Очерки Лондона

XI. ЦИРКЪ АСТЛИ.[6]

Каждый разъ, какъ только случалось нашимъ взорамъ встрѣтиться съ огромными, изумительными римскими заглавными буквами — въ книгѣ ли, въ окнахъ ли магазиновъ, или на вывѣскахъ — и въ душѣ нашей немедленно рождалось неясное, безотчетное воспоминаніе о той счастливой порѣ, когда приступлено были къ посвященію насъ въ таинства букваря. Мы живо представляемъ себѣ острый кончикъ булавки, который слѣдитъ за каждой буквой, для того, чтобы сильнѣе запечатлѣть форму этой буквы въ нашемъ дѣтскомъ слабомъ воображеніи. Мы невольно содрагаемся при воспоминаніи костлявыхъ сгибовъ пальцевъ правой руки, которыми почтенная старушка-лэди, внушавшая намъ, за десять пенсовъ въ недѣлю, первыя правила воспитанія, любила награждать наши юныя головки, ради того, чтобы бы привести въ порядокъ смутныя идеи, которымъ мы нерѣдко предавались. Это неопредѣленное чувство преслѣдуетъ насъ во многихъ другихъ случаяхъ; но, кромѣ цирка Астли, намъ кажется, нѣтъ ни одного мѣста, которое бы такъ сильно пробуждало въ нашей душѣ воспоминаніе о дѣтскомъ возрастѣ. Циркъ Астли въ ту пору не носилъ еще громкаго названія Королевскаго Амфитеатра, тогда еще не являлся Дукро, чтобы пролитъ свѣтъ классическаго вкуса и портабельнаго газа надъ песчаной площадкой, служившей для конскаго ристалища. Впрочемъ, общій характеръ того мѣста остался тотъ же самый: пьесы давались тѣже самыя, шутки паяцовъ были тѣже самыя, берейторы были одинаково величественны, комическія актеры — одинаково остроумны, трагики одинаково хриплы, и лошади одинаково одушевлены. Циркъ Астли измѣнился къ лучшему, — и только мы перемѣнились къ худшему. Вкусъ къ театральнымъ представленіямъ совершенно покинулъ насъ, и, къ стыду нашему, должно признаться, что мы гораздо болѣе находимъ удовольствія, наблюдая зрителей, нежели мишурный блескъ, который открывается на сценѣ и который нѣкогда тамъ высоко цѣнился нами.

Въ свободное время мы считаемъ большимъ удовольствіемъ любоваться посѣтителями Астли, любоваться па и ма,[7] девятью или десятью дѣтьми, отъ пяти съ половиной до двухъ съ половиной футовъ ростомъ, отъ четырнадцати до четырехъ-лѣтняго возраста. Однажды мы только что заняли мѣсто въ ложѣ противъ самой середины цирка, какъ увидѣли, что сосѣдняя ложа стала наводняться обществомъ, которое какъ нельзя болѣе согласовалось съ нашимъ beau ideal, составленнымъ въ воображеніи для описанія группы посѣтителей Астли.

Прежде всѣхъ вошли въ ложу три маленькіе мальчика и маленькая дѣвочка и, по приказанію папа, довольно громко отданному въ полу-отворенныя двери, заняли переднюю скамейку. Потомъ явились еще двѣ маленькія дѣвочки, подъ присмотромъ молодой лэди, — весьма вѣроятно, гувернантки. За двумя дѣвочками слѣдовали еще три мальчика, одѣтые, подобно первымъ, въ синія курточки и панталоны, и съ откидными воротничками; потомъ — еще ребенокъ, въ камзолѣ, обшитомъ снурками, съ выраженіемъ на лицѣ безпредѣльнаго изумленія я съ большими круглыми глазами. Его подняли черезъ скамейки и при этомъ процессѣ обнаружили его розовенькія ножки. Вслѣдъ за ребенкомъ вошли па и ма и, въ заключеніе, старшій сынъ, мальчикъ лѣтъ четырнадцати, который, весьма очевидно, старался показать себя, какъ будто онъ вовсе непринадлежалъ этому семейству.

