Однажды замужем

МИНИ-МИЛА

— Эй, парень, сигаретка есть?

Мини расправляет свои широкие, как футбольное поле, плечи, делает глубокую затяжку и молча в упор смотрит на собеседника.

— Ты что, оглох? — возмущается тот.

Наконец она достает из заднего кармана джинсов сигареты и, презрительно сплюнув, изрекает:

— На, бери. Только я не «он», а «она», — и с нескрываемым наслаждением наблюдает, как до него доходит истина: ее принадлежность к прекрасному полу.

Мини-Мила была раза в полтора выше самой рослой из нас. И раза в два толще самой толстой. Ее часто принимали за парня, за слишком толстого мальчика. Она не обижалась: ей нравилось ставить людей в тупик. И в то же время Мила считала, что все ее любят. Мы в группе старались поддерживать эту иллюзию. По-своему мы ее, конечно, любили и оберегали. Но это была любовь-жалость, скрывающая собственное превосходство. Мне это удавалось, очевидно, больше других. Поэтому Мила считала меня лучшей своей подругой. Только мне доверила она то, что прятала так старательно от остальных сокурсников: ее мать вовсе не какая-то шишка в министерстве, как знал с ее слов весь институт, а скромная труженица полей где-то в средней полосе России. Здесь, в Москве, она живет у своей больной тетки. Мила буквально носит ее на руках: в туалет, в ванну, на прогулки. Благо бог силы дал. А все думали, что она беззаботно живет отдельно от родителей, которые снимают ей частную квартиру: одета она была все же о’кей!

Разумеется, никаких авторитетов для Мини не существовало: ни возрастных, ни должностных. Ей, например, ничего не стоило в середине лекции встать и пойти к двери.

— Куда это вы, Минина? — недоумевал лектор.

— Вы плохо читаете свой учебник. Мне скучно. — И покидала аудиторию.

Мы аж сжимались на своих стульях: «Ну, он ей припомнит на экзамене! А заодно и нам!» Но ей ничего не было страшно: училась она здорово. В нее вмещалось столько информации, что хватало на весь курс. «Еще бы, такой кладезь», — не переставали удивляться в деканате.

Как-то мы поручили Миле купить цветов ко дню рождения Оленьки Непесовой. В нашей группе Оленька была самой отъявленной красавицей и такой же отъявленной двоечницей. Она еле-еле переползала с курса на курс. Преподаватели, тронутые ее видом чахнущей мимозы, в конце концов ставили желанные «уды». Родилась Оленька в декабре, в суровую зимнюю пору, когда цветы растут плохо даже в теплицах. Миле пришлось ехать на Центральный рынок. Вернулась оттуда с двумя великолепными букетами гвоздик: крупные, свежие, словно только что с грядки.

— А второй для кого? — поинтересовались мы.

— Для меня, — ответила Мини. — Подарок.

— От кого?

— От него. Я уже купила букет, хотела уходить. И вдруг: «Послушай, дэвушка…»

— Смотри-ка, узнал?! — поразились мы.

— С ходу! Гениальный тип! Полюбил меня пылко и на всю жизнь. Так вот. «Дэвушка, — говорит, — возьми цветы!» Хотела хоть рупь дать — куда там! «Зачем обижаешь, — говорит. — Т а к возьми!» Ну я и взяла. А что не взять-то?

Мила подошла к пульту управления, который был украшением нашей технологической лаборатории, погладила индикаторные лампочки и, ласково глядя на портрет И. Ползунова, висящий на стене напротив, пророкотала:

— И за что меня все так любят?! — Голос ее звучал немного удивленно и растроганно-радостно.

Однако мы не унимались.

— А дальше что? Взяла цветы — и все?

— И все. Телефон, правда, спрашивал, но так я ему и дала!

— И он тебя отпустил? С цветами и без телефона?

— Попробовал бы не отпустить! — И она расхохоталась.

Заработали двигатели, и загудели турбины стендовой установки. Качнулся и чуть не слетел с петли портрет Ивана Ползунова. Глядя на Мини, засмеялись и мы: где уж справиться с такой мощью. Настоящий дизель-электроход «Обь»! В общем, Мила была довольна: и окружающими, и, главное, собой. Так продолжалось четыре года. До тех пор, пока она не влюбилась. И надо же ей было выбрать самого красивого студента с соседнего факультета — механического. Наш, экономический, почти полностью девчачий. Мужское начало представлял Дима Корочкин, единственный парень на факультете. Он учился в нашей группе. Но Дима не в счет, потому что это был вялый юноша, который все время либо спал, либо хотел спать. Мы, не стесняясь, вели при нем самые женские разговоры, а он вздыхал и говорил:

— Эх, поспать бы недельку без просыпа. А еще лучше — до самых «госов». И проснуться бы сразу с дипломом.

Объект Милиной страсти звали Романом. Роман Поляков — спортивная достопримечательность мехфака. Он увлекался тремя вещами: футболом, джазом и уходом за собственной внешностью. Ребята из общежития говорили, что каждое утро он по два часа тратил на свой туалет. За счет первых лекций, конечно. «Кавалергард! Аполлон! — заходилась от восторга Мила. — И притом с усами!» Усы и фигура — единственное, в чем природа выразила свое расположение к нему. В остальном… Но до остального Миле не было дела. «Люблю, и все!»

— Выбрала бы кого попроще, — советовала я ей.

— Сердце не блок управления: ему не прикажешь! — отвечала она.

Поначалу, когда Мини обожала его издали, все шло хорошо: Роман ни о чем не догадывался, а она пребывала в состоянии неведомой ей ранее тихой радости, лишь время от времени извергая избыток своих чувств на тех, кто попадал под руку, будь то уборщица, сокурсница или старушка-француженка.

Но долго оставаться в неизвестности она не умела. Однажды на институтских соревнованиях по легкой атлетике она, презрев все условности, покинула свое место в первом ряду трибун, перемахнула через барьер и, прошагав по зеленому полю через весь стадион, подошла к команде спринтеров, которая заняла надежное последнее место. Букет алых роз Мини вручила их капитану Роме Полякову. Стадион взревел: кто аплодировал, кто свистел. Мы орали:

— Дура! Зря-а!

Не помогло, наше мнение ее не интересовало.

Роман стал натыкаться на знаки ее любви: то в виде шоколадки, подброшенной в карман его куртки, то пачки дефицитного «Кента», то бутылки кефира, оставленной под его дверью в общежитии. К двадцать третьему февраля Мини подарила ему электробритву с плавающими ножами, ухлопав на нее почти всю стипендию. А к 8 Марта — себя, в разных видах и размерах, целый альбом с тщательно подобранными снимками собственной персоны. Назвала «Хроника любви». Но Роман не оценил.

Однако Мини не собиралась отступать. По ночам она переписывала Полякову лекции, которые тот пропускал. В сессию, заваливая собственные зачеты, составляла конспекты первоисточников, чертила ему курсовые. Она всюду ходила за ним: и в столовую, и на тренировки, и на соревнования.

Уже давно над ней смеялся весь институт:

— Что ты преследуешь его как тень?

Но насмешки отскакивали от Мини, как вода от раскаленной сковородки.

— Не преследую, а следую, — отвечала она. — И не как тень — похожа я на тень?! Скорее уж, как надежный прицеп за самосвалом!

Потом насмешки прекратились. Ей стали сочувствовать.

— Ты Ромку ждешь? — интересовались его однокурсники, видя, что она стоит у дверей их аудитории.

— Кого же еще?!

— Так его там нет.

— Как нет? — не верит она. — Он только что туда вошел.

— И тут же вышел — через окно.

Она не обижалась: отправлялась на поиски. Искала и находила. А если не находила, то ехала в общежитие и ждала там. Часами, днями, сутками. В конце концов Роман сбежал из общежития. Стал пропускать занятия. Мини растерялась, ничего не понимала. «Вы Ромку не видели? Ромку не видели?» — спрашивала всех подряд. А потом — пропала. Перестала ходить на лекции. Вначале мы не волновались: решили — перемелется. Но она не появилась ни через неделю, ни через две. Я поехала к ее тетке. Узнала: Мини в больнице. Пыталась покончить с собой. Но ее удалось спасти.

Мини вернулась в институт с невероятным запасом энергии.

— За любовь, девчата, надо бороться, — сообщила нам. — Эта истина открылась мне после встречи накоротке с этой костлявой уродиной.

И она стала бороться. Снова оказалась в больнице: Мини легла «на похудание»! Перед самым Новым годом! Мы договорились, что тридцать первого похитим ее и встретим грядущий год вместе. Возможно, удастся затащить туда и Романа Полякова. Впрочем, насчет Ромки мы сильно сомневались. Но случилось невероятное: Романа уговорить удалось, а Милу — нет: «Пока не похудею, на глаза ему не покажусь. К тому же я Снегурочка».

Насчет Снегурочки — ни капли вранья. Среди тамошних пациентов Мини оказалась самой стройной, самой изящной, и ее избрали на эту ответственную роль. Всю новогоднюю ночь в клинике она провела, развлекая, веселя таких же, как она, чья жизнь была подпорчена их собственным весом. В паре с ней, в роли Деда Мороза, выступал самый тонкий из Гаргантюа мужского отделения. Целый месяц Мини, которая, кроме Ромки Полякова, больше всего на свете любила хорошо поесть, жила на отварах мочегонных трав и слабительном. Нам доверительно сообщала: «Во имя высокой цели, девицы, можно и не то вытерпеть!»

Зато когда выписалась, мы ахнули: у нее появился даже намек на талию. Она срочно села ушивать свои безразмерные джинсы.

— Ну, сейчас мы сделаем из тебя Джину Лоллобриджиду, — сказали мы ей.

Прежде всего мы натянули на нее юбку. Раньше щеки почти полностью закрывали ее глаза. Мы никогда не знали, какого они цвета. Теперь оказалось — серые, огромные. Заставили сделать модную прическу. Слегка подкрасили ресницы, положили на веки тени. Единственное, от чего мы не могли ее отучить — это от курения.

Мила глянула в зеркало и обомлела:

— Ну все, Ромка — мой.

Тут неожиданно вступила Оленька Непесова:

— Романа оставь в покое. Он занят, — вяло прошелестел ее голос.

— Занят?! — возмутилась Мини. — Что он, стул, что ли? Нет? Ну, я так и думала.

И Мила не отступила. Отступил Ромка. Во всяком случае, он перестал от нее убегать. Милостиво разрешил ей поправлять галстук, завязывать шарф и расчесывать усы.

Когда Поляков заболел с температурой под сорок, Мила трое суток дежурила у его постели в общежитии, кормила с ложечки, ставила горчичники, растирала скипидаром поясницу. Однажды она нам сказала:

— Своего сына я назову Алешкой. Алексей Романович! Звучит?

Мы опешили.

— А если будет дочь? — спросили робко и неуверенно, когда к нам вернулся дар речи.

— Будет сын, — подмигнув, заверила Мила. — А второго — Олегом. А третьего…

— Н-да, «есть женщины в русских селеньях…», — процитировала я.

Стали пристально наблюдать за событиями. Но проходило время, а Мила оставалась без изменений.

— Да при таких габаритах хоть тройня, хоть секстет — все капля в море, заметно не будет, — прокомментировал кто-то.

— Соврала, — доброжелательно и снисходительно хмыкнула Оленька Непесова. — Не вытянула! Не та высота…

— А вы-то чего? Тоже мне — болельщики, — отвечала нам Мини. — О себе угрызайтесь больше.

Как-то к нам в группу ворвался разъяренный Ромка. Распахнув дверь, он закричал с порога, обращаясь к Мини:

— Ты что по всему институту сплетни распускаешь? Ты что это выдумываешь? Ах ты!..

Она повернулась к нему спиной и глядела в окно широко открытыми глазами. Лицо у нее стало белым, как ее водолазка.

Мы замерли, не зная, как себя вести. Но тут проснулся наш вечно спящий Димочка.

— А ну вон! — закричал он ошеломленному Роману. — Не ясно? Вон, красавчик! Вон, джентльмен удачи!

— Да, да, валяй отсюда! — завопили и мы.

Ромка сник и слинял.

Мини в институте больше не появлялась. Я съездила к тетке, но та тоже ничего не знала, кроме того, что Мила уехала куда-то работать.

Года через четыре, в начале лета, я приехала в Рязанскую область изучать опыт известного совхоза. Его директор, как водится, собрал всех помощников, представил нам.

— Вот только главного экономиста нет: в командировке в области. Очень жаль. — Он перевел взгляд с главного инженера на главного агронома, потом на остальных, словно бы ища достойную замену отсутствующему. Нет, не нашел. Развел руками.

После совещания, длившегося до полудня, я пошла посмотреть поселок. Свернула на боковую улочку.

Узкая тропка повела вверх по косогору. В траве что-то шуршало, шевелилось, жужжало… Постепенно исчезала напряженность и суета последних дней, сводки, отчеты, справки, бесконечные совещания. Захотелось вытряхнуть из памяти и всю душную, стеклянно-бетонную громаду нашего главка, где сидишь иногда до отупения.

Густой тягучий аромат раскаленной в жарких лучах зелени — забытый, уходящий в детство запах…

Вдруг мне пришло в голову, что места эти мне знакомы. Мысль смешная до нелепости: в Рязанской области я впервые. Но картина с такой ясностью, с такой дотошной достоверностью встала в памяти, что я почти не сомневалась в ее реальности. И этот залитый солнцем, звенящий косогор, и ослепительная гладь реки внизу — словно взмах огромных крыльев, и… у меня аж дух перехватило: вспомнила, что на вершине холма должен стоять большой дом, окруженный садом. Быстро перевела взгляд туда, к вершине, — и точно! Он самый!

На веревке, растянутой у самого забора, сушились детские носочки, маечки, полотняные мальчиковые рубашки, маленькие трусики из синего сатина. Все то, что мне не нужно. И никогда уже не понадобится. Потому что в свое время сказала мужу: «Еще рано». И мой муж легко согласился: «Как хочешь». Мы только немного поспорили, в какую больницу мне лечь: его ведомства или моего.

Торопливо, словно боясь куда-то не поспеть, стала взбираться наверх. Солнце сыпало узорчатыми пятнами сквозь молодую листву вишен. И забор, и трава, и тропинка были сплошь усеяны дрожащим рыжим светом. Солнечные зайчики бежали по платью, по рукам, по лицу, вспыхивая и потухая. И плясали, плясали вокруг, обступая меня пестрой веселой каруселью. А я все смотрела и смотрела на развешенное на веревке белье…

Справа от дома, в глубине двора, виднелись аккуратные прямоугольники грядок. На одной — упругие стройные перья лука, на другой — пушистые метелки морковки, на третьей — бело-розовыми боками вырисовывалась из темной рыхлой земли редиска. Дальше — еще и еще что-то.

Я вошла во двор. В тени трех берез, росших из одного комля, врыт в землю круглый деревянный стол на одной ножке. Вокруг него — низкие скамеечки из гладких светлых досок. На блестящей белой клеенке в крупную голубую клетку, в середине стола — запотевшая литровая банка с молоком, наполовину опустошенная. В большой эмалированной миске — белый рассыпчатый творог. Две русоволосые детские головки низко склонились над столом. Лица были закрыты большими деревянными плошками, из которых ребятишки усердно выгребали остатки. Слышался только частый стук ложек. Рядом со скамейкой, уткнув морду в передние лапы, лежала косматая дворняга. При моем появлении она подняла голову, лениво тявкнула. Малыши тоже глянули в мою сторону. Надо было, наверно, им что-то сказать… Но я не знала что. Мы молча глядели друг на друга. Я уже хотела повернуться и пойти восвояси, как в этот момент послышалось тарахтение мотора и скрип тормозов за спиной. Детей как сдуло из-за стола.

— Мамка, мамка приехала! — закричали оба сразу и бросились к калитке.

Обернувшись, я увидела над изгородью пропыленный брезентовый верх изрядно потрепанного газика. Хлопнула дверца водителя, и из-за машины появилась крупная молодая женщина. Она энергично бросилась к калитке, так что вздрогнула и заходила под легким ситцевым платьем ее упругая грудь.

Оглашая воздух счастливыми воплями, дети с перепачканными ртами неслись к матери. За ними, задрав хвост и истошно лая, бежала дворняга. Все это кружилось, мелькало перед глазами, смеялось, визжало, лаяло. Ребятишки, с трудом обхватывая своими маленькими ручонками, вцепились в ее ноги — один в левую, другой в правую. Ставя их, как ножки циркуля, мать зашагала к дому, а пес, скуля от восторга, бегал взад и вперед под этой «триумфальной аркой».

— Держись, держись крепче! — хохотала женщина сочным низким голосом.

И вдруг я поняла: передо мною Мила. Несколько секунд мы смотрели друг на друга. Первой пришла в себя Мила. Полезла обниматься. Во мне что-то хрустнуло, лопнуло и, кажется, сломалось.

— Привет! Откуда и куда? — И, не дав мне раскрыть рта, догадалась: — В правление? Опыт перенимать?! — И, кивнув на свою ребятню, улыбнулась: — Ну-ну, перенимай!

— Так это ты главный экономист? — догадалась и я. — Тебя так начальству сегодня недоставало.

— Не только сегодня, — спокойно ответила она. — Меня, между прочим, всегда и всем недостает. Верно, парни?

— Верно, верно! — заорали мальчишки.

— А это, — Мила поснимала детей со своих ног, осторожно поднимая одного за другим вверх, как кубок, — это Алешка и Олежка. И оба Романовичи.

Только тут я заметила, что они, как две горошины, похожи друг на друга, голубоглазые, загорелые, у обоих прямые светлые волосы до плеч. Два эдаких Добрыни Никитича в младенчестве.

— Двойняшки? — глупо спросила я.

— Точно! — рассмеялась она. — Ну, а как у тебя? Небось все о’кей? Тебя-то любили. Выбор был будь здоров…

Я взяла одного из Романовичей на руки, погладила по голове:

— Кого ты любишь больше всего?

Надеялась, что, как и все дети, он ответит: «Маму». Но ребенок сказал:

— Солнушко.

— Почему?

— Потому, что оно светит. И из него идет тепло.

Мальчуган выскользнул из моих рук и бросился за братом, который направился к клубничной грядке. Мы остались с Милой одни. Она молчала и с любопытством смотрела на меня: что я скажу. Пауза казалась слишком долгой и неуклюжей. Чтобы как-то замаскировать неловкость, я вынула пачку сигарет, протянула ей.

— Твои любимые — «Кент».

— Спасибо, бросила. Как только они родились, — мотнула головой в сторону грядки.

Снова наступила пауза.

— А ты хорошая мать.

— Я, между прочим, и отец неплохой… — И вдруг, ни с того ни с сего, она снова стиснула меня в объятиях: — Как здорово, что ты приехала! Идем, познакомлю тебя со своей матушкой.

В тот вечер я, конечно, не пошла в гостиницу. Мы лежали с Милой на веранде и говорили до утра…

ЗИМНИЕ КАНИКУЛЫ

Познакомились они в электричке. Вернее, Ира впервые увидела Сергея. В вагоне людно, шумно, все едут с набитыми до отказа сумками, с завернутыми в яркие упаковки новогодними подарками — во всем чувствуется приближение праздника. Ира тоже целый день привычно суетилась, доставая то одно, то другое к праздничному столу. А потом выяснилось, что ее подруга Лена, обещавшая прийти к ней вместе с мужем, заболела. И Новый год придется встречать одной. Катьку она отправила на каникулы к своим родителям в Алушту: морской воздух полезен для ее горла, — как только Катя пошла в школу, у нее почему-то обострился фарингит. Эдуард неделю назад уехал в спортивно-оздоровительный лагерь под Сочи, куда он ездит уже в течение пяти лет: друзья-спортсмены, благодарные Эдику за дефицит, которым он их отоваривает из своего магазина, каждый год его туда приглашают.

Муж, который к своим тридцати двум так и не освоил ни одного вида спорта, знал тем не менее о нем все. И как выступит в этом сезоне «Пахтакор». И кто кого победит в розыгрыше кубка кубков. И чем закончится очередной матч-реванш.

«Как это тебе удается? — удивлялась Ирина. — Тебе, который всю жизнь занимался бизнесом».

«Спорт, дорогая, — тот же бизнес. Деленный на хладнокровие», — улыбался Эдуард.

Он, надо думать, знал, что говорит. Их фирма «Спортторг» и правда веников не вяжет. А директор одного из центральных магазинов — подавно.

Дома он принимал только избранных. «Зубр! — подмигивал Ирине. — Он в своем Донецке такими делами ворочает! Ты это… кинь семушки на стол».

«Ох, — вздыхала Ира, — опасно играешь, Эдик». — «Играют они. А я, Ирочка, торгую. По твердой госцене — заметь! В конце концов, если провинция получит часть столичного дефицита, это будет только справедливо, разве нет?» — «Ах, какое благородство! — всплеснула руками Ира. — А команда соперников за этот дефицит забьет им только один гол, да?» — «Не мое дело, — отрезал Эдуард. — Я поставляю товар, и только». — «Только?» — Она оторвалась от проекта нового цеха, над которым работала в свой выходной, лукаво глянула на мужа. «Ну, это ты зря, Ирочка! Ты просто не понимаешь, так сказать, специфики производства. Думаешь, их путевка в спортивно-оздоровительный лагерь или на какое-нибудь там международное соревнование это так называемая «плата за страх»? Ничего подобного! Это — забота о своих же собственных интересах, усекла?» — «Нет». — Она снова склонилась над чертежом. «Да-с, — вздохнул в свою очередь Эдуард, — плоховато, видно, философию преподавали в вашем «Станкине». — И наставительно пояснял: — Всякая система, Ирочка, стремится к самосохранению. Заботясь о моем здоровье, они охраняют себя: ведь я — часть их…» — «…Проекта?» — подсказала Ира. «Именно! — обрадовался Эдик и, заглянув через ее плечо, спросил: — Это что? Опора? Ну, а если она не выдержит? Сломается? Рухнет весь цех, да?» — «Для того чтобы не сломалась, существует расчет». — «О! — вскинул указательный палец, словно стартовый пистолет. — Расчет! Очень точное слово. А путевка — тьфу! Мелочь. Подумаешь, раз в полугодие, вместе со спортсменами…» — «И спортсменками», — поддела Ира.

Вспоминая этот разговор сейчас, в электричке, Ирина старалась себя убедить, что была не права.

Эдик, в принципе, свободный человек — официально они не зарегистрированы. Хотя Ира и представляет его своим знакомым как мужа, хотя дочь и носит его фамилию, но это ничего не значит: в любой момент Эдик может исчезнуть на неопределенное время. Что он обычно и делает. Правда, за последние два года, с назначением его директором большого спортивного магазина, Эдик посолиднел — дома, как раньше, не избегал, стал чаще приглашать гостей, не без удовольствия знакомя их со своей семьей — женой и дочерью. Однако в ЗАГС свою «жену» по-прежнему не приглашал. Ирина пока не давила: она чувствовала, что Эдик вскоре станет совсем домашним и его не будет тянуть к другим женщинам: слишком бурная молодость для мужчин не проходит бесследно.

Ира терпеливо ждала, когда такой момент наступит и Эдуард окончательно дозреет до семейной жизни. Правда, Ленку, с которой Ира могла обо всем говорить откровенно, это возмущало: «Зачем он тогда тебе будет нужен? В двадцать восемь лет заживо похоронить себя? Да ты что!»

Иногда, ворочаясь бессонными ночами в ожидании мужа в их великолепной двуспальной кровати — Эдику «сделали» югославский гарнитур, — Ира тихо плакала. «Зачем все это? Неужели так и не изведаю чисто бабьего счастья?»

И что особенно обидно: Эдик даже не задумывался над всем этим. Видимо, считал ее жертву вполне нормальной, как узаконенную нагрузку к дефициту — югославскому гарнитуру.

Но рвать было как-то страшно. И потом — Катька. Хотя какой из него отец! Разве что обувает и одевает. Впрочем, в наше время это тоже немаловажно: Ира не знает, что такое стоять в очередях. «Упаковка у вас по первому разряду», — время от времени напоминает Эдуард. Тут — надо отдать ему должное.

И все же порой становится так тоскливо — хоть волком вой. Вот и сейчас — одна в новогоднюю ночь, разве это нормально? Самой, что ли, к Ленке поехать?

Однако «эффект вагона» — возбужденные обсуждения предстоящего праздника, смех, музыка из чьего-то магнитофона на дальней лавочке — сказался и на ней. Настроение поднялось. «И хорошо, что одна. Готовить не буду, посижу у телевизора, отдохну…» Когда она увидела огромного, нависшего над их лавочкой парня лет двадцати девяти — тридцати, она решила, что это тоже — часть праздничного проекта. Слегка пряный запах овчины от его армейского полушубка и еще какой-то неуловимый, терпковатый — то ли кожи от широкого ремня, которым подпоясан его полушубок, то ли еще чего — унесли ее мысли далеко, к сочным альпийским лугам с алыми маками, к зеленым отрогам гор с белыми пятнами пасущихся на них отар, где в плотной сверкающей сини парят царственно спокойные орлы, где «гуляет вольный ветер», где бушуют ревучие водопады.

От парня в овчинном полушубке веяло крепкой, здоровой силой. Голова его была где-то высоко, под самым потолком, и Ира не могла видеть его лица. Но чувствовала его взгляд — прямо затылком чувствовала.

Проворно достала косметичку — подправить съеденную вместе с мороженым помаду. Открыла зеркальце пудреницы и стала не торопясь водить светло-розовым тюбиком по своим губам.

И тут, случайно наведя зеркальце на парня в армейском полушубке, она заметила, что смотрит он не на нее, а на сидящего рядом мальчугана лет четырех-пяти. Ирина обиженно захлопнула зеркальце.

Отвернулась и стала смотреть в окно. А детворы-то, детворы! Понятно: зимние каникулы. В этом году им повезло: к празднику подвалило снегу, и дети, обалдев от его обилия и от собственной свободы, высыпали на санках, на лыжах, на самодельных полозьях. Горки и все мало-мальски возвышенные места облеплены ими, словно кулич цветным просом.

Парень в полушубке выходил на той же остановке, что и Ира. Покровское-Стрешнево. Только в другую дверь.

Поставив сумки на платформу, Ира стала искать перчатки, краем глаза наблюдая, как парень помогал сойти какой-то дряхлой старушке.

— Вас проводить? — предложил он ей.

— Не-е, родимый, мне недалече. Я еще на лавочке посижу…

Когда Ира разыскала наконец перчатки, толпа вышедших из вагона уже рассеялась, и Сергей, проходя мимо, легко заметил ее сумки. «Помочь, что ли?» Подхватил их и молча пошел вперед. Шагал он размашисто и твердо по узкой тропе. Ирина семенила сзади, то и дело попадая в сугроб — то левой ногой, то правой. Тропинка ускользала от нее, как вор от правосудия. «Обернись! Ну, обернись!» — внушала она ему. Сергей дернул головой, уклоняясь от нависших веток, неожиданно остановился.

Они шли парком.

— Как хорошо здесь дышится, правда?! — крикнула Ира в шагающую впереди широкую спину.

Он не обернулся. Парк кончился, они вышли на открытое пространство. Прямо перед ними стояла луна — огромная и рыжая. Перегородила всю дорогу, ну вот-вот в нее упрешься!

— Ох, здорово! — выдохнула Ира, останавливаясь. — Вы видели что-нибудь подобное?

Он не ответил.

— Нет, вы только посмотрите!

Сергей послушно задрал голову вверх, к холодным колючим звездам.

— А тишина-то! — прошептала Ира.

Сергей продолжал стоять с задранным лицом, ловя ртом редкие снежинки. «Ну что он все молчит? Хоть бы сказал что-нибудь!»

— Пошли, что ли? — сказал парень. — Вам прямо?

— Прямо, — обиженно подтвердила Ирина.

Он поставил сумки перед ее подъездом и стоял, молча глядя на Ирину.

— Вы всегда такой… такой замкнутый? — спросила она.

Сергей пожал плечами.

— Вам, я смотрю, тоже некуда сегодня торопиться. Может, зайдем ко мне? Я приготовлю вкусный пирог, утку с яблоками — праздник все же…

— И откуда ты взялась на мою голову?! — вздохнул Сергей, вынимая руку из-под ее плеча. — Откуда?

— С электрички, — смеясь, ответила Ира и встала, с кровати. — Тебе картошку или гречку?

— Как мне было хорошо, как спокойно! — продолжал, закрыв глаза. — Слушай, я уже забыл, что бывает так хорошо. Неделя — как один день! И рядом — ты. Я всегда знал, что я — один. Один в крепости, а вокруг — враги…

— …теперь я разрушила эту крепость, да?

— Посмейся у меня, посмейся!

Броском вскочил с кровати, сгреб ее своими крепкими ручищами.

— Пусти! — хохоча, отбивалась Ирина. — Пусти!

— Не пущу! — Он бросил ее поверх одеяла и, сделав страшные глаза и картинно растопырив пальцы, стал в позу Отелло. — Молилась? А-а?

— Хочешь моего ребенка сиротой оставить?

Нависшие над ней руки упали как подрубленные, Сергей сник, опустился на край кровати.

— Ну что ты так трагически все воспринимаешь?! Сергей! — пыталась растормошить его Ирина. — Ну не сиди голым, у тебя же температура. Иди сюда. — Подвинулась, стала вытаскивать из-под себя одеяло. — Укрывайся. Вот та-ак!

— Ох, ну откуда ты на мою голову?! — снова вздохнул Сергей, покорно ложась рядом. — Ну что ты во мне нашла?

— Что?.. Просто ты настоящий, Сережа. Нас-то-ящий! И потом я увидела в тебе какой-то надлом. По тому, как ты смотрел на того малыша в электричке. Как провожал его глазами, когда он выходил…

— Не надо, — попросил Сергей, сжав челюсти.

— …и я поняла, тебе плохо, нуждаешься в помощи.

— В помощи? — Он вскочил, сбросив одеяло. — Я?

— Глу-упый мой. — Ира снова набросила одеяло на его разгоряченную спину. — Хочешь воспаление легких схлопотать? Ложись! — Сергей продолжал сидеть, раздув ноздри. — Ложись, ложись! — Она силой уложила его на подушку. — И не сопротивляйся! А насчет помощи… Ничего обидного тут нет. Люди должны помогать друг другу.

— Ах, какая ты добрая!

— Да, — не стала отрицать Ирина. — Я считаю, что доброта окупается…

— Хочешь и доброту в бизнес превратить?

— А ты хочешь поругаться? — вспыхнула Ира, но взяла себя в руки. — Не надо, Сережа…

— Прости. — Он провел по ее волосам. — Просто я не верю во все это. Так не бывает.

— Почему?

— У каждого — своя корысть.

— Верно. Я тоже корыстна. Очень. Потому что мне нужно много: твоя душа. Вся целиком!

Он притянул ее к себе.

— Опять! — притворно возмутилась Ирина. — Ну сколько ж можно?

Через минуту она перестала сопротивляться…

— Как мне хорошо с тобой!

— Правда?

— Правда. Сереженька, Серенький мой.

— Не зови меня так.

— Не буду, — пообещала Ира. Она знала, почему он попросил об этом…

В тюрьму Сергей попал за драку.

Перед этим бывшая жена уговаривала его уладить все по-хорошему.

Она и ее новый муж, Станислав Аполлинарьевич, пригласили его в ресторан, благо повод представился.

Дебют Станислава Аполлинарьевича прошел успешно. Именинник, теперь уже солист Государственного оперного театра, стоял у входа в бирюзовый зал гостиницы «Прага», принимая поздравления. «Спасибо, спасибо», — отвечал сочным басом, с достоинством наклоняя посеребренную сединой голову.

Сергей топтался в углу, стараясь не обращать на себя внимания.

Гости были все солидные, громко не смеялись, двигались степенно. «Надо было съездить в ЦУМ, купить новые туфли, — думал он, пряча под стол ноги. — По такому уж случаю…»

Верочка улыбалась всем одинаково мило. Она держалась рядом с мужем, норовя прикоснуться к нему то плечом, то рукой, то краем платья.

«Ей теперь высшее образование ни к чему», — решил Сергей, обводя взглядом богатый стол — с черной и красной икрой, со всякими там жульенчиками-розанчиками.

Когда они поженились на первом курсе Политехнического, Вера мечтала о карьере. «Хорошего программиста из меня, конечно, не выйдет, — рассуждала она. — А вот по части управления… Толкового управляющего на производстве ценят не меньше, чем талантливого инженера…»

Первую сессию сдала. А во вторую ей было уже не до экзаменов. Лето, жара, ее постоянно мутило.

Потом — декретный отпуск, отпуск по уходу. Сергей перевелся на заочный и поступил на метизный завод — там больше платили. Днем работал, вечером занимался и подрабатывал на «левых» чертежах, дипломных проектах: кормящей матери нужно усиленное питание.

Когда Вера отняла ребенка от груди, она вдруг затосковала. Ходила из угла в угол по тесной, за семьдесят рублей, однокомнатной квартиры и вздыхала, вздыхала.

«Неужели это все? Неужели в жизни ничего уже больше не будет?» — спрашивали, казалось, ее красивые серые глаза.

— Знаешь, — весело начинал Сергей, — мне обещают повышение. Вчера меня представили начальнику. Потапычу. Хороший мужик, толковый. Вместо «здрасте» он повернулся к шкафу, вынул толстую папку: «Ф-ф-у-у! — сдул пыль и протянул мне: — Знакомься. Разберешься — возьму». А сегодня я папку вернул. Потапыч не поверил: «Уже?» А когда нему положил на стол и свои соображения по поводу этого самого электропривода, он прямо рухнул! Ведь об эту папку до меня трое уже челюсти сломали.

Вера молчала.

— Буду рацуху оформлять.

— Стоит ли? — сказала наконец Вера. — Кинут опять червонец, и все.

— Старший говорит, что можно авторское взять, — обиженно заявил Сергей.

— Без внедрения? Толку-то!

— Ну, со временем…

— Да брось ты! «Со временем», — передразнила Вера.

Вечерами, когда Сергей возвращался с работы, она отпрашивалась у него «по делам в магазины».

