Об артиллерии и немного о себе

Глава третья. Вступаю в должность

Шел третий день войны. Я все еще знакомился со структурой ГАУ, его людьми. И вдруг неожиданный вызов в Кремль, к И. В. Сталину.

В приемной И. В. Сталина познакомился с его секретарем А. Н. Поскребышевым. А затем через кабинет Поскребышева и смежную с ним комнату, в которой находились двое людей из охраны, вошел в многократно уже описанный другими мемуаристами кабинет Сталина. Как сейчас помню, посреди кабинета стояли члены Политбюро, нарком обороны С. К. Тимошенко, еще кто-то из военных. Разговор велся общий.

Остановившись у двери, стал ждать. До той поры мне никогда еще не приходилось близко видеть И. В. Сталина. Он представлялся более крупным, чем оказался в действительности. Сталин был сухощав, среднего роста, с небольшими следами оспы на слегка желтоватом лице. Одет в сероватого цвета френч, такого же цвета брюки, заправленные в мягкие сапоги с невысокими голенищами.

Наконец заметив меня, И. В. Сталин отделился от группы и неторопливо приблизился ко мне. Я доложил, что являюсь начальником ГАУ, назвал свою фамилию.

— Так вы и есть тот самый Яковлев, новый начальник ГАУ? — кивнул Сталин. Здравствуйте! Как у вас идут дела?

Я ответил, что пока мне все ново, стараюсь поскорее познакомиться с большим ведомством, которое мне доверили. Не скрыл, что есть много неясного в обеспечении войск, данные поступают разноречивые. Устанавливаю связь с промышленностью и, конечно, жду резкого повышения поставок в соответствии с требованиями военного времени. Чувствую, что мне нужна авторитетная помощь кого-либо из членов правительства, так как руководство Генштаба сейчас целиком занято оперативной обстановкой, а я еще не знаю, как быть с заказами на вооружение и боеприпасы.

Сталин выслушал меня спокойно, пожелал поскорее войти в дела ГАУ. Подчеркнул, что нужно быть внимательным, по-хозяйски подходить к заявкам. Обещал подумать о всех моих просьбах. На этом наша первая встреча с ним и закончилась.

В первые недели войны И. В. Сталин приезжал в Кремль, в свой кабинет, днем. Затем — обычно часам к восемнадцати-девятнадцати. В октябрьско-декабрьские дни 1941 года — то днем, то к восемнадцати часам. В остальные месяцы и годы войны в своем кабинете Сталин находился обычно с восемнадцати до двух-трех часов ночи, после чего он и члены Политбюро или уходили на квартиру Сталина, или уезжали к нему на ближнюю дачу. И там до утра продолжалось обсуждение разных партийно-государственных вопросов.

Следовательно, и заседания Государственного Комитета Обороны, и работа Ставки происходили в одном и том же кабинете. Но я не помню случая, чтобы эти заседания носили в годы войны протокольный характер. Обычно те или иные дела разбирались путем обмена мнениями.

Постановления Государственного Комитета Обороны, как, впрочем, и представления в ГКО, должны были быть всегда лаконичными, краткими, ясно излагать суть вопроса или решения. Иногда проект постановления писался под диктовку Сталина тут же, в кабинете. При этом надо было помнить, что он имел привычку, диктуя, ходить по кабинету, а иногда и подходить сзади, через плечо пишущего читая текст. Не терпел, когда слова были неразборчивы, сердился.

После написания постановление тут же набело перепечатывалось в машбюро у Поскребышева и после подписи без промедления доставлялось фельдъегерями заинтересованным лицам. Словом, оперативность в этом вопросе была на высоте.

Обычно И. В. Сталин вызывал в Ставку нужных ему лиц через А. Н. Поскребышева, которому о цели вызова, как правило, не говорил. И Александр Николаевич передавал по телефону одно лишь слово: «Приезжайте». Переспрашивать в таких случаях не полагалось, а спешить было надо, так как при длительной задержке мог последовать вопрос «Где были?» или «Почему так долго не приезжали?». Отвечать нужно было честно, иначе беды не оберешься.

Как-то в 1943 году К. Е. Ворошилов уговорил меня посетить с ним ЦАГИ. Я там никогда не был. Поехали. В институте оказалось много интересного, и мы пробыли там часов до четырнадцати. Потом Ворошилов предложил еще заехать к нему на квартиру в Кремль и пообедать.