Первыя пять минутъ употреблены были на сниманіе платковъ съ дѣвочекъ и на поправку бантовъ, которыми украшались ихъ волосы. Послѣ того внезапно открылось, что одному мальчику пришлось сидѣть противъ столба, который закрывалъ отъ него всю сцену, а потому, для устраненія такого неудобства, необходимо было нужно перемѣнить мѣста маленькаго мальчика и гувернантки. Послѣ того па оправилъ платье мальчиковъ и сдѣлалъ наставленіе, какъ должно держать носовые платочка; а ма сначала кивнула головой гувернанткѣ, потомъ мигнула ея, чтобы та нѣсколько поболѣе открыла плечики у дѣвочекъ, и наконецъ приподнялась, чтобъ осмотрѣть свое маленькое войско. Смотръ этотъ, по видимому, кончился къ полному ея удовольствію, потому что она бросила самодовольный видъ на па, который стоялъ въ отдаленномъ концѣ ложи. Па отвѣтилъ точно такимъ же взглядомъ и весьма выразительно высморкалъ носъ. Бѣдная гувернантка выглядывала изъ за столба и робко старалась уловить взглядъ ма, чтобы, въ свою очередь, выразить ей восхищеніе при видѣ такого милаго семейства. Двое мальчиковъ разсуждали о томъ, дѣйствительно ли Астли вдвое больше Друри-Лэнскаго театра, и наконецъ для рѣшенія столь труднаго вопроса обратились въ Джоржу. При этомъ Джоржъ, который былъ никто другой, какъ молодой вышепомянутый джентльменъ, обратился весь въ негодованіе и — нельзя сказать, чтобы въ нѣжныхъ выраженіяхъ — замѣтилъ своимъ братьямъ, какъ грубо и неприлично звать его по имени въ публичномъ мѣстѣ. Разумѣется, дѣти приняли это замѣчаніе съ чистосердечнымъ смѣхомъ, и, въ добавокъ, одинъ изъ мальчиковъ заключилъ смѣхъ весьма справедливымъ мнѣніемъ, что "Джоржъ начинаетъ считать себя большимъ человѣкомъ". Па и ма засмѣялись при этомъ заключеніи, а Джоржъ, проворчавъ, что "Вильяму всегда потакаютъ всѣ его дерзости", принялъ на себя видъ глубокаго презрѣнія и оставался съ этимъ видомъ до самого вечера.

Началось представленіе, и вниманію мальчиковъ не было предѣловъ. Па также принималъ живѣйшее участіе въ игрѣ, хотя и старался показать видъ, что она вовсе не интересуетъ его. Что касается ма, то восторгъ ея отъ шутокъ главнаго комедіанта доходилъ до изступленія: она такъ усердно хохотала, что ни одинъ бантъ на ея огромномъ чепчикѣ не оставался въ покоѣ. Гувернантка отворачивалась отъ столба, и каждые разъ, какъ только глава ея встрѣчались съ глазами ма, она прикрывала платкомъ нижнюю часть лица и, какъ слѣдуетъ, предавалась судорожному смѣ;ху. Въ то время, какъ одинъ изъ актеровъ, въ блестящихъ датахъ, давалъ клятву увезти прекрасную дѣвицу, или погибнуть въ предпріятіи, рукоплесканія мальчиковъ были оглушительны, особливо одного изъ нихъ, который, повидимому, былъ гостемъ въ семействѣ и который весь вечеръ говорилъ любезности маленькой двѣвадцатилѣтней кокеткѣ, представлявшей изъ себя прекрасную модель своей мама.

Но вотъ начались конскія ристалища, и восхищеніе дѣтей удвоилось. Желаніе видѣть, что происходило впереди, окончательно побѣдило достоинство родителя; поднявшись на ноги, онъ апплодировалъ громче каждаго изъ своихъ дѣтей. Гувернантка между тѣмъ, нагнувшись къ матери семейства сообщала ей остроумныя замѣчанія своихъ питомцевъ на сценическія происшествія. Мама, въ безпредѣльномъ восторгѣ отъ этихъ замѣчаній и отъ сцены, награждала гувернантку пожатіемъ руки, а гувернантка, совершенно довольная тѣмъ, что успѣла обратить на себя вниманіе, прислонялась къ столбу съ лицомъ, сіяющимъ отъ радости; короче сказать, общество казалось совершенно счастливымъ, исключая мистера Джоржа, который былъ слишкомъ великъ, чтобы принимать участіе въ дѣтскихъ удовольствіяхъ, и слишкомъ незначителенъ, чтобы обратить на себя вниманіе постороннихъ. Онъ, время отъ времени, развлекалъ себя, приглаживая тѣ мѣста, гдѣ черезъ нѣсколько лѣтъ должны показаться бакенбарды, и оставался какъ нельзя болѣе доволенъ великолѣпіемъ своей персоны.