— Ну, понятно — ты женщина, — охотно отпускал муж.

Однажды она не вернулась. Среди ночи раздался звонок:

— Сережа, завези утром сына к старикам. Я его заберу потом…

В трубке слышалась музыка, чей-то смех.

— Вера, — попросил Сергей после паузы. — Оставь сына мне. Я его сам воспитаю.

Вера ответила не сразу.

— Что ж это за мать, которая отказывается от ребенка?..

…Станислав Аполлинарьевич поднял тост за искусство.

— За то, что нас поднимает над суетой, над обыденностью. За все высокое и духовное в этом мире. За красоту! — повернулся к Вере.

«Грамотно говорит, — признал про себя Сергей. — Я бы так не смог».

И тут же перехватил взгляд жены: пристальный, испытующий и… удовлетворенный. Словно она догадалась о причине его тайной зависти.

Потом она тихонько подсела к Сергею.

— Слушай, Сереж, — протянула руку и положила ее под столом на его жесткие пальцы, — у нас к тебе просьба. Ты бы не мог… В общем, Стасик хочет усыновить моего… нашего сына. И дать ему свою фамилию. А без твоего согласия…

Он выдернул пальцы из ее мягкой ладони.

— Дело в том, — продолжала шепотом, — что Стас уезжает в гастрольную поездку, за рубеж…

— Счастливого пути! — пожелал Сергей.

— Он бы хотел до этого…

— Нет!

— Ну какая тебе разница?

— Нет! Роди от него и…

— Видишь ли, — ее ладонь снова опустилась на его руку, — от Стаса не может быть детей. Никогда…

Сергей глянул на сидящего напротив человека. Вот он — довольный, улыбающийся, почти знаменитый, такой уверенный в себе и… «Никогда». Бедная Вера!

— Я тебя прошу, Сереж, — Вера заметила сочувствие в его взгляде. — Откажись…

Он резко повернулся к ней. Вера встала, вернулась на место — по правую руку мужа…

Когда гости разошлись и они остались втроем в пустом зале, Станислав разлил остатки шампанского.

— Ну, за нас? Ведь мы, можно сказать, почти родня.

Сергей пить не стал.

— Да, Верочка, ты говорила с… Сергеем?

Вера опустила голову.

— Ясно… — Стас измерил Сергея взглядом. Жесткие, колючие огоньки мелькнули в его глазах. Но он тут же их пригасил. — Я ведь отправляюсь туда, — описал бокалом плавную, уходящую вдаль дугу. — И хотел бы все оформить. Ну, по-быстрому, — подмигнул Сергею, словно сообщнику. — Кстати, Верочка, ты не считаешь, что нам с тобой должно быть совестно?

Вера вскинула на него свои серые глаза.

— Да-да, элементарно стыдно! Ведь мы до сих пор не подарили Сергею джинсовый костюм. — Он провел взглядом, словно горячим утюгом, по видавшей виды Сережиной тройке. — Ну, чего там, привезу! Мне это ничего не стоит! — Он снова повел бокалом — широко, размашисто. — У тебя какой размер? Пятьдесят четвертый или пятьдесят шестой?

Кровь застучала в висках, Сергей сжал челюсти, сдерживаясь.

— Ну что ты, мы ж по-родственному, — похлопал его по плечу Станислав Аполлинарьевич. — Скажи размер — и все дела.

В следующий момент Сергей понял, что может убить этого холеного служителя муз. Вскочил, бросился вон из зала…

— Нет, ну не гад ли! Хотел, чтобы я с-своего сына, копию меня, на джинсовый костюм п-променял!

Он задохнулся, закашлялся.

— Успокойся, Сергей. Ну, успокойся. — Ира гладила его по спине.

— И эт-та х-хороша! — Он стал вдруг заикаться…

— Успокойся. Это же давно прошло.

— Прошло? — вскипел Сергей.

— Расскажи, что было потом?

— Потом…

Через несколько дней Сергея вызвал начальник отдела кадров, показал письмо. Анонимное, конечно. В нем предупреждали заводское начальство, что их работник, Сергей Михайлович Якименко, приносит на работу фотоаппарат, чтобы переснимать служебные документы.

Вера, конечно, знала о его страсти к фотографии. Портреты его приятелей, товарищей по работе, были выполнены, как она всегда считала, не любителем, а профессионалом-художником. «Мог бы подрабатывать, — вроде бы шутила, рассматривая снимки. — Где-нибудь на южном побережье… А один сезон на пять лет нас бы обеспечил…»

Неужели Вера? Нет, не мог он в такое поверить.

На месяц его отстранили от работы. Но ребята из отдела попались умные, разобрались, что к чему…

Потом пришло другое письмо-заявление. В нем жена официально подала на алименты. До этого Сергей просто отдавал половину зарплаты.

Теперь Вера не хотела с ним встречаться. И сыну запретила. Сергей требовал, звонил, приезжал каждый день к ее новому дому. Часами простаивал у входной двери.

Однажды он задержался на работе и поехал к сыну позже обычного.

В подворотне Вериного дома стояли двое.

— Он? — спросил один, когда Сергей вошел в подворотню.

— Он, — ответил другой.

Сергей не успел поставить на землю свой дипломат, как они подскочили, скрутили руки.

Но сладить с ним оказалось не просто…

За драку — с телесными повреждениями — ему дали три года. У того парня ведь был свидетель, а у Сергея — не было…

Да, ровно тысячу и девяносто пять дней он носил это прозвище — Серый.

— А сколько получал твой муж? — спросил вдруг Сергей.

— Какое это имеет значение!

— А все же?

— Ну, триста, триста пятьдесят. В зависимости от месячного оборота.

Сергей погрустнел:

— Да, таких денег честным путем не заработать. Да ты по своему КБ знаешь. Ну ничего, пробьемся! — подмигнул Ирине. — Пока подойдет очередь на кооператив… А знаешь, меня хотят на старшего переводить. На заводе меня ценят…

Ира молчала.

— Я лучше всех схемы читаю. Вчера смешно получилось. Подзывает меня Кира, монтажница. «Сереж, — спрашивает, — что это за сопротивление?» Я лег! «Какое сопротивление! — говорю. — Это же клемма. Клем-ма!» Восемь лет человек работает на заводе и не знает элементарных вещей! Представляешь?

Ира смотрела на него с какой-то странной полуулыбкой.

— Элементарных вещей, Сереженька, можно не узнать, и прожив всю жизнь.

— Что ты имеешь в виду? — вскинулся Сергей. Спина напряглась, колючие бугорки позвоночника выступили сильнее.

Ира тут же сменила тему:

— Ты говорил, что у твоего сына на следующей неделе день рождения. Подарок купил?

В субботу они вместе ездили по магазинам: искали складной велосипед для Сережиного сына.

— Васька все время мечтал о складном велосипеде! — объяснял он Ирине. — Нет, это ж только представить: семь лет парню стукнет! Самостоятельный мужчина!

— А они тебя пустят к сыну? — осторожно поинтересовалась Ира.

— Это в день-то его рождения?! Пусть попробуют не пустить!..

— Ой, Сережа, только по-мирному. Опять попадешь в какую-нибудь историю!

— Да, эта… эта женщина все время внушает сыну, что его отец — выброшенный обществом элемент. Лагерник…

— А ты докажи, что это не так. Сына ты должен брать лаской, добротой…

— Слушай, выходи за меня замуж, — неожиданно предложил Сергей — родишь мне парня. А Катьку твою — усыновлю. Буду ее любить, как родную, вот увидишь. Когда она с каникул-то возвращается? Скоро? Давай распишемся, а?

— Прямо сейчас? — засмеялась Ира. — Может, вначале велосипед купим?

Детских складных велосипедов нигде не было. «Можно подумать, что все дети бросились кататься зимой на велосипедах», — огорчался Сергей.

— Позвонить Лебедеву, что ли? — подумала вслух Ирина. — Это приятель мужа, из Спортторга. Правда, противно мне к нему обращаться…

— Давай еще поищем, — предложил Сергей, и она с ним согласилась.

Они исколесили всю Москву, побывали в самых дальних ее районах, но велосипеда не нашли. Когда, уставшие, злые, вернулись домой, Ира все же позвонила Лебедеву.

«Ноу проблем! — воскликнул Лебедев, выслушав, в чем дело. — Завтра ж будет велосипед. Я напишу записку кому следует, а ты за ней заедешь… Заедешь? — И хохотнул: — Не бойся, от Эдика все в тайне останется…»

Поговорив, Ира выдернула из штепселя розетку — все эти дни они жили с отключенным телефоном, — опустила голову на руки. Сергей подошел сзади, осторожно погладил ее волосы.

— Зря ты ему звонила.

— Только ради твоего сына. Господи, как противно! Знаешь, Сережа, все эти дни я жила в каком-то другом мире. Совсем забыла, что существует Эдуард, Лебедев…

— Я постараюсь, чтобы ты о них больше не вспоминала…

Дарить велосипед Сергей поехал на такси — Ира заказала его по телефону. Он отговаривал — слишком, мол, накладно.

— Ничего, — настаивала она, — сэкономим на чем-то другом. Не на горбу же его через всю Москву тащить…

Долго вместе выбирали галстук к его старенькой тройке, которую он носил еще до отъезда в места не столь отдаленные.

— Обещай, что не будешь с ней груб, — просила Ира, провожая его. — Все же она мать твоего ребенка. Доброта — это единственное, против чего нет оружия.

— Ну что ты заладила: доброта, доброта! Будто я не отец своему сыну!

— Да, но тогда он был слишком мал — не помнит…

Сергей долго не возвращался. «Значит, там все в порядке», — радовалась Ира.

Наконец раздался звонок в дверь.

— Сейчас! — крикнула весело.

Открыла дверь и ахнула: перед ней стоял, пошатываясь, Сергей в перепачканном костюме. Галстук съехал набок. На плече он держал складной велосипед.

— Ты с ним не виделся? Тебя к нему не пустили?

— Пустили, — ответил Сергей, войдя в дом. — Виделся!

— И что он тебе сказал?

Сергей сбросил с плеча велосипед, опустился рядом с ним. Тут же, на полу.

— Так что он тебе сказал? — нетерпеливо переспросила Ирина.

— Он сказал: «А папа складной велосипед мне уже купил»…

Ирина смотрела на него, не сразу сообразив. Потом спросила тихо:

— Так и сказал, «папа»?

В щелях окон, балконной двери свистит январский ветер. На подоконнике лужа от растаявшего снега — ветер с их стороны, и его задувает, не успеваешь стряхивать.

Сергей, приподнявшись на локте, смотрит на спящую Ирину. Ее ресницы чуть дрогнули, но глаза по-прежнему закрыты.

— Ну и притвора! — Сергей делает вид, что оскорблен, но у него ничего не получается. — Нет уж, теперь не увильнешь!

Ира отбивается:

— Пусти, я устала! Пусти же!

— Не пущу!

Постепенно ее сопротивление слабеет. Никогда так остро, так полно не чувствовала она себя женщиной…

— Тебе правда хорошо со мной? — спросил чуть позже Сергей.

Она почувствовала, как он задержал дыхание в ожидании ответа.

«Бедненький, неужели он не уверен в себе?.. Ведь — настоящий мужчина!»

Вслух она сказала:

— Послезавтра Катька приезжает.

— А… а он?

— Давай не будем об этом, хорошо? Не порти последнее воскресенье.

— Последнее? — Он поднялся в кровати, пристально глянул на Иру.

— Не придирайся к словам! Иди сюда, — потянула его за руку.

— Как хорошо, что у меня есть ты! Просто не знаю, что бы я без тебя делал… Я уже никому не верил — ни-ко-му! А ты… — Бережно дотронулся до ее щеки. — Когда заявление подавать пойдем?

Она резко встала, подошла к видеомагнитофону, вставила кассету. На экране замелькали цветные полосы, которые быстро превратились в зеленый луг, покрытый алыми маками. Высокий красивый пастух, который в этом мультике сильно смахивал на ковбоя, играл на дудке, а вокруг него белой пеной колыхалась отара овец. Экзотика!

— Так пойдешь за меня? — переспросил Сергей.

Ира принесла телефон.

— Пора подключаться к внешнему миру, — усмехнулась, вставляя в розетку вилку плоского телефонного аппарата. Импортного, конечно. — Сейчас начнутся звонки, вся эта деловая свистопляска… Столько дел, уборки! — Провела пальцем по серванту, заставленному дорогими безделушками. Одна секция отведена под всякие спортивные штуки — кубки, вымпелы, сувенирные мячи из хрусталя и металла… — Как я отдыхала от всего этого. Почти две недели! Я так тебе благодарна за эти каникулы…

Сергей молча смотрел на нее. Потом обвел взглядом комнату, сервант с дорогими безделушками — словно впервые увидел все это.

— Как жутко завывает! — поежилась Ирина и, подойдя к видеоустановке, переставила кассету. На сей раз симпатичная мулатка, в меру раздетая, вводила их в какой-то мюзикл.

Сергей встал, оделся.

— «Соник»? — спросил, подходя к видеоустановке.

— Нет, «Соники» уже не котируются. Это — «Саншайн».

— А-а, — протянул с должным уважением к фирме. — Понятно… Дорогая штука. — Осторожно протянул руку, уменьшил звук. — Это тебя муж снабжает?

— Сергей! Ну зачем ты?..

И вдруг задребезжал телефон. Звук у этого импортного аппарата был очень странный, словно придушенный.

— Алло, — ответила Ирина, сняв трубку. — Нет, он еще не звонил… Но Эдик всегда ставит нас в известность… Да, Катюша тоже приезжает — каникулы-то уже кончились…

«Каникулы», — повторил про себя Сергей.

Подошел к вешалке, сдернул свой полушубок. Неслышно отодвинул защелку английского замка и вышел, тихо прикрыв за собой дверь…

«СЮЗАННА, МОЯ ЛЮБОВЬ…»

Безрадостная дорога уходит в безрадостное небо. Дожди, дожди, дожди. Словно все рассчитанные на год осадки небесная канцелярия специально приберегла на июль — время «наиболее интенсивного отдыха трудящихся».

И трудящиеся уезжают чихающие, насквозь простуженные, с целым набором таблеток, капель в нос и прочей медицинской гадости. А нашему Петьке врачи так и не разрешили, и он остался с бабкой и дедом долечиваться: приедет потом поездом. Целая трагедия — он же весь год к этому готовился! Успокоили только тем, что на обратной дороге поедет машиной, вместе с нами.

Бедный ребенок! Он думает, что это безумно интересно — путешествовать на нашем «Запорожце»! Мы уже третьи сутки в пути, а от Москвы отъехали всего на пятьсот с хвостиком.

Неприятности начались сразу. Еще не вырулили из своего микрорайона, как переднее колесо поймало гвоздь — у нас ведь кругом новостройки. Михаил, чертыхаясь, полез за запаской. Долго копался, пока наконец переставил. Потом обнаружил, что камера, которую он считал целой, тоже с дырой.

— Придется ехать вулканизировать, — вздохнул, вытирая ветошью испачканные руки.

Камеры у нас все латаные-перелатанные, как и сам «Запорожец». Достался он Михаилу от отца, который, пользуясь своим правом ветерана войны, купил его почти сразу же, как наладили их серийное производство, — еще по дешевке. Покойный Степан Павлович, плотник первого разряда, страшно гордился тем, что за все годы, которые он ее эксплуатировал, ни разу не обратился к этим «жуликам на техстанциях», а делал все сам — и текущий ремонт, и аварийный. Сам перебирал двигатель, сам делал «жестянку», варил. В результате его «Запорожец» все больше и больше становился похожим на старинный пузатый самовар. «Два ветерана», — называла машину и ее хозяина моя свекровь.

Короче, поехали вулканизировать. Но пока добрались до станции, пока подошла наша очередь! Народу там — как на кладбище в родительскую субботу. Можно подумать, что все владельцы легкового транспорта ринулись в ремонтные мастерские и вместо того, чтобы лежать где-нибудь на солнечном берегу и слушать шум волн, вдыхают пыльный, пропитанный гарью воздух автосервиса, нервно поглядывают на часы и, вытягивая шеи, зорко следят за узким темным проемом, откуда слесарь выбрасывает готовые колеса — черные, как и он сам.

— Не пускайте, не пускайте! — взрывается время от времени толпа ожидающих. — Мы все тут участники!

— Не нахальничай, ну ты! И я инвалид, и я право имею! Вот я сейчас тебе покажу!..

Со станцией мы распрощались только во второй половине дня.

Когда выехали наконец на Симферопольское шоссе, были оба измотанные, злые. Радости от движения я не испытывала — ну какая радость в этой старой колымаге? Где одна сумка отняла полмашины, остальные — хоть в зубах держи. К тому же Мишка зорко следил, чтобы стрелка спидометра не слишком-то резвилась и не перескочила за цифру 60. «Иначе наш путь на юг будет усыпан запчастями и деталями от нашего «Запорожца», — утверждал он. Нас обгоняли и обгоняли…

В первый день сделали около трехсот километров и, не доехав до Мценска, стали искать место для ночлега. Под дождем раскладывали костер, под дождем ставили палатку. Ночью, вместо того чтобы спать, я охотилась за комарами. К утру, когда их переловила и, успокоившись, стала наконец дремать, расчихался и раскашлялся Михаил.

В общем, начало отпуска — лучше не придумаешь, правда?

Второй день сразу как будто заладился.

В темпе свернули свой лагерь, легко вытолкнули с вязкой обочины «Запорожец». Завелся он тоже без особых капризов и довольно резко взял с места.

Махнув городу Мценску, бесповоротно двинулись в сторону Симферополя. Михаил удовлетворенно откинулся на спинку сиденья, потянулся к магнитофону» «Десна» тоже перешла к нему от отца, вместе с машиной.

Вдруг мы заметили, что машина слегка затормозила. А впереди бежит что-то темное и круглое.

— Смотри, кто-то колесо потерял! — засмеялся Михаил, показывая на прыгающий впереди скат. — Тоже вроде от «Запорожца».

Но тут машину резко повело влево, и мы поняли, что колесо — от нашего собственного «Запорожца».

Остановились. Муж полез под машину, что-то там смотрел, откручивал.

— Сломалась задняя полуось, — сообщил наконец. — Придется возвращаться в Мценск за новой.

— Может, уж лучше в Москву? — вскипела я. — Полдня камеру клеили, теперь день на ось потеряем!…

— Я-то тут при чем?

— Ты всегда ни при чем!

— Ну и характерец! Мы, кажется, едем отдыхать.

— Едем? — съехидничала я.

В общем, разрядились от души.

Потом Михаил встал на противоположную полосу и поднял руку — как на плакате «Вперед!». Однако машины проносились мимо этого «плаката» со свистом, окатывая его фонтанами брызг. И никто не желал останавливаться.

А может, его просто не видят? Стоит у края дороги, щупленький, незаметный. Этакий стоп-краник, весь в дожде и тумане. Мокрый и грязный, как обочина, — сразу и не отличишь. Стоит и стоит.

А я сижу в холодной машине и думаю: почему нам так не везет? Чем прогневили мы небо?

Когда-то я верила в закон компенсации: ущемит с одного конца — прибавит с другого. А тут — со всех концов!

Моя жизнь проходит в окружении малых величин. Живу в малогабаритной квартире, в микрорайоне номер три. Езжу на малолитражке. Работаю микробиологом. Считаю на мини-ЭВМ. Все эти «мини» и «микро» красными флажками отмечают всю мою судьбу.

Мать рассказывала, что, когда меня рожала, ей вынуждены были сделать кесарево сечение — она была слишком миниатюрной, а плод — слишком крупным.

Вначале я быстро набирала в весе и в росте. А потом вдруг что-то прекратила. В первом классе, когда нас выстроили в шеренгу, я оказалась последней. Так и осталась там до окончания десятилетки…

Муж достался тоже не гигант. Как-то один сокурсник пригласил нас в гости к своему брату, выпускнику ВГИКа. Послушать и посмотреть на будущих знаменитостей. Мы с Михаилом долго готовились к встрече — он никак не мог выбрать подходящий галстук, я — подходящую кофточку. Короче, опоздали. Примчались, запыхавшиеся, бегом поднялись на четвертый этаж старинного, с лепными украшениями, дома, позвонили. Хозяин, огромный, едва умещающийся в дверной проем детина, открыл дверь, глянул поверх наших голов и снова ее закрыл. Он нас просто не заметил.

Когда родился наш Петька, я ужасно расстроилась, что не дочь: для девчонки рост не так важен. Теперь он заканчивает начальную школу и каждый день подходит к косяку двери, на которой мы делаем отметки его роста, подставляет затылок. А потом смотрит на меня грустными-грустными глазами.

— Ма, я решил, что до шестого класса не буду влюбляться…

Как-то проснулась будить его в школу — Петька всегда с трудом просыпался. Подхожу к двери и слышу какое-то странное пыхтение. Открываю — Петька, весь красный, вспотевший.

— Петь, ты что делаешь?

— Кувырки.

— Какие кувырки?

— Обыкновенные. Ленка их знаешь как сечет! А у меня — не получаются.

Ленка — очень спортивная стройная девочка-акселератка. Первая в шеренге. А Петька — последний, коротенький и толстенький.

Михаил утверждает, что первый ребенок всегда меньше, что второй будет крупнее.

А вдруг не будет? Нет уж, хватит плодить «мини».

Как-то мне пришла в голову лихая мысль. А что, если бы эти малые величины, к которым приковала нас судьба, чуть увеличить? «Укрупнить масштабы», — как говорит начальник нашей лаборатории. Это его любимое слово. «Масштабов, масштабов вам не хватает!»

Да, масштабы…

Ехала бы я сейчас не в этой инвалидной коляске, а в сверкающих «Жигулях». Может, и в «Волге». А что? Ведь кто-то же ездит!

И рядом сидел бы рослый, широкоплечий муж, которого не посмели бы не заметить проносящиеся мимо машины. И наш Петька не спрашивал бы: «Ма, до которого класса дети растут?» И жили бы мы не в двух комнатах на пятерых, а в трех или даже четырех. А что, живут же люди?! В домах, где потолок и стены не сжимают тебя со всех сторон, где не замазывают раствором щели между блоками, чтобы они не расходились. И может, мы с Мишкой занимались бы сейчас совсем другой, более масштабной темой. А не бились бы над «использованием бумажных рулонов для выявления грибной инфекции семян редиса». Да, наука, конечно, сильно скакнет вперед, когда узнает, что использовать для этой цели можно не только чашки Петри, но и бумажные полотенца. И работали бы в каком-нибудь крупном научном центре.

И не завидовали бы тем, кто имеет дело не с микро-, а макромиром. И может, тогда у меня был бы совсем другой характер. Я бы сейчас сидела и наслаждалась каким-нибудь детективом, а не истекала бы злостью так, что даже погоду в «Правде» прочесть не могу — строчки сливаются, и ничего не вижу. В макромире к тому же все проще: столкнутся два тела и, изменив, согласно законам механики, траекторию, продолжают путь. А в «микро» траекторию не меняют: тоннельный эффект.

Наконец какой-то грузовик все же затормозил, и Мише удалось разжалобить его водителя за вполне сносную сумму.

Вторые сутки почти полностью ушли на ремонт.

Когда машина встала наконец на все четыре колеса и мы тронулись в путь, Михаил так расчихался и раскашлялся, что невозможно было ехать — машину каждый раз подбрасывало, как от подземного толчка. Мишка, видно, здорово добавил к своей простуде, когда лежал под машиной и стоял на шоссе.

Пришлось останавливаться, закапывать ему в нос, давать таблетки. Вроде подправила немного и нос и горло. Снова поехали.

Михаил включил пристроенную между сиденьями «Десну».

«Синенький скромный платочек… — запела Клавдия Ивановна Шульженко задушевным голосом. Любимая Мишкина певица исполняла его любимую песню. — …падал с опущенных плеч…»

— Нельзя ли потише? — попросила я очень спокойно.

Мелодия эта преследует меня начиная с самой свадьбы — покойный Степан Павлович ее тоже обожал и торжественно встретил нас ею, когда мы с Мишкой вернулись из загса.

Но Мишка моей просьбы не расслышал — он в это время полез в карман за платком. Сама уменьшила звук.

— Нет, ты посмотри, посмотри, что он делает! Вот нахал!

Новенькая огненно-желтая «Лада», начхав на правила дорожного движения, пыталась обойти нас на подъеме.

— Пусть обгоняет, — примирительно сказал Михаил и промокнул платком глаза.

— Но тут нет обгона! Словно для него — особые правила! Нет, ты только глянь на эту наглую рожу!

Михаил послушно повернул голову к поравнявшейся с нами «Ладе».

Водитель, огромный, похожий на гангстера из американских боевиков, детина с сигаретой в зубах сидел ссутулившись — размеры «Лады» для него явно не подходили. На верхней губе — тонкий шнурок черных усов, которые совсем не вязались с его крупным мясистым лицом. Эти усики меня почему-то особенно раздражали.

— Как у карманника двадцатых годов, — поделилась своими наблюдениями с Михаилом.

Водитель что-то оживленно рассказывал своей спутнице, то и дело к ней оборачиваясь. Она сидела ко мне спиной, и я видела лишь ее пышную прическу — целая копна огненно-рыжих волос.

— Интересно, он подбирал ее под машину или машину под нее?

Но тут она обернулась, и я чуть не ахнула — до чего хороша!

Светлое, улыбчивое лицо, увенчанное этой огненной копной — словно белокаменная церковь золотым куполом. Да, на такую можно молиться! Глубокий вырез ее бледно-сиреневой кофточки мягко, но удивительно наглядно подчеркивал и крутизну открытой груди, и белизну плеча, и нежный изгиб шеи. Валютная кофточка, ничего не скажешь!..

Из спущенного окна их машины доносился мощный голос Адриано Челентано, который объяснялся в любви какой-то Сюзанне.

Водитель, попыхивая сигаретой, довольно улыбался и со всей силы давил на железку, не обращая никакого внимания на то, что шпарит по осевой и теснит нас вправо.

— Ну и нахал! Смотри, что делает! Не пускай, не пускай его!

— Да пусть себе! — махнул рукой Михаил. — Наша-то еле тянет. — Он переключил скорость на вторую.

— Но он же нарушает! — возмутилась я.

Мишка вместо того, чтобы проучить наглеца и заставить его выполнять дорожные правила, круто взял вправо.

«…И между строчек синий платочек», — повторяла Клавдия Ивановна.

— Да выключи ты это! — Я с силой нажала на клавишу, и на слове «желанный» песня оборвалась.

«Лада» прибавила газу и быстро обошла нас, обдав брызгами, дымом дорогих сигарет и громкими вздохами Челентано: «Сюзанна, Сюзанна, мон амур…»

— «Семерочка»! — вздохнул Михаил, провожая взглядом огненную «Ладу» с огненной Сюзанной на борту. — Новенькая!

— Да, прямо скрипит, — согласилась я. — Вообще, упакованы что надо! Все валютное. И магнитофон небось японский. Стерео. Слыхал, какой звук?

При упоминании о магнитофоне Мишка потянулся к своей «Десне».

— Ох, дай отдохнуть! — запротестовала я. — Тошнит уже от твоего «синенького, скромного»! Надоело это старье!

Мишка промокнул платком слезящийся глаз.

— Возьми мой, он чище. — Достала из сумки и протянула ему свой носовой платок.

Он послушно взял, снова промокнул глаза. Господи, ну до чего же он безропотный!

— И вообще, — проговорила с нарастающим почему-то раздражением, — ты слишком просто уступаешь дорогу. Всяким нахалам и жуликам.

— Почему ты решила, что он — жулик?

— По роже. Не видно, что ли? Вон какая разъевшаяся. Гангстер с усиками!

Мишка дернулся.

— Валютчик! — обличала я в приступе гражданского бешенства. — Или торгаш. Продает и покупает. Он и любовницу себе купил. Видел, какая красотка? С таким-то мясником!

— Может, это жена.

— Знаем мы этих жен! Забыл про Симочку?

Мишка здорово влип с нашей новой сотрудницей. Мы тогда делали капремонт своему «Запорожцу» — впервые на станции техобслуживания! И Мишка всей лаборатории хвастался: «Почти все будет новое — и мотор, и цвет!» — «А какой будет цвет?» — вежливо поинтересовалась Симочка, оторвавшись от автоклава. «Палевый! Как у вашего «жигуленка», — с удовольствием сообщил Мишка. «Но у нас — синий «Москвич»! Вы ошиблись, Мишенька». — «Нет, не ошибся. Ну тот, что за вами все время заезжает! Палевый «жигуль». — «Нет, вы ошиблись, Мишенька, — спокойно внушала ему Симочка. — У нас — синий «Москвич».

— «Жена»! — передразнила я Мишку. — Видел, как они ворковали? Поедет он на юг с собственной женой!

— Я же еду.

— Ты! Просто у тебя нет… — «денег» не решилась произнести и сказала: — Другого выхода.

— Другого я не хочу. — И улыбнулся мне слезящимися глазами.

Я включила «Десну», приглушив, правда, звук.

— Ладно уж, слушай свой «платочек».

Муж смешно заморгал глазами.

— И все же он жулик, — убеждала я Мишку. — Как думаешь, откуда у него такая машина? Можно на нее заработать честным путем? Посуди сам. Ему, наверно, как и тебе, лет тридцать пять. Получает тоже небось сто пятьдесят — сто шестьдесят. Ну, пусть двести, даже двести пятьдесят… Нет, в этом возрасте столько не получают. Значит, двести. Если даже сидеть на одной манной каше, не обуваться, не одеваться, и то десять лет. А одна ее кофточка в комиссионке рублей тридцать — сорок стоит.

— Эта-то маечка? — возмутился Мишка. — За что ж там платить?

— А все остальное? — Я не стала объяснять мужу, за что платят женщины. — А магнитофон? А колеса? Финские небось, с шипами, заметил? Мы и наших-то, воронежских, никак приобрести не можем. Да и вообще, если бы не твой родитель, у нас даже этой бы колымаги не было.

— Может, и у него родитель.

— Может. А у родителя откуда? Не последние небось сыну пожертвовал. А…

— Ой, да хва… хва… а… — заахал Мишка, борясь с очередным приступом. — Хватит! — вычихнул наконец и, высморкавшись, сам выключил магнитофон.

В наступившей тишине стало слышно, как цвиркают в траве кузнечики, поют-заливаются какие-то птахи.

Дорога пошла под уклон, и наш «Запорожец», чутко уловив земное притяжение, побежал быстрее, весело шурша скатами.

Но спуск скоро кончился, и опять начался подъем. Длинный-длинный. Машина быстро теряла скорость, стала натужно пыхтеть. Мишка переключил четвертую передачу на третью, потом — на вторую.

А вдалеке знакомая «семерочка» шутя-играя брала подъем, быстро продвигаясь к вершине. И, вспыхнув на ней огненной звездой, скрылась за горизонтом.

Чуть позже мы снова ее увидели — на зеленой лужайке, в стороне от дороги. Вся сверкающая, словно яркий шар на новогодней елке. А рядом — ее хозяева. Расположившись на удобных складных стульях, они потягивали из бутылок пепси-колу и слушали «Сюзанну».

— Они тоже отличаются постоянством вкусов, — заметила я, но Мишка не пошел на примирение и магнитофон не включил.

А через некоторое время «семерочка» снова обходила нас на повороте.

— Тебе не кажется, что они специально устроили этот привал, чтобы нас потом обогнать? — снова повернулась я к Мишке.

Он молча достал платок, вытер глаза.

— Отпуск, похоже, проведем в дороге. Пять дней туда, пять — обратно, — подсчитала вслух.

Михаил включил магнитофон — Клавдия Ивановна обращалась теперь к друзьям-однополчанам, своим боевым спутникам.

К вечеру снова пошел дождь. Я с тоской подумала, что нужно опять натягивать под дождем палатку, разводить костер, готовить Мишке горячий ужин. И чихал он не переставая.

— Давай переночуем в гостинице, — предложила ему. — Заплатим пятерку, но зато отоспимся и отдохнем по-человечески.

— Давай! — охотно согласился Михаил. — Приму душ, почитаю газеты — как белый человек!

— Только ты поднажми. Знаешь, какое к вечеру там столпотворение будет? В такую погоду все ринутся в гостиницу.

Каково же было наше удивление, когда мы, отыскав по атласу автомобильных дорог ближайший кемпинг, на всех парах примчались, однако никакой очереди там не обнаружили! В мотеле оказались свободные места. Мишка вынул паспорта, взял у меня десятку и заспешил к администратору. А я осталась ждать в холле. Удобные мягкие кресла, интимный свет голубого торшера — обстановка, которая обязывает к неторопливости, достоинству, разговору вполголоса. На столе — свежие газеты.

Откинулась в кресле, взяла одну из них — «Советскую культуру», — стала читать. Потом прикрыла глаза и представила горячий душ, хрустящие простыни, удобства не в конце коридора, а в номере. «Как белый человек!» И еще услышала шелест занавесок на окнах, в которых запуталось ослепительное утреннее солнце. Такой приятный, баюкающий звук.

Когда я открыла глаза, то обнаружила, что это не шелест занавесок, а шум шагов. Михаил возвращался от администратора не торопясь, на лице его играла беззаботно-светлая улыбка. Но я видела, что он чем-то здорово взволнован.

— Дай еще, — зашептал, наклонившись к моему уху. — Не хватает.

— Сколько? — прошептала с такой же светской улыбкой.

— Еще червонец, — ответил он.

— Ты что, свихнулся?! — вскрикнула, забыв про хорошие манеры.

— Тут по международному классу. — Мишка смотрел на меня своими воспаленными, слезящимися глазами. — Восемь двадцать шесть с носа.

— Это почти двадцатка за одну ночь? Я не сумасшедшая! Пошли отсюда! — Вскочила и бросилась к выходу.

Коварство администрации меня так потрясло, что я забыла вернуть на место «Советскую культуру». Мишка поплелся следом.

— Зарабатывал бы как «белый человек» — не пришлось бы так позорно капитулировать! — заметила ему и толкнула стеклянную дверь.

