Общество и хозяйство в Римской империи. Том II

Глава IX Военная монархия

Как мы уже заметили, просвещенная монархия Антонинов опиралась на образованный верхний слой населения империи, и она стремилась обеспечить всестороннее распространение этого принципа государственности с помощью различных средств: поддерживая высшие слои общества, увеличивая уровень жизни бедноты, а также распространяя городскую культуру во всех провинциях. Результаты этой политики имели огромное значение для всей империи. Римский сенат, состоявший из сливок образованного общества, сильно расширил сферы своего влияния, и не только на область политики: административные и законодательные функции сосредоточились в руках императора, а он никогда не допускал вмешательства сената в подобные вопросы. Тем не менее моральный авторитет сената, своеобразный ореол доверия к нему всех просвещенных людей империи, беспрестанно повышался. Причиной этому послужило то, что сенат был непосредственным представителем их устремлений и действовал в соответствии с ними. Стоит лишь прочитать письма Плиния, чтобы представить себе, насколько высоки были требования к моральному облику сенатора, достойного участия в тогдашнем сенате; кроме того, не следует забывать, что большая часть сенаторов отвечала этим требованиям и что сенат ценил свою незапятнанную честь и осознавал свои обязанности перед империей.

После смерти Марка Аврелия императорская власть перешла к Коммоду. Настроения сенаторов по отношению к новому императору никак нельзя было назвать дружелюбными. Передав еще при жизни часть власти сыну, а в дальнейшем назначив его своим преемником, Марк Аврелий пошел наперекор традиции, установившейся еще за век до него, и грубо нарушил существующие обычаи. Все знали, что Коммод стал наследником императора не потому, что был лучшим кандидатом с точки зрения сенаторов, а потому, что он был сыном Марка. Это объясняет также ту спешку, с которой Авидий Кассий стремился войти в доверие к Коммоду, как только до него дошел слух о смерти Марка, оказавшийся, впрочем, ложным. Пока же у трона оставался Марк, его огромный авторитет не давал возможности даже вести речь об оппозиции. Коммод не обладал авторитетом отца, и первые же его действия в новой должности вызвали резкий протест сенаторов. Преждевременное заключение мира (оно последовало наперекор точке зрения лучших полководцев того времени и против планов отца Коммода, в самый разгар битв, судьбу которых еще нельзя было предсказать), слабость характера Коммода, его готовность заключить мир в крайнем случае даже на абсолютно невыгодных для империи условиях, его блестящий, но деланный триумф, последовавший за заключением такого мира, его расточительные подарки, которыми он пытался задобрить армию, когда финансовые дела империи находились в критическом состоянии, пиры и развлечения, которым он постоянно предавался — до, во время и после заключения этого мира, — все это не способствовало установлению хороших отношений между ним и сенатом.[154]

Вряд ли стоит рассматривать отдельные события, произошедшие во время правления Коммода. Заметим лишь, что он не обнаруживал ни малейшего желания найти modus vivendi с сенатом, и к тому же играл роль самодержца и установил фаворитизм, господство временщиков в экономике. Сенат ответил на это заговором. Заговор не удался и положил начало периоду террора, который отмечает все последующие годы правления Коммода. С не меньшим рвением, чем когда-то Домициан, Коммод вел решительную войну со своим сенатом. В этом начинании ему постоянно требовалась поддержка, и он всегда обращался за ней к преторианской гвардии и войскам провинций. Борьба за доверие преторианцев особенно резко проявлялась в непрекращающихся увольнениях и ссылках их предводителей. Патерний, Переннис, длинный ряд префектов, служивших после Перенниса и до Клеандра, сам Клеандр, Юлиан, Региллий, Лаэтий — все они пали жертвой недоверия императора, что напоминало самую настоящую пляску смерти. В конце своего правления Коммод, чтобы обеспечить поддержку преторианцев и солдат из провинций, в который уже раз растратил congiaria и повысил жалованье солдатам без видимых на то оснований.[155] Естественным следствием террора был целый ряд заговоров, только усугублявших положение. Была ли политика императора причиной серьезных беспорядков в Испании, Галлии и Африке? На этот вопрос трудно ответить, но с большой вероятностью можно предположить, что они были вызваны общей истощенностью провинций, непомерным налоговым бременем, частыми широкомасштабными мобилизациями, а кроме того, ослаблением дисциплины среди солдат и офицеров императора.[156] С известной долей уверенности можно также предположить, что волнения в Африке были вызваны небывалой засухой в Египте, из-за чего произошел сбой в регулярном снабжении Рима зерном, и вследствие возникшего дефицита усилилось давление метрополии на остальные африканские провинции, производящие зерно; истории Клеандра и praefecti аnnоnае Папирия Дионисия также подтверждают нестабильность поставок зерна. Надо заметить, что в конце своего правления Коммод организовал африканский зерновой флот по образцу александрийского. И это, конечно же, не могло произойти без усиления государственного регулирования торговли.[157]

Но оппозиция крепла не только в столице; в более или менее больших городах провинций пропаганда, нацеленная против императора, вселялась в думы широких слоев населения. Лозунги были те же, что и во времена Флавия. Тирания Коммода противопоставлялась мудрому царствованию его отца, сам Коммод получил ярлык типичного тирана и ущербного потомка гениального правителя. Есть признаки того, что живое участие в оппозиции принимали также философы того времени: после смерти Коммода один из них был жестоко убит преторианцами. В Александрии противники Коммода прибегли к помощи политического памфлета, о котором мы уже говорили в одной из прошлых глав. Волнения, возникшие в Александрии, привели к тому, что некоторые знатные и влиятельные люди этого города были приглашены в Рим на допрос к императору. Вероятно, эти недовольства были вызваны жестоким террором, бушующим не только в столице, но и в провинциях, а также истреблением потомков Авидия Кассия. Одно из упомянутых описаний этого допроса как никогда ранее насыщено обычными эпитетами киников. «Тиран Коммод» и «Марк Аврелий — философ и правитель», — эти определения стали лейтмотивом памфлета. Сенат же выступает в роли законного судьи, выносящего приговор преступнику, а его справедливость противопоставляется произволу Коммода.[158]

В своей борьбе с оппозицией Коммод, как уже отмечалось, опирался на солдат, в первую очередь — на преторианцев. С другой стороны, особое значение он придавал святости своей чести. Его любимым божеством был Геркулес, замечательный пример мытарств во имя человечества, великий борец и образец терпения у стоиков и киников. Соединение культа Геркулеса с просвещенной монархией не было чем-то новым: у всех Антонинов этот бог удостаивался особого почитания. Нет сомнения в том, что Коммод избрал Геркулеса своим защитником не из-за пристрастия к гладиаторскому искусству, а из-за того, что это божество было связано с его предшественниками, и основные идеи просвещенной монархии находили в Геркулесе свое божественное воплощение. До тех пор пока ожесточенная борьба с врагами не помутила разум императора, он отдавал предпочтение этому богу; постепенно, чтя Геркулеса как своего защитника, спутника и наставника, он сделал его главным объектом своего почитания. Однако затем, утратив здравомыслие, он стал настаивать на том, что сам является богом во плоти, и в таком случае любая оппозиция сразу оказывалась осквернением божества. Не будем приводить известные всем примеры, характерные для тогдашнего состояния Коммода, отметим только, что все они приходятся на последние годы его жизни и что такое отношение к Геркулесу можно рассматривать прежде всего как проявление все той же тенденции к обожествлению императорской власти, как при Калигуле, Нероне и Домициане. Далее следует отметить, что культ Геркулеса занимал важное место в религии римского войска и что он сливался там с культом местных богов, — уступка, которая, пожалуй, впервые была сделана войскам провинций. Не надо забывать, что солдаты в провинциальные войска набирались теперь почти исключительно в той самой местности, где это войско стояло, и что почти все они были из крестьянского сословия, представители которого всегда держались местной веры.[159]

Помимо сведений о борьбе Коммода с сенатом и его отчетливой тенденции опираться в этой борьбе на солдат нам почти ничего не известно о политике этого императора. Мир, нарушаемый лишь локальными беспорядками, был для провинций, разумеется, истинным благом, но много ли император заботился о провинциях, мы сказать не можем. В своем отношении к низшим классам он следовал политике Адриана, и эти классы видели в нем своего защитника и благодетеля. Те же чувства испытывали крестьяне императорских владений в Африке, когда обращались со своими жалобами прямо к императору, устав от долгих и ожесточенных тяжб с крупными арендаторами из-за непомерного груза трудовой повинности. Текст одной из таких жалоб сохранился почти полностью, от другой остался только фрагмент. В первой история тяжбы изложена от начала до конца. Видимо, попытка мелких арендаторов saltus Burunitanus «достучаться» до императора не удалась; их первое послание к нему, полное горьких обвинений, было отослано еще, очевидно, при М. Аврелии. За этой попыткой, скорее всего, последовал мятеж, ответом на который были немилосердно жестокие меры в виде карательной экспедиции. Опасность, которую этот мятеж в себе таил, была велика. Десяток таких местных мятежей означал уже настоящее восстание, для подавления которого потребовались бы серьезные силы. Я полагаю, что восстание Матерния в Галлии и Испании было подобного свойства, и подозреваю, что те взрывы недовольства, которые нам известны из записей saltus Burunitanus, послужили толчком для возникновения небезызвестных seditiones, подавлением которых в Африке занимался Пертинакс. Успехом второй предпринятой попытки арендаторы были обязаны человеку, которого они избрали своим полномочным представителем, — Лурию Лукуллу. Его имя говорит о его римском гражданстве, а его интерес к арендаторам из saltus — о его непосредственной причастности к ним. Один лишь факт, что Лукулл получил письменное распоряжение императора в ответ на свое ходатайство, доказывает то, что он имел влияние на Коммода. С большой вероятностью я осмелюсь предположить, что Лурий Лукулл был военнослужащим, причем не преторианцем (ведь он был родом из провинции), а, скорее, eques singularis или же, возможно, frumentarius. Мы знаем, каково было значение и каким влиянием обладали frumentarii, чины военизированной тайной полиции Коммода.[160] Тон прошения характерен для настроения низших классов. Они исполнены доверия к императору, зато полны ненависти к своим угнетателям — крупным арендаторам и прокураторам. Они говорят: «Помоги нам, и поскольку мы, маленькие люди, простые земледельцы, в поте лица добывающие хлеб трудом рук своих, не в силах защититься от твоих прокураторов и от землевладельца, который завоевал их благоволение дорогими подарками и известен им постоянным возобновлением аренды, а также своим положением предпринимателя, смилуйся над нами и соблаговоли защитить нас своим императорским рескриптом». Эти люди ищут защиты, ссылаясь на lex Hadriana, и настаивают на своем праве. Возможно, это право нарушалось под давлением требований, выдвигаемых правительством. Интересна позиция Коммода. На послание (второе) он отвечает сам. Он не требует предоставления дополнительных материалов и не передает рассмотрение дела местным распорядительным органам. Он принимает решение по поводу этой мелкой неурядицы сам, а именно — в пользу просителей. Откровенно боевым духом проникнуто содержание вышеупомянутого фрагмента, доносящего до нас следы подобных же документальных выводов. Там арендаторы угрожают забастовкой, настоящей египетской άναχωρησις; они говорят: «Мы хотим убежать в такое место, где мы можем жить как свободные люди».[161]

