Огненный крест. Бывшие

Глава III БРЕСТ-ЛИТОВСК

В мае 1917 г. вместо Гучкова военным и морским министром становится Александр Федорович Керенский. 26 мая (по старому стилю) он приезжает в Москву. Все должностные лица города, а также почетный караул встречают его на вокзале. Толпа на всем пути следования приветствует министра.

— Здравствуйте, товарищи граждане! — отвечает Александр Федорович.

Вечером в Большом театре митинг в честь нового военного министра. Его встречают возгласами: «Вождь русской армии и флота!» Оркестр под управлением Кусевицкого исполняет «Марсельезу» и увертюру к «Вильгельму Теллю».

Поэт Константин Бальмонт читает со сцены:

Поступают приветственные телеграммы от министров Церетели и Скобелева.

На сцене прославленный тенор Большого театра Л. В. Собинов. Он обращается к Александру Федоровичу:

«Большой театр, горячо приветствуя представителя Временного правительства, уповает, что идея государственности сотрет партийные границы и скует в единое целое граждан министров в непреклонной воле спасти Россию от гибели, разрухи внутри и от грозной опасности со стороны непримиримого врага (Германии. — Ю. В.).

Мы верим, что Временное. правительство, объединившись в самосознании великого долга, соединит расшатанную Россию и зажжет огненное пламя любви к Родине.

Да здравствует единая, великая, могучая Рбссия! Да здравствует Временное правительство! Да здравствуют граждане министры!»

Аплодисментами встречают представителя Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов А. Р. Гоца. За Гоцем выступает вождь партии эсеров В. М. Чернов. Заключает торжество сам Александр Федорович.

Оркестр играет министру встречу. Когда он поднимается на сцену, публика встает, и, по словам очевидца, все тонет в громе оваций. Сцену заполняют цветы: корзины, букеты, венки. Слава Керенскому!

В жадной тишине начинает речь Александр Федорович:

«…Ничто и никто не могут сломить свободу освобожденного народа… Я — военный министр, обладающий достаточной властью, и я заставлю подчиниться воле революционного народа, и я говорю вам: войска исполнят свой революционный долг перед Родиной! Но я скажу: вы сидите в залах, залитых огнями, сидите в бриллиантах, а они — в окопах, съедаемые насекомыми, голодные и холодные… И они имеют право сказать, что, если свободная страна хочет, чтоб мы исполнили свой долг, пусть она поддержит нас не словами, а делами!

Разве там не знают, сколько здесь людей, которые должны, обязаны быть в окопах…

И теперь, товарищи, мы должны жить для подвига… У нас есть огромный капитал — великая сила народа…»

После отъезда Керенского — в театре импровизированный аукцион. Портрет Керенского продан за 15 100 рублей (по курсу того времени неплохое имение стоило всего в три раза дороже). Продана также «расписка» (автограф. — Ю. В.) будущего министра-председателя.

От подъезда театра народ бежал за автомобилем Керенского.

— Здравствуйте, товарищи граждане! — повторял он.

В десять вечера Керенский прибыл на Продовольственный съезд и произнес обстоятельную речь. А через час он уже на съезде партии социалистов-революционеров (эсеров). Заседание закрыто, но все терпеливо ждут гражданина министра.

Под гром аплодисментов Керенский снова заводит длинную взволнованную речь…

Нового военного министра слушал в Большом театре и мистер Локкарт — тогда генеральный консул Великобритании в Москве.

«В России я знал его лучше — гораздо лучше, чем кто-либо из английских чиновников, — повествует о своих отношениях с Керенским мистер Локкарт. — Не раз я служил ему переводчиком при переговорах с сэром Джорджем Бьюкененом. Часто видел его одного. Именно ко мне он пришел, скрываясь от большевиков. Это я помогал ему в выезде из России».

Выступление Александра Федоровича в Большом театре оставит неизгладимый след в памяти молодого английского дипломата.

«С самого начала он вел безнадежную борьбу, пытаясь загнать обратно в окопы нацию, уже покончившую с войной, — пишет мистер Локкарт и обращается к тому вечеру в Большом театре. — …Керенского следует считать одним из величайших в своем роде ораторов в истории… Его голос огрубел от постоянного крика. Он мало жестикулировал — удивительно мало для славянина, — но он владел речью и говорил с покоряющей убежденностью. Как отчетливо я помню его первый приезд в Москву… после назначения его военным министром. Он только что вернулся из поездки по фронту… Все встали. Керенский поднял руку и сразу заговорил. Он выглядел больным и усталым. Он вытянулся во весь рост, как бы собирая последний запас энергии. И с нарастающей силой начал излагать свое евангелие страданий… Сам человек рождается в муках… Можно ли думать, что наша революция окрепнет без страданий?.. При свете рампы его лицо казалось мертвенно-бледным. Солдаты помогли ему спуститься со сцены, пока в истерическом припадке вся аудитория повскакала с мест и до хрипоты кричала «ура»… Жена какого-то миллионера бросила на сцену свое жемчужное ожерелье. Все женщины последовали ее примеру. И град драгоценностей посыпался из всех уголков громадного здания. В соседней со мной ложе генерал Вогак, человек, прослуживший всю свою жизнь царю и ненавидящий революцию больше чумы, плакал как ребенок. Это было историческое зрелище, вызвавшее более сильную эмоциональную реакцию, чем любая речь Гитлера и других ораторов, когда-либо слышанных мною. Речь продолжалась два часа…»

Я против отношения к истории как к некой безликой силе, которая с неодолимой фатальностью, предопределенностью вершит судьбы людей и народов. Однако в данном случае могу с полным правом написать: «Но жизни всех уже были расписаны». Исторически обусловленная и созревшая сила большевизма, жесткая и жестокая, обратит всех в безликих статистов в том грандиозном действе, которое большевизм брался поставить.