Но, глянув на послушно плетущегося сзади мужа, на его слезящиеся глаза, к которым он то и дело подносил платок, я вынула еще одну десятку и молча протянула ему…

Оформив номер, пошли в машину за чемоданом и корзиной с едой. Я накрыла ее полотенцем, чтобы не травмировать администрацию видом торчащих из нее бутылок с минералкой и термосов.

Когда мы поднимались наверх, столкнулись с владельцем рыжей «Лады». Он вприпрыжку спускался по лестнице, заложив руки в карманы брюк своей дорогой, наверняка из «Березки», тройки. Под черным шнурочком его усов дымилась сигарета. От него так и веяло довольством, благополучием, гангстерской хваткой.

Я плотнее натянула полотенце на корзине с едой.

Внизу, подхватив под руку ожидавшую его там рыжую Сюзанну — она оказалась рослой, под стать ему, — направился к двери с неоновой надписью: «Ресторан». Я вдруг поймала себя на том, что провожаю их взглядом. Посмотрела на Мишку — и он тоже. Да, оба статные, прекрасно одетые, они смотрятся, чего уж тут!

Поднялись в номер — плачевно жалкий для международного класса за восемь двадцать шесть. Без телевизора, без холодильника, с исцарапанными тумбочками у двух узких кроватей, с некогда полированным письменным столом. Неужели тут кто-нибудь когда-нибудь работал?

Но душ есть, горячая вода есть, постель — тоже. А что еще нужно на одну ночь?

Я быстро смыла с себя дорожную пыль и, уступив место Мишке, стала накрывать на стол. Вид у моих бутербродов был малопривлекателен — колбаса заветрилась, ветчина позеленела, сыр покрылся испариной. Чай в термосе — еле теплый, нужно брать у дежурной.

— Слушай, а не пойти ли нам в ресторан? — предложила я Мишке, когда он, порозовевший, посвежевший, вышел из-под душа и, вытирая мокрые волосы полотенцем, направился к столу. — Что мы, хуже других?

— Конечно, пойдем! — радостно загудел Мишка.

Нет, судьба нас просто преследовала! Опять столкнула с хозяевами рыжей «семерочки»: свободных мест в ресторане не было, и нас посадили за их столик.

Интересно мы, должно быть, смотрелись со стороны: они, оба крупные, броские, и мы с Мишкой, серенькие и незаметные, словно два камушка морской гальки против эдаких валунов. И платье, которое я достала из чемодана, в заметных складках. А они — словно только что из какого-нибудь парижского «Лафайе».

На Сюзанне платье, что говорят, скромное, но со вкусом. Не выпячивает ее достоинств, а, как бы стесняясь их, старается скрыть. И вообще она мне нравилась: неторопливая и плавная, как река.

Судя по золотому кулону на ее шее (Мишка так и не отважился купить мне такой тогда, когда это можно было сделать, — всего за одну из наших зарплат), она — тоже «скорпион». Но, в отличие от меня, не производит впечатления «опасной женщины». Когда я перед свадьбой прочитала Мишке свой гороскоп, со смехом предупредив: «Подумай!» — он ответил: «Я это и без гороскопа знал: у тебя на лице написано, что ты — опасная женщина»…

Владелец «Лады» решил, видно, сыграть роль радушного хозяина — пододвинул нам графин с соком, предложил Мишке сигарету.

— Не курю, — как-то виновато извинился муж.

— Мы, кажется, вместе путешествуем? Давайте знакомиться: Светлана Николаевна и Геннадий Степанович Раздо…

Фамилию он произнес невнятно, и я переспросила.

Он вынул из нагрудного кармана визитную карточку, улыбнувшись, протянул мне. И стал наблюдать, как я ее изучаю, — я прямо кожей чувствовала его взгляд!

«Раздонатов Геннадий Степанович» — на русском и английском. И дальше — научные звания, должность.

Да, тут было чему удивиться. Главное даже не в том, что доцент, и не в том, что — ведущий специалист, начальник отдела. Главное — институт, где он работал. Фирма! Тут и докторскую в тридцать пять запросто защитишь! Раздонатов, судя по всему, скоро это и сделает. Его имя специалисты произносят все чаще. И все с большим почтением. Мы с Мишкой не раз ссылались на его работы в своих статьях — темы-то у нас близкие. И надо же так вот столкнуться на дороге! Судьба…

Я передала визитку Мишке, очень надеясь, что на моем лице не отразилось то, о чем я думала. У него поползли вверх брови, едва он прочитал первые строчки.

— А наши визитки пока в печати, — сострила не слишком умно, стараясь отвлечь внимание Раздонатовых от Мишки. Представила Раздонатовым себя и его и, скопировав улыбку молодого доцента, сделала еще одну потугу на остроумие:

— Похоже, мы сеем в одном огороде.

— О, так мы — коллеги! — удивилась Светлана-Сюзанна. Она мне положительно нравилась!

Геннадий Степанович тоже изобразил на лице радостное изумление:

— Братья по оружию? Бьемся над тем, как превратить наши микрозаботы в макропроблемы? А какая у вас тема? — спросил уже серьезно и даже подался вперед, демонстрируя самый живой интерес.

Мишка стал рассказывать, но тут пришел официант брать у нас заказ и перебил на самом интересном месте.

Потом грянула музыка, и разговаривать вообще стало невозможно. Раздонатовы пошли танцевать.

Мишка еще раз перечитал визитку и вернул ее мне, весьма выразительно при этом посмотрев: ты, дескать, всегда думаешь о людях хуже, чем они есть на самом деле.

— Ничего не значит, — ответила я ему. — В науке бизнесменов сам знаешь сколько…

— А вы почему не танцуете? — спросил Геннадий Степанович, вернувшись вместе со Светланой к столику.

— Не танцую я, — уточнил Мишка. — А жена вполне.

Раздонатов расценил это, видно, как подсказку и на следующий танец пригласил меня.

Вообще демонстрировал светские манеры. Подвигал нам свою икру, осетрину — пока, дескать, вам принесут. Будто нам и в самом деле кто-то собирался ее приносить… Рассказывал профессиональные анекдоты. В общем, милый, остроумный человек. Свой в доску.

И все же я не могла поверить в его безупречность. Почему? Может, я просто злая?

Вот сидит перед нами красивая, модно одетая пара. Безусловно, хорошо устроенная в этой жизни. Ну и что? Глупо связывать звание ученого с небрежностью в одежде. Не тот век!

К тому же всего он добился сам. Потому и не боится выставлять напоказ свое благополучие…

Да, но он все-таки с удовольствием чувствует свое превосходство. Хозяин бала! Могу угостить вас икрой и балычком. И позволить себе каламбуры насчет микробиологии. И смотреть на женщин с таким вот грустно-лукавым прищуром самца, приговоренного быть вечным победителем.

— Я недавно читала вашу статью в «Науке и жизни», — сказала, не в силах больше выдержать этот его взгляд. — О роли личности ученого в научно-техническом прогрессе. Любопытно.

— Вы находите? — Игривость в его взгляде исчезла.

— Безусловно. Особенно когда вижу перед собой ее автора.

Мишка глянул на меня с тревогой.

— Что-то нам с погодой не везет, — посетовал и потянулся к принесенному официантом салату. — Давай положу, — стал отсыпать в мою тарелку.

— Спасибо, хватит, — остановила я его.

— Вы всегда так мало едите или только во время отпуска? — улыбнулся Геннадий Степанович, и снова его глаза заиграли. — Один мой сотрудник сделал на этом себе имя: стал пописывать о пользе голодания во время летнего отдыха. Некто Кустов, может, читали?

И тут все стало на свои места: ну конечно же Кустик, знакомый нашей Симочки, который вполне официально заезжает за ней на своих палевых «Жигулях» и о котором она с удовольствием всем рассказывает.

«Мой Кустик сейчас очень занят: готовит для шефа доклад…»

«Мой Кустик сказал, что с нового года машины подорожают».

«Моему Кустику, кажется, светит старший. Тьфу-тьфу», — сплевывала через левое плечо. Это на случай, если вдруг шеф ее Кустика сломает себе шею на министерских порогах, добиваясь для своего статуса самостоятельного научного учреждения. Шеф, как небрежно сообщила Симочка, давно уже мечтает отпочковаться в отдельный институт и получить звание главного.

Хорошо рассчитанная непосредственность Симочки делала свое дело: перед ней, официальной любовницей будущего старшего научного сотрудника и, возможно, первого заместителя директора нового института, стали заискивать.

Однако Симочка никогда не называла имя шефа своего Кустика. Потому, решили мы, что хочет придать всему привлекательность тайны.

И вот теперь тайна приоткрылась: Раздонатов, современный герой большого романа, в котором ее Кустик играет далеко не последнюю роль.

«А чем будет заниматься их институт?» — поинтересовалась тогда у Симочки.

«Ну, это уж дело десятое!..»

Но это десятое дело мне почему-то не давало покоя. Однажды, когда Симочка подвозила меня до метро в палевых «Жигулях» своего Кустика, я спросила его:

«Скажите, Валериан Антонович, ну кому нужно то, чем вы сейчас занимаетесь? И неужели вашему шефу дадут «добро» на институт, который не будет иметь практического значения?»

«Если не дадут, он его сам возьмет. Надо знать нашего шефа! — рассмеялся Кустик. — Крупняга! Масштабы…»

— …Мы с Геной там бывали, — продолжала Светлана разговор, начало которого я пропустила. — Интереснейшие места! Снежные сопки, тишина и безлюдье. Слышимость — на десять километров!.. Помнишь, Ген, когда мы спускались на лыжах с того склона? Ты чихнул, а на другом склоне мужик от неожиданности упал.

Геннадий рассмеялся так от души, что бокалы на столе тонко зазвенели. И в самом деле, крупняга, вон как рубашка на груди напряглась — сейчас треснет. А смех у него хороший…

Ну какое мне дело, чем будут они там заниматься — в этом новом институте?

Во время очередного танца Раздонатов, сощурив свои большие серые глаза, как-то чересчур пристально на меня глянул.

— Вы бы хотели работать в моем институте? — спросил с утвердительной интонацией.

— В вашем? — ехидно сощурила глаза.

— Да, в моем. — Геннадий Степанович нисколько не обиделся. — В конце концов, его направление буду определять я, вы же это понимаете.

— Еще бы! Только какое название у вашего направления? Удовлетворение собственного любопытства за государственный счет?

— А вам идет сарказм, — рассмеялся Раздонатов. — Нет, золотце, я не такой дурак, чтобы выбивать институт под пустую идею. Мы будем заниматься биоочисткой. Вот.

Я раскрыла рот:

— Но ведь это же совсем не ваша тема!

Раздонатов снова рассмеялся.

Он и в самом деле широк — не обращает внимания на мои укусы.

Но с чего бы он нас приглашал? Он ведь не из тех, кто делает что-нибудь просто так.

Если ради свежих мозгов, то и без наших обойдется — это сейчас не дефицит. Аспиранта, скажем, взять гораздо выгоднее, чем сотрудника: выжмешь его, воспользовавшись правом первой ночи, а через три года — свеженький придет. И будет пахать в поте лица, делая весь их научный план, да еще спасибо говорить. И главное, перед этими «подзащитными» нет никаких обязательств: их трудоустройством у Раздонатова, как я знала, не занимаются.

Да, но создающемуся институту так или иначе нужен штат. И его директор, наверно, подбирает наиболее покладистых сотрудников. А я тут…

— Простите, Геннадий Степанович, — я привстала на цыпочки, чтобы музыка не мешала ему меня расслышать, — а в качестве кого вы нас к себе приглашаете?

— Нас? — удивился Раздонатов. — Ах, да, вы же вместе с мужем работаете… Ну, мы еще успеем все обсудить… — И, провожая на место, слегка сжал локоть: — Какое милое карманное издание! На юге мы, надеюсь, увидимся?

Следующий танец Раздонатов танцевал со своей женой. Играли как раз «Сюзанну». Когда она, вставая с места, посмотрела на меня, я почему-то опустила глаза.

— Слушай, — потянула за рукав Мишку, когда мы остались одни, — давай расплатимся и пойдем.

— Уже? — удивился Михаил. — Может, посидим? Вдруг Геннадий Степанович о работе заговорит. Для его нового института нужны, как я понимаю, сотрудники. Вдруг он…

— Такие, как он, Миш, ничего «вдруг» не делают. У таких — масштабы. Видал, какой двухтомник «Избранных»? А мы с тобой ростом не вышли. И вообще, у нас отпуск — хватит о работе!..

КАК ЧУВСТВОВАЛА

Проснулась я оттого, что кто-то меня гладил. Ласково, жалеючи проводил по волосам, щеке, плечу… И снилось мне что-то хорошее, радостное из того безмятежного времени, которое только во сне может привидеться так живо и так близко. Жалко было открывать глаза.

Но куда денешься: открыла. Солнце ломилось в окно, заливало комнату, плескалось у самых глаз. Несколько секунд еще лежала, глядела в потолок. Потом тело сделало рывок, выбросив меня из постели, словно семечко с раскаленной сковородки: «Проспала!» Но тут же вспомнила: сегодня можно. Можно не бежать сломя голову на кухню, обдумывая по пути, что лучше приготовить на завтрак: омлет с колбасой или колбасу с яичницей. Не нужно вытаскивать из постели Светку, подставлять ее к умывальнику и тут же, в ванной, повторять с ней таблицу умножения, одновременно расчесывая ее короткие волосы, которые все же умудряются запутаться в узлы. Не нужно торопливо рыться в шкафу, выискивая чистую сорочку для мужа, а потом вместе с ним рыскать по всей квартире в поисках ключей, хотя он только что держал их в руках…

Сегодня не надо забегать ни в прачечную, ни в булочную, ни в мастерскую — никуда. Не надо терзаться сомнениями: покупать пальто Светке сейчас или в следующую получку? Сегодня ничего этого не надо. Не надо даже на работу бежать, наспех в лифте подкрашивая губы и ресницы. Сегодня суббота. Отдых… Можно просто так вот лежать и ни о чем не думать. Лежать и, не торопясь, просматривать газеты. Вчерашние, правда, — за свежими лень спускаться. Но для меня и вчерашние вполне свежие. Это муж их каждый день изучает. Алчен до информации необыкновенно. А мне не только телевизор посмотреть — поесть как следует некогда бывает. Не говоря уже о том, чтобы в парикмахерскую выбраться — хотя бы раз в месяц. «Сама виновата, — сказал супруг, когда я пожаловалась ему однажды на нехватку времени. — Женщина должна все успевать: и готовить, и стирать, и за собой следить. На то она и женщина». Но я не успевала. Наверно, я плохая женщина. Наверно, он прав. И насчет того, чтобы за собой следить, — тоже. Ну вот, сегодня наконец займусь собой. А почему бы и нет? Сегодня я могу себе это позволить. Схожу в парикмахерскую. Сделаю и маникюр, и укладку, и в косметический кабинет загляну: береги платье снову, а кожу — смолоду. И не бегом, не в спешке, а с чувством, с расстановкой.

Звонок в дверь. Кто бы это? Никого не жду… Оказалось, соседка.

— Дай градусник, — попросила она. — Санька разбил наш, а в аптеку бежать некогда. У него сыпь какая-то появилась. Ты его посмотришь?

Дала градусник. Посмотрела.

— У твоего Саши корь. Врача вызвала? Леночку срочно изолируй. Она у тебя не болела? Подожди, у меня, кажется, есть гамма-глобулин.

Пошла домой, прокипятила шприц. Ввела Леночке гамма-глобулин. Снова легла: может, усну. Прошлая неделя была суматошной: собирала Светку к бабушке. Как всегда, в последний момент выяснилось, что колготки у нее протерты, юбки слишком коротки, а из большинства своих летних платьев она напрочь выросла. Как там она? Бабке с дедом все труднее справляться с ней: крепчает характер. Во второй класс перешла, совсем взрослой себя считает… Что-то Светка перед отъездом была кислой. Правда, корью она болела, но мало ли всяких хворей на свете… Да нет, у нее все в порядке, иначе мать немедленно бы позвонила.

Михаил, наверно, уже подлетает к Владивостоку. Позвонит или нет? Я просила позвонить: ведь собственной инициативы там, где можно, он не проявляет. Тем более если рядом Инна Петровна. Перед отъездом я его спросила: «А эта ваша новая сотрудница… как ее? Инна Петровна, кажется? Она что, тоже летит?» Муж вскипел: «При чем тут Инна Петровна? Что за нелепые подозрения? У тебя просто больное воображение!» Но я чувствовала: это не воображение. Я всегда все чувствую…

Что-то сон не идет. Хотя тело просит, требует дополнительного отдыха…

Нужно, пожалуй, замочить белье, чтобы вечером постирать. Мусорное ведро вчера не вынесла: хоть и не верю в приметы, но все же перелет Москва — Владивосток — это не Москва — Сочи. Одиннадцать часов — не шутка! Пора бы уж ему и позвонить!

Все же странно, что до сих пор нет письма от матери. За неделю должна бы собраться. Вызову ее сегодня на переговоры. Хотя зачем ее зря отрывать от дел? Там все в порядке. Просто я привыкла волноваться. Это форма моего существования. Окутала мужа и дочь своим беспокойством, как грядку пленкой. А им душно под ней! Даже Светка с удовольствием вырвалась на свежий воздух. Не говоря уже о Михаиле: мои неусыпные заботы ничего, кроме раздражения, в нем последнее время не вызывают. «Устал от твоих бдений». Потому, наверное, и не звонит.

«Ну и не надо, — пригрозила мужу и повернулась на правый бок. — Он, видите ли, устал. А я, думаешь, не устаю?»

«Богадельня!» — вспомнила его слова о нашем отделении в больнице. Побегал бы сам со шприцами да капельницами целый день. Ну и что же, что больные у нас в основном сверхпенсионного возраста? Разве от этого легче? Труднее! Я, например, одну Матвеевну по десять минут уговариваю: старухе за семьдесят, а к уколам привыкнуть никак не может. «Не гневайся, доченька, — говорит мне, — это не я, это тела моя иголке твоей противится». И правда: мышцы напрягаются так, что иголка упирается, словно в стальной брус. После работы тоже не сразу уйдешь: то одна подзовет, то другая. Не откажешь ведь: жалко.

Почему Михаил до сих пор не звонит?

Нет, со сном, видно, ничего не выйдет. Надо вставать, идти в парикмахерскую. А, собственно, зачем? Для кого? А просто так, ни для кого! Чтобы почувствовать себя женщиной! Гигиеническая гимнастика.

Убрала постель, пошла в кухню. Как хорошо, что не надо готовить! Пока закипал чайник, успела перемыть посуду, вынести ведро с мусором, положить на место лекарства! Михаилу в дорогу аптечку собирала. Надо же, противогриппозную сыворотку выложил, а я и не заметила. «Что я, на необитаемый остров еду?» — явственно услышала его ворчливый голос. И Светка растет такой же упрямой, в отца. Чтобы заставить ее выпить лекарство, пускаюсь на разные ухищрения: «Света, хочешь, чтобы мы вместе подумали над задачкой? Тогда выпей рыбий жир».

Нет, неправильно я ее воспитываю. И с мужем неправильно себя веду. «Нужно все менять, — решила, доставая из холодильника масло и сыр. — В корне».

Почему все же мать ничего не сообщила о Светке? Никогда еще такого не было. Может, съездить к ним? Подумаешь — четыре часа в один конец! Зато буду спокойна… Ну почему, почему мне кажется, что стоит лишь немного расслабиться, как что-нибудь непременно случится? Нужно дать отпуск и им и себе. Схожу в парикмахерскую, потом в кино, потом… Потом еще куда-нибудь. Не так важно. Просто погуляю, подышу свежим воздухом. Оздоровительно-познавательная экскурсия «по улицам и площадям Москвы». Не сидеть же целый день у телефона!..

Вот только уберу разбросанные мужем вещи. Пыли-то на мебели! Словно неделю целую не убирала! Холодильник пора бы разморозить. Белье замочить… Стоп! Так я и до вечера отсюда не вырвусь. В парикмахерскую, в парикмахерскую! Постригусь, накручусь, сделаю маникюр, зайду к косметологу — программа-минимум. А дальше…

К косметологу не зашла: не хватило терпения. Ладно, в следующий раз. Мне не к спеху. Мой поезд еще не скоро уйдет! Могу себе позволить.

На бульваре зацветают липы. Их мощное дыхание вытеснило, растворило в себе все остальные запахи: даже выхлопные газы не чувствуются. Села на скамейку в тени. У ног чирикают, скачут стаями воробьи. В воздухе носятся какие-то прозрачные насекомые. А гул машин, волнами срывающихся с перекрестка перед светофором, напоминает шум морского прибоя. Хорошо! Бездумно, спокойно. По рукам, по ногам, по платью бегают, мельтешат солнечные блики, хитро подмигивают, словно бы призывая: отдыхай, наслаждайся! Бери от жизни солнце, радость, пока молода. Не опоздай!

«Возьму, — пообещала им. — Не опоздаю!»

Села на скамейку в тени липы. Рядом — пышная дама в голубом, под голубым зонтиком. На коленях у дамы журнал. У цветочной клумбы девочка лет пяти сосредоточенно растаптывает небольшую лужицу.

— Детка, не хулигань! — томно предупредила дама и раскрыла журнал.

Девочка еще сильнее заработала ногами.

— Детка, не безобразничай, — повторила дама, не повышая голоса.

Девочка на минуту замерла:

— Бабушка, а что хуже: хулиганить или безобразничать? — И снова замолотила ногами.

— Какая же ты несносная, Света!

«Света!» А что там моя Света сейчас делает? Бегает по лугу за бабочками или пошла с дедом в лес? А вдруг не бегает и не гуляет, а лежит? С температурой? О господи, опять придумываю себе причины для беспокойства. Все у них в порядке, иначе бы мать давно позвонила — мы же договорились.

Напротив, над кинотеатром «Повторного фильма», ярко алела реклама: «Жить, чтобы жить». Интересно, чей это фильм? Что-то я его пропустила в свое время. Впрочем, только ли его?

— Что, фильмом заинтересовались? — спросил сосед по скамейке, смуглый, широкоплечий парень, видимо, моего возраста. Красивый.

— Не знаете, чей это фильм?

— Знаю: французский. Чей же еще?

— Что вы имеете в виду?

— То, что французы знают в этом толк. А вы разве его не видели?

— Нет. Хороший?

— Что значит «хороший»? Правильный фильм, это главное. Надо смотреть. Торопитесь, а то он и в «Повторном» теперь не скоро пойдет. Много потеряете.

— Ну что ж. В жизни столько потерь — одной больше, одной меньше…

Сама не знаю, зачем я это сказала. Молодой человек посмотрел на меня долгим серьезным взглядом и вдруг спросил:

— Хотите, куплю билеты? Хотите? — Не дожидаясь ответа, он встал и направился к кинотеатру.

Некоторое время я сидела, растерянно глядя ему вслед. В кино? С незнакомым мужчиной? Еще чего!

Я встала и, независимо вскинув голову, добросовестно обработанную перворазрядным мастером, пошла прочь. Однако через несколько шагов остановилась. А почему бы и нет? Что тут такого? Это же в кино, не куда-нибудь!

«Все мужчины такие, — заключила, глядя на экран. — Не только французы». И когда на мою руку, лежащую на подлокотнике кресла, опустилась рука соседа, я ее не отдернула. «Ну и пусть, — подумала мстительно. — Ну и прекрасно! И мне вовсе наплевать, с кем Михаил поехал в свою командировку. Хорошо, что в парикмахерскую сходила…»

— Интересно, правда? — спросил сосед, сжимая мои пальцы.

— Интересно. — Улыбнулась ему в темноте.

Кадры мелькали и мелькали… Но почему все же не позвонил Мишка? Может, что-то случилось? Если бы долетел благополучно, непременно бы позвонил: знает же, что волнуюсь…

Я выдернула свою руку из цепких пальцев соседа, встала с кресла и бросилась к выходу.

— Куда же вы? — крикнул он вдогонку.

Но я уже выскользнула из темного душного зала и захлопнула дверь. Солнце больно хлестнуло в глаза. Бросилась искать телефон: как я раньше-то не догадалась?..

«Только бы не случилось чего с самолетом! Только бы не в воздухе! — заклиная, металась по площади в поисках автомата. — Уж пусть бы был с Инной Петровной, только бы живой!»

— Аэрофлот? Девушка, пожалуйста… Есть ли сведения о прибытии рейса из Москвы во Владивосток? Как он, прибыл?..

Пока ожидала, зажала трубку рукой: чтобы не пугать служащую Аэрофлота своим слишком частым дыханием. В ответе я не сомневалась: по техническим причинам… В лучшем случае — задержка в Хабаровске. Возмездие должно наступить сразу… Но хороша ты, Вера Васильевна, нечего сказать! Мать семейства, мужняя жена, с первым встречным в кино пошла! На французский фильм «Жить, чтобы жить»! А муж в это время из последних сил гребет где-нибудь в океане, на спасательной шлюпке. Воздушная катастрофа…

Мне ответили:

— Приземлился по расписанию.

Надо же! А я-то! Значит, все в порядке? Значит, я еще вполне могу досмотреть фильм? С тем парнем, а что? Почему не могу? Пойду и досмотрю… Ну, а потом? Что потом? Нет!

Не заметила, как свернула к дому. Это уж совсем ни к чему: что мне там одной делать? Можно бы сходить в кафе пообедать. Но есть что-то не хочется. Ладно, зайду домой, коль я рядом. Кстати, замочу белье — стирать-то его все равно надо.

Еще у лифта услыхала, что звонит телефон. «Мишка! Кому же больше!» — решила, вставляя ключ в замок. Ключ никак не вставлялся. Оказалось, впопыхах достала не тот. «Мишенька, миленький, подожди, я сейчас!»

— Алло! — крикнула в трубку, рванув ее с аппарата, словно чеку с гранаты. — Да, это я… Кто-кто? Это ты, Лешка? Нет, не разочарована, просто… ну, неважно! Ты по делу?.. Да, я всегда была деловой, а ты и не знал?.. Ладно, выкладывай суть, ведь не для того же позвонил, чтобы сообщить о моих достоинствах… Нет, не злая, просто я бежала… Какая годовщина?.. Какого выпуска?.. Ах, нашего выпуска! Что-то я сегодня туго соображаю!.. Неужели целую семилетку отмахали! Не может быть!.. Может? Ну, конечно, может: ведь Светка — ровесница моему диплому!.. Сознаюсь: забыла. Спасибо, что напомнил… Все наши?.. У института? О’кэй, приду!

Все же не зря в парикмахерскую сходила. Традиционный вечер встречи выпускников института — дело святое. Какое бы мне платье надеть? Не могу же пойти на вечер в джинсах или в своем белом халате? А платья, подходящего к данному торжественному случаю, нет. Как-то никогда не требовалось. Ладно, надену не торжественное. Тем более что и идти-то мне хочется не так уж безумно. Честно говоря, вообще не хочется. А что делать? Не торчать же целый вечер у телевизора в ожидании звонка из Владивостока. Вообще-то свинство с его стороны не сообщить, как добрался.

Вдруг с ним все-таки что-то случилось? А я собираюсь на вечер, буду там слушать музыку, веселиться… Глупость какая-то! Ну что может случиться со взрослым мужчиной, приземлившимся по расписанию в крупном городе? Нет, там все в порядке. Даже если он и с Инной Петровной. Это еще не беда. А вот как Светка?

Подошла к холодильнику, чтобы сделать себе бутерброд с сыром, и вдруг услышала неясный гул. Холодильник? Нет, он не так шумит. И вдруг поняла: гул — в моей голове. Вот новость: голова у меня никогда не болела, а тут на тебе! Нашла таблетку анальгина, выпила. Не помогло. Наоборот: гул усиливался и меня начинало знобить. Простуда? Но откуда ей взяться? На улице жара, а я и зимой-то никогда не простуживаюсь. Легла в постель, все еще не веря, что это происходит со мной. Укрылась одеялом. Не согреваюсь. Потом вдруг бросило в жар. Надо бы уснуть, будет легче. Но как?

Нет, это вовсе не голова, это трещат кузнечики. Луг, залитый солнцем, пахучий клевер, ромашки, кузнечики и бабочки. Девочка в короткой юбке… Светка! Что-то случилось со Светкой! Вскочила, как от удара. Тело покрыто мелкими каплями пота. Голова чистая, жар отступил. Осталась слабая пульсирующая боль. Светке плохо, Светке плохо…

Встала, пошла на кухню. Вытряхнула в свою сумку все имеющиеся в наличии лекарства. Потом положила бинты, йод и зачем-то домашние тапочки. Ничего другого не взяла. Надела плащ, на секунду остановилась у порога: «Так: деньги, ключи, паспорт. Кажется, все». Нисколько не удивилась, когда раздался телефонный звонок. Я его ждала.

— Мама, это ты? — спросила, снимая трубку. — Что со Светкой? Простуда? Грипп? А если скарлатина?.. Да, я еду, я уже одета. Не волнуйся, как раз успеваю на последний поезд. Как чувствовала…

СО МНОЙ СЛУЧИЛОСЬ…

— Стыдно мне за тебя, Ирина! Твои подружки уже по нескольку раз развестись успели, а ты еще ни разу замужем не была, — говорит мне мать. Она считает, что двадцать четыре — критический возраст. — Через год на тебя и смотреть-то никто не захочет!

Не знаю, что будет через год: не могу мыслить так далеко вперед, я ведь не Борис Михайлович. Но сейчас я сама ни на кого смотреть не хочу.

Ох, и намучилась я с этим Борисом Михайловичем! Мало того что почерк неразборчивый, так еще и содержание отвлекает. Гоняя уже пять лет одни и те же технические тексты, я научилась печатать их вслепую, не глядя на лист. А тут — художественная литература, пришлось вчитываться.

Вначале я ему не верила: как он может знать, что было сотни лет назад? Ну, о том, что происходило — войны там, восстания, можно еще в каких-нибудь старых газетах прочитать. Или в летописях. А вот что люди говорили и что чувствовали — это уж извини-подвинься. Ну хотя бы это: «Нет, — подумала государыня, взяв с мраморного столика золотую табакерку, — удержать власть, спрятав меч в ножны, невозможно!»

Откуда Борис Михайлович знает, что подумала государыня в тот момент, когда брала со стола золотую табакерку? Может, она об этом подумала совсем в другой раз. И вообще, разве можно угадать человеческие мысли?

Но оказалось — можно. И Борис Михайлович это вскоре доказал. Принес он как-то рукопись. «Вот так нужно», — умолял, проводя рукой по горлу.

— Только через неделю, — ответила ему.

— Понимаете, Ирочка, послезавтра я уезжаю: путевка в Крым. А если задержитесь после работы? Я был бы очень признателен…

Нужна мне его признательность — лишний трояк какой-нибудь! И вообще, не могу все время работать так, будто за мной бешеная собака гонится. Он, видите ли, отдыхать едет! В Крыму под солнышком загорать! А я уже два года не отдыхала.

Борис Михайлович взял рукопись, раскрыл огромный темно-зеленый баул:

— Я знаю, что вы сейчас подумали: едет отдыхать, в Крыму под солнышком загорать, а я тут должна глаза над его почерком портить. Вы, в общем-то, правы. Я сам виноват… Все никак не получалось, — начал почему-то оправдываться.

Мне стало его жаль: неужели и у писателей что-то не получается?

— Оставьте, — сказала я ему. — Сделаю.

Борис Михайлович обрадовался — даже руку мне поцеловал. Я, правда, тут же ее вырвала: пальцы у меня все черные от копирки. Но сама подумала: вот что значит о государях и императорах писать. Жаль все же, что современная молодежь не имеет никакого представления о придворном этикете.

С тех пор я ему поверила. Наверно, все писатели телепаты. Только одни «телепают» в настоящем времени, в синхронном, как говорят у нас, срезе, а другие — в исторической перспективе.

Я стала очень осторожной с Борисом Михайловичем: и в словах и в мыслях. Я его боялась. И уважала. Когда бы он что ни приносил, я откладывала все в сторону и в первую очередь делала ему.

Я вдруг обнаружила в себе пылкий интерес к истории. Пошла в нашу библиотеку, перерыла весь каталог, но ничего, кроме «Истории Пунических войн» и «Истории крепостной девочки», не нашла. Для начала этого хватило. Мать вначале тихо изумлялась: «Чтой-то тебя вдруг на историю потянуло?» А потом это стало ее всерьез тревожить: «Ты бы лучше на танцы сходила. Глядишь, жениха бы себе вытанцевала. — И с робкой надеждой прибавляла: — Может, какой дурак и отыщется…»

Как-то Борис Михайлович рассказал мне свою биографию. Случилось это одним теплым сентябрьским вечером, когда он заехал, чтобы забрать очередную главу своего очередного исторического романа.

Оказалось, он не сразу стал писателем: вначале был простым инженером. До тридцати лет проработал в обыкновенном проектном институте. А потом получил травму: поехал на экспериментальный завод, и там на него свалился какой-то блок. Пока лежал в больнице, это все и случилось: «От одной болезни вылечился, другой заболел». Вначале писал тайно, в свободное от проектов время. Никому о своем новом увлечении не говорил, боялся, товарищи не поймут: это его, мол, тогда на заводе трахнуло, вот мозги и пошли наперекосяк. Но потом поместил небольшую заметку в стенной газете, посвященную стопятидесятой годовщине восстания на Сенатской площади. Заметка понравилась, и кто-то предложил послать ее в одну из центральных газет. Предложение казалось настолько нелепым, что Борис Михайлович потерял сон. «А что? — думал ночи напролет. — Чем черт не шутит?» В конце концов послал — чтобы избавиться от бессонницы. А там взяли и напечатали. Правда, всю историческую суть события, изложенную Борисом Михайловичем на пятнадцати страницах, уложили в одну маленькую колонку. И когда он увидел набранное типографским способом «Борис Титов», то решил рассчитаться со своим проектным и полностью отдаться творчеству.

Писалось ему легко и быстро. Но написанное не печаталось. Тогда он бросил писать и стал читать. И чем больше читал, тем меньше хотелось писать… Но все же он себя заставил: уроки истории научили не сдаваться.

— И знаете, что помогло, Ирочка?

— Обильное чтение, — догадалась я.