Падение Коммода не было случайным. Многочисленные заговоры показывают, что правящие классы окончательно решили от него избавиться. В этих своих усилиях они опирались на войска провинций. Коммод допустил ту же ошибку, что и Нерон. Он слишком полагался на преторианцев и полицейские отряды столицы и мало уделял внимания своим связям с войсками провинций, которые оказались полностью во власти непосредственных начальников; по большей части это были усердные военачальники, успешно боровшиеся с врагами империи, — сарматами, бриттами и маврами. Неоднократные денежные субсидии и другие льготы, выпадавшие на долю столичного гарнизона, вызывали обиды и ревность провинциальных армий. Как некогда во времена Нерона, они готовы были встать на сторону тех, кто ежедневно ими руководил, и охотно внимали пропаганде против Коммода. Первый военный мятеж, о котором мы знаем очень мало, вспыхнул в Британии. Погасить его императору было нелегко. Коммод прекрасно осознавал грозившую ему опасность, однако то ли ему не хотелось лишать себя столичных развлечений, то ли он опасался бросать Рим на произвол судьбы, но так или иначе он не предпринимал попыток восстановить свой авторитет личными посещениями войск на фронтах. Он предпочитал предоставлять определенные привилегии солдатам и в последний момент прибегнул даже к всеобщему повышению солдатского жалованья. Но все было напрасно. Слухи о его распутстве, непристойном поведении, о его пристрастии к возницам колесниц и гладиаторам — слухи, в распространении которых не последнюю роль играли, вероятно, офицеры, — дали возможность командирам важнейших контингентов — Британии, Паннонии и Сирии — подготовить войска к участию в провозглашении нового императора из рядов военных. Нам неизвестно, составили ли военачальники вместе со своими приспешниками в Риме, офицерами и товарищами настоящий заговор, но армия совершенно определенно созрела для военной революции. События в Риме ускорили ее начало. Лишь по чистой случайности один из многих придворных заговоров, в котором столичная солдатня никакого участия не принимала, достиг своей цели, и заговорщикам удалось убить императора. В угоду преторианцам последователь Коммода был избран не из числа представителей провинций, а непосредственно в Риме; им стал строгий военачальник и влиятельный сенатор П. Гельвий Пертинакс. Правление его было недолгим. Он не был кандидатом преторианцев, и они постарались избавиться от него так скоро, как только смогли. Поскольку собственного кандидата у них не было, они предложили первого попавшегося; им оказался человек, более всего изъявлявший покорность, Дидий Юлиан. Императорское достоинство было позорнейшим образом пущено с молотка, и это вызвало в войсках провинций бурю негодования. Одна за другой каждая армия провозгласила императором своего предводителя. Л. Септимий Север в Паннонии, Г. Песценний Нигер в Сирии, Д. Клодий Альбин в Британии возложили на себя пурпур.

Здесь не место описывать подробности борьбы за императорскую власть, начавшуюся с убийства Пертинакса и восшествия на трон Дидия Юлиана. Следует, однако, подчеркнуть, что эта борьба была более упорной и ожесточенной, чем битва за трон после смерти Нерона. Природа борьбы была политической, и в ходе ее каждая армия пыталась посадить на трон своего предводителя. Сепаратистских устремлений не отмечалось. На деле же каждая из трех армий, набиравших солдат в трех основных частях империи, — кельтско-римская армия Альбина, иллирико-фракийская армия Севера и азиатско(сирийско-азиатская) — египетская армия Нигера, — имела свой особый характер и питала свои особые надежды. Ожесточенность, отмечавшаяся в ходе этой борьбы, обнаруживала противоречия между армиями и позволяла предвидеть их естественное следствие — разделение империи на кельтско-германскую, славянскую и восточную части. Другим важным сопутствующим явлением войн претендентов оказалась ставшая очевидной безнадежная слабость Италии. Преторианцы, некогда столь храбро сражавшиеся за Отона, теперь были не в состоянии, да и не хотели отдавать жизнь за своего кандидата, кем бы он ни был. Они покорились войскам провинций, прося у них пощады. Далее важно отметить, что после смерти Коммода в войны была втянута не только Италия. Войны распространились по всей империи и полностью разорили самые цветущие ее области — Галлию и Малую Азию, экономически наиболее высокоразвитые, самые доходные провинции. Но в конце концов, не было ничего случайного в том, что именно свободные крестьяне Германии, Фракии и Иллирии, населявшие самые молодые римские провинции, одержали окончательную победу. Они оказались более сильной и надежной опорой своим военачальникам, нежели галльские арендаторы или крепостные и свободные крестьяне Азии и Египта.[162]

Правление Септимия Севера, его восточной жены и наполовину восточных детей имело важное значение для истории Римской империи. Взгляды на его характер и его историческое значение расходятся. Крупнейшие историки придерживаются мнения, что Септимий Север был первым, кто порвал с традициями и политикой Антонинов и встал на путь всесторонней варваризации Римской империи. Согласно мнению других историков, Септимий Север был «патриотом и в то же время дальновидным правителем, который стремился распространить культуру и материальные преимущества Италии и старых провинций на приграничные области империи». Оба взгляда содержат крупицу истины. Правление Септимия Севера и его непосредственных преемников явилось последней стадией того развития, начало которому положили Антонины, и первым шагом на пути к новому положению вещей, после страшного опыта второй половины III в. завершившемуся полной реорганизацией римского государства по восточному образцу. Теперь обратимся к фактам.[163]

Септимий Север как узурпатор был обязан своим успехом армии. Он получил власть из рук солдат и смог победить, поскольку солдаты захотели его поддержать. Он сам был инициатором собственного утверждения в сенате, а признание и легализация его власти осуществились под военным давлением. С этой точки зрения его позиции были еще гораздо менее прочными, чем позиции Коммода, являвшегося сыном и законным наследником М. Аврелия. Этим объясняются как его старания добиться благоволения сената, так и (после того как ему стало ясно, что он пользуется у сената гораздо меньшей любовью, чем его соперники Нигер и Альбин, а также после того как он успешно убрал с дороги как первого, так и второго) тот жестокий террор, который последовал за его победами и завершился уничтожением самых выдающихся сенаторов. С самого начала ему было совершенно ясно, что его династическая политика, его твердая решимость передать власть собственным детям неизбежно натолкнутся на сопротивление в сенате; это был открытый вызов традициям Антонинов, подобный тому, что позволил себе сенат, борясь с Коммодом, последним из Антонинов, всеми находящимися в его распоряжении средствами. Пока Септимий Север делал вид, что намерен оставить незыблемой систему усыновления, т. е. пока он признавал Альбина как соправителя, сенат сохранял спокойствие. Но как только после поражения Песценния Нигера император разорвал отношения с Альбином и провозгласил соправителем своего сына Каракаллу, началась его открытая борьба с сенатом, завершившаяся лишь тогда, когда сенатская оппозиция была окончательно сломлена. Тот известный факт, что победитель установил террор не только в Риме и Италии, но особенно лютовал именно Б провинциях, где дворянство осмелилось поддерживать его соперников, объясняется не только финансовыми затруднениями императора. Север знал, что провинциальные аристократы, проживающие в крупнейших и богатейших городах, принадлежали к самым преданным сторонникам династии Антонинов и что без сопротивления они не признают форму правления, основанную на отрицании тех принципов, которыми руководствовалась политика просвещенной монархии, поэтому он и старался заставить эту оппозицию замолчать точно так же, как он поступил с оппозицией в Риме и Италии.[164]

Учитывая враждебную позицию сената и большей части знати в провинциях, Север вынужден был делать армии одну уступку за другой. Я имею в виду не денежные выплаты и подарки солдатам провинциальных армий, сделанные в ходе борьбы с его соперниками, не роспуск преторианской гвардии, не введение новой системы рекрутского набора для этих войск или размещение одного легиона вблизи Рима. Все это были меры безопасности, на которые императора толкали вовсе не военные соображения — т. е. не желание иметь под рукой боеспособную армию, чтобы в случае необходимости повести ее против внешних врагов империи, — а необходимость держать в Италии наготове большое количество войсковых соединений, чтобы использовать их как опору своей власти и даже, если понадобится, направить их друг против друга. Άλβάνιοι нужны были для того, чтобы держать в страхе преторианцев; frumentarii, equites singulares и городские когорты были независимыми сильными войсковыми соединениями и на равных соперничали, находясь поблизости друг от друга, чтобы в любой момент вступить в бой, если преторианская гвардия или новый альбанский легион попытаются навязать императору свою волю или захотят сместить его. Важнейшие уступки, которые Север сделал армии, относились к наиболее продолжительным военным реформам из всех тех изменений, которые он ввел. Считать, что он полностью варваризировал офицерский состав, было бы преувеличением: офицеры по-прежнему, как правило, происходили из среды сенаторов и муниципальной аристократии империи. Однако совершенно ясно, что в ряды аристократии все больше и больше проникала солдатская элита, центурионы, которые теперь поголовно, включая их отпрысков, были возведены в сословие всадников. Наделяя простых солдат привилегией ношения золотого кольца, Север подчеркивал свой основной принцип: всякий солдат, если он храбр и верен императору, путем продвижения в центурионы может войти в привилегированные сословия. Но милитаризация высших слоев не означала их непременной варваризации. Центурионы благодаря своей службе в армии были более или менее романизированы; правда, если рассматривать тот состав армии в конце II в., о котором речь шла в главе IV, то можно с определенностью сказать, что у большинства эта романизация была лишь очень поверхностной. Другой мерой, направленной на те же цели, была милитаризация управления, осуществлявшаяся вследствие расширения круга управленческих департаментов, открытых для всадников, а также круга компетенции чиновников из числа всадников. Назначение одного из всадников наместником Месопотамии, включение всадников в число командиров парфянских легионов в Альбане и Месопотамии, повышение роли преторианской префектуры, частая замена проконсулов сенаторских провинций прокураторами, наконец, та роль, которую играли теперь всадники среди comites Augusti, — все перечисленное свидетельствует о том, что Север намеревался открыть простому солдату путь к высшим должностям в имперском управлении.