Часов около восемнадцати почувствовал какое-то странное беспокойство и поехал к себе в ГАУ. Дорогой ругал себя за то, что не догадался от Ворошилова позвонить в управление и сообщить, где нахожусь.

У подъезда ГАУ меня действительно ждал дежурный адъютант, и, волнуясь, доложил, что уже три раза звонил Поскребышев. Так вот оно, предчувствие!

Звоню Александру Николаевичу. Тот сердито бросил: «Приезжайте, не мог найти». Приехал. Сталин тоже строго отчитал меня за то, что заставил ждать сорок минут. Спросил: «Где были?» Ответил. И опять получил нагоняй за поездку в ЦАГИ. Мотивировка: «Что, у вас своих дел не хватает, что вы ездите в другие институты?»

А бывали случаи, когда Сталин, наоборот, вдруг спрашивал: «А не оторвал ли я вас вызовом от срочного дела или отдыха?»

Но вернемся к моему вызову. Поясню, что начальник ГАУ нес ответственность перед Ставкой за должное обеспечение армии вооружением и боеприпасами. Вот Верховный Главнокомандующий и счел необходимым разъяснить мне ее объем. Прохаживаясь по кабинету, он неторопливо говорил примерно следующее:

— У нас в армии много чинов. А вы, военные, привыкли и обязаны подчиняться старшим по званию. Как бы не получилось так, что все, что у вас есть, растащат по частям. Поэтому впредь отпуск вооружения и боеприпасов производить только с моего ведома! — При этом Сталин, медленно поводя пальцем в воздухе, добавил: Вы отвечаете перед нами за то, чтобы вооружение, поставляемое в войска, было по своим характеристикам не хуже, а лучше, чем у врага. Вы — заказчик. Кроме того, у вас есть квалифицированные военные инженеры, испытательные полигоны. Испытывайте, дорабатывайте. Но давайте лучшее! Конечно, наркомы и конструкторы тоже отвечают за качество. Это само собой. Но окончательное заключение все же ваше, ГАУ.

Вы отвечаете за выполнение промышленностью планов поставок, — продолжал далее И. В. Сталин. — Для этого у вас есть грамотная военная приемка. Следовательно, если в промышленности появились признаки невыполнения утвержденного правительством плана, а вы вовремя через наркомов не приняли должных мер (а в случае, если и приняли, но это не помогло, а вы своевременно не обратились за помощью к правительству), значит, именно вы будете виноваты в срыве плана! Наркомы и директора заводов, конечно, тоже ответят. Но в первую очередь — вы, ГАУ, потому что оказались безвольным заказчиком.

Вы также отвечаете за правильность составления предложений по распределению фронтам вооружения и боеприпасов, за своевременную, после утверждения мною плана, их доставку. Перевозки осуществляет НКПС и Тыл Красной Армии. Но вы должны это постоянно контролировать и вовремя принимать меры к доставке фронтам транспортов в срок.

И хотя все эти разъяснения Сталина были адресованы в общем-то мне, начальнику ГАУ, но в кабинете также находились и члены Политбюро. И я понял (думаю, что не ошибся), что Верховный все-таки в первую очередь говорил это им, членам ГКО.

Ну а я после таких указаний И. В. Сталина почувствовал себя куда свободнее во взаимоотношениях с любыми инстанциями. Ведь члены ГКО тоже знали об упомянутых указаниях Верховного, поэтому, если возникала необходимость, принимали меня при первой возможности и помогали всем, чем могли. Во-первых, всем начальникам арсеналов, баз и складов было приказано ничьих указаний об отпуске вооружения и боеприпасов, кроме распоряжений ГАУ, не выполнять. И когда в октябре 1941 года один очень ответственный товарищ из Московской организации ВКП(б) все же настоял на выдаче с завода экспериментального автомата, ГКО тотчас же объявил ему выговор. И заставил вернуть автомат на завод. С тех пор больше уже никто не пытался действовать в обход ГАУ.

Планы месячного распределения я докладывал лично Верховному Главнокомандующему. Особых поправок, как правило, им не вносилось, так как план предварительно согласовывался с Генштабом. И при наличии каких-либо расхождений Генштабу все же приходилось считаться с имеющимися ресурсами. Так что обычно он соглашался с предложениями ГАУ.