— Не попали: психотерапия! — смеясь, сказал он. — Каждый день я приходил к Союзу писателей и смотрел на входящих туда и выходящих. И думал: неужели я хуже? Ну и каждый раз, разумеется, убеждался, что не хуже.

Высокий старик в белых кедах, белых брюках подошел к нашей скамейке и сел на другой ее конец. В руках старик держал заправленную в чехол ракетку, которой тут же стал постукивать по скамейке. «Другой скамейки не нашел, что ли?» — зло подумала я.

— Вы не устали, Ирочка? — снова спросил Борис Михайлович. — Давно меня так никто не слушал!

— А жена? — Вопрос вырвался быстрее, чем я успела его для себя сформулировать.

Борис Михайлович вздохнул:

— Жена? Это было так давно!.. — И продолжал рассказывать: о наших славных предках, о великом историческом прошлом… — Для того чтобы описывать события давно минувших дней, моя дорогая, нужно понять инфраструктуру истории, — поведал он мне. И начал раскрывать суть этой самой инфраструктуры.

В это время старик теннисист, который уже перестал стучать ракеткой, начал громко чихать.

— Ох, и заговорил я вас! — спохватился Борис Михайлович.

— Ну что вы! Еще так рано! — взмолилась я.

Но Борис Михайлович уже встал. Хотел набросить на меня свой пиджак, но вспомнил, что оставил его дома. Поэтому он прикрыл мои плечи своей рукой…

После этого вечера Борис Михайлович куда-то исчез. Мне все казалось, что мы с ним о чем-то недоговорили и что он непременно должен мне позвонить. Но он не звонил. Я вздрагивала от каждого телефонного звонка. Но это был не он. И я поняла: ему со мной неинтересно. Я же только слушаю, а сказать ничего не умею. Молчу, как пустыня Гоби. К тому же у меня нет своего взгляда на историю: ни на мировую, ни на отечественную.

Я решила: буду работать над собой. Добьюсь, чтобы Борису Михайловичу стало со мной интересно. Засела за книги. Начала с Исторической энциклопедии, начинать надо с азов. Продвигалась медленно: я прочно засела на букве «А». Мать, заставая меня по ночам с книгой, возмущалась:

— Охота мозги иссушать? Сейчас умные жены не в моде.

На работе тоже заметили, что я изменилась. Люда, которая когда-то навязала на мою голову Бориса Михайловича, сказала прямо:

— Видала чокнутых, но таких… Вместо того чтобы печатать за деньги, она бесплатно энциклопедию перепечатывает.

Люда преувеличивала: я перепечатывала только избранные места, те, которые трудно запоминались. Например: «Абашевская культура — культура племен конца бронзового века, обитавших во 2-м и начале 1-го тысячелетия до н. э. в Поволжье, главным образом на территории современной Чувашии». Выписки повторяла в метро и в автобусе.

Знакомство с Борисом Михайловичем имело и еще одно неожиданное для меня последствие: я не могла теперь думать о людях то, что думала о них раньше. Ведь если Борис Михайлович из простого инженера смог переквалифицироваться в маститого писателя, способного проникать в мысли живых и мертвых, то, значит, и любой наш технарь может сделать то же самое. А вдруг вот этот парень с веснушчатым лицом и огромными ушами, который загробным голосом диктует мне сейчас сводку, — будущий Эренбург или Максим Горький? И уже сейчас на мне тренируется, определяет, что происходит у меня под черепной коробкой. Хоть я теперь и понимаю, что это не телепатия, а особый дар. Дар провидеть, то есть, как сказано в «Словаре современного русского языка», проникать мыслью, разгадывать (что-либо скрытое, тайное). «Ефрем провидел, что совершается в душе старухи, и ему было грустно».

Раньше я, скажем, думала о Хохлове из отдела снабжения: «Ну, этому пальца в рот не клади: откусит и проглотит, не поперхнувшись. К тому же — рвач. Недаром в местком прорвался». А теперь каждый раз, когда он приносит что-нибудь на машинку, я стараюсь думать о нем только хорошее. «Просто он расторопный и энергичный. Снабженцу другим быть и нельзя. Кому-то же надо всем этим заниматься. И слава богу, что не мне: я бы не смогла. Он — деловой. И к тому же веселый».

А совсем недавно я убедилась, что новый ход мыслей у меня правильный. Хохлов принес мне как-то целую кучу бумаг: всякие письма, отношения. И потом прибегал тысячу раз их переделывать: то формулировка не та, то обоснование. И все ради того, чтобы выбить один-единственный автобус для сотрудников, то есть для нас, и поехать в воскресенье по грибы.

И о Семкиной тоже не так думала. Раньше, как и другие, считала, что повысили ее по блату: из секретарши сразу куратором стала, короче, из грязи — в князи. А теперь вижу: она талантливый организатор. За полгода сумела наладить работу самого отстающего отдела. И вообще культурная, обходительная.

Раньше, когда приходили к нам гости, я все время беспокоилась: хоть бы не всё съели, чтобы и нам потом досталось. Особенно переживала за копченую колбасу. Теперь мне такие мысли даже в голову не приходят. И не потому, что боюсь — прочтут. Просто привыкла. И все из-за Бориса Михайловича. А он почему-то исчез. Прочно и надолго.

Но вдруг, в самом конце зимы, он снова появился. Одет еще небрежнее, чем обычно, под мышкой — пухлая папка.

— Ну вот, Ирочка, закончен труд, завещанный от бога, — сказал с мягкой, теплой улыбкой. И пока смотрел на меня, улыбка становилась все теплее. — Если можно, зайду за первой главой сразу же, — попросил Борис Михайлович.

— Конечно, заходите! К среде сделаю.

— Так быстро? — удивился он. — Чудесненько! Буду как штык.

Я сидела дни и ночи: хотелось сделать Борису Михайловичу приятное. Он брал работу по частям и каждый раз долго благодарил меня: я уж и ангел, и благодетельница, и умница — потому что ошибки его исправляю: «Грамматика почему-то всегда была со мной на ножах». К концу работы растрогался так, что возвел меня в ранг соавтора:

— Лаура для Петрарки столько не сделала, сколько вы для меня, Ирочка. С первого гонорара идем в ресторан. Вы были в «Праге»? Постарайтесь закончить до праздников…

И я старалась. Как я старалась! Как вчитывалась в каждое слово, в каждую букву: не дай бог, чего-нибудь пропустить. А тут мне сам бог помог: я обнаружила в рукописи Бориса Михайловича фактическую неточность: в том месте, где речь шла о великих завоевателях третьего падишаха, была такая фраза: «Бадауни, приближенный Акбара, его ближайший друг и соратник…» Я бы, конечно, ничего не заметила, если бы не энциклопедия. В то время я уже дошла до буквы «Б» и совсем недавно выписывала: «Бадауни Абдаль-Кадир (1541—1596) — придворный имам правителя Монгольской империи Акбара. Непримиримый суннит, Б. был в оппозиции ко всей религиозной политике Акбара…»

Можно ли его назвать «другом», если он был в оппозиции, пусть тайной, к политике Акбара? Пошла в Ленинскую библиотеку, взяла справочники. Прочитала и про Бадауни, и про Акбара, и про всю династию великих монголов. Убедилась: я права. От одной мысли, что могу что-то посоветовать писателю, у меня темнело в глазах и сердце начинало стучать в горле…

За последней главой Борис Михайлович зашел в пятницу. Я специально так рассчитала: чтобы суббота и воскресенье были свободными. «Устроим настоящий праздник!» — пообещал он.

Я надела свой светлый шерстяной костюм. Исторический писатель тоже явился разнаряженным: в новой темно-синей паре, в белой нейлоновой рубашке и даже при галстуке. Видно, хотел подчеркнуть уникальность момента. На моем столе торжественно лежала рукопись.

— Ну вот… — начала я.

Но Борис Михайлович меня перебил:

— Дорогая Ирина Васильевна… Ирочка. Нет слов, чтобы выразить всю мою признательность и благодарность. Вы так для меня много сделали!.. — И опять начал про Лауру и Петрарку, про ангела и благодетельницу. — Словом, разрешите вас поздравить с наступающим Женским днем! — Он наклонился над своим баулом и долго рылся в нем. Потом извлек оттуда шелестящий пакетик: завернутая в целлофан веточка мимозы. Он торжественно положил пакетик на мою пишущую машинку. — Вот! — произнес счастливым голосом, словно осуществил наконец свою давнюю мечту.

— Ой, ну что вы! Спасибо! — Я почувствовала, что не могу начать про Бадауни: язык прилип к горлу — не оторвешь.

Борис Михайлович потянулся к рукописи:

— Ну, дитя мое, собирайся…

— Борис Михайлович! — крикнула я. Наверно, слишком громко — писатель вздрогнул. — Борис Михайлович, я вот тут хотела вам посоветовать… нет, просто сказать… нет, я понимаю, что не мое это дело и что я, наверно, не имею на это никакого права…

Борис Михайлович, взиравший на меня вначале с недоумением и испугом, постепенно, по мере того как я излагала ему свой взгляд на Бадауни и его роль в империи третьего падишаха, светлел лицом и успокаивался.

— Умница! — в конце концов возликовал он. — Я же всегда говорил, что вы умница! Для меня, правда, Бадауни — персонаж проходной, второстепенный. Но все равно — спасибо! Как это вы заметили? Огромное вам спасибо, моя золотая Ирочка. Восхитительная, неповторимая!

Он говорил мне всякие восторженные и ласковые слова. Много-много всяких слов. Потом наскоро простился, чмокнул руку и быстро пошел к двери:

— Надо еще в редакцию успеть.

Я взяла веточку мимозы, освободила ее от целлофанового панциря. На стол посыпались отпавшие желтые шарики. Но те, что остались на сухой ветке, все же, как мне показалось, сохранили запах юга, моря, весны и так далее. Я не зря старалась. Вообще, как я поняла вдруг, ничего зря не происходит. Я теперь столько всего знаю: и почему Симон Боливар, деятельность которого была направлена на ликвидацию колониального режима с присущими ему феодальными атрибутами, не добился осуществления своих планов; и отчего гетман украинских реестровых казаков организовал поход в Крым в 1625 году, и многое другое. А если бы не Борис Михайлович, разве была бы я такой эрудированной в вопросах истории?

И что самое интересное, я опять стала видеть все Как-то наоборот: Хохлов все-таки выжига, а Семкина — рядовая, но очень хитрая приспособленка. И я, опять предпочитала смотреть на них чуть-чуть вприщур и даже изредка позволяла говорить им то, что о них думаю. А они были гораздо снисходительнее ко мне и даже сочувствовали:

— Ирочка, засиделись вы, простите, в девках. Замуж пора, а то у вас совсем характер скоро испортится. Ну хоть кем-то увлекитесь. Неужто нет достойных?

А может, и нет?

ВЕЗУЧАЯ

Как-то уж так получилось, что в жизни мне везло. Все мне почему-то удавалось. Сама не знаю почему. Но раз удается, значит, так и надо…

И на этот раз тоже все, казалось, пойдет как надо. Во-первых, удалось получить прекрасный праздничный заказ. Позвонила знакомая и предложила, у нее у самой оказалось два. Во-вторых, праздники приходились на рабочие дни, а не на субботу и воскресенье. В-третьих, обещали выдать премию, если сдадим проект хотя бы в следующем квартале. А это уже стимул. «Материальное стимулирование — движущий фактор проекта», — как говорят в нашем КБ. И наконец, муж обещал уехать на праздники в командировку, а значит, можно не готовить. Это, разумеется, не главное преимущество наступающих праздников, но весьма существенное. А о еде позаботится подруга Нина: я уже пригласила себя к ней в гости. Нине обещали достать отечественную курицу, которую совсем не надо чистить. Станислав Николаевич, сказала она, тоже будет, как всегда. И наконец, шеф сообщил, что ошибка, допущенная мною при расчете моста, оказалась в допустимых пределах. Поэтому меня не лишат тринадцатой зарплаты.

Короче, жизнь — не такая уж плохая штука. Я твердо решила этим воспользоваться: праздники есть праздники. Не чувствуют это лишь очень скучные люди. А еще работники службы быта: вместо того чтобы со всеми праздновать, они вынуждены нас обслуживать. В этом я убедилась, когда в пятницу после работы зашла сделать маникюр. Сама, конечно, виновата: все нормальные женщины успевают это делать во время работы. Но тогда мне было некогда: в ГУМе давали австрийские сапоги, и я должна была через каждый час бегать отмечаться.

Передо мной оказалось три женщины: первая сидела в сушке, вторая — дома, ждала звонка от маникюрши, третья ушла в магазин.

— Мне тоже надо отойти в книжный, — сказала я той, что сидела под колпаком. — Предупредите, пожалуйста, что я стою, — попросила ее. И мастера тоже попросила.

В книжном, как я заметила на пути сюда, давали отрывные календари. Тоже везение. Не всегда ж дают календари. Не каждый день. Встала в очередь. Удача и тут упорно преследовала меня: предпоследний достался. А вот когда вернулась в парикмахерскую, тут-то все и началось: меня не признавали. Вернее, не признавала та, которая должна быть за мной.

— Я вас не видела, — заявила она.

— Я вас тоже, — ответила я ей, — и не считаю, что много от этого потеряла.

— Ваше мнение меня не интересует. Я вас просто не пущу.

Я посмотрела на говорившую: возраст, что называется, выше среднего, телосложение — соответственное. В секцию она, разумеется, не ходит. Одним словом, ни моей воли, ни моей фигуры.

— Интересно, как вам удастся не пустить? — поинтересовалась я.

— А уж так уж. Надо было дождаться последнего.

— Мало ли что надо! — вполне логично ответила я ей. — Если бы все делали только то, что надо, у нас давно было бы то, что надо. — И я решительно направилась к входу в женский зал.

Женщина ринулась следом и попыталась меня обойти. Но ей это не удалось.

— Ну и молодежь сегодня пошла: нахальством берут, — сказала она нарочно громко, чтобы было слышно и в соседнем, мужском, зале. — Наглостью! — заключила она еще громче, упорно протискивая свое плечо между мною и косяком двери. — Кто вас видел? Вас никто не видел: вот спросите женщину, которая делает маникюр: видела она вас? Женщина, — обратилась она к той, что со счастливым лицом уже держала руки в миске с мыльной водой, — вы видели эту женщину? Нет? Вот видите — нет. Никто вас тут не видел, так что уйдите с дороги.

— Эта женщина сама гуляла по магазинам, когда я спрашивала последнюю. Так что она не могла меня видеть. Вы ведь гуляли?

— А вам какое дело? — огрызнулась та.

Чувство несправедливости сжало горло и не давало мне четко изложить всю цепочку фактов: я ведь тоже занимала очередь за теми, кого в наличии не было. И не стала ни возмущаться, ни протестовать. Ушли — значит, им надо. Я их вполне понимаю, потому что самой тоже надо было. А вот эта мымра ничего понять не хочет. И самое обидное, что я пришла в легальное, нерабочее время. Иначе можно было бы плюнуть и вернуться к исполнению служебных обязанностей, рассказать в лицах сослуживцам, как было, где и что… А сейчас пути назад нет. Только вперед! И если не я за себя, то кто? Да и как прийти в гости, к праздничному столу, без маникюра? Вот удивится Станислав Николаевич: «Что случилось, Ирина Петровна? Вы сегодня без маникюра?» Разглядит, уверена, даже при свечах. Свечи, зеленый глазок магнитофона в полумраке — сплошной интим. Нинка умеет это «сорганизовать».

— …Вас тут никто не видел, никто не видел, — твердила нахалка и все пыталась оттереть меня плечом от дверного проема.

Я старательно изображала презрение к ее словам.

И вдруг…

— Я ее тут видела. Занимала она очередь, — пропищала какая-то девушка, сидящая на укладку.

Господи, как я обрадовалась:

— Вот видите! Вот видите!

Но женщина-тяжеловес холодно посоветовала той девушке:

— Не лезьте не в свое дело. — А мне пообещала: — Все равно я вас не пущу. Парикмахерская скоро закрывается, мастер не успеет обслужить нас двоих. Все, точка.

— Да какое вы имеете право приказывать! — кричала я, потому что не кричать уже просто не могла. — Нахалка!

— Сама нахалка! — не уступала та, другая, нажимая на меня своим мощным плечом.

«Господи, как глупо-то все! — подумала я вдруг. — Не хватает еще подраться! И, главное, из-за чего?»

Но эта мысль пронеслась, не задержавшись. Кровь в висках стучала так, Словно там компрессор работал. В каком-то яростном остервенении мы толкали друг друга, оттирали, отпихивали. Единой, нерасторжимой человеческой массой заклинили дверной проем.

— Как вам не стыдно! — простонала пожилая женщина. — Вы же взрослые и по виду интеллигентные люди! В войну так из-за хлебных карточек не ругались… Можно и без маникюра обойтись.

— Нельзя, — не согласилась я. — Мне сегодня в гости.

— А мне на концерт, — твердо стояла на своем моя соперница. — Пианист должен иметь идеально чистые ногти.

— Сейчас же прекратите! Не мешайте работать. Ни одну из вас не обслужу! — крикнула маникюрша.

— Не имеете права! — в два голоса воспротивились мы и присмирели. Сели и молча стали ждать. Что-то в маникюрше было такое, с чем не считаться нельзя.

Я украдкой взглянула на свою врагиню: все лицо в красных пятнах, на шее жилка бьется. «Тоже переживает. Вообще-то, если по совести, ее понять можно: терпеливо стояла, никуда не бегала. Та, последняя, ее не предупредила… Конечно, на ее месте я бы тоже возмущалась. К тому же пожилая женщина, лет сорок, наверно. А в школе нас же учили, учили: уважать старость.

Она ведь пианистка, а пальцы от гнева дрожат. Целый день небось колготилась, а вечером на концерт. И у нее, конечно, есть дети, а им надо и приготовить, и уроки проверить, и убрать, и постирать — вон кожа какая морщинистая… А мне всего двадцать пять, и ни одной морщинки. А дети еще только будут. Если мы с Виктором все-таки решим…

Вот встану и уйду. Без маникюра. Буду идти по улице и гордиться собой. И плевать, что с ненакрашенными ногтями. Плевать, что скажет Станислав Николаевич. Какое мне, в конце концов, дело до него и до его дежурных комплиментов? И вообще все надоело — и эти свечи, и этот интим, и эти лица. Все, все…

Вот приедет Виктор, и я ему скажу: «Все, хватит! Надоело! Какие мы эгоисты! Хочу по-другому. Хочу от тебя ребенка. Хочу возить его в коляске, хочу пеленать его в белые простыни с кружевами, покупать для него мягкие байковые ползунки в «Малыше». Хочу воспитать из нашего Виктора Викторовича настоящего человека. Или Виктории Викторовны — тоже звучит, правда?»

Все это скажу мужу, как только он приедет. Впрочем, зачем так долго ждать? Лучше позвоню ему по телефону. Где здесь ближайший автомат? Мне нужно срочно, очень срочно. Сейчас, именно сейчас, всенепременно…

Но на самом деле я выждала, сколько положено, и добилась желаемого. И потом в гостях ела курицу — с накрашенными ногтями. Нина зажарила ее в духовке, а получилось, как на гриле: сочная, румяная, мягкая.

И вообще все было хорошо. Горели, слегка чадя, свечи, мигал зеленый глазок «мага». И Станислав Николаевич сказал:

— Вы сегодня прекрасно выглядите! Как вам это всегда удается? А вот моей жене почему-то не удается… — И, целуя после очередного танца мою руку, отметил: — Какой оригинальный лак!

Все как всегда.

ПРОЩАЙТЕ, ИРИСЫ!..

Только бы не сдали нервы. Только бы выдержать до конца, не дать себя вовлечь… Только бы, только бы…

Пожалуй, белая скатерть — слишком. А вот эта, в клеточку, — в самый раз. Честно говоря, удобнее бы на клеенке, но сегодня все должно быть по-другому. От начала до конца. Вот даже эти цветы — ирисы. Ужин с цветами. На двух рынках побывала, пока нашла именно такие: густо-лиловые с ярко-оранжевыми языками.

«Ты только не споткнись на полдороге, товарищ песня», — напевала, проливая слезы над луком. А потом — над хреном, тоже с рынка. Представляла, как обрадуется Константин: «О-о, мяско с хренком! Мировой закусон!» А я на это ему скажу… Нет, я ему просто улыбнусь. Вот так — прорепетировала, глядя в застекленную дверку кухонного шкафа. «Ты только…» «Не споткнусь!» — подмигнула дверке. Сегодня я не могу себе этого позволить.

С ужином, кажется, порядок. Теперь вытереть пыль, убрать. К приходу Константина все должно блестеть. Обувь у порога сгрудилась — Кешка, собираясь в трудовой лагерь, примерил все туфли: малы! Четырнадцатилетний акселерат!

Так, что еще? Ах, да, я же хотела найти свечи. Для уюта. Только где их искать? И эта хозяйственная сумка вовсе не обязана украшать диван в гостиной. Все разбрасывают, а убираю я одна… Спокойно, сеньора, сегодня вы обещали не ворчать…

Сейчас — под душ и быстро навести собственный марафет. Чтобы не вышло по анекдоту: все в доме так блестит — плюнуть некуда, кроме как на хозяйку.

Немного теней, подвести губы и духами «попрыскаться» — как говорила бабушка. На прическу и на руки — слегка, чуть-чуть. Усохли без употребления. Жаль: духи не какие-нибудь, на французской основе.

Теперь, кажется, все. Остается сесть к телевизору и ждать. Нет, сяду лучше на диван и возьму какую-нибудь книгу. Желательно толстую. Подошла к стеллажу и конечно же заглянула в встроенный между полок и умело прикрытый книгами потайной шкафчик мужа: чем он пополнился за последнее время? Об этом потайном шкафчике, впрочем, знаю не только я, но и Кешка: «Ма, передай отцу, что если он хочет устроить тайник, то пусть делает его не среди книг — я их все же читаю…»

Нет, с книгой, пожалуй, слишком вызывающе. Буду ждать его просто с журналом в руках. Вот с этим — «Наука и жизнь». Как удачно подсунул мне его наш главбух Сечкин. Он всегда делится с коллегами интересной информацией. Как-то Сечкин спросил: «Знаете, как на западных фирмах воспитывают обслуживающий персонал? Очень просто: им велят все время улыбаться. Да-да, просто «держать на улице улыбку» все время, пока говоришь с клиентом. На душе кошки скребут, настроение хреновое, а ты — улыбайся. Во-первых, клиент будет доволен, а во-вторых, и собственное настроение поднимется. Условный, так сказать, рефлекс перейдет в безусловный. Я на себе испытал. Вернее, на жене, — улыбался Сечкин. — Помогает. И, главное, все проблемы в момент решаются, как бы шутя, играя…»

Да, но почему Константин задерживается? Обещал сразу после работы. Впрочем, в день аванса обещания плохо сдерживаются…

Лифт стукнул. Он? Нет, не он… Терпение, сеньора, терпение. Читай свою «Науку и жизнь» и улыбайся. Шире, беззаботнее! И пусть условные рефлексы по-быстрому перейдут в безусловные…

Вот наконец и он. Поворот ключа в замке, грохот падающего «дипломата» — бросил прямо у входа, как всегда. Сбросил туфли с ног, — судя по звуку, они отлетели в середину коридора, к тумбочке с телефоном. Спокойно, сеньора, спокойно. Муж после работы, устал. Просидеть восемь часов над электронными схемами, да еще в тридцатиградусную жару — это… Это не то что перебросить пару цифр из дебета в кредит под мягкое урчание портативного фена на соседнем столе.

— Опять у тебя что-то сгорело? — повел носом Константин, стоя у двери в комнату и расстегивая пиджак. — Запах какой-то…

— Сейчас проветрю, — улыбнулась и, отложив в сторону журнал, открыла балконную дверь.

— Устал?

— Устал как собака! — признался Константин, стащив пиджак и привычно бросив его на стул. — Жара, нервотрепка. План горит, главный кричит… О-о, какой сюрприз! — Увидел накрытый стол. — По какому случаю?

— По случаю субботы, — весело тряхнула головой и, взяв со стула пиджак, повесила его на плечики. — По случаю этого прекрасного летнего вечера. Того, что мы с тобой одни — счастливые и беззаботные, как в первый день мироздания.

— Ты сегодня полна сюрпризов. Да, под такой закусон не грех бы… — взглянул в сторону потайного шкафчика.

Вот оно. Нет, сеньора, не заводитесь. Сегодня — без скандалов и без агитплакатов. Улыбайся!

— У, какой ты раскаленный, — подошла и положила надушенные руки на его плечи. Несколько хилые, как вдруг оказалось, и влажные под рубашкой фирмы «Брайтон». Да, не та сила в мускулах, что пятнадцать лет назад… — Ну прямо пышешь жаром!

— Еще бы! На улице — тридцать, в родной конторе — все пятьдесят. Конец месяца, план горит, все наэлектризованы. — И, глянув на встроенный шкафчик, заключил: — Так что не мешало бы того… разрядиться…

— Летом нельзя… — обвила руками его разгоряченную шею, — нельзя ходить в синтетике. Ведь тут же только десять процентов хлопка, в этом «Брайтоне». Я купила тебе льняную, отечественную.

— Какая ты сегодня красивая, — неожиданно улыбнулся Константин и, наклонившись к лежащей на его плече руке, поцеловал мой локоть. — Приятные духи, — оценил, медленно ведя губами по моему плечу. Потом вдруг поднял лицо: — Откуда у тебя духи? Ты ведь никогда их не любила и не покупала.

— А теперь буду! Теперь я всегда буду благоухающей и соблазнительно красивой. Я ведь красивая, ты сам сказал, да?

Я оторвала ноги от пола и повисла у него на шее.

— Ты не ответила, откуда эти духи? — напомнил Константин.

— Подарок.

— Чей? — Он разжал мои руки, и я опустилась на пол.

— Твой. Забыл? Ровно два года назад, когда мы возвращались из Кешкиного пионерлагеря.

— Точно! — вспомнил Константин. — Покупал.

Рассмеялся и, подхватив меня одной рукой, легко вскинул вверх.

— Ой! — испугалась я, обхватив руками его голову. — Уронишь!

Оказывается, есть еще сила в его мускулах…

— Подожди, я быстро. — Поставил меня на пол и побежал под душ…

Ужинали при свечах. Я разыскала-таки их в Кешкиных новогодних игрушках. Ирисы отбрасывали дрожащие узорчатые тени на скатерть и на стену. По телевизору шла симпатичная музыкальная передача.

— Как у нас сегодня уютно! Жаль только, такой закусон пропадает! — улыбнулся Константин, разливая по бокалам виноградный сок.

— Какая разница, где он забродит: здесь или в желудке? Кстати, в «Науке и жизни» пишут, что винный камень применяют при гальваническом лужении. Представляешь: луженый желудок у всех…

Звонок в дверь прервал мой рассказ о ценных свойствах винного камня. Сосед Гена Савушкин, который работает в одном отделе с Костей, пришел за плоскогубцами. Увидел накрытый стол, горящие свечи.

— У вас что, юбилей? Нет? Какое-то торжественное событие?

— Да, событие, — улыбнулся Константин и предложил Гене: — Посиди с нами!

Гена не колеблясь принял приглашение.

Константин с удовольствием выполнял обязанности хозяина: положил Геннадию заливного с хреном, огурчиков домашнего засола. Налил виноградного соку.

— Ты что, издеваешься? — возмутился Геннадий, глядя на сок. — Под такой-то закусон…

— Вот и я говорю! — подхватил муж и быстро направился к потайному шкафчику. Вынул начатую бутылку водки и искоса глянул на меня.

Но я улыбалась.

Константин взял две рюмки, поставил одну перед Генкой, другую — себе.

— А мне?

— Зачем? — поднял брови Константин. — Ты же не пьешь.

— А теперь — буду.

Он пожал плечами, но рюмку поставил. Налил себе и Генке, потом плеснул мне.

— А почему не полную? — спросила с той же улыбкой.

— Да ты что, мать?

— А что? Равенство…

— Ну, вздрогнули! — предложил Геннадий и, закрыв глаза, стал медленно пить.

Константин сделал то же самое. Интересно, кто кого научил так самозабвенно закатывать глаза? Словно их женщина ласкает…

— Ах, хорошо приласкала! — произнес, открыв глаза, Константин. И, заметив, видно, что я поспешно отдернула руку от вазы с цветами, повернулся к приятелю: — Чудесные ирисы, правда? Да, Ген, до чего мы дошли: женщины сами себе покупают цветы. Докатились!

— Если бы только до этого, — вздохнул Геннадий, и я опять улыбнулась, стараясь несколько сгладить этот его отчаянный приступ самокритики. — А то ведь мы на женщин еще и анонимки пишем. Нашу Дегтяреву почему, думаешь, съедают? Потому что она может занять должность старшего. Вот наши мужички и встрепенулись, пошли состязаться в эпистолярном жанре. А не подписываются, конечно, из скромности.

— Почему мужички? Думаете, раз Дегтярева единственная в отделе женщина, то не может сама о себе позаботиться?

— То есть писать на себя анонимки? — расхохотался Константин, беря бутылку.

— А что? Мы привыкли к самообслуживанию. — Не спуская с лица улыбки, подставила ему свою рюмку.

— Эй, мать! — возмутился Константин. — Ты что, всерьез?

— Так же, как и вы. На равных!

— Нашла где права качать. Тоже мне, эмансипэ! — обозлился Константин. — Нам необходимо расслабиться, отвлечься. Видишь, какая нервная обстановка на работе стала…

— Сами мы стали нервные, — уточнил Генка и, улыбнувшись мне, предложил: — Давай, Костя, выпьем за Наташу. Она у тебя такая красивая сегодня. А глаза-то, глаза! Лиловые, как ирисы.

— Ты всегда был неравнодушен к моей Наташке, я это заметил, — сощурив глаза, вроде бы пошутил Константин. — Ну, за тебя, Наташ!

Они снова закрыли глаза, снова «приласкали».

— Да, ирисы под цвет твоих очей, — высокопарно продекламировал Константин, заметив, что я придвинула вазу ближе к себе.

Они закурили, стали обсуждать, кого у них сделают ведущим, кого снимут, кого поднимут. Потом Костя как-то быстренько выпроводил Генку, и мы остались одни.

— Как там наш Кешка? — откинувшись на спинку стула, сказал размягченно. — Знаешь, он так вымахал за последнее время! Уже мои рубашки впору. И в моих туфлях в трудовой лагерь поехал. Не заметишь, как женится, — усмехнулся, поднимая рюмку. — Еще раз за тебя, мать моего ребенка!

Я подняла свою.

— А матери моего ребенка хватит, — заметил голосом, каким он уговаривал маленького Кешку не прятать в карманы манную кашу.

— Это почему же? — ответила в тон ему — послушный ребенок, дескать, на веру ничего не принимает.

— А потому, что я — мужик. У меня особое биологическое устройство.

— Устройство?! — расхохоталась я. — Да какое там у вас с Генкой устройство! Впрочем, насчет Гены я не уверена…

— Ты на что намекаешь? — Константин сдвинул брови и так сжал рюмку, что пальцы побелели. «Не раздавил бы», — испугалась я. — Тебе нельзя пить — болтаешь всякую чушь…

— Насчет вашего с Генкой устройства? — уточнила беспечно.

— При чем тут Генка? — заорал Константин. — Ты вовсе пьяна!

— И вовсе — не вовсе! — хохотнула и потянулась своей рюмкой к его. — Чокнемся?

— Хватит!

Стукнул по столу и, вскочив со стула, бросился отнимать мою рюмку.

— Нет ничего отвратительнее пьяной женщины. Оставь! Пойдем спать — уже поздно, — ворчал, схватив меня в охапку и оттаскивая от стола. — Я тебе покажу… устройство!

В дверях он, споткнувшись, чуть не уронил меня. Но все же устоял на ногах. Я бросила прощальный взгляд на ирисы: к утру они, наверно, завянут от водки, которую я в них сливала.

Жаль, красивые были цветы.

МУЖЧИНА В ПОЛЕТЕ

Наконец-то! Свершилось! У нас есть свой дом, «своя крепость». Запру его в эту крепость и никуда не отпущу. В конце концов, я тоже имею право, разве нет? А та, другая… Впрочем, другой нет. «Ты у меня одна-единственная!» Валерий все время это повторяет. И я ему верю, а почему бы и нет?

Утро сегодня выдалось что надо! Весна!

Как радостно стоять вот так, посреди комнаты, и думать: «До чего же здорово!» Тишина и независимость. Еще непривычные, не прирученные…

Комната насквозь от окна до двери пронизана солнечными лучами. В их косых широких струях клубятся, вспыхивают мелкие соринки. Убранство комнаты не ахти какое: старый двухстворчатый гардероб с двумя допотопными выдвижными ящиками внизу и сломанной пластмассовой ручкой на одной дверке; деревянная кровать с тупыми ножками; фанерная перегородка — изделие умелых рук отца, за которой — его «отсек». А там — стол довоенного образца, с облупившимся лаком и обитый черным дерматином, с двумя тяжелыми тумбами, ящики которых, набитые папками, бумагами, железяками, открываются с трудом, со скрипом. Стул с потрескавшимся кожаным сиденьем и раскладушка.

Не хотел ничего кроме и не держал. Не осуждаю: я за свободу. Но только и мне ее предоставьте. Чтобы не в одностороннем порядке, а по справедливости. Потому что односторонняя свобода — это уже не свобода, а диктат.

Нет, вообще-то отец у меня неплохой. Отличный, надо признать, отец. Но вот как его совместить с Валеркой? Хорошо, что сам понял и устранился. Не старик, а золото!

И что его не устраивало в Валерии?

— Чем он тебе не нравится? — спросила я однажды.

Отец вначале сделал вид, что не расслышал. Но от меня так просто не отделаешься.

— Ну чем, чем? — не отставала я.

— Выпивает он, — пробурчал отец. — И курит: как от печной заслонки от него разит. И потом…

— А что ж, от него духами пахнуть должно? Настоящий мужчина должен курить и пить. В меру.

— Эх, дочка, — вздохнул отец. — Настоящее-то не этим меряется! И потом…

— Ой, только не надо мне приводить примеры из своей фронтовой жизни, я их уже наизусть знаю. Про настоящих мужчин. Теперь другие времена и стандарты другие. Так что…

— Не буду, — обиделся отец.