Ураган ненависти и разрушения мел из всех углов России, безжалостно разваливая устои старой власти. И что тут значило красноречие нового военного министра, если он лишен дара читать знаки истории. Самые главные он не прочел — и Россия, и он, и большевизм шагнули в бездну…

Сколько же лет я собирал материал для этой книги, обдумывал, пробовал писать (не получалось, не было ясности), вел своего рода подпольные записи (анализ того, что узнавал, что открывалось), которые шаг за шагом продвигали к истине! Записи эти я называл «крестами», поскольку ставил в верхнем правом углу листа крест; это означало — обнаружение такой записи для меня несчастье, смерть. Я их продумывал, перепечатывал, год от года «кресты» росли, складывались в пухлый манускрипт без сюжета и последовательности. Герои, правда, были: Ленин, Сталин, ленинизм, революция, насилие, народ, вера в правду…

Мной руководило желание хоть как-то ответить за поруганное Отечество, его честь, веру, культуру, униженных и унижаемых людей, сведенных всем своим существованием к роли быдла.

Народ не должен нести на плечах своих палачей и безответственных болтунов политиков. Все они сосут жизненные соки из народа и жиреют бедой народа. Казнокрады, выжиги, партийные хапуги — все помойные мухи, слетевшиеся на дележ народного достояния. Почти 70 лет народ не разгибал спину, а делят богатство, им созданное, те, кто даже близко не имел к труду какого-либо отношения. Мало того, что народ превратили в крепостного, и он почти 70 лет работал фактически задарма, теперь опять присваивают его труд. А он, измученный, больной, только смотрит, как его опять грабят, теперь уже до последней нитки.

Народ отучают любить Родину постоянным унижением от имени Родины, глумлением над прошлым — нашей историей, — глубоким равнодушием и презрением к участи беспомощных и слабых. Россию превращают в объект раздела, но сначала хотят привести в состояние недвижимости — обессилить народ, изнурить неизбывной нуждой, превратить в червей, поглощенных лишь заботами о пропитании…

Этой книге я подчинил жизнь. Печатался мало, да и не печатали, надо было льстить, угождать режиму; впрочем, и нынешняя демократическая пресса (конец 1991 г. — начало 1992 г.) избегает печатать все, что как-то шершавит новых вождей от демократии. Я весь ушел в «дело», с осени 1959-го уже совершенно сознательно (сразу после своего первого чемпионата мира по тяжелой атлетике в Варшаве). Повернул меня к этому «делу» революционер с еще «царским» стажем, эсер-максималист, после большевик Гронский Иван Михайлович, человек, беспредельно преданный ленинизму.

По мере работы сужался круг товарищей. Не оставалось ни времени, ни сил на обычную жизнь, тем более очень скоро разработки углубились в совершенно заповедные и запретные темы. Я должен был очень много читать, а главное — искать и встречаться с участниками тех событий. Литература же на все подобные темы была уничтожена на корню, да и свидетелей из того времени «женевский» гребень вычесал безжалостно.

Ближе к 80-м годам, когда в сознании уже складывалась книга, я умышленно взялся сворачивать знакомства, сознавая, что этой публикацией нанесу близким вред. Это вызывало непонимание, зачастую упреки в зазнайстве или неблагодарности. Но лучше упреки, нежели сознание своей вины…

Жизнь вокруг была странной. Было несравненно больше людей, которые соглашались на жизнь в бесчестье, лихоимстве, притворствах самого разного свойства. Для тех из них, кто хоть как-то догадывался о моей работе, я представлялся… придурком.

И впрямь, на что я мог надеяться?.. «Психушку», преследования… Это же идиотизм — соглашаться на это добровольно, да к тому же при отличной возможности «хапать» — ведь такое спортивное имя!

А я упрямо работал, подвигая цель-несчастье своей жизни. Книгу я решил напечатать в любом случае, как только она сложится, а план ее уже вырисовывался. Нет, не все было гладко. Временами меня охватывали бессилие и отчаяние…

Я писал в отчуждении, один… Ни с кем нельзя было поделиться находками, готовыми главами…

Годы проклятого одиночества. Они уже складывались в десятилетия…

Я выпускал другие книги, писал статьи, но настоящая жизнь таилась (именно таилась) в другом, я никому не смел о ней сказать… А эти книги, статьи должны были давать литературный тренинг и обеспечивать существование…

А обычная, невыдуманная жизнь шла рядом. Заманчивая, прекрасная жизнь без выдумок, единственная, неповторимая; в ней любовь, солнце, женщины, шелест шагов в траве, смех, признания… Все-все призраком скользило рядом, всего лишь рядом, не задевая меня. Я все время говорил себе: закончится эта работа, и я смогу жить без этого долга-колоды…

Сколько раз я слышал:

— Что ты можешь изменить? Всем все известно — и за это класть жизнь? Пока народ не проснется, вы здесь разобьетесь, а ничего не сделаете. Он же вас и слышать не хочет, отвернулся. Кому нужен Сахаров? Бьется один, а народ глух. А ты чего добьешься? Здесь никто не сдвинется, народ с ними; смотри на партию: она же их гнет к земле, а они ее чтят… Брось свои глупости…

Очень похожее я слышал бесконечное число раз, после этого могли не только опуститься руки — жить не хотелось, мысли о людях были тяжелыми и мрачными.

Я возражал, не мог не возражать, потому что верил. Но я видел ненужность своих слов. Мы вообще все говорим на разных языках, а еще чаще — просто не слышим друг друга.

В общем, я укреплял окружающих в мнении, что я настоящий придурок, мучаю себя и близких. Близких я, правда, не мучил — они почти сразу отпали от меня, а позже стали предавать. Я познал все виды измен и вероломства. В этом жестком, рациональном мире — кому я нужен был со своими мечтами?..

Времена круто и неожиданно изменились. Теперь мои знакомые возвращаются из поездок в Канаду, США, Швецию и еще Бог весть откуда. За столом у них самые вольные речи. Они всё знают, всё предугадывали и всё «то» не принимали. Оказывается, не принимали. А мне по их карьерам и откровенному стяжательству в это как-то не верится.