По отдельным же заявкам фронтов мною представлялась И. В. Сталину докладная записка, которая чаще всего утверждалась им без поправок. Хочу заранее сказать, что за все время войны не было такого случая, чтобы Верховный остался неудовлетворенным представлениями ГАУ. Лишь глубокой осенью 1941 года, когда обстановка на фронтах была исключительно тяжелой, И. В. Сталин как-то не выдержал и предложил было снять меня с занимаемого поста и даже отдать под суд…

А дело было так. Начальник ГлавПУРа Л. 3. Мехлис имел поручение контролировать формирование новых стрелковых дивизий резерва Ставки. ГАУ уже разработало определенный план обеспечения этих соединений вооружением и боеприпасами. И выполняло его в полном объеме, хотя нужды фронтов в ноябрьские дни 1941 года были очень острыми.

Один из экземпляров сводки об обеспеченности этих дивизий мы посылали и Мехлису. Однако он считал нужным систематически вызывать меня где-то в 24.00 к себе и там с пристрастием проверять цифры. При этом в моем присутствии то и дело звонил командирам и комиссарам названных дивизий и справлялся у них о правильности поданных нами сведений. На это, как правило, уходило три-четыре часа.

А ведь в эти самые часы шла напряженная работа в наркоматах, в ГАУ, и мне надо было бы находиться там. А тут сиди и слушай, как тебя проверяют…

Появилась обида за недоверие ко мне, ответственному должностному лицу. Но больше всего — недовольство бесцельной тратой времени. И вот как-то находясь в кабинете начальника ГлавПУРа и слушая, как тот ведет бесконечные телефонные разговоры, я взорвался. Высказал Мехлису все, что думаю о процедуре этих унизительных проверок. Не скрыл, что меня подчас бесят его малоквалифицированные вопросы. И что под моим началом есть ГАУ, которое часами работает без своего начальника.

Вероятнее всего, Мехлис пожаловался Верховному. И вот однажды, когда Сталина также довела обстановка, он (это было в конце ноября) вдруг резко, сказал мне: «Вас надо судить и за неуважение к старшим, и за недостаток вооружения и боеприпасов!»

Я не особенно-то удивился этому. Ведь и в самом деле было очень трудное положение, и Верховному, если подходить по-человечески, надо было на ком-то разрядиться. Но «неуважение к старшим»… Это уже от Мехлиса…

И я не выдержал. Довольно резко ответил, что являюсь всего лишь строевым артиллеристом, на должность начальника ГАУ не просился и будет лучше, если меня отпустят на фронт. Сталин еще суровее взглянул, сжал в кулаке трубку. А затем, коротко повторив: «Будем судить», отпустил меня.

От Верховного я вышел вконец расстроенным. Еще бы! Раз сам Сталин сказал: «Будем судить», то это… Так что готовься, Яковлев, к самому худшему.

Помог случай. Точнее, очередные нападки на меня, как на начальника ГАУ. На этот раз с фронта, со стороны Г. К. Жукова. И случилось это буквально на следующий день после малоприятного обещания И. В. Сталина.

Поясню, что Г. К. Жуков в то время был уже командующим Западным фронтом. И естественно, жил тогда только его интересами. А как бедствовал этот фронт с боеприпасами в тяжелые первые месяцы войны — известно. Это, к глубокому сожалению, было горькой правдой. И вот под впечатлением очередных трудностей Жуков и прислал на мое имя довольно резкую телеграмму, в которой обвинял меня в мизерном обеспечении 82-мм и 120-мм минометов минами.

Раздражение командующего фронтом было понятным. Но Г. К. Жуков, однако, не знал, что по установленному порядку телеграммы с заявками на вооружение и боеприпасы одновременно с адресатом рассылались по разметке как Верховному, так и ряду членов ГКО.

И вот звонок Поскребышева. Еду в Кремль, готовый ко всему. Сталин, сухо поздоровавшись, спросил меня, знаком ли я с телеграммой Жукова. Я ответил утвердительно…

И случилось непредвиденное. Верховный вдруг взял со стола телеграмму и… разорвал ее. Немного помедлив, сказал, что комфронтом Жуков просто не понимает обстановку, сложившуюся с боеприпасами. А она сложная. Ноябрь — самый низкий месяц по производству…

Высказав это, И. В. Сталин заметно подобрел. И уже почти дружеским тоном начал говорить, что, мол, если и судить кого-либо, то нужно предать суду работавших в Москве до войны, а, дескать, Яковлев здесь ни при чем, он человек новый. В недостатках материальных средств тоже нечего искать виновного, так как в свое время мы не успели сделать всего в этом отношении. Сейчас же нужно ожидать повышения поставок, а не заниматься беспредметными упреками.