Мы не думаемъ, чтобы кто нибудь, побывавъ въ Астли два-три раза, и слѣдовательно получивъ способность оцѣнить постоянство, съ которымъ одни и тѣ же фарсы повторяются вечеръ за вечеромъ, сезонъ за сезономъ, мы не думаемъ, чтобы онъ не находилъ удовольствія по крайней мѣрѣ хота въ одной части всего предстявленія. Что до насъ, то при первомъ поднятіи занавѣса мы испытываемъ точно такое же удовольствіе, какое выражаетъ самый младшій изъ описаннаго нами семейства, и, по старой привычкѣ, присоединяемся ко всеобщему смѣху, сопровождающему пронзительный крикъ паяца: "вотъ и мы къ вашимъ услугамъ!" Мы не можемъ даже измѣнить старинному чувству уваженія къ берейтору, который, съ бичемъ въ рукѣ, слѣдуетъ за паяцомъ и дѣлаетъ передъ публикой граціозный поклонъ. Онъ не принадлежитъ къ числу обыкновенныхъ грумовъ, въ нанковыхъ курткахъ, обшитыхъ коричневыми снурками; напротивъ того, онъ выглядитъ настоящимъ джентльменомъ, въ военномъ вицъ-мундирѣ, подъ которымъ подложено нѣсколько фунтовъ ваты. Скорѣе онъ похожъ…, но къ чему мы станемъ покушаться описывать то, о чемъ никакое описаніе не можетъ сообщить посредственнаго понятія? Мы скажемъ одно: что каждый изъ нашихъ читателей знакомъ съ этимъ человѣкомъ; каждый изъ нихъ помнитъ его полированные сапоги, его граціозную осанку, немного стянутую (какъ другіе весьма справедливо замѣчаютъ), его прекрасную голову, украшенную черными, зачесанными кверху волосами, для того, чтобы придать лицу выраженіе глубокомыслія и поэтической меланхоліи. Его звучный и пріятный голосъ находится въ прекрасной гармоніи съ его благородными движеніями, которыми онъ вызываетъ паяца на шутки. Поразительное воспоминаніе о его достоинствѣ, когда, онъ восклицаетъ: "Ну-съ, милостивый государь, что же вы мнѣ скажете о миссъ Вудфордъ?" оставило въ душѣ нашей неизгладимое впечатлѣніе. А его удивительная ловкость, съ которой онъ выводитъ миссъ Вудфордъ на арену, сажаетъ ее на сѣдло и слѣдуетъ по цирку за ея легкимъ скакуномъ, постояано и сильно волновала грудь хорошенькихъ горничныхъ, внимательно слѣдившихъ за каждымъ его шагомъ и каждымъ движеніемъ.

Когда миссъ Вудфордъ, ея лошадь и оркестръ внезапно останавливались, чтобы перевести духъ, берейторъ вступалъ съ паяцомъ въ разговоръ обыкновенно слѣдующаго рода:

— Послушайте, милостивый государь, начинаетъ паяцъ.

— Что вамъ угодно, сэръ?

(Разговоръ продолжается съ обѣихъ сторонъ самымъ учтивымъ образомъ.)

— Неужели вамъ не случалось слышать, что я учился берейторскому искусству?

— Первый разъ имѣю удовольствіе слышатъ объ этомъ.

— Ахъ, какъ же! учился; не угодно ли, я покажу вамъ это на дѣлѣ?

— Неужели вы покажете?

— Не угодно ли, я покажу вамъ это сейчасъ…. сію минуту?

— Сдѣлайте одолженіе, сэръ, но только живѣе…. какъ можно живѣе.

И вмѣстѣ съ этимъ раздается ударъ бича.

— А такъ вотъ въ чемъ дѣло! Нѣтъ, милостивый государь, мнѣ это больно не нравится, отвѣчаетъ паяцъ и въ то же время бросается на землю и начинаетъ выказывать различныя гимнастическія конвульсіи. То перегнется надвое, то снова разогнется и, къ шумному восторгу всей галлереи, старается показать изъ себя человѣка, который находится въ самыхъ ужасныхъ мученіяхъ. Второй ударъ бича прекращаетъ въ паяцѣ всѣ крвилянья, и берейторъ приказываетъ: "взглянуть, чего же даетъ миссъ Вулфордъ!"

