О единицах художественной речи

В. П. Григорьев

В своих работах по поэтике Анны Ахматовой В. В. Виноградов ввел обозначение для «семантической единицы поэтической речи» — символ, дав ему такое определение: «Символ — это эстетически оформленная и художественно-локализованная единица речи в составе поэтического произведения».[1] По ряду причин, из которых не последнюю роль сыграли омонимичность с традиционным употреблением этого слова в поэтике, а также реминисценции символистских теорий, термин не прижился. С трудом обозревая современную разветвленную литературу по поэтике и «стилистике», приходится констатировать, что общепринятой замены «символу» все еще нет. Настоящая заметка имеет своей задачей высказать несколько соображений о единицах художественной речи.

Классические работы В. В. Виноградова и Б. И. Ярхо, определяя предмет, задачи и границы стилистики, по существу имели в виду не функциональные стили языка, а поэтику в ее лингвистических аспектах.[2] Сейчас, отчасти в связи с особенно противоречивым и во всяком случае многозначным употреблением слова стилистика, отдельные исследователи предпочитают пользоваться удобным выражением лингвистическая поэтика (далее сокращенно: ЛП), впрочем, не придавая ему терминологического смысла.[3] Приняв его как термин для обозначения всей области исследования эстетической функции языка, мы, с одной стороны, разграничили бы сферы исследования и тем самым установили область творческих контактов с литературоведами, а с другой — определили место теории поэтической речи как важнейшей составной части ЛП.[4] Вопрос: «Что превращает словесное сообщение в произведение искусства?» — остается главным для всей поэтики, но только теория поэтической речи может дать необходимую лингвистическую основу для его всестороннего решения. Таким, в самом общем виде, рисуется путь разрешения некоторых очень существенных для поэтики терминологических проблем.

Пока же термин стилистика продолжает двойную жизнь. Стилистику определяют, например, как «науку о выразительных средствах языка и специальных стилистических приемах (СП), придающих речи особую, эстетико-художественную функцию» (это сопоставимо с ЛП и с употреблением слова стилистика в упомянутой выше статье В. В. Виноградова), но тут же добавляют: «Другая задача этой науки — изучение подсистем литературного языка, называемых функциональными стилями…».[5] Объединение столь разнородных объектов, как функциональные стили и «стилистические приемы», в лоне одной научной дисциплины едва ли может быть оправдано принципиальными соображениями. Только терминологическая (вернее, атерминологическая) инерция заставляет нас до сих пор прибегать к слову стилистика и его производным там, где речь идет о лингвистических аспектах поэтики, то есть о ЛП. Для обозначения соответствующего объекта вполне можно было бы использовать сочетание поэтика языка (речи). Ср. привычные сочетания поэтика Маяковского, поэтика «Мертвых душ» и т. п.

В цитированной работе И. Р. Гальперин показал, что «стилистический уровень» иерархически подчиняет себе все остальные традиционно выделяемые уровни. В ходе его рассуждений и в системе аргументации остается, однако, неясным, как соотносится «стилистический уровень» функциональных стилей литературного языка со «стилистическим уровнем» СП.

Едва ли кто-нибудь возьмется утверждать, что стилистические парадигмы (resp. их применение) и СП (resp. конкретные и эстетически значимые «приращения смысла») — явления однопорядковые. Но если так, то необходимо выделить два самостоятельных уровня: один, имеющий дело со стилистическими парадигмами (его бы и следовало назвать стилистическим), и другой — лингвопоэтический (или просто поэтический), который и анализировал И. Р. Гальперин и который нередко обозначается и как «поэтическая (или эстетическая) функция языка».[6]

Далее. У обоих этих уровней должны быть свои единицы, достаточно четко отграниченные и от фонемы, морфемы, лексемы, синтагмы, и друг от друга. Между тем мы не располагаем ни определениями этих единиц, ни систематизацией представлений о них, ни даже удовлетворительными названиями. Заслугой И. Р. Гальперина является, в частности, то, что он специально обратил внимание на статус СП, которые, как известно, фигурируют в современных работах и под другими обозначениями. Кроме «символов» В. В. Виноградова здесь можно упомянуть ничейные «стилевые черты», «поэтические приемы» (poetical devices и т. д.), просто «приемы» и «литературные приемы», «стилистические единицы», «стилистические средства», «единицы или элементы поэтической речи», «значимые элементы» и «составные элементы образа», те же «выразительные средства», о которых говорит и И. Р. Гальперин, и др. под.

В истории отечественной поэтики был период, когда стремление как-то отграничить единицу художественной речи от собственно лингвистических единиц уже проявилось в попытках ненавязчивого терминотворчества. «Символы» В. В. Виноградова не были изолированным явлением. Достаточно вспомнить «поэтическое глоссемосочетание» в работах Л. П. Якубинского[7] или «поэтическую глоссу» у Р. О. Якобсона.[8] Однако и эти обозначения не встретили поддержки и, не получив специальных теоретических обоснований, остались фактами истории, впрочем, сохранив за собой, как кажется, роль потенциальных импульсов для теории художественной речи.

