входящего в свиту, на прогулке тет-а-тет дал злокозненному вояке свой меч. Тяжело, мол, старику таскать железяку. И беседовал о цветах. После этой беседы найти более преданного генерала найти было трудно. Хитрый психологический ход получил название «испытание доверием».

На Руси традиционно любили крайности. И коли наказывали, то строго, а если уж испытывали доверием, то с развращающим эффектом. Простая мысль, что повышение зарплат и улучшение уровня жизни должно сочетать с откровенно драконовской системой наказаний, в голову чиновников не приходила.

Идея «дать денег» ментам, чтобы привить им таким образом отвращение к взяточничеству и воровству, была мертворожденной с самого начала.

Белый, нахально рекламируемый по телевизору чайник упорно не желал закипать. Хваленый французский «Мулинексз» — «Дизайн для дома» не переваривал московскую воду, даже пропущенную через фильтр. На спирали накаливания осаждалась известковая накипь. Чайник упорно жрал электроэнергию, работая на карман Чубайса.

— Заговорщик, — пробормотал Орлов.

Отчаянно хотелось кофе. Костя открыл пакет и глубоко вдохнул терпкий, щекочущий аромат.

Утро затягивалось. Константин подошел к окну, посмотрел вниз. Где-то там, семью этажами ниже, по двору, заполненному коробками жестяных гаражей, носились дети. Детвора радостно оккупировала все доступное пространство. Эта кричащая беспокойная армия захватывала плацдармы, опорные пункты, господствующие высоты. Те, что постарше возрастом-чином, действовали планомерно, спокойно, не торопясь. Солдаты несозревшего возраста бросались в бой очертя голову. Скоро на стенах и заборах появятся символы захвата, граффити, похабные надписи, стрелочки… Детей не интересовал результат, они осваивали пространство ради самого процесса. В этом заключался смысл их существования. Клановый принцип, где один всегда держится за другого, позволял детям проводить экспансию без потери сил. Расти, пока есть возможность.

Костя сел на подоконник. Чайник обнадеживающе заворчал, но снова умолк.

— Что-то я отвлекся. — Орлов встал, прошелся по кухне, подсыпал в кружку еще половину ложечки кофе. — Идея дать ментам денег, чтоб не воровали.

Константин остановился, посмотрел в потолок.

«…мертворожденная с самого начала, — продолжилась мысль. — Потому… Потому что процесс зашел уже слишком далеко. Дать много денег, то есть действительно много, невозможно. А чуть-чуть — не поможет. Потому что какие-нибудь сто баксов мент на перекрестке и так в день делает легко, а тот, что повыше чином, вообще на такую прибавку не посмотрит. Ну, а ежели смотреть еще круче, так там в сто долларов разве только сморкнутся презрительно. Можно, конечно, всех выгнать. Но где гарантия, что новые будут чем-то принципиально новым? Да и выгнать не получится. Попытка начать действительно серьезную кадровую чистку в рядах родной милиции может кончиться очень плохо. Если государство ментам не указ, если все куплено и продано… Стрельба будет. Можно, конечно, оружие населению раздать».

Орлов уселся на стул, откинулся на спинку. Чайник уверенно зашумел.

Мимо окна что-то пролетело. Раздался звон.

— Дура!!! — взревел бас этажом выше.

— Алкоголик! — отозвался женский визг. — Ненавижу тебя! Всю жизнь мне испоганил! Подонок ты! Подонок! И друзья твои сволочи!

— Сука!!!

Что-то твердое хлопнулось об потолок. Зазвенела посуда.

— Убью, курва!

Грозно зарычала истерично передвигаемая мебель. Снова звон. Женский визг. Потом хлопнула дверь.

— Открывай, тварюга! — Глухие удары становились все тише. — Зараза!

— На хер пойди, паразит! Урод!!! .

Алкаши наверху еще некоторое время возились, пару раз с грохотом уронили что-то в ванной, подвигали стульями в коридоре и угомонились.

Торжествующе щелкнул выключателем чайник.

— Да, — протянул Константин, наливая кипяток в кружку. — Пожалуй, раздавать оружие населению рано. Многое еще недоработано. Что-то надо менять, кажется.

Он, помешивая кофе ложечкой, вернулся к компьютеру.

Монитор игриво подмигивал ожидающим желтым.

Орлов толкнул «мышку» в сторону. На экран тут же вылез чистый, белый лист «ворда».

— У нас, однако, налицо едва ли не революционная ситуация. Верхи не могут, а низы не хотят. Низы не хотят жить по старой модели, то есть честно и без «рынка», а верхи не могут жить по тем правилам, которые выставляются им низами. Некоторое время назад, впрочем, никаких проблем не было. Верхи забивали на все большой и толстый болт, чем низы вполне уверенно пользовались. Пару лет назад попытка арестовать Липинского кончилась бы, наверное, арестом самого Президента. Теперь, когда Власть усилилась, проявился конфликт. Однако революции не будет.

Константин вывел на экране:

«Революции не будет».

Подумал и добавил в конец фразы вопросительный знак.

Хлебнул кофе. Нажал «Enter» и с новой строки ответил:

«Революции не будет по причине абсолютной дискредитации любой, сколь либо серьезной революционной идеи. Людям, которые еще способны закрутить колесо истории в обратную сторону, нет никакой возможности найти у себя под ногами прочное основание. Увы, оно просто отсутствует. Такие люди есть, они рождаются и, видимо, будут рождаться в России еще долго. Но любая революция держится па твердом идейном основании. Фактически — Вере. За которую каждый отдельный революционер считает возможным отдать жизнь, пожертвовать всем. Лишь бы приблизить тот миг Истинного Царства, когда он и его соратники обретут жизнь вечную по вере своей. Однако представить себе в нынешних условиях какую-то идею, которая бы заставила своих адептов отдавать за нее жизнь, — невозможно. Поэтому люди, готовые к действиям, сейчас погружаются все глубже и глубже в социальное болото, которое их окружает. Им не за что ухватиться, коммерческой жилки они обычно не имеют, служить идеям либерализма не могут по причине морального отвращения. Следует признать, что эти люди, видимо единственные сохранившие хороший политический вкус, просто спиваются, прозябая на минимальных заработках, травясь дешевой водкой и тихо ненавидя весь рынок, систему и товарно-денежные отношения.

Коммунистическая идея их не прельщает, и прежде всего из-за того, что люди действия понимают бесперспективность веры в победу над буржуями. А без этого коммунизм невозможен в принципе. Пожалуй, сейчас в стране даже Главный Коммунист оставил мысль о социальном коммунистическом равенстве и пользует эту идею больше по привычке, заигрывая с избирателем, которого год от года становится все меньше. В России есть одна идеологическая структура, имеющая реальную силу, — это Капитал. Не Маркса, а мировой. Всемирный Капитал, который диктует нам свои законы и вмешивается во все области взаимоотношений человека и общества. Финансовые отношения везде и повсюду. На работе, дома, в семье. Среди коллег, друзей, знакомых и просто чужих друг другу людей. Везде, так или иначе, возникает денежный вопрос!

Так живет весь мир!

В этом сила и одновременно слабость действующей Системы!

Сила, безусловно, в том, что любое взаимодействие нескольких людей или групп, или слоев населения сводится к деньгам. Через эту смазку, которая, кстати, сейчас почему-то имеет зеленый оттенок, можно оказывать влияние на весь процесс общения. Именно так финансовые мешки, олигархи, люди, олицетворяющие товарно-денежную систему, вмешиваются в дела Государства.

Деньги сейчас — как универсальный кнут и пряник в одном лице. Деньгами можно бить, деньгами можно поощрять. Каждая часть мира вокруг нас связана с деньгами. Все имеет свою цену, выраженную в конвертируемой валюте!

Но это и есть самое уязвимое место современной идеологии!

Первое, что мы должны сделать, — нанести удар по деньгам!»

— Хорошо сказал! — Константин сделал большой глоток из кружки и отметил, что кофе остывает.

Костя встал, пробежался по комнате. Всегда, когда работа начинала «переть», ему хотелось ходить. В такие минуты он очень жалел о том, что не может позволить себе стенографистку. Конечно, можно было бы связаться с Толокошиным и попросить что-нибудь миленькое, вскормленное в недрах Кремля и наученное печатать со скоростью пулемета. Но Константин понимал, что такой подход к делу может кончиться элементарными шашнями с секретаршей. Сажать за работу какую-нибудь страшную крокодилицу не хотелось, эстетически неприятно. Искать секретаря-мужчину странно. И потом, он наверняка будет «личный в штатском». А хорошенькая стенографистка была, увы, чревата потерей работоспособности. Придется набивать самому, периодически вскакивать, бегать по комнате, нарабатывать мысль и снова по кнопкам тюк-тюк.

Орлов вернулся к клавиатуре.

— Президенту я, конечно, все это добро сразу не потащу. Подумаю еще пару деньков. Клиент должен дозреть, — сказал он монитору. — Ну, а как созреет, так мы ему подкинем кое-что. Будет очень кстати.

Привычку разговаривать с собой Константин приобрел за время учебы. Когда, проживая на квартире у тетки, которая большую часть времени занималась театром, где работала, он понял, что проработка конспектов и лекций вслух дает гораздо больший запоминающий эффект, чем любая зубрежка. Ко всему прочему, тетка, существо глубоко старой формации, не приветствовала вечеринок и бурного студенческого веселья. Поэтому у Кости четко разделялось время учебы и время отдыха. Учеба, да и работа — для себя, а веселье — оно и есть веселье, там всем глубоко плевать, разговариваешь ты с собой или с соседом.

После университета Константин долго преподавал философию в одном из новых институтов, в то время их образовалось огромное множество. Потом работал аналитиком в одной конторе, занимающейся продвижением на рынок товаров от конверсии. Затем снова преподавал. Но часы сокращались, работы становилось все меньше.

Орлов вытащил на экран календарь. Сегодня — четверг. Завтра, в пятницу, ему надо было явиться на последнюю пару в университет. Отпинать замороченных студентов Кантом и явиться в бухгалтерию за смешной зарплатой. Гадкий день. Обычно получка — это праздник. Ну, или хотя бы событие. Для Кости день зарплаты был пыткой. В университете весь преподавательский состав знал, что он первый на сокращение и что приказ на увольнение если не подписан, то уж точно лежит на директорском столе. Ловить на себе сочувствующие взгляды было невыносимо.

Следом за пятницей традиционно шли выходные. А после выходных — понедельник.

— Понедельник — день Президента, — решил Костя и вернулся к «ворду». — На чем мы остановились?

«Первое, что мы должны сделать, — нанести удар по деньгам!»

— Верно, хорошо сказал. Только надо развить.

«Точнее, ударить по товарно-денежной системе, практически, насколько это возможно, исключив из этого круговорота деньги. Тут подойдет что угодно: бартер, спецпайки, льготы, казенное имущество. Если премировать, то премировать напрямую товаром, но не деньгами. Преимущества такого подхода лежат на поверхности. Легче контролировать, награда зримее, у человека с отсутствующей коммерческой жилкой нет ощущения, что его покупают. Одновременно с этим значительно упрощается процесс наказания. Отобрать казенную вещь проще, чем бить деньгами. Конечно, полностью исключить денежный вопрос невозможно. Но зарплаты должны быть минимальными, всем необходимым человека должна обеспечивать служба.

Нам нужны люди, не нашедшие себя в рынке. Из идейных соображений, из моральных убеждений, из принципа. Этим людям должно быть противно и гадко покупать, продавать и спекулировать. На чужие деньги не будут зариться только те, кто презирает „денежные отношения" сами по себе! Этих людей следует оградить от маленьких зеленых бумажек, выплачивать нищенскую зарплату не на руки, а переводить их на специальные счета. При этом совершенно необходимо создать организацию, построенную по принципу…»

Костя снова встал и нервно заходил по комнате. Машинально выглянул в окно.

Перед глазами мелькнули дети. С высоты седьмого этажа они казались маленькими солдатиками из стратегической игрушки, которые бегут куда-то, повинуясь движению мысли неведомого игрока. Из дебрей коллективного бессознательного, из ноосферы выплыло: «Детская Чечня».

Орлов хмыкнул. К ноосфере, как области, где гнездятся все мысли человечества, высказанные и несказанные, Костя относился с уважением. Коллективное бессознательное никогда не подкидывало идей просто так, никогда случайная мысль не оказывалась пустышкой. Другое дело, что воспользоваться этим подарком получалось не всегда.

— Чечня. Детская Чечня, — повторил Константин. — Почему Чечня? Почему детская? Дети. Детеныши. Чечня. Горы. Аулы. Тейпы. Бандиты. Автоматы. Смерть. Мины. Инвалиды. Больницы. Доктора… Что-то меня унесло. Начнем все-таки с детей. Итак.

Тут словно что-то щелкнуло внутри.

— А ведь я уже что-то про них… Дети. Дети — это солдаты. Солдаты армии детства. Армии развития. Их цель — познавать мир. Осваивать новые территории. Дети — солдаты. Они борются с миром взрослых, хватаясь друг за друга, окружая себя круговой порукой. Дети проигрывают. Они теряют бойцов. Но находят их снова, вводят в свой круг. Но не взрослых, потому что у взрослых свой клак, свои связи… Стоп! Теперь Чечня. Там было что-то… Э…. Горы. Бандиты. Общечеловеки… Тьфу! Еще бы правозащитников вспомнил.

Орлов сделал большой глоток холодного кофе, сморщился от отвращения.

— Тейпы!!!

Он вскочил, добежал до кухни, бросил кружку в раковину и снова побежал к компьютеру.

«При этом совершенно необходимо создать организацию, построенную по корпоративному принципу. Внутри этой структуры деньги не должны иметь никакой ценности. Нищенская зарплата будет компенсироваться продуктовыми пайками, казенными квартирами, автомобилями, красивой формой, набором льгот и свобод. Западное капиталистическое изобретение — корпорации — мы должны использовать на пользу себе.

Любое подозрение в коммерческой деятельности должно расследоваться. Виновные — строго наказываться. Для чего было бы крайне желательно создать несколько специальных зон с особо жестким режимом.

Особое внимание необходимо уделять национальному вопросу. Это самый тонкий и опасный момент программы. В условиях, когда главенствующей идеей является всеобщее национальное равенство, должно производить отбор при принятии на работу с особой тщательностью. Поскольку новая организация будет представлять собой закрытое общество, то и привлечение в него людей, в национальной традиции которых есть мощная клановость, семейственность, крайне нежелательно. Совершенно понятно, что интересы семейного или национального клана будут перевешивать, и вместо сплоченных рядов мы получим кумовство, разброд и шатание, погубившие не одну организацию. То есть, говоря открыто, в новую структуру должна быть закрыта дорога всем национальностям Кавказа и Закавказья, Азии и Ближнего Востока. А также всем представителям…»

Орлов набрал «евр…», поморщился и, чтобы не делать лишних уточнений, написал:

«А также всем представителям семитских племен, без исключения. Фактически в новую структуру должны входить только представители славянских народов, проживающие на территории России.

В перспективе желательно также и создание внутренней партии.

Полагаю, что такое построение вполне приемлемо и для других силовых организаций. Армия и т.п.».

Поставив точку, Константин потянулся так, что любимое кресло тяжело закряхтело.

— Теперь, пожалуй, можно и покушать!

Он поставил скачиваться в «Palm» свежие новости и направился на кухню.

Алкоголики наверху снова зашевелились. Но теперь уже мирно. Муж басом тянул что-то вроде «Хазбулат удалооой, что ж ты брооосил…», а жена писклявым, как у Витаса, дискантом выводили про коня.

— Эко вас с утра засосало, — прокомментировал Костя, выкладывая на сковородку нарезанный кольцами лучок вместе с кусочками колбаски. Аккуратно перемешивая все это до состояния золотистой обжарки, Константин думал, что соседи сверху не такие уж плохие люди. Просто их состояние счастья резко контрастировало с общепринятым. Для этих людей было действительно важно, чтобы имелись деньжата на бутылку и на нехитрую закусь. Все остальное виделось им малозначительным. Детей «синяки» не имели, что, вероятно, было не так уж и плохо. Финансирование находили, честно подрабатывая от случая к случаю. Скандалы… Так у кого их не бывает? А то, что своими воплями соседи частенько будили весь дом, так претензии надо было выставлять строителям, добросовестно запалившим всю звукоизоляцию. Зато алкаши честно делились своим счастьем, выражавшимся в «Хазбулат удалооой…», со всеми. И смущенно извинялись после каждого «орева».

Костя разбил в сковородку три яйца. По квартире начал расползаться вкусный аромат готовящейся яичницы.

— Что ж ты брооосил коняяя… — подпевал Орлов, вытаскивая из холодильника баночку с маринованными огурчиками.

К тому времени, как поджарилась яичница, новости уже закачались в «Palm».

Глава 8

Из сообщений прессы:

«Группа правозащитников требует от правительства сурового наказания для тех, кто развязал травлю бизнесмена Липинского».

«Очередной виток вооруженного конфликта в Чечне. Бандформирования покупают оружие у федеральных войск».

«Возможно ли развитие крупного бизнеса в России? До какого предела будет проходить усиление вертикали власти?»

«Результаты приватизации: пересмотр или — ?»

На потолке было написано: «За систематические нарушения внутреннего распорядка, пренебрежение служебными функциями и действия, несовместимые с должностью…»

Какая сволочь написала эти слова на потолке, Иванов сказать не мог. Он лежал около стола на кухне. Шевелиться не хотелось. Да и возжелай Сергей подняться на ноги, вряд ли это у него вышло бы. От выпитого страшно кружилась голова, пол, стены и потолок вертелись, перемешивались в цветную карусель. Пустые бутылки перекатывались от одного угла к другому. Только мерзкая надпись не желала убираться с белоснежного потолка.

— Суки… — промычал Сергей. — Суууки…

Желудок судорожно дергался, сокращался, желая освободиться от заполнившей его отравы. Но желаемая рвота не приходила. У организма не хватало сил, чтобы очиститься от паленой водки, купленной с рук, буквально на пороге дома, за двадцатку. Покупая бутылки, Иванов знал, что делает глупость, но сегодня хотелось, до тряски в руках хотелось сглупить, надраться до зеленых чертей. Какое-то самоубийственное чувство овладело Сергеем. Он боролся с ним всю дорогу до дома, но у самых дверей откуда-то из темноты вынырнул этот гад, с бутылками, и Иванов не выдержал.

Он выпил эти две склянки почти без закуски, зажевывая духовитую, огненную жидкость куском полукопченой колбасы, обнаруженным в холодильнике. Давясь, кашляя и вытирая слезы, выступающие после каждого глотка. Сразу же после первого стакана захотелось пойти и убить Левина. Всю его семью. Вместе с собаками, кошками и хомяками. И даже квартиру сжечь, на хер, с тараканами. Но родной табельный ПМ был сдан и лежал в сейфе на бывшей теперь уже работе. Откуда его поперли с унизительной характеристикой, пряча глаза и что-то невразумительно бурча под нос:

— Сверху вот прислали… и ты… Ну, понимаешь… Нехорошо, в общем. Были сигналы… И неоднократные. Да. Такое дело, что нельзя так. Смотри, в общем, бумаги на тебя… Удостоверение и оружие сдать надо бы…

Вспомнился молодой, но глупый Алексей Лагутин, подскочивший к выходящему из здания Сергею.

— Серега, так что они? А?

— Ничего. Все, кончился мент. Одним засранцем меньше.

— Это те? Да? Те, что в «мерсе»? Из Кремля?

— А какая, к хренам, разница? Мерс-шмерс, Кремль-Хремль! Вот надо, блин, меня увольнять по личному указу президента?! Это бабла отвалили, кому следует, товарищи адвокаты! — Иванов плюнул и двинул по улице, толкаясь и уже не оборачиваясь на своего бывшего коллегу. — Добились своего, гады…

Теперь на потолке кто-то гадливый написал эту мерзоту, как на заборе. И никакие попытки убрать надпись к чертовой бабушке не помогали. Сергей закрывал глаза, открывал и снова читал одни и те же слова. Он пытался размазать буквы, но руки не слушались, кухня плыла.

«Я ведь подыхаю, — неожиданно ясно подумал Иванов. — Надо двигать отсюда».

Он перевернулся на бок. Помещение качнулось. Что-то загремело, но звуки доносились через нарастающий гул в ушах с трудом, глухо, будто через плотные слои ваты. Сергей застонал, чувствуя, как желудок подкатывает к горлу, перекатился на живот и пополз к двери. Точнее, это ему казалось, что он ползет, на самом деле Иванов едва-едва двигался, подтягиваясь ослабевшими руками. Зрение сузилось. Теперь коридор казался длинным, сделанным из темноты, и только слабенькая полоска света где-то впереди, у входной двери.

Сергей тянулся к этой полоске, цепляясь за порог, за плинтусы. По сантиметру. По чуть-чуть. Лишь бы доползти.

Когда бывший мент вывалился на лестницу, силы оставили его. Стены темноты сдавили голову. И только огненная надпись: «За действия, несовместимые с должностью…» плавала перед глазами.

Иванова спасла припозднившаяся соседка, возвращавшаяся с собакой после вечерней прогулки.

— Батюшки! — Вид соседа, лежащего лицом вниз на лестнице, сразу же вызвал в памяти старушки кадры из криминальной хроники. Заказное убийство, не иначе. — Батюшки!

Старушка кинулась отгонять любопытную собаку от предполагаемого трупа, но, уловив знакомый запах, остановилась.

— Никак сивухой отравился, родимый… Вот ведь…

И еще Сергея спас добросовестный санитар, приехавший на «скорой».

Бомж какой? — поинтересовался санитар у соседки, морщась от неумолчно тявкающей собачонки.

— Что ты, батюшка, сосед это мой! Хороший человек! Милиционер! Не пьет, не курит…

— Вижу, — вздохнул санитар. — Только какой же милиционер хороший человек? Так разве бывает?.. Взяли, ребята!

«Ребята» дружно подхватили бесчувственного Иванова, кинули па носилки и вытащили из подъезда. Старушка закрыла дверь и направилась звонить подруге, чтобы поделиться острыми переживаниями о такой напряженной жизни.

Сергея откачали доктора, злые, как и сам Иванов, на эту жизнь, на безденежье и паленую водку.

— Ну что, брат? — спросил санитар, когда Сергей наконец открыл глаза. — Не похож ты на нашего клиента. Чего, денег не было на нормальную? Ты, между прочим, чудом со мной разговариваешь. То ли организм у тебя сильный, то ли счастлив твой Бог.

— Сколько я тут?

— Ну, все выходные провалялся. А чего, торопишься куда-нибудь? На работу? Может, позвонить куда?

— Не… Просто. С работы меня поперли.

— Ты вроде в милиции работал?

— Работал…

— И чтоб у мента денег на водку не было?! — Санитар усмехнулся и что-то подправил на капельнице. — Не бывает так.

— Бывает. Случается. — Сергею было очень трудно говорить. Он был очень слаб.

— Теперь будешь осторожней, пить тебе ничего крепче кефира нельзя. Печень убьешь! — Санитар вышел.

— И хрен с ним, — прошептал Сергей.

На душе было пусто и спокойно. Во рту царила аптечная горечь, тело едва ощущалось, слабое и безвольное. Сергей прищурился и осторожно посмотрел вверх. Потом открыл глаза полностью, рассматривая потолок. Облегченно выдохнул.

Надпись исчезла.

Глава 9

Из интервью с политиком:

«В отличие от предыдущих времен, у него кадровой политикой занимаются представители спецслужб. Я работала в правительстве и знаю, как принимаются кадровые решения: без визы этих людей нельзя назначить ни одного министра. Хорошо, ты хочешь создать свою команду — но почему этим занимаются представители спецслужб?»

Кабинет был прежний. Орлов вошел, пытаясь избавиться от ощущения, что в затылок упирается ствол. Проверки, досмотры, звонки с поста на пост. Все это создавало у визитера ощущение из фильма «Мертвый сезон». Кажется, вот-вот, и мир станет черно-белым. Навстречу выйдет Банионис, пройдет стандартные десять шагов, остановится, глянет проникновенно в глаза… Но впереди был еще один пост. Ненавязчиво в штатском, как, впрочем, и все предыдущие.

— Шпионские страсти, — пробормотал Константин, садясь перед Президентом.

— Да уж, а что делать? — Президент покачал головой. — Думаю, мы подождем Александра Степановичи?

— Да, конечно. Хотя можете пока ознакомиться.

Костя выложил на стол папку с листками.

— Тонковато, — улыбнулся Президент.

— Это концепция, — пояснил Орлов, но затем, поймав себя на извиняющемся тоне, выдал более нагло: — Собственно, ваши министры не толще делали.

— Да-да, конечно. — Президент открыл папку и вытянул первый листок.

Орлов откинулся, пошевелил, чтобы расслабиться, плечами. Он не очень любил смотреть на человека, читающего его работу. Казалось, что каждая деталь, каждая эмоция, отражающаяся на лице, вызвана именно текстом, ошибками или несуразностями, невольно допущенными при работе. Хотя, возможно, что у чтеца случился приступ геморроя…

— Значит, вы предлагаете создать антирыночную корпорацию людей, которые будут поддерживать соблюдение закона в рыночном обществе? — не отрываясь от текста, спросил Президент.

— Фактически так.

— Не кажется это вам странным?

— Нет. По-моему, это вполне реально. Вы же не ставите в детский сад воспитателем ребенка. За детьми присматривает взрослый. А кто есть взрослый? Это человек, который ребенком уже не является.

— Интересная аналогия по отношению к рынку. Можно сказать, странная.

— А почему странная? — удивился Орлов. — Рынок, торговля, рыночные отношения — это детство человечества, из которого мы никак не можем выбраться. То есть попытки вырасти были и делаются до сих пор. Но почти невозможно быть взрослым в мире, который полностью населен детьми и где все законы работают на поддержание детского возраста.

— Не совсем понимаю.

— Это просто. Человечество научилось продавать и покупать. Сначала меновая торговля, а потом торговля с помощью относительных единиц, то есть денег. Если раньше схема «шкурки енотов на заточенные палки», то сейчас «шкурки енотов на выдумку».

— Выдумку?

— Ну да. Что такое деньги? Раньше деньги являлись реально весомой единицей, измерявшейся весом редкоземельного материала, из которого они были сделаны. То есть шкурка енота менялась на некоторое количество серебра. Это была все та же меновая торговля, но теперь с применением металлических денег. Ценились не сами рубли или гульдены, а материал, из которого они производились. Но потом кто-то придумал бумажные деньги. Понятно, что бумага не могла быть сколь-либо ценна в сравнении с серебром или золотом. Изначально бумага обеспечивалась этими материалами, как до последнего времени английский фунт. Но потом и от этого отказались.

— Деньги обеспечиваются производством, благосостоянием страны…

— Я знаю. — Орлов часто закивал. — Знаю. Конечно! И про обратную взаимосвязь тоже в курсе. И про ВВП тоже знаю. Но фактически, если не углубляться в дебри и детали, которые скорее всего просто запутают вопрос, бумажные деньги — это символ. Благополучия страны, производственной зоны, политической воли, всей совокупности факторов. Коли в стране что-то не так, то начинается инфляция. Так что теперь вполне ощущаемые шкурки енота уже не меняют. Их продают. На символ. На слово. Фактически, на воздух. Условность. Мы играем с абстракциями, не отдавая себе отчета в том, что так называемое благополучие держится на подпорках очень эфемерных, воздушных. Достаточно одного крупного, серьезного военного конфликта, чтобы деньги превратились в ничто. И пройдет много времени, чтобы восстановилось былое могущество капитала. Представьте себе войну. Не такую, какую сейчас ведут Соединенные Штаты со всем миром. Ракеты, бомбы, точечные удары, осторожные операции, где современная техника идет против людей, вооруженных в лучшем случае связкой гранат и автоматом Калашникова. Это ведь не война, это операция. Операция по усилению доллара. Живой пример — Югославия. Но как только в Штаты пойдут цинковые гробы, доллар начнет падать. Представьте себе конфликт, где против техники применятся другая техника, столь же совершенная, могучая. Где крылатую ракету сбивают на границе комплексом С-300…

— Вы на что-то намекаете? — с невинным видом поинтересовался Президент.

— Эээ… Вы о чем?

— Об С-300.

— Гхм. — Константин прокашлялся и пожал плечами. — Вообще, нет. Просто… Так уж сложилось, что американской технике войны можно противопоставить только русскую технику. К слову пришлось…

— Понятно. — Президент снова углубился в текст. —Так что же вы говорили про деньги и войну?

— Да. — Орлов собрался. — Я хочу сказать, что как только война станет настоящей, серьезной…

— А вы считаете, что нынешние войны несерьезные?

— Конечно. В этом главная омерзительность военной машины США. Она создает войны-видеоигры, индустрия развлечений добралась до живых людей и втоптала их в кровавый фарш. Весело, лихо, с шутками-прибаутками. Это несерьезные войны, шуточные.

И если раньше США обращалась с остальным миром как с ребенком, то сейчас для американцев мы это всего лишь куклы. Или хуже. Бесплотные образы на игровом мониторе.

— А какая же война, по-вашему, серьезная?

— Очень просто, это когда в семью Джонсонов из штата Техас приходит конверт с повесткой о том, что их сын Билл погиб под гусеницами танка Т-90. Бесславной смертью во время бегства. И читают они это под звуки разрывающихся кассетных бомб. И виноваты в этом не динамики их большого, самого большого в мире телевизора, а наши… то есть, извините, лучшие в мире стратегические бомбардировщики.

— Какая же у вас, однако, фантазия…

— Да, этого не отнимешь, — согласился Константин. — Так вот, это я и называю серьезной войной. Бомбежки. Смерть. Расстрелы. Пленные. Оккупированные территории. Упреждающие удары. Это серьезный, жуткий конфликт. И поверьте мне, в мире, по которому прокатится такая война, не будет цениться бумажка с намалеванной картинкой и патетической надписью. Шкурки енотов будут мерить на пули, мыло, сахар и консервы. И тогда государственная власть не будет стоить ни гроша. И поддержать ее смогут только те, кто никогда не имел касательства к денежным отношениям. Те, для которых понятия высшего порядка, такие как Честь, Долг, Гордость, стоят намного выше, чем доллар, евро, рубль, йена. Это вечное детство может очень плохо кончиться для человечества. И именно поэтому глобальных войн не будет.

— Вот так раз. — Президент развел руками. — Вы нарисовали такую красочную, яркую картину. Такие ужасы. И такой вывод. Почему?

— Мы переходим в область догадок, мистики и Мировых Заговоров. — Костя почувствовал, что начинает смущаться. — Если хотите, я могу развить тему, но мне бы не хотелось становиться на топкую почву.

— В общих чертах. Мне просто интересно.

— В общих чертах можно. Деньги не дадут миру впасть в глобальный конфликт.

— Как это?

Костя пожал плечами:

— Не могу точно сказать. Не дадут и все. Деньги — это самостоятельная, закрытая структура, которая заинтересована в том, чтобы никогда не выпускать человечество из своего плена. Представьте себе разумного, сильного внешнего паразита, который присасывается к жертве, подавляет ее, проникая везде. Это деньги.

— Выглядит страшно.

— А как оно страшно на самом деле! Но это мои догадки, которым доказательств я пока не имею. Возвращаясь к нашему с вами делу, можно сказать, что для успешного функционирования аппарата государственности мы должны иметь структуру, куда деньги проникли очень опосредованно и, желательно, минимально. Если рубль обеспечивается производством, сельским хозяйством и прочими схемами, то давайте исключим бумажного посредника из системы поощрения. Людям нужны машины, дайте им новые «жигули». Людям нужна одежда, дайте им форму, которую почетно носить и которая удобна и красива. Людям нужны квартиры, дайте. Постройте. Это все наш производственный сектор! Этим мы обеспечиваем рубль! Людям нужна еда, не проблема… Не надо оскорблять таких людей деньгами. Они придут к нам не для того, чтобы продаться или чтобы их купили. Они придут по велению Долга. Они должны сделаться основой. Базой, для того, чтобы успешно функционировал рынок. Дверь может свободно открываться и закрываться именно потому, что петли намертво вделаны в косяк. Кажется, это сказал Витгенштейн.

— Вы действительно в это верите?

— Конечно, иначе я бы тут не сидел.

— Думаете, такие люди придут?

— Уверен. Нужно только правильно составить… агитку. Я написал там приблизительный образец.

— Да я вижу. — Президент перевернул лист и прочитал: — «Только для сумасшедших! Если вы ненавидите весь этот сучий, продажный современный мир, и особенно рыночные отношения… Если вас нельзя купить за деньги… Если вы не хотите горбатиться, но готовы служить… Если вы хотите, чтобы вас боялись и уважали… Хотите сделать мир лучше и чище — здесь и сейчас… Вступайте в наши ряды!»

— Да. — Костя почесал затылок. Сегодня текст казался чуть-чуть резковатым. — В общих чертах, я думаю, необходимо что-то подобное. Мы набираем злых мужиков. Которые озлоблены на современный мир, Им в нем просто нет места. Но это здоровые, сильные люди. Какого черта мы должны вычеркивать их просто потому, что они выросли из экономических штанишек человечества?

— Кому, вы думаете, должна быть подчинена новая организация?

— Я думаю, что это, для начала, должна быть служба при Президенте.

— Для начала?

— Да. Впоследствии эта организация заменит милицию. Полностью. Безусловно, процесс нужно проводить без лишней спешки. Нужно, чтобы новая милиция, хотя было бы желательно вообще отойти от этого слова как от изжившего себя, чтобы эта новая структура набрала опыт и уважение в народе. И уж потом взяла па себя функции, которые уверенно не выполняются нынешними органами охраны правопорядка.

— Фактически вы предлагаете мне заиметь личную гвардию.

— Не совсем. Личная гвардия у вас и так есть. Организация будет отчитываться только перед вами. При этом подчиняться спецотделу в Минюсте. Очень желательно, чтобы имелась некая внутренняя партия.

— Тоталитаризм?

— Так обязательно скажут. И сравнивать будут с сектой. Коммунистами. Фашистами. Маоистами. И прочими. Пугать будут тридцать седьмым годом. Обязательно. Репрессиями. Но бояться этого не стоит.

— А чего стоит бояться?

— Вот когда милиция поймет, что ее собираются заменить, начнется самое интересное. Особенно если учесть, что отдел кадров новой организации к тому времени выметет всех честных ментов к себе. Хотя до открытого противостояния не дойдет, побоятся.

— Интересно, мы с вами беседуем о некой новой организации, а названия ее так и не знаем.

— Да, с названиями у меня туго.

— Давайте тогда вместе попробуем. — Президент закрыл папку, выпрямился в кресле. — С чем будет бороться новая организация? Для начала…

— Ну, полагаю, что в первую очередь с коррупцией.

— Значит, с государственными преступлениями. Защита государственных интересов. Правильно?

— Конечно.

— Получается что-то интересное. — Президент откинулся в кресле. — ОБСГП? Нет. Так язык сломать можно Представляю: «Внимание! Работает ОБСГП!» Преступники от смеха помрут.

— А может быть, так и надо, чтобы поначалу вызывало улыбку?

— Улыбку — может быть. Но не смех. Знаете, что может сработать. Могут сработать розги…

— Мне всегда нравилась идея телесных наказаний. Особенно в чиновничьем аппарате, — выдал Костя.

Президент внимательно посмотрел на собеседника:

— Вы опасный человек, Константин. Я имел в виду другое.

— Что же?

— ОЗГИ. Организация по Защите Государственных Интересов. В простонародье — РОЗГИ. Понимаете?

— А сформировать общественное мнение?..

— Об этом не задумывайтесь. Более того, все остальные структуры в будущем войдут под эгиду ОЗГИ. Все, кто должен защищать интересы России. И пусть улыбаются поначалу. Потом будет не до смеха.

Глава 10

Из разных Интернет-ресурсов:

«Когда передохнут все ветераны и инвалиды?

Я терпеть не могу этих старых тунеядцев. Сдохли бы они все поскорее!»

Семен Липинский сидел на краю большого круглого бассейна. Вокруг цвели какие-то растения, названий которых Семен не знал, да и знать не хотел. Безымянная зелень просто радовала глаз, учитывая, что за прозрачными стенками зимнего сада нелепая английская погода брызгала дождем. В бассейне плавали девочки. Специально отобранные, готовые на все. Где-то в зарослях сидели люди, тоже специально отобранные, наученные и готовые на все.

Сколько понадобилось денег на то. чтобы построить этот сад, заставить цвести всю эту чертову зелень, превратить кусок Великобритании в эдемский сад, Семен не задумывался. Вообще думать о деньгах он считал плохим тоном. Зачем о них думать? Их надо делать.

Но сейчас он размышлял именно о них. Под каким-то странным, особенно извращенным углом.

«Вот сижу я, довольно скромный еврейский мужчина, который вырос из скромного еврейского мальчика. Я владею огромными богатствами. Могу купить при желании какое-нибудь государство в Африке или Латинской Америке. И устроить там что-нибудь вроде рая земного или, наоборот, учинить царство террора. И то и другое, естественно, кончится плохо. Поэтому я ничего такого делать не буду. Глупо. Вокруг сейчас множество людей, зависящих от меня и моих желаний. Все они меня любят. Правда, правда! Любят. И эти девочки. Стройные, красивые, умные. Любят мой волосатый, круглый живот. Лысину. И горбатый нос. Любят. Это не шутка. Когда я смотрю в их глаза, я вижу любовь. Но что они видят, когда смотрят на меня? Свое благосостояние? Свое счастье? Удачу? Или просто деньги? Так что же они любят во мне? И кто я?»