И что обижаться? Застрял напрочь в своих сороковых и не видит, что жизнь мчится вперед, перекраивает мерки, переоценивает ценности. А он все: «Вот у нас, бывало…», «Вот раньше…» Не понимает, как это смешно и даже нелепо.

А началось с того, что Валерка притащил бутылку беленькой — выпить за знакомство. Отец взял свою рюмку, глянул на свет:

— Бывало, наш начпрод наливает для «сугреву» и приговаривает: «Налетай, робя! Хлеб да вода — солдатская еда». Я за всю войну ни разу не приложился. И сейчас не пью и другим не советую.

— И правильно делаете: советы не помогают, — сказал Валерий.

Резковато, правда, но от души: что тут, алкоголики собрались, что ли?

— Мы же по чуть-чуть, папа. Для настроения. Немного даже медицина рекомендует.

Отец оставался при своем мнении-суждении.

— Насчет того, чтобы понемногу, я вам расскажу один случай… — У отца на любой случай жизни есть свой. И конечно, из времен Великой Отечественной. — В упорных боях очищая Сальские степи, мы продвигались на юг… — Неторопливо, обстоятельно, пока Валерий держал в руке свою невыпитую рюмку, развертывал он картину боев. — Так вот, в этом городке фашисты оставили цистерну спирта. Местное население, обрадованное успешным продвижением наших войск, решило воспользоваться этим спиртом, чтобы отметить освобождение города. Пока мы это обнаружили и поставили возле цистерны часового, половина спирта была разобрана. А он оказался метиловым. И те, кто в прошлом пил много, в основном остались живы, а те, кто помалу, — умирали; метиловый спирт в малых дозах усваивается организмом. Происходит отравление…

Я его перебила:

— Все ясно, отец, — лучше пить большими…

Отец посмотрел на меня, ничего не сказал.

Это — страшная история, и я ее знала с самого раннего детства: те, кто выжил, остались на всю жизнь калеками. Года три назад отец ездил в те места. Слушал хор слепых, жертв той цистерны…

В общем, некстати я сострила. Стыдно. Но отец сам меня спровоцировал: надо ему было при госте читать лекцию о вреде алкоголя! Совсем не чувствует, что к месту, а что — нет. Он уже столько врагов себе нажил этой антиалкогольной пропагандой. Хотя бы в нашем подъезде.

И еще он пишет. Любит писать страсть как. Его однополчанин Агапов живет под Москвой, в Мытищах. Отец поехал к нему. Посидели, повспоминали. Агапов за вечер две фляги вина «усидел», хотел за третьей идти, да отец отговорил. А когда Агапов провожал отца на станцию, то по дружбе показал ему «природный источник»: на путях, у въезда на сливной пункт винкомбината, стоят без присмотра цистерны с вином. «Очереди своей дожидаются, — пояснил Агапов. — Соображаешь?» Ну, отец и сообразил. Поднял шум, написал в газету. «Почему бы не продлить железнодорожную линию и не ввести ее на территорию винкомбината? — искренне недоумевал отец. — Затраты на строительство быстро окупились бы за счет экономии на бесконтрольных утечках», — подсчитал, не поленился. Ветку продлили, утечки прекратились. Но прекратилась и его дружба с Агаповым.

А сейчас отец пишет мемуары.

Иногда проснешься ночью и видишь: горит настольная лампа в его «отсеке», отец сидит в наброшенном на плечи кителе и строчит, строчит. «Когда ты спать будешь?» — спрашиваю его. «Э, дочка, успею еще… Знаешь поговорку: «К спящему счастье не приходит!» О каком еще счастье он мечтает в эти годы?

Вот пачка писем, аккуратно перевязанная тесемочкой. «Личные», — написано его рукой. Это — переписка с друзьями-однополчанами. У него в списке было около сотни фамилий. На почту за поздравительными открытками отец ходил с хозяйственной сумкой. Впрочем, это было раньше. Теперь перед многими фамилиями — крестик. Значит — нет человека, некого поздравлять…

Может, и отцу уже недолго осталось свои мемуары писать? Может, зря я его?.. Но ведь он же сам! Сам! Я и слова не успела сказать. «Мне будет там даже веселее: ветераны народ неунывающий», — сказал перед отъездом. И я согласилась. Не стала ни спорить, ни отговаривать. Слишком быстро, наверное, согласилась. А что мне оставалось делать? «Сукцессия», как говорят наши экологи, смена фаз.

Что ж это я расфилософствовалась! Надо скорее убирать: Валерий в любую минуту может нагрянуть. А у меня еще дел!

Телефон! Ну вот, уже едет!

Хватаю телефонную трубку.

— Алло! — кричу. — Алло, плохо слышно! Валера, это ты? Ах, это ты, отец? А я только что о тебе думала… Нет, я часто о тебе думаю, почти всегда. Когда не думаю о Валерке, думаю о тебе… Все хорошо. А у тебя?.. Что гремит? Ах, «музыка полковая»… Ну-ну, ты у меня всю жизнь был молодцом: «Бравый майор Греков!..» Нет, убираю: скоро Валерка придет. Я так счастлива, папа, так счастлива!.. Что? Плохо слышно! И ты тоже?..

Нет, все же хороший у меня отец, очень, очень хороший. «Я рад за тебя, дочка», — сказал на прощание. Тоскливо ему там, одиноко, а ни словом не обмолвился. Бережет меня. Как все в этой жизни сложно! Но что это я закупоренная сижу? Распахнула окна, и в комнату ворвался запах черемухи. Прямо под окном растет. За второй этаж перемахнула. В этом году она какая-то особенно буйная.

По «Маяку» — современные ритмы. Ого, как ударник наяривает! Норма-ально! И почему отцу не нравится современная музыка? «Души в ней нет, — говорит. — Вот раньше…» Интересно, я тоже доживу до ностальгии по «делам давно минувших дней»?

«А теперь послушайте марши советских композиторов, — потребовала дикторша «Маяка». — «Марш нахимовцев». Исполняет хор мальчиков Дворца культуры «Электролит».

«Хор мальчиков…» У отца при этих словах неизменно наворачивались на глаза слезы. «Ты чего это, па?» — спрашивала я его. Но он только отмахивался. Потом как-то сказал: «Хор мальчиков! Подумать только: целый хор! Как представлю этих маленьких мальчиков в белых рубашечках с короткими рукавами, в белых колготках и в шортиках… Много-много тоненьких детских ножек в одинаково белых колготках, одинаково белых шортиках… И эти тоненькие детские голоски…»

Но я-то знаю, что он вспоминал в эти минуты. Тех мальчиков, которые выползали из-под руин детского дома. И особенно того, которого отец хотел спасти, но не успел донести до медпункта… Этого он мне никогда почему-то не рассказывал. Это я прочла в его воспоминаниях. Почему не рассказывал? Странный все же был у меня отец. Был? Он и сейчас есть. И не так уж далеко — меньше часа электричкой. В любой момент можно навестить…

«Солнышко светит ясное! — пели мальчики тоненькими голосками. — Здравствуй, страна прекрасная!»

…И ему там хорошо: он среди своих, таких же, как и он, любителей поговорить, вспомнить… Вот уж наговорится всласть! Валерку он бы укачал своими рассказами. Я и то с трудом их выдерживала. «Наша эскадрилья в составе…» — «Папа, я сейчас об отчете думаю». Отец минут десять мужественно молчит, а потом как ни в чем не бывало снова: «Значит, так. Наша эскадрилья получила боевое задание…»

Трудно, трудно всем вместе. Все разные, ужасно разные.

Опять телефон. На сей раз Валерка.

— Где ты?.. Когда будешь?.. Я что делаю? Жду тебя, что же еще? Завтрак такой приготовила!.. Как, задерживаешься?! Почему?.. Обидно. Постарайся побыстрее.

Впрочем, это даже хорошо, что задерживается. Я ему приготовлю и обед. Сделаю борщ и мясо с острым соусом. Валерий, наверно, любит такой, все мужчины любят острое. А в общем-то, у меня даже не было возможности узнать, что он любит. Да и он про меня мало знает. «Не важно, — говорит Валерий, — поживем — узнаем».

Куда же девалась белая скатерть? Сегодня непременно должна быть белая. И я буду в белом… К счастью, и салфетки есть. Как раз две. Тоже белые, льняные. Бумажные нельзя: сегодня все должно быть натуральным, настоящим. Впрочем, у нас с Валеркой все должно быть настоящим. Все и всегда. А иначе — зачем?

Снова телефон. Валерий? Неужели опять задерживается?

— Алло! — Никакого ответа. — Я слушаю! — Молчание. На другом конце чувствовалось чье-то дыхание. Похоже, кому-то просто хотелось слышать мой голос. — Ну, говорите же!

Послышались короткие гудки. Валерка не станет в такие игры играть. Отец? С чего бы это?

И тут же — звонок в дверь.

— Валерка! Наконец-то!

— Прости, опоздал: ты же знаешь, как трудно мне вырваться. Знаешь? Ну вот, умница, — похвалил и поцеловал меня в щеку. — Но я очень торопился. Очень! Даже за цветами не заехал. Ты не сердишься? Нет? Ну, молодчина! Дарю тебе целый букет моих достоинств. И любовь, конечно. — Он стиснул меня в объятиях.

Я засуетилась, забегала из комнаты в кухню, из кухни в комнату. Доставая из холодильника салаты, приготовленные собственноручно, минералку, шампанское, из духовки — мясо, поставила на стол, опять убежала, а Валерка ждал — терпеливо, великодушно, уткнувшись в старый номер «Крокодила».

И вдруг, в один из забегов, я не обнаружила Валерки в кресле. Растерянно оглядела комнату и…

— О господи! Что с тобой? — На полу, у раскрытой балконной двери, — распростертое тело. Руки безжизненно вытянуты вдоль, ладонями вверх. Глаза закрыты. — Валера! Валер! Ты жив? Что случилось?

— Испугалась, глупышка? — ответил, открывая глаза. — Решил расслабиться — по системе йогов. Дома не успел…

— А-а. Ну, если по системе… — с трудом поднялась с пола.

Валерий вскочил, подхватил меня на руки:

— Испугалась! Значит, любишь. Любишь?

— Пусти, стол опрокинем! Слышишь?

Шампанское было жгуче холодным. Валерий сказал:

— За нас! За сегодняшний день!

Немного погодя Валерий затушил сигарету, скомандовал:

— Хватит жевать! — Сгреб меня в свои тугие, неразъемные объятия и повлек куда-то. И целовал, целовал.

— Валера! Ну, подожди… Валер…

Потом, когда мы лежали рядом, обессиленные, отдавшие друг другу все, что, казалось, было отпущено на целую жизнь, я спросила:

— Кого ты хочешь: девочек или мальчиков? Я хочу, чтобы у нас было много детей! Кого?

Он не ответил.

— Валер, ты спишь?

Но потом… Потом, глядя, как мерно, как успокоенно поднимается и опускается его грудь, решила: это хорошо, что он уснул. Просто замечательно! Значит, на душе у него спокойно, бестревожно. Ничто не давит. С нежностью ощущала тяжесть его головы на своем плече: как полно, как безоглядно доверился он мне. И я оправдаю это доверие.

Осторожно, еле касаясь, гладила его влажные волосы. Какая большая, какая умная голова. Его докторская, несомненно, станет событием в математическом мире. Уже сейчас о его публикациях говорят, о них спорят. И я буду сидеть на его защите на правах законной супруги. В тридцать лет — доктор наук! Сила! Но главная его сила, конечно, в том, что он решительный. Взял и порвал с прошлым перед самой защитой. Тут нужен характер. Именно таким должен быть мой муж.

В окно вплывает густой, настоянный на черемухе воздух. Беззвучно покачивается занавеска. По потолку ползут, перекрещиваясь, тени. Чудится, что и потолок, и стены, и комната плывут, уходят куда-то далеко-далеко. Господи, как я счастлива! И это не за счет чужого счастья, потому что его там не было.

Валерка повернулся на другой бок, и деревянные ножки старой кровати пискнули от этого могучего движения. И, лежа на бывшем родительском ложе, я подумала: почему отец так и не женился? Из-за меня? Или не мог забыть мать? Сколько прошло после ее смерти? Лет четырнадцать? Нет, пятнадцать: я тогда перешла в четвертый класс. Целых пятнадцать лет! И у отца за все это время не было ни одной женщины, я это знаю. У нас с Валеркой будет так же прочно. Будет! И иначе — зачем?

Валерий открыл глаза. Несколько секунд лежал, бессмысленно глядя в потолок, словно что-то хотел понять и не понимал. Потом посмотрел на меня.

— Сколько времени? Какой туман на улице… Уже утро? — спросил испуганно.

— Нет, еще день. А это не туман, это — черемуха! Ты только посмотри, посмотри! А запах, запах-то какой! — Я вскочила, чтобы шире распахнуть окно.

— Закрой! У меня от нее аллергия, — потребовал Валерий. — Куда это мои носки девались? — Он уже встал и собирал разбросанные на полу вещи.

— Зачем тебе носки?

— Не могу же я домой без носков вернуться?

— Как? Ты же не собирался возвращаться. Разве ты ей не сказал?

— Понимаешь… — Он сел на край кровати. — Видишь ли…

— Сказал или не сказал?

— Сказал. То есть не прямо… намеками.

— Какими же?

— Ну, пойми, не мог я сразу, с ходу. Она и так мне сцену закатила. — Он достал пачку своих любимых сигарет «Кэмэл». Чиркнул спичкой, закурил. — Позже, постепенно… Она привыкнет…

— К этому не привыкают… Ты сам говорил, что к этому привыкнуть нельзя и надо сразу. «Случайный союз двух людей…», «Семь лет тюрьмы, каторги…», «Ты — единственное, что у меня есть в жизни…». Говорил или нет?

— Говорил. Так оно и есть. Но сейчас — не могу. Знаешь, что она может сделать?

— Что? — спросила, похолодев. Хотя могла и не спрашивать: я знаю, что способна сделать женщина, когда теряет любимого. Что бы сделала я? Выбросилась бы из окна. Самое, по-моему, легкое. И красивое. Последний полет.

— …Она может дойти до кого угодно! В деканат, ректорат, в местком, партком… Нужно мне это перед защитой? Очень нужно?

— Конечно, нет. Зачем же?..

Я тоже стала одеваться. Никак не могла найти рукава своего белого платья.

— Ну, не переживай. Постепенно все утрясется, я тебе обещаю. — Он потянул меня к себе: — Иди сюда. Успокойся. Ты же у меня умница, ты все понимаешь.

— Не все. Не понимаю и никогда не пойму: как может женщина убить ребенка? Она же убила!

— В общем-то, да. И я протестовал. Я хотел ребенка. Но тогда она меня не любила.

А вот тут он лежал по системе йогов…

— Теперь любит, — сделал глубокую затяжку.

— Ну и иди, иди к ней. Зачем пришел ко мне?

— Я тебя люблю. Люблю тебя, слышишь? Ты моя. Для меня создана, для одного меня! А я — для тебя. Остальное не имеет значения. — Одной рукой он тушил в пепельнице сигарету, а другой держал меня за плечо.

— А защита?

— Временное препятствие.

Я рванулась так резко, что он не успел меня удержать. Подбежала к двери, повернула замок до конца, вынула ключ и швырнула в открытое окно.

— Вот, смотри. Теперь ты отсюда не выйдешь. Теперь ты мой. И не надо ничего ждать. Я устала.

Валерий встал, высунулся из окна, высматривая ключ.

— Не ищи, напрасный труд!

— Зачем ты это сделала? Сумасшедшая.

— Да, сумасшедшая. Зато ты очень нормальный. Как же мы жить-то будем вместе?

Валерий молчал.

— Может, все-таки прыгнешь? А? Рискнешь? И не очень-то уж она большая, высота-то: всего два этажа! Зато красиво-то как: мужчина в полете.

Он отвернулся, сел на другую сторону кровати. Потом встал, подошел к двери, попробовал замки на прочность.

— Бесполезно: замки отличные. Отец делал. Народный умелец.

— Да, ты достойная дочь своего папаши, ничего не скажешь.

— Не очень достойная. Несколько размазня. Дочь боевого командира должна быть более… гораздо более…

Валерий достал новую сигарету, долго чиркал спичкой, наконец зажег.

— Итак, на полет не согласен? Значит, ты просто обречен ходить — ходить через самую обыкновенную дверь. И тут уж ничего не поделаешь. И для этого случая хранится в кладовке еще один ключ. Так что не волнуйся. Береги нервы. Они пригодятся тебе для защиты…

Пробовала было убирать, мыть посуду. Но тарелки бились, тряпка падала из рук…

А вот тут мы сидели…

А вот тут он лежал по системе йогов…

А черемуху он не переносит: у него от нее аллергия…

Может, зря все же? Нет, не зря. Никогда он от нее не уйдет: слишком себя ценит.

Легла на кровать, снова встала, бесцельно прошлась по комнате. Подошла к столу, вынула из толстой пачки какой-то исписанный листок, бездумно пробежала глазами:

Я и не знала, что ты такой чувствительный, отец. Ты, который видел столько смертей…

Включила телевизор, села в кресло и, пододвинув телефон, стала ждать: я знала, что снова раздастся анонимный звонок. И точно!

— Алло! — сказала, сняв трубку.

Никто не отозвался. Но дышал, дышал…

— Отец, ну чего ты молчишь?

— Как ты догадалась? — удивился он, и я поняла, что он улыбается. — Ну, как ты там, дочка? У тебя, я слышу, голоса, музыка. Веселитесь?

— Веселимся. — Я прибавила громкость телевизора.

— Ну, не буду мешать. Я рад, что тебе хорошо, дочка. Тебе ведь хорошо, правда?

— Правда, отец. Мне очень хорошо. Спасибо тебе, отец…

АНЖЕЛИКА

— Лидия Ивановна? Как поживаете? — Голос Анжелиной свекрови звучал необычайно мягко, и Лидия Ивановна насторожилась.

— Спасибо, — ответила в трубку и стала ждать, чем на сей раз обрадует ее новая родственница. Но та тоже молчала, и Лидия Ивановна вежливо спросила: — Что-нибудь случилось?

Ее вопрос, видно, прозвучал для Галины Григорьевны как выстрел стартового пистолета.

— Что случилось? Случилось! — зачастила, обгоняя самое себя. — Как вы думаете, сколько можно пить чашку кофе? Одну-единственную, а? — И остановилась, задохнувшись от гнева.

Лидия Ивановна тоже молчала — это лучший способ переговоров с Анжелиной свекровью. К тому же профессия фармаколога научила ее взвешивать не только лекарства, но и слова. Лидия Ивановна прекрасно понимала, что если бросить на чашечки весов теперешнюю ее жизнь и жизнь Галины Григорьевны, то у последней она будет намного тяжелее: два только что поженившихся студента в доме, вечно голодные, вечно спешащие, забывающие в холодильнике авторучки, а в постели — голову, — подарок, прямо скажем, сомнительный. Это лишь молодые думают, что родители должны быть счастливы, когда их неоперившиеся дети, женившись, оставят за предками право и дальше обслуживать, обстирывать. Вначале их, а потом и их детей: оглянуться не успеешь, как они наградят тебя почетным званием бабушки. Нет, это, конечно, здорово — нянчить внуков, но… потом. Как говорит муж Галины Григорьевны: «Не кисло стать дедушкой, кисло спать с бабушкой».

Ну, а если «бабушке» самой еще тридцать девять? Да из них счастья-то видела всего два годочка: один до замужества, второй — после. Пока муж не укатил за длинным рублем на Чукотку. А вскоре эта ужасная телеграмма: трагически… срочно вылетайте.

Лида не представляет, как бы она пережила гибель мужа, если бы не Анжелка. Она была против того, чтобы назвать их дочь в честь лидера американских негров Анжелы Девис, но муж настоял…

Все последующие годы Лида посвятила дочери — все для Анжелки, все ради нее. А Вячеслав, ее тихий, скромный Славочка из Аптекоуправления, терпеливо ждал. Для Анжелки он стал другом, который ходил с ней в зоопарк, водил ее в секцию, на каток. По вечерам они втроем смотрели телевизор, играли в лото. Но выйти за Вячеслава замуж Лида не решалась: вначале мешала память о муже, потом Анжела. Подрастая, дочь поняла, что дядя Слава отнимает у нее часть материнского внимания, и стала ревновать Лиду к нему, выживать его из дома. Они больше не смотрели втроем телевизор, не играли в лото. Дядя Слава безропотно переносил Анжелкины уколы и открытую неприязнь, боясь поссориться с Лидой. Но когда Анжелка, выйдя замуж и не желая расстаться с матерью, отказалась ехать к мужу, Вячеслав возмутился: «Почему ты не настоишь на их переезде? В конце-концов, ты посвятила ей всю жизнь. Пора и о себе подумать»…

«Понимаешь, там ее свекровь, — защищала Лида дочь. — Она быстро перекроит Анжелку на свой фасон — как это сделала со своим мужем»…

Анатолий Иванович родился, по его словам, инженером. Следуя призванию, закончил энергетический и так бы всю жизнь прозябал на сто сорок, утешая себя мыслью о призвании. Но, к его великому счастью, на его жизненном пути встретилась Галина Григорьевна — в ту пору очаровательная молодая девушка со смешным пучочком на затылке. Мягким и душистым, словно укроп. Анатолий Иванович так и прозвал ее — укропчик. С восьмого класса она ушла диспетчером в таксопарк: найти общий язык с водителями оказалось легче, чем с учителями.

Своему молодому мужу Укропчик быстро разъяснила, что «все по деньгам, по чирикам». И что за костюм производства фирмы «Большевичка» ему придется вкалывать целый месяц, а фирмы «Мейд ин финлэнд» — полтора, если не все два. В такси же эти сроки сокращались наполовину.

Устроить водителем человека с дипломом инженера оказалось не просто. Но Укропчику Галке это удалось.

Заправского таксиста из инженера Анатолия Вышегородского так и не получилось. Но баранку он крутил достаточно умело, чтобы собрать на фирму «Мейд ин…».

Однако Анатолий Иванович попал в аварию, получил травму позвоночника и перешел стараниями жены в контролеры на автостоянке. Оклад, правда, всего девять «чириков», зато воздух свежий. «И премия каждый квартал идет», — утверждает Галина Григорьевна.

Муж с ней во всем соглашается — он давно потерял охоту спорить с женой. Лида боялась, что властная Галина Григорьевна и Анжелику под свой каблук загонит. Но на переезд молодых все же согласилась: на этом настаивал и Вячеслав, и муж Анжелики Вадим.

Каждый день Лида выслушивала по телефону жалобы Галины Григорьевны на свою дочь.

На прошлой неделе, как жаловалась Галина Григорьевна матери своей невестки, молодые целый день спорили, кому стирать халат, которым они по очереди пользуются на лабораторном практикуме. «Постирал, разумеется, мой сын!» — со значением информировала Галина Григорьевна.

На этой неделе, судя по ее словам, они решают, кому идти в химчистку.

— Да-а, эмансипация! — осторожно вздыхала Лидия Ивановна.

— При чем тут эмансипация?! — взрывалась Галина Григорьевна.

И за этим явно читалось: «Воспитание, моя дорогая, воспитание!» Вообще ей всякий раз доставляет удовольствие показать ненароком, что мы, дескать, институтов не кончали, а детей вырастили как надо — не в пример вам, интеллигентам.

— Рубашку мужу не постирает — второй день вон в тазу киснет, — регулярно сообщает Галина Григорьевна. — А уж чтобы завтрак или обед приготовить!

— Так она же целый день в институте, — слабо защищает дочь Лидия Ивановна. — Когда ей?

— Некогда, это точно!

Лидия Ивановна терпеливо выслушивает претензии Анжелиной свекрови: «Выдохнется на мне, дочери меньше достанется».

Сейчас вот она упорно допытывает, сколько же можно пить чашку кофе:

— Пять? Десять минут? — Драматическая пауза. Потом: — Она пила ее двадцать две минуты! А потом столько же сидела и смотрела в одну точку.

— Может, она думала.

Галине Григорьевне, как понимала Анжелина мать, это занятие вообще незнакомо.

— Думала! — умилилась Галина Григорьевна. — Это нужно было делать в прошлом году, когда в загс шли… Нет, только представить: двадцать две минуты! За это время мой Толик успевал доехать от таксопарка до Черемушек. — Снова пауза, во время которой Лидии Ивановне предоставлялось воскликнуть: «Вот это да!» Но она промолчала. — Могла бы я позволить себе так раскидывать время, а? Нет, придется мне самой заняться воспитанием вашей Анджелики.

— Анжелика, — терпеливо поправила Лидия Ивановна. — Без «д».

— Какая разница?! — возмутилась Анжелина свекровь и бухнула трубку.

Скоро дочь собственное имя забудет.

В чем-то Анжелина свекровь права: Лидия Ивановна слишком ограждала дочь от быта. Иногда Анжелика запротестует: «Ма, я сама постираю». А Лидии Ивановне жалко ее времени: «Успеешь, дочка, за жизнь-то настираться. Сиди занимайся». Но разве занятия — не тот же труд? А училась Анжелика всегда хорошо.

Она и в институте без троек. И Вадиму, мужу своему, помогает — учатся они в одной группе. Анжелика, как правило, двойное задание делает. Можно ли после этого лентяйкой ее назвать? «У вашей дочери аналитическое мышление», — хвалили Анжелику учителя.

Вечером, после занятий, позвонила дочь. Как всегда, из автомата.

— Ма, это я, Анжелика!

«Смешная девочка — будто я могу не узнать голос собственного ребенка». Но, подавив материнскую нежность, Лидия Ивановна строго спросила:

— Что же ты, Анжел, так себя ведешь? Почему ты чуть не полчаса пьешь одну чашку кофе?

— Потому что вторую боюсь попросить. И потом… Я не пила, я думала.

— Думать раньше надо было! — голосом Галины Григорьевны заметила мать.

В трубке послышались всхлипывания.

— Ну-ну, не стыдно? Ты же большая, — растерялась Лидия Ивановна: ее дочь не была слезливой.

— Не могу я так больше, ма. Она хочет, чтобы я все делала бегом. Не успела глаза продрать — бегом на кухню готовить мужу завтрак. Потом — бегом в ванну стирать ему носки. Потом… — Дочь снова всхлипнула. — Ма, можно я к тебе сегодня приеду?

— Видишь ли… — начала мать. — Я, конечно, всегда рада тебя видеть. Но сегодня как раз собирался зайти дядя Слава. Ты, кажется, его не слишком-то жалуешь…

— Ладно, ма, я не приеду. Пока! — И повесила трубку.

Чувство вины перед дочерью не давало покоя и на следующий день. «Субботу и воскресенье посвящу им. Нажарю, напеку — ребятки любят мои пироги. Галина Григорьевна не больно-то их балует».

В пятницу после работы она вместе с Вячеславом закупала продукты: курицу, колбасу, выстояли очередь за ветчиной. В овощном купили яблок для пирога. Разорилась даже на полкило свежих помидоров: «Побалую их салатиком…»

— Для меня ты так не стараешься, — шутливо упрекнул Вячеслав. — Надеюсь, и мне что-нибудь перепадет в воскресенье?

— В воскресенье? Видишь ли… в воскресенье мы собирались…

Вячеслав надулся.

— Ну хорошо, в воскресенье они уедут…

Анжелика и Вадим за обе щеки наворачивают пирог с яблоками, а Лидия Ивановна сидит напротив и, подперев ладонью подбородок, наблюдает. Приятно, когда твой труд доставляет такую радость. «Там-то, наверно, не сильно разгуляешь свой аппетит, — подумала и тут же устыдилась своих мыслей: раз в неделю можно родных детей побаловать, а Галине Григорьевне приходится каждый день…»

Не заметила, когда блюдо с пирогом опустело. «Едят, словно за себя бросают», — определила как-то Анжелина свекровь.

— Ребята, — рассмеялась, — вам плохо не будет?

— От твоих, мамочка, пирогов — никогда! — Анжелика вскочила и чмокнула мать в щеку. — Мы ведь сейчас на самообслуживании, два дня голодные.

— Спасибо, Лидия Ивановна, — отвалился на спинку стула Вадим. — Наелся на целую неделю!

— Не зарекайся, — предупредила его Анжелика, — а то до следующей субботы мама будет считать себя свободной от материнского долга.

— Не до субботы, а до воскресенья, — робко поправила Лидия Ивановна. — У меня тоже свои дела есть…

— Нам некогда, некогда, некогда! — раскинув руки в стороны, закружилась на месте Анжелика и, моргнув Вадиму, направилась к спальне.

Вскоре оттуда послышался гром падающих стульев, смех. «Пусть хоть здесь порезвятся, — улыбнулась про себя Лидия Ивановна. — Они, в сущности, такие дети».

На следующее утро Лидия Ивановна проводила молодых и, убирая к приходу Вячеслава квартиру, подумала: «А все же это неплохо, когда в доме тишина. Я ее, в конце концов, заслужила. Разве нет?»

Странно, обычно Анжелика звонит по нескольку раз в день — и на работу, и домой. А тут — ни вчера, ни сегодня. Что-то случилось? Опять со свекровью поругалась и не хочет матери портить настроение? А может, заболела?

Лидия Ивановна шагала из угла в угол своей комнаты. Позвонить самой? Она несколько раз подходила к телефону, но так и не решалась набрать номер своих новых родственников: подойдет, конечно, Галина Григорьевна, а что она ей скажет?

Надо как-то отвлечься. Взяла книгу, легла на диван, включив торшер.

Вдруг резко зазвонил телефон. Вскочила, схватила трубку.

— Слушаю! Ах, это ты… Да нет, Слав, я рада. Просто неважно себя чувствую… Нет, сегодня не стоит. Давай завтра…

Снова легла на диван, поставив телефон рядом. Лидия Ивановна видела уже не первый сон, когда раздался звонок. Вздрогнув, схватила трубку.

— Что случилось, Анжела? Почему не позвонила раньше?

— Потому что я не уложилась в график.

— Какой график?

— Жесткий, — ответила Анжелика. — Подъем — в шесть, зарядка с шести ноль семи до шести тридцати семи. Семь минут — на туалет, семь — на приготовление завтрака для себя и для Вадима, семь — на сам завтрак. Галина Григорьевна обожает цифру семь, — пояснила дочь. — Говорит, святое число.

— Скажи ей, что ты — атеистка, — посоветовала мать.

— Я сказала.

— А она?

— Заставила мыть туалет. Вне графика.

— Почему?

— Потому что «должен же его кто-то мыть. Как ты думаешь — кто?».

— Ну, ее тоже можно понять. Приходит с работы усталой. — Лидия Ивановна не заметила, как заговорила словами песни. — Ей хочется, чтобы в доме было чисто. Поэтому и заставляет…

— В полночь, да? А когда заниматься? Завтра, между прочим, зачет по ТММ.

— Ты бы ей сказала.

— Сказала.

— А она?

— Оскорбляет. Всю дорогу зовет «Анджелой». С таким противным-противным «д», твердым, как в слове «дура».

— Ты бы ей сказала…

— Сказала.

— А она?

Телефонные разговоры следующей недели проходили под этими двумя рубриками: «А ты?», «А она?»

Звонила Анжелика обычно в полночь — раньше не получалось.

— Ма, это я, Анжелика…

И начинала рассказывать, как она выполняла график.

— Знаешь, ма, я так старалась, так старалась! Целый вечер на эти оладьи ухлопала.

— Ты всегда была старательной девочкой, — похвалила мать: она знала, что Анжелику надо поощрять. Потом осторожно поинтересовалась: — А сколько оладьев съела Галина Григорьевна?

— Нисколько! Надкусила один и выплюнула. «У-у, — говорит, — преснушки!» Я же не виновата, что кислого молока не было.

— Ты бы ей сказала…

— Сказала.

— А она?

— «Ничего, — говорит. — Угостишь Фильку».

— А кто такой Филька?

— Соседский пес.

Анжелика тихо всхлипнула. «Бедная девочка!» — подумала Лидия Ивановна. А вслух сказала:

— Первый блин всегда комом, ты же знаешь… Кстати, как ТММ? Сдала?

— Нет, — снова всхлипнула Анжела. Но, почувствовав, что мать как-то подозрительно притихла, постаралась ее утешить: — Ничего, мам! Галина Григорьевна сказала, что рано или поздно сдам. Поставят, куда они денутся?

Следующие семь дней были неделей «Она сказала». «Она» — это, конечно, Галина Григорьевна.

«Мама, она сказала, что каша-размазня полезнее, чем рассыпчатая. Мы, оказывается, всю жизнь не так гречку готовили!»

«Мама, она сказала, что ребенка нужно родить к пятому курсу. Будет легче с распределением».

«Мама, она сказала, что тебе следует заняться вычислительной техникой. Без компьютера сейчас карьеры не сделаешь»…

— Ну, это уж слишком! Она еще будет указывать, чем следует мне заниматься! — возмутилась Лидия Ивановна. — И вообще, скажи своей Галине Григорьевне… — Но, взвесив, решила, что воспитатель должен быть один. Раз уж доверила свое единственное чадо этой Галине Григорьевне — терпи. — Скажи, что я подумаю. Ну, насчет компьютера…

Анжелины звонки становились все реже. «Устаю, не укладываюсь в график», — объясняла она.

— Может, вы ко мне переедете? — предложила как-то Лидия Ивановна.

— Да нет, мам, мы уж тут…

Вскоре звонки прекратились совсем.

А Лидия Ивановна все ждала, надеясь, что вот-вот, подняв трубку, она услышит такое родное, близкое: «Ма, это я, Анжелика». И сразу успокоится. Да, просто знать, что ее дочь жива-здорова, что ей ничего не грозит.

Но звонка не было. Лидия Ивановна совсем извелась. Что же там могло случиться?

Несколько раз она набирала номер Галины Григорьевны, но подходила сама хозяйка, и Лидия Ивановна быстро нажимала на рычаг. Ну прямо как школьница! Или робкая влюбленная. Господи, только бы услышать Анжелин голос.