Паяцъ вскакиваетъ на ноги и восклицаетъ:

— Ахъ, миссъ Вулфордъ! что вы прикажете сдѣлать для васъ: принесть ли что подать ли, отнесть ли? прикажите, и я готовъ сдѣлать все, что вамъ угодно.

Миссъ Вулфордъ, съ сладенькой улыбкой, объявляетъ, что ей нужны два флага. Флаги являются и вручаются ей съ смѣшными гримасами со стороны паяца, который, исполнивъ эту церемонію, дѣлаетъ берейтору слѣдующее замѣчаніе:

— Ага! что взяли! а вѣдь миссъ Вулфордъ знаетъ меня съ прекрасной стороны: вы, вѣроятно, изволили видѣть, какъ она улыбнулась мнѣ.

Бичъ снова хлыщетъ по воздуху, оркестръ раздается, лошадь бросается въ галопъ, и миссъ Вулфордъ, къ безпредѣльному восторгу зрителей, и стараго и малаго, снова носится по цирку. Слѣдующая остановка представляетъ новый случай къ повторенію тѣхъ же самыхъ шутокъ, которыя разнообразятся забавными гримасами со стороны паяца, каждый разъ, какъ, только берейторъ отвернется въ сторону, и заключаются тѣмъ, что паяцъ кувыркается черезъ барьеръ, но предварительно постарается отвлечь вниманіе публики совсѣмъ въ другую сторону.

Неужели никто изъ нашихъ читателей не замѣчалъ того класса народа, который находитъ особенное удовольствіе толпиться въ теченіе дня у подъѣздовъ дешевыхъ театровъ? Вы рѣдко-рѣдко пройдете мимо одного изъ этихъ мѣстъ не замѣтивъ группы въ два или три человѣка, которые разговариваютъ на тротуарѣ, съ тѣмъ заносчивымъ видомъ, который можно замѣтить въ комнатномъ ораторѣ какого нибудь трактира и который составляетъ исключительную принадлежность людей этого класса. По видимому, они всегда воображаютъ себя созданными для сценической выставки; воображаютъ, что театральныя лампы освѣщаютъ ихъ и днемъ. Вотъ, напримѣръ, этотъ молодой человѣкъ въ полиняломъ коричневомъ пальто и весьма широкихъ свѣтло-зеленыхъ панталонахъ безпрестанно обдергиваетъ нарукавники своей пестрой рубашки, съ такимъ самодовольнымъ видомъ, какъ будто она сдѣлана изъ тонкаго батиста, и такъ щегольски загибаетъ на правое ухо свою бѣдую, запрошлогоднюю шляпу, какъ будто вчера только купилъ ее изъ моднаго магазина. Взгляните на грязныя бѣлыя перчатки и дешевый, шолковый платокъ, котораго полу-чистый уголокъ торчитъ изъ наружнаго кармана, на груди изношеннаго пальто. Неужели вы не догадаетесь съ перваго взгляда, что это тотъ самый джентльменъ, который вечеромъ одѣнетъ синій сюртукъ, чистую манишку и бѣлые панталоны и черезъ полчаса замѣнитъ ихъ полуоборваннымъ своимъ нарядомъ, — которому каждый вечеръ предстоитъ выхвалять свои несмѣтныя сокровища, между тѣмъ какъ строгая дѣйствительность наводитъ его на грустное воспоминаніе о двадцати шиллингахъ жалованья въ недѣлю, — которому приходится говорить передъ публикой о богатыхъ помѣстьяхъ своего родителя и въ то же время вспоминать о маленькой своей квартиркѣ въ предмѣстьяхъ Лондона, — выказывать себя лестнымъ женихомъ богатой наслѣдницы, которому всѣ льстятъ и завидуютъ, и между тѣмъ не забывать, что вслѣдствіе недостатковъ его ожидаютъ дома большія непріятности?

Вслѣдъ за этимъ молодымъ человѣкомъ, быть можетъ, вы замѣчали худощаваго блѣднаго мужчину, съ весьма длиннымъ лицомъ, въ истертой до лоска парѣ чернаго платья, задумчиво постукивающимъ камышевою тростью ту часть своихъ сапоговъ, которая нѣкогда носила названіе "высокихъ каблуковъ". Замѣтьте, что этотъ мужчина принимаетъ на себя самыя трудныя роли, какъ-то: попечительныхъ отцовъ, великодушныхъ лакеевъ, почтенныхъ куратовъ, фермеровъ и такъ далѣе.