Одни, самые отважные и бескомпромиссные, шли в лагеря, за ними захлопывались двери «психушек», другие после тюрем кончали с собой, рано сходили в могилу — и все при совершенном отчуждении общества. Пусть меня не переубеждают, было именно так: полное отчуждение общества. Ничтожная горстка людей отзывалась на их мужество.

Другие, поосторожнее, «кропали в стол», готовили книги, зная, что их за эти книги сотрут — те же лагеря или «психушки». В каждом дне — риск разоблачения, решетка или допрос.

И проклятый воз мыслей с тобой: правильно ли идешь, не даешь ли волю просто чувствам?..

Теперь я знаю, как делается история.

Одни падают, другие (считай, все) переступают и шагают себе дальше, румяные, ясноглазые, уверенные: они победили, боролись — и победили!..

Брюс Локкарт вспоминает о встрече с Керенским в те дни:

«…Керенский говорил без умолку. В нарушение постановления правительства на столе стояло вино, но сам хозяин был на строгой диете и пил только молоко. Всего несколько месяцев назад ему удалили пораженную туберкулезом почку, но это нисколько не отразилось на его энергии. Он вкушал первые плоды власти. Уже был недоволен давлением, которое оказывали на него союзники.

— Как бы понравилось Ллойд Джорджу, если бы какой-нибудь русский взялся поучать его, как следует управлять английским народом?..»

Журнал британского Королевского общества международных дел («International Affairs») в апреле 1956 г. напечатал текст расписки Гельфанда в получении денег от германского посольства:

«Получено от германского посольства в Копенгагене 29 декабря 1915 года один миллион рублей в русских банкнотах для поддержки революционного движения в России».

Подпись: «А. Гельфанд».

Александр Львович Гельфанд не кто иной, как Парвус, один из друзей непреклонного и несгибаемого Троцкого, с которым оказался в числе руководителей первой русской революции 1905–1907 гг. Гельфанд в годы мировой войны проворачивал крупные финансовые и торговые операции. К данным операциям прямое касательство имело одно из самых доверенных лиц Ленина — большевик Яков Ганецкий (Фюрстенберг). К Гельфанду же Ленин относился с выраженной неприязнью.

Гельфанд родился в Березине — местечке, носящем имя реки, на которой Наполеон понес жесточайшие потери при бегстве из России. По национальности — еврей. В 1885 г. окончил одесскую гимназию, 1891-м — Базельский университет: обычный маршрут состоятельных еврейских отпрысков в те десятилетия, причина — запрет поступать в высшие учебные заведения России иудеям.

В конце прошлого столетия эмигрировал в Германию. «Занялся» революцией. Очень «подмог» Ленину, организовав издание «Искры» в Лейпциге. Вернулся в Россию, принимал деятельное участие в марксистском движении. После Хрусталева-Носаря и Троцкого был третьей по значению фигурой в первой русской революции (кто ж только не «делал» эту русскую революцию). В 1905 г. несколько месяцев отсидел в «Крестах».

Гельфанд слыл знатоком марксизма, имел ряд серьезных публикаций. Из тюрьмы по приговору суда сослан в Сибирь, откуда дал тягу приблизительно в одно время с Троцким (1906). Очень скоро стал расходиться с Лениным по ряду теоретических вопросов. Постепенно складывается в идеолога «слабой России» и тужился, делал все, дабы она таковой стала. Фактический ненавистник России и русских, готовый на любые шаги ради ослабления мощи великой славянской державы.

Каким-то своим краем Гельфанд вписывается в идеологические бредни Розенберга (одного из теоретиков фашизма, повешенного в Нюрнберге) и, разумеется, Гитлера. Для них все, что из России, — неполноценное, а русские — «унтерменши», то бишь недочеловеки, назначение которых быть подневольной рабочей силой, скотом. И совершенно не случайно появление в германской политической жизни подобных мыслей. Они были сопроводительным напевом всех десятков веков соседства Германии и Руси. Колонизация славянских земель (а колонизация всегда сопровождается истреблением всего или части коренного населения) являлась целью Германии еще с седой древности. И в разной мере это находит отражение в высказываниях, построениях политических деятелей самых разных взглядов — от Гитлера до Маркса и Энгельса.

Ведь это в 8 знаменитых статьях первого коммуниста затерлось вот такое высказывание: «Славяне — мусор истории…»

Маркс называл себя «черным человеком». И этот «черный человек» (внук раввина, кстати) повернул и против своего народа, заявив, что «евреи — не нация»… Черный и есть…

Идея «ослабленной России» Парвуса, как мы знаем теперь, родилась далеко не на пустом месте. У нее был именитый предшественник в мировом социал-демократическом учении, сам первоучитель — Карл Маркс, который в статье «Демократический панславизм», к примеру, писал:

«Ненависть к русским была и остается у немцев основной революционной страстью».

Вот так, ни больше и ни меньше — «революционная страсть».

И в другом месте:

«Только в союзе с поляками и мадьярами и с помощью самого решительного терроризма против славянских народов мы будем в состоянии обеспечить прочность революции».

Да, так: уничтожить Россию — и в мире установится демократизм, а без этого и не мечтайте о революции. Деспотизм царей не будет угрожать Европе, коли растлить, разрушить Россию.

Что Гельфанд вынашивал планы революционизации России, подтверждено документально, как и то, что он вошел в сговор с кайзеровским правительством.

Гельфанд считал, что «русские демократы смогут добиться своих целей только при полном уничтожении царизма и разделе России на более мелкие государства». Гельфанд не сомневался, что революция в России была необходима лишь для того, чтобы проложить путь прогрессивным принципам германского социализма, который сможет восторжествовать в Германии, быть может, и без самой революции.

Это был идеальный союзник для германского правительства и Генерального штаба, самая настоящая золотая находка.

Очевидно, с изложением подобных соображений Гельфанд и приезжает к Ленину в Цюрих в конце весны 1915 г.

Содержание беседы осталось тайной. Ленин и Крупская встретили его недружелюбно.