Совсем другую роль играли значительные уступки военным, неизбежно ослаблявшие их боевой дух и постепенно приведшие к образованию влиятельной военной касты в недрах империи: повышение жалованья, преимущества, предоставляемые ветеранам (освобождение от муниципальных литургий), выделение средств на общественные мероприятия в гарнизонных лагерях, наконец, законодательное признание солдатских браков, значение которого было чрезвычайно велико и которое приводило к постепенному переселению женатых солдат из казарм в саnаЬае. Безусловно, император шел на эти уступки только под давлением обстоятельств. Стоит лишь вспомнить о многочисленных военных мятежах, особенно частых в начале его правления, чтобы представить те трудности, которыми были чреваты усилия Севера по укреплению своего влияния на солдат. Ошибки, подобные позорному· провалу всех попыток в ходе двух парфянских походов взять Атру, объясняются недостатком солдатской дисциплины в европейских легионах и служат доказательством того, что политика Севера наносила ущерб физической и моральной подготовке воинов и диктовалась не свободной волей правителя, а жестокой необходимостью. Его последние слова, обращенные к сыновьям, — «будьте едины, заботьтесь об обогащении солдат, презирайте все остальное», — полностью созвучны всей его политике, даже если он их на самом деле и не произносил (для такого предположения вряд ли есть основания). Несомненно одно: Север был первым императором, который твердо и неприкрыто строил свою власть, опираясь на армию. Хотя многие его предшественники в I в., особенно Домициан, поступали подобным образом, все же после окончания правления Антонинов, когда сенат лишился всякого реального влияния на имперское управление, милитаристская политика Севера представляла собой нечто совершенно новое. То, к чему он стремился, было не военной тиранией, а наследственной военной монархией.[165]

Однако было бы ошибкой видеть в Севере основателя восточной военной деспотии. Его военная монархия была по сути своей не восточной, а римской. Север полностью милитаризировал принципат Августа; правитель Рима был теперь в первую очередь imperator'ом, генералиссимусом римской армии, но по-прежнему оставался верховным чиновником Римской империи, а армия, как и прежде, была гражданской армией Рима. Несмотря на то что центр тяжести империи теперь в равной мере распределился по всем римским провинциям и что приоритетное положение итальянской метрополии, которое Траяну еще удавалось сохранять, а Адриану — не отрицать публично, теперь было навсегда ей утрачено, все же это не означало внезапного отрыва от прошлого. Все это было результатом нормального поступательного процесса, начало которому положили гражданские войны и которому шаг за шагом способствовали все римские императоры. Север активно вмешался в этот процесс, провинциализировав армию и открыв значительному числу провинциалов доступ к руководящим должностям в управлении государством. По сути дела, он лишь сделал выводы из той политики, которую уже давно сформировали правители империи. Назвать эту политику сокрушительной никак нельзя. Ее разрушающее действие было заложено не в демократизации армии, а в милитаризации принципата, а милитаризация на деле явилась необходимым следствием узурпаторского характера правления и основания наследственной монархии.

Север, следовательно, действовал в высшей степени логично, подчеркивая свое глубокое почтение к просвещенной монархии Антонинов. Он хотел, чтобы его признали законным наследником Коммода, поэтому очень скоро перестал акцентировать внимание публики на своей роли мстителя сенатскому императору Пертинаксу. Выдавая себя за брата Коммода, которого превозносил как divi, превратившись с помощью подлога в приемного сына М. Аврелия, Север прекрасно понимал, что эти грубые несообразности никого не могут ввести в заблуждение. Он добивался этим только одного: показать свое почтение последнему великому императору и подчеркнуть свое благое намерение продолжать его политику. К этому добавлялась, разумеется, настоятельная необходимость узаконить свое положение, завоеванное путем узурпации. Сенат лишился права законодательного утверждения власти императора, но ведь титул императора зависел не от одного только senatus consultum, в первую очередь он основывался на культе императора, а этот культ, по истечении целого столетия мирного развития, теперь был тесно связан с именем и традициями Антонинов. Поэтому неудивительно, что Север хотел, чтобы его считали сыном божественного Марка, и именно с таким намерением он велел установить свой портрет в храмах провинциальных городов и в святилищах легионеров. Неудивительно и то, что он разрешил своим сыновьям взять имя Антонина, чтобы у них была возможность унаследовать вместе с именем и его славу. Никогда прежде, за исключением времени правления Калигулы и Домициана, личный и династический характер культа императора не был выражен так явственно. Знаменательно, что в диадемах муниципальных flamines бюсты капитолийской триады были заменены бюстами Севера и обоих его сыновей, новых Антонинов.[166]

Нельзя не признать, что политика Севера в некотором отношении действительно была прямым продолжением политики Адриана и Антонинов. Законодательство империи, как известно, никогда не было столь гуманным, как во времена Севера. Великие юристы того времени — Папиниан, Ульпиан и Павел — имели возможность беспрепятственно развивать свои излюбленные гуманистические рассуждения о равном праве для всех и о долге защищать жизнь человека как таковую, жизнь слабых и бедняков в особенности. На пороге великого социального переворота, который расчищал путь милитаризации империи, римское право еще раз выказало себя в своем невиданном блеске и благородной силе. Подробно останавливаться на этих слишком известных фактах нет необходимости.[167] Между тем либеральная социальная политика Севера в первую очередь была, несомненно, направлена на укрепление его собственной власти, а также власти его династии. Как и Коммод, он решил опираться на те классы, которые поставляли ему солдат при рекрутском наборе; отсюда — либеральное законодательство и меры по защите крестьян и городского пролетариата от господствующих классов и имперских властей. Alimenta, которые отменил Коммод, были введены снова. В Африке Север продолжил политику Флавиев, Траяна и Адриана. Не случайно сохранившаяся копия lex Manciana относится, по-видимому, к временам Севера, так же как и аrа legis Hadrianae. Септимий Север определенно хотел увеличить в своих владениях число свободных сельских собственников и жестко настаивал на том, чтобы крупные арендаторы и прокураторы соблюдали установления его предшественников. После того как в Египте преследование сторонников Песценния Нигера подорвало экономическое благосостояние страны и увеличило число беженцев из деревень, император выступил по поводу результатов очередной переписи с особым обращением, в котором призвал крестьян вернуться на свои поля и в свои деревни. Это обращение положено в основу эдикта наместника Субатиана Аквилы. Ссылку на эти документы мы находим, например, в прошении крестьян деревни Soknopaiu Hesos в Фаюме. Некие богачи, против которых было направлено это прошение, воспользовались отсутствием крестьян и захватили возделываемые ими земли: «Повелители наши, божественные, непобедимые императоры Север и Антонин, озаряя свою страну Египет милостью своего присутствия, помимо многочисленных других благодеяний высказали также пожелание, чтобы все, кто укрылся на чужбине, вернулись в свои родные места и чтобы насилию и беззаконию был положен конец».[168]

То же доверие к императору и ту же личную преданность, в противоположность враждебному настрою к его служащим и чиновникам, мы обнаруживаем у крестьян имперских владений в Малой Азии. Три или четыре прошения, относящиеся ко временам Септимия Севера, были недавно найдены в Лидии. После того как крестьяне направили свои жалобы высшим чиновникам и ничего не добились, они обратились напрямую к императору, используя при этом такие выражения, которые свидетельствуют об их величайшей преданности и самом лояльном образе мыслей. Их представитель говорит в одном из прошений: «Мы просим вас, величайшие и божественнейшие из всех императоров, вы можете приказывать, опираясь на ваши законы и законы ваших предшественников и на творящую мир справедливость, которую вы распространяете на всех, полные ненависти против тех, кого всегда ненавидели вы и ваши предшественники на троне» и т. д. В другом прошении группа крестьян указывает на то, что преданность их господину, императору, они хранят из поколения в поколение: «Тогда мы вынуждены будем, по-видимому… стать беженцами и покинуть имперские земли, на которых родились и выросли, где наши семьи крестьянствуют со времен предков и где мы храним верность императорской казне». Как и арендаторы saltus Burunitanus, крестьяне Мендехоры также вручили прошение императору через своего представителя. Жаль, что мы не знаем его имени, но поскольку позднее доставку таких посланий императору брали на себя солдаты, то можно предполагать, что человек, которого крестьяне Мендехоры выдвинули из своей среды, чтобы он занимался их делом, также, возможно, был солдатом или офицером императорской армии.[169]

Таким образом, Септимий Север играл для простого народа роль доброго покровителя. Иным было его отношение к городам. Разумеется, Север не был противником городов как таковых. К тем городам, которые хранили ему верность, он относился с симпатией и пониманием их нужд, в частности к городам Сирии — своей африканской родины, откуда родом была и его жена, — а также к городам придундйских провинций, поставлявших ему солдат. При его правлении города этих земель процветали и благоденствовали. Многие из них достигли более высокого муниципального правового статуса, почти все они получали дары, там возводились новые здания, в некоторых возникли римские колонии ветеранов (Тир в Финикии и Самария в Палестине). Поэтому нет ничего удивительного в том, что они восславляли щедрую власть императора и сооружали во славу императора, его супруги и его сыновей многочисленные триумфальные арки и памятники. Но было бы неверно делать из этого общий вывод о том, что Септимий Север в полной мере сохранял по отношению к городам политику своих предшественников, стоит вспомнить хотя бы о судьбе городов Лион и Византий. Лион никогда уже больше не оправился после того жестокого наказания, которое было на него наложено. В железные тиски попала и Антиохия. Множество городов обязаны были платить гигантские контрибуции за то, что позволили принудить себя к поддержке Песценния Нигера деньгами, а во время Парфянской войны на города всей империи, по-видимому, было наложено обязательство посылать императору значительные денежные дары. О том, что у многих представителей провинциальной знати была конфискована их собственность, мы уже говорили.[170]

Более важна, по сравнению с этими нерегулярными поборами, была политика Севера по отношению к высшим классам городского населения в целом. В предыдущей главе, где шла речь о литургиях, я указал на то, что Север, очевидно, был первым императором, кто ввел регулярную личную ответственность муниципальных чиновников. Он был также первым, кто с помощью своих юристов сделал угнетающую систему литургий постоянным мероприятием, которое государство признало законным и которое проводило регулярно и принудительно. Среди юристов, принимавших самое активное участие в разработке системы и теории munera, были Папиниан и Каллистрат, современники Септимия Севера, а также Ульпиан, советник Александра Севера.[171] Развитие этой системы особенно отчетливо прослеживается на примере dekaprotia и eikosaprotia. Дигесты указывают на появление этой обязанности начиная с III в.; Геренний Модестин и Ульпиан, а позднее Аркадий Харизий и Гермогениан были первыми, кто отмечал превращение этого чина в один из важнейших муниципальных munera, и только со времен Каракаллы это изменение отражается в документах Малой Азии. На протяжении III в. децеприматы были введены и в муниципальный обиход Египта, к середине этого века они сделались одним из важнейших институтов финансовой жизни страны.[172]

Можно с уверенностью сказать, что то давление, которое Север и его последователи осуществляли в отношении обществ и корпораций, находящихся на государственной службе, основывалось на более жесткой системе, чем раньше. Если Каллистрат говорит об организации munera на муниципальном уровне и при этом подробно обсуждает корпорации, то из этого вытекает, что Север, по примеру своих предшественников, особенно Адриана, М. Аврелия и Коммода, в деталях законодательно разработал систему отношений между корпорациями и городами. Особенно важны были для него navicularii и торговцы. Им посвящена большая часть выдержки из сочинения Каллистрата, сохранившейся в Дигестах. Для положения корпораций показательно, что Каллистрат говорит об оказании помощи со стороны торговцев и о службе судовладельцев и особо подчеркивает при этом, что и то и другое есть munus publicum.