Введение «эмического» и «этического» планов исследования довольно слабо затронуло области стилистики и поэтики в терминологическом отношении. Как будто никто не противопоставлял «стилемику» «стилетике», а прочная традиция в употреблении слов поэма и поэтика (ср. англ. poem, франц. poème, и т. п.) препятствовала и здесь новомодному семантическому словообразованию. Развитие исследований по стилистике в 50‑е годы имело одним из результатов известное разграничение стилей языка и стилей речи, связанное с именем В. В. Виноградова, но не ликвидировало ни понятийного разнобоя, ни теоретических разногласий.

Примерно в эти же годы разными авторами в разных, иногда несравнимых значениях начинает широко применяться термин стилема. У нас его впервые предложил, по-видимому, X. X. Махмудов для обозначения «сознательно и с определенной художественно-композиционной целью использованного речевого средства в художественном творческом контексте», т. е. в качестве единицы художественной речи.[9]

Приведем два других определения «стилемы» из новейших работ по ЛП. Одно — совсем краткое: «Стилема — это языковая единица, имеющая стилистическое значение».[10] Второе — в более широком контексте: «Средства стилистической экспрессии (а эмоционально-эстетическое воздействие оказывает именно она, лексико-грамматические же средства сами по себе, вне эмоциональной интенции, большею часть нейтральны и преимущественно лишь фраза в целом, а часто и лишь целый абзац образуют стилему (стилемой я называю минимальное языковое замкнутое целое, создающее единое законченное эстетико-эмоциональное впечатление. Ударный элемент стилемы, ключ ее, может быть размером от звука до фразы, а сама стилема может нередко растянуться на целую сцену, что характерно, например, для поэтики Достоевского)) — в каждом языке свои».[11]

Любопытно было бы сопоставить со всеми этими определениями использование термина «стилема» в недавней очень спорной книге У. А. Коха.[12] Но ее анализ потребовал бы слишком много места. Отметим только, что Styleme выступает у Коха показателем «степени поэтичности» текста и рассматривается как одна из вершин модельного треугольника, отображающего анализ поэтического текста; две другие вершины образуют Meter и Topic.

Даже из этих применений слова стилема видна его многозначность. По-видимому, нелегко ему будет преодолеть и естественные ассоциации с индивидуальным стилем («идиостилем»), чтобы стать характеристикой художественной речи вообще. Понятно поэтому, что параллельно с попытками придать разумный смысл термину стилема идут поиски самих единиц и «элементарных частиц» художественной речи.

В одной из своих последних работ В. В. Виноградов вновь вернулся к этой проблеме, назвав в качестве основных единиц художественной речи «слово-выражение (в той морфологической форме, которая определяется контекстом литературно-художественного произведения), строку (в стихе) и структуру словесно-художественного целого» и отметив также «соотношения и взаимоотношения этих единиц». Другим путем пошел С. Р. Левин, выделяя «спаривания» (Couplings) — элементарные структуры, свойственные языку поэзии, которые он видит в семантически или фонетически эквивалентных формах, появляющихся в эквивалентных позициях текста.[13—14]

Наш обзор будет существенно неполон, если мы не коснемся работ таких исследователей, как Ю. М. Лотман и Ю. С. Степанов. Отмечаемый Ю. М. Лотманом факт, что в наше время «метафизическое понятие „прием“ заменяется диалектическим — „структурный элемент“ и его функция»,[15] конечно, сам по себе еще не проясняет отношений между стилистикой и ЛП, не устанавливает, не сопоставляет и не разграничивает их единицы. Все же, что касается ЛП, он уже дает возможность с помощью «операций отождествления, со‑ и противопоставления элементов данного уровня структуры» выделить в тексте не просто «оппозиционные пары» (ср. couplings С. Р. Левина), но «такие дифференциальные семантические признаки и такие архиэлементы семантического уровня (архисемы), которые составляют специфику именно этой структуры, то «сцепление мыслей», о котором говорил Л. Н. Толстой».[16] Иерархия уровней структуры поэтического произведения строится, по Ю. М. Лотману, не от фонемного к более сложным (как в общем языке), а от «уровня слова» вверх и вниз. В связи с этим поэтическая структура «меняет соотношение элементов внутри речи», а у слова «резко возрастает количество связей внутри системы».[17] При лингвистическом изучении литературы Ю. М. Лотман справедливо считает «совершенно необходимым» «составить список элементов того или иного уровня и определить правила их сочетания»,[18] однако объединяющего названия этим элементам не дает.