Семен встал, прошлепал босыми ногами по краю. Остановился. Потом сделал несколько шагов назад, разбежался и, подняв тучу брызг, плюхнулся в бассейн. Прохладная вода смыла горячечную дрожь с тела. В последнее время Липинский чувствовал себя не очень хорошо. И никакие врачи не могли определить причину недомогания. Необъяснимое волнение, скачки температуры и давления. Так было, когда Семен сделал свой первый миллион, легко и быстро провернув «машинную» сделку. Потом приступы случались еще несколько раз, и всегда это было связано с финансовыми успехами или неудачами Семена. «Миллиардная лихорадка», называл он про себя это состояние. Но сейчас с финансами все было в порядке. После бегства из России все капиталы были переведены в соответствующие места. Потери сведены к минимуму. А кривая роста снова направила упрямый носик вверх. Стабильный рост, никаких резких изменений. Но организм сбоил. Странная, ни на что не похожая слабость изводила Семена. Ему казалось, что сам он только пассажир в этом теле. Смотрит изнутри комфортабельного вагона на проносящиеся мимо пейзажи. Кто-то из близких английских друзей ненавязчиво отрекомендовал хорошего психоаналитика, но Липинский никогда не обращался к этим хитрецам, сделавшим из естественных реакций и инстинктов человеческого тела нечто засекреченное, табуированное, сакральное. Семен вырос в стране, где психоанализ применялся только к малочисленным серийным маньякам, да и то часто безуспешно. Ему вообще казалось, что именно психоанализ вкупе с христианской моралью и породил сексуальных маньяков-извращенцев как болезнь Запада. На Востоке то ли с психоанализом было туго, то ли христианство прижилось в какой-то причудливой форме, но проблем в этой области было меньше. Так что к хитрым любителям поковыряться в чужой голове Липинский не пошел. Но лучше себя чувствовать от этого не стал.

Вынырнув на поверхность, Семен мощными гребками поплыл к противоположной стороне бассейна. Отмахнулся от девчонок, пытавшихся завладеть его вниманием, выбрался из воды и понял, что на сегодня запас энергии кончился. Внутри грудной клетки все сжалось, спина против воли начала сгибаться, горбиться.

— Семен Маркович, все в порядке? — поинтересовался чей-то голос из-за душного марева, повисшего перед глазами.

— Устал, кажется, — ответил Липинский, через силу выпрямляясь. — Пойду я, пожалуй, отдохну…

Отказавшись от помощи, он добрался до спальни, едва разбирая дорогу, и там повалился на кровать. Когда в комнату заглянул референт, Семен спал.

— Семен Маркович, — позвал секретарь. — Сегодня есть встречи, вы запланировали…

— Оставь его, — посоветовал сидящий у входа в спальню Дмитрий. — Ему что-то нездоровится в последнее время. Придумай что-нибудь. С кем он там встречается?

— С лордом Джадом.

Охранник удивленно поднял брови:

— Ну, скажи лорду, что хозяин спит. Лорд не царь, подождет.

— У него не сейчас встреча. Часа через четыре.

— Вот и приходи попозже, может, очнется к тому времени.

Референт сел рядом с охранником.

— Не узнаю его в последнее время. Раньше он не такой был.

Дмитрий пожал плечами:

— Может, у него ностальгия.

— Чего?

— Ностальгия. По родине скучает.

Секретарь как-то странно посмотрел на охранника и молча удалился.

В это время Семен метался по кровати. Его охватывал то жар, то холод. Во сне Липинскнй бормотал что-то. Доносились обрывки какого-то разговора:

— Не хочу… Так… Постепенный рост… Мне не важно…

Семену было плохо. Казалось, что кости начинают изгибаться. Обрастать уродливыми наростами. И вот уже тело Липинского становится другим. Не похожим на прежнее.

Семен плавал в темноте, зная, что где-то рядом находятся такие же, как он, но другие. Они тоже плавают в черной взвеси и ждут чего-то. Иногда ведут разговоры. Понятные, но пугающие в этом жутком месте.

— Иногда мне кажется, что мы крутимся вокруг чего-то, но не замечаем, не знаем о существовании этого центра, — плаксиво говорил кто-то. — Словно нас водят за нос.

— Какая тебе разница? — спрашивал другой, раздраженный голос.

— Большая, очень большая. Вокруг все одно и то же. Мы стараемся поддержать баланс, а у нас не получается. Неудача за неудачей. Все напрасно.

— Бред. Не надо истерики.

— Тебе легко говорить…

— Мне? Ты даже себе не представляешь, над какой пропастью я балансирую все время.

— Ты, может быть, и балансируешь. А я там давным-давно сижу! Думаешь, мне не страшно?

— Ладно, не горячись.

Липинский ощутил жалость к тому несчастному голосу и робость перед тем вторым, раздраженным, властным. Были и другие. Семен чувствовал их присутствие.

— Тебе легко говорить. — Жалостливый голос снова запричитал. — Не хочу так, не хочу…

— Это нужно, пойми. Нужно. Там, где живешь ты, нас не любят Ненавидят. А должны любить. Больше, больше… Пойми ты, глупый. Больше.

— Я знаю, знаю… — Первый голос едва ли не плакал. — Но они не любят меня.

— Тебя мало. Тебя очень мало…

— Да, да…

И тут заговорили все. Разом. Этот хор тонких, басовитых, тихих, громких, злых, вкрадчивых, доверительных, агрессивных голосов слился в один могучий, сильный голос, который спросил Семена:

— А ты? Ты зачем пришел сюда?

— Я? — спросил Семен.

— Ты любишь нас? Ты готов для нас на все? ТЫ!

Липинского скрутило, жестоко ломая кости.

— Я не знаю вас, — закричал он. — Кто вы такие?!

— Ты нас знаешь, — ответил голос. — Ты нас кормишь!

И пространство затопил свет, яркий, злой, обнажающий свет.

И Семен увидел говорившего.

Липинский закричал, пытаясь оттолкнуться. Но ОН был близко, прижался к груди, обхватил руками… И Семен, не в силах сомкнуть веки, уставился в его немигающие, зеленые глазищи.

Когда Липинский с криком проснулся, у кровати сидели референт и доктор. Первый выглядел испуганно, а второй сочувственно.

— Плохой сон? — поинтересовался Самуил Абрамович, личный доктор Семена.

— Что вы видели? — спросил референт. Доктор кинул в его сторону неодобрительный взгляд.

— Бога, — выдохнул Липинский.

Глава 11

Из статьи «Опасность сильной России»:

«Для того чтобы трезво оценить место России в сегодняшнем мире, надо выкинуть из головы навязчивые идеи русского мессианства, а из сердца — пламенную любовь к Родине…» «Идея великой России замешана на уязвленном самолюбии и недостатке самоуважения».

Из газетных статей:

"На носу весенний призыв. Что делать?»

«Неявка в военкомат как форма акта гражданского неповиновения».

«Создается впечатление, что, родившись в России, ты просто „попал"! А если родился мужчиной в России — ты „попал" вдвойне!»

«Лучше два года условно, чем два года реально и в армии».

В каптерке было холодно. Неожиданные весенние холода выдались на редкость суровыми, и вечно пьяный истопник был не в состоянии поддерживать нормальную температуру. Истопника-кочегара звали Юрий Маркелович Герзон, и представлял он собой живую иллюстрацию к байкам Жванецкого: «Вы можете себе представить еврея-грузчика?»

Сергей Иванов еврея-грузчика, конечно, не видел, но еврей-кочегар попадался ему постоянно. Был он при этом вечно пьян и вечно весел. Огромный завод, перерабатывающий промышленные отходы, знал Маркелыча в лицо. Более того, кочегар, как личность откровенно легендарная, мог запросто отловить в коридоре перепачканной рукой бухгалтера, прижать к стенке и втолковывать что-то, обстоятельно рубая широченной ладонью воздух. Герзон при советской власти сидел то ли за вольнодумство, то ли за пьяный разбой. Пытался бежать, получил дополнительный срок и приобрел довольно характерную лексику и манеру изъясняться. Менеджеры среднего звена от кочегара шарахались, младшие вообще старались обходить стороной, а директорат относился с уважением.

— Вот ты меня сажал, — говорил частенько Герзон Иванову. — А теперь со мной в одной раздевалке сидишь! И пить не хочешь!

На последний факт Маркелыч особенно сильно обижался. Сергей каждый раз объяснял ему, что не пьет из-за здоровья, но кочегар не верил.

— Антисемит ты! И пролетариев не любишь!

— А сам я кто, по-твоему? — интересовался Иванов.

— Пролетарий, — пьяно кивал Герзон. — Элехтрик. У меня, кстати, в кочегарке света нет. А ты не чинишь!

— Так ведь ты сам лампочки бьешь, зараза.

— Это случайно. Производственная необходимость. — С этими словами кочегар обычно протягивал Иванову стакан мутной бормотухи, которую производил сам, непонятно где пряча самогонный аппарат.

Сергей отказывался от стакана, и театр абсурда начинался сначала.

Лампочки Герзон действительно бил сам. Вероятно, гоняя лопатой чертей. Выполнив таким образом свой гражданский долг по разгону нечисти, кочегар бросал пару лопат угля в издыхающий котел и падал спать на лежанку.

— Опять заснул, гад, — пробормотал Сергей, с трудом нащупывая в ящике с инструментами пассатижи. Замерзшие пальцы слушались с трудом.

В каптерке было холодно, и дыхание белым облачком поднималось к потолку. Служебные помещения отапливались исключительно за счет собственной котельной и не имели дополнительных электрических обогревателей, устанавливаемых обычно в офисах. Из-за этих обогревателей постоянно вышибало автоматы на распределительных щитах. Приходилось выдумывать средства защиты. От чего, в свою очередь, иногда горела проводка. Старое здание завода не выдерживало никакой критики. Ежегодно подновляемые косметическим ремонтом офисные помещения выглядели прилично, но многочисленные подсобки вполне могли сойти за декорации фильма про атомную катастрофу.

Снова запиликал телефон в нагрудном кармане робы.

— Да, Иванов слушает, — ответил Сергей.

— Электрик?! — закричала трубка женским голосом. — Электрик! Ну когда же вы почините электричество? У нас все «упсы» горят! Слышите, какой писк стоит?

Девочка, кажется, поднесла трубку к самому источнику бесперебойного питания. «Упс» действительно пищал, громко и жалобно.

Послушав некоторое время эти жалобы современной электроники на жизнь, Сергей отключил телефон.

В этот раз пробки вышибло основательно. Света не было даже в каптерке у самого электрика. Сапожник, конечно, мог быть без сапог, но электромонтер без света — это уж совсем ни в какие ворота… В темноте и холоде Иванов пытался найти нужный инструмент. Тихо и сдержанно ругаясь. Наконец замерзшие пальцы нащупали шероховатую рукоятку, и Сергей двинулся «чинить электричество».

Он работал на заводе уже два с половиной месяца, чувствуя, как отпускает тянущая боль, уходит обида. На улице Иванов старался не смотреть по сторонам, чтобы не видеть, чтобы не давать повода натренированному глазу зацепиться за аккуратно передаваемый из руки в руку «дозняк», за мента, вытаскивающего из свернутого техпаспорта вложенные туда купюры, за весь бардак и грязь. Чувствуя свою личную, персональную ответственность за происходящее, Сергей продал телевизор и выбросил радио. Спать ложился рано, приходил на работу вовремя.

Коллеги часто приглашали его на различные вечеринки и посиделки, но Сергей отказывался. Иногда ему казалось, что жизнь кончилась, но он не успел заметить когда. Проскочил момент, когда всем нормальным людям надо остановиться, лечь в могилу и заснуть навеки. Не заметил предупредительных знаков и теперь движется все больше по инерции, по привычке. Без цели, смысла и толку. Не живой и не мертвый.

Около распределительного щитка топтались два практиканта. Оба учились на последнем курсе техникума и теперь должны были постигать мудрость электрических цепей на месте.

— Чего делать, дядя Сережа? — спросил Максим.

— Ничего, — ответил Сергей. — Крышку снимите. Там посмотрим.

— Мы пробовали, — сказал второй, Иван. — Она вроде как застряла. И пищит там что-то, с той стороны.

— Пищит? — Сергей постучал по железу, прислушался. — Вроде как нет. А почему застряла?

— Не знаю, не выходит из пазов и все.

Иванов осмотрел щит с разных сторон. Практиканты, как полагается двум недоучившимся лоботрясам, не открутили два из четырех удерживающих болтов. Сергей вздохнул и взял у Ивана отвертку.

— А мы думали, не надо… — уныло прогудел Максим.

— Это думать не надо, — ответил Сергей. — Тем местом, которым вы привыкли. На нем обычно сидят.

Крышка лязгнула, подалась, и на Ивана с писком кинулось что-то серое, большое. Парнишка завопил, шарахнулся в сторону, опрокинул каталку уборщицы, которая с интересом наблюдала за происходящим. На пол хлынула пенная вода. Сергей быстро убрал руки от щита.

— Снимите с меня, снимите! — голосил Иван, отбиваясь от крысы, зацепившейся когтем за его свитер. Перепуганное животное пищало и царапалось. Наконец хрустнула ткань. Серая тень метнулась по коридору.

— Однако, — резюмировал Иванов. — Масштабные разрушения. Впечатляет.

— Я думал, она меня укусит, — прошептал мокрый практикант.

— Укусит, укусит… — проворчала уборщица. — Идиот. А мне что теперь делать?

— Коридор мыть, — ответил Сергей. — На мокром работать нельзя. Техника безопасности не позволяет. Впрочем…

Он присмотрелся к внутренностям щита. Некоторые провода были обгрызены, где-то скопился мусор, который запасливое животное натаскало за зиму. Именно этот хлам и стал причиной замыкания.

Иванов осторожно вымел крысиное гнездо.

— Чего теперь? — спросил Иван.

— Теперь ты идешь переодеваться. А когда пол высохнет, придешь делать профилактику. В качестве трудовой дисциплины. Все понятно?

— Все.

— И замечательно.

Сергей, оставляя мокрые следы, направился в раздевалку. Следовало переобуться. По холоду недолго было и простудиться.

В раздевалке сидел Герзон.

— А! — воскликнул кочегар. — Моя милиция…

— Пошел ты, — беззлобно ответил Иванов. — Лучше угля бы подбросил. Холодина же невообразимая!

— Угля! Фиг вам. Я, может быть, скоро уволюсь…

— Ты? Не смеши людей. Ты вечный. — Сергей вытащил из шкафчика запасную обувь. — Типа вечный жид.

— Иванов, ты… — Герзон попытался встать, но не получилось. — Ты пещерный антисемит. Как все Ивановы. Я тебе точно говорю…

— Да ладно, — отмахнулся Сергей. — Я знал одного газетного редактора. У него была на редкость еврейская фамилия. А псевдоним, которым он периодически подписывал свои статейки, был — Иванов.

— Так то псевдоним! А ты антисемит. Пещерный.

— Тогда ты кто? Пещерный семит?

Герзон тяжело вздохнул.

— Уволят тебя. За пьянство на рабочем месте.

Кочегар фыркнул:

— Щас! Уволят! Они ж тут замерзнут все, на хрен. И потом… — Он прижал палец к губам. — Тихо… Наш генеральный кто?

— Кто?

— Ну, кто?!

— Самуил Яковлевич Визгенштейн.

— Вот! — Герзон ткнул пальцем в потолок.

— Удивил! — саркастически скривился Иванов.

— Не веришь, не надо. А я увольняюсь.

— Да? — Сергей присел рядом. — И куда пойдешь? Эмигрируешь?

— Сам ты… Я патриот, я родину люблю. Вот мне в ящик упало. Смотри.

И кочегар протянул Иванову скомканный листик.

«Только для сумасшедших! Если вы ненавидите весь этот сучий, продажный современный мир и особенно рыночные отношения…» — было написано крупными черными буквами на листке.

Глава 12

Из статьи «Опасность сильной России»:

«Ядерный козырь — единственный, которым располагает Россия в игре с зарубежными партнерами… Что остановит ее от военной экспансии против соседних государств? Не случайно же с таким упорством развивается тезис о необходимости защиты русскоязычного меньшинства в бывших советских республиках».

Василий Иванович Завода был художником. И еще убежденным националистом. Не из тех, которые пьяно болтают на кухнях, и не из тех, которые бреют затылки и как угорелые носятся бить морду кавказским торгашам на рынок. Василий Иванович был идеологически грамотным националистом. Он не стремился непременно доказать превосходство одной нации над другой или неким множеством других. История убедительно доказывала, что такая политика не приводит ни к чему, кроме катастрофы. Однако признавать всеобщее равенство и братство Василий Иванович тоже не спешил. Более того, он считал, что такая идеология в будущем приведет к катастрофическим последствиям. Может быть, не таким явным и однозначным, но очень и очень разрушительным.

— Всеобщего равенства нет и быть не может, — расхаживая перед слушателями, говорил Василий Иванович. — Эту выдумку коммунистов очень странно слышать из уст современных политиков, публично открещивающихся от коммунистического мировоззрения. Весь этот мировой Интернационал был задуман только с единственной целью — незаметно поработить одни народы силами других народов. Одни расы силами других рас. Интернационал больше всего вредил именно белому человеку и никакому другому.

— Мочи черных! — воскликнули особо горячие головы из аудитории. К сожалению, те, кто слушал Василия Ивановича, не были склонны к глубоким размышлениям. — Дави евреев!

— Зачем? — поинтересовался Василий Иванович. — Их давили с тридцать восьмого года.

— Мало давили!

— Давили вполне достаточно! Я вас уверяю. Историю надо учить, сынки! — Василий Иванович взял широченными ручищами два ближайших наголо бритых лба и столкнул их друг с другом. Звук бьющихся горшков и непременное: «Ой-е!» — Историю надо изучать!

— Ее нам евреи переписывают, — обиженно воскликнули стукнутые лбы.

— Во-первых, не евреи, а немцы, это если следовать теории какого-нибудь Фоменко, а во-вторых, эту историю нам никто еще переписать не успел. Я ж от вас не требую заучивания тех выводов, которые были сделаны из вполне исторических событий. Думайте головой! Головой! — Звук бьющихся горшков, «Ой-е!» — Историю надо чтить, учить и знать! Запомните это! Евреев давили вполне достаточно. Их травили, жгли, расстреливали, заставляли таскать камни. Им устраивали погромы, кстати, не только в Германии. Евреи были всеевропейским посмешищем до Второй мировой. На них рисовали карикатуры, про них шутили. Повсеместно можно было встретить рисунок пейсатого, носатого уродца в кожанке и с маузером, который пытался переползти границу между Красной Россией и остальным миром. Коммунистическая угроза прежде всего воспринималась как еврейская. Это история, сынки. История! А что же получилось потом? Освенцим, Майданек, Бухенвальд. Печи. Газовые камеры. Зондеркомннды. И что же было дальше? После всей этой ботвы, которой вы так жаждете. Потом случилось то, что не могло не случиться. Есть определенная гармония в мире. Мир не терпит однозначных и резких перекосов. Теперь дети тех, кто в свое время отрывался в Бухенвальде, платят виру потомкам тех, кого они придушили.

— Мало души… — Звук бьющихся горшков. «Ой-е!»

— Вы хоть знаете, что такое вира?!

Потирающие головы скины утвердительно закивали.

— И весь мир, сынки, весь мир теперь отмечает день Холокоста как всемирный, всеобщий день траура. И скорбит по убитым евреям. В каждой школе распространяются брошюрки с названиями вроде: «Все, что вы хотели знать о Холокосте, но боялись спросить». Отовсюду лезет этот Холокост, Катастрофа, День Длинных Ножей. Вы что, сынки, хотите, чтобы ваши дети вот так отвечали за ваши поступки? Чтобы ваши дети знали, что они платят вполне реальные деньги именно за то, что их папаши в свое время плохо учили Историю и не сдержались в определенный момент? За то, что их папаши устроили Холокост-два? Нам что, одного мало?

— А делать-то чего тогда? — обиженно спросили «сынки».

— Делать? Батьку слушать! — развел руками Василий Иванович. — Перестать брить затылки. Примерно учиться. Делать свою жизнь твердой рукой. Работать только по государственной линии. Никаких частных предприятий, никаких ларьков, челноков, спекулянтов. Только зона государственных интересов. Нефть, газ, уголь, лес, земля. Только государственная служба. Делать карьеры. Депутаты. Партии. Министерства. Раньше, конечно, было проще. Райком, горком, обком и так далее. Но и сейчас еще возможно! И работать! Делать карьеру, забираться выше! И всегда брать своих, приближать таких, как вы. Проверенных, настоящих, серьезных. Национально выдержанных. Знающих эту чертову историю! И чтобы никаких евреев, кавказцев, арабов, негров! И никакой поножовщины, мордобоя и смертоубийства. Это детские игры. Все должно быть культурно, цивилизованно, правильно. И это не оскорбление для всех остальных наций, сынки. Это жизнь. Нет этнических русских в израильском Кнессете, значит, и в русской Думе евреев быть не должно. Вы что думаете, Россия для русских — это значит «бей морды приезжим?» Нет, сынки! Пусть приезжают. Пусть гуляют по нашим чистым, светлым городам. Пусть читают, постигают глубину Достоевского и Толстого! Пусть торгуют! Нам нужны эти заморские купцы! Всегда были нужны и сейчас. Но так, чтобы не в ущерб нашим. Честно. Все по-доброму, сынки! По-доброму!

Звук бьющихся горшков. «Ой-е!»

— Понятно?!

— Поняяятно…

— Тогда свободны.

Пригорюнившиеся скины покинули мастерскую.

— Ты правда веришь в то, что говоришь? — спросил Орлов, все время лекции тихо сидевший в углу.

— Вообще-то да, — ответил Василий Иванович, присаживаясь рядом. — Их ко мне каждую неделю приводят. Для воспитания.

— Кто приводит?

— Кто-кто… Лидеры ихние. Вот эти под Мишей Спасским живут. Два дня назад другие были. Я им лекции читаю, как видишь. Ты не смотри, что они все бритые и затылок в спину плавно переходит, среди них есть вполне толковые ребята. Им сейчас только одно занятие — на рынке кавказцев гонять. А многим хочется чего-то большего. Какую-то цель. Мордобой и прочие силовые воздействия хороши только для тех, кто или думать не умеет, или пока не научился. По молодости лет, например. А потом налицо кризис цели.

— Куда мне пойти, чем заниматься?

— Ага. Вот для таких я и работаю. Чтобы польза была, чтобы не разбрелись в разные стороны. А то половину менты пересажают, другая часть просто разбежится… И все. А они ребята дельные. Вот сейчас с наркотиками борются. В клубах и прочих местах таких дежурят. Дилеров ловят. Конечно, пахнет утопизмом, но что поделать? Вообще быть художником в России сейчас — это самый большой утопизм. Ну, разве что… — Василий Иванович посмотрел на Костю. — Разве что быть философом. Это вообще не от мира сего.

— Да ладно. — Константин отмахнулся. — Вполне себе ничего так работенка.

— Уж больно неземная.

— Вот это ты как раз ошибаешься. Помнишь, наверное, про закон перетекания количества в качество?

— Помню. И что?

— И то. Я ж к тебе не просто так. А по делу.

— Кто б сомневался. Ты ж ко мне давно уже не заходишь, просто водки попить.

— Так уж складывается, Василь.

— А надо чего?

— По твоей профессиональной части. Есть одна концепция. И под эту концепцию нужна эмблема. Понимаешь? Хорошая, емкая и со смыслом. При этом можно денежку выбить. Не баснословную, но вполне конкретную. Логотипы теперь дорого стоят. А у тебя с чувством стиля и прочими профессиональными способностями все в порядке, как я помню.

— Ты мне про идею скажи. Но учти, я вижу мир по-своему и вразрез с общепринятой моралью и идеологией. — Василий Иванович весь напрягся. Как охотничий пес, который почуял запах зверя.

— Как раз то, что нужно, — ответил Костя. — Именно чтобы вразрез. Но без похабностей.

— А когда я что-нибудь похабное рисовал?

— Тебе «Стену плача» напомнить?

— Это было граффити, — немного смущенно развел руками Василий Иванович. — И потом, народные слова. Я ничего лишнего не придумывал, никакой отсебятины не лепил. То, что народ про эту стену высказал, то и нарисовал.

— Только ты забыл, что аудитория у тебя до крайности специфическая.

— Да, это, конечно, есть. Но тут уже или-или. Ты меня понимаешь? Или совсем уж розовые сопли, или вот то самое, что я нарисовал. Не существует адекватной оценки семитской мифологии. Не только еврейской, как принято считать, но и арабской. Либо безудержный восторг, либо ругань и всяческие поношения. Как того, так и другого. Увы, я не стал исключением…

— Ладно, ладно. Я не про то. — Константин замахал руками. — А то сейчас наступишь на любимую пробку. Есть интересная идея. Для этой идеи должно сделать достойное оформление. Понимаешь?

— Понимаю. Но пока ты не сказал ни слова об идее.

— Легко. Стоит проблема: милиция.

— А что с ней не так? — Василий Иванович встал, дошел до чайника, стоящего посреди комнаты. Щелкнул выключателем. — Чай будешь?

Костя кивнул:

— С милицией все не так. Коррупция. Бардак. Приказы не выполняются. Фактически армия бездельников, которые еще и с нас бабки дерут, помимо налогов.

— Ах, так ты про это…

— Причины: рынок, стяжательство, стремление продавать и покупать. В общем, финансовые способности, которыми настоящий милиционер обладать не должен. Он должен выполнять свой Долг. Иначе нечего было идти на такую работу. Но его плохо кормят, и при нынешней системе у стандартного мента нет другого выхода, как брать взятки, воровать и идти на сделку с совестью. Причем часто так поступают вполне честные люди. Срабатывает мощный социальный инстинкт маскировки.

— А делать чего?

— Один из вариантов создать новую организацию. Построенную на других, совершенно антирыночных принципах. Состоящую из людей неприкаянных в сфере денег. Не умеющих продаваться.

— По кшатриям соскучился?

— Ну, что-то вроде. Пусть будут кшатрии. Вот-вот, это даже верно. Каста людей, поддерживающих государство.

— Идея, конечно, соблазнительная. — Василий Иванович разлил по стаканам кипяток, добавил заварку. — Но что ты хочешь с этим делать? Одна такая попытка была, кажется, ты помнишь. Были какие-то идейные борцы. Под Василия Блаженного динамита наложили. На этом, впрочем, все и кончилось. Повязали всех. Повезло еще, что не по статье за терроризм пошли.

— Эту идею сейчас поддерживает Президент.

— Про храм, что ли? — Василий Иванович от удивления едва не уронил стаканы на пол.

— Про кшатриев!

— А, хорошо, хорошо… — Художник сделал несколько шагов и остановился. — Так, погоди, это что же получается?

— То самое и получается. Впервые мы имеем шанс действительно заявить о себе. Сделать для России что-то настоящее. Вбить эту сваю, которая послужит основой для чего-то нового.

Василий Иванович осторожно поставил чай на столик и присел рядом:

— А от меня что нужно?

— Я ж тебе говорю, эмблема!

— Как называется? — Художник вскочил. Кинулся куда-то вглубь студии. В его руках неведомо как появились карандаши, плотная бумага. Он что-то лихорадочно искал, расшвыривал наброски.

— Тут есть определенная трудность. Но это Президент выдал концепцию, сам понимаешь. Спорить было трудно. В общем, аббревиатура — ОЗГИ.

— Как? РОЗГИ? Так это ж круто!

Орлов задумчиво смотрел на суетящегося художника.

— Однако, — наконец сказал Костя. — Может быть, действительно… Круто. Там не совсем розги, там ОЗГИ.

— Плевать! — Василий Иванович уже кинул на колени переносной мольберт и что-то увлеченно чиркал карандашом на бумаге.

— Как скажешь. — Константин махнул рукой и принялся за чай.

Смотреть, как художник работает, было интересно. Так, наверное, интересно смотреть за любым человеком, который занимается действительно своим делом. Не отдувается на опротивевшей службе, для галочки в табеле с почасовой оплатой, а увлечен любимым делом, к которому чувствует призвание. Так выглядят музыканты, обожествляющие музыку, художники, которые даже во сне не перестают создавать картины. Таким может быть водитель-дальнобойщик, которому дорога стала домом. Кто угодно. Лишь бы он по-настоящему любил свою работу.

Василий Иванович вскакивал, что-то находил в справочниках. Открывал толстые книги с иллюстрациями, что-то там рассматривал под лупой. Менял карандаши. Выбрасывал неудачные эскизы.

— Должно быть просто! — говорил художник, поднимая указательный палец вверх. — Просто, но емко! Понимаешь? И чтобы сразу становилось ясно.

— Понимаю, — кивал Костя. — Я еще чаю сделаю?

Но Василий Иванович не слышал. Он работал.

На третьей чашке, когда Константин уже чувствовал себя зверьком-водохлебом, Завода наконец бросил карандаши и облегченно откинулся на спинку стула.

— Никак готово? — удивился Орлов. — Василь, я вообще-то просил эмблему, а не эпическое полотно-триптих… Ты, может быть, перестарался?

— Глупости, — отмахнулся Василий Иванович. — Держи…

И он протянул Константину лист бумаги, где в центре был очерчен ровный прямоугольник и острыми буквами, напоминающими одновременно северные руны и славянское письмо, выведено ОЗГИ. Перед аббревиатурой был нарисован боевой топор.

— Почему топор? — спросил Костя.

— А ты чуть-чуть отодвинь лист…

Константин послушался и снова посмотрел на эмблему. На картинке уверенно читалось «РОЗГИ». Топор образовывал букву «Р».

— Однако ребус, — пробормотал Орлов.

— И знаешь, сколько это будет стоить? — поинтересовался Завода.

— Сколько?

— Ровно тридцать три рубля шестьдесят копеек.

— Почему столько? И вообще, ты уверен? Может, ты не понял? Администрация Президента заказывает, можно не стесняться в запросах…

Но Василий Иванович перебил Костю:

— Нет. Все точно. Это, во-первых, согласуется с идеей. Нельзя продавать эмблему кшатрийской касты за большие деньги. А во-вторых, символично! Ты меня знаешь. Тридцать три рубля шестьдесят копеек!

Орлов пожал плечами:

— Видимо, я должен спросить почему? Василий Иванович Завода встал и торжественно

провозгласил:

— Это ровно две марки и пятьдесят пфеннигов!

Глава 13

Из Устава ОЗГИ:

10.Общество по Защите Государственных Интересов строится на отрицании коммерции и рыночных отношений как основополагающей формы жизнедеятельности граждан. Никакие финансовые отношения не могут помешать членам Общества исполнять свой Долг. Общество по Защите Государственных Интересов стоит вне денежной системы государства.

11.Любые случаи «рыночных отношений» среди членов Организации должны расследоваться самым серьезным образом. Виновные навсегда исключаются из рядов Общества, лишаются всех льгот и привилегий, а также подвергаются строгому наказанию, согласно дополнительному Уложению о наказаниях.

12.Каждый член Общества несет ответственность за жизнь и честь другого члена организации.

13.Все члены Общества подчиняются общему Долгу сообразно общим для всех, от низа до верха, понятиям Чести.

В небольшом зале с серыми крашеными стенами собралось человек тридцать. По-разному одетые, разного возраста и внешности, эти люди имели между тем нечто общее. Почти у каждого в глазах виднелась тяжкая свинцовая тоска, отчужденность. Так, наверное, смотрели сквозь пороховой дым парижские бродяги, удерживающие революционные баррикады под огнем королевской гвардии. Люди, вычеркнутые из жизни, утратившие ориентиры. Капитаны, не желающие вести свои корабли в открытые ныне порты, но уже не имеющие сил держаться на плаву.

Сергей осторожно кашлянул, поздоровался со всеми кивком головы и присел у двери на свободный стул. Он чувствовал себя не в своей тарелке. Идея пойти по адресу, указанному в агитационном листке, была не самой умной, но почему-то Иванов решил попробовать. Более того, использовать для этого свой единственный, законный отгул. Хотя, если вдуматься, на кой черт ему этот выходной день. Пить Сергей бросил, развлекаться не умел, да и не было таких развлечений, которые бы его привлекали. «Отсижу, посмотрю, — решил он про себя. — Все какое-то разнообразие».

В руках соседа он увидел ту же самую бумажку. Сосед, хмурый коренастый мужик, сосредоточенно рассматривающий текст, почувствовал к себе внимание и обернулся.

— Ерунда какая-то, — сказал он Сергею.

— А чего тогда пришел?

— Не знаю. Посижу, посмотрю. За спрос в нос не бьют. — Мужик улыбнулся. — Да и написано уж очень нагло.

— Да уж точно. — Иванов протянул руку. — Сергей.

— Платон Звонарев. — Рукопожатие было крепким.

— Редкое имя.

— Да уж, папаша удостоил. — Платон снова посмотрел на бумажку. — Он у меня из староверов был. А ты сам не знаешь, чего тут затевается?

— Без понятия, — честно ответил Сергей. — Как и ты, пришел глянуть, что к чему.

— Работаешь?

— Работаю.

— А я вот безработный. Уже полгода как уволили. Мыкаюсь все.

— А где до этого был?

Ответить Платон не успел. В зал вошли пятеро человек. Четверо в штатском и один в форме.

— Здравствуйте, здравствуйте, здравствуйте! — забасил тот, что был при погонах.

Сергей нахмурился. Такой формы он еще не видел. Откровенно полевая, не брючный костюм, высокие ботинки со шнуровкой, черный цвет. На груди слева золотая на черном с белой вязью надпись.

— Ерунда какая-то, — пробормотал Платон. — Серега, что у него написано там?

— Вроде розги, — шепотом ответил Сергей.

— Хм… Пороть что ли будут?

— Я очень рад, что вы пришли, — продолжал между тем военный. — Меня зовут Антон Михайлович Лукин. Я занимаюсь подбором кадров для новой организации. Вам всем, как я понимаю, нужна работа, а нам нужны серьезные работники. Так говорят везде. На каждом заводе, в торговой фирме и прочих местах, куда вы наверняка уже ходили. Так принято начинать свои обращения к тем, кто хочет поступить на работу, это новый стандарт, разработанный психологами — специалистами своего дела. И я вам скажу так: все это херня! И лучшим доказательством тому является ваше тут присутствие. Да, нам нужны работники. Но далеко не все. И я думаю, что даже те, кто собрался здесь, могут не пройти сегодняшний отбор. Но прежде чем уйти, запомните: мы хотим найти уникальных людей. Настоящих. А все эти психологи-специалисты ищут всего лишь винтики. Им не нужны люди. Им нужны детали для машины. Если вам этот подход так же противен, как он противен мне, то прошу вас!

Он указал на трех штатских, которые начали раздавать толстенькие пачки листков и карандаши. Четвертый штатский тихонько сел на освободившееся место и устало наблюдал за людьми. Сергею он показался знакомым. Полненький, с рыжеватой бородкой.

— Заполните эти бумаги, — говорил Лукин. — Заполните честно. Мне не нужны готовые ответы, к которым вас приучает жизнь. Мне нужно знать, что думаете именно вы!

И он ткнул пальцем в зал.

— А что за работа такая? — спросил кто-то.

— Это узнают только те, кто прошел отбор, — ответил Антон Михайлович.

Сергей тоже получил пачку листов.

«Бланк номер 24» — значилось наверху. Ниже шли традиционные «Фамилия, имя, отчество», «Дата и место рождения». Однако ниже шел пункт, от которого Иванов уже успел отвыкнуть: «Национальность», «Вероисповедание». И если с первым пунктом было все просто и понятно, то над вероисповеданием Сергей задумался. Христианином он не был. Отношения с церковью как-то не складывались. Считать себя мусульманином или каким-нибудь дзен-буддистом тоже было глупо. Однако и сама идея атеизма, как веры в безверие, ему претила. Поэтому Иванов написал: «Неопределенное».

Последним нормальным вопросом было «Адрес и место проживания». После этого пункта пошла такая катавасия, что иногда Сергей откровенно зависал.

Ну как, скажите на милость, можно было ответить на вопрос: «Ваше отношение к долларовой эмиссии в валютный рынок России».

Или: «Имели ли вы сношения с представителями олигархической верхушки. Ваше личное отношение к подобным контактам».

А вопросы типа: «Знаете ли вы курс доллара к рублю на текущий момент?» и «Сколько может стоить квартира на Северо-Западе Москвы?» заставляли смеяться.

В конечном итоге Сергей даже настроился на юмористический лад. Все яснее становилось, что над ним кто-то подшутил. «Ну и ладно, — думал Иванов, слушая, как изобретательно матерится себе под нос Платон. — Хоть время убил. Может, этот бред кому-то нужен. Опросы какие-то».

На пункт: «Имеете ли вы капиталовложения в иностранной валюте в зарубежных банках» Сергей честно ответил, что не имеет. Ни в рублях, ни в валюте, ни в зарубежных, ни в отечественных.

Потом пошли какие-то тесты. Квадратики, кружочки, галочки, и Иванов совсем запутался. Вопросы прыгали от особенностей каких-то финансовых махинаций до отношения к осознанному насилию.

Время шло. В зале было жарко. Пара человек распсиховалась. Плюнули, сломали карандаши, побросали вопросники на пол и ушли. Антон Михайлович проводил их равнодушным взглядом.

Сергей решил терпеть до конца.

На последней странице, ровно посередине, выделенный жирным шрифтом словно специально для того, чтобы подчеркнуть важность, был только один вопрос.

«Какую зарплату и в какой валюте вы бы хотели получать?»

Иванов задумался. Внезапно ему показалось, что все предыдущие вопросы были только прелюдией к чему-то главному. К вопросу на последней странице.

Внезапно захотелось написать что-то серьезное. Не большое, но и не маленькое. Такое, чтобы работодатель понял: человек без запросов, но и не дешевка. Чтобы можно было жить нормально. Иметь деньги, телевизор, мебель, не выкраивать денежку от получки до получки. Иметь стабильную зарплату, чтоб индексировалась раз в месяц.

Жить нормально! Как все.

Как все.

Сергей мучительно задумался, разволновался, чувствуя, что по спине противно сползает ниточка пота. Вытер лицо. Осмотрелся. Вокруг скрипели карандаши, кто-то сдержанно ругался, как Платон, кто-то улыбался, кто-то был предельно серьезен, а кто-то нервничал.

В углу за всем этим наблюдал четвертый, штатский. Иванов неожиданно вспомнил, где видел это лицо. В «мерседесе» с правительственными номерами, тормознутом за нарушение правил.

Они пересеклись взглядами. Рыжебородый весело подмигнул Сергею. Тот в ответ только грустно улыбнулся.

Снова посмотрев на выделенный жирным вопрос, Иванов вздохнул и написал: «Какая, хер, разница?!»

«Вот и сходил по объявлению, — подумал он. — Время убил».

Глава 14

Из дневников

«Кстати, Булгаков был антисемит: плоский, пошлый антисемит. И в образе Маргариты он выразил главный страх русского. Страх перед еврейской женщиной, перед Юдифью».

Самуил Абрамович Гаупман был иудей. Не по национальности, хотя и по ней тоже, а по вере. И для него этот факт значил много. Он честно старался соблюдать все запреты и заповеди, определенные для избранного народа. Однако получалось далеко не всегда. Отчего Самуил Абрамович искрение расстраивался.