Так, образно выражаясь, был снят с моей души тяжелый камень. Ну а что касается Западного фронта… Отлично понимая, что он прикрывает московское направление, ГАУ всегда отдавало ему предпочтение перед другими фронтами. Но, конечно, в пределах разумного. Вспоминается и еще один случай. В сентябре 1941 года теперь уже и не помню какой обком прислал И. В. Сталину телеграмму, в которой сообщал, что в одну из кавалерийских дивизий поступили с артсклада шашки, на клинках которых была надпись: «За веру, царя и отечество». Верно, такие надписи были на клинках шашек, оставшихся нам еще со времен первой мировой войны. Правда, на складах ГАУ они были предусмотрительно вытравлены. А вот на каком-то окружном артскладе подобные надписи своевременно не сняли. И теперь обком докладывал об этом самому Верховному.

Вызвав меня, Сталин спросил, что это за шашки. Я доложил (копию телеграммы я, естественно, получил), что шашки боевые. Но конечно же я, как начальник ГАУ, виноват, коль скоро артсклад, который их выдал, не устранил надпись. Видимо, на это просто не было времени.

Выслушав меня, Сталин усмехнулся. А потом спросил:

— А скажите, товарищ Яковлев, можно ли этими шашками рубить врага?

— Конечно можно, товарищ Сталин! — ответил я.

Верховный, снова усмехнувшись, махнул рукой и сказал:

— Ну и пусть рубят «за веру, царя и отечество», не жалко. Ну а вы… не обращайте внимания на телеграмму, товарищ Яковлев. — И тут же порвал ее.

И. В. Сталина отличала величайшая четкость в работе. Он до конца доводил любое дело, даже, казалось бы, второстепенное. Осенью 1941 года я, например, получил копию еще одной телеграммы, адресованной Г. К. Жуковым и Н. А. Булганиным в адрес Верховного. В ней сообщалось, что на Западном фронте некий умелец небольшой переделкой самозарядной винтовки (СВТ) превратил ее… в автомат. Ознакомившись с телеграммой, И. В. Сталин позвонил мне и посоветовал проверить поступившее предложение. А затем доложить ему результат. При этом высказал вполне разумное мнение о том, что нам крайне необходимо усиление автоматического огня в стрелковых подразделениях. Так что…

Заканчивая этот телефонный разговор, Верховный добавил, что приказал наградить войскового рационализатора за проявленное рвение, но одновременно и посадить его на несколько суток под арест за порчу оружия в боевой обстановке.

Специалисты из Наркомата вооружения, а также вызванные военные инженеры, в свое время испытывавшие самозарядную винтовку, представили мне довоенные материалы об этих испытаниях. Я сверил их с предложением, поступившим с фронта. Рационализация заключалась в установке на СВТ переключателя на автоматический огонь. Но оказывается, что первоначально такой переключатель у винтовки тоже предусматривался. И она испытывалась с ним на стрельбище. Результаты не порадовали: после нескольких десятков выстрелов (обойма имела 10 патронов и быстро заменялась другой) ствол нагревался и при дальнейшей стрельбе терял свои баллистические качества. Вследствие этого и было решено от переключателя отказаться, он был снят, и на потоке СВТ пошла без него.

Тем не менее, уже в моем присутствии поставив переключатель, вновь отстреляли винтовку как автомат. И я и присутствующие убедились, что ствол действительно быстро нагревается, следовательно, предложение фронта не может быть принято.

Итак, новизны в предложении из войск не было. И я, удостоверившись в этом, не счел нужным докладывать о результатах Верховному Главнокомандующему. Но примерно через полмесяца Сталин сам спросил меня, как обстоит дело с предложением, поступившим с Западного фронта. Я доложил о результатах испытаний, сослался и на то, что все это было проверено еще перед принятием винтовки на вооружение, в предвоенное время. Поэтому, дескать, предложение не представляет интереса.

Сталин, слушая меня, молчал. А потом как бы между прочим спросил:

— А у вас, у военных, как, принято докладывать о выполнении поручений?

Я смутился, но ответил утвердительно.