Таким образом, выясняется, что он собрал и развил все старые предписания, регулировавшие деятельность этих корпораций.[173] В предыдущей главе указывалось на то, что особая забота, которой Септимий Север окружил торговцев и судовладельцев, возможно, объяснялась постоянными жалобами этих корпораций, причина которых крылась в том, что император постоянно пользовался их услугами во время гражданских войн и во время войны на востоке. Navicularii Арелата, которым, вероятно, во время второй Парфянской войны и во время пребывания Севера и его старшего сына на востоке пришлось взять на себя доставку туда людей и грузов из Галлии, в послании от 201 г. по Р. X., копия текста которого была найдена недавно в Берите, горько жалуются на те мучения и вымогательства, которые им довелось испытать, выполняя свой долг на государственной службе. Можно предположить, что их постоянные жалобы, подкрепляемые угрозами забастовок, побудили императора пересмотреть некоторые их привилегии, усовершенствовать их и даже расширить. Одной из важнейших среди них было освобождение от муниципальных поборов.

Аналогичными особыми правами, в частности правом освобождения от муниципальных литургий, были наделены и другие группы городского населения империи. К важнейшим из этих групп относились налоговые арендаторы и арендаторы имперских и государственных земель. Налоговые арендаторы и арендаторы доменов подпадали, согласно законодательству империи, под одни и те же статьи. Между первыми и вторыми, с точки зрения государства, не было большого различия, ведь и те и другие выполняли для государства одну и ту же задачу, собирая от его имени налоги, которые затем государству же и переправлялись. В предшествующей главе было показано, какую важную роль играли налоговые арендаторы во II — начале III в. в жизни провинций. Это были выдающиеся, влиятельные люди, арендовавшие налоги в придунайских провинциях и в Африке. Еще большим влиянием обладали арендаторы имперских владений, в первую очередь в таких провинциях, как Африка и Азия, и особенно в годы правления Севера, который конфисковал обширные земли у своих предполагаемых врагов. Об этих conductores речь шла в главе VII. Самые ранние свидетельства об их корпоративной организации относятся к временам Флавиев и Траяна. Адриан им покровительствовал, а М. Аврелий распространил на них привилегию освобождения от муниципальных литургий. О том, что все эти привилегии при Севере оставались в силе, свидетельствует факт их тщательной регистрации Каллистратом.[174]

Однако, помогая таким образом некоторым представителям привилегированных классов, в услугах которых государство нуждалось, или, точнее говоря, пытаясь несколько облегчить груз обязанностей, ложащихся на их плечи, Септимий Север вместе с тем никогда не забывал о нуждах низших и беднейших классов. Есть все основания предполагать, что именно он распространил привилегию освобождения от муниципальных литургий на мелких арендаторов имперских владений. Возможно, его побудили к этому непрестанные жалобы на произвол, творимый муниципальными магистратами и имперскими чиновниками, из-за которого мелкие арендаторы, не проживая в городах, вынуждены были нести бремя податей в городскую общину. В прошении из Ага Бея в Лидии крестьяне настоятельно подчеркивают этот пункт и угрожают императору массовой забастовкой в форме άναχώρησις. То, что Септимий Север внял этим требованиям и освободил мелких арендаторов от бремени муниципальных литургий, в то время как требования государства по выполнению принудительных работ и других связанных с ними munera он сохранил, соответствовало его политическим принципам.[175]

Другую важную группу муниципального населения, которая была освобождена от муниципального бремени по той же правовой причине, а именно из-за того, что она выполняла важные для государства услуги, составляли корпорации, которые «осуществляли необходимые работы на благо всех». В первую очередь сюда относилась корпорация fabri и centonarii, которая выполняла в городах функции пожарной охраны. То, что Каллистрат в одном широкоизвестном фрагменте говорит об этих коллегиях, отражает, как мы теперь знаем, замыслы самого Септимия Севера; рескрипт Севера и Каркаллы, недавно найденный в Сольве, в Норике, содержит те же определения почти в тех же формулировках. Основной принцип политики Севера по отношению к fabri и centonarii — тот же, что и к торговцам и судовладельцам. Император освободил членов этой корпорации от муниципального бремени, но бдительно следил за тем, чтобы этой привилегией пользовались только те, кто на самом деле выполнял обязанности, возложенные на них корпорацией. На более состоятельных членов, которые эти обязанности не выполняли, привилегия не распространялась; зато в полной мере она распространялась на низших, tenuiores, которые в действительности помогали при тушении пожара, и число их не ограничивалось.

Очевидно, что все эти послабления облегчали участь некоторого числа подданных и до определенной степени поддерживали беднейшие классы, но, с другой стороны, круг обязанностей тех, кому отныне приходилось принимать на себя бремя муниципальных литургий, расширялся. Поскольку иммунитет по отношению к литургиям коснулся также части богатейших граждан, бремя литургий теперь тяжким грузом легло на плечи землевладельцев и мелких промышленников, которые в основном принадлежали к среднему сословию. Поэтому неудивительно, что они путем ловких уверток пытались уклониться от этих обязательств, подрывавших их благосостояние. Введение городского уложения в Египте также следует рассматривать с этой точки зрения. Мы знаем, что в 199 г. по Р. X. в Александрии появился совет общины, и вполне можно предположить, что все metropoleis постепенно в равной степени были наделены chora. Это означало, что в Египте, где зародилась вся эта система, осуществлялись те же литургии, что и в других землях империи. Новых прав эта перемена Египту не дала, но, может быть, она не принесла и новых обязательств — буржуазия Египта и без того привыкла нести ответственность за все остальное население, однако это нововведение наверняка обновило регулирующий механизм и внесло систематизацию. Литургии, под бременем которых находилась прежде всего буржуазия, теперь постепенно классифицировали, в известной степени модифицировали, и во всем своем многообразии они теперь легли на плечи несчастных членов новых курий.[176] Теми же побудительными причинами объясняются попытки императора ввести для некоторых городов Малой Азии, например для Прусы, равное распределение бремени поборов между городским и сельским населением, между полноправными гражданами и гражданами второго класса. Сельское население отныне должно было брать на себя не только определенную долю принудительных работ, налогов и чрезвычайных расходов, на него распространялась теперь и материальная ответственность, которую ранее несли лишь полноправные граждане.

Причиной этих радикальных, немилосердных мер Септимия Севера было, по-видимому, плохое состояние имперских финансов, что, в свою очередь, было обусловлено, скорее всего, расточительностью Коммода и гражданской войной в начале правления Севера, к которой затем добавились серьезные, потребовавшие больших расходов войны за пределами границ империи. Годы правления Септимия Севера не были годами мира. Из этих восемнадцати лет только шесть прошли без войн. Решительные меры Севера определенно привели к тому, что в его руках сосредоточилось гигантское состояние (имеются в виду прежде всего земельные владения), которое, будучи ratio privata, потребовало создания нового административного департамента, и император смог вновь наполнить опустевшую казну римского государства. Но если Север и пополнял казну, то расходовал он деньги только в угоду своим собственным интересам и для удовлетворения своего честолюбия. Деньги от конфискаций и поборов тратились на солдат и столичную чернь, — на них покупалось их расположение. Государственные финансы вновь пришли в равновесие, но за счет народа. Нет ни малейшего основания полагать, что при Септимии Севере в империи царили счастье и благоденствие. Как провинции (исключая Африку, которая не так пострадала от гражданской войны, как другие земли империи, а также придунайские провинции, представлявшие собой оплот империи, и Сирию, находившуюся под особой защитой Юлии Домны), так и сама Италия ни в коей мере не процветали. Во время гражданской войны и после ее окончания империя была наводнена беженцами, за которыми гонялись полицейские императора, его frumentarii и stationarii. Мечась в отчаянии, эти люди сбивались в разбойничьи шайки и опустошали страну. Рассказывают, что разбойничье войско под предводительством Буллы долгое время наводило ужас на всю Италию, и потребовалось вмешательство армии, чтобы обуздать эту и другие банды. Из многочисленных сообщений можно заключить, что подобная ситуация складывалась, судя по всему, также в Германии, Галлии и других провинциях.[177]

Причины роста разбоя, особенно в тех провинциях, которые пострадали от гражданской войны или находились вблизи полей сражений внешних войн, лежат на поверхности. То, до какой степени массовые конфискации земельной собственности подорвали хозяйственную жизнь, ни в коем случае нельзя сбрасывать со счетов. Большие, жизнеспособные предприятия лишились таким образом частного капитала и частной инициативы, на смену им пришла новая система управления, мертвый механизм которой применялся для чисто бюрократических манипуляций. Масштабные политические преследования повергали в ужас тысячи людей, виновных и невиновных, и заставляли их спасаться бегством. Но главным злом были бесчисленные уполномоченные правительства; по большей части это были солдаты, исполнявшие функции полицейских, — frumentarii, stationarii и colletiones, — которые в погоне за политическими «преступниками» не оставляли в покое ни одного города и ни одной деревни, обшаривали частные дома и, разумеется, отнюдь не были неподкупны. Еще страшнее были поборы, которые предпринимали те же уполномоченные в связи с частыми военными походами императора. Во время гражданской войны никто не задавался вопросом, как живется народу. Новых рекрутов в массовом порядке набирали силой. Транспорт и людей насильно привлекали к отправке войск, находящихся на марше. Продовольствие и все, что было нужно для солдат, также брали у населения, а в домах квартировали солдаты и офицеры. В надгробных надписях неоднократно упоминаются имена заслуженных людей, ведавших воинской кассой, — их задача заключалась в сборе контрибуции и военных поставок с городов и отдельных граждан. Такие люди безусловно нуждались в подкреплении, состоявшем из целой гвардии мелких чиновников и солдат, которая, подобно саранче, обрушивалась на города и деревни, разоряла жителей, наводила ужас и- ожесточала все слои населения.[178]