Из трехсот шестидесяти пяти запретов, наложенных на иудеев в незапамятные времена, достаточно легко можно было соблюдать большую часть. Но среди них обязательно находились такие, которые вступали в конфликт с современностью.

Гаупман был еще и врачом. И, как все, давал клятву Гиппократа. Не соблюдать собственные клятвы было не с руки, но если у больного случался приступ в субботу, то, как ни крути, что-то надо было нарушить.

А ведь были еще двести сорок восемь заповедей предписывающих.

Самуил Абрамович работал личным врачом у Липинского. По совместительству — всем. От хирурга до психиатра. Место было доходное. Подопечный тревожил редко и в основном по мелочи. То связки растянет на теннисе, то разволнуется от какой-нибудь финансовой ерунды. Однако сейчас Гаупману было не по себе. С одной стороны, ничего странного в том, что пациенту снятся кошмары, нет. С другой — в снах, которые тревожили господина Липинского, была определенная система. А к системе Самуил Абрамович относился уважительно всегда. Может быть, от природной склонности к точности и аккуратности, а может быть, из-за увлечения каббалой.

— Семен Маркович, — Гаупман терпеливо накачивал грушу измерителя давления, — как вы спали?

— А что? — удивился Липинский. — Бродил по дому и скандалил?

— Нет. — Самуил Абрамович пожал плечами. — Все было тихо. Но меня как врача интересует…

— Самуил… — Липинский укоризненно покачал головой. — Мы с вами знакомы очень давно, но я никак не могу привыкнуть к вашей манере задавать вопросы. Если вас интересуют мои кошмары, так и говорите.

— Интересуют, — согласился Гаупман. — Очень интересуют.

— Что конкретно? Хотите проанализировать меня по Фрейду? Вы же знаете, у меня с потенцией и желаниями все в порядке. На детей не тянет, старушек тоже не жажду, собачек и прочую дрянь не переношу. Мужчины тоже не входят в сферу моих половых интересов. Я что-нибудь забыл?

— Ну… Только, может быть, трансвеститов.

— Ах да, конечно… — Липинский усмехнулся. — И женское платье мне не идет.

— Странно… — начал Гаупман.

Но пациент его перебил:

— Вы уверены, что это странно?

Самуил Абрамович вздохнул:

— Клиент шутит, значит, будет жить. Я не про то. Странно, что все, услышав об анализе сновидений, сразу вспоминают Фрейда. Я, знаете ли, больше склоняюсь к Юнгу.

— Юнг был менее эпатажен, вероятно. Поэтому и вспоминают его вторым. Сразу перед девицей Ленорман.

— Радует, что не за ней. Но я не хотел анализировать и приписывать вам какие-то контакты со своим внутренним Я.

— Что же тогда? — Липинский посмотрел на свою синеющую руку. — Кстати, Самуил, вы не забыли?

— А? Что? Ой-вей! — Гаупман надавил на спускной клапан. — Простите, заболтался!

— Ничего, ничего. Видимо, тема вас сильно беспокоит.

— Можно сказать и так.

— Тогда говорите, у нас есть время до завтрака.

Самуил Абрамович собрался:

— Видите ли, Семен, мне необходимо знать, что вам снится. Может быть, в деталях. Если вы не возражаете.

— Вам как врачу?

— Можно сказать и так…

— А как еще можно сказать?

Вместо ответа Гаупман достал из-за пазухи кипу, быстро поцеловал ее и водрузил на голову.

Липинский некоторое время рассматривал врача в ермолке, а потом неуверенно произнес:

— Если нужны деньги на синагогу, то я дам. Вы знаете. Но относительно моего веро…

— Нет-нет! — замахал руками Самуил Абрамович. — Что вы! Я просто хотел таким образом сказать, что я интересуюсь вашими снами не только как врач, а как… Как верующий иудей.

— Вы же знаете, что я не увлекаюсь религиозной практикой.

— Да, конечно. Это не имеет ничего общего с религией. Поймите. Это для моего, как бы так сказать… духовного развития. Или нет. В данном случае, из стремления познать мир.

— По-моему, вы запутались, Самуил.

— Есть немного. — У Гаупмана был исключительно несчастный вид. — Очень трудно пытаться объяснить основу религиозной жизни человеку, который далек от нее.

— Вам это очень важно?

— Да! — искренне закивал Самуил Абрамович.

— Тогда спрашивайте. — Липинский расслабился в кресле.

— Вы не рассказывали, но все-таки, что снилось вам в этот раз?

— То же, что и в прошлый. — Семен Маркович вздохнул. Тема была ему неприятна. — Сначала голоса.

— Какие?

— Ну, кто-то жаловался. Кто-то его утешал. О чем шла речь, мне сказать трудно. Что-то знакомое в речи, в интонациях.

— Язык?

— Русский… видимо. Знаете, во снах язык всегда понятен, пусть даже это будет латынь. Было темно. Они говорили о какой-то пропасти. Но, как мне показалось, это было иносказательно. Словно обсуждалось падение акций или национальной валюты. Ну, понимаете, что-нибудь типа газетного заголовка «Рубль на краю пропасти». Они жаловались на то, что их никто не любит. А потом вдруг настал свет.

— Как вы сказали? — насторожился Гаупман. — Настал?

— Я не знаю, если честно, почему я так сказал. Настал… Понимаете. К свету подходит именно это выражение. Не включился, не зажегся. Настал. Очень яркий. Белый. Откровенный.

— Как это?

— Словно от него было невозможно спрятаться. Откровенный. Понимаете?

— Кажется да. А дальше?

— Дальше… — Липинский на мгновение замешкался. — Знаете, дальше, Самуил, я увидел нечто. Это очень трудно описать.

— На что-то похоже?

— Ни на что. И вместе с тем что-то очень знакомое. Вытянутое…

— Змея?

— Нет.

— Труба? Перо? Дерево?

— Не могу сказать.

— А цвет?

— Да. Цвет был. Золотой.

— И что же это существо делало?

— Во-первых, я не уверен, что это было существо. А во-вторых, мне кажется, что оно ждало меня. Оно обхватило меня.

— Как змея?

— Самуил, что вы зациклились на рептилиях? Оно обхватило меня, как… как облако. Понимаете? Поглотило меня, вместе с тем я оставался самим собой, хотя в этом я уже не уверен.

— И дальше?

— Оно спросило меня, готов ли я для него на все.

— На все?

— Вы слышали меня, Самуил. — Липинский начал терять терпение.

— Хорошо, хорошо. — Гаупман почувствовал раздражение пациента и решил свернуть разговор. — А потом вы проснулись?

— Да.

— Этот сон, он был один раз или?..

— Или.

— А что предшествовало ему?

— Да, собственно, как всегда. Плохое самочувствие.

— Вы о чем-то думали перед этим?

— В общем да. Я, знаете ли, всегда думаю. Только не спрашивайте о чем. Боюсь, что к иудаизму это не имеет никакого отношения.

— Как знать. — Гаупман развел руками. — В любом случае, спасибо вам за вашу откровенность. Не смею вас больше задерживать.

— Как? — Липинский даже удивился. — И все?

— А чего бы вы хотели?

— Ну, как же… Какой же это анализ? Вы должны мне рассказать что-нибудь, вроде: это все из-за того, что я в детстве видел свою маму голой, пылесосящей гостиную.

— А вы видели?

— Нет, — честно сознался Семен Маркович. — Но все психоаналитики обычно сводят сны к такой вот ерунде.

— Я же с самого начала вам сказал, что не занимаюсь психоанализом.

— Да, но зачем-то это вам нужно было.

— Хотите майсу?

— Кого?

— Такую нравоучительную историю.

— Хочу. Обожаю нравоучительные истории.

— Вот вам, пожалуйста, про сны. — Самуил Маркович поправил ермолку. — Как-то раз мне приснилось, что я охочусь на черта возле старой полуразрушенной синагоги. Этот злодей занимался тем, что похищал свитки Торы, рвал их, а из обрывков делал пакетики чая! Черт обычно был невидим, но однажды вечером, патрулируя вокруг его обиталища, я таки заметил нечистого. Он был на редкость мерзок! И я понял, что должен прибить его молотком! «Молоток! Дайте скорее молоток!» — закричал я.

— И что?

— Сильно напугал спавшую рядом жену.

— Занятно, а дальше?

— Пожалуйста. Окончательно проснувшись, я принялся анализировать видение. По Юнгу, кстати. В то время я занимался изучением Торы в колеле. И заваривал чай для учащихся. Собственно, отсюда и пакетики. Это занятие отнимало у меня минут двадцать. И я сильно переживал, что какой-нибудь кусок Талмуда будет пройден без меня. Вот что означал черт, рвущий Тору и превращающий ее в чай, — потерянное время!

Липинский рассмеялся:

— Неплохо. Но какое это имеет отношение ко мне?

— Боюсь, Семен Маркович, никакого.

— Тогда что же вас так встревожило в моих кошмарах?

— То, как вы проснулись, конечно. — Гаупман снял кипу, поцеловал ее и аккуратно сложил за пазуху.

— Не понял?

— Проснувшись, вы сказали, что видели Бога.

— Да. Так оно и было.

— Но почему вы так считаете? То есть я хочу сказать, что нужны основания для того, чтобы увидеть Бога. Нельзя просто так взять и прийти к выводу о божественности того или другого видения.

— Я понимаю, — ответил Липинский. — Но, Самуил, вы тоже согласитесь, что божественное скорее основано на ощущениях. И я чувствовал. Я понимал это, каждой, самой маленькой клеточкой своего тела. Знаете, Самуил…

Семен Маркович на мгновение запнулся, и Гаупман поторопил его:

— Что? Что?

— Знаете, Самуил, этот Бог не был добрым. Он просто требовал от меня служения…

Оба замолчали.

Глава 15

«Что есть Бог?

Не вдаваясь в детали и различия написания слов, Аллах и Яхве. Не вдаваясь в семантику и психоанализ. Не углубляясь в научные трактаты и священные книги. Что есть Бог?

Сама постановка этого вопроса свидетельствует в пользу его существования. Бездарная попытка установить в начале века научный атеизм как религию для масс потерпела крах. Человечеству нужен Бог. И оно, человечество, успешно сосуществует с ним всю свою эволюцию. И Бог сам изменяется вместе с человечеством. От Бога-Человека до Бога-Символа. И само наличие такой эволюции не означает улучшения Бога-Потомка перед Богом-Предком. Стремление Вселенной к энтропии только подтверждает этот факт, и кажущаяся сложность концепции Бога-Символа не должна нас успокаивать. Гораздо труднее оправдать, понять и принять существование Бога-Человека, реально существующего и могущественного, чем некую абстракцию, условно выраженную в каком-либо символе. Людям древности было одновременно и просто и сложно. Их Вера отталкивалась от Бога— Человека. Реального и понятного, но, вместе с тем, необъяснимо могущественного. Со времени поворота в человеческой истории, когда люди стали на путь развития науки, верить в Человека стало значительно сложнее. Где он живет? Почему молчит? Где то облако, на котором сидит седобородый старик? Мы облетели небеса, вышли за пределы атмосферы, докопались до магмы. Где он, Бог? И тогда на смену Богу-Человеку пришел Бог-Символ. Иносказательность стала его силой. Метафора — его словом. Теперь под этой Великой Абстракцией можно было скрывать что угодно. Наверное, будет правильно сказать, что с приходом Символиста настоящий Бог ушел в тень. Человеку было отказано в могуществе и знании. Теперь миром стали править условности.

И если в прошлом вопрос „Что есть Бог?" звучал глупо, то сейчас он вполне уместен.

Человек прошлого не воспринимал, не мог воспринять Бога как некую условность. Такой вопрос звучал бы неуместно, так же как для ребенка глупо звучит вопрос „Что есть мама?" Мама это человек. Живое существо, кормящее, заботящееся, близкое. Так же и Бог для человека прошлого не мог отвечать на вопрос „Что". Только „Кто есть бог?" Именно так. С маленькой буквы. Ибо выбор во времена Бога-Человека был множественен.

Бог стал Богом, только утеряв свою человеческую сущность. Теперь мы стоим на пороге нового витка в божественной эволюции.

Бог-Символ проецирует себя из духовного в реальный, материальный мир. Если Бог-Человек был материален, то и Бог-Символ, новый, будет материальным символом! И он, конечно, находит для этого наиболее популярную форму. Разбиваясь, таким образом, на множество небольших божков, сильно зависимых от чего-то главного. В нашем мире, который весь построен на условностях и абстракциях, появляется нечто материальное, проникающее во все области жизни.

Миллионы людей держат это в руках. Отдают. Приобретают. Думают об этом. Каждую секунду на Земле кто-то думает об этом. Боится. Радуется. Переводит из одного банка в другой.

Да! Я говорю о деньгах!

Бог-Символ, ушедший от нас, утративший плотность, теперь возвращается во вполне материальном обличии. Он находит апостолов нового времени, чтобы диктовать народам через них свою волю.

Как это согласуется с Торой и были ли к этому знаки в прошлом, нам и предстоит выяснить. Однако должен вас заранее предупредить, многим, увы, может не понравиться мое выступление».

Из выступления С. А. Гаупмана на конференции Союза иудаистов-реформистов — «Мицва».

Глава 16

Избранные тексты очень известной женщины:

«Сегодняшние узники совести — отказники от военной службы».

Новости плавно закачивались в «Palm», на кухне заваривался кофе. Вокруг царил покой, неторопливое течение жизни. Даже соседи не спешили поднять традиционный утренний ор.

Константин стоял посреди комнаты и старался понять, что же все-таки было не так.

Процесс формирования новой организации шел по плану, разработанному умными ребятами из администрации Президента. Кандидаты проходили тесты, собеседования, заносились в базу данных. Первая группа готовилась пройти обучение.

— А что, собственно, не так? — поинтересовался Костя у выключенного монитора. Ответа не последовало. — Может, я нервничаю не по делу?

Он прошелся от одной стены до другой, что само по себе было уже дурным признаком. Носиться от угла к углу Орлов начинал только в минуты «кризисных решений».

Костя сходил на кухню, прихватил кофе. Вернулся с ним в комнату.

Потом недовольно дернул щекой и вышел в коридор к телефону. Набрал номер.

На том конце линии долго не отвечали, но наконец женский голос произнес:

— Приемная Александра Степановича Толокошииа.

— Здравствуйте, можно с Александром Степановичем поговорить? — поинтересовался Костя, чувствуя странную неловкость от глупости заданного вопроса.

— Как вас представить?

— Константин Орлов.

— Одну минуточку.

В микрофоне запиликала разбитая на восемь голосов битловская «Мишель». Звучало ужасающе.

— Александр Степанович сейчас занят. Перезвоните, пожалуйста, позже. Или, если желаете, я могу передать ему сообщение.

— Нет, спасибо. До свидания, — Орлов повесил трубку. — Фигня какая-то.

Он некоторое время постоял в нерешительности, а потом хлопнул себя свободной рукой по лбу. Кофе перелилось через край, несколько капель плюхнулись на пол.

Костя поставил кружку на край и принялся разгребать бумажный мусор на столе. Как всякий человек мысли, он терпеть не мог наводить порядок на рабочем месте. С одной стороны, в упорядоченном и каталогизированном мире значительно проще ориентироваться. Все на своих местах. Под номерком и табличкой. Но с другой стороны, в такой систематизированной вселенной было что-то… бездушное. Именно Душа отсутствовала у рабочего места, на котором был наведен порядок. А куда же русскому человеку без души?

Хотя и у такого «душевного» подхода были свои негативные моменты. Например, обнаружить под принтерными распечатками, газетными вырезками и исчерканными карандашом бумажками сотовый телефон было решительно невозможно.

Наконец черная коробочка нашлась.

Заодно вынырнули из небытия некоторые заметки по новой статье, а также так и не отредактированные распечатки будущей книги.

Отхлебнув кофе, Костя набрал номер Толокошина.

Ответили почти сразу же:

— Толокошин.

— Сашок!!! — гаркнул Орлов в трубку и ухмыльнулся, представив, как морщится руководитель администрации. — Привет!

— Привет. — Голос Толокошина отдалился. Костя понял, что Александр смотрит на определитель номера. — Костя, ты, что ли?

— Ну да. А ты хватаешь трубку и отвечаешь не глядя?

— Ну, сам понимаешь, по этой трубе просто так никто не звонит.

— Что, даже не ошибаются?

— А как ты себе это представляешь?

— Ну, в общем-то никак. Я в технологиях связи разбираюсь плохо. Но ко мне регулярно залетают какие-то любители телефонного терроризма.

— Предлагаешь включить этот пункт в программу борьбы с мировым терроризмом?

— Идея ничего, я подумаю. Однако боюсь, что возникнут традиционные перегибы.

— Ну, тогда подумай. А чего звонил?

— Я сначала к тебе в приемную дозвонился. — Костя вдруг понял, что во время всего этого глупого разговора прислушивается. Ловит ухом интонации, акценты и даже ритм дыхания собеседника. Ничего странного. Ничего вообще. Обычный голос. Никакой торопливости или тревоги. — Там меня отфутболили.

— А. — Толокошин замялся. — Это ты на мой режим «никого нет дома» нарвался. Я тебя внесу в список тех, с кем соединяют вне зависимости от времени суток.

— Да я, собственно, не настаиваю, — ответил Константин. — А чего ты в подполье ушел? Случилось чего?

— Нет, — легко сказал Александр. — Просто работы накопилось. А дергают по всякой ерунде преимущественно.

— Ясно. Ну, тогда пока.

— А звонил-то чего? — неожиданно встревожился Толокошин.

— Да за тем и звонил. Хотел узнать, не приключилось ли чего?

— Ты о проекте беспокоишься?

— Ага.

— Не волнуйся. — Собеседник засмеялся. — Все по плану. Веселье начнется, когда в ход пустим. Когда они кого-нибудь за жабры прихватят. Вот тут будет вой на всю планету.

— Нет, тогда уже поздно будет. Вой меня мало волнует. Мне все кажется, что мы упустили что-то.

— Что, например?

— Слишком все гладко.

— Так ведь это и хорошо. Разве нет?

— Хорошо, — протянул Костя. — Когда гладко и тихо, это хорошо в процессах всяких… Таких…

— Не понимаю.

— Гладенько и тихонько хорошо, только когда дела идут сугубо мирные. Или же мирские.

— Хм, я бы сказал, что РОЗГИ к делам духовным имеют мало отношения.

— Напрасно ты так думаешь. — Костя снова прихлебнул кофе и с неудовольствием отметил, что напиток успел поостыть. — Мне трудно объяснить, но то, что мы затеяли, будет еще обзываться ересью и сектой. Наш Проект духовен, насколько это возможно. Впрочем, все, что касается идеологии, так или иначе затрагивает вопросы души. А следовательно, является либо духовным, либо антидуховным.

— Ну все, понесло.

— Как скажешь, начальник. Но согласись, рациональное зерно тут есть.

— Согласен, конечно, но все-таки какое это имеет отношение к нормальному течению дел?

— Самое прямое. Если нет препятствий, значит, мы затеяли что-то безопасное.

— Не понял.

— Безопасное, — повторил Константин. — Дело, которое можно допустить, не учинив проблем, всяких засад. Никому не опасное. А значит, бесполезное. Мы что-то упускаем, Саша.

— Так тебе препоны нужны? Бухни в прессу информацию по поводу создания новой силовой организации, и будут тебе проблемы. Выше головы.

— Нет, не то.

— А что тогда? — Толокошин немного раздражился.

— Препятствия должны возникнуть сами. Инициированные свыше.

— Впадаешь в мистицизм, друг мой. Смотри, кончишь докторами. — Александр вздохнул. — В общем, разбирайся сам. Что там мешает, не мешает. У тебя карт-бланш. Сам знаешь. Я тебе могу сказать только, что никаких заморочек с РОЗГАМИ нет.

— Понял. Учту. Извини, что оторвал.

— Не проблема, старик. Звони. Только Президента сейчас не дергай, у него инаугурация на носу. Удачи.

Толокошин отключился.

— Фигня, однако, — пробормотал Костя.

Он вытащил «Palm» из кредла, взял уже изрядно остывший, но еще не потерявший своей прелести кофе и плюхнулся в высокое кресло у окна. Отсюда, закинув ноги на подоконник, можно было спокойно наблюдать за уличной суетой. Создавалось некое подобие веранды, сидя на которой можно прихлебывать чай и рассуждать о чем-нибудь возвышенном.

Костя запустил ньюсридер и пробежался взглядом по заголовкам.

Сайт «kamenews» по традиции старался ударить по глазам чем-то «шокирующим», естественно в понимании администраторов этого сайта.

— Боевые действия в Чечне. Бойня в ауле.

— Новые кукушки. Шахиды-снайперы. Правда или вымысел?

— Взрывы в Санкт-Петербурге. Теракт или разборки? Передел или беспредел?

— Меры безопасности в Москве. Во сколько оценили власти спокойствие граждан? Не продешевить бы!

Крупный сервис «серая 1ента» писал приблизительно то же самое, но с более мягкими акцентами.

Зато на смачные заголовки «kavkazzz.org.uk.nu» любо-дорого было посмотреть:

— Разорванные в клочья федеральные солдаты из взорванного БТР долго умирали в мучениях.

— Храбрые воины ислама неуязвимы для атак с воздуха. Репортаж из катакомб.

— Мы будем взрывать по одному дому каждый месяц!

— Я еще увижу конец империализма! Интервью с шахидом.

— Хакеры-педерасты сурово наказаны. Ситуация с переездом на новый домен.

Ресурс «Звуки.Ню» по привычке волок на жадно вытянутых руках «суперпроект года»:

— Группа «Тату» принята на ура в Лондоне! Русская музыкальная экспансия на Запад?

Ниже мелким шрифтом шла подпись:

«Шокирующие фотографии. „Татушки“ и их подруги после концерта».

— Голая Бритии. «Что там про силикон?» Из интервью певицы журналуPlayboy.

— Ноги Анны Курниковой застрахованы на миллион долларов! Фоторепортаж.

— Целовалась ли Мадонна с Кристиной Агилъерой на торжественном вручении «Греми»?

И в самом низу списка заголовков стоял наиболее любимый Орловым еврейский сайт «e-gesheft.ru»

— В Вене прошла конференция иудаистов-реформистов «Мицва».

Кофе почему-то горчил.

Костя с сожалением покинул удобное кресло и вышел на кухню заварить новый. Пока чайник усиленно пытался превратить воду сырую в воду кипяченую, Орлов ткнул стило в заголовок о «Татушках».

На месте предполагаемых шокирующих фотографий стояли крестики; оно и понятно, в «Palm» закачалась текстовая версия. В остальном сообщение не блистало оригинальностью и было насквозь проработано пиар-менеджером группы. Восторженная публика. Нехватка билетов. Глупая администрация концертного зала. Срывающееся турне. Козни британских бюрократов. Акции протеста закомплексованных граждан туманного Альбиона. Между строк, однако, читалась тревога. Концерты в Англии явно пошли не по намеченному плану. Борзой русской группе настойчиво указывали на ее место. Попытки выразить свое отношение к войне в Персидском заливе мигом сказались на посещаемости концертов.

— Ничего, ничего, — пробормотал Костя, словно поддерживая разухабистую молодежь, которой впервые в жизни треснули по физиономии. — Ничего. Это пройдет. Ну, помурыжат вас некоторое время. Подержат на коротком поводке, голодом поморят. А потом снова выпустят. Ибо российскую культурную экспансию там только так и видят, письками, сиськами и попками вперед. В любом другом виде, включая Достоевского, Толстого и Чехова, она на Западе шла и ехала лесом. Так что пройдет, и будете снова на сцене целоваться и гостиничные номера вдребезги разносить. Все развлечение.

Чайник при этих словах радостно щелкнул и облегченно расслабился, отдуваясь.

Константин залил новую кружку. Помешал ложечкой, чтобы осели частички зерен и образовалась пенка.

— Теперь посмотрим, что нам говорят наши дорогие братья по разуму…

Орлов снова угнездился в кресле и, с неудовольствием ощущая прежнюю тревогу, ткнул в заголовок сайта «e-gesheft.ru».

«Большим скандалом завершился доклад С. А. Гаупмана на тему „Бог-Символ, вещественное воплощение нашей эпохи". Ряд религиозных деятелей даже покинули зал, где шла лекция. Союз иудаистов-реформистов большинством голосов признал доклад вредным и идеологически невыдержанным. Более того, некоторые деятели признали идею Бога-Символа ересью, приводящей умы людей в замешательство и ведущей к делам вне Закона (Торы), а следовательно, оскорбительной для Бога. Полный текст лекции вы можете скачать здесь».

Константин потер левый висок. Откуда-то изнутри колко ударило болью.

«Может быть, вторая кружка кофе лишняя?» — задумался Костя, тыкая на ссылку.

«Palm» связался с головным компьютером через инфракрасный порт, и необходимая статья начала медленно заливаться в карманный ПК.

Потом он долго читал и перечитывал доклад доктора Гаупмана. Сверялся с какими-то словарями. Искал что-то в энциклопедиях.

— Однако, — наконец произнес Орлов. — Однако.

Когда он снова взял в руки кружку, то кофе в ней безнадежно остыл.

— Тьфу. — Костя в сердцах отставил свое неудачное утреннее кофепитие на подоконник. Слез с кресла. Снова набрал номер Толокошина.

— Слушаю, — похоронным голосом ответил Серый Кардинал. — Серьезных проблем нет.

— Будут, — радостно возвестил Орлов.

— Спасибо.

— Не за что! Слушай, у меня к тебе просьба.

— Все, что могу, — сказал Толокошин голосом генерала из военного фильма. — Все, что могу.

— Мне нужны часы в учебке!

— Не понял. — Голос в трубке стал очень осторожным.

— Часы! В учебке! Где РОЗГИ будут проходить обучение.

— Ну, слушай, а что ты там хочешь преподавать? К тому же это больше курсы, а не учебка. Все-таки в большей степени люди подготовленные уже. Ну, еще будут всякие физические упражнения. Карате. Дзюдо и прочая лабуда.

— Ты с лабудой поосторожней. Что ж ты хочешь сказать, что наш Президент лабудой занимается?

— Нет. Не хочу. Ты просто неправильно меня понял. Я сказал «дзюдо и прочая лабуда». Из чего следует, что дзюдо не лабуда, а…

— Понял, понял! Ты совсем юмора не понимаешь!

— Нет, я как раз понимаю. А вот те, которые на прослушке сидят, могут и не понять, — терпеливо разъяснил Толокошин.

— А что, и вас слушают?

— Нас как раз и слушают, а вот всяких конспирологов… на фиг они кому сдались. Деньги на них тратить.

— Хм. — Орлов пожал плечами. — Если у меня паранойя, то это не значит, что за мной никто не следит. Так что насчет часов?

— Ты задачки ставишь, Костя. — Серый Кардинал задумался. — Сколько тебе надо?

— Немного. Курс лекций. Идеологически выверенных.

— Что за курс? — насторожился Толокошин.

— «Идеология клановости» будет называться. Звучит?

— Звучит. А зачем?

— Затем, чтобы РОЗГИ не поодиночке были, а единым…

— Веником, — закончил Толокошин.

— Тьфу. — Орлов плюнул на микрофон. Потом спохватился, вытер трубку о рукав. — Так что? Дашь? Или мне на инаугурацию заявиться?

Где-то далеко-далеко, в своем серокардинальском кабинете глава администрации Президента тяжело вздохнул.

— Будут тебе часы… Приходи в штаб-квартиру. Я распоряжусь. И оклад будет… Удачи.

Толокошин отключился.

— Я, собственно, не за тем, — бодро сказал Орлов в замолчавшую трубку. — Но все равно, спасибо!

Глава 17

Из разных Интернет-ресурсов:

«Бей жидов, попов, политиков, журналистов, коммунистов, демократов, мусульман, христиан…»

— Ты куда лезешь, сволота чернозадая?! — взревело сразу несколько глоток.

На пол полетели бутылки, что-то зазвенело, из-за стола вскинулись широкие спины. Испуганный «черный» прижался к стене и завизжал, скинам именно так и показалось, завизжал:

— К Артуру!!!

И сразу же кто-то гаркнул:

— Стоять всем!

Широкоплечие замерли.

Некогда Артур Литвинов был вполне пристойным мальчиком из добропорядочной семьи. В начальных классах его постоянно избирали в старосты класса, хотя сам он к этому и не стремился. В дальнейшем Артур честно отсиживал все семь-восемь уроков, никогда не прогуливал. И все было хорошо класса до девятого. Наверное, Артур, если бы очень захотел, мог бы вспомнить момент, когда все изменилось. Его друг Леха Томичев, до определенного момента носивший длинные патлы, вдруг пришел в школу налысо выбритым. Такое его появление вызвало определенный ажиотаж. Тем, кому это событие показалось смешным, Леха в популярной форме разложил все по полкам, и весельчаки притихли. Учителя отнеслись к этой выходке как к очередной дури, которая пройдет, главное внимания не обращать. И только вечно грустный Самуил Аркадьевич, преподаватель химии, увидев бритоголового Томичева, тяжело вздохнул и закатил неожиданную лабораторную работу на весь урок.

— А ты чего? — поинтересовался Артур у приятеля, когда они на переменке заскочили в туалет.

— Ты про что? — вопросом на вопрос ответил Томичев, разглядывая себя в заплеванном грязном зеркале.

— Ну, вообще… — Артур похлопал себя по лбу.

— А, — улыбнулся Леха. — Это, брат, тема важная. Чтобы эти суки боялись. Понял?

— Какие суки?

— Понятно какие. Эти.

Детям вообще свойственно вести исключительно бессвязные диалоги, но при этом отлично понимать друг друга. И Артур понял. Он встал рядом с Томичевым и долго изучал свою внешность через мутное школьное зеркало. Леха понимающе ухмылялся, когда Артур трогал свои буйные русые волосы, оттягивал их назад, словно пытаясь понять, а как же он сам будет выглядеть в таком виде.

— А что при этом чувствуешь?

— Холодно поначалу, а потом привыкаешь, — беззаботно ответил Томичев. — Я сегодня к нашим иду. Со мной пойдешь?

Артуру было странно неприятно слышать, что у друга появились какие-то «наши», не имеющие к Литвинову никакого отношения. И он ответил:

— Пойду!

Наверное, этот момент следовало бы считать поворотным в жизни Артура. Хотя он сам думал иначе. Со свойственным подростку пафосом он мог бы назвать целый ряд отправных точек, после которых его мировоззрение резко и кардинально изменилось. Например, чтение «Майн Кампф», книги исключительно завернутой и местами откровенно безумной, отталкивающейся от реалий того, всеми забытого тридцать какого-то года. Но именно этим и берущей. Причастность. Тайное знание. Непобедимая силища коллективного Секрета, превращающегося в круговую поруку.

Или Посвящение. Когда десять будущих братьев отколошматили юного неофита до кровавых соплей, а потом долго вместе пили водку и нестройно горланили «Хорст Вессель».

Артур искренне считал, что именно эти памятные моменты в его жизни стали вехами, заложившими основу нового Литвинова. Переродившегося, обновленного, с открытыми глазами. Но на самом деле он изменился там, в грязном школьном сортире, рассматривая злой огонек в глазах у приятеля, обрившего голову.

С тех пор Артур и Леха уже не расставались. Они совместно «дали прикурить» школьному хулиганью, которое вздумало послужить делу Интернационала и «отпинать фашистов после школы». Вместе они поступили в институт. Артур Литвинов больше не был хорошим мальчиком. Но привычка к порядку и воспитание давали о себе знать. И теперь он был хорошим скинхедом. Что было в свою очередь подмечено старшими товарищами, и через некоторое время Артур начал продвигаться по внутренней служебной лестнице «Бритоголового Братства». Смотровой, главный в группе. Бригадир, ведущий бригаду, состоящую из нескольких групп. Капитан, управляющий бригадирами. И наконец, Пана. Человек, который держит под собой всю команду. Собственно, название «Бритоголовое Братство» группировка неонацистов выбрала, что называется, «с запасом». То есть из расчета на грядущий численный рост, которого, увы, не было. Это была невеликая, по московским меркам, банда, которая входила в состав другой, более многочисленной. Братство контролировало небольшой, хотя и стратегически важный район города, где располагался рынок, который, в свою очередь, плотно «держали» азербайджанцы. Братство периодически устраивало дебоши, с погромом мелких ларьков, но на территорию, занятую азерами, не совалось. Силы были все-таки не равны. К тому же в случае погрома на рынок сваливался в больших количествах ОМОН.

Артур был хорошим скинхедом и умел считать потери. Ему не нравилось, когда бравые омоновцы укладывали его ребят по больничным койкам с множественными травмами и переломами. Тягаться с милицией было трудно, а надрать азерам задницу очень хотелось. Такое противоречие сильно огорчало Литвинова, но поделать с этим он ничего не мог. К тому же перед братством стоял ряд финансовых проблем. И когда щуплый армянин всунул свою небритую и серую от страха физиономию в подвал, Артур как раз занимался решением тяжелого вопроса о сведении дебета с кредитом. То есть, проще говоря, считал деньги.

Что-то толкнуло его изнутри. Решать надо было быстро, и Литвинов закричал:

— Стоять всем!

— Командир, — протянул кто-то, и Артуру почудилась укоризненная интонация.

— Я сказал — стоять! Проводите ко мне…

«На хрена?» — подумал про себя Литвинов, но отматывать назад было уже поздно.

Сопровождаемый неприязненными и недоуменными взглядами армянин приблизился к Артуру.

— Здравствуйте, Артур-джан.

— Для тебя, крыса, я не джан, мы не у тебя в сраном ауле. Тут Россия, понял?! Говори по-человечески!

— Хорошо.

— Чего надо? Ты вообще понимаешь, куда пришел?

— Да, конечно.

— И?

— Меня послал Ашот Кешищян. У него есть к вам предложение.

— Какое, на хер, предложение? Он кто, твой Ашот?

— У него есть определенный интерес в вашем районе, — сказал армянин и протянул Артуру конверт.

Литвинов уловил это дивное словосочетание «ваш район», но виду не подал. Он нахмурился, принял конверт и осторожно открыл.

Деньги.

Не слишком толстая, но вполне увесистая пачечка долларов.

— Вы можете оставить это у себя, — тихо сказал армянин. — В любом случае. Но у меня есть предложение.

Артур мотнул головой в сторону тяжелой железной двери:

— Давай ко мне, — и чуть не ляпнул: «в офис».

Армянин направился в комнату, а Литвинов перехватил удивленный взгляд Лехи Томичева.

— Все в норме, брат, — шепнул Артур, уходя за дверь.

— Не понял, — протянул кто-то из ребят, сидевших у входа.

— Тихо там, — рыкнул Томичев. — Отец будет вопросы решать.

За дверью маленький армянин почувствовал себя более уверенно.

— Итак, Артур, у Ашота есть что тебе предложить.

— А почему ты думаешь, что я хочу принимать его предложение?

— Я так не думаю. — Армянин развел руками и улыбнулся. — Как хочешь, так и будешь решать! Твой выбор. Ты тут командир, ты и решаешь. Я, знаешь, только парламентарий. И все. Ты знаешь ведь, кто держит рынок в твоем районе?

— Чурка какая-то, вроде тебя. Азер.

— Точно-точно, Артур. Именно. Азербайджанцы держат тут рынок. Бероевы. В твоем районе.

— Ну и что? Мы их все одно с дерьмом смешаем.

— А ОМОН?

— Омон-шомон. Я всех соберу, тогда и посмотрим.

— Не вопрос, Артур. Как скажешь. Но для акции деньги нужны, правда?

— Допустим.

— А у Ашота есть для тебя предложение, Артур. Денег дадим.

— А ОМОН? — в свою очередь спросил Литвинов, уже понимая, к чему клонит чернявый.

— Омон-шомон, — белозубо улыбнулся армянин. — Это наша проблема. Никто сюда не свалится. Гарантируем, да. Твои орлы только должны будут приехать на рынок и сделать ваше дело.

— А твоему Ашоту это на кой?

— Ээ… Ты умный. — Армянин поскреб щетину. От этого жеста чистюля Литвинов поморщился и чуть-чуть отодвинулся. — Ты умный, Артур, ты в институте учился, знаешь, наверное, что такое для горских племен месть? Этот пес, Муслим Бероев, тот, что рынок у тебя на земле держит, он нашему Ашоту много зла сделал. Понимаешь? Кешищяны обижены на него, понимаешь?

— А чего ж он сам сюда не приедет и не завалит этого Бероева?

— Плохие времена сейчас, Артур. Ашот дома. Он там бизнес делает. Торгует, то да се… Ашоту не надо сюда ездить. Хороший армянин дома работу находит. Это только азеры грязные сюда ездят, говно продают. Мы люди честные.

Литвинов задумался.

Ему не был свойствен слепой национализм. Артур ненавидел только тех черных, которые заполонили рынки родной ему Москвы и вообще всей России, не давая работать коренному населению. Литвинов терпеть не мог гостарбайтеров и прочих бизнесменов из-за рубежа и считал, что именно они виноваты в растущей безработице и стремительном обнищании населения. Те же армяне, но живущие в Армении, имеющие там жилье и работу, не вызывали у Артура ничего, кроме уважения. К тому же он слышал, что между армянами и азербайджанцами счеты древние. Кто-то из них кого-то резал и чуть было не извел до конца.

— Мы тебя уважаем, Артур, — продолжал тем временем парламентарий. — Потому к тебе и пришли. Нам с тобой делить нечего. Понимаешь? И ты дело сделаешь, и нам будет хорошо. Ничего ведь особенного, ты же сам этого хочешь. А так только легче будет. Тебе. Нам. Всем хорошо.

— Месть, говоришь… — протянул Литвинов.

— Да-да. Серьезное дело.

— Что мы с этого будем иметь?

— Деньги, — развел руками армянин и улыбнулся.

Дмитрий Жуковский тоже был неплохим человеком. Можно даже сказать, был хорошим человеком. И в школе, и в армии. И на работе. А его подчиненные вообще приближались к идеалу. Все равны, как на подбор, с ними дядька Черномор. Омоновцы были дружной командой. Люди, которые, так или иначе, совместно рискуют жизнью, обречены проводить вместе свой досуг. Иначе нельзя. Иначе не получается. И они любили своего командира. За глаза называя Жуковского Черномором.