Звонил Вячеслав, хотел приехать. Но она его под разными предлогами отговаривала. Ну как она сможет ему улыбаться, обнимать его, когда мысли там, с Анжеликой?! Свекровь наверняка довела ее своим графиком до нервного истощения. Может, она вообще в больнице лежит, а от матери скрывают.

Все вечера Лидия Ивановна проводила у телефона. Сидела и смотрела на него, как на уснувшее чудовище, которое в любую минуту может проснуться и зареветь, оглушить ее своим рыком, несущим чудовищное сообщение. Зашифрованную беду…

А зазвонил он вполне буднично. И совсем негромко — даже мелодично.

— Мама? — послышалось в трубке. — Это я, Анджелика.

— Кто-кто? — переспросила Лидия Ивановна.

— Ну я, Анджелика.

А ПОТОМ ИЗУЧУ ИСПАНСКИЙ…

— Ма, где мой циркуль? Ты слышишь? Ну где, где мой циркуль?

Конечно, не слышит. Болтает по телефону. А дверь закрыта: значит, с ним. Очень хорошо. Просто замечательно! У нее есть Он. Отлично. Пять с плюсом. И что же она ему спешит сообщить?

— Нет, сегодня не смогу… никак… не получается…

А что у тебя получается? Что ты вообще смогла в этой жизни?

Врываюсь в кухню, начинаю греметь посудой, хлопать дверцами шкафов, ящиками. Потом заявляю:

— Мне нужен телефон.

— …Ну, пока, Оль. Тут Юльке телефон понадобился.

«Оль!» За дурочку меня принимает! Думает, не понимаю, что «Оль» следует читать «Олег». Маленькой все еще меня считает…

— …Пока! До завтра… — И торопливо вешает трубку.

И немедленно начинает суетиться на кухне: кастрюльки-мастрюльки. Изображает категорическую занятость и озабоченность. А в глаза мне все же не глядит. Значит, правильно: никакая не «Оль». Олег.

— Что тебе сегодня на третье приготовить, доченька? Компот или кисель? — спрашивает так ласково, так заботливо, будто бы это единственная цель всего ее существования: приготовить мне третье.

— Чай, — отвечаю коротко и ухожу из кухни.

За спиной раздается оглушительный треск: это она ссыпает в мойку ложки и вилки, не мытые с завтрака. Намек и укор: могла бы, мол, хоть в воскресенье помочь матери.

Иду в свою комнату и врубаю магнитофон.

Поет приятный баритон, сопровождаемый небольшим шипением некачественной пленки в моей «Астре». В нашем классе у всех исключительно «Соники» да «Панасоники». А Нонка Чачанашвили, или Чача, как-то принесла на один из наших «огоньков» серебристо-белый стерео с двумя кассетами. Только у меня и у Вовки Беликова — «Астра». Вовкина мать тоже не может разориться на что-нибудь более современное.

Перекручиваю пленку вперед: уж больно заунывно увещевает меня красивый голос. Учит, предупреждает. Все считают своим долгом меня чему-то учить, от чего-то предостерегать. Ребенком считают. «Какой у вас очаровательный ребенок!» — воркуют мамины знакомые. На что я обычно отвечаю: «Не правда ли, я прелесть?» И они замолкают. Теперь они ко мне только на «вы». И не фамильярничают: отучила.

А Сан Саныч из АПУ, который раньше вместе с матерью в одной группе работал, вообще пополам сложился, когда на очередное «детка, угостись шоколадкой»» я ему ответила: «Ненавижу шоколад. И вообще на Востоке «детки» моего возраста уже своих деток имеют. Литературу читать надо!»

Ага, вот эта уже лучше. Темп что надо! Ритм и темп! Скорость, скорость. Блеск песенка.

Я длинноногая и длинноволосая. На меня все оглядываются. Не только в школе, а и в большом мире: в метро, на рынке или в магазине… Смех берет, когда какой-нибудь взрослый верзила вдруг ни с того ни с сего споткнется на ровном месте и замрет.

Вообще-то, мне все говорят, что я выгляжу старше своих четырнадцати. «Развита не по годам». Это потому, что занимаюсь спортом. И читаю много: ничто так не развивает, как чтение художественной литературы. И газеты читаю. Потому что человек без знания текущих событий все равно что слон без хобота. Или кот без усов.

— На-ка, выпей, — входит в комнату мать и протягивает стакан с гранатовым соком.

На ее ладонях густо-багровые подтеки: чтобы сберечь витамины, мать выдавливает гранат руками через марлю, а косточки потом еще сама долго обсасывает.

— Поставь, выпью потом. Лучше скажи, в чем мне сегодня идти в секцию? Опять в этой дешевке? Джинсы называется!

— Чем они тебя не устраивают? Вполне хорошие, модные джинсы.

— Модные?! Кто тебе сказал? Ты приди в наш класс. Я тебе покажу, что такое модные.

Джинсы, по правде говоря, мне не очень нужны. Но мне нужно, чтобы Ширя-штык не очень-то из себя воображала.

— Мы же тебе только что пальто купили. Сама понимаешь…

— Понимаю…

Мне вдруг стало жалко мать: стоит у двери с этой ерундовой каплей витаминов, с перепачканными руками и оправдывается, как опоздавшая на урок школьница. Если разобраться, разве она виновата, что у нее такая маленькая зарплата? Она честно иссушала свои мозги целых пятнадцать лет: десять в школе и пять в институте. В результате диплом инженера-технолога и сто тридцать рэ в месяц. Потом много раз и в течение многих лет повышалась на всяких там курсах, в народных университетах. Заработала себе хронический гастрит, очки и прибавку на 35 рэ. И то если проект идет по графику.

Нет, я не такая: я добьюсь чего хочу! Английский я лучше нашего «тичера» знаю, сейчас вот французский начала, а через годик займусь испанским или итальянским. Буду, как Чачина мать, переводчиком. Но чтобы всю жизнь на мелочах экономить?! Этого не будет.

Но что-то мешало мне пожалеть мать до конца. Сама не понимаю что. Может, этот ее взгляд, обращенный не на меня, а куда-то в сторону, через окно, на заснеженные деревья во дворе. Может, весь ее вид: слишком отрешенный, чересчур далекий и от этой комнаты, и от моих забот.

Все в ней — от русых волос, повязанных зеленой косынкой, до зеленых войлочных шлепанцев с истертыми напрочь задниками — излучало какую-то мягкость, умиротворенность. Словно она была всем довольна в этом мире: и зарплатой, и жизнью. Впрочем, я догадываюсь, из-за чего все это. «Из-за него, Олега», — вычислила про себя с компьютерной точностью и сказала:

— Нечего было детей рожать, раз не можете их как следует одеть. — А про себя подумала: «И воспитать».

Мать отвела взгляд от деревьев. В глазах ни гнева, ни возмущения. Ничего, кроме все той же отрешенности. А еще — тихого, какого-то теплого мерцания. Спокойно подошла к моему столу, поставила на него стакан, повернулась и направилась к двери. Плавно, неторопливо, словно во сне.

Для меня всегда было загадкой, почему мой отец, отчаянный гонщик, чемпион многих республиканских и союзных первенств, который больше всего на свете любил бешеную скорость и который сам был сплошная скорость, сплошная энергия, выбрал себе в жены такую неторопливую, такую медленную в движениях и действиях жену. «Жена замедленного действия», — определила я, когда дверь за нею закрылась. Впрочем, она тут же открылась снова. Мать, наверно, решила, что непедагогично уходить вот так, не сказав ни слова своей дурно воспитанной дочери, советской школьнице к тому же. Ну-ну, давай воспитывай.

— Почему у тебя такой мелкий замах, Юлька? — говорила она тоже неспешно, растягивая гласные, словно разучивала по нотам незнакомую мелодию. И спрашивала так, без всякого любопытства, все с тем же сонно-отрешенным видом. — Слишком низкий у тебя подскок, Юлька.

— А у тебя высокий! Только все эти рассуждения ломаного гроша не стоят!

Мать стояла и смотрела на меня во все глаза. Мерцание в них исчезло, появилось что-то похожее на испуг. И растерянность. Ну совсем как школьница, которая ждала, что ее похвалят, а вместо этого получила щелчок по носу.

— Ты что говоришь, Юлька? — спросила испуганно.

— Говорю то, что есть на самом деле. Ты со своими идеалами много имеешь? Многого добилась? Ты ведь даже рощу не могла спасти. Тоже мне — главный инженер проекта!..

Мать слушала меня очень внимательно, не перебивая. Даже торчащие кончики ее зеленой косынки словно бы тоже навострили уши.

— Проект по озеленению, так, кажется, он называется? А вы чем занимаетесь? Вырубаете, так ведь? А потом снова насаживаете, «озеленяете», ведь так?

— Нет, не так. — Она подняла руку, намотала на палец золотую цепочку: единственная золотая вещь в нашем доме, свадебный подарок отца. — Не совсем так: мы вырубаем только то, что мешает застройке.

— А роща? Кому она мешала? Стояла себе веками, распускала сережки каждую весну, а вы пришли и распорядились.

Мать опустила голову, посмотрела на цепочку, на свою руку, которая ее теребила. Увидела, что она вся в багровых подтеках от граната. Высвободила палец из-под цепочки, послюнявила его и стала тщательно их стирать.

— Понимаешь, — произнесла своим обычным напевным голосом, — проект был уже утвержден. А роща действительно выступала. Нельзя же было из-за нее петлять: людям нужны кратчайшие пути между микрорайонами.

— «Выступала»! Ах, глупая, глупая роща! Сама виновата: не выступай! Так, по-вашему? — Я пыталась поймать ее взгляд, но не могла: он был сосредоточен на багровых пятнах на ее запястье. Они не оттирались, только немного побледнели, расплылись красными разводами по руке. — А помнишь, какие там дубы необхватные были? А березы? Ты же сама говорила, что такие только во сне увидеть можно, помнишь?

Я-то помнила. Все помнила…

Все вокруг было таким белым, таким ослепительным: и снег, и стволы берез под солнцем. Глубокая лыжня и стремительно несущаяся впереди фигура: отец. У него, разумеется, не хватает терпения плестись с нами. Фигура быстро удаляется, мелькает в тугой полосатой тени деревьев и неожиданно исчезает. Потом так же неожиданно появляется и так же стремительно несется нам навстречу.

А потом — привал. Всегда в одном и том же месте: на небольшой поляне, опушенной, как лоб челкой, молодыми пышными елками. Три пенька от спиленных берез, на которые мы рассаживаемся, поднимаются над снегом. Один — повыше и потолще, другой — пониже и потоньше, а третий — совсем малютка. «Вот тот, самый большой, — папа, этот — мама, а этот — их дочь», — объясняет мне мать, а я уточняю: «Значит, я, ты и папка. Да?» — «Да, Юлька, совершенно точно: святая троица», — восхищается моей сообразительностью отец, подхватывает меня с пенька и подбрасывает вверх. «Осторожно, лыжи! — кричит мать. — Покалечишь ребенка!» Но отец ловко подхватывает меня под мышки и держит на вытянутых руках. Я вижу его запрокинутое лицо, черные, как его кожаная куртка, глаза и такие же черные волосы, которые так резко выделяются на снегу, что кажется, будто в нем полукруг выжжен.

Я болтаю ногами, и лыжи в конце концов слетают вместе с валенками. Отец сует мои ноги в голубых вязаных носках в карманы своей куртки. И вдруг резко откидывает тело назад, почти горизонтально. «Держись! — командует. — Вираж! Два трамплина и два поворота!..» И опускает руки. А я немедленно хватаю его за уши. Вцепившись в них, как в руль, чувствую себя на его крепкой груди словно на сиденье «Явы», готовой сорваться со старта и понестись в бешеный кросс. Быстрее, еще быстрее! «У-у-у! — изображая гул мотора. — Больше скорость — меньше ям!» — ору в восторге, а отец хохочет: «Молодец, дочка! Верно! Из тебя выйдет отличный гонщик!»

«Сумасшедшие! Что отец, что дочь», — комментирует мать, а сама с улыбкой смотрит на наши дурачества, с такой улыбкой…

Потом он выпрямляется, вынимает мои ноги из карманов, сует их в валенки. «Все! Финиш! Приз газеты «Лесной гудок» вручается Славиной Юлии Игоревне». — «Не хочу! Еще! Еще!» — требую у родителя, зная, что мне невозможно отказать.

Потом мы пьем горячий чай из термоса и едим бутерброды. А когда оставляем поляну, на ней рядом со «святой троицей» остается надпись, сделанная лыжными палками на снегу: «Игорь + Ира = Юлька». И сизо-лиловые тени, заползшие в углубления больших неуклюжих букв, залегли там прочно, основательно, будто на вечные времена.

…И та же роща пять лет спустя. Мы с матерью идем проселочной дорогой, а вокруг нас эти вековые дубы и березы с бело-розовой корой. Их стволы, высвеченные безудержным весенним солнцем, слепят глаза.

Вдруг мать замирает, крепко жмет мне руку: «Видишь?» Между белых стволов мелькает что-то рыжее. Лиса! Словно факелом за березами провели. Я срываюсь с места, бросаюсь следом. Не удержалась, хотя, конечно, как и любая бы пятиклассница на моем месте, понимала, что зря: не догоню.

В руках матери лист бумаги. На нем тоже точки: деревья. Те, которые надо будет вырубать. И красные линии, показывающие, где пройдут коммуникации.

«Ма, неужели роща скоро исчезнет? И ее больше никогда не будет? А куда же денется лиса?» Я дергаю ее за рукав, и лист с точками и красными линиями вздрагивает, неровно дрожит в ее руке. «Нет, дочка, не исчезнет. Мы боремся. Думаю, отстоим!» — обещает мать. Я верила: раз мать сказала «отстоим», значит, так оно и будет.

Не отстояла. Обманула. Не хватило умения? Энергии? Не те слова говорила? Мне почему-то казалось: будь я на ее месте — смогла бы доказать, убедить. Я бы пошла к самому главному начальнику, взяла бы его за руку и повела бы в эту рощу. И когда бы он увидел своими глазами, сколько света возвращают людям ее березовые стволы, как доверчиво зеленеют каждой весной распускающиеся листья, он, этот начальник, тут же отменил бы все свои приказы. И, потрясенный невероятной красотой, долго стоял бы, сняв с головы шапку, а на глазах у него сверкали бы очистительные слезы…

Но мать не смогла. «Эх ты!..» — сказала я ей.

— Проект был уже утвержден, — повторила она. — Все не так просто, дочка. Вот вырастешь — поймешь.

— Не хочу понимать! Не желаю! И что я должна понимать?

— Люди получили жилье. Тысячи квартир. При таком огромном строительстве нужно чем-то жертвовать.

— Нужно? Кому? Ведь ты же сама говорила, что это не строительство, а расселение, говорила ведь? — Я видела микрорайон, который строится на том месте: случайно проезжала на автобусе. Скучные многоэтажки, усеянные крохотными балкончиками. Я тут же отвернулась от окна, закрыла глаза.

— Роща все равно бы погибла: лес не выдерживает соседства с жильем. Видишь тот засохший дуб напротив дома? А ведь его оберегали, обходили во время стройки.

— Да, не выдержал. Даже дуб…

— Ой, горит!.. — Мать бросилась на кухню. Похоже, она безумно обрадовалась возможности убежать на кухню.

Ну нет, от меня так просто не отделаешься!

— Ма, дай мне трешник.

— Для чего тебе столько?

В руке у нее большой кухонный нож, на глазах слезы: лук, наверное, резала.

— Для самоутверждения, — отвечаю ей. — Ребенок должен иметь карманные деньги. Чтобы не быть в стороне.

— В стороне от чего? — не понимает мать. Тыльной стороной ладони она размазывает по щекам слезы. И часто-часто моргает глазами.

Только и может слезы размазывать. Где ее характер? Вот и отца проморгала. И нож в ее руке как ружье у зайца.

— Прессу читать надо! Там все черным по белому написано: в современном товарообменном обществе ребенок тоже должен уметь покупать. Чтобы у него не развился комплекс неполноценности… Можешь не три рубля, можешь больше…

— Нет, больше не могу. Откуда? — всерьез заволновалась мать.

А что ты вообще можешь? Обидеться на меня как следует, и то не можешь…

Мать лезет в шкаф, долго роется там, наконец вынимает аккуратно расправленную зеленую бумажку:

— Вот.

А глаза опять где-то далеко, где-то не здесь. И мерцание в них, несмотря на луковые слезы и мое явное вымогательство, вовсе не пропало. Притаилось, спряталось, как еж прячет головку, но совсем не исчезло.

Мать повернулась и пошла прочь. Не желая ни спорить, ни доказывать…

И вот тут-то через приоткрытую дверь в ванную я увидела ее — мою замечательную голубую шапку, связанную из пушистого мохера. Замечательным в ней было то, что она абсолютно мокрая. Шапка мирно висела на веревке, приколотая двумя пластмассовыми прищепками, и не подозревала о том, как кстати попалась мне на глаза.

Я сорвала ее с прищепок, с удовольствием ощутила мокрую тяжесть и понеслась в кухню.

— Это ты сделала?

— Что «это»? — Мать сделала вид, что не поняла.

— Ты ее намочила?

— Не намочила, а постирала. Сколько ж можно в грязной ходить?

— А кто тебя просил? В чем мне теперь прикажешь на секцию идти? В чем? У меня есть замена?

— У тебя есть меховая.

— Я ее не терплю. И ты это знаешь.

— Ну давай я ее быстренько над газом посушу, — засуетилась мать, снимая с горелок кастрюли. — Она моментально высохнет! Я мигом!

— Не высохнет.

— У тебя же еще полтора часа.

— Мне сегодня раньше.

— Надень мою. Она теплая, тебе идет…

— Нет, я надену эту! И только эту! — И натянула мокрую шапку на голову.

— Юлька, ты с ума сошла. Мороз пятнадцать градусов, а ты…

Я схватила свою спортивную сумку, сдернула с вешалки куртку — и привет! Бегом по лестнице и бегом по улице. Едва успела спрятаться в соседнюю подворотню, как из подъезда выскочила мать — пальто нараспашку, шапка в руке. Метнулась налево, направо. Потом бросилась к автобусной остановке. Проснулась наконец! Ничего, пусть посуетится, пусть поищет! Пусть хоть о чем-то всерьез подумает.

Я спокойно вышла проходным двором на соседнюю улицу.

Ну вот, теперь мокрую шапку можно в сумку спрятать, а на голову капюшон от куртки натянуть. Я же не такая дура, чтобы по собственной воле менингит себе наживать.

Не успела завернуть за угол, как услышала сзади чье-то сопение.

— Вовка? — спросила, не оборачиваясь. — Опять у дома караулил?

Сопение стало более сосредоточенным. Вовка думал. Но сказать так ничего и не сказал. Молча потянул с моего плеча сумку — Вовка Беликов был моим портфеленосцем. У всех наших девчонок есть свой «рыцарь», но, в отличие от всех, я Вовку не выбирала: он сам ко мне прилип. Мне ведь все равно кто, мне они все до лампочки. А этот хоть молчит. Сопит, правда, чересчур громко. По этому сопению мать безошибочно его определяет, когда он наберет мой номер и молчит в трубку. Вообще Белик очень смешной. И фамилия у него словно специально подобрана: лицо у Вовки белое-пребелое, будто мелом намазано. Вон даже на морозе не покраснело. Уши покраснели, а лицо — нет. Эти красные уши оттопыриваются, как два алых крыла по обе стороны абсолютно белого лица. Вообще-то, Белик здорово научился использовать все преимущества своих торчащих ушей: поношенная кроличья шапка, перешедшая к нему, по всей вероятности, с родительской головы, чувствует себя уверенно и прочно, как всадник в седле, и не сползает на нос. Так что Вовка может даже видеть.

Белик мечтает стать мотогонщиком: видно, хочет сделать мне приятное. «Зря, — говорю ему, — научишься лишь попусту рисковать жизнью. Иди лучше в бокс. Там хоть учат сдачу давать». Но Белик не слушается. Сама я хожу в секцию фехтования. Там тоже дают сдачу: «Шаг! Выпад!»

Но в основном я терплю Вовку за то, что он не предатель. Не то что близнячки Ширяевы. Если класс решит: «Контрольную не сдаем» — или: «Айда с физкультуры на мультяшки», Шири ни за что не поддержат. «Мы не будем!» — пропищат дружным дуэтом. Еще пойдут к нашей химозе и наябедничают.

А Белик — нет. Вот и сейчас: ведь видел, куда я побежала, а матери не сказал, не выдал. На него можно положиться.

Вот возьму и скажу ему, какой он надежный, какой замечательный человек. Пусть знает, что порядочность тоже иногда ценится в этом мире. И надо сказать именно сейчас. Потом может быть поздно. Я-то знаю, что такое запоздалая информация…

…Серый зимний день. Уныло завывает ветер в оконных щелях. Мы с матерью работаем за одним столом: я над уроками, она над проектом.

— Ма, папа скоро придет?

Отца нет целую вечность.

— Не знаю. Он на сборах, — объяснила мать.

И вдруг чувствую, как кто-то вставляет ключ в замок. Срываюсь с места, бегу в коридор: так и есть — отец!

— Папка! Папка! Наконец-то!

Отец хватает меня, подбрасывает под потолок, ловит. Я запоздало взвизгиваю, хватаясь обеими руками за его волосы.

Ладони с радостью ощущают их привычную жесткость. Волосы у него такие густые, что даже снежинки не успели растаять: заплутали в них и сидят сверкают. Отец опускает руки, прижимает меня к себе. Его кожаная куртка пахнет морозом, бензином и чем-то еще родным и приятным.

— Ма, ма, ну скорее же! Ну ведь папка приехал! — кричу во все легкие.

Но мать не торопится. Вышла из комнаты и остановилась на другом конце коридора. Молча глядит на отца и только все туже и туже натягивает на плечи свой белый оренбургский платок. Отец тоже молчит. Тоже смотрит на нее. А потом почему-то опускает глаза…

А вскоре опять исчез. В то лето на дачу мы почему-то не поехали. Мать тогда сказала:

— Твой отец, Юлька, больше не придет.

— Как это «не придет»?

— Так… Нет у тебя больше отца.

— Как это «нет»?

До меня не сразу дошло, что отца я больше не увижу. А потом дошло: погиб.

— Погиб?

— Да… Погиб во время кросса, — выдавила из себя мать.

Я убежала и заперлась в своей комнате. Целый день мать не могла ко мне достучаться, а к вечеру сломала дверь. Говорят, у меня началась сильная лихорадка, хотели положить в больницу. Но мать не дала. Сама выходила.

Когда поправилась, я часто вспоминала эти слова: «Погиб во время кросса». И даже чуточку гордилась, потому что это звучало почти так: «Погиб смертью храбрых». Я всегда знала, что мой отец не такой, как все: он лучше всех. Смелее и честнее.

А оказалось, что мне соврали. Обманули и предали. И узнала я об этом только полгода спустя. И не от матери, не от кого-нибудь из близких. А от одной из близнячек. Как-то Ширя-штык подстерегла меня по пути в школу и затараторила мне на ухо:

— Ой, что я знаю! Что я знаю! Я знаю, с кем он тогда был!

— Кто «он»? — не поняла я.

— Ну, твой отец.

— Когда «тогда»?

— Ну, в то лето. В Гагре. Он был с моей двоюродной сестрой Танькой.

— Врешь! Он погиб геройской смертью.

— Сама врешь! — надула губы Ширя-штык и заторопилась рассказать мне то, что каким-то образом ей удалось подслушать у взрослых.

Как оказалось, отец не разбился на своей «Яве» на Кавказе. И приехал он туда не на сборы, а для того, чтобы показать Таньке солнечную Грузию. Танька, говорят, в сорочке родилась; ее выбросило с заднего сиденья на развесистую крону какого-то дерева, и она отделалась легкими переломами и ушибами. Отец пострадал больше. Долго лежал в больнице, но теперь уже все в порядке. Жив и здоров, живет с молодой женой Татьяной в той же Гагре.

Ширин острый, как штык, нос аж дергался от удовольствия, когда она сообщала мне все эти подробности. Ох, как мне хотелось съездить по этому противному длинному носу.

Но я сдержалась.

— Врешь, — сказала ей холодно. — Мой отец погиб во время ралли. В Индонезии, близ вулкана Килиманджаро.

— Это ты врешь, Килиманджаро в Африке. — Ее узкие глазки сделались еще уже.

— В Индонезии тоже есть, надо бы знать. Недаром у тебя по географии сплошные пары с натяжкой… — Мне даже удалось усмехнуться. — Отец был лидером международных соревнований. Но один из иностранцев, Ли-Чхи кажется, сделал завал. Отец перескочил, но его стало крестить на колее. А потом подсекло на льду. Слетела цепь, и его поволокло: мотоцикл впереди, а он под ним, на льду…

— Врешь! — завизжала Ширя-штык. — В Индонезии — и лед?! Врешь!

— Дура, это же международные соревнования: искусственный лед. Специально сделали. Чтобы повысить степень сложности.

Я вынуждена была изворачиваться и терпеть перед собой Ширю-штык. Все потому, что они мне ничего не сказали. Ни мать, ни отец. Ведь он мог бы прийти, взять меня на колени и сказать: «Понимаешь, Юлька, так уж получилось: крутой поворот». И я бы все поняла. И, может быть, даже простила. Ну, пусть бы не сразу, потом… Во всяком случае, это было бы честно. И достойно лучшего гонщика. А не так унизительно, как теперь.

Но отец не пришел и не сказал. Скрыл. Значит, соврал и предал! А мне теперь нужно бороться за его честь.

— …А еще там было два трамплина и два поворота. Его подсекло на последнем круге, и он лег на лед, бензин из бака вылился прямо на отца. Одежда на нем воспламенилась от случайной искры, и в считанные минуты его не стало, — продолжала я разворачивать перед Ширей картину его геройской гибели.

Ширя и не верила и в то же время верила: стояла и обалдело хлопала своими щелочками.

— А его прах, по его желанию, развеяли в море, а часть утопили в реке. В этой… Гвадалквивир.

— Врешь! — завизжала Ширя-штык. — Гвадалквивир в Испании. Еще песня такая есть!

— Ну и что? В Испании, конечно. В Андалусских горах. Отец всегда любил Андалусские горы. Посмертно его наградили орденом Почетного легиона. А нам с матерью до сих пор поступают соболезнования от друзей и знакомых покойного со всего мира. В частности, из штата Виргиния. А вчера принесли конверт с королевской печатью…

— Врешь! Все врешь! — Ширя вопила на всю улицу.

— …на английском языке. В письме, в частности, говорится: «Dear Mrs. Slavina, I was so very shocked to have heard of the sorrow that has come to you…» Понятно? Нет? Ладно, скажу то же самое по-французски. «Mon cher petite ami Юлька, je suis très heureux… non, très malheureux…» Теперь ясно? Опять нет?! Тупая же ты, Ширя! Ладно, переведу. На нашем родном языке это означает, что ты, Ширя, подлая врунья! Нахалка и врунья! Теперь поняла?

Я повернулась и твердо пошла прочь.

Мать до сих пор и не подозревает, что мне все известно. Если бы она только знала, как трудно мне было сдержаться и не расцарапать Шире лицо. Если бы она знала, что я с честью выдержала эту схватку и вышла победительницей: ведь я отстаивала и ее, Ирины Славиной, достоинство.

Но она ничего этого не знает. Продолжает врать. И предавать меня. Вначале — отец, теперь — мать. Ну ничего, я им когда-нибудь скажу, все скажу, что я о них обо всех думаю. На русском, французском, английском и испанском — на всех языках славяно-романо-германской группы. А если не поможет, то выучу еще и эсперанто…

Белик вдруг остановился и уставился на меня во все глаза.

— Прости, Белик, это не к тебе относится. Тебе я хотела сказать совсем другое: ты мировой парень, Белик. А еще… — Я задумалась, что бы еще сказать ему такое возвышенное и красивое. Но вместо этого почему-то вдруг предложила: — Зайдем в магазин? Я там вчера орешки видела, ты их любишь.

У прилавка очередь, но мы встали: время-то еще все равно девать некуда. Интересно, вернулась мать домой? Или, чего доброго, побежала в секцию?

— Вы последняя? — поинтересовался кто-то сзади.

— Да, — обернулась я и увидела что-то ослепительно прекрасное.

Чачина мать в серебристо-белом. И собачка, стоящая рядом, тоже серебристо-белая. Все в стиле! Только, мужчина, которому она отдала поводок, в синем. Наверно, ее муж. Собачка тявкнула, но «серебристая леди» пригрозила ей, и та послушно замолчала. Странно, что продавщица не орет, как обычно: «Уберите пса! Совсем обнаглели: в магазин с собаками прутся!». Уважает.

— Здравствуйте, Марина Михайловна, — приветствовала я ее и толкнула Белика: мол, будь вежливым.

Но Белик, как обычно, молчал.

— Здрасте, — ответила Марина Михайловна, не поднимая головы от кошелька, из которого она отсчитывала деньги. — Это на сахар, купишь пачку пиленого, — инструктировала она мужа. — Это на сметану… нет, сметану не бери, она развесная, там всякой гадости намешано. Возьмем в молочном фасованную. Это на орешки. Возьми килограмм. Нет, пожалуй, полкило: на витрине-то они хорошие, а как начнут вешать — половина мусора окажется. Это на…

Я повернулась к Белику, но его не оказалось: отошел к другому прилавку и сосредоточенно изучает какой-то ценник. Лицо, как и прежде, белое, а уши пылают еще более пламенно. От тепла, наверно.

— …Зелень одну вешают! — возмущалась Чачина мать. — Под прилавком-то небось спелые лежат. Я сейчас поеду на станцию техобслуживания — что-то карбюратор барахлит, — а ты не забудь Ричку покормить. Дашь ей тертое яблоко с морковным соком.

Ричка, услышав свое имя, подала голос.

— Стой смирно, а то ничего не получишь, — предупредила ее Марина Михайловна, и собака послушно замолчала.

Дрессированная псина, ничего не скажешь. Стоит и молча смотрит на свою хозяйку. Муж тоже молчит, только согласно кивает.

— Белик, Белик, — позвала я, выходя из очереди. — Пойдем, а? Орешков в следующий раз купим, хорошо? Сегодня они, говорят, с мусором.

Мы вышли на свежий, прокаленный январским морозом воздух. Повернули к автобусной остановке, и вдруг — телефонная будка. Ни с того ни с сего. Новенькая такая стоит, свежей краской сверкает.

— Подожди, я сейчас, — сказала Белику и побежала к будке.

— Ма, это я. Ты это… не беспокойся, ма. Я надела капюшон от куртки. Так что… вот, мама.

ВСЁ ИЗ-ЗА ВЕРКИ

Всякий раз, когда подхожу к своему дому, смотрю на Веркино окно. Сама не знаю почему. Наверно, хочу, чтобы оно не светилось. Это бы значило, что Верка повезла своего парня к матери или к свекрови и мы с Игорем можем поблаженствовать в одиночестве.

Странные у моей соседки отношения со своей свекровью: мужа, после того как полтора года назад они развелись, на порог не пускает, а с его матерью чуть не каждую неделю встречается. Ну понятно — Вовка. Бабка души не чает в своем внуке. Парень, конечно, потешный: «Ма, сколько в Москве номеров автобусов?» И отвечает: «Пятьсот!»

В четыре года такой эрудит. Но непослушны-ый! Только и слышишь: «Оставь мою косметичку в покое!», «Опять штору оборвал!» Можно подумать, что в их комнате живет целый выводок волчат или каких-то диких животных: обои исцарапаны, паркет вывернут, содержимое шкафа — на полу. Верка говорит, что сейчас все дети расторможенные. В течение шести лет родители занимаются тем, чтобы их затормозить. А потом передают это безнадежное дело учителям.

Верка занимается воспитанием сына наскоками, в перерывах между работой и домашними делами. Поставит утром варить кашу и бежит собирать Вовку в садик. Вовка, конечно, не дается, молотит пятками воздух, и матери никак не удается втиснуть их в тесные колготки. Наконец раздается смачный шлепок, и его заливистый смех тут же переходит в протяжный рев — рука у матери натренированная, Верка работает на мебельной фабрике. Да, воспитатель из нее… То «Ах, чьи это пальчики? Ах, чей это носик?», то лупит без всякой причины.

Каша у нее, конечно, сбегает, Вовка орет, сама она мечется между кухней и комнатой, опаздывая, задевая стулья, и те драгоценные полчаса, которые остаются у меня до звонка будильника, лежу и злюсь — когда же Верка поймет, что живет не в отдельной квартире? Игорю-то что, он на своей стройплощадке такой отборной музыки наслушается, что после этого спит как новорожденный. К тому же он — целый день на свежем воздухе, а мне с девяти до пяти дышать пылью от списанных ассигнаций, вдыхать этот затхлый, противный запах. Кто сказал, что деньги не пахнут? Поработал бы он в нашем хранилище, пересчитывая в день десятки пачек! «Пачку бери большим и средним, направляй указательным…» Так привыкла считать, что даже людей на эскалаторе пересчитываю. А Верке — плевать!

Нет, Игорю я так и сказала: до двадцати шести — двадцати семи — никаких детей. Вначале сами поживем, а уж потом… И когда муж начинает возражать, говорю: «Посмотри на Верку. Есть у нее на это время? Не говоря уж о том, что и сама опустилась: бегает по квартире нечесаная, ни в кино, ни в театры, ни к друзьям не ходит, ни они к ней. Разве это жизнь?..»

Свет в ее окнах не горит — значит, уехала. Значит, праздник будет по всем правилам! Торт уже купила, апельсины несу. Жаль, свежих огурчиков не досталось. К первомайскому столу весьма бы кстати…

— Игорь! — кричу с порога. — Встречай!

Тишина. Уснул, что ли? Заглянула в комнату — свет горит, а никого нет. Только наш бесхвостый кеня в клетке. Хвост ему выщипал Вовка, он нашего кенара обожает. «А как его отчество?» — допытывает Игоря.

— Где хозяин-то? — спросила птицу.

Кенар моргнул глазом.