Такого общепринятого названия в ЛП, повторяем, пока нет. Но оно необходимо. Остаются вопросы: как отграничить ЛП от стилистики? Как обозначить «значимый элемент» художественной речи независимо от его общеязыкового уровня? Как соотносятся с этими элементами, взаимодействуют с ними и друг с другом в текстах традиционные «тропы» и «стилистические фигуры»? Эти вопросы легко продолжить, труднее дать на них удовлетворительный ответ. Неудивительно поэтому, что, например, «тропы» до сих пор рассматриваются, как правило, атомарно, без учета их взаимодействия в конкретных текстах, возможностей совместной встречаемости. Задача последовательно рассмотреть каждый словесно-художественный контекст, каждый поэтический идиолект и все словесное искусство в целом с точки зрения каждого из входящих в них элементов, прежде всего с позиций всех реальных словоупотреблений, и сейчас кажется слишком грандиозной, чтобы обсуждать способы ее практической реализации. Но иного пути у ЛП и поэтики в целом, по-видимому, нет. А без предварительного теоретического представления этих способов и ряда экспериментальных работ невозможно в области ЛП достигнуть единого фронта с литературоведами.

Между тем в своих подходах к поэтике мы, как кажется, все еще не полностью сбросили «вериги общего языка». Так, говоря о функциях «языковых единиц» в художественной речи, мы как бы смотрим на нее прежде всего с позиций лингвиста, а не художника слова и его аудитории. Может быть, этим объясняются (хотя и не оправдываются) продолжающиеся предостережения некоторых литературоведов от «ложной ориентации поэтики на лингвистику», призывы к поэтике:

Конечно, и в 1930 г. и теперь, сорок лет спустя, литературоведы вполне могли бы сами заменить этот эпиграф из Горация памятными пушкинскими словами: «Зачем кусать нам груди кормилицы нашей? потому что зубки прорезались?» Поскольку этого, как известно, не происходит,[20] ЛП должна своими силами построить «теорию лингвистической относительности» в подходе к произведениям словесного искусства. Начать следует хотя бы с попытки построить рядом со «словообразованием» и «словоизменением» новый раздел — «словопреобразование».

При всех достижениях обособленного функционально-языкового подхода к художественным текстам он явно исчерпал свои возможности. При всех недостатках широкого и узкого контекста, в котором появилось утверждение П. Н. Медведева, о том, что «лингвистический элемент языка и конструктивный элемент произведения… не совпадают и совпадать не могут, как явления различных планов»[21] — это односторонняя формулировка гипотезы, давно уже известной в ЛП и очень перспективной в наши дни. Преобразование — одна из основных категорий ЛП. Прямая речь преобразуется в речь персонажа, несобственно-прямая речь — в несобственно-авторскую, за синтагматическими отношениями в паратаксисе и гипотаксисе может быть вскрыта целая система близких, но «тропеически» преобразованных отношений между единицами художественной речи.

На основании всего сказанного, исходя из особенностей художественного словоупотребления, в рамках дихотомии язык — речь можно предложить некоторое упорядочение терминов, относящихся к ряду лингвистических дисциплин (см. таблицу).[22] План содержания и план выражения при этом нами не разграничиваются: в ЛП они не могут анализироваться порознь. Экспрессема — это абстрактная единица языка в его эстетической функции. Экспрессоид — реальная манифестация экспрессемы в конкретном художественном тексте. Термин стилема мы оставляем за пределами ЛП и определяем его как «лексема + стилистические коннотации» (ср. выше стр. 387, сноска 9). Замена словоформы на лексоид вызывается соображениями последовательности. Понятие экспрессии, которое кладется в основу обозначения единиц ЛП, связано не с «функцией выражения», а с явлениями художественной выразительности. Оно распространяется на все уровни художественного произведения. Соответственно экспрессема подчиняет себе не только лексему, но и «синтаксему», морфему, фонему, единицы метрического уровня.

Термин «архиэкспрессема», так сильно оскорбивший эстетические чувства А. В. Чичерина,[23] мы не включили в схему: его экспликация возможна только в современной теории тропов, в учении о способах словопреобразования. Но уже сейчас стоило бы подумать над тем, что можно будет противопоставить такой, например, гипотетической паре терминов, как тропема—тропоид, обозначающих единицы, несомненно специфические для творческого отношения к языку и прежде всего — для эстетически значимых текстов.

Повторим, что наша схема, не претендуя на общезначимый результат, лишь демонстрирует один из путей терминологического упорядочения и обозначения единиц ЛП. Соответствующие представления определились в ходе работы над экспериментальной темой «Поэт и слово. Опыт словаря» (Институт русского языка АН СССР). Этот «Опыт» опирается на тексты 30 произведений 12 различных поэтов и был закончен в 1970 г.