— Так почему же вы не доложили о выполнении моего поручения? — уже с заметным раздражением поинтересовался Верховный.

Что ответить? Неуверенно сказал, что, мол, посчитал дело маловажным, а у вас, дескать, и без того много забот, не хотелось отнимать зря время… Сталин, нахмурившись, твердо заявил, что впредь не позволит нарушать порядок, установленный в армии, будет требовать доклада об исполнении любого поручения, каким бы мелочным оно ни казалось исполнителю.

Что ж, упрек заслуженный. И я воспринял его со всей серьезностью и больше уже не допускал подобных промахов.

За время войны мною было хорошо усвоено: все, что решил Верховный, никто уже изменить не сможет. Это — закон! Но сказанное совершенно не значит, что со Сталиным нельзя было спорить. Напротив, он обладал завидным терпением, соглашался с разумными доводами. Но это — в стадии обсуждения того или иного вопроса. А когда же по нему уже принималось решение, никакие изменения не допускались.

Кстати, когда Сталин обращался к сидящему (я говорю о нас, военных, бывавших в Ставке), то вставать не следовало. Верховный еще очень не любил, когда говоривший не смотрел ему в глаза. Сам он говорил глуховато, а по телефону — тихо. В этом случае приходилось напрягать все внимание.

Работу в Ставке отличала простота, большая интеллигентность. Никаких показных речей, повышенного тона, все разговоры — вполголоса. Помнится, когда И. В. Сталину было присвоено звание Маршала Советского Союза, его по-прежнему следовало именовать «товарищ Сталин». Он не любил, чтобы перед ним вытягивались в струнку, не терпел строевых подходов и отходов.

При всей своей строгости Сталин иногда давал нам уроки снисходительного отношения к небольшим человеческим слабостям. Особенно мне запомнился такой случай. Как-то раз нас, нескольких военных, в том числе и Н. Н. Воронова, задержали в кабинете Верховного дольше положенного. Сидим, решаем свои вопросы. А тут как раз входит Поскребышев и докладывает, что такой-то генерал (не буду называть его фамилии, но скажу, что тогда он командовал на фронте крупным соединением) прибыл.

— Пусть войдет, — сказал Сталин.

И каково же было наше изумление, когда в кабинет вошел… не совсем твердо державшийся на ногах генерал! Он подошел к столу и, вцепившись руками в его край, смертельно бледный, пробормотал, что явился по приказанию. Мы затаили дыхание. Что-то теперь будет с беднягой! Но Верховный молча поднялся, подошел к генералу и мягко спросил:

— Вы как будто сейчас нездоровы?

— Да, — еле выдавил тот из пересохших губ.

— Ну тогда мы встретимся с вами завтра, — сказал Сталин и отпустил генерала…

Когда тот закрыл за собой дверь, И. В. Сталин заметил, ни к кому, собственно, не обращаясь:

— Товарищ сегодня получил орден за успешно проведенную операцию. Что будет вызван в Ставку, он, естественно, не знал. Ну и отметил на радостях свою награду. Так что особой вины в том, что он явился в таком состоянии, считаю, нет…

Да, таков был он, И. В. Сталин. Это во многом благодаря ему в партийно-политическом и государственном руководстве страной с первого дня войны и до последнего было несокрушимое единство. Слово Верховного (а он же и председатель ГКО, генеральный секретарь ЦК партии) было, повторяю, законом.

Сталин не терпел, когда от него утаивали истинное положение дел. В этой связи мне вспоминается случай, когда я, сам того не желая, подвел наркома танковой промышленности В. А. Малышева. Произошло это в августе 1941 года. В ту пору шло укомплектование вооружением многих заново формировавшихся стрелковых бригад и дивизий. Естественно, в Ставке вскоре возник вопрос о сроках готовности некоторых из них. Его Сталин обратил ко мне. Я доложил, что окончательное обеспечение этих бригад и дивизий вооружением будет закончено лишь через несколько дней, так как промышленность запоздала с подачей передков для 76-мм полковых пушек. Немедленно последовал следующий вопрос: какой наркомат в этом повинен? Пришлось ответить, что наркомат танковой промышленности…

Тотчас же последовал вызов в Ставку Малышева. Ему Сталин учинил очень серьезный разнос. Оказалось, что нарком танковой промышленности перед этим уже доложил, что передки готовы и отправлены по назначению. А выяснилось…

И хотя В. А. Малышев был сам повинен в случившемся, я, честно говоря, чувствовал себя перед ним неловко. Ведь мне и в голову не приходило подвести его. И потом откуда же я знал, что он, как говорится, уже подстраховал себя?