На кухне все вверх дном — Верка, видно, уезжала в дикой спешке: в раковине непомытая посуда, плита в подтеках от манной каши, на стуле — Вовкины штанишки. Ну, это уж слишком: могла бы хоть перед праздником порядок навести…

Игорь пришел через четверть часа.

— Что случилось? — спросила, едва взглянув на него.

— Вовку «скорая» забрала. Температура, рвет. Мы с Верой отвезли его в больницу.

Это прозвучало так обыденно: «Мы с Верой».

— «Скорая» бы, конечно, не справилась, — предположила совершенно спокойно.

Но Игорь вспыхнул, ушел в комнату…

Как хорошо, должно быть, просыпаться в собственной квартире — без свидетелей, без грохота за стеной. И в ванну можно без халата пробежать…

— Кеня-то наш распелся! Чувствует, что хозяевам хорошо, — сказала, высвобождаясь из объятий Игоря. — Куда мы сегодня поедем? Может, на ВДНХ? Там и поужинаем…

— Вовку вчера даже кенар наш не мог развлечь — так ему плохо было. Интересно, его в инфекционном оставили или перевели?

— А ты позвони, узнай, — посоветовала не без яда.

— Точно! — вскочил с постели и бросился к телефону.

Какое-то время я смотрела, как он набирает номер, потом стала быстро одеваться.

— Занят, — сообщил, положив трубку.

— Ах, какая незадача!

— Ты что это? — удивился Игорь.

— А ты не понимаешь? Почему ты больше всех беспокоишься? Ты что, отец, что ли?

— Ну просто Вера вчера…

— Ничего не просто! — Нога никак не попадала в джинсы. — Знаю я это «просто»! Только и слышишь: Вера, у Веры… И в праздник покоя нет от этой Верки! Ну что ты уставился! Знаю твою песенку: «Одна с ребенком…» Ты всегда жалел матерей-одиночек.

— Что ты мелешь!

— «Мелешь»? С Веркой таких выражений ты себе не позволяешь! И вообще я считаю…

— Считать — твоя специальность, — заметил он сухо.

Горло сдавило, я повернулась и выбежала из комнаты. Сорвала с вешалки плащ, сунула ноги в туфли и выскочила на лестницу. В ушах так стучало, что не слышала, что там Игорь кричал вдогонку.

На улице солнце, птицы поют, так неохота в метро спускаться. Но делать нечего — спустилась.

Куда бы поехать? А не все ли равно!

Я, конечно, чересчур уж насчет Верки. Но Игорь тоже хорош! «Считать — твоя специальность!» Раньше-то он гордился моей специальностью. Когда я писала диплом «Замена товарно-денежных отношений прямым распределением в обществе будущего», он на полном серьезе всем говорил: «Моя невеста хочет отменить деньги. Благородная задача, черт возьми!»

Ну а считать грязные пачки погашенных ассигнаций — чего уж тут благородного! Но я не виновата, что не было приличного распределения.

«Пачку бери большим и средним…» В первый день пришла в хранилище в белой кофточке. А ушла в черной.

«Следующая станция — «Комсомольская». Сколько же в метро «Комсомольских»? Ах, это же кольцевая! Я, оказывается, два раза окольцевала под землей столицу.

На «Комсомольской» три вокзала — выбирай любой. Скажем, Ярославский — чем плох? Или Ленинградский — кати хоть до Питера. Нет, до него денег не хватит. Наскребла в карманах мелочи, села в первую попавшуюся электричку и покатила. «Пусть Игорь поволнуется. Полезно».

Сошла на последней станции. Куда теперь? А куда глаза глядят! Они у меня глядели на грязную дорогу, по которой тянется длинная цепочка сошедших с поезда людей. Вижу их спины, согнутые под тяжестью авосек, мешков, сумок. Они медленно покачиваются в такт общему небыстрому ритму: быстро-то ноги и не вытащишь! А я в туфельках. Может, той же электричкой назад?

«Ну, нет уж! Пусть поволнуется», — подумала и пристроилась в хвост длинной цепочки, стараясь ступать на оставляемые между сапогами бугорки. Но удержаться на этих узких промежсапожьях трудно, нога то и дело соскальзывала в глубокие, выдавленные многочисленными подошвами ямы. Пришлось подвернуть джинсы. Вскоре мои ноги были словно в коричневых сапогах.

«Все из-за этой Верки, — подумала зло, вытаскивая «сапог» из очередной ямы. — Ходили бы сейчас с Игорем по ВДНХ — чистенькие, глазели бы вместе со всеми на достижения народного хозяйства, культурно бы развлекались. А потом ели бы шашлык. Или цыплят табака…»

Я не завтракала. Ощутила вдруг приступ голода.

В поселке, до которого я вместе со всеми дошлепала, увидела столовую и магазин. А у меня во всех карманах — один медяк, сдача с билета. «Тоже деньги», — подумала, входя в магазин и протягивая пятак продавщице.

— Пожалуйста, хлеба. А зрелищ — не надо.

— Чего не надо? — переспросила продавщица, жалостливо глядя на мои стянутые подсохшей глиной икры. И протянула вместо четвертушки целых полбуханки тяжелого ржаного хлеба. Из сочувствия к моим керамическим конечностям, наверно.

Вышла из тесного магазина и сразу окунулась в солнечный свет, птичьи переливы. «Хорошо, — подумала, отщипывая от полбуханки и с удовольствием вбирая в свои пропыленные списанными ассигнациями легкие чистый деревенский воздух. — И что держит нас в тесных городских квартирах?»

Под колонкой помыла ноги и пошла по поселку. Бездумно, не торопясь, наслаждалась праздностью и простором. На улицах шумно, людно, все высыпали на солнышко, с гармошками, с транзисторами. На правлении — алые флаги, транспаранты: «Да здравствует 1 Мая — День международной солидарности трудящихся!»

Незаметно прошла поселок. Асфальт кончился, начались огороды. За ними — дорога. Грунтовая, но не такая грязная, как от станции. Интересно, куда она ведет? «Горловка, — прочитала на указателе, — ферма 4 км».

Название мне понравилось. Горловка, горлицы, ферма, коровки, молочко.

«Дойду до Горловки! — решила и бодро зашагала по дороге. — Каких-то четыре километра — плевое дело».

Дорога шла под уклон. Обласканный солнцем склон вовсю полыхает одуванчиками. Целая россыпь жгуче-рыжих кругляшей в зеленой траве. Блестят, как только что отштампованные пятаки. И бабочки летают. Благодать!

Однако метров через семьсот дорога взяла в гору. Ей тепла доставалось меньше, и трава только начинала проклевываться. А одуванчиков совсем не было.

Мои стертые пятки ныли. В желудке тоже ныло — с непривычки слопать целых полбуханки! Да еще всухомятку.

Прошла еще метров двести и рухнула. Прямо у обочины. «Все из-за Верки. Когда же наконец мы обменяемся?»

Сняла туфли, опустила ноги вниз — тут, на дне канавы, вода зеленая и холодная. Приятно остужает натруженные подошвы. Сейчас бы лечь и лежать не шевелясь вот тут, на дороге, с опущенными в воду ногами. Дальше идти не могу — ни вперед, ни назад.

И вдруг что-то затрещало, и из-за поворота выскочил «козел». Профыркал немного и остановился. Метрах в тридцати от меня.

Шофер, молодой парень с рыжим, выбившимся из-под коричневой кепки вихром, выпрыгнул из машины, открыл капот и нырнул под него. На сиденье — средних лет женщина. «Это тот шанс, который дважды не повторяется». Вскочила и к ней.

— Подвезите, пожалуйста!

— Куда? — поинтересовалась женщина.

— Куда-нибудь! — выпалила. Но тут же поправилась: — До Горловки. Мне на ферму.

— Садись, — мотнула головой на заднее сиденье, — я как раз туда еду. А зачем тебе на ферму-то? — спросила, когда я блаженно откинулась на обтянутую потрескавшимся дерматином пыльную спинку.

— Зачем? То есть как зачем? Насчет работы, на ферме ведь доярки. А они всегда нужны, по телевизору говорили.

— Уж не ты ли в доярки собираешься? — усмехнулась женщина.

— А что? Раз в джинсах, так уж и корову подоить не смогу? Стереотип мышления.

— Да нет, я не… — опустила глаза. Но тут же их подняла и, глядя на меня в упор, спросила: — Ты ферму-то хоть раз видела?

— Видела. — Мне не удалось подавить горделивых ноток в голосе.

— По телевизору?

— Нет! В прошлом году нас на экскурсию возили. Так что ферму я видела.

— Образцово-показательную?

Я промолчала, ферма и в самом деле была образцово-показательной.

— Готово, Мария Андреевна! — крикнул шофер, высунув из-под капота огненно-рыжий вихор.

Через минуту «козел» уже весело прыгал по неглубоким рытвинам и ухабам проселка. А еще через десять мы подъехали к ферме. Мария Андреевна, как выяснилось из разговора, оказалась председателем сельсовета.

— Ну, Петрович, принимай рабсилу. В доярки вот к нам наметилась. — Председательша спрыгнула со ступеньки и без малейшей насмешки представила меня высокому сухопарому мужчине лет шестидесяти. Его голубые глаза смотрели молодо и зло из-под густых бровей, и держался он чрезвычайно прямо и величественно, опираясь на испачканную навозом метлу. — А где Михайловна? — торопливо поинтересовалась Мария Андреевна, тут же забыв про меня.

— Дома, где ж еще! — с достоинством отвечал Петрович.

— Жаль, — вздохнула она и шагнула к машине. Но тут же снова повернулась к Петровичу: — Рация работает? Дай ключ. Поговорить надо.

— Так и ключи у нее. Слышь, Андреевна, — шагнул к машине Петрович, — ты того, не торопись, разговор есть.

— Какой разговор? — насторожилась Мария Андреевна.

— Такой. Ты дом вон тот видишь? — показал на двухэтажное строение из темных, почерневших от дождей бревен метрах в восьмистах от коровника.

— Ну, вижу, — согласилась Андреевна, хмуря брови. — Так что?

— А то, что житья нет, вороны да галки одолели.

— При чем тут вороны да галки?

— А при том, паклю всю выклевали, ветер в щелях свищет, спать по ночам не дает. А у меня внук второй родился, сама знаешь. — И, глядя на Андреевну в упор, спросил: — Когда квартиру дадите? Ты помнишь, сколько я в колхозе работаю?

— Ты же знаешь, Петрович, строится дом-то. В следующем году закончим нулевой цикл…

— Ты мне еще в прошлом году говорила, что в следующем!

С «нулевым» — это вечная история, по Игорю знаю. Да и наш «нулевой цикл» что-то затягивается: и квартиру до сих пор не обменяли, и быт не наладили, так что о ребенке думать…

— Прошлый год трудным был, сам знаешь, — объясняла Андреевна. — А вот в этом…

— А этот, думаешь, легче будет? — Петрович резко повернулся ко мне. — Чтобы Горловка корма покупала! Слыхали про такое? — Он наклонился, и я невольно отступила назад. — Слыхали? — переспросил гневно и выпрямился. — Да мы их сами завсегда продавали! Да чтоб Горловка… — Он махнул рукой и отвернулся, стал смотреть на бугор, где длинным черным коромыслом врезалась в небо пашня.

— А почему картошка тут валяется? — строго поинтересовалась председательша и показала на грязную пирамиду у входа в коровник. — Почему на тележки не погружена?

— Откуда я знаю почему? Степан обещался погрузить, да не пришел.

— Почему?

— А ты его спроси почему, — огрызнулся Петрович.

— Вы со мной или остаетесь? — повернулась ко мне Мария Андреевна.

— Остаюсь, — объявила как-то слишком торжественно, и председательша укатила. А мы с Петровичем остались.

Он сел на один из сломанных строительных блоков, оставшихся от коровника, вынул сигареты, закурил. «Пегас», — прочла на пачке.

— Чтобы Горловка корма покупала! — повторил Петрович и вдруг строго спросил: — Тебя как величать-то?

— Виктория Ивановна, — проговорила быстро, словно боясь, что он не станет дожидаться ответа. И, сев на соседний блок, авторитетно заявила: — Нулевой цикл — самый сложный, муж рассказывал. А потом быстрее пойдет.

— Все одно, Ивановна, не видать мне этого дома как своего затылка. — Он глубоко затянулся сигаретой.

— Ну что вы! — запротестовала, польщенная его обращением. — Вы еще вполне… вполне… доживете. Почему так пессимистично?

— Потому что удобно дом-то стоит, у станции. Начальство все себе разберет.

— Но ведь обещали.

— Обещанка — цыганка, а дурню — радость, — проговорил Петрович и снова затянулся «Пегасом».

— Петрович, а какая у вас тут должность?

— Должность? — удивленно посмотрел на меня. — Должность? — Он сплюнул. Раз, потом второй. Еще погодя — третий. Никак не мог отделаться от крошки табака, прилипшей к нижней губе. — Скотник я. Скотничаю теперь…

— А раньше?

— Раньше… Раньше был бригадиром. Комплексной бригады. Слыхала про такие?

— Слыхала, — соврала, чтобы не разочаровать его. И робко поинтересовалась: — А как у вас тут с молоком?

— Как у нас? Да как у всех, сдаем. Вон и Раиска пришла, — кивнул на входящую в коровник средних лет женщину с короткими крепкими ногами и такими же руками.

Такими я себе и представляла доярок? Может быть.

Вскочила с блока и бросилась вслед за Раиской, которая направилась к куче сена на другом конце сарая.

«У-у-у», — замычали коровы, вытягивая морды и провожая ее голодным взглядом.

Раиска подхватила вилы и стала грузить сено в тележку.

— Можно, я вам помогу? — предложила, заходя сбоку.

Раиска глянула на меня, как на инопланетянина, но потом сказала:

— Помогите, коль не шутите.

Хватаю вилы и, поддев плотно спрессованные тюки сена, бросаю их на тележку. Ловко, как и Раиска, — во всяком случае, мне так кажется. «Помогу, а потом попрошу кружку молока. Принцип материальной заинтересованности».

Потом мы тащим нагруженную с верхом тележку в коровник. Тяжеловато, но я мужаюсь. Жаль, что Игорь не видит. Очень жаль!

— Как звать-то тебя? — спрашивает Рая, сбрасывая вилами сено в стойло.

— Виктория Ивановна, — отвечаю, повторяя ее движения. — А как ваше отчество?

— Зачем оно тебе? Раиска и Раиска. Чем плохо? И ты так зови.

— Хорошо, Рая, — отвечаю вежливо, предупредительно и немножко заискивающе, потому что очень хочется поскорее получить заслуженную кружку молока.

— Кушайте, кушайте, доченьки, — приговаривает Раиса. — Не накормишь — не надоишь.

Коровы жадно, сладко жуют свежее сено. Те, что стоят в ряду напротив, тоже вытягивают вперед морды, начинают жалобно мычать. Я с ними на равных. Я их вполне понимаю.

— Можно, я им дам немного? — спрашиваю робко.

— Нет! — отрезает Рая. — Это не мои.

Другие доярки еще не пришли, Рая первая.

Скоро тележка пустеет. Снова нагружаем, снова везем. Ноги стали чугунными, вилы из рук валятся — не поднять.

— Рая, а почему у вас так нерационально: туда-сюда. А что, если сваливать сено не на землю, а сразу в тележки? Представляешь, какая была бы экономия движений, а?

— Представляю, — согласилась она, занося вилы с сеном над тележкой.

— Нет, правда, — воодушевилась я. — Вот у нас в Госбанке…

— Осторожней! — крикнула Рая, и я вовремя отскочила в сторону: положенный мною в переполненную тележку соломенный кирпич чуть не свалился на голову.

— Наша Михеевна, — продолжала, когда мы подкатили тележку в коровник, — научила нас: ни одного лишнего движения.

— Правда?! — восхитилась Райка — Прям ни одного-одинешенького? — Ее руки ловко подхватывают один за другим спрессованные подушки сена и бросают под морды своих «дочек». А те, напротив, мычат протяжно и жалобно.

— Так вот, я говорю…

Вдруг за спиной что-то мягко шлепнулось.

Оборачиваюсь назад и вижу, что половина сена на полу. Корова с такой злостью мотанула мордой, что оно отлетело далеко за стойло.

— Чего это она? Чем недовольна?

— Умные доченьки, — отвечает Рая. — Обижаются. Подбери.

Подбираю выброшенное сено и вижу — внутри гниль.

— Сено-то гнилое, — сообщаю Рае.

— Да что ты? — вроде испугалась Рая. — Скажи пожалуйста! — Даже руками всплеснула и покачала головой.

Ну чего она надо мной насмехается? Я ведь видела, как на образцово-показательной ферме зеленую траву буренкам подносили. И тоже — в начале мая, когда на полях зелень только проклевывалась. «Проросший ячмень», — объясняла экскурсовод. Такие аппетитные зеленые щеточки — сам бы ел. А Райка тут целую комедию разыграла. Но обидеться я не могла — не имела права. Потому что Райка уже доила. Самое время испить парного…

Но молока не видно, к вымени приставлен колпак с четырьмя рожками — словно огромные детские соски.

— Рая, как это называется?

— «Елочка».

— Можно, я «елочкой» попробую?

— Попробуй, — разрешила Райка, передавая мне доильный аппарат.

Присела на корточки, стала пристраивать аппарат к вымени. Но пока давила на пневмоклапан, рожки рассыпались и никак не захватывали сосок. Ну, никак! Нет, все же погашенные ассигнации намного послушней.

Наконец «елочка» присосалась к вымени.

— Ура!

Но Райка оборвала мой восторг:

— Ты вымя-то массируй, чтобы там молока не осталось.

Обеими ладонями принялась растирать теплую выпуклость. Старалась изо всех сил, чтобы Райке понравилось.

— Не так. Ты пальцами работай, — приказала Рая.

— А сколько времени занимает у вас процесс доения? — поинтересовалась, с удовлетворением отметив про себя, что вопрос сформулирован вполне профессионально.

— Процесс? — усмехнулась Раиска. — У кого как. По-разному. Вот у нас с Тимофеевной меньше двух часов не получается. А тут у нас Глашка работала, так та за час управлялась. Сейчас она в Москве в метро устроилась. Довольна.

Рядом вдруг что-то стукнуло о бетонный пол. Мы повернулись — «елочка».

— Сбросила, паршивая! — сказала Рая, поднимая «елочку» с пола. — Да стой ты! Ишь, расходилась! — прикрикнула на корову, стукнув ее по грязному боку. — Надо же, вся в дерьме, — пожаловалась, обмывая аппарат.

— Рая, а кто-нибудь их моет? — спросила, показывая на твердый навозный панцирь на коровьих ребрах.

— Моет. Дождик.

— Почему тут посторонние? — услышала над собой голос и, подняв голову, увидела грузную женщину в белом халате.

— Это я-то? — уточнила, расправляя затекшую спину. — Я не посторонняя. Я…

— Она с Андреевной приехала, — подсказал подошедший Петрович, и женщина в белом халате вопросов больше не задавала.

— Слышь, Степановна, — обратился Петрович к женщине в халате, — ты помнишь, какой у нас праздник через неделю?

Степановна, не чуя подвоха, радостно закивала.

— А мне, как бывшему фронтовику, выходной положен в День Победы?

— К тому времени, наверно, будут выходные.

— А если не будут?

— Отгуляешь потом, — ответила она, рассматривая пятнышко на своем белом халате.

— У нас знаешь как говорят: «Поцелуй меня сегодня, а я тебя — завтра».

— Ну так ведь нельзя, Петрович! Ты ведь сознательный. Фронт ведь не бросал…

— Так то фронт.

Степановна, насколько я поняла, собиралась прочесть ему маленькую лекцию насчет трудового фронта, который сейчас не менее важен и актуален, но тут к ним подбежал верткий, голосистый мужчина. В отличие от других он был в костюме. Пиджак расстегнут, нос от волнения красный.

— Степановна, холодильник стал! — закричал на весь коровник.

Степановна повернулась и быстро зашагала к холодильнику. Мужчина в костюме и Петрович — за ней. Я — за Петровичем.

— Петрович, — спросила тихо, стараясь приноровиться к его размашистому шагу. — А кто такая Анна Степановна? Доярка?

— Хватай больше, кидай выше.

— Бригадир?

— Помощник бригадира.

— Придется все молоко в один холодильник слить. Как там второй? Исправили? А, Иван? — спросила Степановна, подходя к испорченному холодильнику.

— Кто ж его исправит? Я, между прочим, предупреждал! Два месяца автоматика не работает! — радостно обличал Иван.

— Опять молоко несортовым пойдет! — вздохнула Анна Степановна. — Утром тоже несортовое сдали. Ой-ей-ей!

— То есть с повышенной кислотностью? — Я старалась мобилизовать свои сельскохозяйственные познания, приобретенные все на той же экскурсии.

— То есть кислое! — рявкнул Петрович, махнул рукой и пошел восвояси.

— А почему холодильник испортился? — спросила я мастера Ивана. Кислого молока мне вовсе не хотелось.

— Кабы я знал! Тут — электроника. Высшая математика с кибернетикой. Тут высшее образование нужно. Линия-то иностранная. Хрен ее разберет! — Иван нажал пусковую кнопку. — Вот дрыгается, а холод не дает. Я ведь предупреждал! — Он вынул вилку из розетки, снова ее воткнул, снова нажал черную кнопку пуска. Результат тот же. — Два месяца автоматика не работает! — повторил с восторгом и замолчал.

Степановна тоже молчала. Вдруг Иван заговорил снова, обращаясь почему-то ко мне:

— Уйду я отсюда. Обещали сто семьдесят, а платят сто пятьдесят.

— Почему? — спросила, польщенная его доверием. — Раз обещали…

— А хрен знает почему. Говорят — молоко дорогое. А мне какое дело?! Уйду, — решительно повторил он.

— Тебе и сто пятьдесят-то много, — не выдержала Анна Степановна. — Что ты особенного тут делаешь?

Иван с недоумением посмотрел на помбрига:

— Как что? — И вдруг радостно предложил: — Слышь, Степановна, так я пошел.

— Как пошел? — ахнула Степановна. — Куда?

— Домой пошел.

— Это как это? В такую рань?! Почему?

— Потому что я сегодня еще не был дома, — пробормотал Иван, глядя в пол. — С трех часов тут торчу!

— Кто виноват, что ты тут с трех торчишь?

— Надо домой. Устал я, слышь.

— Устал! — притворно посочувствовала Степановна. — Очень уж сложная работа у тебя, воткнуть да…

— Выткнуть, — с удовольствием подсказал из-за спины Ивана второй оператор. Оба залились довольным, беззлобным смехом.

Я сочла нетактичным вмешиваться в их спор и отошла в сторону. Возле холодильника охала уборщица бабка Степанида.

— Ох, и что же это ты, родименький, нас подводишь? — Она заглядывала внутрь огромного чана со сдвинутой крышкой. — Ох ты, невезучесть-то какая!

— Анна Степановна, а почему она два месяца не работает? — спросила, вернувшись к помощнику бригадира.

— Кто «она»?

— Ну, автоматика эта. Чего ей не хватает?

— Специалистов ей не хватает. Нас район обслуживает. А там никто ничего толком не понимает. В область надо или в Москву. Мы каждую неделю рапорт пишем. Не дозовешься. Где они там бегают? — Глянула на меня с осуждением, словно причина во мне.

Вдруг мне пришла в голову блестящая идея. Простая, а стало быть, гениальная.

— А что, если вам послать кого-нибудь из совхоза на обучение?

— Некого, — вздохнула Степановна, но потом добавила как-то очень уж официально: — Но вообще-то мы обдумываем такой вариант.

Я чувствовала, что мои вопросы действуют Степановне на нервы, и удивилась покорности, с которой она отвечала.

— А вы к нам надолго?

— Я? Не знаю… — промямлила и почувствовала, что краснею. — Не решила еще.

— Поня-а-тно, — протянула Степановна и, повернувшись, пошла к себе.

А я осталась стоять у холодильного отсека, не зная, что предпринять дальше. И вдруг увидела Петровича. Взгромоздив метлу на плечо, словно боевое ружье, он важно шагал вдоль длинной шеренги буренок.

— Петрович, — бросилась я к нему, — а… а эти что, родят скоро? — показала на коров с тяжело отвисшими животами.

— Да, скоро отелятся. Разве это порядок — тельных вместе с остальными держать? — проворчал, кося глазом в их сторону. — Надо бы хоть досками отгородить…

— А тут что, молодняк? — спросила, довольная своей сообразительностью, когда мы проходили мимо дощатых клетушек.

Но Петрович не оценил моей смекалки и недовольно проворчал:

— И тоже не дело — малят на сквозняке держать…

Мы вышли из коровника. Петрович сел на тот же блок, вынул свой «Пегас». Я с удовольствием плюхнулась рядом. Он молча курил.

— Да, тяжелая у доярок работа! — проговорила, чтобы прервать затянувшуюся паузу.

— Тяжелая? — подпрыгнул Петрович на блоке. — Да разве сейчас тяжелая — аппарат под цицки подставлять? Вот когда руками доили, да в бачки сливали, да каждый бачок на весы таскали. А теперь — молокопровод, все механизировано, автоматизировано… «Тяжелая»! — снова возмутился он. — Да это не работа, это… — остановился, подыскивая нужное словцо, — прогулка!

— Петрович, почему у вас нет тракторов? — спросила, вспомнив образцово-показательную ферму. — Там кормачи разъезжают на тракторах и корм прямо к мордам коровьим подвозят. Это бы сэкономило столько движений…

— Чего? — переспросил Петрович и смачно сплюнул.

— Коровник-то у вас новый. Разве нельзя было предусмотреть механическую раздачу корма? Ведь по последнему слову, наверно, строили.

— В том-то и дело, что по последнему. — Снова сплюнул. Плевал он вообще убедительно.

Появилась Степановна. Увидела картошку у входа.

— Почему до сих пор на тележки не погружена? — обратилась к Петровичу.

Но он не удостоил ее ответом.

— Картошка грязная, — сказал, когда Степановна ушла. — А почему? Потому что мойки нет.

— Почему же ее не построили?

— Потому что тогда нужно и канализацию прокладывать. Ну это еще ладно, не построили — спросу нет. Но вот пять отопительных котлов построили. А в коровнике зимой пар стынет. Иней на стенах не сходит.

— Почему?

— Потому что моторов нет. Того нет, сего нет… — Петрович выплюнул сигарету. — Только в кабинете бригадира да осеменатора тепло…

— Почему?

— «Почему-почему»! — озлился Петрович. — Ты сюда зачем приехала? — спросил строго.

— Коров доить. Работать. Я же говорила, — вскочила с места, бросилась к картофельной куче, — вот… Раз некому.

Схватила лопату и с ходу стала набрасывать картошку в тележку. Вверх — вниз. Однако взмахов через десять — пятнадцать поняла, что лопата тяжелая и мои руки держать ее больше не могут. Да и спина не гнется.

А ведь сейчас мы могли сидеть в кафе, есть шашлык. Или «табака». А потом пойти на концерт. Слушать музыку. А я слушаю стук картофелин о железные стенки тележки… Распрямилась, посмотрела на Петровича. Он глядел на меня с любопытством, не курил и не плевал. Он явно ждал, когда я отброшу лопату и побегу в город. И тут я почувствовала приступ наследственного упрямства: «Нет уж! Нет и нет!» И снова: вверх — вниз, вверх — вниз. Стук картофелин о стенки тележки…

Доярки стали расходиться. А у меня работа в самом разгаре. Вверх — вниз. Жаль, что Игорь не видит! Это тебе не прорабами командовать!

Последней вышла Райка.

— Ну что, идешь ко мне ночевать? — крикнула мне.

— Приду чуть позже, — ответила ей, не отрываясь от трудовой деятельности.

— Ладно, ворочай. Петрович тебе покажет, где я живу, мы с ним соседи.

Стемнело. А я бросала и бросала.

— Ну-ка, покажи ладони, — потребовал Петрович и усадил меня на блок. — Хватит. Ну-ка, попей молочка, — протянул мне кружку и краюху черного хлеба.

— Спасибо, — сказала, прижимая к холодной кружке свои горящие, в волдырях, ладони. Но пить не стала. Не хотелось чего-то. Хотелось спать.

— Отпей, отпей! — скомандовал Петрович.

Покорно отпила.

— Пойдем, провожу тебя к Рае. Выспись хорошенько.

— Петрович, — спросила его, когда подошли к дому, — почему ты с бригадирства ушел?

— Сыну передал. Он у меня с академией, — сказал уважительно. — Нынче без высшего образования — куда?

Раиска еще не ложилась — стирала. Я уснула, едва коснувшись приготовленной для меня раскладушки. Только попросила:

— Рая, разбуди меня к утренней дойке. Пойду с тобой.

Зачем? Сама не знаю. Но что-то во мне говорило: ты не уедешь просто так. Не уедешь, и все!

Но Рая разбудила меня лишь в полдень:

— Жалко было, ты крепко спала. Да и мозоли поджить должны. Болят мозоли-то?

Еще как болели. А кроме того, ныла поясница, спина. Гудели ноги. Руки словно не свои. Все из-за Верки! А впрочем…

— Слушай, — спросила Раиска. — Ты где живешь-то?

— В городе, а что?

— Ясно. Ты из горкома?

— Нет, из Госбанка, а что?

— Да так, у нас говорят, что ты из горкома.

— Вот глупость! — рассмеялась я. — Что за чушь!

Но Раю это не убедило.

— А я им так сказала, раз человек приехал, ходит и смотрит, значит, задание имеет. Ответственный, значит. Ой, что у нас сегодня утром творилось из-за тебя! — Рассмеялась в полный голос. — Ой, что, ой, что! Все начальство съехалось! Велели телят со сквозняка убрать. Брюхатых «дочек» досками огородили, — Райка перевела дух, — и даже холодильник исправили! Все враз и как по маслу! Могут же, гады!

— Холодильник? Вот здорово! Кто же его исправил?

— Бабка Степанида. Она возле него все охала-охала, потом глядит — там ремни соскочили, она всегда на другом месте их видела.

Райка побежала на кухню, загремела кастрюлями.

— Вставай, есть будем. Заработала — получай. А как же! По труду и награда! — кричала оттуда весело и зазывно.

Я вдруг почувствовала такой голод… В кухне за большим столом сидела Раиска с двумя дочерьми. Одной — лет восемь, другой — года три.

— Старшие в город укатили, — сообщила она мне. — У меня их четверо, невест-то…

Умывальник над тазом — как у моей бабушки в саду — с прыгающей ножкой. Вода ледяная, но попросить у Раи теплой отчего-то не решилась. Умылась, села к столу.

— Печку-то сама топишь? — спросила для поддержания разговора. Просто так, без всякого намека на неустроенность быта.

— А кто ж за меня топить ее будет? — удивилась Райка. — От нее весь дом греется. А у тебя есть дом-то — там, в городе? Либо квартира?

— Да, квартира. С соседями, правда, — уточнила, помогая Рае расставить тарелки.

Она выставила, видать, все, что было в доме. Чего тут только нет! Соленые огурчики в мелких пупырышках, длинные ломти белоснежного сала с прозрачной светлой корочкой и красными прожилками. И даже невероятный для этих мест, чисто городской деликатес — копченая колбаса. Перед девчонками в большой эмалированной миске дымится картошка, поджаренная на сале. Они то и дело тянутся к колбасе, но мать отпихивает их ручонки:

— Вона картошку сперва покончите, а уж потом!

Я тоже хотела было наброситься на еду, но хозяйка остановила:

— Один секунд!

Отодвинула цветастую занавеску, достала начатую бутылку портвейна, налила две рюмки:

— Ну, с праздничком поздравимся! С выполненной, как говорят по телевизору, миссией. Ну ты дала, девка! Ну ты и вздернула здешние силы! Молодец!

Чокнулись. Портвейн никогда в жизни не пила. Запаха его не переносила. Но тут выпила. До дна, а что делать? Райка расчувствовалась и разрешила:

— Ешьте, детки, колбаску! Ешьте, ну чего вы? Рубайте на здоровье сколько влезет.

Ее щеки разрумянились, губы открылись, глаза заволокло мечтательностью. «Сейчас запоет», — решила я. И точно.

— «Виновата ли я, виновата ли я… — затянула Раиска широко и голосисто, словно на большой сцене, чтобы и в задних рядах слышно было, — виновата ли я, что люблю? Ах, зачем, ах, зачем…»

Слов я не знала. Но из глубокого уважения к чужому энтузиазму подпевала:

— А-а-а…

Вначале дети с интересом смотрели на нас — то на мать, то на меня; потом младшая не выдержала.

— Ма-а, — заревела в голос, теребя ее за рукав.

Райка остановила песню, взяла малышку на руки:

— Ну что ты, глупенькая, что, маленькая?..

Налила еще по рюмке и, закупорив бутылку, поставила снова на полку.

— Не трудно с четырьмя-то? — спросила сонным от блаженства голосом.

— Трудно, конечно. Ну а как без трудов-то? Выпьем, Виктория, за трудности! За то, что вот сидим мы о тобой по-хорошему, и небо над нами ясное, и на дворе у нас с тобой хороший праздник — всех трудящихся. И еще за то, что чего-то у нас впереди есть, светится, а мы надеемся и верим! Ну и заодно от себя добавлю, — важно произнесла Раиска, — за твою конкретную помощь сельскому хозяйству. Верно у вас там в горкоме сообразили — давно пора вникнуть в состояние дел в нашем совхозе и помочь по возможности! Молодец! — повторила. — Выполнила! Ну, доброго тебе здоровья!

Снова чокнулись. Вторая рюмка показалась мне уже не такой противной, как первая.

— Ты замужем-то? — отчего-то заранее вздохнула Раиска. Может, усовестилась, что вот, мол, ее обняли цепкие детские ручонки, а у меня чего? А у меня — соленый огурец на вилке, и больше ничего.

— Замужем. А детей пока нет. Понимаешь, наш быт, — начала почему-то оправдываться перед Раиской. — Соседка… Да нет, она, в общем-то, ничего, — заключила неожиданно для самой себя. — Тоже вкалывает. И ребенка одна без отца растит. Забавный малыш. Вовкой звать. Все допытывается, как нашего кеню по батюшке величать. — И, положив вилку с огурцом, сказала: — Знаешь, подарю я ему нашего кенара. Вот выпишется он из больницы — и подарю!