Сам Дмитрий Олегович был человеком почти без изъянов.

Он любил свое дело. Любил своих ребят. Старался о каждом собрать наиболее полную информацию, чтобы знать, кто чем дышит, чего можно ожидать и на что можно надеяться.

Была только у Жуковского одна слабость. Он очень любил женщин. То есть, говоря просто, был натуральным, стопроцентным кобелем из тех, о которых женщины отзываются «все мужики сволочи». При этом Дмитрий Олегович был женат, имел троих детей, и денег ему не хватало. Потому что, кроме семьи и работы, у него было три постоянные любовницы, не считая случайных связей. Разводиться Жуковский не собирался, потому что жену свою любил. А уж детей и подавно. Зная об этом, одна из любовниц, Зина, втихаря снабжала его средствами к существованию. От большого чувства. Ибо каждую свою размолвку с законной супругой майор Жуковский переживал тяжело и обычно у Зинаиды. А ей было невыносимо видеть, как мучается любимый человек.

Ситуация путаная, сложная, но, несмотря на свою кажущуюся экзотичность, часто встречающаяся.

Нельзя сказать, что майор не догадывался, откуда в его кармане вдруг обнаруживалась лишняя сотенная купюра.

Как ухитрялся Дмитрий Олегович выкручиваться из этой сложной, вечно стоящей на грани фола интриги, одному Богу известно. Однако все было неплохо до определенного периода.

Но в один несчастливый день в дверь кабинета, где сидел майор Жуковский, постучали.

И принесли конверт. Простой, без марок и надписей бумажный сверток, доверху набитый фотографиями. Глянув на первую из пачки, Дмитрий Олегович схватился за волосы. Запер дверь и налил себе водки. В голове крутилось неприличное слово, которым обычно принято обозначать конец. Конец всему. Счастливой жизни. Карьере. Любовным похождениям. Да и вообще… Одним словом, конец.

На глянцевых, идеального качества фото красовался майор собственной персоной. Голый. Вместе с черноволосой красавицей. Одетой то в милицейский китель, то в одну майорскую фуражку. То вообще ни во что, кроме жадных рук Дмитрия Олеговича. От красавицы пахло полынью, у нее были острые упругие грудки, оливковый цвет кожи и совершенно ненасытный темперамент. И конечно, знакомый сука-фотограф!

Майор застонал. Треснул кулаком по столу. От чего фотографии прыснули разноцветным фейерверком в разные стороны, а из конверта вывалилась бумажка.

Жуковский подобрал записку, развернул и, прочитав, присосался к бутылке снова. Прямо к горлышку.

На бумажке была напечатана сумма и обозначение валюты. Буковка S, вертикально перечеркнутая сверху вниз двумя палочками. И еще почтовые адреса. Домашний Жуковского и всех его трех любовниц, которые, естественно, о существовании друг друга не знали или не хотели знать.

А также номер счета, на который следовало указанную сумму перечислить.

Таких денег у Дмитрия Олеговича не было отродясь. И на день получки, назначенный на завтра, надеяться не приходилось,

Майор стонал, раскачивался и пил водку.

— Су-у-ка… — Его жизнь начинала казаться чем-то вроде персонального ада.

В другой ситуации он поднял бы своих орлов на дыбы и перелопатил от подвала до чердака всю Москву. Но было даже ежу ясно, что в этом случае фотографии стопроцентно уйдут на почту. Да еще и в кабинет начальства попадут. И пиши пропало…

В таких мучениях прошло два дня.

А на третий день дверь кабинета вежливо приоткрылась, и в нее всунулась слегка небритая, но очень сочувственная физиономия тщедушного армянина.

— Здравствуйте, Дмитрий-джан…

— Чего? — удивленно поднял брови Жуковский. — Вы к кому?

— К вам, Дмитрий Олегович. — И армянин улыбнулся удивительно белозубой улыбкой. — По делу.

— Какому еще делу?! — Надо было отметить, что майор из «лиц кавказской национальности» уважал только актера Кикабидзе. Все остальные у него значились под этикеткой «чернозадые». — Кто пустил?

— Извините, Дмитрий Олегович, — сочувственно произнес гость, просачиваясь в кабинет. — Но мы случайно узнали о том затруднительном положении, в которое вы случайно попали. Более того, мы, я думаю, сможем даже вам кое в чем помочь.

— Что-что? — Жуковский насторожился.

— Вы ведь, конечно, хотели бы знать, кто вас так подставил?

При этих словах майор встал, вытащил из шкафа очередную бутылку, два стакана и отодвинул «гостевой стул».

— Я к водке как-то не очень, — пожаловался армянин, присаживаясь. — Желудок не принимает. А вот коньячок…

Жуковский уже хотел было поинтересоваться у гостя, откуда у скромного майора милиции в кабинете коньячок, но гость лихо вынул из рукава извилистую бутылочку «Арарат-Отборный». Дело становилось все интереснее.

— Прошу вас, Дмитрий-джан.

Янтарная и словно бы густая жидкость наполнила рюмки.

— Кто? — выдохнул Жуковский, опрокинув в себя коньяк. Откуда-то изнутри поднималась плотная волна виноградного хмеля. — Кто?

Гость пил маленькими глотками.

— Это сложный вопрос, Дмитрий Олегович. Можно сказать, деликатный. Мы не сомневаемся в ваших способностях, но ведь эти мерзавцы могут и подстраховаться. Например… выслать фотографии кому-то еще. Или припрятать негативы. Ваши орлы свалятся им на голову, а потом, бац, и компромат неожиданно всплывает. Есть другой вариант развития событий.

— Какой? — спросил Жуковский, но потом спохватился. — А твоя какая радость в этом деле?

— Это сложный вопрос, Дмитрий Олегович. Скажем так, у нас тоже есть счет к господину, который так нехорошо с вами обошелся.

— И что ты предлагаешь?

— Сначала ему надо заплатить. Чтобы он успокоился. Отдал негативы. А потом… А потом… — Армянин снова налил коньяку. — Вы знаете, что произойдет потом.

— Э… — Жуковский махнул рукой. — Ты что думаешь, я бы не заплатил, если бы у меня такие бабки были? Смеешься?

— Деньги, Дмитрий-джан, это не проблема.

На стол аккуратно выполз толстенький конвертик. Без марок и надписей. Простенький сверток бумаги. И что-то было в нем, что-то ненормальное, гадкое. Толстенький, лоснящийся конвертик. Который, словно живой, подполз к рукам майора и ткнулся в пальцы теплым, шершавым бочком.

«Взятка, — отметил про себя Жуковский. — Должностному лицу, при исполнении».

Потом его рука сделала неуловимое движение, и конвертик исчез. Раз и не было! Хоть в цирк иди. Фокусником.

— Однако тут есть один важный момент, — произнес армянин. На его лице играла добрая, понимающая улыбка.

Жуковскому снова захотелось завыть и присосаться к бутылке, но не коньяка, будь он неладен, а к водке. К своей. Настоящей.

Глава 18

Из статьи «Опасность сильной России»:

«Россия, к сожалению, еще должна оставаться бедной. До тех пор, пока она не цивилизуется и перестанет представлять угрозу для окружающих».

Утро не предвещало ничего дурного. Собственно, оно вообще ничего не предвещало, это утро. День как день. Солнце, теплое, яркое, только-только начало нагревать ребристые крыши ларьков. Парил мокрый, после ночного дождя, асфальт. Продавцы только-только разложились, и кое-где еще не было ценников. Люди переговаривались, то и дело прикладываясь к бумажным одноразовым стаканчикам, из которых свешивались этикетки-хвостики дешевого чая. Утренний ветерок лениво играл с висящими рекламными плакатиками. Первые случайные покупатели, словно весенние мухи, бродили по рядам. Такие обычно ничего не покупали, но являлись частью странного ритуала, по которому жил и работал рынок.

Зинаида Михайловна Алиева, работавшая в пятнадцатом ларьке, столкнулась этим утром с неожиданной проблемой. Козырек ларька, служащий обыкновенно крышей для товара на случай неожиданного дождя, никак не хотел вставать па место. Что-то поломалось, то ли защелка, то ли какой-то кронштейн, и здоровенная полутораметровая махина, обитая жестью, никак не желала фиксироваться в поднятом положении. Сам козырек был довольно тяжел, и сил на то, чтобы выставить его вертикально или вообще закинуть на крышу, у Зинаиды Михайловны не хватало. Грузчик Петя как назло куда-то ускакал, а соседки по ларькам, связанные друг с другом негласным договором о взаимопомощи, тоже не отличались особенными физическими способностями.

— Погоди ты, Зина, — уговаривала ее соседка справа, Лена, милая девушка лет двадцати трех с начесанной до лихой косматости челкой. — Вот Гришка придет и все сделает.

Гришка был охранником, весь день этот высоченный дядька бродил по рынку, пугая своим видом потенциальных воришек.

— А до этого момента что делать? — разводила руками Зина. — Ведь ни товар разложить, ни весы поставить… Рашид придет, опять орать будет. Работать же нельзя.

— Может, Гриша раньше придет? — робко предположила Лена.

— Хорошо бы… — И Зинаида Михайловна снова принялась бороться с непокорной то ли защелкой, то ли кронштейном.

В конечном итоге совместными усилиями женского коллектива рынка была разработана уникальная технология, все ноу-хау которой заключалось в длинной швабре, хитрым образом подпирающей злополучный козырек и удерживающей его в нужном положении. Швабра в свою очередь подпиралась тяжеленным мешком картошки, чтобы случайный прохожий не поломал сложную конструкцию.

Зинаида Михайловна облегченно вздохнула и принялась раскладывать свой нехитрый товар на прилавке, когда появились они.

Ребята в черном шли клином. Перестроившись издалека и разгоняясь. Из ларьков, расположенных близко к входу, отлично было видно, как неожиданно собравшаяся группа бритоголовых на ходу построилась в боевой порядок и двинулась, ускоряя шаг, к воротам.

Охранник Гриша, только-только устроившийся в своей будке попить чайку, увидел погромщиков слишком поздно. Скины молча неслись через площадь. И когда Гриша выскочил из своей каморки и бросился закрывать ворота, ничего сделать уже было нельзя. Клин с грохотом врезался в ворота.

Чьи-то цепкие, твердые пальцы вцепились в плечо Григория, разворачивая его на удар. Он еще успел прикрыться локтем, принять чей-то кулак в блок и наотмашь, не глядя рубануть дубинкой-демократизатором сверху вниз. Но кто-то воткнул в печень коленом. Охранник дернулся. Уже ничего не соображая под градом ударов, прикрыл лицо. В солнечном сплетении взорвалось болью и стало нечем дышать. Потом голова дернулась, и перед глазами полыхнуло. Гадко захрустело во рту.

Лёха добавил верзиле-охраннику коленом, бросил тело возле мусорного бака и огляделся. Группа, которой он командовал, бодро разносила каморку охранника и близлежащий ларек. Горбоносый торговец в красной панамке с воплями улепетывал куда-то вглубь ларечных рядов.

— Не останавливаться, не останавливаться! — скомандовал Леха. — Гоните их к центру!

Он вскочил на перевернутый ящик с польскими яблоками и заорал:

— Россия для русских!!! Россия для русских!!!

Это было сигналом. С площади отозвалось нестройное:

— Хайль!

Леха знал, что за воротами, среди разбегающихся в панике торговых легковушек, стоят его товарищи. Основная группа, для которой он с ребятами отвоевал плацдарм. Захватил ворота крепости. И город пал.

— Пошли дальше, дальше!

Леха соскочил с ящика, помог перевернуть лоток и вытащил заранее приготовленные арматурины.

Через ворота лезли бритоголовые.

С верхних этажей многочисленных многоэтажек, окружавших площадь, рынок был виден как на ладони и больше всего напоминал план, карт}', на которой в определенном порядке нарисованы аккуратные квадратики, образующие улицы, переулки, разветвления и перекрестки. Сейчас сверху было отлично видно, как черная волна несется по этим улицам, ломая, перекраивая карту на свой манер, внося хаос в стройный порядок ларьков, наполняя утренний воздух криками.

Щелк!

— Ноль-два. Милиция слушает.

— Погром, погром на рынке! Я прошу вас, быстрее!

— Сообщите адрес, пожалуйста. Опергруппа готовится к выезду…

Щелк!

Майор Жуковский откинулся в кресле и посмотрел в потолок. Потолок был недавно побеленный, свежий и будто сахарный. На столе надрывался телефон. Где-то на рынке творилось безобразие, мордобой и насилие. Майор поморщился и потер лицо ладонью, удивившись трехдневной щетине.

— Группа — на выезд, — прошептал Жуковский. — На выезд…

Щелк!

Скины громили рынок увлеченно. Редких продавцов, которые не успели убежать, били сильно, но не долго, концентрируясь больше на товаре и самих ларьках. На яростное сопротивление бритоголовые натолкнулись только в мясных рядах. Узкий проход был наглухо перегорожен не то скамьями, не то перевернутым прилавком. На этой баррикаде стояли здоровые мужики из тех, кто рубит мясо широченными пудовыми топорами, и неведомо откуда появившимися дубинками отбивались от наседающих погромщиков. Мясники были тертыми калачами и знали, что на их стороне время. С минуты на минуту должен был подъехать ОМОН и разогнать лысых уродцев к такой-то матери. Нужно было только продержаться эти минуты и не дать гадам ворваться в мясные ряды, стратегический пункт, откуда есть выход к любой точке рынка.

— Леха! — крикнул Артур, откатываясь от баррикады с разбитым в кровь лицом. — Леха, давай!

Скины расступились, и Алексей со своей группой пошел вперед. Его ребята, наиболее отчаянные, самые безбашенные, готовые на все громилы, не боялись ничего. Их выпускали вперед, на острие атаки. Несколько раз Леха прикрывал отход основных сил в совершенно безнадежных ситуациях. Это были почти законченные отморозки. Ревущая волна бритоголовых захлестнула баррикаду, и хотя идущие в первых рядах сразу же легли, вторая и третья волна смяла обороняющихся мясников и ринулась вглубь.

Когда началась заваруха, Зинаида Михайловна только-только разложилась на прилавке. До нее доносились крики, но озабоченная проблемами сломанного козырька, Зина не обращала на них внимания. И только когда мимо пронесся Али в своей нелепой красной панамке и с окровавленным лицом, она поняла, что дело, как говорится, «табак».

— Зинаида Михайловна, — встревожилась Лена. — Что это?

— Ох ты господи, — сказала Алиева и кинулась собирать товар.

— Делать-то чего?

— Погром! Погром! — Вопли приближались. — Погром!

— Делать чего? — заметалась Лена.

Все произошло неожиданно. Страшные и будто бы размытые фигуры в черном с искаженными лицами вдруг заполонили все вокруг. Покатилась картошка. Зазвенели разбитые стекла. Людские крики, грохот перевернутых ящиков, треск дерева и звуки ударов!

Зинаида Михайловна, замерев, смотрела, как несется на нее пригнувшийся злой человек с палкой в руке. Словно в замедленном кино, она могла видеть раскрытый в крике рот, угловатую кельтскую вязь татуировки, высовывающейся из-под черной футболки, сжатые кулаки со сбитыми костяшками, отчего руки казались залитыми кровью.

Продавщица не могла даже пошевелиться, загипнотизированная страшным зрелищем. И только нелепая мысль совершенно не к месту билась в голове: «Помидоры потопчут…»

Потом кино из замедленного превратилось в ускоренное, и Зинаида Михайловна успела сделать за какую-то секунду массу разных дел. Она отпрыгнула назад. Открыла дверцу ларька. Кинула в угол маленький ящик с несчастными помидорами, заскочила внутрь сама и прижалась к стене.

Несущийся к ней скинхед со всей дури врезался в швабру, подпиравшую тяжелый козырек.

Погромщик успел крикнуть:

— Что, сучара, не ожи…

Зина взвизгнула.

А потом что-то огромное, черное и грохочущее обрушилось вниз, выбив красные брызги из бритого затылка и наглухо отрезав продавщицу от внешнего мира.

Козырек.

Только маленькая дверца, открывавшаяся внутрь, тряслась от ударов снаружи. Зинаида Михайловна что было сил навалилась на нее, чтобы не пустить, защититься, спрятаться.

В это время продавщица Леночка, впервые попавшая в такой переплет, сделала ошибку. Она пыталась защитить товар, за который несла материальную ответственность. Этой самой ответственностью основательно запугал ее хозяин ларька. Дома ждала мать-пенсионерка, а брат служил где-то под Читой. Платить за погромленный товар было нечем, и Лена с безнадежной храбростью наседки, обороняющей цыплят от ястреба, бросалась на скинхедов. Собственно, ее храбрость отталкивалась от одного ложного и вредного постулата, оставшегося в наследство от безоблачного во всех отношениях детства. Женщин не бьют.

Трудно сказать, кто ошибался, сама Лена или ее родители, вдолбившие в голову ребенку столь беспардонно опасную бредятину…

Все иллюзии рассеялись, когда чья-то твердая рука ухватила девичье горло, сжала до хруста, и оказавшееся неожиданно близко лицо с налитыми кровью глазами поинтересовалось:

— Что, подстилка чернозадая, совсем ох…ла?

Бритоголовый толкнул Леночку куда-то в глубину ларька.

— Хозяину своему черному, наверное, хорошо подмахиваешь! Сейчас посмотрим, сучка!

Лене показалось, что мир вокруг обрушился, опустился до уровня грязного пола, скомкался до пределов одного потного, крепкого, злого тела, которое навалилось на нее, хватая пальцами-крючьями ее плоть, царапая, выкручивая. Она закричала, но из горла вышел только надсадный хрип. На какой-то миг стало невыносимо… А потом вдруг что-то черное мелькнуло над головой насильника. Широкая ладонь появилась в поле зрения Леночки, откинула бесчувственного скина в сторону.

— Жива?

Этого человека можно было узнать с трудом. Разбитое, опухшее, перекошенное лицо, на котором виднелся лишь один глаз. Разорванная форма, окровавленные руки. Все чужое, неузнаваемо изуродованное. 11 только рост, высокий, едва уместившийся под низким потолком ларька.

Гриша держал в руке измочаленную дубинку,

— Жива?

— Гришенька, — заголосила Лена. — Гри-шень-ка!!!

— Вставай, выбираться будем, — прохрипел охранник, поднимая девушку.

Он двинулся к выходу. Проем двери заслонила чья-то фигура. Гриша, не останавливаясь, залил лицо противника жгучей перцовой смесью из баллончика. Раздался визгливый крик, фигура исчезла.

— Наших бьют! — закричал кто-то снаружи.

— Спрячься, — прошептал Гриша.

И Лена поняла, что происходит что-то невероятно страшное. Что «се бывшее до этого словно бы и не считается, а сейчас, именно в эту минуту, происходит нечто кошмарное, не укладывающееся в картину мира, который она знала. Девушка кинулась к закрытой двери соседнего ларька и всем телом ударилась в нее.

— Зиночка, Зиночка! Пусти, милая! Зиночка!

У перепуганной до желудочных колик Зинаиды Михайловны хватило ума сообразить, кто к ней ломится. Она на мгновение приоткрыла створку, Леночка буквально просочилась в образовавшуюся щелку. И вот уже две женщины навалились на дверь, защищая свой крохотный мирок от ужаса, царящего снаружи, где четверо здоровых ребят забивали насмерть другого.

Вертясь под топчущими его ногами, Гриша старался изломанными руками прикрыть одновременно и голову, и пах, и печень, и живот. Но рук не хватало…

Машины с ОМОНом подъехали с другой стороны рынка. Хорошие ребята в пятнистой сине-серой камуфляжке бодро выскакивали из грузовиков, по слишком поздно и слишком далеко от центра событий.

Глава 19

Из статьи «Опасность сильной России»:

«Стремление к национальному величию иррационально».

В зале сидели люди. Много. Костя вышел на кафедру, что было вполне привычно, каждую пятницу он мучил студентов, но сегодня было что-то особенное. Наверное, экстрасенс, «чувствующий» или любой другой потенциальный клиент дурдома, попади он на это собрание, наверняка увидел бы нечто, формирующееся над залом. Некую сущность. И назвал бы ее каким-нибудь мудреным словом, вроде эгрегора. У Орлова был такой знакомый парнишка, наглухо съехавший в область энерговампиров, биолокации, инвольтации и энергетических пробоев. Схема описания мира у него была на редкость четкая, продуманная до мельчайших подробностей. Любому явлению или событию, вплоть до самых заурядных и бытовых историй, находилось объяснение, укладывающееся в область инфернального и экстрасенсорного. Любому психоаналитику такой пациент был бы за подарок, но Костя относился к этому взгляду на вещи довольно спокойно. Более того, находил в таком подходе определенную претензию на истинность. Надо же как-то объяснить необъяснимые, с точки зрения науки, вещи. Не пользоваться же, в самом деле, каждый раз отмазкой вроде «теории случайных чисел».

Над залом однозначно витало нечто особенное. Немного попахивало серой.

Костя потряс головой, чтобы избавиться от ненужных ассоциаций и привести мысли в порядок. Помогло. В воздухе действительно пахло странно. Но не серой. Порохом.

— Я правильно понимаю, что все вы только что со стрельб? — поинтересовался Костя у зала.

Кто-то закивал, люди зашевелились, по аудитории пронесся легкий гул разговоров.

— Я его знаю, — прошептал Сергей Иванов, сидевший вместе с Платоном во втором ряду.

— А кто это? — так же шепотом спросил Платон.

— А черт его знает, но работает на правительство. Его в «мерседесе» с мигалками возят.

— Что-то я его не видел по телеку ни разу.

— Ну, мало ли, может, какой-нибудь ГРУшиик хитрый…

На этом разговор кончился, потому что Костя поднял руку, призывая к тишине:

— Здравствуйте. Меня зовут Константин Орлов. Я философ. По образованию и призванию. По убеждениям я русский. Да, я считаю, что национальность — это не просто слово или, наоборот, нечто мистическое. Национальность — это убеждения. Совокупность понятий, явно и скрыто определяющая поведение индивидуума. В совершенно здоровом обществе это не только совокупность понятий, но и совокупность идей. С национальными идеями у нас сейчас плохо, однако я надеюсь, что когда-нибудь все встанет на свои места.

Костя сделал паузу, давая людям настроиться на ритм лекции. Отвлечься от суеты учебки, плотного расписания, физических упражнений, стрельбы, юриспруденции и прочей круговерти, в которую они были погружены все эти месяцы и будут погружены еще около года.

Будущие розговцы проживали сейчас в казармах, и каждая минута свободного времени у них была расписана едва ли не по секундам. Поэтому возможность посидеть на лекции, где речь пойдет о вещах, на первый взгляд отвлеченных, была для них чем-то вроде манны небесной.

— Я прочитаю вам курс лекций по теории клановости. Может встать резонный вопрос, для чего это все вам нужно? Объясняю. Вы, наверное, уже все знаете, что за работу вам предстоит выполнять. С чем бороться. И в каких условиях вы будете жить. Вы не получите большой зарплаты. Более того, деньги будут касаться вас весьма опосредованно, а может быть, вообще никак. Государство обеспечивает вам достойное существование в обмен на вашу честность. Более того, за этой самой честностью в других государственных структурах вы и будете следить. Может даже показаться, что вы променяете часть своей личной свободы. Однако при всем этом у вас будет одно неоспоримое преимущество, которого будут лишены все остальные чиновники и простые люди, интересы которых вы защищаете. У вас будет свое Братство, свой Клан. Сообщество людей, соединенных общей идеей и, возможно, кровью. Так звучит очень приблизительное определение. В нашем с вами частном случае к идее прилагается общая цель и стиль жизни. Вообще следует отметить, что клановость в государственном аппарате — явление недопустимое в принципе. Достаточно только вспомнить пресловутую Семью, чтобы вам все стало ясно. Положение, когда должности, зарплаты и возможности получают люди, объединенные родственными узами, для государства смерти подобно. Коррупция в ее чистом, фильтрованном виде. А именно коррупция погубит нашу с вами страну. Если, конечно, ее не остановят такие, как вы. Чем вам выгоден Клан?

Орлов перекинул бумажку и немного прошелся по кафедре. Аудитория молчала, стараясь понять, чего можно ожидать от лектора.

— Моя сегодняшняя лекция носит скорее общий, вводный характер. Потом мы коснемся вопросов очень разных, иногда даже теологических. Однако сейчас хотелось бы определиться с понятиями, которыми мы будем оперировать. Сложившаяся в современном обществе система ценностей и отношений является для людей неким стандартом. Причем стандартом крайне вредным. Как с материальной точки зрения, так и с культурной. Почему? Доходы и расходы среднего человека сбалансированы таким образом, чтобы он имел постоянный дефицит средств, иногда острый, но чаще легкий, раздражающий. Он не имеет возможности тратить деньги на свои интересы и развиваться в культурной сфере так, как считает необходимым. Чтобы обеспечить себе достойный уровень материального существования, такой человек вынужден работать, работать и еще раз работать, оставив в стороне свои претензии на культурный рост. Он должен тратить средства на жизнь и поддержание определенного уровня. Резерва для других действий у него нет. Прибавьте к этому слабую социальную защищенность и возможность увольнения, плюс ко всему угроза со стороны криминала. Картина получится неутешительная. Но такова реальность! И я думаю, что ее давление многие из вас испытали на себе. Одно неверное движение, и вас вышвыривает с основной дороги на обочину, а вклиниться в общее движение ой как трудно. Особенно людям, которые не могут всем сердцем принять изменения, происходящие в обществе. У всех вас, таких разных, есть одна объединяющая черта. Вы уж простите за грубость, легкий экономический кретинизм.

В аудитории кто-то кашлянул. Зашевелился. Но в целом слушатели восприняли информацию о своей финансовой неполноценности довольно спокойно.

— Это термин не медицинский, конечно, но зато точно описывающий ваши отношения с денежной системой. И именно поэтому вам в руки дается такое мощное оружие, как корпоративность или клановость. Я бы даже сказал, что только поэтому. Не будет зариться на чужое добро только тот, кто ненавидит финансовые отношения в принципе! Вам не нужны деньги. У вас совсем другие счеты с государством. Вы вне системы. В этом ваша сила, и именно это несет в себе опасность для вас же самих. Однополярному миру, а он сегодня именно таков, выгоден только один тип человека. Человек-винтик. То есть существо, заменяемое на все сто процентов. Ценность такого человека обуславливается только затратами на его футляр. Образование и элементарные условия проживания. А часто бывает так, что и стоимость этих условий искусственно занижается. Таким образом, все мы понимаем, что современный стандарт жизни откровенно вреден для большинства нормальных людей. Однако… Однако от него нам никуда не деться.

В зале кто-то поднял руку.

— Прошу вас, — отозвался Костя. Отсутствие реплик с мест уже начало его настораживать, студенты обычно вели себя иначе, и Орлов сознательно пошел на сгущение красок, чтобы вызвать хоть какую-то ответную реакцию.

— Тогда, может быть, имеет смысл свалить эту систему к такой-то матери? — спросил густой бас.

Константин удовлетворенно кивнул:

— Логично. Именно этот вывод и напрашивается в первую очередь. Свалить, разломать, построить новую. Однако есть ряд моментов. Совершать революцию малыми силами означает проектировать свой провал в будущем. Революция успешна только, когда она воспринята народными массами. Именно поэтому декабристы были расстреляны, а большевики погнали Белую армию за границу. На текущий момент времени любая революционная идея дискредитирована целиком и полностью— В идею победы коммунизма не верят сейчас даже самые упертые коммунисты. Не верят они и в очередной Интернационал. И даже монархисты не мечтают о возвращении монархии как государственного строя. Да, конечно, есть еще экстремисты, но у них с идеями так же плохо, как и у всех остальных. Уничтожить систему можно, но это означает многие десятилетия разрухи и гражданской войны. Значит, нужно сделать ее более человечной, хотя бы в этой отдельно взятой стране. Ведь ко всему, что я сказал, на среднего россиянина сваливается еще и коррупция. Брать денежные поборы со своих, что может быть галсе? И именно для того, чтобы остановить эту мерзость, нужны вы. Ваш Клан! Люди, объединенные таким образом, имеют значительно больше возможностей. Имеют значительно больше сил. Чтобы сопротивляться давлению. А оно будет, можете не сомневаться. Вас будут называть сектой. Какими-нибудь пауками. Варварами. Средневековой дичью и мракобесием. Ну и еще как-нибудь. Гаденько, Против вас будет направлена вся сила существующего порядка. Потому что вы являетесь антитезой.

— Почему? — спросил прежний бас.

— Потому что вы вне его. Не вовлечены в денежный оборот. Не работаете на деньги, а только на совесть. Не отдаете часть душевных сил финансовой махине. Не дрожите над каждым рублем. Фактически даже пресловутые олигархи лишены этой милости. Для них доллары, фунты, евро, рубли — это способ существования на мистическом уровне. Именно деньги определяют личность олигарха. Однако об этом, наверное, в другой раз. Вы вне системы! Я что-то упустил…

Костя потер лоб, нахмурился:

— Ах да! Я хотел закончить про вашу роль. Вы можете и должны сделать систему более человечной. Превратиться в другой полюс. Чтобы в этом страшном, засасывающем финансовом болоте образовалось пусть для начала легкое, но течение. Ведь реки текут только потому, что им есть куда двигаться. Есть пустота как противоположность наполненности. Другой полюс. И тогда уже в системе можно будет жить. Потому что она сама будет заинтересована в этом. А сейчас все. Спасибо. Меня попросили передать, что сегодняшние стрельбы замещаются дополнительной рукопашной подготовкой.

Костя чуть-чуть поклонился и принялся собирать разложенные по столу бумажки. Зал шевелился, кашлял, переговаривался и словно живой утягивался к выходу. Рядом скрипнул стул.

Костя повернулся и увидел Антона Михайловича.

Лукин прищурившись смотрел на Орлова:

— Привет.

— Здравствуйте.

— А вот скажи мне, для чего это все?

— Лекция?

— Да. — Антон Михайлович закинул ногу на ногу. До блеска вычищенные берцы сверкнули в свете лампы. — То есть ты все тут говорил вроде бы правильно, но…

Он развел руками.

— Отвлеченно? — спросил Константин.

— Вроде того.

— На самом деле это очень кажущееся впечатление.

— Почему?

— Потому что, видимо, я говорил о вещах, всем им и вам в том числе близких и понятных. Но на подсознательном уровне. Спроси вас, до лекции, что такое клан и почему он недопустим в государственных органах, вы бы и не ответили.

— Положим. Ну и что?

— А то, что когда вас прижмут на какой-нибудь пресс-конференции хитрым вопросиком, мы все сядем в лужу. Или когда жена спросит у какого-нибудь Иванова из тех, что сидели сейчас в зале, про зарплату, а она у него, сами знаете, откровенно нищенская, то этот Иванов тоже сядет в лужу. Перед женой. А это, согласитесь, гораздо более важно, чем перед журналюгами. Каждый из вас должен объяснить кому угодно, почему нельзя ТАК жить. Почему система — это плохо, а ОЗГИ — это хорошо. И зачем нужны хорошие ребята в черной форме. И почему нельзя обойтись ОМОНом, Спецназом и РУБОПом. И почему милиция — это плохо. Хотя это как раз понимают все.

— Вам бы политруком работать в армии. — Антон Михайлович косо ухмыльнулся.

— Нет уж, увольте, — отмахнулся Орлов. — Политрук в случае чего первый получает пулю от своих же. Потому что, сволочь, сам не верит в то, что говорит. У меня другая задача. Хотя идеологией попахивает, вы правы совершенно.

— И все-таки я не совсем понимаю. Кланы, круговая порука. Зачем?

— Чтобы выбить клин, иногда нужен другой. — Константин сел рядом.

— Такой же? Зачем?

— Не такой же. Клинья бывают разные. Бывают гнилые, а бывают свежие, полезные, нужные и необходимые в строительстве. Это если говорить аллегориями. А если вдаваться в конкретику, то клан нужен, чтобы бороться с другими кланами. Понимаете?

— В смысле? — Лукин удивленно подмял брови, но в глазах что-то загорелось.

— В смысле другими кланами. Чеченскими, политическими, финансовыми, еврейскими наконец, хотя это уже антисемитизм и вообще с точки зрения общественной морали нехорошо. Согласитесь, когда у власти сидит семья, не обязательно та самая, и рука руку моет, выбить их из мягких кресел ой как сложно.

— Ну, положим…

— А значит, против этой силы нужна другая. Такая же. Но честная.

— Интересно, а кто им помешает, ну, допустим, орать деньги и молчать.

— Во-первых, строгий внутренний кодекс. По которому будут, кстати, экзамены. Во-вторых, отвращение к деньгам. Это вы к психологам сходите, они вам выдадут точную психоматрицу на каждого вашего подопечного. В-третьих, круговая порука не позволит. Клан будет сурово карать тех, кто отступил от того, что всех их объединяет. От Идей и Принципов.

— Откуда ж им взяться?

— От меня, — скромно ответил Константин. — Кстати, а почему у них такие изменения в распорядке?

— Вы имеете в виду рукопашку вместо стрельб?

— Да.

— Произошло событие, которое, так или иначе, затрагивает интересы нашей организации.

— В смысле? — Костя всем телом повернулся к Лукину. Что-то толкнулось изнутри, словно подавая знак.

— Есть подозрение о случае коррупции в очень серьезных структурах. Слышали о погроме?

— Нет.

— Иногда я вам завидую, — покачал головой Антон Михайлович. — Группа скинхедов напала на рынок, учинила совершеннейший разгром. Есть множество раненых, несколько убитых. Про материальный ущерб я даже не говорю. Охранника забили. В коме лежит. Хороший парень был, я с его родителями служил на Сахалине… В общем, постарались.

— Ну это, само по себе, не новость, — осторожно сказал Орлов. — Скины регулярно нападают на рынки. Обычно проблему решает ОМОН.

— Именно что обычно. — Антон Михайлович встал. — ОМОН прибыл на место тогда, когда все было уже сделано. И, что характерно, никак не подкопаться. Объективные причины.

Глава 20

Из статьи «Опасность сильной России»:

«У нас есть ядерные ракеты, неуравновешенные политики, тупые и на все готовые генералы, и мы плюем на законность и право, даже когда речь идет о собственных гражданах, чего уж там думать о чужих».

Жизнь в учебке была действительно безумной. Расписание, составленное с невероятной тщательностью, не оставляло даже надежды на свободное время. Жизнь, заполненная физическими упражнениями, выстрелами, ударами, юридическими казусами и уроками автомобильного вождения, казалась бесконечной. Иногда Сергей Иванов думал, что он, вероятно, умер. Скорее всего, когда выпил паленой водки. И попал в ад. Жизнь, уместившаяся в промежуток между отравлением и учебкой, воспринималась теперь как чистилище.

Гоняли розговцев жестко. Промежутков между занятиями хватало только на то, чтобы добежать до своей комнаты, бросить вещи, сменить одежду и выскочить за дверь. Нужно было отдать должное людям, составившим расписание. Студенты, если можно так назвать хмурых и битых жизнью дядек, никогда не попадали в ситуацию, когда усталость мешала бы им воспринимать лекции. Дни делились на «физические» и "научные». Единственное, что не вписывалось в общую картину, это идеологические лекции Орлова. Но они воспринимались скорее как отдых, неожиданная сиеста в середине жаркого трудового дня.

В учебке было трудно. Но Сергей ни о чем не сожалел. Впервые после долгого перерыва, после длинной черной полосы в его жизни появились цель и смысл. Он знал, что самое трудное начнется потом, но сейчас грядущие трудности не пугали.

Он носился по лестницам и коридорам, от одной аудитории к другой, из тира в тренировочный зал.

— В расписание засунули дополнительную рукопашку, — сказал Платон, когда Сергей ввалился к комнату с тяжелой сумкой, куда была уложена экипировка: легкая броня, щитки, налокотники и наколенники, шлем.

Платон растянул связки и теперь был освобожден от ряда физических занятий.

— Елки-метелки! — Сергей опустил руки. — На фига ж я волок это все сюда?

— Не знаю. — Платон покачал головой. — Рукопашка через пятнадцать минут.

Иванов плюхнулся на койку и посмотрел на персональный коммуникатор, пристегнутый к запястью.

— Может, не подключат? — с надеждой спросил Сергей. — Ведь только-только все кости пересчитали…

— И не надейся. Чего там было? — поинтересовался Платон.

— Китайчатина была какая-то. В основном броски. Учитесь, говорит, падать. Ну мы и учились. Голова гудит.

— Досада. — Платон потрогал забинтованную лодыжку. — Как же я теперь?

— Б смысле?

— В смысле, падать не умею…

Сергей посмотрел на товарища с некоторым удивлением.

— А ты попроси его с тобой дополнительные занятия провести. Этот китаец, как его, Ким кажется, садист натуральный.

— Кореец.

— А?

— Кореец, — повторил Платон. — Если Ким, то кореец. А вот если бы он был Лю…

— Бога ради, хоть камбоджиец. Но садюга отменный.

— Не люблю я всю эту восточную лабуду, — пожаловался Платон. — Это хорошо для узкоглазых. Они маленькие, им падать удобно. Невысоко. Опять же прыгучесть у маленьких обычно лучше… Мне бы бокс,

— Типун тебе на язык! — замахал руками Сергей. — Накличешь, подгонят нам какого-нибудь Тайсона или, того хуже, Кличко-старшего. Учитесь, скажет, держать удар. И вперед! Ты себе представляешь удар Тайсона?

— Нет. И вообще он больше уши откусывать любит. А вот Кличко может врезать… От всей славянской души.

— Уши откусывать — это тоже… вариант.

Музыкально запиликал коммуникатор. На небольшом табло высветились цифры. Код зала, в котором будет проходить следующее занятие.

— Не пронесло, — заметил Иванов, вскакивая с койки.

— Не понял, — удивился Платон, разглядывая свое запястье. Его коммуникатор высвечивал тот же номер — Е501. — Я ж освобожденный…

— О… — Сергей подхватил сумку. — А ты переживал…

Он выскочил за дверь. Следом за ним ковылял Платон.

Аудитория Е501 была не совсем залом, скорее это называлось внутренним стадионом. Здание учебки образовывало довольно большой периметр, внутри которого располагался небольшой, вроде школьного, стадион.

Когда все студенты вышли на залитую солнцем траву, вперед шагнул Антон Михайлович. Рядом с ним стоял невысокий длинноволосый молодой человек совершенно небоевой наружности.