Позже Гельфанд вспоминал:

«Я виделся с Лениным летом 1915 года в Швейцарии. Я развил ему свои взгляды на социально-революционные последствия войны и вместе с тем предупреждал, что, пока длится война, революции в Германии не будет, что революция в это время возможна только в России и здесь явится результатом германских побед».

Через германского посла в Дании графа Брокдорф-Ранцау (а Гельфанд осел в Дании) Александр Львович установил связь с кайзеровским правительством. Он утверждал, что может организовать рабочие беспорядки в Петрограде, если его снабдят суммой в один миллион золотых рублей. Означенную сумму он незамедлительно получил и слово сдержал. В 1916 г. забастовки потрясли Петроград, а за ним и другие промышленные центры России. Немецкий ревизор, проверявший фирму Гельфанда, был поражен размахом и количеством нарушений торговых законов военного времени, но вскоре, однако, сообразил, что это неспроста, эти нарушения, очевидно, «могут быть полезны министерству иностранных дел в разрешении других задач»[12].

Для «разрешения других задач» — именно так и было.

В документах германского министерства иностранных дел, захваченных союзниками в 1945 г., имеется сообщение германского посла в Копенгагене графа Брокдорф-Ранцау (август 1915-го):

«Доктор Парвус снабдил организацию деньгами для покрытия расходов… даже люди, работавшие в организации, не имеют понятия, что за этим стоит наше правительство».

По оценкам Гельфанда, для развертывания революции требовалась сумма в 20 млн. золотых рублей (по тому курсу это очень и очень много).

Сложно проверить эти документы, опубликованные в научной литературе Запада, но факт, который всегда будет вызывать сомнение, — на какие средства большевики придали столь огромный размах своей пропагандистско-агитационной работе в семнадцатом году. Ведь у большевистской партии зимой 1916/17 г. не имелось средств даже для издания журнала «Сборник социал-демократа» — крайне нужного партийного органа.

Однако в апреле 1917 г. большевики уже издают 15 ежедневных газет в самых крупных городах России’. Это ли не размах!

По-настоящему кайзеровское правительство замечает Ленина и его партию с их чрезвычайно активной пораженческой деятельностью лишь после Февраля 1917-го. Свержение царя не оправдало расчетов правящих кругов Германии, ибо российское Временное правительство провозгласило «войну до победного конца». Уже доподлинно известно, что кайзера и других ответственных лиц германского руководства убедил пойти на денежную поддержку Ленина генерал Людендорф. И это не случайно. Генерал был человеком не только круто националистического толка, решительным, но и не чуждым движению политической мысли. Он очень следил за программами партий, читал наиболее известные работы политиков. Ведь не кто иной, как он, принял участие в безнадежном путче Гитлера против баварских властей в 1923 г. Это он, генерал Людендорф, шагал бок о бок с будущим фюрером Германии Адольфом Гитлером по улице навстречу полицейским. Залп полицейских лишил жизни 15 нацистов. Пули не тронули старого генерала — таков был приказ полицейского начальства. Генерал остался стоять среди стонов, криков… Гитлер в эти мгновения полз в сторону: следовало как можно быстрее уносить ноги…[13] ^[14]

Вот на Ленине и замкнулась тогда мысль генерала. Господин Гельфанд знал, к кому обратиться.

Тут уже представляется достоверным документ за подписью статс-секретаря ведомства иностранных дел фон Кюльмана — это доклад императору Вильгельму:

«Только после того, как большевики начали регулярно получать от нас денежные средства по разным каналам и под разными этикетками, они смогли поставить на широкую ногу их главный орган — «Правду», развить энергичную пропаганду и значительно расширить первоначально узкую базу их партии».

Для Германии это был вполне логичный шаг — он выводил из войны Россию и высвобождал для Западного фронта десятки дивизий. Германия к тому времени испытывала острый голод в людских резервах — по существу, их уже неоткуда было черпать.

Что большевики, точнее, их верхушка, эти деньги готовы были принять, не составляет сомнений. Ленин смотрел на подобные вещи диалектически. В итоге ведь торжествует революционная идея.

Такое совпадение интересов делало все практические шаги как со стороны Германии, так и со стороны Ленина более чем вероятными и, скорее всего, состоявшимися.

Великий доктринер, прикрываясь лозунгами о благе народа, готов был разрушить Отечество, лишь бы получить власть. И он его разрушил.

Вот и становится понятным, откуда взялась и такая кроваво-зловонная организация, как ВЧК, с ее прямым продолжателем — КГБ. Карательная служба Дзержинского и всех последующих руководителей должна была охранять захватчиков власти, самозванно утвердивших себя именем пролетариата вождями народа. Дух насилия над личностью, порочное потребительское отношение к человеку были усвоены от ее основателей, и непосредственно от Ленина.

Все руководители этой тайной службы, жуткой по числу кровавых дел и общему количеству загубленных и обесчещенных жизней, были готовы на любые преступления ради партийных интересов.

Для историка имеет большую ценность разговор Керенского и лорда Бивербрука, описанный Локкартом.

«В июне 1931 года мы (Локкарт и Керенский. — Ю. В.) завтракали в «Карлтон-Грилл-Рум» в Лондоне; к нам вскоре присоединился лорд Бивербрук… он сразу же стал осыпать Керенского вопросами.

— Какова причина вашего провала?

Керенский ответил, что немцы толкнули большевиков к восстанию, так как Австрия, Болгария и Турция собирались заключить с Россией сепаратный мир (для Германии это означало быструю погибель. — Ю. В.). Австрия решила просить о сепаратном мире всего за две недели до Октябрьской революции.

— Удалось бы вам победить большевиков, если бы заключил сепаратный мир? — спросил лорд Бивербрук.

— Ну конечно, — возразил Керенский, — мы были бы теперь в Москве.

— Так почему же, — поинтересовался лорд Бивербрук, — вы не сделали этого?

— Мы были слишком наивны, — последовал ответ.

Наивность — лучшая эпитафия на могилу Керенского».