Знамением времени было также большое количество дезертиров. Подобную картину можно было наблюдать еще при Коммоде, когда Септимий Север был отправлен в Галлию, чтобы расправиться там с толпами беглых солдат. Тот факт, что во время гражданской войны положение не улучшилось, подтверждается многочисленными постановлениями на этот счет, которые содержатся в Дигестах. Большинство этих постановлений было собрано юристами времен Северов, прежде всего Аррием Менандром, который при Севере и Каракалле был членом императорского совета, они же и снабдили их своими толкованиями. Тем самым широкое распространение того зла, которое с конца II до конца III в. было· серьезным бедствием оказывается вполне доказанным. Рекрутский набор — на это было указано в главе IV — теперь осуществлялся, особенно во время войн, почти исключительно принудительно, и в тяжелых условиях гражданской войны для населения городов и деревень это было тяжким грузом. Лидийская надпись — самое раннее свидетельство, характеризующее принудительный рекрутский набор как регулярное звено государственного механизма, — должно быть, по всей видимости, датирована временем Северов — Каракаллы, Гелиогабала или Александра.[179]

Отношение Септимия Севера к низшим сословиям империи уже было достаточно хорошо проиллюстрировано в вышеупомянутых недавно найденных прошениях, с которыми лидийские крестьяне обращались к императору лично. Эти люди верили в добрую волю императора и в его сочувствие, но они были преисполнены ненависти к низшим представителям имперской власти, ко всем этим colletiones, frumentarii и stationarii. Во всех четырех документах один и тот же тон и рефреном проходит одна и та же мысль. «[Если эти люди], — говорится в одном из прошений, — [появляются в деревнях]… то ничего хорошего от них ждать не приходится, они только истязают деревню невыносимыми реквизициями и штрафами, так что жители, истощенные непомерными поборами этих непрошеных гостей, да и прочих colletiones, вынуждены из-за крайней нужды отказывать себе в посещении общественных бань и вообще лишены основных средств к существованию». В других прошениях повествуется о произволе и жестокости, с которыми те же чиновники арестовывали, бросали в темницу или даже убивали лучших мужчин деревни, если те не могли или не хотели давать им взятки. Если мы вспомним о том, сколь велики были штрафы, предписанные законом и широко применявшиеся, в особенности если речь шла о humiliores, малосостоятельных мелких людишках, то можно составить себе представление о тяготах и настроении крестьян. В одном из прошений, сохранившемся лучше других, крестьяне одной деревни (современной Ага Бей) говорят: «Моля о помощи, мы решаемся приблизиться к Вашему божественному, высочайшему величеству, божественнейший из всех императоров, поскольку нам препятствуют в занятиях сельским трудом, ибо colletiones и их уполномоченные уже и нам, оставшимся в живых, угрожают смертью, и так как мы, оторванные от сельского труда, не в состоянии платить налоги императору и выполнять его распоряжения, то просим Вас милостиво обойтись с нашим прошением» и т. д.

Тревожным знаком тяжелого финансового положения было дальнейшее ухудшение качества денег. Со времен Нерона к серебру, из которого чеканили самую ходовую монету, — серебряный денарий, а также монеты меньшего достоинства, постепенно, но неуклонно добавляли все большую долю меди. Эта тенденция объясняется различными причинами: вывозом серебряной монеты в ходе торговли· с другими странами (стоит вспомнить находки в Индии, Германии, Южной России), постепенным оскудением целого ряда серебряных месторождений, которым трудно было найти замену, а также расточительностью некоторых императоров, не покрываемой регулярным притоком средств в государственную казну. Однако до той поры пока государственный кредит был в порядке, а предпринимательство процветало, это не сулило никакой опасности. При Септимии Севере денарий, уже только наполовину состоящий из серебра, больше не был той монетой, что была раньше. Причина этого обесценивания лежит на поверхности. Виной тому были тяжелые войны М. Аврелия, а также гражданская война, разгоревшаяся в начале правления Септимия Севера, и далее идущая с ними рука об руку нестабильность хозяйственной жизни. Золото и серебро были изъяты и исчезли из оборота, именно с этим связано то, что монеты из найденных кладов относятся к концу II в. по Р. X. То, что добывалось на рудниках, не могло покрыть изъятого. Отсюда и давление на население империи, осуществлявшееся путем поборов, включавших разного рода предметы материального обеспечения, — давление, обусловленное ростом цен и подобными явлениями.[180]

Таким образом, годы правления Севера никак нельзя назвать временем мира и процветания. Мира не было, а значит не было и процветания. В последние шесть лет его царствования наступило некоторое улучшение, на которое не повлияла даже колониальная война в Британии. Стареющий император утратил былую буйную энергию и нашел modus vivendi с сенатом, в прежние годы повергнутым в страх жестокими смертными приговорами. Несколько улучшились экономические условия, и население было радо возможности вздохнуть чуть-чуть свободнее. Это ощущение и та симпатия, которую Север проявлял по отношению к солдатам и низшим классам, обеспечили ему и его сыновьям популярность в массах, истощенных тяготами многолетних внутренних и внешних войн. Но правящие классы, городская аристократия Италии и провинций, не могли смириться с новым военно-аристократическим режимом, и в те недолгие годы мира, которые пришлись на их долю, оппозиция набирала силу. Все чувствовали, что борьба между формами правления военной монархии и просвещенной монархии Антонинов еще не завершена. Городская буржуазия была слишком могущественной, чтобы уступить свои позиции и свое влияние без дальнейшего сопротивления. Каракалла — старший сын Севера, год от года все больше входивший в роль отцовского помощника и сорегента, которого родители воспитывали как преемника их взглядов и чаяний и который с самого раннего детства вращался в кругах высшей римской аристократии, — прекрасно осознавал, сколь мало отклика находили идеи и планы его отца в образованных кругах империи. Как правитель, он с самого начала дал понять, что полон решимости продолжать политику своего отца и не намерен идти ни на какие уступки высшим классам. Ссора между ним и его братом, а также сорегентом Гетой, наполнившая собой первые месяцы после смерти Севера, была удобным поводом для проверки лояльности сената и его сторонников. Хотя в сенате прекрасно понимали, что Гета ничем не лучше своего брата, все же большинство руководящих мужей встали на его сторону и выказали Каракалле свою неприкрытую враждебность. Следствием этого были зверское убийство Геты и политика террора в Риме и в провинциях, которая заставила вспомнить о худших временах правления Севера.[181]

Наш материал позволяет составить четкое представление о принципах политики Каракаллы. Правда, подробные описания, которыми мы располагаем, не лишены предвзятости; и его современник влиятельный сенатор Дион Кассий, и Геродиан, также его современник, принадлежавший к кругу интеллектуалов греческого происхождения и бывший, вероятно, имперским чиновником, и наконец, некий историограф, римлянин по происхождению, произведения которого послужили для так называемых Scriptores Historiae Augustae основным источником биографии Каракаллы, представляют в основном точку зрения высших, образованных слоев населения империи, крайне враждебно противостоящих императору, которого они считали самым скверным из всех тиранов, известных в истории Рима.[182] Вместе с тем нет сомнения в том, что ни Дион, ни Геродиан, ни безвестный римский сенатор не занимались выдумыванием фактов; они, скорее, постарались выразительно оформить те взгляды, которые были в ходу в наиболее информированных и наиболее интеллигентных слоях населения империи. Враждебный настрой этих людей по отношению к императору уже сам по себе достаточно показателен, и как исторический факт мы не можем его недооценивать. Наши источники позволяют в полной мере понять причины этой враждебности.

Каракалла всей своей политикой открыто — даже более, чем его отец, — показывал, что он полон решимости строить свою власть не на удовлетворении интересов высших слоев общества, городской буржуазии и италийской аристократии, а опираясь на низшие слои и их представителей — солдат. Общеизвестно, что он благоволил солдатам и старался выглядеть как человек из их среды, не говоря уже о повышении солдатского жалованья и увеличении средств на содержание воинов, а также о щедрых дарах, которыми он их внезапно осыпал. Все это можно объяснить также и тем, что после убийства Геты он хотел с помощью таких средств купить их верность и поддержку. С другой стороны, он открыто выказывал презрение имущим слоям и образованным людям, а также враждебный настрой по отношению к ним. Дион говорит об этом совершенно недвусмысленно, и эти данные безупречно согласуются со знаменитой склонностью Каракаллы приравнивать себя к простому солдату. У нас нет оснований сомневаться в подлинности его любимого высказывания, которое сообщает нам все тот же Дион: «Никому, кроме меня, деньги не нужны, а мне они нужны для того, чтобы дарить их солдатам». И его поведение, и его политика полностью совпадают с той точкой зрения, которая выражена в этих словах.[183]

Чтобы иметь возможность покупать расположение солдат, Каракалле требовались невообразимые суммы. Денежный запас, созданный Септимием Севером, скоро был исчерпан. Поэтому для наполнения казны Каракалла прибегал к чрезвычайным мерам. Источники его доходов известны нам исключительно из описаний Диона. Во-первых, он ловко и систематически прибирал к рукам богатство состоятельных слоев общества. Поземельный и поголовный налог, т. е. основной налог трудящихся классов, не повышался; зато коронный налог (aurum coronariut), особый, дополнительный подоходный налог, взимавшийся преимущественно с состоятельных граждан, вновь увеличился. Тяжелым гнетом были поставки продовольствия. Хотя эта повинность, служившая обеспечению солдат, распространялась в равной мере на всех, основные тяготы несли все же крупные землевладельцы, у которых всегда скапливались значительные запасы, в то время как у крестьян ничего не оставалось. Дион особо подчеркивает, что эти поставки не оплачивались и что богатым гражданам часто приходилось закупать продовольствие, поставку которого они обязаны были обеспечить. Наконец, существенный источник доходов составляли принудительные дары, взимаемые как с отдельных граждан, так и с городов; это вымогание денег было произволом, который немногим отличался от обычного грабежа. Единственными регулярными налогами, которые были увеличены, т. е. удвоены, были налог с наследства и налог на освобождение, всегда тесно друг с другом связанные. Очевидно, что эти налоги преимущественно приходились на долю состоятельных граждан.[184]