НАДО ЖИТЬ

Вечер не предвещал ничего плохого. Наоборот, все складывалось удачно — как всегда. Во время командировки сделал, что намечал, договорился о поставках дефицитных счетчиков для объединения, повидался с нужными людьми и на два дня раньше срока вернулся в Москву.

Прямо из Внукова позвонил Ирине — ответила она сама. В лаборатории только Бородачу он сообщил о своем приезде. Заместитель должен быть в курсе — мало ли что!..

Бородачев — человек надежный. Вот уже пятнадцать лет у Межина с заместителем никаких проблем, с того самого времени, когда Межин, сам еще молодой, но уже ставший на ноги, помог своему дипломнику устроиться в их объединение. Сделал его вначале просто хорошим инженером, потом — старшим, потом — ведущим. Растить молодую смену, говорят, почетно. Но большинство руководителей об этом лишь говорят, а Межин дело делает.

Когда он стал во главе отделения, Бородачев занял его место начальника сектора. И следующую клетку на этой шахматной доске Межин для него присмотрел. Если, конечно, все пойдет по плану. Впрочем, дело почти решенное. «Ваш генеральный давно уже на покой просится, — сказали ему в министерстве. — Так что, Василий Егорович…»

Бородачев об этом, похоже, знает.

И о том, что у Межина с Ириной Волгиной отношения не просто начальника и лаборантки, Бородач тоже, конечно, догадывается — не дурак же. Но виду не подает.

Ирине в своей лаборатории Бородач создает режим наибольшего благоприятствования. И не только ей, но и ее брату Игорю, который заканчивает у них свою тему и скоро будет защищаться. Парень, надо сказать, способный, но лени-ив! Диссертацию уже пятый год мучает, вместо того чтобы работать, часы напролет курит с хорошенькими лаборантками. Да и на заводе не столько свой прибор испытывает, сколько ищет очередное знакомство. Но он — брат Ирины, а стало быть, парня надо доводить до кондиции. Это однозначно.

К тому же Межин понимал, что, когда Игорь защитится и станет работать, в его отделе будет еще один надежный человек. Такие ему нужны.

Бородач отпустил Ирину без разговоров, и она приехала к себе домой в Чертаново почти одновременно с Межиным.

Она спала на его плече, а Межин осторожно гладил ее волосы цвета гречишного меда. Мягкие и податливые, как и она сама.

Да, если бы не Ирочка, жизнь была бы пустой, лишенной смысла.

С женой он уже давно спит в разных комнатах. Дочь, которая их когда-то связывала, теперь живет отдельно: поступила в институт, на первом же курсе выскочила замуж и переехала к мужу. В самом деле так скоропалительно влюбилась или не чаяла поскорее уйти из родительского дома?

В отчуждении, которое произошло между Межиным и женой, виноваты, конечно, оба. Ему, как мужчине, следовало быть более внимательным. Ей, как женщине, — более терпимой и ласковой. А Дина, к сожалению, максималистка: или все, или ничего. Видит бог — Межин, даже охладев, пытался поддержать видимость семьи. Дина же эту видимость разрушала при каждом удобном случае. Неудобными тоже не гнушалась. Одна ее привычка вмешиваться в его служебные дела чего стоит!

Услышала как-то его разговор с шефом. Межин ходатайствовал за одного инженера — речь шла о кандидатуре на место председателя жилищной комиссии. Межин предлагал Петра Петровича Темина. Шеф ведь не знал, что у Темина есть прямые связи с исполкомом — там работал его шурин. «Нужный человек», — подсказывал он шефу.

— Все нужные, нужные, — скривила рот жена, когда он повесил трубку. — Тот нужен для того, этот — для этого…

— А как ты думала! — взорвался Межин. — Сама такая идеально чистая, а муж, выходит, деляга, из дерьма не вылазит, да?

Жена гордо молчала.

— А кто для твоего отделения импортный лазер достал? С помощью которого ты… — «ты и стала заведующей», — хотел сказать Межин, но пощадил жену: — Ты и твои коллеги сделали тысячи операций, спасли тысячи человеческих жизней, забыла? А вся ваша валютная диагностика? — горячился он. — Черта с два вы бы ее имели, если бы не мой Бородачев. Потому что двоюродный брат Бородачева работает в Машприборимпорте. — Межин сделал паузу, чтобы остыть. — Ну и у нас, конечно, половина оборудования из того же неликвидного списка, через того же нужного человека, — продолжал спокойнее. — Так что? Один я им пользуюсь? Только мне выгода?

Жена молчала.

— А с Теминым, думаешь, для себя стараюсь? Мне лично плевать, кто будет председателем жилищной комиссии, — площадь, как ты понимаешь, нам не получать. — Он обвел взглядом просторную кухню их двухкомнатной квартиры. — А вот другим в объединении от него может быть польза.

— От него или от его шурина? — уточнила Дина.

— А это — все едино. Детали важны только в приборах. А в жизни… За так, Диночка, только сортиры работают. И то не везде.

Дина поморщилась.

Нет, Межина просто бесила эта игра в чистоплюйство. И в жене и в других, которые делали вид, что им ничего ни от кого не надо. Вранье! Фальшь! Еще как надо. Только он, Межин, говорит об этом прямо, а другие прикрываются фиговым листочком.

— Запомни, Дина, — сказал почти мягко. — Времени на лирику у меня нет. Я знаю, что хочу и как хочу. И не учи меня, пожалуйста…

Жена перестала лезть в его дела.

Странно устроен человек! Тогда его раздражало то, что вмешивается, сейчас — то, что не вмешивается.

И все же такое полное безразличие к его жизни… Хоть бы иногда спросила: «Как там у тебя, Вася, что?»

«Надо разводиться — сколько ж можно?» — подумал, тихо перебирая Ирочкины волосы.

И все же почему-то тянул. Сила ли привычки, боязнь перемен? Или эти изжившие себя отношения непостижимым образом все же оказывались нужны? Для чего? Зачем?

Да катись оно все!.. Не хочет он сейчас ни о чем думать, только об этих вот блаженных минутах.

Хотя думать скоро придется, учитывая положение Ирины. Межин невольно скосил глаза, но под одеялом ничего заметно не было. Нет, он будет последним подлецом, если не примет никакого решения в ближайшее же время.

Ирины волосы пахли сырой листвой — пряный, слегка горьковатый запах. Он выпустил влажную прядь — пусть отдыхает. Ира устала — уснула, едва он выпустил ее из объятий. А Межину достаточно пары часов сна, чтобы чувствовать себя снова бодрым. «Ты у меня семижильный», — каждый раз восхищается Ирочка.

Вообще-то, у нее есть повод им восхищаться — если без ложной скромности.

Меньше чем за два года, с тех пор как пришел в отделение, Межин вывел его в передовые. Ни единого срыва, все по плану, все по графику. И со смежниками отношения наладил, и с заводским начальством. Сумел себя поставить и в объединении и выше — недаром ведь в генеральные прочат.

«Ты, Межин, знаешь, как уметь», — сказала однажды Ирочка.

«Конечно!» — ответил он.

Знания теперь есть почти у каждого — эка невидаль! А вот умение ими пользоваться — далеко не у многих.

Межин и знал, и умел. Взять хотя бы случай с Буровым. Начальник соседнего отделения повел вдруг себя несколько странно — стал чинить Межину всякие мелкие пакости. То к схеме придерется, то акт о внедрении не подпишет, то еще что-нибудь. Бурова недавно избрали в техсовет, и он, видимо, решил таким образом подзаработать себе авторитет.

На одном из заседаний совета чуть не зарубил их проект.

И Межин взбеленился.

Изучил направление, которым занимался буровский отдел, — влез в литературу, докопался до сути, поговорил кое с кем в главке. Дал задание своим молодцам и с цифрами в руках выступил на очередном заседании совета. Доказал, что направление неверное и нечего тратить на него государственные деньги.

Буров сидел, окаменев. И после окончания совета не сразу смог подняться со стула.

«С Межиным лучше не связываться», — шептались после заседания коллеги. Что и требовалось доказать.

«Да, шутка ли — закрыть целое направление! — комментировала вечером Ирочка, лежа у него на плече. — Силен ты, Межин!»

Он рассмеялся, гладя ее волосы цвета гречишного меда.

«Силен! — повторила Ира, теснее прижимаясь к его плечу. — Любой молодой мог бы тебе позавидовать…»

Слово «молодой» немного царапнуло. Впрочем, сорок шесть — возраст, чего уж тут!

Но, с другой стороны, что толку от этих молодых? Изнежены, избалованы, от легкого удара падают, расшибают лбы, и редко кто снова встает на ноги. Межин другого замеса. Черта с два его свалишь. Он и в молодости-то жилист был, а теперь… Поэтому-то Ирка и держится за него, боится потерять. Не он, который в два раза старше, а она, юная и красивая. Потому что молодой у нее уже был. Маменькин сынок с незаконченным высшим. Полгода бешеной любви и полтора следующих — такой же бешеной ненависти. Умные родители предоставили их самим себе. Вот тут-то и выяснилось, что кроме постели существуют еще и кухня с горой немытой посуды («А почему я? Один готовит, другой моет»), и ванная с тазами замоченного белья («Давай так: ты — свое, я — свое»), и очереди в мастерскую по ремонту обуви, по ремонту электроприборов («Я не бреюсь, ты и стой!»), и элементарная нехватка стипендий («Ты же мужчина, Вадим! Родители, конечно, люди не чужие, но нельзя же злоупотреблять родственными связями!»).

«То было не серьезно, — говорила Ира о своих отношениях с Вадимом. — Слюнтяй, слабак! А ты — настоящий мужчина…»

И все два года их знакомства повторяет: «Ты — настоящий мужик, Межин!»

Межин понимал, что, не будь Вадима, Ирина не смогла бы оценить его, Межина. Продолжала бы играть в равноправие. Вот уж чего нет — того не будет. Равенство — привилегия глупцов. Он был рад, что Ирина не собирается с ним тягаться. Нет уж, хватит с него собственной умной жены…

Тьфу ты, нашел время вспомнить!

Ирина шевельнулась во сне. Услышала телефон? Из кухни доносилось его приглушенное урчание. Кто бы это? В такое время суток? Значит — из ряда вон…

Осторожно высвободил руку, встал, босиком протопал на кухню.

— Слушаю, — сказал, прикрывая рукой трубку.

— Василий Егорович, это Бородачев. Пожар в лаборатории, — сообщил сразу — его заместитель умел не тратить слова.

— Еду, — так же кратко ответил Межин.

Пожар, как выяснилось, произошел потому, что оставили под током измерительные приборы. Аспирант, который работал в лаборатории, их не выключил, а просто отключил рубильник и сам уснул. Ночью они как-то попали под ток — то ли кто снова врубил напряжение, то ли еще что.

Межин схватил машину, помчался на место. Пожар был уже потушен, по лаборатории плавали хлопья серого пепла — все, что осталось от чертежей проекта, — и удушливый смрад сгоревшей изоляции.

Аспиранта, по вине которого все произошло, отвезли в больницу.

— Какого черта, — взорвался Межин, когда остался наедине с Бородачевым, — вы доверили лабораторию какому-то сопляку? Оставили наедине с валютным оборудованием?! — Межин чувствовал, как краска прилила к лицу, щеки раскалились, как утюги. — Нарушили инструкцию! Отдали ключи…

— …Игорю Волгину, — спокойно подсказал Бородач.

Краска мгновенно отлила от щек, и, если бы Межин глянул сейчас в зеркало, он вряд ли отделил бы свое лицо от своей белой сорочки. Он тут же просчитал всю ситуацию и понял, что это грозит ему строгим выговором — как минимум. А если без скидок — то судебным следствием. И в том и в другом случае о посте генерального можно забыть.

Есть, правда, выход: свалить всю вину на Бородачева, что и будет правдой. Однако Межин понимал, что как бы хорошо ни относился к нему заместитель, под суд за него он не пойдет.

Да и следствие над Бородачевым все равно бы размотало всю цепочку.

Поэтому Межин взял себя в руки и сказал Бородачу обычным, в меру мягким, в меру властным, голосом: «Ключи Игорю дал не ты, а его сестра Ирина, ясно? Остальное беру на себя…»

Прежде всего Межин поехал в больницу: анализ крови на алкоголь у Ирининого брата должен быть отрицательным. Тут — без вариантов.

«Ну и сопляк! Ну и подложил он мне! — глядя из окна такси на съежившихся под дождем прохожих, думал Межин. — Не можешь — не прикасайся. Знает же, как с этим сейчас строго».

Им в свое время и не в таких дозах этот спирт выдавали — для промывки приборов, конечно. И ничего, выстояли. А этот… «Слабак!» — еще раз ругнул его Межин, но облегчения не почувствовал.

Да-а, объяснить следователю, как это молодой, здоровый парень так запросто дал себя обжечь, будет трудно. Но все же легче, если к этому не будет примешан алкоголь.

С медиками договорился — им тоже нужны приборы из неликвидного списка.

Потом — в министерство. Сергей Гаврилович должен узнать о событиях от самого Межина, а не от кого-то другого в искаженном виде. Зашел в соседний отдел — поздороваться с однокашником.

Потом съездил еще в несколько точек — к людям, которые могли быть полезными в данной ситуации.

Вечером поехал домой. Жена встретила его, как всегда, сдержанно. Но без обычной холодности. В нее Межин каждый раз упирался, как в стену. Но она стала уже привычнее задвижки на двери Дининой спальни. А сегодня эта стена вдруг исчезла. Межин догадался: Дина знает о ЧП. Знает и сочувствует. Вот это уж совершенно зря! Он внутренне напрягся, готовый к отпору: стена все же лучше, чем этот ее всё понимающий взгляд.

Не говоря ни слова, прошел в свою комнату. Бухнулся на тахту, взял «Польский детектив», стал читать. Через минуту захлопнул книгу, вскочил с кровати. И туда-сюда, туда-сюда по кабинету. Его обычный маршрут в минуты повышенного душевного напряжения — по диагонали. Он вытоптал уже широкую белую дорожку на ковре, подаренном им к свадьбе дядей жены Ипполитом. Дина знала эту его привычку и всегда оставляла его наедине с собой.

Но сегодня она нарушила свое правило, заглянула в дверь:

— Есть будешь?

— Нет, — ответил Межин.

— Как ты себя чувствуешь?

— Прекрасно! — И, перехватив ее недоверчивый взгляд, подтвердил: — Да, да. По-настоящему хорошо я чувствую себя только тогда, когда мне по-настоящему плохо. Это меня мобилизует.

Дина прикрыла дверь. Межин подумал: «Нет, умная жена — не всегда бедствие».

Он сделал несколько звонков. Прежде всего Ирине — прорепетировать версию насчет ключей. «Да, дала их брату… Конечно, естественно — надо же ему заканчивать тему… Ну брось, что тебе будет? С лаборантки какой спрос? — сказал и осекся: по напряженному молчанию на том конце провода понял, что обиделась. — Ну, малыш! Ну ты же умница, ну? Я же с тобой — чего тебе бояться?»

Иру успокоил.

Теперь Бородачу — узнать последние новости. Тот докладывал четко, по порядку.

— Так-с, — подытожил Межин. — Понтюхин, говоришь, копает? Комиссию, говоришь, хочет созвать? Значит, хочет крови. Забыл, кто его на партсекретаря выдвинул? Ну что ж, придется задвинуть… — Межин секунду молчал, сосредоточиваясь. — Ты вот что, Иван Палыч, попроси Хвесину покопаться у него в документации — наверняка что-то найдет… Что? — Он молча слушал, потом расхохотался: — Безгрешных людей нет, запомни это. Не в одном, так в другом… Ну это ты зря: Хвесина свой человек. Она же понимает, кому обязана. — Межин сделал короткую паузу, чтобы дать своему заместителю время тоже кое-что понять. — Ты не помнишь, — спросил задумчиво, — когда она подавала заявление на улучшение жилищных условий?.. Так-так, стало быть, уже четвертый год… Многовато, многовато, ты как считаешь?

Положил трубку, снова забегал по протоптанной в персидском ковре дорожке: туда-сюда, туда-сюда. Потом вдруг остановился, посмотрел на телефон, снова схватил трубку.

— Петр Петрович? Здорово живешь!.. Да тоже помаленьку… Ну что жена, поправилась?.. Лекарств больше не надо? А то смотри, Дина достанет… А дочка как? Неужели на следующий год? Вот время летит! Я-то уже и забыл, как наша поступала. А ведь тоже волнений было — будь здоров! Так куда она? Да, математика там — профилирующий. Слушай, у меня есть один аспирант… да нет, он совершенно бескорыстно. Он мне обязан — даром, что ли, вожусь с ним… Завтра же и поговорю… Все будет в порядке, увидишь… Да, нервы, нервы! Век стрессов… Надо снимать. Как насчет ружьишка? Побалуемся? На той неделе открытие сезона, помнишь?.. С егерем я улажу — свой человек. — Межин терпеливо слушал, что ему говорил Петр Петрович. — Ну, значит, решили? Добро!.. Да, чуть не забыл… У нас есть сотрудница, некая Хвесина… сейчас она перешла в другой отдел… так вот, четвертый год стоит на очереди… Понимаю, понимаю… И все же ей положено в числе первых — трое детей и четвертый, как я слышал, в проекте… — Председатель жилищной комиссии, видно, отпустил что-то насчет их общих болевых точек, и Межин рассмеялся: — Ну, что такое проект, я и сам хорошо знаю… И что такое заводской фонд — тоже… Но что-то же остается… Надо поддержать активнее. Неплохо бы и из исполкома звонок организовать — там же у тебя шурин, договоритесь как-нибудь… Ну что ты, — махнул рукой, — забота о сотрудниках — прежде всего… До встречи в лесу! — И повесил трубку.

Та-ак-с, с этим тоже порядок. Что еще? Комиссия. Сейчас она совсем некстати. Впрочем, комиссии всегда некстати. Что тут можно сделать? Нанести упреждающий удар, так их, кажется, учили в армии. Сейчас — кто кого опередит. И он будет круглым идиотом, если позволит это сделать другому. Тут все — однозначно.

Межин остановился посредине ковровой дорожки, щелкнул пальцами. «Однозначно!» — повторил и решительно пошел к двери.

— Дина, ты спишь? — постучал к жене.

Она лежа читала «Медицинскую газету». Когда Межин вошел, отложила газету в сторону, отодвинула настольную лампу, чтобы не била в глаза, и молча подняла брови.

Межин, собственно, не ждал ничего другого — последнее время их контакты сократились до минимума: когда он приходит, если вообще приходит, она уже спит. Она уходит — он еще спит. Ни общих забот, ни переживаний. «Общее у нас с мужем только мусорное ведро», — сказала, он слышал, матери по телефону.

И все же этот ее взгляд, хотя и не более отчужденный, чем всегда, сегодня почему-то его задел.

— У меня неприятности, Дина, — произнес, все еще стоя в дверном проеме. — По работе.

Уточнение, конечно, глупое — не станет же он жаловаться жене на неприятности в личной жизни. Но с Диной он всегда почему-то терялся, говорил не то и не так, как в обычной обстановке. Смешно, честное слово, — словно не муж с женой, а ответчик с истцом.

— Проходи, что у порога топчешься? — Ее глаза потеплели, и Межин тоже ей улыбнулся — кажется, впервые за многие месяцы.

Осторожно подвинул одеяло, сел на край кровати.

— Понимаешь, — начал, глядя на одеяло, — несчастный случай в лаборатории Бородачева. Конечно, была допущена некоторая халатность, но в основном — несчастный случай.

Он рассказал ей, как широко их отдел привлекает молодых специалистов (таких слов, как «молодая смена» или «наше будущее», Межин, конечно, избежал), как все лаборатории, и в первую очередь бородачевская, работают с ними, предоставляя практически неограниченные возможности для развития молодых дарований, не считаются ни со своим личным временем, ни с рабочими часами, и как одна из лабораторий, а именно бородачевская, и погорела на этом деле.

— В буквальном смысле, — почти весело улыбнулся Межин и поднял глаза от одеяла. Но тут же снова опустил их.

— И чем это грозит, Вася? Лично тебе? — спросила Дина.

— Постом генерального — всего лишь навсего. — На этот раз усмешка веселой не получилась. — Тут еще Понтюхин копать стал, комиссию на нас натравливает…

Межин снова поднял глаза и встретился с ее взглядом. В неярком свете настольной лампы он казался мягким, сочувственным. Межин бездумно провел рукой, которую держал на одеяле, вверх и почувствовал, как напряглись ее мускулы. Он вспомнил, какие стройные и крепкие были у нее ноги, как он любил когда-то их гладить и как она долго и боязливо держала их вот так, девственно сомкнутыми.

Его взгляд скользнул к вырезу ночной сорочки. Дина машинально поднесла руку к груди, проверяя, не слишком ли она распахнута. Межина всегда бесила эта ее болезненная озабоченность своим туалетом. Грудь у Дины, надо сказать, всегда соответствовала ГОСТу, даже от родов не очень пострадала.

В конце концов, его жена не из самых худших. И об Ирине она, конечно, знает с самого начала, но держится, виду не подает. Он должен быть ей признателен за мужество и стойкость.

Межин повел рукой выше — ну просто в знак признательности.

Дина снова напряглась, в глазах появился страх: ты это что?

Межин посмотрел на нее тяжелым взглядом и сжал челюсти: чего она вдруг испугалась? В конце концов, он пока что ее законный муж. Разве он ей неприятен? Может, у нее тоже кто-нибудь есть? Догадка кольнула Межина неожиданно больно. А почему бы нет? Она — женщина еще вполне-вполне…

Все, что было потом, произошло быстро и неожиданно, прежде всего — для самого Межина.

Дина что-то говорила, отталкивала, отчаянно сопротивлялась. Но это лишь разжигало…

Позже, когда он лежал рядом и гладил ее волосы, Межин подумал: «А что? Вполне-вполне…»

Дина вспомнила свой недавний разговор с Анечкой из реанимации. Вообще-то, она никого не посвящала в свою личную жизнь, даже лучшую подругу. Но тут что-то нашло.

…День был тяжелый, погода мерзкая. Они вместе вышли из больницы и пошли к троллейбусной остановке под двумя зонтами, стараясь теснее прижаться друг к другу. «Знаешь, Ань, я буду разводиться», — сказала ей Дина. «Да ты что? — Аня даже остановилась. — Почему?» — «У него есть женщина, он, думаю, любит ее, но скрывает. Домой приходит под утро…» — «Вот и хорошо — не надо ужин готовить! — прокомментировала Аня. — И то, что скрывает, тоже здорово — гласность только на партсобраниях нужна». — «Живем в одной квартире, а как в разных государствах. — Дина подняла воротник плаща, защищаясь от ветра. — Надоело! И вообще он стал таким дельцом, таким карьеристом — ничего святого!» Ветер вырвал из рук Анны зонт, и она побежала его догонять. Дина крепко вцепилась в свой, выставив его щитом впереди. «Вот-вот, так и мужа держать надо, — рассмеялась Аня, нагнав подругу. — А то — «разводиться»! Учти, Дин, плохой муж лучше никакого. Да и где ты сейчас идеал-то найдешь, где? Ты посмотри вокруг — один пьет, другой ворует, третий… Нет, ты будешь просто дурой… — Ветер снова рванул ее зонт, и Аня с трудом удержала его в руках. — Ох, что творится, что творится! Весна, а хуже осени. Природа и та наперекосяк пошла! — Она с остервенением ткнула зонтом воздух, словно хотела подправить эту перекосившуюся природу. — Так что подумай, прежде чем за скальпель браться!» — «А что? Скальпель — вещь полезная»…

Дина улыбнулась, живо представив Аню и ее последнее напутствие.

— Хорошо, — произнесла, расслабленно, прижимаясь щекой к его плечу. — Хорошо, что ты пришел, Вася.

Она лежала, свесив с кровати руку, забыв застегнуть растерзанную на груди сорочку. Впервые в жизни.

Межин это отметил сразу, пытаясь понять, радует его такая перемена или нет.

— Знаешь, последнее время я все думала…

Он лениво перебирал ее тяжелые от пота пряди.

— …думала, что я тоже была не всегда…

Пальцы, захватившие очередную прядь, замерли. Межин резко отдернул руку, встал, подошел к окну.

Внизу, в жидком свете уличного фонаря, сонно покачивался тополь. Из-за поворота выскочила машина, осветила его дымчато-серые ветки. «Почти вот-вот распустятся. Весна! — подумал Межин, провожая взглядом машину. — Уже тяга начинается…»

Ему вдруг остро, до боли в висках захотелось сесть за баранку и помчаться куда-нибудь за город, выйти на лесной опушке и постоять, прислонившись к шершавому стволу молодой сосенки, послушать, как шуршит прошлогодним листом мышь-полевка, перелетает с ветки на ветку пугливая сова, как токует на заре глухарь: «Тэк-тэк-тэк…» Просто постоять и послушать. А все остальное… Да катись оно вдоль забора — вместе с креслом генерального!..

Межин с трудом оторвался от окна, плотно задернул штору и, повернувшись к жене, сказал:

— Мне нужна твоя помощь, Дина.

— Да?

— Ты должна поговорить со своим дядей.

— Должна? — Ее голос обрел прежнюю жесткость. — Ты затем сюда пришел?

Межин дернулся, но продолжал совершенно спокойно:

— Ты же не откажешься помочь мужу. Дядя любит тебя. Ну что ему стоит послать к нам с в о ю комиссию? Не специально в наш отдел, а в объединение. Это не вызовет удивления: сейчас принято всех проверять, перетряхивать… И если твой дядя срочно пришлет в наше объединение свою комиссию… Только надо срочно, понимаешь? Чтобы опередить Понтюхина.

— Я все поняла. — Дина застегнула наконец сорочку. Приподнялась в кровати, посмотрела на мужа холодным взглядом. — Я согласна, — произнесла спокойно. Межин даже икнул: не думал, что все будет так просто. — Но с одним условием. Ты должен, — она сделала едва заметное ударение на этом слове, но Межин уловил, — порвать со своей… с этой женщиной.

— С какой… женщиной?

Дина пристально посмотрела на него.

— Так что решай. Или я со своим дядей, или она.

Межин подался вперед, но жена его остановила.

— Не торопись, — усмехнулась. — Утро вечера мудренее.

…«Всю ночь он не сомкнул глаз», — хотел бы сказать про себя Межин. Но это была бы ложь. Спал он прекрасно. Потому что решение принял, когда возвращался от жены.

Утром встал первым, заварил чай и сел, просматривая вчерашние газеты. На кухне пахло яблочным пирогом. Странно: Дина давно перестала баловать его любимыми блюдами. А для себя одной, он знал, не стала бы готовить. Неужели есть кто-то третий?.. Вернее, четвертый? Эта мысль была ему неприятна, Межин открыл духовку, но пирога там не увидел. Его настроение поднялось. Впрочем, Дина не из тех. Да, покой в семейной жизни — штука немаловажная. А будет ли этот покой с Ириной?

— Доброе утро, Вася, — сказала Дина, входя в кухню.

Нет, женщины все же загадочные существа! Межин слишком хорошо ее знал, чтобы чему-то удивляться. И все же чуть не раскрыл рот: перед ним стояла не та женщина, с которой он прожил почти четверть века и которую знал, казалось, вдоль и поперек. И не та отчужденно холодная с насмешливым взглядом, которую он избегал последнее время. И даже не та, которую оставил вчера, — в растерзанной сорочке, растерянную, хватающуюся за соломинку: «Решай!»

А совсем другая, нельзя сказать, что совершенно уж незнакомая, но все же необычная и привлекательная, как чужая жена. Глаза, слегка подведенные тушью, кажутся большими, глубокими, на щеках — легкий загар. Великая все же вещь — французская косметика. Он, надо ему отдать должное, поделил тогда подарок Бородача из Парижа абсолютно поровну между женой и Ириной…

— Чай будешь? — спросил Межин, снимая с чайника полотенце.

— Да, спасибо, — ответила Дина, садясь за стол.

Будто так и надо! Будто он всю жизнь заваривал для нее чайник, а она лишь милостиво принимала услуги.

Или жена знала, что он ей скажет?

— Знаешь, Дина, — начал Межин, наливая чай в чашки. — Я всю ночь думал… — Он посмотрел ей в лицо. Но ее взгляд был сосредоточен на дымящемся чае. — Мы прожили с тобой такую долгую жизнь…

Она молчала.

— У нас было… господи, чего у нас только не было, правда? Да это и естественно, покажи мне семью без осложнений? — Межин снова взглянул ей в глаза, но они оставались опущенными. И он продолжал: — Так вот, я подумал… измерил этот путь, длиною в двадцать лет, и то мгновение, которое…

Он запнулся.

— Которое… — напомнила ему Дина, размешивая сахар.

— Ну, короче, то, которое… Короче — мгновение… — Он кашлянул и подумал: «А стоит ли оно этих двадцати лет?»

Жена не поднимала от чашки глаз.

— В общем, взвесил и решил…

— …что ты остаешься со мной? — закончила она.

— Да, — облегченно выдохнул Межин. «Все же умная жена — не такое уж бедствие», — решил во второй раз за эти сутки.

Она наконец взглянула на него:

— Это окончательно?

— Окончательно, — подтвердил Межин, выдержав ее взгляд.

Дина положила на блюдце ложку, откинула назад голову и, глядя на мужа как бы с отдаления, раздельно произнесла:

— Какой же ты подлец, Межин!

Василий задохнулся. Нет, он не ослышался — «подлец»!

— Подлец! — повторила не торопясь. — Взвесил, видите ли! Измерил! Двадцать лет и одно мгновение! Ну конечно — несоизмеримы! — Она встала, подошла к мойке, взяла и снова поставила на место тарелку. — Видишь ли, Вася, — заговорила, повернувшись от мойки. — Если бы ты сказал: «Знаешь, Дина, тот миг, который я испытал, стоит всех двадцати лет нашей жизни», я бы…

Межин опустил голову и смотрел, как подергивается тонким паром остывающий чай.

— …я бы, наверно, тебя возненавидела. Но я бы стала тебя уважать…

Межин сидел с опущенной головой.

— …если бы честно и откровенно…

— Что? — Он поднял голову. — Откровенности захотела? Честности? — скривил рот. — Ах, какие мы все из себя! Высоконравственные и принципиальные! — Он вскочил со стула, забегал взад-вперед по тесной кухне. — Но ты же знала, что у меня есть любовница, знала! С самого первого дня. Помнишь, когда ты меня ждала, чтобы отметить годовщину свадьбы? А я пришел в три утра. Ты ведь ждала — я видел свет в окне. А когда вошел, ты его выключила, притворилась, что спишь. И утром сделала вид, что ничего не заметила. Было?

Теперь Дина опустила голову.

— И все эти два года делала вид, не так разве?

— Только ради дочери, — возмутилась Дина.

— Врешь! — перебил Межин, останавливаясь против жены. — Не только! — Он наклонился над столом, сощурил глаза. — А помнишь, как ты меня шантажировала ребенком, а? Я и не собирался на тебе жениться, а ты…

— Ах ты!.. — вскочила Дина и встала против Межина. — Ты помнишь, сколько за мной парней бегало?!

— А чего ж тогда ко мне лезла? Ты же знала, что я встречался с другой. Знала — и лезла, — не успокаивался Межин, — ребенком шантажировала. А его еще и в помине не было. Недаром моя мать была против, она тебя насквозь видела. Потому и не хотела тебя прописывать. А ты… ты…

Они стояли друг против друга — красные, тяжело дыша…

— Господи, какой же ты мерзавец! — Дина рухнула на стул, закрыла глаза руками. — Я давно это видела.

— Ах, видела? — почти весело подхватил Межин. — Видела и продолжала терпеть? Лежать в одной кровати? — Он снова забегал по комнате.

— Неправда, я говорила. Пыталась доказать. И насчет всех этих подхалимов — «нужных людей». Все время. А теперь ты снова хочешь меня вовлечь в свои грязные дела. И меня и моего дядю. Да я ни за что не стану ему звонить…

— Какие? Грязные? — переспросил Межин. — Не будешь звонить? Ради бога! Только давай вначале разберемся. — Он снова забегал по кухне. — Подхалимы, говоришь? «Нужные люди»? А где бы ты сейчас была, если не они? Забыла, кто тебя из подмосковной поликлиники в городскую больницу перетащил? А кто заведующей сделал? Кто взял под защиту, когда жалобы на отделение посыпались. После того смертного случая, помнишь?

— Ну это уж слишком! — выдохнула Дина. — Смерти случались и будут случаться — врачи не боги. Те жалобы были не обоснованы. Мы объяснили…

— Возможно, и не обоснованы, — согласился Межин, не прекращая ходить взад-вперед. — Но пока там, наверху, разобрались бы в ваших объяснениях, пока они вообще бы дошли туда…

Он задел край кухонного стола, и тот с грохотом отъехал в сторону, звеня посудой.

— Перестань бегать!

— Перестань на меня орать!

— Садист! Весь в свою мамочку.

— Оставь в покое мою мать! — Межин стукнул ладонью по столу.

Дина, вздрогнула, вскочила, бросилась к аптечке, достала валерьянку.

— Садист, — повторяла, всхлипывая, пытаясь не пролить капли мимо стакана. — Недаром тебя…

— Если ты еще хоть раз… — Он подскочил к жене, вырвал стаканчик с валерьянкой: — Дай мне!

— Подожди, я еще не накапала… Пей!

Он залпом осушил стакан. Потом отнял у жены флакон с лекарством, отмерил двадцать капель, протянул ей:

— Ты тоже выпей!

Она опустилась на стул, дрожащими пальцами взяла стакан, выпила.

— Вот так, — похвалил Межин. — Успокойся. Жить-то надо!

Дина опустила голову.

— Ну-ну, — Межин сел рядом, положил руку на ее плечо, слегка сжал его.

— Не надо, Вася, — устало попросила Дина. — Дай мне побыть одной, а? Хотя бы немного.

Василий встал, направился к двери.

— «Немного», Диночка, может растянуться на всю жизнь, — бросил через плечо. — Так что — решай.

Она еще ниже опустила голову…