Керенский сказал неправду, точнее, лишь часть правды, притом не самую важную. Заключению мира помешала не его «наивность». Да, конечно же, союзники — они намертво вцепились в горло России: воевать во что бы то ни стало! Ради этого было брошено в ход все! И задавать подобный вопрос («Так почему вы не сделали этого?») лорду Бивербруку было по крайней мере бестактно.

Союзники обрекли буржуазную Россию на вторую (ленинскую) революцию. Разумеется, ради русского пушечного мяса…

Гельфанд родился на год «запрежде» Ленина, в 1869-м, то бишь являлся одногодком Крупской. Тут сплошная мистика: мало того что объявился на свет едва ли не в один год с Лениным — опочил в один год — в 1924-м!

В «Указателе имен» 9-го тома синеледеринового 5-го собрания сочинений Ленина ему посвящены идейно-проникновенные слова:

«…После II съезда РСДРП примкнул к меньшевикам (в Брюсселе и Лондоне летом 1903 г. — Ю. В.)… Парвус выдвинул антимарксистскую «теорию перманентной революции» (Сталин ей следовал всю жизнь. — Ю. В.), которую затем Троцкий превратил в орудие борьбы против ленинизма.

…Во время первой мировой войны — социал-шовинист, агент германского империализма (это как раз то, что нам нужно! Хоть данный факт не отрицается, а какой важный! — Ю. В.), занимался крупными спекуляциями, наживаясь на военных поставках. С 1915 г. издавал журнал… «Колокол» — орган (словами Ленина. — Ю. В.) „ренегатства и грязного лакейства в Германии"».

Вот такая сжатая справочка. И признаться, этой рады — нет о Парвусе ничего в других советских энциклопедиях и словарях.

Ленину и не было нужды мараться о «ренегата» Парвуса. Отмывание денег от германо-кайзеровских метин производилось на уровне Якова Станиславовича Ганецкого-Фюрстенберга (1879–1937 — вторую дату на жизни Якова Станиславовича сам Чижиков нарисовал). От энергичнейшего и точнейшего Якова Станиславовича деньги поступали уже хирургически стерильными (на данном уровне все концы обрывались, ни один не прощупывался — на то и был поставлен Ганецкий). Наверное, даже германская секретная служба себя пытала: а и впрямь ли ссужала эти самые рублишки в золоте? Ну благопристойнейшие торговые операции, и все тут: и тебе отчетность, документы в гроссбухах, справки, печати. Попробуй придерись: торгово-финансовые операции в чистом виде. Коммерсанты, и патент вот!..

На 1 января 1993 г. известны около 400 документов, свидетельствующих о финансировании Германией революционной деятельности большевистской партии. По данным документам общая сумма, отпущенная Ленину, составляет один миллиард марок.

Ганецкого Ленин ценил чрезвычайно (сколько я ни искал — ни разу не высказался о нем даже с тенью осуждения, вообще никогда — это для Ленина и по тем временам редкость великая, скорее даже полное исключение). Словом, доверял, как себе, — и должности, которые занимал Яков Станиславович после октябрьского полымя, тому свидетельство.

А немцы эту связь замуровали — крепче, замковей, глуше и не замуруешь, поскольку от нее, этой связи, след прямо вел в нижнюю комнату Ипатьевского особняка, а это напоминание чуткая душа Вильгельма Гогенцоллерна, бывшего властителя Германской империи, вынести не могла. И посему всё пожгли, всё попрятали, всё затерли. Так, случайные бумажонки завалялись… Потому что Вильгельм Гогенцоллерн не мог на миллионы золотых рублей устроить убийство своего русского родственника, его германской жены и их детей полугерманской крови. Такое с совестью Вильгельма просто «несовместно» — вот и растворились, убрались в землю, канули в небытие всякие вообще свидетельства вместе с кровью Романовых. И, как говорится, сосите лапу, историки!

Но есть еще одна маленькая новость, ну самый пустяк.

При жгучей ненависти Ленина к врагам жить их детям в советской стране в эпоху разнузданного сталинского террора, какого-то органического презрения в людям не представлялось возможным. Это категорически исключалось. Их не только не пустили бы через границу — их как близких семейству Троцкого тем более изничтожили бы на месте, а то и выкрали бы, дабы держать в бессрочной ссылке. А с сыном Парвуса все вопреки логике (и это тоже заставляет серьезно задуматься). Его сын (Евгений Гнедин) не только оказывается в СССР, но и в самые вулканические годы сталинского террора будет заведовать отделом печати Наркомата иностранных дел. Его перу принадлежит книга «Лабиринт» — это о советской дипломатии середины и конца 30-х годов. И ведь что удивительно — Гнедин дожил до самых преклонных лет. И это-то с такой «убийственной» родословной! Фактически семейство Троцкого подверглось поголовному истреблению. Все дети «врагов народа», что называется, доходили в детских колониях, не говоря уже о взрослых отпрысках — те ложились вместе с родителями, исключений не обнаруживается. А Евгений Александрович Гнедин — на столь ответственном посту! Ведь тогда ответ на каждый пункт анкеты высвечивался под микроскопом. Полчища «товарищей» с Лубянки только этим и промышляли. А тут служба, да где — в наглухо повязанном с иностранцами ведомстве!

Никто ничего здесь не поймет без разъяснений самого Евгения Александровича, хотя некоторые, и очень важные, выводы напрашиваются сами.

Вот такая маленькая новость, просто с ноготок новость.

Сообщение о Гнедине имеется в работе немецкого историка Ингеборы Фляйшхауэр «Пакт Гитлер — Сталин и инициатива германской дипломатии. 1938–1939».

Гнедин (Парвус-Гельфанд-младший) все же был арестован в начале 1939 г. — почти одновременно с группой высокопоставленных советских дипломатов еврейского происхождения. Сталин мастерил процесс над бывшим наркомом иностранных дел М. М. Литвиновым-Финкельштейном (1876–1951). Большевизм открывал новую страницу в своей истории — антисемитскую. Однако мгновенно меняющаяся обстановка в канун Великой Отечественной войны заставила Сталина пересмотреть планы. К их претворению он приступит в последние годы своей жизни.