— Итак, господа курсанты, смирно! — гаркнул Лукин. В учебке все уже знали его способность наводить порядок с помощью голосовых связок. — В связи со сложившимися обстоятельствами в вашем расписании сделаны некоторые изменения. Теперь, помимо обычных занятий рукопашным боем, вы будете проходить дисциплину строевого боя. Под руководством нашего нового инструктора.

Молодой человек выдвинулся вперед.

— Он же сопляк совсем, — прогудел себе под нос Платон.

— Вашего нового инструктора зовут Алан Эрхардович Бернард.

— Зато немец, — в ответ прошептал Сергей. — Они строем с пеленок ходят. Прям в яслях и начинают.

Платон сдержанно фыркнул. Антон Михайлович нахмурился, и друзья замолчали.

— Его приказы выполнять беспрекословно. Даже если они вам покажутся странными. Скажет упасть, значит, падайте. Скажет кричать — кричите. Вопросы есть?

Вопросов традиционно не было.

Лукин сделал пригласительный жест Алану. Тот не торопясь собрал волосы в хвост, стянул резиночкой и вышел вперед.

— Здравствуйте, меня зовут Алан Эрхардович. Но обращайтесь ко мне Алан. Или, если хотите, господин Бернард. Хотя, я думаю, лучше просто Алан. Я не буду учить вас ходить строем, полагаю, вы это умеете. Но я попытаюсь дать вам что-то новое в области строевого боя. Или, может быть, не новое. Если так, то у нас все получится значительно легче.

Алан сверился со списком, что-то отметил и спросил:

— Есть люди, которые не могут нормально передвигаться?

— Есть, — ответил Платон, поднимая руку.

Алан молча указал ему на место рядом с собой.

— Остальным взять щиты и дубинки. Амуницию пока можете не одевать.

Щит был обычным милицейским, пластиковым и полупрозрачным. Дубинка тоже оказалась стандартным резиновым «демократизатором», никаких наворотов, вроде тайваньских тонф с перекладиной. Курсанты примеряли к руке щиты, кто-то размахивал дубинкой.

— Построились цепью, — крикнул Алан, показывая рукой линию, вдоль которой надо было встать.

Курсанты замешкались, возникла небольшая суета, но вскоре перед Бернардом и Антоном Михайловичем выстроилась более-менее стройная линия.

— Так, — пробормотал Алан. — На что это похоже?

Платон, настроившийся на веселый лад, ответил:

— На гусеницу.

— Как? — удивленно поднял брови Алан.

— На гусеницу, — повторил Платон.

— Да, пожалуй, — вздохнул молодой человек. — А должно быть похоже на фалангу.

— Подравнялись! — гаркнул Антон Михайлович, которому было как-то неудобно за своих подчиненных перед «гражданским». — Смирно!

В воздухе повисла тишина.

Платон прокашлялся.

— Теперь это похоже на гусеницу, вставшую по стойке смирно, — пробормотал Алан. И, легко подхватив резервный щит, вышел перед строем. — Одна из сильных сторон работы строем — это единообразность. Очень многое в бою решает психологический момент. Если вы будете стоять кое-как, расхлябанно двигаться и действовать кто в лес, кто по дрова, то, может быть, вы одержите победу. Но только в бою. А настоящий строй, движущийся как единый организм, где каждый боец знает свою роль и чувствует плечо товарища, одерживает победу еще до боя. Иногда даже не вступая в сражение. Так что начнем с азов.

Алан закрылся щитом, выставив его вперед, и поднял дубинку над головой.

— Это положение называется «Приготовиться». Почти как в стрельбе. А вот так… — Он встал по стойке смирно, щит сбоку, дубинка в согнутой руке смотрит вверх. — Так позиция «Смирно». В случае, если дается команда «Вольно», вам разрешается опустить дубинку и поставить щит ребром на асфальт. Всем ясно?

Алан закрылся щитом:

— Приготовиться! — Потом отвел щит вбок. — Смирно!

Он повторил это движение еще несколько раз, а потом гаркнул, не хуже Антона Михайловича:

— Смирно!

Строй вздрогнул. Щелкнули каблуки. Грохнул пластик щитов.

— Вольно!

Дубинки опустились вниз. Край щита царапнул о камень.

— Смирно!

Солнце нещадно накаляло стадион. По телам курсантов потекли первые струйки пота.

— Вольно!

— Смирно! Приготовиться!

Алан пробежался вдоль строя. Вернулся обратно и спросил у Платона:

— На что похоже?

— Ну… — Тот замялся. С одной стороны, происходящее начинало казаться ему детским садом, а с другой — начальство, в лице Лукина, внимательно следило за событиями. — Похоже на фалангу…

— Нет. Не похоже, — ответил Алан. — Возьмите щит. Смирно! Приготовиться!

Алан поправил чрезмерно задранную дубинку и пристроился рядом.

— Смотрите, как должен щит товарища прилегать к вашему. Видите? Это чешуя. Через нее не должен проникнуть враг. Таким образом вы сможете сдерживать напор толпы или кого угодно. Если чешуи не будет, смотрите, что произойдет…

Алан подхватил с земли длинную деревянную дубину со смятенным концом, разогнался и изо всех сил врезал по щитам. Оглушительно грохнуло. В строю образовалась дыра, которая, впрочем, быстро заполнилась.

— В это отверстие побегут люди. Враги. Или… — Алан изогнулся и ткнул палкой, как копьем. Кто-то ойкнул, в строю снова образовалась дыра. — Видите. Чешуя. Смирно! Вольно!

Молодой человек вернулся назад:

— Теперь посмотрите на дубинку. Она довольно короткая. И больше всего напоминает римский меч. С одним ограничением — вы не можете наносить им эффективные колющие удары.

— Прямо фэнтези какое-то, — пробормотал Сергей, заливаясь потом. В его подъезде жило несколько таких же сумасшедших. Они называли себя ролевикамн, носились по всему городу в средневековой одежде, и была у них с Аланом одна общая черта — странный блеск в глазах, появляющийся, когда речь заходила о холодном оружии. Иванов считал таких людей законченными маньяками и постоянно ожидал, что когда-нибудь парнишек из его подъезда приведут в ближайшее отделение милиции за кровавую поножовщину.

— А значит, — продолжал тем временем Алан, размахивая дубинкой, — необходимо рубить! Сверху вниз, лучше в голову. Еще возможен вариант удара в плечо, для ломания кости ключицы. Очень хрупкая кость. Если противник повернулся к вам спиной, бейте в область почек. Это очень больно. Действуйте дубинкой как мечом. Рубите.

Алан сделал паузу, прошел несколько раз вдоль строя.

Сергей уже начал питать смутную надежду на то, что жестокосердный немец наконец скажет: «Для начала хватит». Но его надеждам не суждено было сбыться.

— А теперь мы немного походим. Я хочу посмотреть на ваше движение. Смирно! Приготовиться! Чешуя, чешуя!!!

Алан побежал вдоль строя, молотя «демократизатором» по щитам.

— Чешуя! Почему тут дыра?

Кто-то ойкнул. Остальные сдвинулись плотнее.

— Вперед, марш! — Алан махнул рукой.

Некоторое, как показалось Сергею, очень долгое время они топтали стадион из конца в конец. Делали развороты. Снова топтали. Вперед. Потом пятились назад. Все это время неугомонный немец бегал за ними, молотя то дубиной, то палкой, то арматурным прутком по щитам. Иногда он разбегался и, сжавшись в комок, прыгал на линию щитов, пытаясь пробить ее телом. В такие моменты курсанты с особым удовольствием напрягались и чуть-чуть поддавали Алану плечом. Чтобы жизнь медом не казалась. Бернард падал, стремительно вскакивал, выкрикивал что-то одобрительное и снова бежал вдоль движущегося строя. Иванов даже начал проникаться уважением к человеку, который способен на такой жаре так фанатично делать свое дело.

— Стоп! — наконец крикнул Алан. — Вольно! Немного отдохнем и походим уже по-другому. Пока все было плохо, но не ужасно. Будем ходить еще.

По строю пронесся стон.

После небольшой паузы Алан обратился к Платону:

— Как у вас нога?

— Болит, — честно ответил тот. — Но ходить могу.

— Вам и не надо. Равновесие удержите?

— Смотря на чем, — уклончиво сказал Платон, чувствуя подвох.

— На щите, — радостно объявил Алан. — Становитесь!

«Не уверен», — хотел сказать Платон, но не успел.

— Ребята! — завопил неугомонный немец. — Мне нужно пять человек сюда. Вот так. Аккуратно… Поднимаем. За строй, шагом марш!

— Аккуратно, мать вашу, уроните, — жалобно гудел Платон, враскорячку стоящий на возвышении.

— Теперь мы попробуем другой строй. Вот этот человек…

— Платон, — подсказал Антон Михайлович, который с живейшим интересом наблюдал за происходящим.

— Платон будет стоять наверху. А ваша задача — не дать ему упасть. Чтобы никто не мог добраться до него. Понятно? Так. Десять человек сюда. Остальные строятся…

«До чего долгий день, — вздохнул Сергей. — Как все-таки на стрельбах хорошо».

Глава 21

Из статьи «Опасность сильной России»:

«Россия, к сожалению, еще должна оставаться бедной. До тех пор, пока она не цивилизуется и перестанет представлять угрозу для окружающих».

Семен Маркович встретил этого странного человека случайно. Тот просто, даже как-то слишком просто, подсел к столику, за которым обедал Липинский. Появился в поле зрения неожиданно, сделал пару шагов, отодвинул стул и готово. Перед Семеном сидел человек заурядной наружности, аккуратно причесан, волосок к волоску, добротный костюм сидит плотно, что называется, как влитой, белая рубашка и блестящие начищенные ботинки. Гость закинул ногу на ногу, облокотился на столик и, странно, по-птичьи наклонив голову, посмотрел на Липинского.

Семен Маркович в недоумении огляделся. Стоящая неподалеку охрана смотрела куда угодно, но только не на своего босса.

«Хорошенькое дело, — подумал Липинский. — Мимо них взвод шахидов пройдет, а они сообразят, что к чему, только когда весь зал вскричит „Аллах велик!" и дернет чеку. За что я им деньги плачу?»

Таинственный гость мило улыбнулся.

— Чем обязан? — поинтересовался Семен Маркович.

— Здравствуй, Семен. — Гость снова заулыбался, словно встретив старого друга.

— Здравствуй, — ответил Липинский. — Однако с кем имею честь?

В уме он уже перебрал всех знакомых, дальних и ближних родственников, но ничего такого вспомнить не мог. Ну не было у Семена Марковича друзей в среде типичных «белых воротничков среднего уровня», а именно так выглядел нахальный человечек.

«Спецслужбы! — вдруг осенило Липинского. — Вот сейчас как огребу ледорубом по лбу!»

В схему «коварного ФСБ» укладывалась и неприметная внешность гостя, и странное поведение охраны.

«Продали меня, сволочи! — подумал Семен Маркович. Он даже успел пожалеть о давешней беседе с лордом Джадом, в которой Липинский обвинил Кремль во всех грехах, тоталитаризме, фашизме, нацизме, человеконенавистнической внутренней политике и склонности к плановой экономике. — Вот как оно бывает, В штатском. Никакой джеймсбондовщины, никакой стрельбы с погонями. Интересно, он мне корочку предъявит или сразу в брюхо глушителем ткнет?»

Умирать было страшно. На Семена, человека, повидавшего многое, вдруг накатил такой смертельный ужас, что захотелось бухнуться чекисту в ноги и просить его…

«О чем? О чем просить? — прорезался неожиданно презрительный и спокойный голос в голове Липинского. — Что за бред? Просить чекиста? Они тебя небольно зарежут, чик…»

— А потом? — вслух спросил Семен Маркович у внутреннего голоса и с трудом удержался от того, чтобы не закрыть себе рот ладонями.

Гость еще больше наклонил голову. Становилось непонятно, каким образом у него не ломается шея.

— Семен, — укоризненно сказал человек. — Семен, я не из ФСБ. Совсем нет. Не ФБР, не ЦРУ и даже не МОССАД. Все эти игры, спецслужбы, разведка, шпионы, диверсанты, саботажники… Это игры, Семен. Детские, «в войнушку». Ничего больше. Неужели ты думаешь, что они все чего-то стоят? Чего ты так боишься, Семен?

— Пули, — честно ответил Липинский. — Пули боюсь.

— Ерунда. — Гость махнул рукой. — Ерунда, Семен. Пуля. Кусок металла, сплав свинца с чем-нибудь еще. Сколько она стоит, пуля?

— Не знаю. — Быть честным с этим человеком было удивительно легко.

— Сущую безделицу. Латунка гильзы, щепотка пороха и несколько граммов свинца? И труд какого-нибудь работяги, что обслуживает пресс. Вот и все. Безделица.

— Человек стоит еще меньше, — неожиданно для себя выдал Липинский. — Какие-то клетки соединяются, делают свое дело гормоны, и пошло-поехало. Все остальное — затраты на обработку. Школа там, институты разные…

— Все верно, — улыбнулся гость. — Все верно. Человек почти ничего не стоит. Производство более дешевое, чем даже производство боеприпасов. А знаешь, почему патрон стоит дорого?

— Кажется, мы говорили, что он, наоборот, дешев.

— Ну нет, Семен, все-таки соберись, пожалуйста. — Гость покачал головой. — Мы говорили о производстве, но ведь есть еще конечная цена. Нет, конечно, не та, по которой тот или иной предмет продается, а конечная. Истинная пена. Она плавает.

Его манера говорить немного раздражала Семена. Гость выдавал рубленые фразы. Выплевывая телеграфным стилем, коротко, понятно.

— Истинная цена определяется просто. Тем количеством ценностей, которые потребитель готов отдать. Чтобы завладеть единицей товара. Просто, не правда ли?

— Это называется спрос.

— Правильно, — обрадовался гость. — Истинная цена определяется спросом на продукт. А если возможности производителя ограничены, а интерес к товару постоянен? Возникает дефицит. Который еще более взвинчивает цепу. А дефицит боеприпасов, согласись, наиболее тяжел. И поэтому патрон стоит дорого. С одной стороны И еще потому, что опытный человек может использовать его по назначению. Пуля, выпущенная снайпером-профессионалом, стоит еще дороже. Независимо от того, во что обошлось производство снайпера как человека и во что встала прессовка патрона. Значит, что определяет цену выстрела?

— Затраты на обучение снайпера, — буркнул Семен.

— Нет! — Гость погрозил пальцем, и Семен Маркович расстроился. Неожиданно для себя. Вдруг, по непонятной причине, он огорчился оттого, что не угадал. Дал неверный ответ. Разочаровал собеседника.

«Да что это со мной? — спросил себя Липинский. — Что за ерунда? Что за детство?»

Но все-таки продолжил странную беседу по навязанным правилам.

— Нет! — продолжал гост — Цена выстрела в сочетании! В сочетании стоимости производства, обработки, дефицита. Всех факторов. Включая руководство.

— Кем?

— Снайпером. Ведь кто-то должен найти, объяснить, ввести в курс дела и, наконец, дать команду. И это тоже стоит денег. Видишь, как сложно. А ты боишься пули. Нет, не надо бояться пули. Стоит опасаться сочетания. Пули, стрелка и командира. Целая система взаимоотношений. Целая система. И ее стоит бояться. По-настоящему. Потому что система бывает слепа. И это не самый плохой вариант. Если система будет подчинена чьей-то воле или же обретет волю собственную… Вот это будет действительно интересно. Но ведь ты не знаешь, что является главным в системе! Самым важным! Ценоопределяющнм.

— Что?

— Угадай.

— Не знаю.

— Угадай! — В голосе собеседника послышались стальные нотки. И Семен заволновался. Огорчать гостя не хотелось, до дрожи в коленях.

— Люди?

— Нет. Их производство дешево. Их много. Каждый включен в систему, на своем месте.

— Деньги?

— Ну нет. Деньги — это мерило.

— Сочетание…

— Ладно, хватит. — Гость махнул рукой, и Липинский замолчал. — Ты просто перечисляешь. Стратегия правильная, но не сейчас. Самым главным фактором стоимости человека является руководство.

— Как? — Семен Маркович подался вперед, краем глаза уловив, как удивленно посмотрела на него охрана. Но сейчас Липинскому не хотелось, чтобы эти остолопы, проморгавшие все на свете, вмешивались в беседу.

— Руководство! — повторил гость, делая значительное лицо. — Стоимость человека определяет возможность им руководить. Это очень важно. На свете нет ничего важнее этого. Возможность руководить. Именно это определяет цену человека. Например, человек, которым может руководить каждый. Любой. Он стоит дорого, но невысоко ценится. Его стоимость определена спросом. Таких людей просто мало. Это нижний уровень. Ниша почти не занятая. Как только таких людей станет много, цены встанут на свои места и рынок насытится. Средний уровень. Человек, которым может командовать не всякий. Не первый встречный, но начальников у него все еще много. Не стоит дорого. Таких — большинство. Понимаешь?

Семен Маркович кивнул, глядя широко раскрытыми глазами в лицо гостя. Кошмарный разговор, где людей оценивают и продают, как товар, на удивление не испугал Липинского.

— И верхний уровень, — продолжал собеседник. — Человек, которым могут руководить единицы. В идеале кто-то один. Эти люди, вне зависимости от спроса и предложения, стоят дорого и ценятся высоко.

А те, которые не подчиняются никому? Те, которыми невозможно руководить?

— Они мертвецы, — просто ответил гость. — Они умерли. Нельзя руководить трупами. Такие люди или мертвецы, или… боги. Вот так, дорогой Семен.

И в слове «дорогой» вдруг почувствовалось нечто особенное. Шелестящее уголками банкнот.

— Не стоит бояться пули или стрелка, который ее выпускает. Не стоит бояться даже сочетания «стрелок-пуля». Но кто-то командует снайпером. Кто-то командует даже его командиром. Взаимосвязи, Семен. То, что искали каббалисты, эти алхимики от математики. Они искали связь. Закономерность.

— Кто вы? — Липинский почувствовал, что сейчас заплачет.

Но гость словно и не слышал его.

— Они искали ее веками. Просеивая через мелкое сито песчинки. Считая грани камней. Погружаясь в пучину атомарной структуры и поднимаясь на высоту птичьего полета. Но не нашли, хотя она была у них под самым носом. Один человек подчиняется другому. Подчиненный — начальнику, а у начальника тоже есть свой руководитель… И так выше и дальше. До самого верха, но даже там все не так просто. Потому что человек, пока он не потерял своей человеческой сути, подчиняется одному предмету. Посмотри в свой карман, Семен. Нет, в правый…

Липинский сунул дрожащую руку в правый карман пиджака, пальцы уткнулись во что-то твердое.

— Что это? — спросил Семен Маркович.

— Вытащи, — пожал плечами его собеседник.

Липинский вытащил то, что лежало в его кармане, и с удивлением обнаружил, что держит в руках пачку долларов. Раньше ее там не было. Семен Маркович вообще больше имел дело с банковскими карточками. Глупой привычки таскать наличность в кармане у него не было. Деньги с шелестом посыпались на пол. Их было действительно много. Они мигом покрыли пар-кет толстым зеленым ковром. И продолжали сыпаться. Пачки денег вылезали из карманов Липинского. Валились на пол.

— Понимаешь теперь, Семен? Все люди, во всем мире, подчиняются деньгам. Их много. Разных. Таких же разных, как и люди. Японцы подчиняются йене. Русские — рублю. Англичане — фунту. Ведь фунт похож на англичанина. Такой же… традиционный. А йена? Хитрая маленькая йена… И все больше людей подчиняется доллару. Потому что в мире становится все больше людей особой, американской породы. Всеми людьми повелевает она, Банкнота! На всех уровнях пирамиды власти. И если мы знаем это, то…

Гость посмотрел на онемевшего Липинского, словно ожидая ответа. Семен Маркович молчал.

— …значит, мы постигли закономерность, — закончил за Семена его собеседник. — И следовательно, знаем все причинно-следственные связи, правящие людьми. И теперь в наших руках ключ к снайперу. К его командиру. И даже к начальнику командира.

— Кто ты?

Банкноты продолжали падать и падать. Заполняя собой ресторан, покрывая столики… Люди с трудом пробирались через них, как сквозь болото.

— И теперь бояться пули действительно глупо, Семен. Ты вообще можешь ничего не бояться. Совсем, Никогда. И никого. Потому что ты — один из тех, кто управляем мною лично. Ты под моей защитой. Будешь.

— Когда?.. — Липинский чувствовал, вот сейчас гость скажет что-то важное, от чего будет зависеть судьба самого Семена Марковича и всего, что он знает, имеет, чувствует.

— Когда станешь служить мне. Искренне. Истово. Потому что я — твой Господь! И теперь ты знаешь это! И будешь служить мне! Как и другие. Как и те, кто узнает, что я их Бог. Что я есть начало и конец всего, что они знают. Что я это воля системы, окружающей их. Я — Бог! Мстительный и великодушный, сильный и нуждающийся в помощи, жестокий и милосердный, я — хаос и прядок. Я — Бог людей покупающих и Бог людей продающих. Я — связь. Моя воля — курсы валют. Моя власть — жажда наживы. Мое проклятие — нищета. Мое благословение — процветание. Они узнают, все, что я Господь! Как знаешь теперь ты. Служи мне!

Гость встал, он сделался огромным, большим, величественным. Его белый воротничок светился ярче солнца. Его волосы были уложены с нечеловеческим совершенством. И только в глазах Семен, глядящий теперь снизу вверх, увидел что-то знакомое… Из сна. Когда Оно с огромными блюдцами глаз прильнуло к груди!

— Служи мне! Люби меня! Неси волю мою!

Море банкнот всколыхнулось и огромной волной обрушилось на Семена, сшибая его с ног, прижимая к полу своей тяжестью. И последнее, что он увидел перед тем, как шелестящий монстр закрыл свет, были глаза. Внимательные глаза бога, следящего за своим рабом, везде и всюду.

— Служу тебе… — прошептал Липинский.

— И не будет страха над тобой на земле моей! — громыхнуло пространство вокруг.

Пол ушел куда-то вниз. Внутри ахнуло, колыхнулось.

— Семен Маркович, Семен Маркович… — Кто-то тряс Липинского за плечо. — Врача вызовите. Врача. Меня не волнует, где он, хоть, бля, из синагоги, хоть из Иерусалима, но чтобы он тут был через полчаса! Семен Маркович!

Липинский открыл глаза. Перед лицом плавала нелепая зелень.

«Доллары, — догадался олигарх. — Весь ресторан засыпан долларами».

Он поднял голову и обнаружил, что действительно сидит в ресторане, а зеленая муть перед глазами не что иное, как скатерть, в которую он ткнулся лицом.

— Почему такой цвет? — прохрипел Липинский.

— Что, Семен Маркович? — В поле зрения влезло лицо начальника охраны.

— Цвет скатерти…

— Стол убрать, — негромко, но внушительно рявкнул начальник охраны куда-то в сторону.

— Нет-нет. Оставьте… Что со мной случилось?

— Вы упали лицом вперед, Семен Маркович. Сначала сидели, ничего не кушали. Халдей подошел, вы ему ничего не ответили. Я не стал беспокоить, вы дышали, и глаза были открыты. Задумались там или еще что. Потом в карман полезли и хлоп на стол.

Липинский сунул руку в карман. Вздрогнул. В руку мягко ткнулось что-то плотное.

Уже зная, что увидит, Семен Маркович вынул из кармана пачку долларов.

— Вот значит как… — Липинский потер лицо. Огляделся. Ткнул деньга в руки начальнику охраны. — Это тебе, Дима. За службу.

— Мы за врачом послали. За Гаупманом.

— Не надо. Мне нужно просто выспаться. — Липинский поднялся из-за стола и направился к выходу. Позади суетились охранники и растерянные официанты. — Выспаться. И знаете что, Дима, хватит меня охранять как президента.

— Ну что вы, Семен Маркович, — уже спокойным голосом ответил начальник охраны. — Президента охраняют хуже.

Липинский улыбнулся:

— И все-таки хватит. Снимите лишних людей. Пусть все будет как обычно.

— Не боитесь… — начал было Дима.

Но Семен прервал его:

— Я ничего не боюсь.

Глава 22

Из текста «Россия в говне»:

«В Саратовской области школьники нюхают говно как клей.

В Волгограде из говна гонят самогон.

Дальше вниз по Волге на говно ловят рыбу.

В Мурманске говно используют как стиральный порошок».

За стенкой кто-то заорал неожиданно хриплым голосом:

«You've gotta die, gotta die, gotta die for your government? Die for your country?That's shit!»

Потом гитарист полоснул по струнам, загрохотали ударники.

Соседский парнишка готовился к выпускным экзаменам.

— Правоверный анархист растет, — пробормотал Константин, размешивая кофе в кружке. — Вот тебе и «поколение „Р" выбирает Пепси». Какое тут, на фиг, пепси?

Орлов прислушался.

Славная банда «Anti-Flag» порола правду-матку на все четыре колонки, грозя порвать собуфер ко всем чертям.

— Да, исключительно душевно, — сказал Костя. — Видимо, алгебра.

Он открыл аптечный шкафчик и заткнул уши ватой. Музыка никуда не пропала, но сделалась глуше. Через два часа Константину надо было идти читать идеологические лекции будущей основе российской государственности. Для чего следовало подготовить конспект.

Орлов вернулся к компьютеру, поставил кофе справа, заметки уложил слева и принялся печатать.

«Круговая порука», — вывел Костя и задумался.

Подходить к созданию внутренней идеологии такой силы, как РОЗГИ, следовало осторожно. Тем более когда это касалось вопросов, в будущем способных взорвать организацию изнутри. Если права на вождение автомобиля выдавались человеку, прошедшему специальную подготовку, а право на владение оружием было привилегией немногих, то с идеологией все было еще сложнее. Орлов понимал разработку идей как программирование. Если адепты НЛП и психотехник занимались личностью, то идеолог программировал целое общество. Ошибки и просчеты в этом деле обычно приводили к катастрофе. Сразу или через некоторое время. Поскольку любой программист знает, что конечный пользователь, если будет иметь такую возможность, сделает все непременно через задницу, то следовало максимально ограничить количество неправильных вариантов выбора. Попытаться на самом раннем этапе предусмотреть ошибку и заранее поставить на нее заглушку. В отличие от обыкновенного программиста, у идеолога нет возможности отлаживать свой продукт, выпуская до бесконечности разные заплатки и обновленные версии. Нужно попасть сразу и в цель.

Константин заглянул в черновики, нахмурился и пробежался по клавишам:

«Круговая порука — понятие сложное, чаще употребляемое в негативном значении. Простой девиз, опираясь на который Дюма написал свои самые знаменитые романы. „Один за всех, и все за одного". Именно это можно считать наиболее точным определением круговой поруки. Ответственность каждого перед каждым, внутри определенного круга. Обычно этот термин имеет негативную окраску, связанную с покрывательством нарушений одних молчанием других. Это часто встречается в исправительных заведениях и криминальной среде. Для чего? Безусловно, ответ может быть один — для обороны. Для защиты определенного круга лиц, вовлеченных в какое-либо действие. Причем это средство как индивидуальной защиты, так и общей, коллективной. Но почему такой метод обороны от внешних воздействий является чем-то неправильным? Почему термин „круговая порука" носит в большей степени ругательный смысл?»

Орлов отвлекся от клавиатуры, чтобы хлебнуть кофе.

— Холодный. — Костя задумчиво посмотрел в кружку. — Черт!

Отношения с «кофием» откровенно не складывались. Константин либо увлекался текстом, и тогда напиток остывал, либо… Либо работа катилась к черту, и трудовой день превращался в день отдыха. Холодный кофе Орлов не признавал, считая его чем-то извращенным, вроде некрофилии. Но заваривать каждый раз новый, чтобы через некоторое время обнаружить все те же холодеющие останки, было слишком расточительно.

— Черт, черт, черт… — пробормотал Костя и направился на кухню. — Интересно, получится списать это на производственные расходы? Если рассматривать кофеин в виде допинга, а процесс заварки как необходимую производственную гимнастику…

Пока закипал вредоносный в своей неторопливости чайник, Константин слушал доносящиеся из-за стены завывания. Будущий лидер отечественных анархистов-антиглобалистов теперь гонял избранные места саундтрэка к «Прирожденным убийцам». Надрывно орала Кортни Лав.

Орлов представил себе, каково бы ему было жить за городом. Где нет периодически скандалящих алкашей-соседей, нет припанкованного недоросля с его квадро-грохотом, нет детей, устраивающих бардак под окнами, и котов, испытывающих химическое оружие в подъезде. Тишина, спокойствие, птички летом, снег зимой. Воздух.

— Воздух, конечно, это хорошо, — вздохнул Костя и выглянул в окно. В окне дома напротив тускло сверкнуло. Какой-нибудь дедок или бабулька по-тихому практиковали старческий вуайеризм, подсматривая в бинокль за всем, что только возможно. — Воздух — это хорошо. Но как же я без всего этого?

Ему вспомнилась реклама в метро. Элитное жилье в каких-то загородных не то Холмиках, не то Озерках, не то Речушках. По пунктам перечислялись достоинства предлагаемых новостроек. Среди «эксклюзивной планировки», «общей охраняемой зоны» и прочих «двадцати минут до центра города», значилось: «одинаковый социальный уровень жильцов». Это значит, никаких «синяков», никаких анархистов-антиглобалистов, никаких бабушек с неисчислимыми кошками и биноклями. Только благопристойные, престижные, добропорядочные кровопийцы, сплошь и рядом ходящие под «статьей с конфискацией».

— Хотя, может, я и не прав, — сказал Костя, заливая кипяток в кружку с молотым кофе. — Собрать вот всех наших и поселить компактно. Где-нибудь в лесу. Того же Василия Заводу поселить в доме напротив и ходить к нему по вечерам чай пить. Чем плохо?

Орлов вздохнул, прислушался к «музыке».

На этот раз перло что-то русскоязычное.

«В саду моей души сорняк растет среди цветов любви,

Мне говорят, что я маньяк, что руки у меня в крови.

Хирурги мозга моего хотят, чтоб я вину признал,

Но я не помню ничего, я никого не убивал…»

— Душевно, — сказал Константин и затолкал вату поглубже в уши. Он подхватил горячую, парящую кружку и пошел к столу.

За его спиной, в коридоре, медленно и осторожно поворачивалась ручка входной двери.

— На чем мы остановились? — Костя плюхнулся в жалобно заскрипевшее кресло.

«Почему термин „круговая порука" подается чаще всего в ругательном смысле? Дело в том, что ответственность каждого перед каждым является основополагающей защитной функцией любого закрытого общества. Круговая порука делает общество непрозрачным для проникновения извне. Любые попытки обрести контроль над организацией наталкиваются на сопротивление на всех уровнях, начиная с самого низа. Такая постановка вопроса, безусловно, не устраивает прежде всего государство. Именно поэтому в Средние века были так или иначе уничтожены монашеские ордена. Именно поэтому в наше время любая корпорация, возомнившая себя всесильной, получает весь набор проблем. Фактически, можно говорить о том, что круговая порука запрещена государственной машиной! Негласно.

Однако в нашем с вами случае именно принцип круговой поруки становится во главу угла. Возводится в основополагающую добродетель».

Костя поставил после точки в скобках два восклицательных знака и приписал рядышком более мелким шрифтом: «Акцентировать внимание».

«Именно круговая порука станет первым защитным механизмом ОЗГИ. Принцип ответственности одного перед всеми и всех перед одним. И распространяться он будет на всех членов клана. Включая руководство. Каждый член клана должен отвечать за своего товарища. Каждый руководитель — отвечать за своих подчиненных, и они, в свою очередь, несут ответственность за своего начальника. Такие отношения направлены прежде всего на защиту от врагов внутренних. От людей, которые, может быть, вступили в РОЗГИ не по велению сердца, а по ошибке или, что гораздо хуже, из корыстных побуждений. Ваша цель — служить государству! И любое подозрение в „коммерческой деятельности" должно расследоваться. Человек, нарушивший Принципы и Идеи клана, автоматически становится врагом и вычеркивается из списков организации. На него уже не распространяется ни принцип круговой поруки, ни любая другая защитная программа.

Словосочетание „круговая порука" не означает укрывательство нарушителя или умалчивание тех или иных проступков. Человек, поступивший таким образом, уже не может считаться защищенным. Он не может быть членом ОЗГИ. И следовательно, не подпадает под внутренние законы этой организации.

Поскольку руководство в клане не дает дополнительных льгот и влечет только дополнительную ответственность, никакие интриги…»

Что-то прервало Константина. Он перестал барабанить по клавишам, поднял голову. Ополовиненная кружка кофе, медленно остывающая на столике рядом, бухающие звуки музыки из-за стены. Компьютер гудит вентилятором. Кажется, все так же, как обычно. Однако что-то же его остановило!

Костя присмотрелся к тексту на экране. Перечитал абзац.

И вдруг понял.

На бликующей поверхности монитора отражался другой человек. Стоящий за спиной, у двери.

Орлов резко обернулся. Надсадно скрипнуло кресло.

У дверей, привалившись к косяку, действительно стоял человек. В черной маске с прорезью для глаз.

«Ограбление! — мелькнула дурная мысль. Потом стрельнула другая, еще дурнее: — Маски-шоу!»

В комнату вошел еще один в точно такой же маске.

— Константин Орлов, — обратился вошедший к Косте. — Прошу вас, без лишнего шума, соберите свои документы и следуйте за нами.

— Кто вы такие?

— И без лишних вопросов. Пожалуйста, — говоривший ткнул того, что стоял у косяка. — Помоги гражданину Орлову собрать документы.

В неведомо откуда взявшуюся сумку полетели черновики, папки с документами, дискеты, лазерные диски, все, что было на столе.

— Собираемся, собираемся, — повторил человек в маске. — Или вам тоже надо помочь?

«Бить будут», — понял Костя, чувствуя, как в желудке становится пусто и как противно начинают подрагивать колени.

Получать по морде не хотелось откровенно. Человек мирный и не спортивный, Константин никогда не был «героем боевиков», более того, никогда себя к ним не причислял. Даже в детстве, даже в смелых мечтаниях. Он не боялся смерти, как, наверное, любой философ, И вполне мог себе представить ситуацию, когда придется отдать жизнь или серьезно пострадать, например за Идею.

Но получать по морде от двух громил в масках не хотелось совсем.

«А выбор невеликий, — неожиданно спокойно подумал Костя. — Тем более что бить все равно будут. Если свои, то просто так, а если чужие, то за дело. Хотя есть призрачный шанс прорваться к тем, которые совсем свои, и залечь где-нибудь. Потом Толокошину звонить…»

Все это мелькнуло в его голове за тот краткий момент, когда человек в маске сделал шаг вперед. От двери к рабочему столу. К нему, к Константину…

Орлов с неожиданной для тучного бородатого дядьки легкостью вскочил, толкнул всем весом парня с сумкой и кинулся, склонив голову, как бык на родео, к выходу.

Мужик в маске не отошел, как рассчитывал Костя. Но и ударить в голову не сумел. Константин тараном врезался в громилу, впечатав его в стену.

На этом бой закончился. Крепкие руки вцепились в локти, в суставах противно хрустнуло и стянуло болью.

— Совсем охерел, боров! — задавленно прохрипел человек в маске и сделал движение ногой. Перед глазами полыхнуло разноцветной радугой.

Константин охнул и опрокинулся.

— Я тебе сейчас объясню, сука, я тебя научу родину любить. — Над Орловым склонилась черная тень.

Затем в коридоре грохнуло. В комнату ворвались дым и облако пыли.

— Бежим…

Двое в масках заметались.

— Всем лежать, работает ОМОН!

Выстрел. Звон стекол.

Потом гулкий топот сапог. Молчаливая пауза.

— Гхм. — Кто-то прочистил горло над Костей. — Константин? Вы живы?

— А вы кто? — поинтересовался в темноту Орлов.

— Капитан Еременко. ФСБ.

— А почему кричали про ОМОН? — спросил Костя, не открывая глаз. Чьи-то руки помогли ему сесть. Чей-то спокойный, вежливый голос произнес:

— Не открывайте глаз, пожалуйста. Нужно обработать…

— Ну, не кричать же: «Всем лежать, работает Федеральная служба безопасности»… ответил капитан Еременко. — Лучше пусть ОМОН. Хотя этим товарищам уже все равно.

— А кто это был?

— Пока не знаю. Тем более… — Капитан вздохнул. Перед глазами Константина плавали цветные круги. Блажная ватка мягко касалась лица. — Тем более что взять их не удалось.

— Убежали?

— В некотором смысле. Вы ведь на седьмом этаже живете?

Орлов вспомнил звон стекол.

— Ну да.

— И почему люди не летают как птицы? — грустно спросил Еременко. — Потому что отрастили большие ягодицы…

Спустя полчаса Костя сидел в кабинете у Толокошина. Тот наливал другу коньяк и сочувственно рассматривал его распухшую физиономию.

— Да, философ, вид у тебя… Как у Шарапова.

— Ну, все лучше, чем у тех, которые на меня напали.

— Ты так говоришь, будто сам их в окно выкинул.

— Хм. — Константин хлопнул рюмашку. — Я способствовал. Кто это был?

— Ну. — Толокошин пожал плечами. — Кто-кто?.. Враги Родины. Вероятно.

— Слушай, это я конспиролог, а не ты.

— А тут без всякой конспирологии ясно. Обыкновенные, можно сказать, пошлейшие, судя по исполнению, шпионские страсти, — сказал Толокошин, отправляя в рот лимончик. — Вот так-то.

— А вы откуда узнали, что ко мне пришли?

— Ну, ты даешь! А служба наружного наблюдения, по-твоему, что делает? Лаптем щи хлебает?

— Значит, следите?!

— Так ведь ты не просто вольный художник. Ты теперь на государство работаешь! Уж извини.

Орлов вздохнул и опрокинул еще одну рюмочку.

— Ты вообще кроме коньяка что-нибудь употребляешь?

— Нет. — Толокошин покачал головой. — Желудок не принимает. И коньяк, собственно, не всякий.

Костя вздохнул:

— Как я с такой мордой появлюсь перед курсантами?

— По-моему, — Толокошин немного помедлил и, налив еще одну рюмашку, убрал бутылку, — очень хорошо появишься. Так, знаешь, антуражно получается. Они там все люди, как я посмотрел, со странностями. Так что твой вид никого сильно не смутит, полагаю.