А теперь посмотрим, кто же решал в центре такой острейший вопрос, как обеспечение фронтов вооружением и боеприпасами.

Надо откровенно признать, что в первые два-три месяца войны сколько-нибудь стройной системы в этом деле не было. Оно и понятно. Ведь мы тогда еще не имели достаточного опыта ведения большой войны в современных условиях.

Предвижу возражения читателя: а, дескать, события на Халхин-Голе, Хасане, КВЖД? А освободительные походы в Западную Белоруссию и Западную Украину? Наконец, советско-финляндская война. Да, это все было. Но данные события не требовали, не могли создать по-настоящему сложной и напряженной военной обстановки для нашего государства. Во всех этих случаях в помощь командованию на местах направлялись ответственные представители Наркомата обороны или, как это имело место в период советско-финляндской войны, создавались фронты за счет приграничных военных округов. Кроме того, такие фронты усиливались общевойсковыми соединениями, артиллерией, танками и авиацией, изъятыми из других военных округов. Словом, материально-техническое снабжение действующих войск не требовало в этих случаях особого напряжения ни со стороны государственного аппарата, ни со стороны народа.

Далее. Весь контроль за ходом этих локальных боевых действий осуществлял Генштаб. Он же вносил и соответствующие коррективы в планы командования на местах, утверждая их предварительно в Наркомате обороны. Правительство и И. В. Сталин по мере необходимости заслушивали начальника Генштаба и наркома об обстановке и вносили те или иные коррективы, вплоть до смены командования на месте. При этом, естественно, учитывалось и мнение тех членов Политбюро, которые временно закреплялись за районом боевых действий (так, в период советско-финляндской войны членом Военного совета Северо-Западного фронта был член Политбюро ЦК ВКП(б) А. А. Жданов).

Вопросы снабжения войск в указанных случаях тоже разрешались довольно легко, в основном с помощью директив Генштаба, которые спускались соответствующим главным и центральным управлениям. А вот для ведения большой и, главное, затяжной войны было предусмотрено далеко не все.

Но началась война. И в первые же ее недели в острейшей форме встали вопросы обеспечения фронтов автоматами, винтовками, полковыми и дивизионными пушками, зенитной артиллерией, боеприпасами (прежде всего к минометам и противотанковой артиллерии). Генштаб, естественно, тут же целиком переключился на удовлетворение этих нужд. Но по инерции мирного времени потребовал именно от ГАУ обеспечить фронты вооружением и боеприпасами. Но где нам было все это взять? Наши запасы оказались довольно скудными, а поставки промышленности, которой еще нужно было переключиться на военные рельсы, налаживались туго. Поэтому в первые месяцы часть стрелкового вооружения для фронтов Генштаба, например, вынужден был изъять из без того небогатых запасов Забайкальского и Дальневосточного военных округов. А поскольку никакой системы очередности в снабжении тогда еще не существовало, то к осени 1941 года все то, что было в запасах центра, и то, что изъяли с Дальнего Востока, образно выражаясь, «съели» фронты.

Прямо скажу, столь остро вставшие вопросы обеспечения войск вооружения и боеприпасами для многих из нас явились прямо-таки неожиданными. Да, ресурсы оказались незначительными. Но почему? Разбираться в этом очень деликатном, к тому же сулившем большие неприятности, деле мало кому хотелось.

Больше того, если до войны сводный план заказов сверстывали в Генштабе, а затем его руководство само отстаивало его в Госплане и в правительстве, то теперь, когда Генштаб занимался только фронтами, сверстывать план заказов было некому. А вот начальников, распоряжающихся отпуском вооружения и боеприпасов, оказалось много. В частности, сам начальник Генштаба и его заместители. Давал распоряжения заместитель наркома. Требовали стрелковое вооружение военкоматы и обкомы партии из приграничных областей, чтобы вооружить свои истребительные батальоны. Нарастали потребности фронтов. И ГАУ буквально лихорадило от этой лавины заявок, просьб, требований.