Но уже только один арест кремлевских врачей (почти все евреи) вызовет за рубежом бурю протестов. Эта кампания возмущения возьмет новую силу теперь уже у нас и после XX съезда КПСС.

Мучить и убивать недопустимо вообще. Это главное установление в жизни людей. Это то, за что шла тысячелетняя борьба и что вошло незыблемыми законами в жизнь человечества.

Но почему мир откликнулся болью только на насилия над советскими евреями?

Что истребляли русских десятками миллионов аж с самого семнадцатого, казалось вполне уместным и даже естественным (чем меньше русских на свете, тем лучше). И это ровным счетом никого не беспокоило. И взаправду, экая невидаль! Русских валили без всяких возражений «мировой общественности» — валили без жалости, при общем постыдном молчании. Вот и вся правда о страсти народов к справедливости…

После окончания мировой войны для сближения советской России и веймарской Германии появились веские причины.

В марте 1923 г. уже умирающий Ленин в статье «Лучше меньше, да лучше» пишет:

«Система международных отношений сложилась теперь такая, что в Европе одно из государств порабощено государствами-победителями — это Германия… Все капиталистические державы так называемого Запада клюют ее и не дают ей подняться».

Проводником данной политики становится граф Брокдорф-Ранцау. Он подчеркивал, что задачи именно германского посольства в Москве имеют «ярко выраженный хозяйственный характер и без позитивного выполнения этих задач не могут быть достигнуты поставленные политические цели».

В личной жизни графа выделяла совершенная непохожесть не только на людей своего круга, но и на своих коллег дипломатов. На службу в Москву граф пригласил своих людей. Свою резиденцию в Обуховском переулке он украсил произведениями искусства и никогда не покидал ее, даже летом в жару. Именно в этом особняке проходили беседы германского посла и Чичерина. Посол передвигался только в автомобиле, и злые языки утверждали, что за все время службы в Москве он не сделал ни одного шага вне автомобиля. В свой особняк он перевел даже шифровальное бюро и никогда не прибегал к услугам других сотрудников посольства, презрительно не замечая их. За шесть лет службы в Москре он ни разу не посетил здание германского посольства. Он отменно стрелял, фехтовал, но не любил охоту, решительно отвергая убийство безоружных существ.

За годы жизни в Петербурге в начале века и за время службы послом в Москве он не научился русскому языку.

9 января 1924 г. Чичерин пишет Ранцау:

«Высокоуважаемый господин посол, сегодня я позволю себе обратиться к Вам с особой просьбой о том, чтобы обеспечить дальнейшее нахождение проф. Фёрстера в Москве. В то время как здоровье тов. Ленина совершенно неожиданно быстро улучшается, а единственным действительным руководителем его врачебного наблюдения является проф. Фёрстер, пребывание последнего в Москве оказывается совершенно необходимым. Чрезвычайная важность этого дела очевидна. Я прошу Вас, господин посол, совершенно особо предпринять необходимые для этого шаги».

На другой день после кончины Ленина Ранцау писал в Берлин, что протокольный отдел НКИД СССР просил его взять на себя переговоры с дипкорпусом относительно церемонии соболезнования. При этом Ранцау подчеркнул, что просьба обращена к нему, «хотя я и не дуайен». Германский посол добивался того, чтобы члены дипкорпуса как представители глав своих правительств следовали в похоронной процессии непосредственно за членами советского правительства (см. статью А. А. Ахтмазяна «Профили рапалльской дипломатии» в журнале «Вопросы истории», 1974, № 12).

В конце 1927 г. Ранцау известил брата об ухудшении своего здоровья: у него появились необратимые нарушения речи. В июле 1928 г. он выезжает в Берлин. Диагноз врачей — рак горла. Ранцау до последней минуты сохранял ясность мышления.

За несколько дней до смерти, сидя в кресле, он говорит брату: «Я умираю охотно, потому что не достиг ничего, чего хотел».

Накануне смерти он до глубокой ночи читает и пишет за письменным столом. Затем по старой привычке спит до часу дня. В два часа пополудни он говорит брату: «Мне думается, что сегодня вечером мы расстанемся».

Германская сторона скрывала финансовую связь с Лениным и большевиками в годы мировой войны и в период между Февральской и Октябрьской революциями, как мне представляется, по одной-единственной причине: Ленин и его соратники погубили царскую семью. Для Вильгельма Второго это создавало невыносимое положение. Получалось, он, германский кайзер, отыскал убийц и они, большевики, убили царя (его, кайзера, родственника), царицу (немецкую принцессу) с детьми. На Вильгельма падала страшная вина — как бы соучастие в убийстве родственника и его детей. И немцы как могли скрывали этот факт связи с Лениным, уничтожив какие бы то ни было документы, однако кое-что все же уцелело. Ведь еще весной и летом семнадцатого года разведка Антанты нащупала запрятанные связи Германии с русской революцией. О связи Ленина с немцами рассказал Керенскому французский министр-социалист Альбер Тома во время визита в Россию.

Иначе не объяснить происхождение тех огромных средств, которые были истрачены большевиками на массовую пропаганду и агитацию после Февраля 1917 г. Размах пропаганды и агитации оказался настолько велик — объяснить его какими-либо частными пожертвования или «эксами» не представляется возможным. На данные средства строилась не только печатная работа партии, но и вся ее деятельность в то время. Ведь по Ленину — этично все, что может послужить делу революции. А мировая революция все уравняет.

Правда требует признать Октябрьскую революцию волей народа. В тот исторический миг она явилась ответом на устремления большинства простого люда бывшей Российской империи. Этот миг подготавливался энергией и талантом Ленина, совершил же переворот народ.

«Важно понять, что с самого начала революция в России была революцией народа, — писал Брюс Локкарт. — С первого момента ее ни Дума, ни интеллигенция ни в коей мере не контролировали положение. Кроме того, эта революция была революцией за землю, за хлеб и за мир, и в первую очередь — за мир. Керенский пал именно потому, что он не собирался заключать мир. Ленин пришел к власти именно потому, что обещал прекратить войну».