Он помолчал и добавил уже более серьезно:

— А пожить тебе придется, до запуска проекта, на государственной квартире.

Глава 23

Из текста «Россия в говне»:

«Банковский кризис еще раз это доказал. Посмотри, Таня, сама. И хватит постоянно называть меня говном! Сам я не говно Настоящее говно лежит вокруг. Политика — говно. Промышленность — говно. Говно и сельское хозяйство».

— Чего-то я не понимаю, — в очередной раз пробормотал Платон, выходя в коридор и приникая к широкому окну. — Ну, не понимаю я.

— Да ладно тебе, — сказал Иванов, становясь рядом. — Мало ли что тут не так.

— Нет, тут за любой безумной идеей есть определенная логика. Все эти хождения строем, стрельба в узком коридоре, психология… Все это понятно. И потом вспомни, какой у нас график у всех! Свихнуться можно.

— Вот, чтобы ты не свихнулся, нам и сделали такой подарок.

— Да ладно! — Платон Звонарев махнул рукой. — Очень им надо мне подарки делать. А еще немец этот…

— Алан?

— Он самый. Подходит ко мне вчера и спрашивает: «Как ваши связки?» С чего бы это такой интерес?

Сергей не ответил. Взволнованность друга была заразительна. К тому же имела под собой основания. Действительно, в учебке произошло событие из ряда вон выходящее. На фоне напряженного графика, когда каждая минута свободного времени ценилась едва ли не на вес золота, всем курсантам дали целый выходной день. Более того, выходные сутки! Двадцать четыре часа ничегонеделания. Часть курсантов рванула по домам, те, кому было к кому идти. Другие направились побродить по городу. Остальные, и таких оказалось большинство, остались в казармах. Идти им было не к кому, а город они и без того знали отлично.

— Пошли, что ли, в столовую, — предложил Платон. — Возьмем грамм по двести водочки.

— Я не пью, — ответил Сергей.

— Тогда по сто, — вздохнул Звонарев.

— Пошли.

Они двинулись по коридорам и переходам учебки. Здание было каким-то удивительным сплавом старой постройки и современной планировки. Фактически от прежнего строения остались только внешние стены да фундамент с подвалами, где отлично расположилось несколько тиров. Все остальное было перекроено и поставлено с ног на голову, в соответствии с новыми требованиями. Теперь учебка напоминала больше небольшую крепость посреди города. С редкими узкими наружными окнами, откровенно смахивающими на стрелковые гнезда, и тяжелыми воротами, которые были снабжены бетонными укреплениями. Конечно, серьезный армейский штурм этот бастион не выдержал бы, но на случай гражданских беспорядков здание учебки достаточно легко становилось опорной базой.

— Кстати, ты видел наших соседей где-нибудь на тренировках? — неожиданно спросил Сергей, когда друзья уже подходили к столовой.

— Ты которых имеешь в виду?

— Тех, что в комнате слева.

— В сто семнадцатой?

— Ага.

— Ну, нет. А что? — Платон встал в небольшую очередь.

— Просто странно, выходим мы с ними в одно и то же время.

— Может, они в другой группе.

— Может. — Сергей согласился. — Но все группы так или иначе пересекаются. Сам знаешь.

— Знаю, — кивнул Платон и протянул кассиру персональную карточку. — Сто грамм беленькой, пожалуйста.

— Так вот, с ними мы никогда не пересекались вообще. Я точно помню.

— Уверен? — Платон задумчиво поскреб стриженый затылок.

— Совершенно.

— А сегодня ты их видел?

— Ну, только на завтраке…

— Угу, — пробормотал Звонарев. — Тогда еще сто грамм…

Взяв два прозрачных бутылька, друзья направились обратно.

— Ну, что? Стучим? — Платон в нерешительности остановился перед комнатой с номером сто семнадцать.

— Надо же, наконец, разобраться. — Сергей легонько толкнул дверь. Заперто. — Счастье — вторая наглость.

Они постучали.

За дверью зашевелились, но дверь не открыли.

— Может, мы не вовремя? — чуть смущенно пробормотал Платон.

— Ты на что намекаешь?

— Мало ли, может, они… ну, того…

— Гадость, гадость, — замахал на него руками Сергей. — Вот заодно и проверим.

Он постучал снова.

Замок щелкнул, и дверь открылась. На пороге с исключительно задумчивым видом стоял очкарик.

— Всем привет, — бодро начал Сергей.

— Добрый день в хату, — неожиданно выдал Платон и поднял бутылки. — А мы к вам в гости.

Очкарик удивленно поднял брови и посторонился:

— Гости так гости.

В комнате сидело еще человек пять. Из-за тесноты все размещались кто где, чуть ли не па головах друг у друга.

На столе, поставленном в центр комнатенки, располагались какие-то карты, графики, фишки и картонные таблички с надписями очень мелким шрифтом.

— Не помешаем? — спросил Звонарев, ставя на краешек стола бутыльки со стаканчиками.

— Не помешаете, — грустно ответил впустивший их очкарик. Остальные печально созерцали водку.

— Мы ваши соседи, — немного теряясь от всеобщей скорби, продолжил Иванов. — Я Сергей, а вот мой друг и коллега, Платон Звонарев.

— Артем, — пожал протянутые руки очкарик. — Это Олег, Егор, Дмитрий, Гоша и Слава.

Повисла неловкая пауза.

Платон тихонько ткнул Иванова в бок. Ему было неуютно.

— У вас случилось чего? — невозмутимо спросил Сергей. — Вид у вас кислый, откровенно.

— Ничего, ничего. — Гоша тяжело вздохнул и принялся разливать водку по стаканчикам. На всех разошлось буквально на донышко. — Работа у нас такая… Вы вот с какого направления?

— А какие есть? — Сергей заглянул в центр карты, лежащей на столе. Очертания были незнакомые. Какие-то реки, горы, несколько селений.

— Силовики, — в пространство сказал Дима.

— Чего?

— Силовики. То есть оперативники.

— А! Ну да, они самые, — ответил Платон. — А вы кто?

— А мы идем по аналитической линии.

— И такая есть?

— Есть, есть. — Дима вздохнул.

— И что, никаких физических нагрузок?

— Ну, почему же никаких? Правда, основной упор на огнестрельное оружие. И немного рукопашки.

— Лафа, — сказал Платон мечтательно.

— Не совсем, — грустно протянул Гоша. — У всех, как видишь, выходной. А мы над этой, елки-палки, банановой республикой потеем.

— Что за банановая республика? — Сергей придвинулся ближе к столу, чтобы рассмотреть карту. Действительно, в центре были нарисованы несколько пальм с огромными бананами.

— Про ролевые игры слышал? — спросил Дима.

— Ага. — Сергей кивнул. — Типа, «водитесь».

Аналитики посмотрели на Иванова уважительно.

— Типа, да. А ты сам водился когда-нибудь?

— Нет-нет-нет! — замахал руками Сергей. — Бог миловал. У меня в подъезде жили два безумных парнишки. Я как-то раз их чуть в наркологический не сдал. Они как утром из квартир повылезли… Мать моя! Я таких рож в жизни не видел. Мешки под глазами — как у меня кулаки. Синие все. Глаза красные. Ужас! Что, спрашиваю, вдолбали? А они мне: «Что вы, дядя Сережа, мы по вампирам водились…» Ну все, думаю, точно вмазали. Крыша не на месте. Потом разобрался. Даже понял. В свое время секретарем комсомола был. Преферанс, сигареты… Мы на съезд, наверное, с такими же рожами выползали.

— Это для развлечения, — сказал Гоша. — А у нас серьезно.

— А в чем, собственно, проблема?

— Тут… — Гоша с сомнением осмотрел Сергея. — Тут без бутылки…

— Момент, — сказал Платон и исчез за дверью.

— Задача, понимаешь, не простая. В некой банановой республике есть правительство…

— Так, погоди, погоди. — Иванов взял со стола лист картона. — Это вводные?

— Да.

— Тогда я лучше прочитаю, а то ты мне расскажешь как для умственно отсталого.

Гоша кашлянул и замолчал, а Сергей углубился в изучение задачи. На самом верху картонки было написано:

«Задача: Смещение правительства».

Ниже шли вводные данные.

«— Диктатура.

— Железный занавес на все средства массовой информации.

— Цензура.

— В народной массе средний уровень жизни. Отсутствие ярко выраженного недовольства политикой властей.

— Сильный полицейский аппарат».

И еще ряд пунктов, уже Иванову непонятных.

— А на вашей стороне что? — Сергей заинтересованно посмотрел на Гошу.

Тот передал ему другой листок:

— Это проект. На что-то надо потратить ряд пунктов. Вот что мы выбрали.

— Агенты влияния в среде рабочих, — прочитал Иванов. — Они-то вам зачем?

— Как зачем? — удивился до этого молчавший Артем. Было видно, что идея принадлежала ему. — А кто же будет создавать революционную ситуацию?

— Хм, — глубокомысленно ответил Сергей. — Пошли дальше. Подкупленный чиновник в полицейском аппарате. Почему там?

— А где? Что может быть хуже купленного мента?

Иванов задумался. Он, наверное, навскидку мог бы назвать сразу несколько вещей, которые могут быть хуже продажного милиционера. Но тут в комнату ввалился Платон. С несколькими бутылками.

— Как это у вас получается? — удивленно спросил Гоша.

— Ты о чем?

— О водке.

— А что такого? — пожал плечами Платон, расставляя бутылки прямо на банановую республику, народ которой даже не подозревал о нависшей над ним опасности.

— Ну, нам не выдают, так легко.

— Это, брат, особенность оперативной работы. Ты бы видел одного нашего парня, — начал свою любимую историю Звонарев. — Который занимался вскрытием замков. Ну, когда надо подслушку установить или обыск по-быстрому сделать, без… В общем, у него руки тряслись. Напряжение такое! Мастер своего дела был. За считанные секунды любой «Аблой» вскрывал. Но потом — развалина развалиной. Без стакана никак. Иначе нервы сдают. Вот так. А оперативникам всем положена небольшая доза. Государство о нас заботится.

— Да уж… — Дима вздохнул. — И о нас заботится. Поэтому водки не дает.

— Почему это?

— Ну, чтобы не было возможности подсесть на допинг.

— С одного раза не подсядете. — Платон решительно свернул бутылке горлышко.

— Кстати, — вмешался Сергей. — Вот скажи мне, товарищ Звонарев, что может быть хуже купленного мента?

— В каком смысле?

— В государственном

— Купленный журналист.

— А что, бывают некупленные журналисты? — удивленно спросил Сергей.

— А разве случаются некупленные менты? — хмуро отозвался Артем.

— Ладно. — Иванов снова углубился в бумажку. — И возможность… Какая возможность? Тут неразборчиво…

— На возможность у нас мало пунктов, — ответил Гоша.

— То есть?

— То есть смотри… — Он разложил перед Сергеем таблицу со списком различных акций, событий и возможностей. Б основном крайне неприятных для любого государства. На самом верху стояло убийство лидера. Против него стояло максимальное число пунктов. — Вот из этого списка мы можем выбрать на двадцать пунктов, то есть вот тут…

— Посылка дипломатической ноты протеста, — прочитал Иванов. — Не густо. А почему так мало?

— Потому что подкупленный мент стоит дорого, — проворчал Артем.

Сергей покачал головой:

— Дайте-ка мне калькулятор и все списки…

Зашелестели бумаги. Платон поднял стаканчик:

— Давайте, ребята, примем допинг, за успех нашего дела.

Допинг обжег гортань и провалился в желудок.

То ли виной тому запретная для умников водка, то ли совместный с силовиками брейн-штурм дал свои результаты, но список приоритетов у борцов аналитического фронта изменился.

Место подкупленного чиновника в МВД занял такой же продажный чин из Министерства информации. А агенты влияния бросили заниматься рабочими и крестьянами, взявшись за богему — художников, писателей, музыкантов. Зато у ребят появилась возможность устраивать провокации.

— И что нам это даст? — спросил вредный Артем. Теперь он выглядел чуточку осоловело и тяжело дышал.

— Тебе плохо не будет? — участливо поинтересовался Платон.

Артем только махнул рукой. Отвяжитесь, мол, не учите папу любить маму.

— Ну, как знаешь.

— А даст нам это вполне осязаемые результаты, — ораторствовал Сергей. Он разгорячился, снял форменную куртку и сидел теперь в одной черно-белой тельняшке. — Вы пошли но стандартному пути большевиков. То есть подрыв снизу. Рабочие и крестьяне в массе своей поднимают восстание и вперед. Булыжник — оружие пролетариата и как с ним бороться. Классическая схема, но неверная. Обстоятельства изменились.

Сергей нахмурился, припоминая фразу из розговской брошюрки:

— Революции не будет по причине абсолютной дискредитации любой, сколь-либо серьезной революционной идеи. К тому же уровень жизни рабочих вполне приемлемый. И ваши изменения им шли и ехали. А значит, надо внушить им, что они живут как скот. Как быдло. И абсолютно несчастливы, в то время как их коллеги за рубежом катаются, вполне заслуженно, как сыр в масле. Им, рабочим, это надо объяснить! А это делается с помощью писателей, художников, кинематографистов и прочих поэтов-бардов. Богема, творческие люди. Они схавают вашу пропаганду, которую вы будете им скармливать через агентов влияния, как манну небесную. И, соответственно, нести в массы. Государство откликнется усилением цензуры и репрессиями. И тут вы создаете пару-тройку провокаций. Чтобы с митингами на улицы вышли люди, конечно в большей степени оболваненные вашими провокаторами…

— И их раскидает полиция, — не успокаивался Артем.

— Очень хорошо! — воскликнул Сергей. — Пусть! Пусть! Чем больше трупов ни в чем не повинных людей, тем лучше. Для вас, конечно. По вы же стараетесь не для них. У всех этих рабочих и так жизнь нехудая. Вы стараетесь для себя…

В комнате воцарилась неожиданная тишина.

Тяжело вздохнул Платон.

— Гадкое дело, конечно, — вдруг грустно подвел итог Сергей. — Гадкое. Мы через это все, наверное, прошли.

Ребята заерзали. Кто-то опрокинул в себя остатки водки.

— Ну, может быть, те, кто будет защищать банановую республику, будут умнее, — робко предположил Гоша. — Может быть, они наши ходы перекроют. У нас завтра защита проекта. Кто-то обороняется, кто-то нападает.

Платон разлил оставшееся по стаканам:

— Ну, ребята, давайте пожелаем банановой республике удачи. Пусть их гэбэ окажется умнее нас.

Расходились уже после отбоя. Артем висел на Сергее и почти плакал. Парень слишком близко воспринял картину ближайшего будущего несчастной республики. Гоша пытался его оттащить, но Артем сопротивлялся и все шептал:

— Это же подло…

— Ладно, ладно, — хлопнул его по спине Сергей. — Жизнь вообще подлая штука. Давай спать. А то завтра…

Он остановился на пороге, обернулся:

— Кстати, раз уж вы тут все такие умные. У меня есть вопрос, из области теории заговоров. Мы об него все зубы уже сточили…

— Да ну? — пьяно удивился Дима. — Валяй.

— А на фига всем нам сегодня выходной устроили? При такой бешеной загрузке…

— Ну, — немного разочарованно протянул Дима. — Ты даешь…

— Хочешь сказать, что знаешь ответ?

— Естественно! — воскликнул Дима. — С тебя бутылка.

— Идет… Но потом.

— У вас, силовиков, акция на днях. Вряд ли завтра, потому как вы проспаться должны. Но послезавтра — влёгкую.

Глава 24

Из разных Интернет-ресурсов;

«Я отнюдь не считаю, что распад страны решит какие-то проблемы. Я только не понимаю, почему этого все так боятся. Хуже тоже особо не будет».

Минуты две толстенький бородатый дядька расхаживал по узкой стороне двухметрового бруса, установленного между двумя столами. Ходил легко. Чуть расставив в стороны руки. Не раскачиваясь, не шатаясь. Просто ходил, как ходят по тротуару, как прогуливаются в парке. Аудитория внимала.

Наконец мужичок соскочил с доски и обратился к слушателям:

— Я похож на акробата?

Между курсантами пробежал легкий шумок. Однако никто не ответил.

— Давайте, смелее. Похож я на акробата?

— Нет, — ответили с задних рядов.

— Правильно, — обрадовался мужичок. — А почему?

— Комплекция не та, — корректно ответил кто-то.

— Тоже верно! — Бородач словно обрадовался такой своей характеристике. — Но тем не менее я ходил по этому брусу и никаких проблем не испытывал. Хотя должен был свалиться оттуда через пару-тройку шагов. Почему?

— Фокусник Данилин, — громко пробормотал кто-то.

— А?! — Мужичок ткнул пальцем в говорившего, безошибочно угадав его среди множества незнакомых лиц. — Как вы сказали? Встаньте, пожалуйста.

В середине зала поднялся высокий жилистый мужчина, смущенно приглаживающий волосы:

— Пошутил.

— Нет-нет. — Лектор замахал руками. — Повторите, пожалуйста, вы очень точно сказали.

— Я сказал: «Фокусник Данилин». Фильм был такой…

— Совершенно верно, — развел руками бородач. — Садитесь, большое вам спасибо. Именно что фокусник. Теперь можно и представиться: Данилин Евгений Алексеевич. Конечно, не тот, который в кино, но похож. И, как видите, однофамилец. При этом у кинематографического Данилина и у меня есть точки соприкосновения. Если помните, он был гипнотизером. Что подразумевает хорошее знание психологии. Так вот, я буду вести у вас небольшой курс лекций по психологии.

Он сел за стол, потом вскочил, убрал доску, по которой ходил.

— Итак, какое ключевое слово в этом нехитром фокусе? — задал Евгений вопрос залу. — Ключевое слово тут «равновесие». Причем зависимость от психического равновесия тут прямая. Человек, умеющий держать свои мысли в покое, сможет контролировать и собственное тело. Полностью. Хотите удержать равновесие на доске, сначала наведите порядок в голове. Как входить в нужное состояние, мы с вами выясним позднее. Это, на самом деле, довольно просто. Достаточно одного-двух занятий. Потому что состояние равновесия достаточно естественно для каждого условно здорового человека. Сегодня мы поговорим с вами, как из этого положения выходить.

Евгений вскочил, сделал пару кругов по кафедре.

— Выходить из себя. Терять равновесие. Впадать в ярость. Все это синонимы одного и того же процесса, которому свойственны определенные признаки. Например, отсутствие страха за свою жизнь. Инстинкт самосохранения в этой ситуации угнетен, рассудочная часть сознания отступает на второй план. А что же на первом?

Данилин резко развернулся к залу, раскинув руки в стороны. Жест получился неожиданным. Аудитория вдруг ощутила себя внутри какого-то круга, едва обрисованного руками Евгения.

— А на первом плане, дорогие друзья, стоит звериная суть человека. Поскольку человек является частью мира животных, то и звериная сущность в нем присутствует. Насколько я знаю, людей, сознательно угнетающих в себе хищника, вегетарианцев и прочих последователей дзен-буддизма среди вас нет, а значит, с внутренним зверем все в порядке. Зверем можно называть природную агрессию человека. Или определенную часть инстинктов. Слово это очень емкое и очень понятное. Зверь. В каждом из вас. И этому зверю присущи определенные качества.

Бородач резко свел руки на груди.

— Вы перестанете бояться. Вы не будете страдать. Маяться от комплексов и неудовлетворенной агрессии. Все, что вам будет нужно, — это выполнить поставленную задачу. И вы это сделаете.

Кто-то поднял руку.

— Пожалуйста.

— Простите, по как можно говорить об успешном исходе дела, если на его выполнение брошена стая зверей?

— Хороший вопрос. И хорошая формулировка. Стая — это правильное слово. И как вы знаете, стая всегда действует слаженно. Волки загоняют добычу не толпой. Скорее наоборот, толпа, стадо является добычей волков, объединенных на более прогрессивном уровне. Стая, команда всегда выигрывает перед толпой, несмотря ни на какое численное преимущество. Из-за согласованности действий. И стоит отметить, что человеческая природа не настолько слаба, как нас пытаются уверить разнообразные заокеанские производители фильмов о многочисленных маньяках, серийных убийцах и прочем мусоре. Человеческая составляющая нашего сознания всегда удерживает контроль над своей животной природой. Именно этим своеобразным раздвоением мы и отличаемся от других зверей. В какие бы глубины хищнической природы мы ни окунались, вы всегда будете помнить о том, что вы команда.

Данилин сделал несколько шагов вперед и, снова раскинув руки, едва ли не крикнул:

— Вы стая!

И, отступив назад, продолжил уже более спокойным тоном:

— Стая, действующая сообща. Вместе. Во имя общих интересов. Такова вводная. Но теперь мы поговорим более детально о том, как вам заглушить такую немаловажную часть сознания, как инстинкт самосохранения. Или страх смерти.

Евгений сел, закинул ноги на стол и спросил:

— Что такое смерть? Прекращение жизни. А что такое жизнь? Вот это очень интересный вопрос. Много это или мало? Я полагаю, все вы знаете эту песню…

Данилин ткнул кнопку проигрывателя, стоящего на крае стола.

«Призрачно все в этом мире бушующем.

Есть только миг, за него и держись.

Есть только миг между прошлым и будущим.

Именно он называется жизнь…»

Лектор убрал звук до еле слышного шептания.

— Я хочу, чтобы все очень внимательно послушали меня сейчас. Ваша жизнь — только миг. И все, чем вы рискуете, это миг. Ничего больше…

Он говорил еще долго.

Глава 25

Из интервью с политиком:

«…тот, кто убивает население и шантажирует, как Басаев, тот террорист. А полевые командиры, которые воюют с федеральной армией за свои политические цели, — военная оппозиция. Понятно, кого нужно преследовать, а с кем вести сегодня переговоры».

— Слушай, а чего мы тут ждем? — спросил водитель у угрюмо сосущего сигарету майора. — Вроде ж ничего еще не случилось, а?

— Приказано ждать, вот и ждем, — ответил майор, даже не обернувшись. Он втянул жгучий дым, зло прищурился, выкинул окурок и повторил: — Приказано!

Водитель почесал в затылке, вздохнул и попытался разговорить начальника снова:

— А чего злой такой, Михалыч?

— Чего-чего! Ничего. — Майор сплюнул и вытащил еще одну сигарету.

— Курить — здоровью вредить, Михалыч. — Водитель сознательно провоцировал начальство, зная, что командир откричится и успокоится, а где-нибудь нет-нет да и проговорится.

Расчет оказался верным.

— Пошел ты! — гаркнул майор. Приблудная дворняга, что-то старательно ищущая в мусорной куче, встрепенулась и отошла на другую сторону помойки — Сказано ждать — значит ждать! Бля! Понаедут всякие чернозадые, сволота, твою мать, а ты потом разбирайся! Насрут, дерьмо свое продают, тухлятину всякую, кишмиш-чебурек, твою мать! А ты потом, бля, разгребай! Москва, твою мать, не резиновая! Сколько уже говорено?! Не резиновая! Так нет же…

Он нервно выдернул сигарету из пачки. От неосторожного движения на асфальт высыпалось еще несколько.

— Да что ж ты будешь делать?! — Майор взмахнул руками. Судорожно прикурил.

— Так что, — осторожно сунулся водитель после первой затяжки, — хачей, что ли, грузить будем?

Майор горько усмехнулся:

— То-то и дело, что нет. Блин. И вообще, хватит языком трепать. Есть приказ, надо выполнять! Разговорчики в строю… — И майор отошел от разговорчивого водителя.

Тот повздыхал, покрутил головой в поисках кого-нибудь, с кем можно зацепиться языками, но, не обнаружив никого, кроме дворняги, с сосредоточенным пофыркиванием расшвыривающей мусор в разные стороны, успокоился.

На улицах, параллельных рынку, аккуратными рядками стояли «обезьянники на колесах». Водители скучали. Милиционеры нервно курили. Что-то было не так. Кто-то там, наверху, опять выдумал нечто, которое, и это понимал каждый, придется расхлебывать им, ментам.

Над крышами города-колосса вставало солнце.

— Старик, мне это совсем не по кайфу, — сказал Леха, закидывая ноги на стол.

Артуру очень не нравилась эта его привычка. Но одергивать старого друга ему не хотелось. Тем более что берцы Томичева всегда были до блеска начищены, выскоблены и отполированы.

— А чем плохо? — притворился удивленным Артур.

— Да как тебе сказать, ты с азером с глазу на глаз о чем-то базаришь. Он приходит. Уходит. Как, елки, проходной двор тут у нас… Как, ты думаешь, это выглядит?

— Не понял?

— Да все ты понял, Артур, елки, я ж тебе говорю нормальным русским языком, без этих всех «уважаемый джан-шман». Ты что, перестал человеческую речь понимать? И потом, ты помнишь, когда мы рынок громили?

— Ну?

— Где был ОМОН?

— А тебе что, ментов не хватало? — удивился Артур. — И кстати, если ты не знал, омоновцы приехали.

— Только на разбор шапок, — уточнил Томичев. — Па разбор шапок, Артур. Понимаешь? Им до рынка ехать пять минут. Они, при желании, бегом могут добраться быстрее. А мы успели все разгромить, елки, и слинять успели…

— А тебе не нравится? Ты бы предпочел на нарах париться? Или забыл, как кровью ссал после дубинок ментовских?

— Не забыл, — покачал головой Леха.

— Так какого же тебе надо? Сделали дело, ушли целыми. Как люди отработали. И не в накладе…

Томичев настороженно прищурился: Не в накладе?

— А что?

— Ты сказал, не в накладе.

— Ну и что? — Артур встал и прошелся по комнате. — Ну сказал…

— Я не понял, что это значит. — Тон Лехи был на редкость спокойным, и это не предвещало ничего хорошего. — Ты, может быть, пояснишь мне…

— Да не время сейчас! Что за разговоры, блин?! Твои ребята, вообще, готовы? Или что, будем языками чесать, пока азеры свою собачатину тухлую на прилавке разложат? Я чего-то не понял, Леха…

— А когда мои ребята были не готовы? — поинтересовался Томичев. — Когда? Ты мне другое расскажи, раз уж о ребятах базар пошел…

— Ну…

— Не нукай, не запряг, — взорвался Леха. — Ты мне расскажи, как у черных «бабки» брал! Ты мне расскажи, о чем ты тут с этими Ашотами базар ведешь? Что за дела творятся, Артурчик?! Ты с кем корешишься?!

— Ладно орать! — гаркнул Литвинов.

Томичев убрал ноги со стола, встал, отошел к зарешеченному подвальному окошку. Ухватился за перекладину. Подтянулся, коснувшись шеей холодного железа. Спрыгнул.

— В общем, так, Артур, ребята не понимают этих тем. И я не знаю, что им сказать. Потому что я не понимаю тоже.

Литвинов подошел к другу, положил руку на плечо.

— Старик, ты же меня знаешь. Ты пойми, я же никогда не сделаю чего-то, что против наших понятий. Что против Братства.

— Тогда объясни мне. Для начала. С ребятами я поговорю…

— Ладно, — кивнул Литвинов. — Пошли, кое-что покажу.

Он вернулся к столу, открыл ключом верхний ящик, выдвинул. И кинул на стол две сверкнувшие зеленью пачки. С верхней купюры смотрел на Томичева какой-то американский президент. Рядом легла еще одна, потоньше.

— Это, — Артур ткнул пальцем в две первые связки купюр, — за прошлый раз. А эта за сегодня, авансом.

Томичев молчал.

— Мы на этом деле заработаем кучу «бабок», понимаешь? Зал арендуем для ребят. Пусть качаются, как люди. Форму подновим. Тренера наймем, наконец. А то все своими силами, все, блин, на колене делаем. Надо все-таки как люди. А дальше, может, чего-нибудь посерьезнее арматуры прикупим. Чуешь? Это совсем другой уровень, старик… А азеры пусть между собой грызутся! Нам же лучше! Больше…

— Бабла? — прервал его Леха. Во взгляде Томичева появилось что-то неуловимо брезгливое.

— Ты чего? — удивился Артур. — Нам же нужны деньги. Эти…

— Баксы, — договорил Томичев, прищуриваясь. — Артур, ты взял доллары у армянина.

— И что?

— Артур. Ты взял деньги, нет, хуже, ты взял доллары у черного. Ты хотя бы понимаешь, на что это похоже?

— Блин, Леха. — Артур отвернулся, досадливо смахивая пачки банкнот в ящик. — Ты ни хрена не рубишь. Все мозги, что ли, отбил? Я для себя, что ли, беру?

— Если бы ты для себя брал, я и слова не сказал бы. Хочешь американцев кормить, твое дело. Хочешь с чернозадыми якшаться, твоя беда. Бросай Братство и иди на рынок гнилыми яблоками торговать. Это твой личный выбор, Артур. Но ты взял деньги у армян как Отец Братства. Ты всех ребят…

— Ну? — Литвинов обернулся. — Ну, давай! Гони пургу дальше, раз начал. Я всех ребят запятнал. Бросил тень на всю белую расу! Ну, чего ты остановился? Тебе больше нравится, когда мы с ребят по рублику берем, чтобы какой-нибудь сраный управдом на нас в ментовку не капнул? Или когда они тут мешки с песком вместо штанг толкают? Что, Леха? Что я сделал не так? Черные друг с другом дерутся. И нам отстегивают. Это их разборки. И если есть возможность кому-нибудь из них насолить, то чем плохо? Эти Кешищяны в Армении сидят. Сюда не лезут. С Бероевыми у них вражда. Чем плохо нормальным людям помочь?

— Кешищяны, говоришь?

— Ну.

— А рынок мы на кой черт громим?

— Леха, ты меня удивляешь. Бероев уберется отсюда…

— А Кешищяны придут? И тебе еще станут «бабок» давать, по старой памяти, чтоб ты их ларьки не трогал? Так что ли? Ты когда это нанялся чужие каштаны из огня таскать?

— Слушай, Леха, ну чего ты гонишь? — Литвинов пнул мешок с песком, висящий около дверей. — Какие, блин, каштаны? Ну, чего ты гонишь? Мы азеров бьем? Бьем! Чего тебе еще надо?

— Мне надо, чтобы на нас пальцем не показывали! Как на собачек прикормленных! Кинули кусок баков и вперед. Братство, голос! Гав! Гав! Наша борьба — идейная. Мы белые, потому что чистые! Понял! И нечего грязью этой марать нас! Это понятно?

Артур молча смотрел поверх головы Томичева:

— Все сказал?

— Все!

— Именно поэтому, Леша, ты не Отец. И давай все-таки я буду решать, что и куда. Хорошо?

Томичев молчал.

— И еще. — Литвинов чувствовал, как немеют скулы. — Когда садишься, ноги на стол не клади. А теперь пойди к ребятам и гони их на рынок. Работаем по старой схеме. Что непонятно?

Леха молча вышел.

«Даже дверью не хлопнул, — подумал Литвинов. — Хотя лучше бы он мне в морду дал…»

— Где Томичев? Где его ребята?

— Не знаю, Отец. — Плечи недоуменно поднимаются к бритому затылку.

— Мать вашу, время же уходит. — Братва видит спину Литвинова. Он уходит, выглядывает на площадь, расположенную около рынка. Там пусто. — Плохо.

Над головами пронзительно и надрывно орут воробьи. Они радуются солнцу, теплу, зеленым листьям.

— Время уходит, — шепчет Артур.

Он поднимает руку вверх. Позади слышится шевеление, топот.

— Пошли.

Рука опускается, как молот на наковальню.

— И без Лехи… — Конец фразы тонет в «грум-грум», летящем из-под ребристых подошв.

Через жаркое марево, поднимающееся от нагретого солнечными лучами асфальта, через частицы не рассеявшегося утреннего тумана, через пахнущий бензином воздух… Охрана увидела приближающихся скинов, когда они только выскочили на рыночную площадь. Эффекта неожиданности не получилось. Артур понял это и уже на середине пути заорал что-то бешеное и бессвязное. Крик подхватила толпа.

Это было действительно страшное зрелище. Бритоголовые, с налитыми кровью глазами, злые как черти, крепкие ребята мчались, ничего не разбирая на своем пути. Жуткой, грохочущей лавиной.

— Власть белых! — Артур затормозил у ворот, едва-едва успев отскочить в сторону, чтобы свои же не затоптали. — Власть белых!!!

С треском обрушился ближайший прилавок. Кто-то бросил здоровенную картофелину в спину убегающей охране. Продавцов не было видно.

— Гони всех к центру! Гони! — надрывался Литвинов, забравшийся на заново отстроенную будку охраны. — Власть белым! Гони черножопых!

Брызнули стекла. Затрещали ящики. Бритоголовая орда рванулась вглубь рынка. Теперь они двигались медленнее, размеренно и методично круша лотки, давя в кашу немногочисленные в этот час фрукты, овощи, какие-то мешки, набитые опилками. Артур остановился около разгромленного ларька, пнул чудом уцелевшую корзину, К его удивлению, на дне была солома. Несколько гниловатых яблок лежали сверху исключительно для создания антуража. Кругом валялись труха, гниль, отбросы, словно скинхеды напали не на рынок, а на помойку.

— Что за яйца? — Литвинов вспомнил резво убегающую охрану, которая даже не озаботилась тем, чтобы закрыть ворота. — Вот лажа…

Он сделал всего два шага. Два маленьких шага назад. К выходу. Но остановился. Где-то внутри, в груди екнуло, опустилось. Ребята, верящие ему беспрекословно, на слово, на честность, бежали вперед. Туда, куда послал их Отец.

Литвинов сжал кулаки и пошел, убыстряя и убыстряя шаг, туда, куда неслась его маленькая армия. Его племя. Он привел своих людей в ловушку, и он должен или вывести их отсюда, или остаться тут с ними. Какой-то частью себя Литвинов понимал, что сегодня просто так уже не выкрутится.

«Хорошо, что Леха не пришел», — обрадовался Артур, переходя на бег.

Они встретились со взбесившимися от безнаказанности бритоголовыми где-то на середине.

Передние ряды погромщиков не смогли так быстро затормозить. Несколько человек упали, покатились вперед, прикрывая бритые затылки от удара.

Черная средневековая фаланга, словно чешуйчатая змея, появилась из-за поворота и намертво перегородила широкий проход. Никакой пятнистой формы. Никаких надписей «Милиция». Черная стена щитов. И каски над ними с опущенными черными забралами.

Скинхеды замерли, не зная, чего ожидать. Литвинова не было. Командиры растерялись.

Неожиданно из задних рядов фаланги на щите подняли фигуру в блестящих, словно бы рыцарских доспехах. Фигура постукивала резиновой дубинкой по ладони, рассматривая противника.

— Смирно! — гаркнул «рыцарь». В его голосе послышался странный, чужой акцент.

Фаланга с четкостью механизма прижала щиты в бок, обнажив черные нагрудники с незнакомой серебряной эмблемой. Надпись была несуразной, но доходящей до сознания сразу. «РОЗГИ». То, чем секут нерадивое дитя. Больно. Лихо. Со свистом рассекаемого воздуха.

В задних рядах скинхедов послышались крики. Свист. Вперед, расталкивая парней, выбрался Литвинов. Оценивающе прищурился.

Он единственный знал, что весь рынок оцеплен. Где ОМОНом, где простыми ментами. Ловушка, в которую парней привела жажда стяжательства их лидера, захлопнулась. Кодекс чести, в который сам Артур искренне верил, теперь повелевал дорого продать свою шкуру, до конца оставаясь со своими людьми. Литвинов честно готовился умереть.

— А вот тебе хер! — весело закричал Артур, сгибая руку в локте. — На-ка! Попробуй!

И взревела толпа за спиной.

Кто-то запустил в блестящего камнем. Булыжник глухо брякнул в нагрудник и отлетел.

— Приготовиться! — разнеслось над площадью, и щиты зло грохнули друг о друга. Над ними поднялись дубинки.

Скинхеды кричали, свистели. В фалангу летели камни.

Лидеры чего-то ждали. Литвинов стоял в первом ряду, пытаясь разглядеть лицо того, в серебряном, которого держал на щите противник. Старался, но не мог. Безликая фигура возвышалась над будущим полем боя, будто бы в свою очередь разглядывая Артура.

Литвинов не выдержал первым:

— Вперед! Россия для русских!

Когда-то давным-давно так бросались на римских легионеров орды германцев. С дикой, необузданной яростью. Перед этим натиском фаланга прогнулась в середине. На какой-то миг Литвинову показалось, что вот сейчас строй лопнет и начнется настоящая драка. Один на один, и тогда можно будет увести часть людей, спасти… Но чешуя щитов устояла.

А потом опустились дубинки. Разом. И фаланга сделала шаг вперед. Удар. Шаг. Удар. Шаг.

— Назад! Назад! — закричал Артур. — Назад!

Удивительно, но его услышали. Бритоголовая волна откатилась назад, оставив на поле боя раненых, через которых переступила размеренно двигающаяся фаланга.

— Назад! — Артур попытайся вскочить на еще целый прилавок, чтобы посмотреть, что творится в тылу. Там слышались шум, крики. Но все разрешилось само собой. Потрепанная группа расступилась. Впереди шел хмурый, бешеный, рыжий Леха. И за ним самые оторванные, самые злые, самые безбашенные бойцы. Клином.

По рядам начали передавать обрезанные арматурины.

Леха кинул взгляд на Артура. Какое-то мгновение они смотрели друг на друга.

А потом клин Томичева рванулся вперед.

Остальные закричали, кидаясь следом.

Фаланга сомкнулась, остановилась на миг, принимая в щиты удар.

Артур видел, как его старый школьный друг врезается в черную стену, как подпрыгивает, стараясь достать арматуриной кого-то в задних рядах.

Потом опустились дубинки.

И фаланга сделала шаг вперед.

Литвинов с отрешенностью стороннего наблюдателя увидел, как черный «демократизатор» врезается в Лёхин висок. Срубая его буквально в воздухе. Томичев упал. Фаланга сделала шаг, оставляя павшего врага в прошлом. А сзади уже суетились. Вязали.

Артур заорал что-то. Бессвязное. Идущее откуда-то изнутри. Толкнулся ногами, сразу же оказавшись и самой гуще драки. Его на какой-то момент прижало к щитам, и он увидел, в маленький просвет между ними, лицо противника. Свирепый оскал человека, дерущегося не за зарплату. А потому что так надо!