Тесные деловые связи поддерживались мной и со многими членами ГКО. Например, с секретарем ЦК А. С. Щербаковым. Последнего очень беспокоил вопрос прикрытия столицы с воздуха. Дело в том, что, когда в июле 1941 года войска Московской зоны ПВО отразили первый налет на нее вражеской авиации, сразу же резко встал вопрос о снабжении их зенитными снарядами. Ибо произошел большой перерасход их. А 85-мм снаряды для зениток, кстати сказать, были довольно сложными и дорогими. Корпус — из высококачественной стали, взрыватель по сложности не уступал наручным часам. И когда расход таких снарядов за одну только ночь достигал нескольких десятков тысяч, то и пополнение ими, естественно, требовало особых забот.

Положение усугублялось тем, что, готовясь к войне, руководство ПВО страны не проявило должной предусмотрительности в обеспечении боеприпасами зенитной артиллерии даже в Московской зоне. Понадеялось, видимо, на ГАУ. Последнее же совершенно не рассчитывало столкнуться с той обстановкой, которая начала складываться в небе над столицей едва ли не с первых же недель войны, и лихорадочно искало пути обеспечения боеприпасами «прожорливой» Московской зоны ПВО. И, следует сказать, вскоре нашло их. Так, со стороны ГАУ были предприняты немедленные меры к созданию в районе Москвы сборочно-снаряжательных баз для ПВО.

Требовалось и вооружение для войск НКВД. Дело в том, что если до войны это ведомство имело в планах свои заказы отдельной строкой, то в войну единоличным заказчиком стало ГАУ. И лишь через нас, притом по указанию Верховного Главнокомандующего, НКВД выделялось вооружение для подчиненных ему войск.

В этой связи хочу рассказать такой случай. Однажды (дело было в июле 1941 года) ко мне в кабинет вошел неизвестный мне генерал-майор. Отрекомендовался генералом Масленниковым, сказал, что должен отправиться с такими-то частями НКВД к командарму Богданову. Все уже готово, а вот 76-мм пушек им до сих пор так и не прислали.

Пришлось пояснить Масленникову, что пушек действительно мало и отпустить их я ему не могу. То, что есть, идет сейчас на новые формирования по плану Ставки. Но я имею возможность дать в его части 122-мм гаубицы образца 1938 года.

От них генерал-майор И. И. Масленников вначале категорически отказался, ссылаясь на то, что они для него непригодны. Но затем все же согласился получить с основной базы ГАУ четыре гаубицы. Ушел он от меня явно неудовлетворенным. А через несколько недель, уже находясь на фронте, связался со мной по телефону и виноватым голосом стал умолять дать ему еще 8-12 гаубиц. Уж больно, говорит, они хороши в бою.

Что ж, в этом я и раньше не сомневался. Поэтому, пожурив генерала за преждевременное охаивание 122-мм гаубиц, распорядился направить в армию, откуда звонил И. И. Масленников, еще 8 гаубиц.

А теперь мне хочется несколько отвлечься от непосредственной работы ГАУ и упомянуть о тех людях, кто в годы войны ведал производством вооружения, боевой техники и боеприпасов. Это — Д. Ф. Устинов, В. А. Малышев, А. И. Шахурин, Б. Л. Ванников, П. И. Паршин… Но особенно мне почему-то запомнился молодой (в 1941 году ему было всего лишь 33 года) нарком вооружения Дмитрий Федорович Устинов. Он, когда я писал эти воспоминания, стоял у меня перед глазами подвижный, с острым взглядом умных глаз, непокорной копной золотистых волос. Не знаю, когда он спал, но создавалось впечатление, что Дмитрий Федорович всегда на ногах. Его отличали неизменная бодрость, величайшая доброжелательность к людям.

На посту наркома вооружения Д. Ф. Устинов показал себя великолепным инженером, глубоким знатоком и умелым организатором производства. Он был сторонником быстрых и смелых решений, досконально разбирался в сложнейших технических проблемах. И притом ни на минуту не терял своих человеческих качеств.

Помнится, когда у нас буквально иссякали силы на долгих и частых совещаниях, светлая улыбка и уместная шутка Дмитрия Федоровича снимали напряжение, вливали в окружающих его людей новые силы. Казалось, ему было по плечу абсолютно все!

Никогда не забуду глубоко врезавшуюся мне в память встречу Д. Ф. Устинова со старыми кадровыми рабочими завода «Большевик», где Дмитрий Федорович был некогда директором. Произошла она уже весной 1944 года. Мы тогда приехали вместе с Д. Ф. Устиновым по своим делам в Ленинград.