Ленин пообещал — и народ повернул за ним.

«Мы не можем не считаться с тем, что власть большевистская все же власть, „помазанная народным безумием"», — говорил лидер эссеров Чернов.

Надо признать, что сама большевистская партия не многого стоила с точки зрения настроенности на революцию социалистическую. Она вообще немногого стоила без своего вождя.

«В газетах того времени нашло отражение то странное и неожиданное впечатление, — вспоминал В. Д. Набоков, — которое произвели приезд Ленина и его первые выступления. Даже Стеклов (Нахамкис)[15] нашел нужным заявить, что Ленин, по-видимому, потерял контакт с русской действительностью. «Правда» не сразу сумела подняться до уровня своего идейного вождя… Но колоссальную настойчивость и самоуверенность Ленина нельзя было, конечно, победить так просто. Все последующее показало, до какой степени глубоко, даже в деталях, был продуман план. Он немедленно, шаг за шагом, начал осуществляться, причем главным рычагом было утомление армии войной и начавшееся на фронте, под прямым влиянием Петербургского переворота, быстрое — можно сказать, катастрофическое — разложение.

По своим воспоминаниям мне приходится констатировать, что Вр. правительство с изумительной пассивностью относилось к этой гибельной работе. О Ленине почти никогда не говорили. Помню, Керенский уже в апреле, через некоторое время после приезда Ленина, как-то сказал, что он хочет побывать у Ленина и побеседовать с ним, и в ответ на недоуменные вопросы пояснил, что «ведь он (Ленин. — Ю. В.) живет в совершенно изолированной атмосфере, он ничего не знает, видит все через очки своего фанатизма, около него нет никого, кто бы хоть сколько-нибудь помог ему ориентироваться в том, что происходит». Визит, сколько мне известно, не состоялся…

Нет, Александр Федорович был глубоко не прав. Нет опасней ошибки, чем недооценка противника. Около Ленина был человек. Ленин не сохнул в одиночестве, рядом стоял… Ленин… и обоих Лениных подпирала финансовая помощь воюющей Германии. Но не эти деньги укрепляют убеждения вождя большевизма. Их родила, скрепила намертво глубочайшая, фанатичная уверенность в правоте дела. Деньги из Германии лишь помогали вести главное доказательство жизни. Были бы это деньги от «Союза палачей всех народов» (существуй такой) — он и их бы взял. Ведь этично все, что служит революции. Он взял бы любые деньги, даже из огня и крови, расплавленного металла и стонов миллионов людей, — эти деньги пошли бы на то, чтобы навсегда смыть слезы, горе, несправедливость, угнетение. В святость своих целей он верил непоколебимо. Как взошел на эшафот его старший брат, не отрекшись от убеждений, так и он готов был отправиться на эшафот, в пыточную, в лед любой могилы.

О том, взял ли Ленин кайзеровские деньги или нет, вести спор нелепо — конечно, взял, потому что они шли на революцию. Это не была продажа убеждений — это был всего лишь шахматный ход. Когда победит революция в России, она перекинется на весь мир — и какое значение будет иметь, откуда были взяты деньги. Все правительства капиталистов ответят. И эти золотые рубли фактически отданы врагом на свою же погибель. Взять их, чтобы после убить того, кто дал: германский империализм.

Капитализм Ленин ненавидел люто. Эта ненависть даже исказила в нем многие человеческие черты. Но очевидно, таковой была природа борьбы: среди всемогущего буржуазного порядка, в одиночестве, в эмиграции, в забвении, в ярости риска, среди недостойной грызни в партии и вообще революционном лагере. Ленин был сработан из огня ненависти и непримиримости. Именно здесь трагедия революции. Для продвижения к цели — победе социализма — допустимы любые жертвы, важно достижение цели. Цель поставлена перед человеком — и свершилась подмена ценностей, бойня стала целью нового государства, ибо служила человеку…

И все потонуло в крови и проклятиях…

Имя профессора Фёрстера всплывет еще раз — в истории с ядом. В 1967 г. писатель Александр Бек беседовал с личными секретарями Ленина Фотиевой и Володичевой. Из этих бесед как бы «выпадет» история еще одной безнравственности, теперь уже направленной не по привычной схеме от Ленина на весь мир, а на Ленина, и не от всего мира, а от самых доверенных его лиц. Диктатора предавали те, кого он считал своими верными помощниками.

«…Меня предупредили, что Ленину разрешено диктовать не более пяти минут, — делится своим позором Володичева. — Надежда Константиновна провела меня в комнату, где на кровати лежал Ильич. Вид у него был болезненный. Он неловко подал мне левую руку, правая была парализована. Это меня сильно поразило. Я не предполагала, что ему до такой степени плохо. Когда мы остались, я села за стол рядом с кроватью. Ленин сказал: „Я хочу продиктовать письмо к съезду. Запишите!¹⁴»

А спустя какое-то время после диктовки Мария Акимовна уже на квартире Сталина и передает ему расшифрованный текст ленинской диктовки. Сталин вместе с Орджоникидзе и Бухариным удаляются в кабинет, откуда «примерно через четверть часа вышел Сталин. Шаги его на этот раз были тяжелыми, лицо озабочено. Он пригласил меня в другую комнату… «Сожгите письмо», — сказал он мне. Это распоряжение Сталина я выполнила…».

А Ленин на другой день наивно предупреждает своего секретаря, то есть все ту же Марию Акимовну:

«„Я буду диктовать вам свой дневник. Он абсолютно секретен…“ Кончив диктовать, Ильич еще раз напомнил: «Продиктованное вчера, 23 декабря, и сегодня, 24 декабря (1922 г. — Ю. В.), является абсолютно секретным». Подчеркнул это не один раз. Потребовал все, что он диктует, хранить в особом месте, под особой ответственностью…»

Но нет, Мария Акимовна тут же направила свои стопы в дом к Сталину. Не отстала от нее и Лидия Александровна Фотиева, даже больше твердости проявила в предательстве, даже какую-то идейную пламенность.