Водитель «обезьянника на колесах», мучивший давеча начальство расспросами, с удивлением созерцал погрузку «клиентов». Измочаленные до полной неподвижности бритоголовые представляли собой жуткое зрелище.

— Ни хрена себе, — пробормотал водитель. — Это что же, Михалыч?

Майор, прикурив последнюю сигарету, с сожалением выкинул опустевшую пачку.

— Я ж тебе говорил, нам разгребать, — пробурчал он. — Эй, там, грузи осторожней, все-таки живые еще…

Из сообщений прессы:

«Арестован майор Московского ОМОНа, подозреваемый в связях с националистами и кавказской мафией».

Глава 26

Из заголовков газет:

«Взяточничество в МВД. Реальные расценки».

«Почем стоит разгромить рынок?»

«Избиение младенцев. Кто такие московские скины?»

Вероятно, оружейных дел мастер не любил свое дело. Это предположение казалось кощунственным любому человеку, мало-мальски связанному со стрелковым оружием. Каждый нормальный мужчина, не принадлежащий к пацифистам и убежденным противникам насилия, испытывает тягу к оружию и ко всему, что с ним связано. Отсюда и внезапно остановившийся на витрине охотничьего магазина взгляд, и какая-то неуловимая тоскливая дымка в глазах при виде «очень удобного для рыбалки» костюма расцветки «лес». Милитаризм, склонность к насилию, воля к смерти, агрессивное мышление и противление всем формам ненасильственного наведения мира во всем мире. Вот неполный список болезней, которыми страдает, впрочем получая от этого удовольствие, большинство мужчин, не принадлежащих к пацифистам, толстовцам и убежденным противникам насилия. Даже смиренный Папа Римский наверняка во время очередной выволочки своим нерадивым кардиналам нет-неч да и подумает о пользе телесных наказаний и о том, что было бы неплохо вырулить на плац в строгом камуфляжном балахоне и скомандовать пастве: «Всем молиться, полчаса! Бегом АРШ!» И бабахнуть чем-нибудь крупнокалиберным в небо, прости Господи. Про Алексия и говорить не приходится, такого достаточно посадить на танк, чтобы у всего мира резко обнаружилась тяга к православной вере. Даже у арабов, евреев и китайцев.

Любовь к оружию живет у мужчины в руках. В ладонях. Она неожиданно просыпается во взгляде, в момент совмещения прицельной рамки с ростовой мишенью. Эта любовь пронизывает все его тело, пусть грузное, тучное и нетренированное, в момент подтяжки широкого ремня на камуфлированных брюках перед зеркалом поутру.

— Куда ты, милый?

— На рыбалку, дорогая…

— А оделся как на войну.

Комплимент.

Даже те, кто утверждает, что винтовка — это штука тяжелая, а брюки от Гуччи все-таки лучше, просто кокетничают. Для них запах оружейного масла один черт лучше всех духов, а лысый Брюс Уиллис значительно привлекательней волосатого Ди Каприо.

Мужчины любят оружие. Стрелять. Размахивать ножом. Одеваться в «камуфло». Ложиться «на позиции».

Этот особый ген образовался у доисторической и человекоподобной обезьяны в момент, когда она, затурканная хищниками до последней черты, отоварила саблезубого тигра увесистой дубиной по хребту и перешибла его начисто.

Но оружейник свое дело не любил. Потому что иначе, чем нелюбовью, нельзя было объяснить скупую, занудную до зубной боли, вымученную манеру подачи материала.

Сергей в очередной раз толкнул локтем старательно засыпающего Платона:

— Не спать. Он еще говорит…

— Если бы он замолчал, было бы значительно лучше, — отозвался Платон, тряся головой.

Лекция проводилась в тире, помещении, явно не предназначенном для этих целей. Курсанты стояли у стен, кто-то прислонился к стенду. Некоторые пытались записывать. Не получалось.

— С прекращением выпуска пистолета Стечкина в России возник своеобразный вакуум. Войска и особенно специальные подразделения испытывали острую потребность в адекватной замене, — гундел лектор. Его искалеченный насморком голос эхом разносился по вместительному тиру. Мужичонка был низенький, узкоплечий и, что называется, слегка «плюгавенький». — Пистолет Макарова, естественно, для спецопераций не подходил. И поэтому в рамках темы «грач» завод «Ижмех» предложил новую разработку — МР-443, или «Грач», впоследствии «Грач-2», Затвор со скосом и более совершенные устройства предохранения. Плюс работа с мощным парабеллумовским патроном и усовершенствованные прицельные приспособления. Этот пистолет принят на вооружение. Я даже допускаю, что было бы вполне логично вооружить вас этим серьезным оружием. Но…

Оружейник замолчал. Постоял с минуту, рассматривая что-то в дальнем конце тира, будто собираясь с силами. Потом махнул рукой и продолжил:

— Но я полагаю, что вам на вооружение поступит интересная разработка тульского КБ «Приборостроения». То есть ГШ-18. Буквы традиционно обозначают конструкторов, в нашем случае Грязева и Шипунова, а цифры — емкость магазина…

— Как ты считаешь, — прошептал Иванов, — практические занятия сегодня будут или нам этот треп до конца слушать?

— Слушать по-любому до конца, — ответил снова начавший засыпать Платон. — Пока он не закончит, стрелять не начнем. Так что терпи.

— Пистолет ГШ-18 начал разрабатываться под патрон девять на девятнадцать миллиметров парабеллум с повышенной бронебойностью. Пистолет может использовать любые коммерческие патроны девять на девятнадцать и армейские патроны стандарта НАТО. И конечно, специальные отечественные бронебойные патроны с сердечником из термоупроченной стали. Пистолет оборудован только автоматическими предохранителями. Один из них находится на спусковом крючке. Ударник па полувзводе выступает на миллиметр из задней части затвора. Что удобно для определения готовности к выстрелу, как визуально, так и на ощупь. Надо отметить, что прицельное приспособление нерегулируемое и откровенно хреновое.

— Что?! — воскликнул в очередной раз проснувшийся Звонарев.

— Хреновое! — громче повторил оружейник.

Молчание в аудитории из сонного превратилось в настороженное.

— Потому как целик находится на затворном блоке, — зло сказал оружейных дел мастер. — И что из этого следует?

Курсанты молчали. Кто-то кашлянул.

— Ну чего замолчали, мухи сонные? — недовольно проворчал лектор. — Вам бы сейчас пушку в руки и палить без остановки, да? А теорию кто учить будет? Вася Пушкин?

— Пупкин… — робко поправил кто-то из задних радов.

— Как? — Лектор неожиданно заорал. — Как?! Кто там такой умный? Выйти из строя!

Нарушитель смущенно вылез из задних рядов,

— На стенд, шагом марш. Разборка и сборка автомата Калашникова. И чтобы он после этого стрелял!

Провинившийся уселся за столик, осторожно дернул затвор.

— Меня зовут Иван Васильевич Пупкин! Для тупых и уснувших повторяю! Вам понятно? — Оружейник вдруг разбушевался. Контраст был настолько разительным, что столпившиеся у входа курсанты вздрогнули. — И если кому-то кажется, что теория эта никому не нужна, то он может смело идти улицы мести! Я еще вам зачет устрою! И попробуйте у меня «Деринджер» с «Грачом» спутать!

Он раздраженно отошел в сторону, с грохотом открыл ящик стола и принялся там что-то искать, зло грохоча железками.

— Что за «Деринджер»? — шепотом спросил курсант, стоящий рядом с Сергеем.

— Хрень какая-то, — точно так же ответил другой. — Наверное, могучая какая-нибудь западная берданка. Они с ней по всем фильмам носятся, как придурки.

— По фильмам они бегают с «Десерт Иглами».

— Что?! — закричал от стола начисто сменивший имидж Иван Васильевич. — Кто?! Что?! Не сметь!

Он подлетел к строю вконец оробевших курсантов и принялся орать, глядя на них снизу вверх и плюясь слюной:

— Не сметь при мне говорить об этой израильской шняге! Ею только девок в подъездах пугать! Член! Член хрен знает какого калибра! Еще раз услышу!!! Вы что думаете… — На стенде грохнула железяка. Иван Васильевич в гневе обернулся. Наказанный курсант вскочил «смирно» и указал на автомат:

— Разборку закончил! Разрешите приступать…

— Разрешаю! — гаркнул оружейник. — И учтите на будущее, для особо упертых у меня есть М-16! А любители Пустынных Орлов будут «Галил» разбирать! Вопросы есть?

После «Галила» вопросов не было. Курсанты тихо порадовались, что их, возможно, не будут мучить какими-нибудь неприличными «узи».

— Итак… — Пупкин вытащил из кармана грязный замасленный флакон, сунул его себе в нос и глубоко втянул воздух. — Да… На чем мы остановились? На прицеле? Да…

Его голос постепенно сошел на нет, сделался прежним, скучным и гнусавым.

— Прицельное приспособление выполнено на затворном блоке, который может разболтаться при энергичном использовании. Магазин двухрядный, коробчатый. Затворная задержка — слева. Открытый спереди затвор. В него у вас обязательно будет попадать грязь, хотя создатели пистолета говорят об обратном. У ГШ-18 есть существенные плюсы, которые перевешивают ряд недостатков. Прежде всего это малый вес и большая емкость магазина. К тому же следует отметить низкое расположение ствола относительно руки и приличную кучность. Все, кто держал это оружие в руке, отмечают, что из всех отечественных пистолетов у ГШ самая эргономическая рукоять. И лежит он в руке лучше всех прочих. К тому же отлично влезает в открытую «макаровскую» кобуру. В общем, пользоваться этим пистолетом удобно, но он требует достаточно бережного ухода. И, в отличие от СПС, имеет более надежную предохранительную систему.

Иван Васильевич снова нюхнул из флакончика и махнул на курсантов рукой:

— Ладно. Теперь первая десятка выходит на позиции. И чтобы раньше ста выстрелов я вас не видел. Остальные идут в соседний кабинет учить матчасть, трепаться, курить и тратить государственный бюджет своим ничегонеделанием.

Оружейник натянул ярко-красные наушники, плюхнулся в кресло и достал из верхнего ящика стола красочные глянцевые журналы, демонстрируя таким образом полное пренебрежение к курсантам.

— Порнуху пошел смотреть, — брякнул кто-то, выходя в соседнюю комнату.

Оружейник крякнул. Из середины журнала вывалился сложенный вчетверо разворот. Иванов успел разглядеть на картинке длинное черное тело. Кажется, «Сайги».

— Как считаешь, он кокаин нюхал? — спросил Иванов у Платона, когда они заняли стрелковые кабинки.

— Смеешься? — даже обиделся за Пупкина Звонарев. — Настоящее оружейное масло… Наш человек! Полный маньяк!

— Ага, только странно, что он нас так бросил. Мало ли мы тут начнем друг в друга стрелять…

— Да ну, — отмахнулся Платон. — Тут много странного бывает. К тому же я уверен, что он даже в таком, выключенном, состоянии зорче любого сокола будет. Я ж говорю, маньяк.

В углу маялся курсант, закончивший сборку «Калашникова».

— Ты чего трешься? — спросил Иванов.

— Да вот, закончил. А чего дальше делать?

— Ну, спроси, может разрешит стрельнуть… — пошутил Звонарев. Остальные с интересом прислушивались к их разговору.

— Смеешься? — обиделся курсант.

— Ничуть! Давай спроси.

— Давай-давай! — поддержали его несколько человек, уже натянувших наушники.

Парень, чем-то напоминавший Иванову Алексея, последнего напарника из ДПС, смущенно помялся, а потом направился к Пупкину. Тот оторвал маслянистый взгляд от журнала, выслушал просьбу, зевнул. А потом открыл второй ящик стола и вынул два полных «рожка».

— У него там что, склад? — выпучил глаза Платон.

— Или линия доставки со складов Минобороны… — предположил кто-то.

— Не меньше, — ответил Звонарев, глядя на светящегося радостью курсанта, бегущего к стенду. — Кажется, мне это место положительно нравится.

— И не говори, — отозвался Иванов, натягивая наушники.

Соседи по позиции уже начали стрельбу Сергей взял ГШ в руки, отщелкнул обойму. Пистолет, при сопоставимых с «макаром» габаритах, действительно был легче. Однако эргономическая рукоятка сидела в руке непривычно. Иванов дернул затвор, отпустил раму. Засунул пистолет за ремень брюк. Ничего. Из-за веса казалось, что оружие держится не совсем надежно. Сергей присел, встал, подпрыгнул. Черная рукоятка вываливаться не пожелала, что само по себе уже радовало, Иванов открыл коробку с патронами и принялся, не торопясь, методично набивать обойму. Отношения с оружием Сергей с самого начала хотел поставить на особенные рельсы. Предмет, от которого в большинстве случаев зависит твоя жизнь, требует серьезного к себе отношения. Как к родственнику, к побратиму, к кровному другу. Со своим табельным ПМ милиционер Иванов даже спал, аккуратно положив его под подушку. В заряженном состоянии, естественно. С новеньким ГШ Сергей не хотел изменять традициям.

Патроны ложились в обойму аккуратно. Один к одному, каждый на свое место. Выходить отсюда они должны так же.

Кто-то уже отстрелял вторую обойму и теперь с удовольствием рассматривал измочаленную мишень, но Иванов не торопился. Он внимательно рассмотрел оружие, отметив, что на выступающий ствол можно при желании и умении легко навернуть резьбу под глушитель, и только потом, легко подтолкнув тяжелую металлическую коробочку большим пальцем, вставил магазин.

Передернул затвор, не удержался, снова вытащил магазин, доставил еще один патрон и только потом изготовился к стрельбе.

На плечо в нарушение всех инструкций легла чья-то рука.

Иванов аккуратно положил не снятый с предохранителя пистолет на стойку.

Сзади стоял Иван Васильевич. Сергей сдвинул наушники. По ушам тут же ударил грохот. В соседней кабинке Платон увлеченно уродовал мишень.

— Тебе восемнадцати зарядов мало? — поинтересовался оружейник.

— Не мало, — ответил Иванов. — Но девятнадцать лучше. Лишним никогда не бывает.

— Понятно, — кивнул Иван Васильевич. Он посмотрел в бинокль на мишень Сергея и добавил, будто бы невзначай: — Пистолет, из которого ты сейчас стреляешь, будет твоим табельным. Понятно?

— Так точно.

— Действуй… В будущем, если что понадобится, заходи.

Пупкин прошелся вдоль ряда кабин. Где-то брезгливо морщась и прикладываясь к бутылочке с маслом. Потом взял автомат у курсанта, который никак не мог приступить к стрельбам, прищурился в конец зала и, не целясь, от пояса выдал две короткие очереди.

— Вот так, — задумчиво сказал оружейник и меланхолично добавил: — Теперь мишень замени и начинай стрелять. Если ты на задании будешь Му-Му за уши тянуть, тебя похоронят. А если это случится у меня на экзамене, то я тебе руки оторву. Вперед…

— Рыбак рыбака… — пробормотал Сергей, прицеливаясь.

Глава 27

Из разных Интернет-ресурсов:

«…сидим пиво пьем на скамейке и фисташки щелкаем. И все прямо тут скорлупки кидают, а я один как дурак в руку складываю и периодически в мусорку отношу. Раз на десятый, как я пошел к мусорке, мне сказали: „Зачем ты это делаешь? ты ведь в России!"»

Жить на государственной квартире было хорошо. Но вот работать не получалось ни в какую. Удивительным образом чего-то не хватало. Казалось бы, чудный вид из окна, какие-то березки, лужайки, клумбы, аккуратно подстриженный газончик, прорезанный ровными, культурными дорожками. Воздух Прогуливаясь вечером. Костя видел лису. И все это чуть ли не в городской черте. Десять минут до метро…

Вспоминалась дебильная реклама какого-то оператора мобильной связи, где бабулька, выдернувшая пластмассовые грибы из-под елки, вопила в мобильник: «Тут такой воздух, грибы! Приезжайте!»

Однако вот с «приезжайте» тут было туго. Конечно, периметр, в который заключались несколько хитрых зданий, был довольно условным. Никаких заборов и уж тем более колючей проволоки. Однако все подъездные дороги контролировались четко, как, впрочем, и тропинки. Константин подозревал также, что под каждым кустом сидит по пограничнику с верным Мухтаром-Рексом, а в небольшой запруде, расположенной метрах в пятистах от крайнего дома, плавает рота аквалангистов с дрессированными окунями.

Вообще, конечно, эти домики больше напоминали пансион или небольшую гостиницу. С горничными, коридорными и метрдотелями. Только номера этой гостиницы — исключительно ВИП.

От услуг горничной и прочей прислуги Костя отказался. Не по причине того, что привык все делать сам, хотя и это тоже присутствовало, а скорее из-за боязни, что во время уборки пропадет важная заметка, улетит в урну или, того хуже, будет разложена в аккуратную стопочку. А потом ищи-свищи. Кушать он ходил в небольшую местную столовую, отличавшуюся настолько демократическими ценами, что иногда становилось противно от торжества либерализма. Но утренний кофе он заваривал всегда сам. Часто, правда, оставляя его остывать без внимания.

Это утро грозило стать исключением из правил. Кофе стоял рядом, компьютер был включен, и ничто не отвлекало. Да и вообще, сегодняшняя работа обещала быть простенькой, без напряжения. Перенести ряд заметок в один файл, сбить вместе, снабдить пояснениями, навести порядок, пригладить. Вся мыслительная работа была сделана накануне. Теперь можно было спокойно печатать, иногда прихлебывая из кружки.

Константин так живо представил себе эту идиллическую картину, что когда тишину квартиры разорвал переливчатый звонок, он не сразу сообразил, что происходит.

— Елки-палки, — пробормотал Орлов, поднимаясь из-за стола.

В коридоре надрывался телефон.

— Слушаю.

— Костя? — обрадовался голос в трубке. — Слушай, ты куда дел свой мобильный?

— Не знаю. Сейчас посмотрю. — Костя заглянул в комнату. Ворох бумаг, книги в стопке, диски россыпью. — Ну, я полагаю, что мобильный не потерян, он где-то тут. А тебе зачем?

— Я на него звонил, наверное. — Голос был чуть обиженный.

— Да? Так он выключился, наверное, — предположил Константин, а потом спохватился. — А кто это?

— Ну, ты даешь! Это ж я, Саша.

— Толокошин?

— А кто еще?

— Ну, мало ли…

— Ты там совсем расслабился. Давай готовься, я к тебе скоро приеду.

— Эээ… — Костя снова заглянул в комнату. — У меня не убрано. Мягко говоря.

— Блин. Там же горничные есть.

— Вот еще! Буржуйские привычки перенимать не желаю. И тебе не советую.

— Ничего себе… Ладно, черт с ним, в бардаке даже интереснее.

— Что интереснее?

— Пить. Коньяк. Буду через пятнадцать минут.

— Коньяк. — Орлов посмотрел в замолчавшую трубку. — Коньяк. С утра. Опять.

Он прошелся по комнате, собирая рассыпавшиеся книги, укладывая в одну стопку компакты и с осторожностью сортируя заметки. Все следы активной мыслительной деятельности было не убрать ни за пятнадцать минут, ни за полчаса, ни за час. Кончилось тем, что Костя сгреб большую часть бумажек в кучу посреди комнаты, раскидал компакты по полкам, подперев, таким образом, норовившие упасть на бок книги. В процессе этой бесполезной деятельности обнаружился разрядившийся мобильный телефон.

Толокошин объявился через пятнадцать минут, как и обещал.

— Здорово! — заявил он, входя в дверь.

— И тебе того же. — Костя пожал руку Серому Кардиналу.

— Вот держи. — На свет выползла извилистая бутылочка.

— Ты вообще никакого другого коньяка не пьешь, кроме «Арарата»? — спросил Костя, устанавливая бутылку в центр специально приволоченного из другой комнаты столика. — Сейчас я закусь соображу. Пошли на кухню…

— Есть все, не суетись, — сказал Толокошин, демонстрируя бумажный пакет. — Все тут — и лимон, и прочая икра…

— С ума сошел? — поинтересовался Константин. — Какая, на фиг, икра?

— Ну, а ты какую больше любишь? Черную или красную?

— Баклажанную. Но на кухню все равно пошли. У меня кофе остыл, а я холодный не пью.

— Кухня так кухня, кофе так кофе… — странно легко согласился Александр. — Пошли так пошли…

Костя пригляделся к Серому Кардиналу.

— Эй, друг, а ты не принял заранее?

Толокошин развел руками.

— Чуть-чуть есть.

— Ничего себе день начинается. Ну, пошли расскажешь, что там у тебя произошло, что ты с утра пораньше уже тепленький. — Орлов включил новенький, блестящий хромом чайник. Достал кружки. Засыпал молотый кофе. — Тебе с сахаром или без?

— А как положено? — спросил Александр.

— Как хочешь, так и положено. Что положено, то и покладено.

— Тогда все равно. Пусть будет без сахара. Ибо он — белая смерть.

— Это кокаин белая смерть, а сахар — это сладкая смерть. Конъюнктура на рынке смерти несколько изменилась. — Чайник весело стрельнул выключателем. — Все-таки техника мне тут нравится. Давай колись. Что произошло?

— А почему должно обязательно что-то произойти? — спросил Толокошин, глядя, как Костя разливает кипяток по кружкам.

— Потому что ты ни с того ни с сего вдруг заваливаешься ко мне с бутылкой под боком.

— И с икрой…

— Да-да. И с ней, родимой, Первый раз ты это сделал, когда втянул меня в эту авантюру, государственных масштабов.

— А ты недоволен?

— Почему недоволен? Я этого не говорил. — Костя размешивал кофе, дожидаясь, чтобы частички зерен осели и образовалась пенка. — Я люблю авантюры, тем более когда сам в них участвую. Но все-таки…

— То есть ты хочешь сказать, что я не могу прикатиться к старому другу с бутылкой коньяка?

— Можешь. Но не утром. Ты ж должен быть на работе…

— Тебе вредно отрываться от среды обитания, — заявил Толокошин, принюхиваясь к своей кружке. — Вкусно. Да. Так вот, тебе вредно отрываться от корней.

— Не понял?

— А чего тут не понять? Воскресенье сегодня. Или ты думаешь, что государственные служащие — это какие-нибудь рабы на плантациях? Может быть, у меня выходной?

— Может, — согласился Орлов. — И выходной, и отпуск. Все что угодно. Значит, за тебя сейчас отдувается секретарша.

— Пусть, она девка норовистая. Она может.

— А у тебя вообще другой вид досуга бывает?

— Что ты имеешь в виду?

— Ну, ты ко мне как ни зайдешь, так обязательно с коньяком. Может быть, пойдем прогуляемся? На природе посидим, под кустом. Или тот же коньяк выпьем, но среди березок…

— Слушай. — Толокошин поморщился. — Мне эти березки, прогулки и кусты… Ты даже не представляешь, как они меня достали. Протокольно все, пойми. Чуть куда приехал, сразу на прогулку, воздухом дышать, разговоры разговаривать. Березки, кустики, сплошная польза организму. Это модно сейчас, природой лечиться. Или на татами. Сам понимаешь, я и татами — вещи несовместимые. Я поговорить люблю. А о чем можно говорить, когда тебе ногу к затылку притягивают? Значит, прогулки в парке, которые уже поперек горла. Мне, лично, вот так на кухне посидеть — это милее всего! И коньяку выпить без всяких… изысков, тоже. Лучше, конечно, водки, но ее у меня организм не принимает. Так что…

— Понятно. Значит, ты ко мне лечиться приезжаешь? Душой отдыхать?

— Вроде того. А за меня в Кремле сейчас секретарша пусть…

— Она может, — повторил Костя. — Но государственным служащим положено свой выходной проводить в кругу семьи, на какой-нибудь даче с каким-нибудь Лобковым и его телепередачей. Про помидоры.

— Какие помидоры? — неожиданно испуганно встрепенулся Толокошин. — И ты туда же?

— Или огурцы. Но в любом случае в кругу семьи.

— Ты вообще женат? — спросил Александр, осторожно прихватывая кружку и направляясь с ней в комнату.

— А ты как считаешь? — Костя двинулся следом. — Естественно, нет.

— Это как раз неестественно, — грустно пояснил Толокошин, присаживаясь к столику и подхватывая бутылку. — В общем, ты мне не поверишь.

— Естественно, — кивнул Костя.

— А зря, потому что скажу я тебе истинную правду. — Коньяк булькнул и полился в стаканы. — Представь картину: у меня выходной. Я беру жену и еду на дачу. Ага. Туда. И лежал бы я там, дремал на солнце… Одним ухом прислушиваясь к телефону…

— Правительственной связи, — подсказал Костя.

— Ага. — Толокошин согласился. — Если бы не теща.

— Чего?

— Теща! И этот, мать-перемать, Лобков!!!

— Не понял?

— Лобков! И его жизнь в огороде! У меня теща — фанат этой нелепицы. Я уж не знаю, каким образом она этого садовода-любителя захомутала… Но… В общем… В общем, накрылся мой выходной! — Толокошин развел руками, — Накрылся!! Корытом.

— Каким таким корытом?

— Большим и деревянным! — Александр был откровенно на взводе. — Типа, будет тебе, старуха, новое корыто. Они там сейчас все перекопали и делают фонтан в стиле кантри. А мне он на кой? Мне оно надо? Представляешь, через весь выходной… Операторы, камеры, софиты, микрофоны. Станьте туда, возьмите это… И ля-ля-ля! Вот лопаткой, вот цементик… Короче, в следующее воскресенье ты сможешь лицезреть эти, мать-перемать, огородные страданья.

— Погоди, погоди! — замахал руками Орлов. — Ты что, серьезно?!

— Куда серьезнее! Я ж не знаю, откуда ты узнал про эту ботву с петрушкой…

— Честно, не знал! — Костя рассмеялся. — Вот честно! Не знал! Какая прелесть! И что мы, благодарный электорат, будем иметь счастье лицезреть тебя с лопатой?

— Будете. Слава богу, аппарат запищал!

— Правительственной связи?

— Вроде того. В общем, сослался на непредвиденные обстоятельства… Шофера в зубы и вперед!

— Сразу ко мне?

— Не совсем. — Толокошин покачал головой. — Сначала я заскочил к нашему Мясоедскому. Ну, думал, у него хотя бы будет без этой бабьей сутолоки.

— И как?

Толокошин махнул рукой:

— Не спрашивай. Весь кайф сломали. Он, правда, уже на ходах был. Все кричал, мол, поехали к Старику, я ему антоновку привезу и водки. В общем, ничего интересного.

— И тогда ты ко мне? — Костя понюхал коньяк. Терпкий виноградный аромат заставил от удовольствия зажмуриться.

— К тебе. А к кому еще?! — Толокошин поднял стаканчик. — Давай… За успех наших предприятий. И чтобы выходные не проходили бездарно.

— Давай. — Костя сделал небольшой глоточек. Потом еще один, побольше. Теплая волна прокатилась по гирлу, оставляя за собой удивительный аромат солнца. Сразу же после этого Орлов сделал большой глоток кофе, горячего, острым жаром прокатившегося по чуть обожженному языку.

Орлов закрыл глаза, ощущая, как два напитка перемешиваются внутри, согревая и расслабляя.

— И хорошо, что приехал, — сказал Костя через паузу. — Как раз хотел с тобой посоветоваться.

— Ты что? Опять о работе? — Толокошин нахмурился.

— Ничего не поделаешь. — Костя сделал еще один глоток. — Философы работают даже в воскресенье. Ты знал, куда ехал.

— Да уж… — Александр подергал бороду. — Погоди тогда. Закусим, что ли…

Он взял пакет и принялся выгружать на стол что-то разнообразное, в баночках, с яркими вкусными этикетками.

— Мать моя… — пробормотал Орлов. — Это ж… Я только в лучшие советские годы…

— Она самая! — подтвердил Толокошин. — Ностальгия мучает?

— Ага!

Они некоторое время пили. Закусывали. Снова закусывали. Опять пили. Несколько раз заваривали свежий кофеек. Незаметно ушла бутылка коньяка, не оставив после себя ничего, кроме легкости в мыслях. За второй погнали коридорного.

— «Хеннесси» не бери, — напутствовал его Толокошин. — Не бери. Только «Арарат». Понял? Настоящий только…

— А всякие другие ты не пьешь? — поинтересовался Орлов, когда коридорный удалился. — Ну, там, «Московский» или…

— Ты что? Совсем плохой? Ты знаешь, кто его разливает, этот «Московский»?

— Не знаю.

— И не узнавай.

— Ладно. — Константин почесал лоб и направился к куче бумажек. — Хотел у тебя спросить одну штуку.

— Валяй.

— По поводу «Розог».

— У них, кстати, боевое крещение было. Ты в курсе?

— Нет. — Костя остановился на полпути. Внутри все похолодело. — И как? Почему не рассказали?

— А ты что, новостей не читаешь? — удивился Толокошин. — Все, как ты предсказывал. Что, мол, подозрительные формирования. Угроза демократии. Правительство разрабатывает свой вариант зондеркоманд. Сейчас они направлены на скинхедов, а завтра? И так далее. Дошло до того, что скинов невинной жертвой великорусского шовинизма назвали, но это был особо тяжелый случай.

— А прошло-то как? — Орлов неожиданно понял, что волнуется за организацию как за собственного ребенка, сдающего важные экзамены.

— На ура прошло, спокойно ответил Александр. — Согласно программе. Ни одного пострадавшего с нашей стороны. Менты только успевали грузить бездыханные эти… организмы.

— Мне нужны материалы по этому делу. Реакция СМИ и прочее. Заодно хорошо бы выяснить реакцию в МВД. И официальную, и неофициальную. Среди верхов и среди низов, что особенно важно. Сделаешь?

— Не сегодня, но сделаю. Чего ты разволновался так?

— Как чего? Сейчас реакция пойдет, а я еще не все сделал, не все по полочкам разложил… Это же серьезный вопрос! Черт!

— Ты же знал об акции?

— Знал, но… В общем, сделайте мне эту подборку. Я и сам буду искать, но сделайте! — Костя пробежался по комнате. Подобрал листочек. Скомкал, бросил его в открытую форточку.

— Хорошо, хорошо, ты не волнуйся так!

— Я не волнуюсь, не волнуюсь. — Орлов сел рядом с Толокошиным. Опрокинул остатки коньяка. — Слушай, я не дал им еще одну важную функцию.

— Какую такую функцию? — Взволнованность Кости передалась Александру.

— Понимаешь, я дал им один защитный механизм и не дал другого. Я дал им круговую поруку. Это очень важно. Но это щит. А должен быть меч.

— Гхм…

— Должен быть. Не спорь даже. Мы воспитываем в государственной пробирке клан. Особый, редкий вид. Наш, российский, государственный. Мы фундамент сейчас закладываем. Или нет. Не закладываем, а укрепляем его. Бетонируем. Расшаталось же все. Неужели не видишь?

— Вижу, вижу…

— И этот фундамент, этот клан должен уметь защищаться.

— А кто на него нападать собирается?

— Да кто угодно. Ты вспомни одну из мотиваций, зачем мы все это затеяли. Что за причина была?

— Липинский, что ли?

— Херня этот Липинский. Сошка мелкая. Камушек в лавине. Коррупция! Вот почему и менты не подчиняются никому, кроме своего кармана, и чиновники что хотят, то и делают. А коррупция подразумевает семейственность. Корпоративность. Понимаешь? И если одна корпорация не может защищаться, то ее сжирают другие. Более сильные, наглые, злые. А значит, и нашему клану, нашей корпорации надо дать в руки меч. Или ее сожрут.

— Да кто?!

— Кто-кто? Менты, например, генералы с золотыми пуговицами на штанах! Вот возьмут и сожрут к черту! И костей не останется. Только хуже станет.

— И что же это за меч?

— Месть! Принцип личной ответственности мы уже дефинировали. Теперь определим принцип мести! Месть как принцип существования клана. На любое враждебное действие должен быть адекватный или, в ряде случаев, превосходящий по силе ответ! Клан, готовый мстить, уже не трогают. Человека, за спиной которого стоят люди, готовые мстить, ни один идиот не тронет, если не будет уверен в своем десятикратном превосходстве.

— А если будет уверен?

— Ну и что? Не бывает абсолютной защиты. Машина может взлететь на воздух. Случайно. А если бронированная, то у подъезда наркоман с обрезком трубы встретится. Месть — дело неторопливое, но надежное. Месть — это принцип жизни. Человек не боится умереть, зная, что за него будут мстить. Его родственники, кровники, братья по оружию. — Костя посмотрел на бумажку, которую держал в руках, и прочитал: — Месть — это условие, позволяющее урегулировать сложные взаимоотношения с другими корпорациями. Мы создаем организацию, которая будет бороться в первую очередь с нечистоплотными людьми, с огромным спрутом, у которого множество щупалец. И чтобы сразу взять его за горло, за эту артерию, которая перекачивает деньги из одного кармана в другой, надо иметь за спиной действительно страшное оружие. Этим оружием будет месть. Поставленная одним из краеугольных камней в фундаменте ОЗГИ. Или мы решаем сложный вопрос по закону добровольно, или решаем вопрос по закону в любом случае! Никакая организация не должна даже думать о том, что можно как-то силой решить проблему с ОЗГИ. Любое давление, любой признак агрессии должны давиться в зародыше. Действовать таким образом можно, только руководствуясь местью.

— Ты вообще понимаешь, что говоришь? Это ты лекцию для курсантов такую заготовил?

— Да! — Орлов убежденно стукнул по столу кулаком. — Да, представляю! И многим, кто поймет, с чем имеет дело, будет страшно. И хорошо! Пусть испугаются. Зато станет ясно. Россия шутить не будет! Хватит уже…

— Эй, ты погоди! — Толокошин сделал жест рукой, словно натягивая повод. — Лошадей придержи! Мы все-таки демократическое государство.

— Не спорю, не спорю. — Костя пожал плечами. — Совсем не спорю. Демократическое государство должно иметь возможность защитить себя от происков. Например, международной мафии, которой на руку коррупционеры и взяточники. Мне напомнить, может быть, как Липинский за рубеж уходил? Или он что? Отец Русской Демократии?

— Нет, конечно… Но… — Толокошин поморщился. — Такое дело…

— Я понимаю, понимаю. — Костя пошел к дверям, принял у постучавшегося коридорного бутылку. — Я все понимаю. Страшно иметь под боком машину, олицетворяющую Закон. Все мы грешники, и все такое… Но что поделать? Мы ведь живем в демократическом государстве… Каждый имеет право, и так далее. И государство должно ему эти права обеспечивать. А не кивать на всяких гадов: мол, не дают, воруют и за рубеж убегают. Сказано же было один раз — мочить в сортире. Вот и нечего отлынивать!

— Да уж… — Толокошин свернул голову бутылке. Критически посмотрел на этикетку. — Вроде бы натуральный. Морда у него…

— У кого? — Орлов тоже пригляделся к этикетке. — Морда?

— Да у коридорного! Хитрая больно…

— А…

— В общем, я тебе не могу вот так сразу ответ дать. Мне надо сначала посоветоваться.

— С кем?

— С кем… С тем! Ты ж сам только что про «мочить» упомянул. — Александр налил в стаканчики. — Давай…

— Давай. — Костя легко согласился и взял стаканчик. — Только советоваться ты можешь до посинения. Я уже в Интернете все выложил.

В то, что Толокошин пришел его проведать, спасаясь от Лобкова с лопатой и тещи с огородом, Орлов не поверил.

Глава 28

Из интервью с политиком:

«По Чечне: отделить понятие чеченского сепаратизма от понятия международного терроризма. Если в Чечне и действуют международные террористы, то только в роли финансистов. А исполнители, общественные настроения все это существует на почве внутреннего национального конфликта. Поэтому если мы разделяем понятия и называем Масхадова и Закаева чеченской сепаратистской оппозицией, то мы начинаем вести реальные политические переговоры».

Генеральские посиделки всегда напоминают нечто эмигрантское. С явственно ощутимой ностальгией, витаюшей над головами уже изрядно принявших на грудь высших чинов. Только тоска тут не по добровольно утраченной родине, березкам, осинам, полям, рекам, болотам, срубам, баням по-черному и прочим дикостям, от которых так легко бежалось в свое время, а по солдатской вольнице. Когда ты знаешь: единственное, что тебе положено знать, — как подшить воротничок, как чистить картошку, чтобы не было «много в мусоре, мало в брюхе», и как урвать лишний часок сна. И нет под тобой огромной пирамиды полканов, майоров, капитанов, лейтенантов, сержантов… Нет глупой надобности выглядеть престижным, важным, грозным. Не нужно заботиться о шубе для жены и дочери. И чтобы «Волга" была должным образом отдраена. И не сболтнуть лишнего.

Генеральские посиделки — это терапия. Возможность снять напряжение, которое накопилось то ли от собственной дурости, то ли от избытка совести, когда во время визита в часть ты доподлинно знаешь, что на ходу только один-единственный БТР из всего парка. А остальным покрасили колеса заодно с бордюрами.

Тут, на природе, можно скинуть к черту китель и прикармливать комаров от щедрот генеральских. Пить водку стаканами, а потом от души поблевать в сторонке, очищаясь от грязи и накопившейся желчи. Можно жрать какую-нибудь курятину, разрывая тушку пополам, и вытирать руки о тельняшку.

А потом уехать. В город. К жене, машине, даче. К пирамиде штыков, подпирающей тебя снизу.

Отвечать за других Леонид Сталиевич Рудько, конечно, не стал бы. Но для него эти посиделки были именно терапией. Помогающей лучше всех врачей, психиатров и другой новомодной мути. Обычно он пил, закусывал и очень редко участвовал в болтовне, которая велась другими генералами. Леониду было вполне достаточно атмосферы, водки, шашлычного дыма, одного вида этих толстопузых, раскрасневшихся, пьяных мужиков в гимнастерках. Он даже не знал, что другие считают его за это человеком солидным, имеющим в рукаве несколько дополнительных тузов из другой колоды. К его мнению было принято прислушиваться, хотя сам Леонид Сталиевич никогда не стремился к этому положению и статусу.

Сегодня все проходило как обычно.

Солнышко, лесок, воздух, не испорченный смогом и гарью столицы. Грубый стол из досок. Костерок и суетящаяся около него обслуга.

— Херня, — гудел рядом Зиновьев, оттягивая ворот полосатого тельника. — Херня. Неправильно все.