Поясню: Дмитрий Федорович в свое время не просто директорствовал на «Большевике», но и прошел здесь большой трудовой путь, начиная с начальника бюро эксплуатации и опытных работ. И вот он снова на родном заводе…

В литейном цехе к нам подошли несколько ветеранов «Большевика». Д. Ф. Устинов каждого обнял, расцеловал. И они, пережившие блокаду Ленинграда, начали ему докладывать: «Дорогой ты наш Дмитрий Федорович! Можешь быть уверен, не подвели мы тебя! Как ни трудно было здесь, а сдюжили, не смог нас проклятый фашист сломить! А трудно, ой как трудно было! Но теперь-то уже все позади. Не-ет, нас, питерских пролетариев, твоих питомцев, не запугаешь! Уж чем могли, но помогли фронту! Думается, что даже большим, чем могли! Потому и можем сейчас тебе, народному комиссару, смело в глаза смотреть!»

Да, надо было видеть и слышать этих старых кадровых рабочих! На изможденных их лицах еще остались следы страшной блокады. Но они и в тех невероятно трудных условиях отдавали Родине весь свой опыт, все свои силы во имя победы над ненавистным врагом. И они выстояли, преодолели тягчайшую блокаду, ни в чем не преувеличивая своих заслуг, не ожидая за это каких-либо особых почестей. И не зная даже, что их дела и мужество уже сама История вписала золотыми буквами на одну из главных своих страниц!

Поистине незабываемая встреча. И я сам видел, как по щекам Дмитрия Федоровича, этого волевого, прямо-таки железного человека, неудержимо катились слезы. И он даже не пытался скрыть их…

Но вернемся снова к работе ГАУ по обеспечению боеприпасами и вооружением частей и соединений Красной Армии.

Сразу скажу, что в предвоенные годы кое у кого бытовало мнение, что промышленность вооружения и особенно промышленность боеприпасов не в состоянии значительно увеличить свои производственные мощности. И это мнение не было произвольным: оно подтверждалось в определенной степени и фактическими поставками. Так, в 1938 году заводами оборонной промышленности было изготовлено всего лишь 12,3 тыс. орудий; в 1939 году — несколько больше, 17,3 тыс. В 1940 году снова произошло некоторое снижение, примерно до 15 тыс. За эти же годы было изготовлено соответственно 12,4 млн., 11,2 млн. и чуть больше 14 млн. снарядов всех калибров (данные даются без учета минометов и мин к ним). Как видим, мощности промышленности в довоенное время, особенно по боеприпасам, были таковы, что на полное удовлетворение всех наших потребностей рассчитывать, конечно же, не приходилось.

Но грянула война. И в первый же год (имеется в виду второе полугодие 1941 года и первое полугодие 1942 года) промышленность дала армии 83,8 тыс. орудий и 12,8 млн. снарядов, бомб и мин! Короче говоря, орудий (без учета минометов) было изготовлено в несколько раз больше, чем намечалось первоначальной заявкой ГАУ и даже планировалось самим Комитетом Обороны!

То же самое произошло и в производстве минометного вооружения: если в 1940 году промышленность поставила нам где-то около 38 тыс. минометов, то уже за первый год войны мы получили их 165,1 тыс.! Или в четыре с лишним раза больше!

К сожалению, несколько по-иному обстояли дела с производством боеприпасов. Да, их выпуск в первый год войны возрос по сравнению с 1940 годом. Выпуск снарядов, например, почти в 4 раза, мин — едва ли не в 2 раза. Но, по обоснованным расчетам ГАУ, опиравшимся на заявки, для удовлетворения нужд фронта необходимо было в это время увеличить поставки снарядов как минимум в 20 раз, а мин — хотя бы в 16. Однако промышленность не могла еще справиться с этим заданием. В результате возник снарядный голод. Был установлен строжайший лимит отпуска и расхода боеприпасов. Безусловно, эта, хотя и вынужденная, мера в совокупности с некоторыми другими причинами затрудняла ведение успешных боевых действий на фронтах.

На положение дел с производством боеприпасов в первую очередь повлияла потеря заводов, расположенных на временно оккупированной врагом территории. И при разработке плана следовало учитывать этот фактор.

Попутно замечу, что здесь сказалась и потеря запасов снарядов и мин, ранее находившихся в ведении западных приграничных округов. Однако это количество было не таким уж и большим.