Взаимная вражда Каракаллы и высших городских сословий яснее всего обнаруживается в чудовищной — правда, погруженной во мрак истории — бойни в Александрии перед парфянским походом императора. Без какого-либо повода Каракалла тайно приказал зверски умертвить всех юношей Александрии и дополнил это массовое убийство резней в домах, где квартировали его солдаты и офицеры. Наши источники не дают этому преступлению никакого объяснения. Невозможно поверить, что Каракалла совершил его только потому, что александрийцы насмехались над ним, — их поведение можно легко объяснить гнетом принудительных поставок и растущим бременем муниципальных литургий. По моему мнению, основные расходы на военную подготовку к Парфянской войне, вероятно, должен был нести Египет. Для Антиохии, например, Каракалла оказался защитником и благодетелем, а не палачом. Сирию, родину своей матери, Каракалла пощадил, и все бремя легло на Египет. Неудивительно, что такое положение вещей вызвало в Египте, и в особенности в Александрии, сильнейшее ожесточение. Следовательно, можно предположить, что чувства александрийцев по отношению к императору были отнюдь не дружественны; возможно, именно тогда в одном памфлете были собраны так называемые языческие мученические акты, и этот памфлет распространился по всему Египту. Каракалла не заблуждался насчет истинного положения вещей, и оно его беспокоило. Он опасался, что, пока он пребывает в Парфии, в стране может подняться восстание и дорога назад будет отрезана; возможно, он считал также, что в Египте против него существует заговор. В соответствии с этим он и действовал, и тут в полной мере раскрылись его трусость и другие дурные качества. Но чем бы ни объяснялось его поведение, этот эпизод со всей ясностью обнаруживает истинное отношение Каракаллы к городской буржуазии и готовность армии оказать ему поддержку в осуществлении любых жестокостей, направленных против городов.[185]

Я убежден, что речь идет о той же самой враждебности по отношению к высшим классам, которая послужила причиной создания в 212 г. по Р. X. знаменитой constitutio Antoniniancr, согласно ей всем peregrini было даровано право гражданства. Распоряжение Каракаллы остается загадкой, и ее не в состоянии разрешить даже египетский папирус, донесший до нас несколько фрагментов этого документа, и очень трудно сказать, какую, собственно, цель преследовал император. Оригинал текста эдикта, найденный в Египте (если мы имеем право рассматривать его как оригинал), со всей определенностью исключает dediticii из числа тех, кому даруются права гражданства. Сколь же велик был круг peregrini, которых во времена Каракаллы именовали dediticii? Принадлежали ли свободные крестьяне деревень, например во Фракии и Сирии, к этому слою населения? К какому слою относилось сельское население, проживавшее на городских территориях? Все ли мелкие императорские арендаторы были dediticii? До тех пор пока наши ответы на эти важные вопросы остаются на уровне предположений, мы фактически беспомощны при попытке оценить историческое значение constitutio и не можем понять намерения, которыми руководствовался император, провозгласив ее в самом начале своего единоличного правления. Если она действительно не предоставляла гражданских прав всему сельскому населению и была направлена исключительно на жителей городов, а среди них касалась лишь полноправных граждан (honestiones) и не затрагивала низшие сословия (humiliores), то она не может рассматриваться как существенный прогресс на пути политического выравнивания, на пути равноправного возвышения масс во всей империи. Она становится частной мерой, которая увеличивала число римских граждан в городах, особенно на Востоке.

Но даже если наделение гражданскими правами не ограничивалось столь узким кругом, а охватывало более широкие слои населения, то все же оно ни в коей мере не затрагивало правового статуса города как такового, поскольку имело пока индивидуальный характер, так что город перегринского права сохранял прежний правовой статус, даже если все его граждане становились отныне cives Romani. Такая однобокость неизбежно понижала значимость этой меры. Все это дает нам некоторое право предполагать, что действия Каракаллы — помимо того значения их для налогов, на которое указывает Дион, — преследовали две определенные цели. Предоставляя право римского гражданства муниципальным чиновникам и лицам из верхних слоев сельского населения (введя таким образом ‘συνοικισμός’ сельского и городского населения), а также предоставив это преимущество некоторым людям из низших классов, Каракалла увеличил число тех, кто был связан обязательством городских литургий. Приобретя новый политический правовой статус, римские граждане были лишены повода уклоняться от этого тяжкого бремени. Каракалла думал, что предоставлением римского гражданства он польстит этим прежним пасынкам Рима и тем самым завоюет их преданность. Однако суть его намерений состояла не столько в том, чтобы возвысить низшие классы, сколько прежде всего в том, чтобы принизить высшие, и не только в Риме и Италии, но и в провинциях; таким образом он рассчитывал ущемить гордость и самонадеянность правящих городских классов, имперской знати и муниципальной аристократии. Право римского гражданства стало теперь чем-то настолько обыденным, сделалось настолько заурядным, что утратило всю свою ценность и могло быть распространено на dediticii без ущерба для кого бы то ни было. Дар Каракаллы в действительности никому не помог, он не имел существенного социального или политического значения. Бремя налогов и литургий оставалось прежним; социальная и экономическая пропасть между городами и крестьянами, а в городах — между пролетариатом и средним сословием сохранялась; новые римские граждане находились теперь под защитой римского закона, но в пору развития всеобщего имперского права это было, впрочем, уже не очень-то и важно; помимо этого, они ничего не получили.

Сколь бы ни значительна была мера, предпринятая Каракаллой, с точки зрения историка constitutio означала конец одного периода и начало другого. Она явилась внешним признаком того, что римское государство, которое опиралось на senatus populusque Romanus и в этой форме по-прежнему оставалось идеалом просвещенной монархии, теперь окончательно отмерло. Теперь каждый человек был римским гражданином, но на самом деле гражданином не был никто. Как только право римского гражданства стало пустым звуком и опустилось до роли заурядного титула, оно потеряло всякое значение. При Траяне и Адриане было еще по-настоящему важно, является ли человек римским гражданином или нет. Хотя римские граждане уже не были теперь господами над миром, как раньше, они все же образовывали высший слой городского населения и имели — пусть неофициально и не на основе политических прав, а благодаря своему социальному положению — большое влияние и значимость в обществе. Для Аристида римские граждане все еще были людьми высшими и лучшими. Розданное всем и каждому, право римского гражданства стало простым названием: оно обозначало лишь то, что его носитель проживает в одном из городов империи. Позже этим титулом стали наделять жителей Римской империи вообще, т. е. всех подданных римского императора, который теперь олицетворял государство. Со времен появления империи право римского гражданства утратило свою политическую значимость, теперь оно потеряло также и свое социальное значение. Осознавал ли это Каракалла, когда оглашал свой эдикт, сказать трудно.[186]

Нет смысла рассматривать здесь более подробно политические и военные события поры недолгого правления Каракаллы. После нескольких военных побед в Германии и краткой вылазки к дунайским границам он предпринял большой военный поход против парфян. Нельзя не признать, что Северу не удалось решить парфянский вопрос и что та агония, в которой находилась парфянская династия, предоставляла удобную возможность одержать над ней решительную победу и надолго закрепить успех. У нас мало сведений об этом походе. Однако не успел император добиться хоть сколь-нибудь значительных успехов, как был убит по наущению префекта гвардии М. Оппелия Макрина одним из его офицеров. За провозглашением Макрина императором последовала короткая гражданская война. Армия, которой Каракалла покровительствовал и которая верила, что может положиться на благоволение семьи Северов, была не очень-то склонна признавать римским императором чужака и присягать ему на верность. И как только появился претендент в лице племянника Каракаллы, юного Бассиана, прозванного Элагабалом (или Гелиогабалом), верховного жреца бога Эмесы, солдаты предпочли его неизвестному Макрину, первые шаги которого на поприще императора, как и его отношение к сенату, им пришлись не по душе.[187] Правление Гелиогабала было кратким и бурным. Всем известны его религиозные эксперименты. Его попытки создать приемлемую для каждого гражданина мировую религию и окружить титул императора как наместника Бога на земле священным ореолом не имели успеха; увы, единственный успех его деятельности заключался в том, что он возбудил недовольство всех почтенных римлян во всей империи, а также некоторой части солдат. В результате две из трех многоопытных сириянок, способствовавших его восшествию на трон и правивших от его имени — Юлия Меса и Юлия Мамея, — против воли его матери Юлии Соэмиады заменили его на другого Бассиана, на его двоюродного брата, получившего имя Александра Севера.[188]

Мы не будем здесь останавливаться на политической стороне правления Александра. Дион, и до некоторой степени также Геродиан превозносят его как человека, почти полностью восстановившего принципы просвещенной монархии. Если иметь в виду намерения императора, то их утверждения недалеки от истины. Но император не был волен в своих действиях. За его спиной сомкнутыми рядами стояла армия — солдатня, развращенная Северами и привыкшая к политическим методам, исключавшим всякие серьезные попытки возвращения к принципам правления Антонинов. Солдаты не желали вновь допускать к реальной власти сенаторов и всадников, так же как не хотели терпеть энергичного, решительного человека в качестве советника при юном императоре. Об уменьшении солдатского жалованья и восстановлении дисциплины· они ничего не хотели и слышать. В таких условиях старания возродить методы правления Антонинов были напрасны. Император был послушным инструментом в руках солдат и ему пришлось покориться жестокой необходимости.[189] Армия все больше утрачивала способность быть действенной защитой империи. Война против новых завоевателей Востока, персов, обернулась сокрушительным поражением, и тот факт, что она не закончилась полной катастрофой, можно объяснить только тем обстоятельством, что у персов в то время были свои внутренние проблемы. Серьезные беспорядки на границе с Германией побудили императора предпринять попытку предложить выкуп за мир, это и принесло ему смерть; он был зверски убит собственными солдатами.[190]

Принципы, лежащие теперь в основе государственного организма, созданные Септимием Севером и укрепленные его сыном, оказались долговечными. Внешне никаких изменений не ощущалось. Как и прежде, в качестве верховного магистрата римского народа царил император; как и прежде, верховная власть в государстве находилась в руках сената, который передал ее императору; как и прежде, сословия сенаторов и всадников поставляли офицеров для армии и чиновников для имперского управления; как и прежде, городами управляла городская аристократия, а армия оставалась войском римских граждан. Но в действительности от прежнего государства остались лишь одни названия, и любая попытка изменить положение была обречена на провал. Солдатня была полна решимости воцариться в империи в качестве полновластных правителей и не желала терпеть возвращения к власти высших классов, по-прежнему еще очень сильных. Это был один из величайших кризисов, которые когда-либо переживала Римская империя за всю историю своего существования.