— Что неправильно? — неожиданно для самого себя поинтересовался Рудько.

— Да политика эта вся… — сморщился Зиновьев. — Выборы, демократы, коммунисты. Сволочи они все. Сволочи.

Леонид Сталиевич издал неопределенный звук. В общем и целом он был вполне согласен со своим коллегой. И демократы, и мало чем отличающиеся от них нынешние коммунисты казались Рудько настоящими сволочами. Но мысль эта была пустой, никчемной. Поддерживать разговор на эту тему было неинтересно. И генерал принялся созерцать ветви березы, плотно укутанные дымом костра.

Однако Зиновьев не утихомирился:

— Нет, Сталиевич, ты мне скажи… Ты человек серьезный, скажи, И ребята твои, видел их на смотре, тоже. Хорошо пуляют. Ты скажи мне, как генерал генералу, вот тебе это все как?!

— Никак, — честно ответил Рудько.

— Не понял. А вот когда в Чечне наших ребят порешили! Это что? Тоже никак?! А когда квартиры не дают?! А когда в чисто поле в палатки с женами и детьми?! Это что? Никак?

— Не, это херня.

— Вот!

— Но только все-таки та херня, что сейчас, она всяко лучше, чем при прежнем…

— Ты про кого?

Рудько указал взглядом куда-то наверх.

— А! — обрадовался Зиновьев. — Ты про этого… Ну, вроде да… Только… Только не верю я ему. Все особисты суки! Я-то знаю.

— Ну, это ты хватил.

— Нет-нет. В самый раз.

«Чего я с ним спорю? — удивился сам себе Рудько. — Сдались мне его особисты».

Зиновьев, словно бы ощутив нежелание собеседника продолжать разговор, вдруг переменил тему:

— Слушай, Сталиевич, я тебя тут видел на днях в Москве. Ты что, свою «волжанку» все держишь? В ремонт, что ли, таскаешь?

— Ну…

— Танк переверну! — рассмеялся Зиновьев. — Ничего приличного, что ли, нет? Вон у Гардина «мерин». Понятно, что на тестя, но все-таки… А я так собираюсь «колеса» прикупить.

Рудько смутно припомнил, что «колесами» на полубандитском сленге называлась «ауди».

— Ну и что?

— Как что?! — Зиновьев чуть водкой не подавился. — Все-таки не «Волга»! Ты чего? Как не родной. Я и дом твой видел. Почему второй этаж не надстроишь?

— А мне он нужен? — Рудько налил водки. — Дочка замуж выйдет, ей отдам. Сам в городе поселюсь… Или наоборот. Да и дорого… Что мне, деньги некуда девать?

— Ой, блин, да ты все на подачки государственные живешь. Старик, — Зиновьев похлопал Леонида Сталиевича по спине, — так можно ноги протянуть. Время другое сейчас. Надо же рубить фишку…

И он покрутил жирными руками перед лицом Леонида, словно показывая, как надо с этой «фишкой» обращаться.

— Ты вон там мой китель видишь? — Зиновьев указал на брошенную кучу одежды. — Вон там. Черный… Ну!

— Вижу…

— Пуговицы как блестят! Видишь!

— Вижу. Денщик у тебя старательный.

— Жопа он, а не старательный. Гнать надо. Это, — Зиновьев приблизился к Рудько и прошептал: — Это золото. Золотишко. Понял? И «краб» на фуражке из того же… И молния на брюках! Прикинь, да!

И он засмеялся, громко, заливисто.

— Не понял, — признался Рудько.

— Чего ты не понял? — Зиновьев налил ему водки в стакан. — Все понятно и так. Всяко уж не президентские щедроты. Потому что суки они там все. Особисты и прочие. И ты их прикрываешь, кстати.

— Ну, положим, не я, а мои ребята…

— Да ладно! Ребята. Чего скажешь, то и сделают. Скажешь пулять, пульнут. Скажешь пропустить, пропустят. Не так, что ли?

— Ну, так.

— Твои ребята, они как и мои. Понимаешь? Я своим вот скажу лететь и прыгать! Полетят и прыгнут. Лишь бы самолет до места добрался. Чуешь?

— Нет, — покачал головой Рудько, но что-то внутри неприятно закопошилось. Самолеты были слишком близки к его епархии, все, что касалось «долететь и прыгнуть», могло существовать только с разрешения Леонида Сталиевича и, конечно, его ребят.

— А! — Зиновьев махнул рукой. — Ты что, так и хочешь в нищете жить?

— Да в какой же нищете? Нормально живу. Все, что надо, есть. И больше даже. Чего мне еще? Запонки алмазные, что ли?

— Хочешь, будут алмазные, хоть какие. Платиновые там!

— Зачем?

— Дурья башка, — плюнул Зиновьев. — Детям своим чего оставишь?

— Деньжата имеются. Не пропадут. У тебя, кстати, и детей нет…

— Нет. И что с того?

— Ничего.

— Ерунда это все. Гады они там все. Вот что я тебе скажу. И ты мне скажи. — Зиновьев обхватил Рудько лапищей, прижался близко-близко. — Мои ребята через твою зону полетят, собьешь?

Леонид Сталиевич вдруг напрягся, глянул в чужие, пристальные глаза.

— Ты что? — Генеральский голос неожиданно дал петуха. — Ты что, сдурел?!

Между ними на миг зависла тишина. Словно пролетел кто-то. Не ангел, нет. Словно пуля свистнула. Мимо.

— Да шучу я! Во дурной! — захохотал Зиновьев. — Шучу!

Этот человек пришел в штаб партии «Содружество Правых Политиков» тихо и незаметно. Просто открыл дверь, вошел и присел в углу. Может быть, он так и просидел бы незамеченным, не выйди из своего кабинета Арина Магомаева. Сегодня ей, женщине активной, особенно хотелось расхаживать по офису. Даже за какой-нибудь ерундой, вроде кружки кофе, она сегодня выходила сама. На ней было новое, исключительно красивое платье с открытыми плечами. Политик-женщина прежде всего все-таки женщина.

— Арина Алтухеевна! — закричал на весь штаб человечек и кинулся к лидеру партии чуть ли не с распростертыми объятьями.

Магомаева досадливо сморщилась: она страшно не любила, когда ее называли по имени-отчеству. В большей степени из-за нелепого имени отца и благодаря глупой особенности русского менталитета к каждому имени лепить эту патриархальную принадлежность. Словно всем не все равно, кто был ее отец, какое имя носил… На просвещенном Западе уже давным-давно, едва ли не при царе Горохе, отказались от этой глупости, а вот тормозящий Восток все цеплялся за условности.

Однако Арина Магомаева нашла в себе силы улыбнуться, поворачиваясь к непрошенному визитеру.

— Чем обязана? — Она коротким жестом усадила вскинувшуюся охрану: «Раз проморгали, то хотя бы не портите имидж, бараны».

— Имею к вам серьезнейший разговор! — засуетился неприметный человечек. — Наисерьезнейший, дорогая Арина Магомаева. Можно сказать, личного свойства, хотя всем известно, что у вас личное и партийное идут рука об руку. Более серьезного политика трудно найти на всем пространстве Российской Федерации. Это, конечно…

— Погодите, погодите! — Арина подняла руку, останавливая поток слов. — Так дело личное или как? Если личное, то, пожалуй, можете записаться у секретаря, я сейчас занята. А если вопрос касается нашей партии, то прошу вас вот сюда. Сейчас подойдут мои секретари…

— Нет, уважаемая Арина Алтухеевна! — воскликнул еще громче посетитель, вызвав у Магомаевой острый приступ немотивированной агрессии. Единственной женщине-политику вдруг захотелось ухватить мужичонку за горло. — Это очень важный вопрос! Очень важный! Он касается действительно серьезных направлений деятельности вашей партии, стратегических моментов…

— Зина… — позвала Магомаева секретаршу, которая, высунув кончик языка от напряжения, выводила последнюю букву на плакате «Сила Правая — сила верная!». На носу был митинг. — Зиночка, помогите товари… господину разобраться…

— Семен Маркович просил что-то вам передать, — неожиданно вкрадчиво и на удивление интимно пробормотал мужичок. Выдержал паузу и во весь голос добавил: — Примите меня, пожалуйста, лично, Арина Алтухеевна!

Магомаева скрипнула зубами и вернула дернувшуюся было секретаршу на место.

— Нет, пожалуй, занимайтесь плакатами, Зина, я разберусь. Все-таки господин сам пришел. Вероятно дело важное. Прошу ко мне в кабинет.

— Да-да! Спасибо вам, Арина Алтухеевна!

— Сука, — пробормотала Магомаева сквозь зубы.

— Что вы говорите, Арина Алтухе…

— В кабинет! — гаркнула лидер Содружества Правых Политиков. — Пожалуйста!

В кабинете странный посетитель развалился в кресле и едва не закинул ноги на стол.

— Итак, для начала, — сказала Магомаева. — Забудьте мое отчество. Раз и навсегда. Как сделала это я. Когда я стану президентом, я отменю все эти патриархальные глупости к черту!

— Очень приятно, уважаемая госпожа Магомаева, — перебил Арину посетитель, — что вы так последовательны в своих убеждениях. И очень приятно видеть, что ваши действия направлены на то, чтобы заставить этот народ учиться, я бы даже сказал, смиренно учиться у других, более развитых народов и стран. Мы очень рады видеть такого достойного политика, который, ко всему прочему, еще и эффектная женщина. Это не комплимент, это символ. Как вы знаете, заметные женщины в политике — это редкость, навскидку можно назвать только несколько имен. И поэтому встать в один ряд с такими личностями, как Маргарет Тэтчер, Мадлен Олбрайт, можно только мечтать. Вы действительно, на наш взгляд, способны это сделать, госпожа Магомаева. Вы можете привить этой стране истинные либеральные ценности. Научить. Направить. Сделать рынок России доступным для нас.

— Простите, — сказала Арина, неожиданно обнаружив, что голос как-то странно сел, а в горле будто бы дыханье сперло. — Простите, вы часто употребляете… Кто это «мы», «нас»?

— Ах да, дорогая госпожа Магомаева, я забыл представиться. Такая глупость с моей стороны непростительна. Тем более что я представляю серьезных людей. Вообще давайте будем, для легкости общения, считать, что, говоря со мной, вы разговариваете с целым рядом крупных или даже крупнейших промышленников, нефтяных магнатов, банкиров. Почти всей олигархической верхушкой.

— Какой страны?

— Страны? Госпожа Магомаева, олигархи не принадлежат какой-либо стране. Их интересы лежат выше этого. Значительно выше. Но если говорить конкретно, меня к вам послал Семен Маркович. Хотя, простите, вы не жалуете отчеств. И совершенно правильно. Это глупость, истинная глупость, доставшаяся нам от культа почитания предков. На пороге новое тысячелетие. Время новых богов. Нового уклада. А тут какие-то предки… Вздор.

— Целиком с вами согласна, — попыталась взять инициативу в свои руки Магомаева.

Но посетитель не позволил.

— Все, что я сказал вам, это правда. Мы действительно считаем вас перспективным политиком, настоящим борцом с тоталитаризмом, лидером новой России. Это же так символично: Россия — всегда мать, женщина. И тут вы, женщина-политик. Прекрасно! Прекрасно! Перед вами будут открыты двери всех влиятельных домов Европы. Америки. Финансовые клубы, ВТО, Евросоюз. НАТО, в конце концов. Да-да. Не смейтесь. Сотрудничество России и НАТО — это не миф. Не сказка. Это реальность! Но не сейчас, конечно. Не сейчас. И не с нынешней системой власти. И не с этим президентом. Увы, Вы это понимаете сами. Нужны новые реформы. Никто не будет сотрудничать с человеком, который не понимает элементарных истин. Вы же знаете, жить в глобальном мире и двигаться в собственном направлении, руководствуясь мнимой пользой для народа, невозможно. Все сколь-либо заметные политики мира связаны друг с другом, с промышленниками, банкирами…

— Олигархами, — прошептала Магомаева.

— Да-да. — Гость закивал. — Вы правы. Конечно. И вся эта система живет своей, общей, глобальной жизнью. Она дышит. Финансовыми потоками. Нефтяными артериями. Миллиардами рабочих рук. Тут нет места «своему пути» или «особой миссии России». Надо откинуть эти мифы старого времени. Так же как и отчество. Глупость, нелепица.

Посетитель, который так себя и не назвал, вдруг ткнул пальцем в Арину.

— Вы политик будущей России! Вы прекрасно нам подходите! Так что теперь о финансовой проблеме своей предвыборной программы или финансовой проблеме вообще можете даже не задумываться. Это наша головная боль. Но у вас есть один маленький недостаток.

— Какой? — испуганно спросила Магомаева.

— Вас не изберет народ! — веско, как в колодец полным ведром, бухнул странный посетитель. — Не изберет. А подтасовать выборы настолько сильно мы не в состоянии. Это слишком. Увы! Госпожа Магомаева Арина Алтухеевна. Не изберет! Народ, как вы знаете, глуп. Отупел за годы халявы и правящего быдла.

— Но что же делать? Нельзя же сменить народ! — Магомаева досадливо пожала обнаженными плечами, загоревшими в домашнем солярии.

— Нельзя, — в тон ей ответил посетитель. — Однако есть варианты, дорогая госпожа Магомаева. Арина.

Глава 29

Из интервью с политиком:

«Кто поверит, что в России сейчас нет компаний, которые имеют прямую связь с властью?»

Когда власти накрыли Липинского, Аркадий Бычинский не сильно переживал по этому поводу. То, что над Семеном сгустились тучи, было ясно уже давно. Высоко залезешь, больно упадешь. Это знает каждый. К тому же Семен в последние годы сильно расслабился. Позволял себе какие-то странные высказывания, с журналистами не водился, но слишком часто мелькал на экранах телевизоров. Вот и примелькался. Заметили. А внимание государственной машины — штука не из приятных. Даже если ты сам во многом формируешь мнение власти.

Вспоминался разговор, состоявшийся между Аркадием и Семеном еще на заре их деятельности.

Какой-то светский раут, вокруг мелькают знакомые липа. Вот с этим вчера пил, у этого был в гостях, а вот тот, лоснящийся и с замашками педераста, на днях пел у тебя в бане. Хорошо пел, даром что из Гнесинки выперли. А вот лицо знакомое, как сказал Жванецкий: «свой-другой-такой же».

— Моя вотчина не тут, Аркаша, не тут. — Липинский обвел взглядом богемную «тусню». — Ну что в них интересного?

— Как что? Это же звезды, Семен. На них люди молиться будут через годик. Вон того видишь, с шикарной гривой.

— Так это ж…

— Не надо имен, не надо! — Бычинский замахал руками. — Ты что же, забыл, где находишься? Тут вокруг ушей больше, чем в тридцать восьмом у ОГПУ было. Журналюги. Волчары. Сам их натаскивал, знаю, чего могут.

— Ну, хорошо, хорошо… — Липинский придвинулся ближе. — Так чего он?

— А я его женю. Вон на той… Уж ее ты знаешь, сто процентов.

— Она ему в матери годится.

— Тем лучше, Семен, Тем лучше. У меня с ней договоренность есть. И с ним договоримся.

— Неужели это обещает доход?

— Ты даже не представляешь какой!

— Я не представляю?

— Ах да. — Бычинский улыбнулся. — Я забыл, с кем разговариваю. Так вот, этот брак я пущу через свой телеканал и буду в шоколаде. А вот тот очкарик — парнишка умный до безобразия.

— Этим меня не удивишь.

— Не, ты не понял. Этот очкарик психолог. Причем любит… как тебе сказать… погорячее.

— Гомосексуалист, что ли?

— Я же сказал погорячее! Педиками сейчас никого не удивишь. Даже наоборот. А этот… Мы с ним через пару-тройку лет найдем каких-нибудь малолеток. Точнее, найдет он, а я…

— Аркадий, Аркадий… — Липинский в притворном ужасе замахал руками. — Аркадий. Я даже слышать не хочу.

— Ты испорченный человек, Семен. Я не про то. Это искусство! Эстрада! Вокруг тебя идолы! А я… —Бычинский потер ладони и вытащил из-за уха Липинского монетку. — А я фокусник, который этих идолов делает.

Он отдач монетку приятелю. Тот пригляделся, сморщился.

— Сразу видно, что ты не нумизмат. На год выпуска смотри.

— Ого, — сказал Липинский, присмотревшись.

— Подарок.

— Спасибо. При случае отдарюсь. — Семен засунул монетку в часовой кармашек. — Но это не мое. Все эти клоуны. Идолы. Сам знаешь, что с идолами случается. Их обычно сносят новые боги. Все это не мое. Слишком просто. Ты платишь, они танцуют.

— И поют.

— И поют. Но платишь ты. Меня привлекает механизм посложнее. Там, где можно играть по крупному.

— Семен, Семен… — Бычинский покачал головой. — Один человек не может задавить всех муравьев. Они обязательно заползут под штанину.

— Вот и посмотрим.

Тогда они на этом и разошлись. Липинский тогда ничего не пил, ел мало. Сбрасывал вес, чтобы было легче играть в теннис. А Бычинский с головой и удовольствием окунался в мир богемы. Женил, разводил, устраивал скандалы, постоянно оставаясь в тени софитов, выталкивая на свет все новых и новых кумиров. Потом выставил наместников помельче. Для управления процессом. И все было хорошо. Пока власть не накрыла Липинского.

«Сорвался», — сказал тогда Бычинский и не стал отстаивать приятеля. Отпустил собак в свободный поиск. Те что-то подтявкивали, сначала топя впавшего в опалу олигарха, а потом его защищая. Но вяло. Без истерик. Крах Липинского был закономерен. Так и должно было быть. Играть по-крупному с государством, даже с таким дурацким, как Россия, в азартные игры можно до определенного предела. Это казино всегда метит карты.

Сегодня на столе Бычинского лежало письмо, доставленное из Лондона чуть ли не в желудке агента. Так перевозят наркотики, оружие и контрабанду, но не письма. Все это придавало особый акцент передаваемой информации.

«Дорогой Аркадий.

Здоровье мое, некоторое время назад ухудшившееся, теперь стабилизировалось, и даже появилась надежда на значительное улучшение. Возможно, что в скором времени меня могут выписать из больницы, и мы сможем в удовольствие наговориться. Как раньше. Порядки в этой больнице не то, что в тех, где я лечился в прежние времена. Там и главврач не знал всего, что делается под носом. Впрочем, как и сейчас, наверное. Думаю, что так продолжаться не может. Врача сменят, и я приеду, наконец, подлечиться. Потому что климат тут совсем не тот, что у нас. В Москве. Хотя слышал я, что экологическая обстановка у вас ухудшилась. Сильно. Ты посмотри, так ли это, и отпиши. Тогда, может быть, ко мне приедешь, в санаторий. Потому что знаю я, что состояние твоего здоровья внушает волнение специалистам. Как бы в госпиталь не загремел. Под клизму. Волнуюсь за тебя. Так что есть теперь у нас много общего. Но ко мне приезжать не спеши. А лучше присмотрись к экологии у себя. Знаю, есть у тебя специалисты. Если плохо, то пусть бьют в колокола зеленые, за спасение природы. А даже если и хорошо… Пусть займутся делом.

Полагаю, что лечиться лучше всего у тебя. Только главврача надо поменять. У него один метод лечения — клизма ведерная. А это мне не сильно помогает. Да и тебе, думаю, не поможет.

Ну, с докторским составом я сам разберусь. Может, местных кого выпишу. А ты уж по экологии озаботься.

Твой Семен».

— Бред, — пробормотал Бычинский. — Еще бы про славянский шкаф спросил.

Шифр был прямой. На ассоциациях. Причем не отличавшихся излишней сложностью.

С личностью «главного врача» все становилось понятно сразу. Его портреты сейчас висели во всех кабинетах российских чиновников. Главврач носился по всей стране, щупал комбикорм, водил боевой вертолет, прыгал на татами и ни фига в теннис не играл. То, что этот главный врач совсем не тот, что прежде, было ясно и без письма. Но мысль о том, что его надо поменять, пахла дурно. И глава холдинга Бычинский совсем не видел себя в роли эдакого толстопузого Гавроша на московских баррикадах, И не хотел даже об этом думать. Ему были слишком памятны события 1991 года. Однако и лезть «под клизму ведерную» Аркадий не собирался. Он слишком много работал, чтобы просто так сдаваться. А значит, надо было «заняться экологией». То есть поручить этот вопрос «специалистам».

Действительно, спецы у Бычинского были. Сидящие на хорошей зарплате, совершенно легальные мастера своего дела. Таким состряпать дело — раз плюнуть. Парочка «журналистских расследований», и экология вокруг мигом дойдет до точки кипения. Только вот не прогадать бы, А то главный врач обучался в той конторе, где клизмы раздавались совершенно бесплатно и влегкую. Так что рука у нею набитая. Накидает рецептов, не разгребешься. А приедет господин Липинский лечиться с зарубежными докторами или не приедет, хрен его знает. Ведь, главное, случись чего, и Бычинскому эти зарубежные эскулапы уже не помогут.

— Черт бы тебя съел, Семен. — Бычинский толкнул от себя бумажку. Та легко соскользнула со стола и спланировала под стул. Аркадий спохватился, на четвереньках сползал за письмом, аккуратно расправил его на столе, а потом отправил его в бумагорезку. Полученную бумажную вермишель аккуратно собрал и сжег в дорогой пепельнице, которую ему подарил Главный Скандалист России. Пепельница сильно смахивала на женский лобок. — Болел бы себе спокойно. Лечился бы у своих докторов английских. И все! Что тебе еще надо?! Не хочу я бить в зеленые колокола и экологией заниматься.

Он ткнул в кнопку интеркома.

— Леночка, вызовите мне, пожалуйста, Мусалева.

Через несколько минут директор «независимого» телеканала явился пред светлые очи главы холдинга.

— Садись, Василий, — кивнул Бычинский на кресло. — Есть у меня к тебе серьезный разговор.

— Весь внимание, Аркадий Илиевич.

— Ильич, — поправил Мусалева Бычинский, в шутку погрозив ему пальцем, — Ильич. Нормальное русское имя Илья. Илья. А не Илия. Не надо тут инсинуаций.

— Виноват, Аркадий Ильич. — Мусалев улыбался. Ему нравилось такое общение с Боссом. Накоротке.

— Опять ты со своими подколками, — пробасил Бычинский. — «Виноват», «так точно», «смирно-вольно». Военщина какая-то. Милитарист ты, Василий. У меня серьезный разговор к тебе…

— Слушаю вас, Аркадий Ильич.

Бычинский цыкнул зубом, с тревогой ощутив, что под нижний клык ощутимо подергивает. Зуб и раньше чувствительно реагировал на тепло или холод, а в последнее время начал болеть и на сладкий чай.

«Как бы не пришлось по врачам пойти», — рассеянно подумал Бычинский и, вспомнив сожженное письмо из Лондона, расстроенно сплюнул. Потом спохватился, увидев расширенные от удивления глаза Мусалева.

— В общем, так, Василий, я получил важную информацию.

Мусалев скосился на остатки сгоревшей бумаги в пепельнице и понимающе кивнул.

— Эта информация пахнет настоящей бомбой! Ну, не той, которой взрывают здания или города… А настоящей! Той, которая всю страну перетряхнуть может! Чуешь, какая бомба?

— Информационная.

— Молодец! Она самая. Но дело деликатное. Требует филигранной работы. Ты ведь у меня специалист по филигранной работе? Журналистское расследование потянешь? Да не одно!

Мусалев прокашлялся. Разговор запах «бабками».

— Потяну, Аркадий Ильич. Только дайте наводку!

— Будет тебе наводка, даже не наводка, а… — Бычинский развел руки в стороны, — а вот такая наводища! От тебя требуется все сформулировать и подать. Так подать, чтобы зашатало всех, от низа до самого верха.

— Сделаю! В кратчайшие сроки. У меня есть специалисты.

— Торопиться не надо, — урезонил борзого директора Босс. — Нужна точность, проработка. Чтобы все было по правилам, грамотно, без шероховатостей. Понимаешь? Государство сейчас занято чем?

— Чем? — Мусалев выглядел как охотничья собака, потерявшая след добычи. Надо было куда-то бежать, но ясности с направлением не было.

— Это я у тебя спрашиваю. Кто у нас новостями занимается?

— Эээ… Государство…

— Какое направление у нас во внутренней политике? На борьбу с кем? — Бычинский чувствовал себя как учитель литературы, перед которым ученик вымучивает «Буря мглою небо кроет», из которого он запомнил только призыв «Выпьем!».

— На борьбу… — Мусалев прищурился. — С коррупционерами!

— Молодец! Вот в этом направлении твоим ребятам и предстоит хорошо поработать. Так сказать, помочь государству в его нелегкой борьбе. А материалы скинешь для начала мне, а потом по всему холдингу раскидаем. На расходную часть не смотри. Спишу все, под мою личную ответственность. Понял?

— Понял!

— И это хорошо. Значит, так. Выдергиваешь всех своих журналюг и ставишь их на режим ожидания.

— У меня половина в отпусках…

— Выдергиваешь из отпуска. Хоть с Канар, хоть из Ашкелона! Мне все равно. Если не выдергиваются, расторгай договор, к черту! Журналиста ноги кормят! Так вот, пусть сидят на заднице и ждут. Будет тебе наводка. И сразу туда людей кинешь. Но чтобы все чисто! Шито-крыто! Понял?!

— Понял! — Мусалев испытал непреодолимое желание вскочить.

— Молодец! Свободен! — Бычинский подумал и добавил: — А если они у тебя клювами не будут щелкать в должном порядке, то пообещай им ведерную клизму,

Мусалев выскочил за дверь.

— Придурок, — пробормотал Бычинский, доставая из ящика сигары.

— За придурка меня держит, — сквозь зубы процедил Мусалев.

Глава 30

Избранные тексты очень известной женщины:

«Россияне должны молиться об одном: чтобы Господь взял у них рыбу и дал вместо нее удочку».

— Здравствуйте все, — прокричал скороговорку Орлов, буквально вбегая в аудиторию. Он опоздал. Добираться в учебку из тех мест, где он теперь обитал, было все еще непривычно. — Здравствуйте, здравствуйте!

Он отдышался, сел за стол, быстро разложил бумаги и оглядел зал.

Аудитория изменилась.

Нет, тут по-прежнему были все те же лица, тот же состав. Отчислений не было.

«Наверное, дальше будет хуже, — подумал Костя. — Появятся какие-то послабления при приеме. Что-нибудь изменят, реформируют, улучшат то, что и так работает. Как всегда. И пойдут сложности. Обязательно будет процент брака. Отчисления. И прочая муть. Однако первый набор получился кристальной чистоты. Не сглазить бы».

Но что-то висело над залом. Особенное. Косте даже показалось, что все курсанты, как один, дышат в унисон. В едином ритме. И скажи им сейчас — встать, встанут одним движением. Так, что стены задрожат от резонанса.

Когда все начиналось, знакомый Константина, немолодой уже дядька, с бородой, очками и вертикальными морщинами на лбу, активно увлекающийся «энергетическими потоками», «биополями» и прочей иномирщиной, спросил при встрече:

— Костик, а скажите мне, что это за кокон вы за собой таскаете?

Орлов на всякий случай обернулся, скосил глаза за спину, но ничего особенного не увидел. Провел по голове ладонью. Но никакой хамоватый голубь не пометил его со всей искренностью чувств.

На удивленный взгляд знакомый «астралопитек» осторожно указал на пространство над головой Орлова:

— Тут. Большой такой, знаете ли, кокон. Я б даже сказал, — дядька подслеповато прищурился, — веретено.

— Так кокон или веретено? — спросил озадаченный Константин.

— Может быть, даже щупальце.

— Ты меня пугаешь.

— Нет-нет, ничего особенного. Просто ты, может быть, покрестился недавно? Нет?

— Нет. И не собираюсь.

— Тогда, может быть, на работу в какую-нибудь корпорацию устроился?

— Ну, не совсем. Хотя…

— Это многое объясняет, — с очень значительным видом закивал знакомый. — Очень многое. Ты, значит, решил к эгрегору подключиться. Правильно, правильно. Так многие сейчас делают. Правильно. Эгрегор — это, знаешь, конечно да. Сила. Удобно. Да. Это не мы, одиночки. Волки, так сказать. В эгрегоре легче… Обязанности, правда…

— Очки дай, — попросил тогда Орлов.

— Зачем? — удивился дядька, но свои «линзы» снял. Выглядеть он при этом стал как бородатый, лохматый и совершенно слепой крот.

Орлов надел очки. Мир прыгнул на него. Обволок. Расплылся.

— Понятно, — пробормотал Костя, снимая жуткие диоптрии. — Держи. С таким зрением я не то что кокон с веретеном, я маленьких зеленых крокодильчиков бы видел. Без всякой водки. У нас с тобой очень разное мировосприятие.

— Как у всех, как у всех, — с крайне загадочным видом ответил знакомый.

С течением времени, пересекаясь друг с другом, они каждый раз вежливо здоровались. Причем «астралопитек» неизменно чуть-чуть кланялся, опасливо поглядывая куда-то в пространство над Орловым. Могучий эгрегор, к которому подключился Костя, внушал ему безграничное уважение.

Нельзя сказать, что Константин не верил в потустороннее. Как любой философ, он понимал, что мир — это штука значительно более сложная, чем тот небольшой его кусочек, данный нам в ощущение. Даже теория Всемирного Заговора, не учитывать которую у Кости ну никак не получалось, несмотря ни на какие старания, подразумевала некоторую связь со сверхъестественным. Например, различные товарищи, разгонявшие облака усилием воли, а это «шоу» Константин созерцал однажды лично, очень даже легко укладывались в эту теорию. Назвать такое явление естественным как-то язык не поворачивался.

Так что все эти поля, биолокация, эгрегориальные сущности и другие нематериальные объекты существовали как бы вне зоны внимания Орлова. Что никак не отрицало факта их существования.

Сейчас, глядя в зал, Костя понимал, что на его месте любой мало-мальски подкованный в экстрасенсорике человек увидел бы что-то, незримыми узами связывающее людей, сидящих перед ним. Нечто огромное, живое, похожее на всех этих людей, собравшихся перед ним. Отражающее их мысли, устремления, идеи. Эгрегор.

— Сегодня… — Костя был вынужден прокашляться. Голос дал хрипотцу. — Сегодня моя последняя лекция. Традиционно последняя лекция чем-то похожа на первый урок. Когда дети приходят первого сентября в школу, их, чтобы не напугать заранее, никто не грузит знаниями о добром и вечном. Главное, чтобы они пришли вообще. Пришли, а следовательно, добровольно влились в ту систему, которая будет ими руководить целый год. И чтобы сразу не испугать их вопросами из области «общей теории относительности» и учебным занудством, есть так называемый Урок Мира. На котором обычно классный руководитель рассказывает им о том, чем их будут мучить весь год. Организационные вопросы. Это, кстати сказать, неправильно, но далеко не у каждого преподавателя есть талант дать понять ученикам, что они одно целое, класс, команда и так далее. Гораздо легче это получается на последнем занятии. Учитель просто пользуется тем, что школьники, поставленные в жесткие условия, объединились сами по себе. И даже былые противники чувствуют легкую тоску при расставании друг с другом. На последнем занятии преподаватель делает то, что, видимо, был должен сделать на том самом Уроке мира, в начале года. Говорит ученикам, что они все «молодцы и команда». Это никогда не поздно сказать, на самом деле. Но почему-то всегда задвигается на последнюю очередь. В принципе, я говорил вам об этом все это время. В том, что вы собой представляете, есть теперь и моя заслуга. Сегодня, наверное, я сделаю что-то вроде заключительной, подводящей итоги лекции. Если вообще мои разговоры можно назвать так.

Вы, я, все остальные люди вокруг нас поставлены в жесткие условия. Можно довольно много сказать на тему, кто в этом виноват и для чего такие условия были созданы. Я не стану называть имена. Потому что некоторые из этих людей, политиков, кинематографистов, писателей, журналистов, военных и финансистов, все еще живы. Многих из них вы знаете сами. Уж точно видели на экранах телевизоров, на митингах. Читали их книги. Статьи. Кое-кто все еще у власти и крепко держится за рулевые колеса и всякие рубильники. Другие отошли в сторону. А кому-то даже стыдно за весь этот ужас, в который они бросили страну. Называть их имена я не могу не по собственному разумению, а исключительно дисциплины для. Надеюсь, понятно.

Тем более что настал момент, когда надо делать дело, не оглядываясь на чьи-то мощи, забытые в углу, или на чьи-то сытые рыла, выглядывающие из сине-экранных зомбификаторов. Мы должны, обязаны делать дело. Чтобы те условия, в которые мы были поставлены, сделались менее жесткими. Чтобы в будущем ни одна сволочь не могла нагнуть всю страну. Но чтобы справиться с тем, что нас окружает, одного желания и чувства локтя мало. Мало просто назваться кланом, корпорацией. Надо быть им. И для этого вы должны четко осознать одну простую вещь. Каждый сидящий рядом с вами в этой аудитории, потеющий на занятиях в этой учебке, каждый из тех, кто носит на груди надпись «РОЗГИ», ваш брат. Брат! Слово, опошленное семьюдесятью годами власти идеологии интернационализма. Когда братство было употребимо только применительно к каким-нибудь африканцам или латиноамериканцам. Братство народов, интернациональная семья. Забудьте. Сон. Бред, Вредная установка. Брат — это человек, родной вам по крови. Пусть не одна мать вас родила. Но этот человек ваша родня. Близкий. Родственник. В его жилах течет кровь такая же, как и у вас. Все вы братья.

То, что я говорю, выглядит пафосно и даже может показаться чем-то нелепым. Но, поверьте, должно пройти время. И тогда вы сможете прийти к тому, кто сидит, может быть, сейчас позади вас и сказать ему: «Здравствуй, брат. Помоги…» И тогда вы поймете, что такое настоящее братство. Что такое клан. Это семья! И все вы члены одной семьи. Где один всегда за всех, а все за одного. Человек, нарушивший этот кодекс, навсегда становится изгоем. Он предал свою родню. Поставил деньги выше родственных связей. Это уже не человек. Он предал своего Бога. А ваш Бог — это вы сами. Ваши предки, ваши родичи. Ваш клан. Потому что вы верите в него. Должны верить. Не можете не верить.

Орлов перевернул распечатку. И почувствовал, что в горле пересохло, но пауза была лишней. Давать материал на одном дыхании было трудно, но остановка могла разрушить то настроение, которое он уловил в зале. Напрягая связки, Костя продолжил:

— Сейчас на пороге новая эра. Я не говорю о каких-то условных, временных границах, вроде наступления нового тысячелетия и нового века. Я даже не стану употреблять таких популярных в среде леворадикальной молодежи понятий, как глобализация, всемирная экономика и новый мировой порядок. Хотя, наверное, все это имеет к новой эре самое непосредственное отношение. Когда-то, давным-давно, наступила эра христианства. И на смену Богу-Человеку, тому самому Одину, который вел свой народ из степей Кубани на Север, к небу, разрисованному в разноцветье северного сияния, чтобы сделать людей сильными, храбрыми, на смену человеку, герою, богу, пришел Символ. Рожденный из человека, но похоронивший свою людскую суть. Бог, забывший, что когда-то он был человеком. Про это говорил Ницше, когда сказал, что бог умер. Утратил природу, изменился. Это выдумал не я. Так считают люди, предки которых оказались ближе всех к тем событиям. И теперь, на смену этому абстрактному символу, называемому разными словами на протяжении всей христианской истории человечества, приходит новый Бог. Люди пытались сделать Бога из добра. Но у них ничего не вышло. Потому что зла в мире было больше. Люди пытались сделать Бога из любви. Но святые отцы всех церквей на свете костьми легли, но близко не подпустили любовь к канонизации. Все это время Бог оставался чем-то заумным, сложным, запутанным. Но он обретал свои черты. Становился добрым, злым, жестоким, равнодушным, жалостливым. И теперь, в новом тысячелетии, в новом веке он все-таки нашел свое материальное воплощение. Смотрите все!

Орлов поднял руку вверх, в сжатом кулаке болталась зеленая бумажка с портретом Линкольна.

— Доллар! Деньги! Бог-Символ новой эпохи. Жестокий, добрый, злой, равнодушный, милостивый. Бог-Символ. Единственный и всесильный в этом мире. Он проник повсюду. Он правит миром. Старыми церквями, которые рассыпаются в пыль без финансовой подпитки. Новыми политиками, готовыми на все ради шелеста его бумажных крыл. Чиновниками. Демократами. Коммунистами. Проститутками. Бог-Деньги олицетворяет добро и любовь. Бог-Деньги олицетворяет собой ненависть и войну. Все подчинено ему, и он подчинен всем! В каждом доме, в каждой квартире есть его иконы, множество икон. Разных достоинств и номиналов. Курсы валют — это его знаки. Биржевые котировки — его шифр.

Вот какая эра грядет. Эра денег. Где все продается, все покупается.

Не продается только братство и узы крови. А поэтому вы и есть то, во что можно и нужно верить. Вы, ваше братство — это тот Бог, который будет противопоставлен новому Богу Денег. Я хочу, чтобы вы помнили об этом. Всегда и везде. За вами стоит другое божество. Гордое, смелое, справедливое. Многоликое — как эта аудитория. Имя ему — То, Что Не Продается! — Костя замолчал.

Горло перехватило окончательно. Казалось, что связки одеревенели, сжались и навсегда потеряли свою эластичность. Орлов попытался сглотнуть, но было нечем. Он опустил руку со сжатым долларом и только тут сообразил, что время, отведенное для лекции, давно кончилось. Оттрезвонил звонок, но зал все так же сидел на месте.

Константин с удивлением посмотрел в аудиторию. Ноги ослабли.

На него смотрело огромное существо с множеством лиц. Единое, но многоликое.

Это длилось каких-то несколько секунд.

Потом Костя вдруг понял, что не дышит. Легкие отчаянно сокращались, но перехваченное спазмом горло не пропускало ни капли воздуха.

Константин закашлялся, захрипел и повалился на стул. Бумаги слетели со стола белыми птицами. Свет сделался тусклым. Его подхватило множество рук. Кто-то расстегнул ворот. Кто-то поднес к губам стакан с водой. Его шлепали по щекам. Через гул в ушах донеслось: «Доктора!»

Но спазм отпустил, и обжигающий, словно в самый-самый первый раз, воздух яростно ворвался в грудь Орлова.