Мимоходомъ, сказавъ объ отцахъ, мы должны упомянуть о нашемъ всегдашнемъ желаніи увидѣть пьесу, въ которой всѣ дѣйствующія лица были бы круглыми сиротами. А то почти въ каждой пьесѣ непремѣнно явится отецъ и всегда дѣлаетъ герою или героинѣ длинное объясненіе о томъ, что происходило до поднятія занавѣса, и обыкновенно начинаетъ такимъ образомъ!

"Вотъ уже прошло девятьнадцать лѣтъ, мое безцѣнное дитя, съ тѣхъ поръ, какъ покойная твоя мать (при этомъ голосъ стараго родителя дрожитъ отъ сильнаго душевнаго волненія) поручила тебя моему попеченію. Ты былъ (или была) тогда еще невиннымъ ребенкомъ", и проч. и проч.

Или вдругъ онъ открываетъ, что тотъ, съ кѣмъ онъ находился въ постоянныхъ сношеніяхъ въ теченіе трехъ длинныхъ дѣйствій, оказывается его роднымъ дѣтищемъ. При этомъ неожиданномъ открытіи онъ дѣлаетъ самыя патетичныя восклицанія:

— Ажъ, Боже мой! что я вижу! Этотъ браслетъ! эта улыбка! эти документы! эти глаза! — Могу ли я вѣрить своимъ чувствамъ? не ошибаюсь ля я? О, нѣтъ! это ясно, это такъ и быть должно! — Да, да! это мое дитя, мое безцѣнное дитя!

— Мой отецъ! восклицаетъ новооткрытое дитя. Оба падаютъ въ объятія другъ друга и поглядываютъ черезъ плечо, какое дѣйствіе произведи они на публику. Разумѣется, самое сильное, потому что публика три раза принимается рукоплескать.

Но пора оставить наше отступленіе, которое мы сдѣлали потому, чтобы объяснить читателю, къ какому классу принаддежатъ люди, которые толпятся у подъѣздовъ дешевыхъ театровъ. У цирка Астли ихъ всегда бываетъ болѣе, нежели въ другихъ мѣстахъ. Тутъ вы всегда увидите двухъ или трехъ оборванцевъ-джентльменовъ, въ пестрыхъ шейныхъ платкахъ, въ жолто-блѣдныхъ рубашкахъ, съ узелкомъ подъ мышкой, въ которомъ хранятся тоненькіе башмаки для сцены, завернутые въ лоскутокъ старой газеты. Нѣсколько лѣтъ тому назадъ, мы имѣли привычку разиня ротъ смотрѣть на этихъ людей, — смотрѣть на нихъ съ чувствомъ таинственнаго любопытства, одно воспоминаніе о которомъ вызываетъ улыбку на наше лицо. Мы ни подъ какимъ видомъ не рѣшились бы повѣрить тогда, что эти созданія, окруженныя блескомъ мишуры и сіяніемъ газа, одѣтыя въ бѣлоснѣжныя туники и голубые шарфы, — созданія, которыя каждый вечеръ порхали передъ нами на прекрасныхъ лошадяхъ, среди громкихъ звуковъ оркестра и искуственныхъ цвѣтовъ, могли быть тѣ же самыя блѣдныя, изнуренныя существа которыхъ мы усматривали днемъ.

Мы съ трудомъ вѣримъ этому даже и теперь. О низшемъ классѣ актеровъ мы уже имѣемъ нѣкоторое понятіе и находимъ, что не нужно много утруждать наше воображеніе для того, чтобы въ лицѣ подозрительнаго человѣка представить себѣ исполнителя ничтожныхъ ролей, въ трактирномъ ораторѣ — комическаго пѣвца, въ пьяницѣ и буянѣ — трагика; но есть изъ нихъ и такія таинственныя существа, которыя никогда не выходятъ изъ предѣловъ цирка, которыхъ нигдѣ не увидите, какъ только на сценѣ. За исключеніемъ Дукро, котораго ни подъ какимъ видомъ нельзя причислить къ классу этихъ людей, кто можетъ похвастать знакомствомъ съ наѣздниками цирка Астли, или кто можетъ сказать, что видалъ ихъ гдѣ нибудь за предѣлами цирка? Неужели и почтенный другъ нашъ рѣшится показаться въ изношенномъ платьѣ или надѣть на себя обыкновенный костюмъ, не подбитый ватой? нѣтъ! этого быть не можетъ! Мы не можемъ…. мы даже не хотимъ и вѣрить этому.