Годы, в течение которых один за другим в пурпур облачались Каракалла, Гелиогабал и Александр, были для империи временем величайших бедствий. Правда, длительные, кровавые гражданские войны на это время не приходятся, если не считать войну между Макрином и Гелиогабалом, которая носила локальный характер и в целом не затронула империи. Но организм империи был до такой степени истощен, что уже не соответствовал тогдашним требованиям: империи угрожали тяжелые внешние войны. Ошибочные действия Гелиогабала, которому наши источники приписывают вину в крахе имперских финансов, особой роли не играли. Основная проблема состояла в покрытии расходов на крупные военные походы, и ее нужно было обязательно решить, если империя не хотела пасть жертвой постоянных набегов иранцев на востоке и иранцев и германцев на северо-востоке. В любом случае требовалось напряжение сил, причем незамедлительное. В империи не было человека, который бы этого не понимал: и Септимий Север, и Каракалла, и Александр отчетливо видели эту необходимость, и в этом своем понимании они были выразителями общественного мнения. Мечта Каракаллы стать вторым Александром Великим и осуществить, mutatis mutandis, его план — слияние двух боеспособных и цивилизованных народов мира, иранцев и римлян, в единую нацию и единое государство для заслона от лавины варваров, грозившей поглотить оба государства, и римское и парфянское, — вовсе не был причудой Дон-Кихота, хотя этот план и характерен для романтических целей, которые ставились в те тяжелые времена. Так или иначе, было бы ребячеством расценивать эту романтическую мечту как великую политическую идею, воплощению которой помешало лишь преступление Макрина. Но эта мечта, абсолютно не соответствовавшая жестокой действительности, весьма характерна для обстановки времен упадка империи. Если второй Бассиан принял имя Александра, то это может служить свидетельством того, что описанная утопическая идея обязана своим существованием безудержной фантазии сирийских императриц, передававшейся от них обоим Бассианам.

Эксперименты Каракаллы и Александра не увенчались успехом не только из-за разложения армии и прогрессирующего ослабления в ней дисциплины, но прежде всего по той причине, что Римская империя была слишком бедна, чтобы нести гигантские расходы на такое масштабное предприятие. Для проведения в жизнь своих незрелых планов Каракалла и Александр разоряли империю. Очень скоро выяснилось, что конфискации, проводимые Коммодом и Септимием Севером, а также многократное увеличение вспомогательных финансовых источников государства за счет частных владений привели не к обогащению, а к обнищанию империи. Пертинакс, который сам был agrarius mergus, т. е. был помешан на расширении своих земельных владений, для воспрепятствования прогрессирующего роста невозделываемых площадей вынужден был прибегнуть к решительным мерам, повторив до определенной степени, но в более глобальных масштабах меры, принятые Адрианом. Он обратился к населению империи с воззванием, в котором призвал своих подданных захватить брошенные земли и таким путем получить их в собственность, а не в аренду. Насколько нам известно, этот его призыв пропал втуне.[191] Чтобы обеспечить обработку брошенных земель, Александр был вынужден перевозить из-за границы пленных и селить их на этих землях, тем самым используя методы, к которым прибегали М. Аврелий и некоторые его предшественники, начиная с I в. Кроме того, мы случайно узнаем о том, что в это же время в Италии наблюдался острый недостаток скота и что мясные рынки Рима были пустыми.[192]

Это был глубоко укоренившийся недуг, разъедающий государственный организм Рима, который нельзя было исцелить с помощью паллиативных мер. Государство все время пыталось направить в казну капитал — артериальную кровь империи: все мероприятия по укреплению государственных финансов были не чем иным, как постоянными попытками добыть как можно больше денег, и было неважно, применялись ли при этом принудительные меры, как при конфискациях Септимия Севера, или же систематические поборы; результат был один — губительный. В основе войн Септимия Севера, а также Каракаллы и Александра, подобно войнам Траяна и М. Аврелия, только в гораздо большей мере, была система литургий, принудительный труд humiliores и принудительная ответственность honestiores. Великая Римская империя находилась на грани постепенного возврата к натуральному хозяйству, потому что она была не в состоянии обеспечить себя достаточным количеством доброкачественной стабильной монеты. Попытка Каракаллы восстановить денежную систему с помощью введения его знаменитого antoninianus’a (это современное обозначение новой монеты Каракаллы, достоинством в два или полтора денария) ни к чему не привела. Цены росли, «хорошие» деньги люди собирали в кубышку, качество монет ухудшилось еще больше. Как бы мы ни толковали сегодня эти события, в любом случае они подорвали доверие населения к имперским деньгам. А государство, по сути дела, признавало это бедственное положение, все больше делая упор на поставки натурой. Свидетельства этому встречаются нам в документах того времени на каждом шагу. В Египте система принудительных поставок и при Каракалле, и при Александре применялась, по-видимому, с небывалой интенсивностью. Но еще и раньше, при Септимии Севере, бремя литургий было столь велико, что один состоятельный гражданин из Оксиринха просил разрешения учредить особый фонд для жителей некоторых деревень округа, чтобы облегчить их долю. Реквизиции проводились повсеместно: зерно, кожи, древесина для изготовления копий, тягловый скот изымались принудительно, а оплата производилась нерегулярно, если вообще можно было на нее рассчитывать.[193]

Точно так же дело обстояло в Малой Азии и Сирии. Многочисленные записи свидетельствуют о тяжкой обязанности παραπομπή, или prosecutio, что означает обязательство регулярно снабжать сами войска, а также поставлять провиант (annona) для их снабжения. Больше всего от этого страдали представители муниципальной аристократии. Еще одной обузой были претензии имперских и муниципальных чиновников, требовавших предоставления им жилья и обеспечения во время их поездок по городам и деревням. Постой солдат оказывался для населения почти катастрофой: жители Сирии, сравнивая постой римских войск с оккупацией своей страны парфянами, посчитали ее избавлением. Времена, когда подобное бремя добровольно брали на себя богатые провинциалы, давно прошли. Если провинциалы по-прежнему при случае упоминают в посланиях о своем участии в литургиях, то только для того, чтобы показать, что они выполняют свои обязанности и что это им нелегко дается. Тип богача, который в своем родном городе выступает в роли благодетеля, находится на грани исчезновения. Богатый буржуа теперь перегружен литургиями, но пока он еще в состоянии это бремя нести.[194]

Политика Каракаллы и Александра по отношению к низшим классам развивалась по тем же направлениям, что и политика Септимия Севера. Имперское законодательство покровительствовало им; одним из самых ярких примеров является школьное законодательство, речь о котором шла в главе IV. В III в. распространение начального образования в империи достигло своего апогея. Школам в маленьких деревеньках Египта, существовавших, очевидно, при храмах, мы обязаны большинством недавних находок литературных произведений на папирусах, которые служили ученикам в качестве текстов. Именно в III в., во времена правления Александра Севера, мы впервые слышим о деревенских школьных учителях как представителях единого сословия. В третьей книге своих Opiniones Ульпиан упоминает об этих школьных специалистах и подчеркивает, что их можно было встретить как в городах, так и в деревнях.[195]

Еще более важным представляется развитие отношений между императором и сельским населением, мелкими арендаторами императорских владений в особенности. Нет сомнения в том, что войско периода после правления М. Аврелия и Ком-мода окончательно становится войском крестьянским; набор в него производится в деревнях, принадлежащих городам, и в императорских землях. Деревни служат теперь главной опорой императорской власти, поскольку города проявляли враждебность и оказывали сопротивление военной монархии Септимия Севера и его последователей. Императоры знали об этом и принимали соответствующие меры. Мы уже указывали на то, с каким доверием и самозабвением сельское население в целом, и арендаторы императорских владений особенно, выражали преданность Септимию Северу и его роду как законным наследникам увековеченной династии Антонинов. Мы показали, что подобный настрой был плодом честных стараний Септимия Севера улучшить положение этого класса вообще и императорских арендаторов в частности путем превращения их в самостоятельных сельских хозяев, что делалось в полном соответствии с политикой Адриана.

Та же политика, но в другом применении, предстает перед нами в недавно найденных документах из области Зитифис, которые блестяще интерпретировал И. Каркопино в двух специальных работах.[196] Область Зитифис была единственным огромным императорским доменом, или сделалась таковым, при Септимии Севере; часть мелких арендаторов, возделывавших его, происходила из романизированных кругов, другая часть принадлежала к местному населению. Когда при Септимии Севере (202 г. по Р. X.) отсюда был удален римский гарнизон, возможно под давлением военной необходимости, сельское население начало концентрироваться в укрепленных замках. Это была тенденция, явно инициированная императорами и поддерживаемая ими. Безусловно, такая концентрация приводила к значительной урбанизации крестьянства, и в то же самое время с этим процессом была связана определенная — и, возможно, немалая — доля самоуправления в виде полумуниципальной организации с сильным военным оттенком, однако цель концентрации была чисто военной. Арендаторы в этих укрепленных деревнях получили наряду с квазимуниципальной организацией, конечно, еще и многочисленные привилегии. Вместе с жителями свободных деревень Фракии и Сирии они образовали костяк армии Севера и вследствие этого в экономическом отношении рассматривались, возможно, как землевладельцы, а не как арендаторы. Число их, несомненно, время от времени увеличивалось за счет новых поселенцев, которые получили землю в императорских defensiones и definitiones и, будучи формально арендаторами (coloni), на деле представляли собой военизированных мелких собственников.[197] Политику Севера продолжили Каракалла и Александр. Число castella неуклонно росло; место земляных валов заняли укрепления из камня, сооружались общественные здания и т. п. Многочисленные документы служат подтверждением того, что именно такая политика проводилась Северами в окраинных африканских провинциях. При этом речь идет, как уже говорилось, о мерах особой защиты этих групп населения, поскольку они были последними военизированными элементами, еще остававшимися в империи. Действия эти были слишком заметны, чтобы наши латинские источники обошли их молчанием, поэтому в латинской биографии Александра подчеркиваются его усилия в этом направлении. Северам была известна храбрость придунайских и сирийских крестьян, они восхищались их военными умениями и их физической силой, и понятно, что в Африке они пытались создать подобный слой населения. Так, окраинные области стали при Северах самой процветающей частью всех африканских провинций, и жители этих областей выражали императорам свою благодарность, вознося им в своих посланиях всевозможные хвалы.

Процесс этот не ограничился одной только Африкой. Подобная политика урбанизации и милитаризации крестьянства, состоящего из землевладельцев или арендаторов, проводилась также во фракийских землях. О деятельности Септимия Севера в этом направлении свидетельствует недавно обнаруженный там документ — учредительная грамота по поводу основания нового έμπόριον под названием Пизус, к которой прилагаются список новых поселенцев и письмо наместника провинции. Пизус был только одним из многочисленных подобных созданий Севера, и наместник подчеркивает это в своем письме. Такие εμπόρια не были похожи ни на города, ни на деревни. Наместник говорит о них как о σταθμοί, stationes, и это название указывает на военный характер таких поселений. Но все же они не были поселениями солдат или ветеранов. Сюда переселяли жителей из близлежащих деревень. Поэтому я убежден, что εμπόρια во Фракии соответствовали castella в Африке и служили той же цели[198]. Примечательно, что они не имели настоящего самоуправления, хотя внешне ничем не отличались от городов. Их управителями были τόπαρχοι βουλευταί, praefecti, которых назначал наместник, им он до определенной степени и вверял право юрисдикции. Поэтому лучше всего было бы сравнить этих префектов с praefecti ранних римских колоний и италийских municipia.[199]

Подобной же политики Септимий Север и его последователи придерживались в Верхней Германии. Здесь, однако, случаи превращения крестьян в солдат были редкими, скорее, наоборот, солдаты становились крестьянами. Как известно, при Септимии Севере новые приграничные оборонительные крепости в Германии заполнялись либо римскими солдатами, либо местными numeri. Этим castella выделялся кусок земли, который возделывали солдаты гарнизона. Каждый житель получал свой участок и платил за него из собственных доходов особому главному арендатору, такому же солдату, как и все. Мы можем сравнить эти castella с burgi на дунайской границе. Кроме того, позади линии этих укрепленных castella с населением, состоящим из крестьян-солдат, был возведен целый ряд vici, а также canabae бывших фортов были перестроены в города, которые рассматривались в качестве мест расселения для солдат оккупационной армии Германии.[200]

Наконец, в этой связи можно упомянуть так называемые χολωνίαι римских ветеранов в Египте. Эти поселения, встречающиеся в различных частях Египта, но прежде всего в Фаюме, относятся по меньшей мере к началу II в. по Р. X. Поселенцами в них были бывшие солдаты, получившие от правительства наделы земли по смехотворно низкой цене и организовавшие на территории какой-либо одной деревни корпорацию римских граждан, до определенной степени самоуправляемую (по образцу прежних πολιτεύματα времен Птолемеев). При Септимии Севере было образовано много новых однотипных χολωνίαι. Поселенцы получали земельные наделы по императорскому распоряжению и, по всей вероятности, обладали расширенными правами самоуправления. Однако такая организация поселений продержалась недолго; возможно, она была поглощена развитием муниципальной структуры в Египте, за которым в 212 г. по Р. X. последовало наделение всех привилегированных классов населения правом римского гражданства. Тем не менее нельзя не признать, что Север, возвращаясь к традициям первых императоров и организуя новые колонии ветеранов в различных, уже существовавших городах — таких как Тир и Самария в Финикии и Палестине, Ухи Майус и Вага в Африке, — пытался таким образом с помощью основания новых χολωνίαι в Египте достичь там тех же результатов, какие были достигнуты в Африке, Фракии и Германии. Согласно воле Севера, эти группы новых поселенцев, распределившихся по всему Египту, должны были поставлять в императорскую армию некоторое количество преданных солдат и закладывать костяк римского войска; в них император надеялся найти надежную опору своему режиму, — режиму подчиненного династическому принципу абсолютизма на военной основе.[201]

Я думаю, что, скорее всего, аналогичную военную политику династия Северов проводила в Сирии. Со времен Флавиев и Траяна Сирия, как источник поставки рекрутов, приобретала для империи все более существенное значение. Она обеспечивала империю превосходными cohortes, alae и numeri конных лучников, которые широко использовались во всей империи, в том числе и в самой Сирии. Существенная их часть набиралась из рядов ветеранов, поселившихся в Сирии и обладавших правом римского гражданства. Вероятно, во времена правления Северов на этом пути был сделан важный шаг вперед. Будучи полностью уверенными в лояльности сирийцев по отношению к наполовину сирийской императорской династии, императоры (мы точно не знаем, кто из Северов именно) в сирийской пограничной марке, в районе Пальмиры, создали регулярное оккупационное войско, состоящее по меньшей мере из двадцати когорт пальмирцев; все они были родом из Пальмиры, и гарнизоны их располагались при различных крепостях вдоль лимеса по Евфрату, а один — в Дуре. В то же самое время императоры удостоили город Пальмиру и ряд мелких городов на Евфрате, например Дуру, титула римских колоний. Я не сомневаюсь в том, что этот дар объясняется теми же причинами, что и политика Северов в других приграничных землях. Этот шаг имел серьезные последствия. Через несколько десятилетий он привел к отрыву Пальмиры от Римской империи.[202]

На тесную связь между созданием castella и урбанизацией деревень и canabae по всей империи, с одной стороны, и распространением молодежных союзов в этих наполовину городских, наполовину деревенских местностях — с другой, мы уже указывали в главе VI. Эти collegia iuvenum были на деле не чем иным, как объединениями, организованными для обучения и тренировки лояльно настроенных будущих солдат и офицеров. Эти союзы, основанные Августом и задуманнные как основа для военизированной структуры империи и для новой формы правления, в Италии и урбанизированных провинциях вымерли, но в пограничных землях империи они укрепились, и на то имелись свои веские причины. Такое смещение явилось недвусмысленным знамением времени. Единственным слоем населения, на который теперь могла положиться империя, оказался слой полуцивилизованных жителей областей, находящихся в прямом соприкосновении с врагами Рима. Каракалла с его пристрастием к белокурым германцам и воинственным персам инстинктивно ощущал ту горькую правду, что теперь именно этим людям придется доверить защиту Римской империи, иного выхода у него не было.[203] В новых африканских castella, возможно, затевались аналогичные молодежные союзы.[204] И если в Римской империи расселяли варваров, о чем речь шла выше, то это укладывается в рамки той же политической линии.

Политика Северов в том виде, как я описал ее выше при рассмотрении различных областей Римской империи, имела далеко идущие последствия. Она означала постепенное превращение римского войска в армию оседлых крестьян, которая неизбежно должна была со временем обнаружить свою ущербность, как войско Птолемеев в Египте. Предпринимая это нововведение в организации римской армии, Северы должны были, по всей видимости, руководствоваться двумя соображениями. В первую очередь, они верили в военную, политическую и социальную мощь такой крестьянско-солдатской армии. И в этом нет ничего удивительного. Такую же веру мы наблюдаем, например, в России, у Александра I и Николая I: она побудила их прибегнуть к тому же самому выходу из положения. Второе соображение было продиктовано финансовым положением. Большие денежные затруднения, по-видимому, заставили Северов выплатить солдатам хотя бы часть их заработка натурой, т. е. предоставить им землю для возделывания. Видимо, эта мера, в свою очередь, повлекла за собой признание государством солдатских браков. Была ли при этом решающей именно финансовая подоплека, останется неясным до тех пор, пока мы не узнаем, было ли жалованье солдат-поселенцев меньше, чем жалованье остальных групп населения.[205]

Несмотря на неоднократные попытки улучшить положение низших классов, все же им, как и высшим слоям населения, за немногими исключениями, жилось очень плохо, особенно в экономическом отношении. Чем тяжелее давил груз государства на высшие слои, тем невыносимее становилось положение низших классов. Закон и управленческий аппарат были бессильны улучшить ситуацию. Александр Север — точнее, члены его кабинета, крупные юристы своего времени, — осознавали кризисное положение, в котором находилась империя, и пытались ее спасти. Некоторые налоги, такие, например, как обременительный коронный налог (aurum coronarium), который, не считаясь ни с чем, взимал Гелиогабал, были отменены. Высшим сословиям и городам были сделаны некоторые послабления, а также дарованы кое-какие привилегии, но эти меры не принесли желанного результата.[206] Александр все снова и снова прибегал к системе барщины и литургиям. В этой связи становятся понятны некоторые его нововведения, касающиеся сообществ торговцев и промышленников. Специально для привлечения в города торговцев он отменил налог, который они до того времени обязаны были платить, и заменил его новым налогом, который должны были платить производители, т. е. ремесленники. В то же время он сам вывозил из Египта огромное количество промышленных товаров, поставляемых крестьянами и ремесленниками этой страны в качестве натурального налога (ianabolicum). Эта мера показывает, как мала была производительность местной римской промышленности, и в то же время — в какой опасно высокой степени были обложены налогами и принудительными поборами заморская торговля и торговые сообщения вообще. С другой стороны, император увеличил число тех обществ, деятельность которых приносила прямую пользу государству и с которых можно было потребовать принудительные услуги. Как мы уже видели выше, союзы владельцев судов и торговцев еще в начале II в. в значительной степени подвергались государственному контролю. О тех привилегиях, которые разные императоры определяли в качестве вознаграждения за принудительные услуги, речь уже велась. Подчеркивалась и важность инициативы Коммода по поводу организации африканского торгового флота по образцу александрийского. Часть других корпораций, в том числе, возможно, и городских римских, была теперь организована на основе тех же принципов. Они не только были признаны официальными союзами, но и считались корпорациями на государственной службе. Наши источники упоминают торговцев вином и люпином, а также сапожников; однако эти профессии они приводят лишь exempli gratia и отмечают, что затея Александра имела всеохватывающий характер и распространялась почти на все корпорации. В любом случае тенденция к проведению реформы была налицо: правительство оказалось бы беспомощным, если бы не прибегло к принуждению и в конечном итоге — к государственному контролю. Армия пожирала доходы государства, а население, даже в Риме, все больше лишалось самого необходимого. Оказавшись в этом ужасном положении, государство вынуждено было прибегнуть к принудительным мерам.[207] Симптомом банкротства государства было постепенное падение денежного достоинства монеты, которое, видимо, было неизбежным; это подрывало кредитоспособность страны и в числе других факторов было повинно в неустойчивости экономической жизни и судорожных колебаниях цен.

Сложившееся положение в империи и политика императоров привели к результату, которого следовало ожидать. От незначительных положительных изменений, наметившихся в последние годы правления Севера, не осталось и следа. Во время правления Александра на суше и на море вновь стали бесчинствовать шайки разбойников. Против них предпринимались чрезвычайные меры, в особенности против пиратов. Римская империя, казалось, скатывалась к тому плачевному положению, в каком она находилась в I в. до Р. X., когда пиратство практически парализовало всю торговлю страны. Поэтому неудивительно, что такие авторы, как, например, Киприан, при описании положения империи в конце этого периода полны пессимизма, они говорят о полном истощении сил природы и человечества. Можно было бы учесть, что Киприан был христианином и сгущал мрачные краски той картины мира, которая представала перед ним в действительности; однако вряд ли можно предположить, что он решился бы говорить в этом тоне, если бы факты, лежащие в основе его описания, не были бы достоверно известны его читателям.[208]