Эти признания-самообличения, выжатые талантом Бека вести беседу, воздействия на людей, вызывают омерзение и даже некоторое чувство обиды за разящего всех и каждого вождя революции. Обессиленный неизлечимой болезнью, уже безопасный для всех, он становится объектом нечистоплотных манипуляций;

Фотиева до конца своих дней оставалась «закрытым» человеком, то бишь отказывалась с кем-либо встречаться и беседовать. По словам историка Владлена Логинова («Московские новости», № 17, 23 апреля 1989 г.), Фотиева была уверена (и говорила об этом Логинову), что еще в 30-е годы во время ремонта в ее квартире в «доме на набережной» (дом, из которого на пытки и смерть постепенно увезли почти всю верхушку партии, Красной Армии и государства), не таясь, установили подслушивающие устройства. И десятки лет она жила в твердом убеждении, что любое слово, даже сказанное шепотом, фиксируется. И уцелеть можно только ценой молчания.

Из беседы Бека с Фотиевой 20 марта 1967 г.:

— Однако же Володичева в своей записи (в дневнике дежурных секретарей. — Ю. В.) прямо говорит, что она передала письмо в руки Сталину.

— Нет, это неверно. Погодите, дайте-ка вспомнить. Я два раза была в это время у Сталина. Первый раз насчет яда. Но об этом писать нельзя. А второй раз… Да-да, вспомнила. Я сама передала письмо Ленина о национальностях.

— То есть сразу после того, как он продиктовал?

— Да. Могу вам рассказать. Только не записывайте. И если вздумаете опубликовать, то отрекусь.

— Да что вы, какая публикация? Мне это необходимо просто уяснить.

— Так вот. Сначала о яде. Еще летом (1922 г. — А. Б.) в Горках Ленин попросил у Сталина прислать ему яд — цианистый калий. Сказал так: «Если дело дойдет до того, что я потеряю речь, то прибегну к яду. Хочу его иметь у себя» (Ленин собирался последовать примеру Поля Лафарга и его жены, дочери Маркса — Лауры, которые отравили себя в 1911 г., чтобы не мучиться наступающей старостью. — Ю. В.). Сталин согласился. Сказал: «Хорошо». Однако об этом разговоре узнала Мария Ильинична и категорически воспротивилась. Доказывала, что в этой болезни бывают всяческие повороты, даже потерянная речь может вернуться… В общем, яд Владимир Ильич не получил. Но после нового удара он в декабре под строгим секретом опять послал меня к Сталину за ядом. Я позвонила по телефону, пришла к нему домой. Выслушав, Сталин сказал:

— Профессор Фёрстер написал мне так: «У меня нет оснований полагать, что работоспособность не вернется к Владимиру Ильичу». И заявил, что дать яд после такого заключения не может.

Я вернулась к Владимиру Ильичу ни с чем. Рассказала о разговоре со Сталиным.

Владимир Ильич вспылил, раскричался. Во время болезни он часто вспыхивал даже по мелким поводам: например, испорчен лифт (он был вспыльчив смолоду, но боролся с этим. — А. Б.).

— Ваш Фёрстер — шарлатан, — кричал он. — Укрывается за уклончивыми фразами.

И еще помню слова Ленина:

— Что он написал? Вы это сами видели?

— Нет, Владимир Ильич. Не видела.

И наконец, бросил мне:

— Идите вон!

Я ушла, но напоследок все же возразила:

— Фёрстер не шарлатан, а всемирно известный ученый…

Что нам добавить? Великий утопист верил, что совокупность материальных факторов преобразует человека — стоит лишь изменить характер собственности. Вышло же все наоборот.

Только нельзя уже вернуть назад миллионы жизней и благородную мощь Российского государства.

Он был беспредельно жесток в следовании предначертаниям плана — создать свободное и счастливое общество. Судьбы людей, их страдания, кровь — это были лишь безликие величины в его расчетах. Как живые люди они отсутствовали. Была предназначенность общества к свершению. Все прочее не имело ни ценности, ни значения, ни смысла.

Великий утопист мечтал искоренить зло, но не сумел избавиться от него даже в своем окружении.

В манифесте ЦК РСДРП «Война и российская социал-демократия» Ленин вскрывает империалистический характер войны 1914 г., разоблачает измену рабочему классу вождей главнейших социалистических партий Европы и II Интернационала. Ленин выдвигает в манифесте революционные тактические лозунги международного рабочего класса в империалистической войне и показывает, что только одна партия большевиков отстаивала интересы международного пролетариата и не склонила революционного знамени перед империализмом.

Задолго до названного манифеста он не без волнения напишет, это чувствуется по строю слов:

«Мы умели долгие годы работать перед революцией. Нас недаром прозвали твердокаменными. Социал-демократы сложили пролетарскую партию, которая не падет духом от неудачи первого военного натиска, не потеряет головы, не увлечется авантюрами. Эта партия идет к социализму, не связывая себя и своей судьбы с исходом того или иного периода буржуазных революций. Именно поэтому она свободна и от слабых сторон буржуазных революций. И эта пролетарская партия идет к победе».

И это звучало как возвышенная и гордая клятва.

В манифесте же проставлена судьба России.

«Превращение современной империалистической войны в гражданскую, — пишет Ленин, — есть единственно правильный пролетарский лозунг, указываемый опытом Коммуны (Парижской. — Ю. В.), намеченный Базельской (1912 г.) резолюцией и вытекающий из всех условий империалистической войны между высокоразвитыми буржуазными странами».

Ленин до конца предан идее справедливости для бедняков через диктатуру пролетариата. Ради этой идеи он живет, без этой идеи нет для него не только земного бытия, но и мира вообще. Здесь никто и ничто его поколебать не могут: ни десятилетия в подлинном изгнании, ни травля в газетах, ни предательства ближайших сотрудников, ни постоянная провокация царской охранки, ни пули Каплан, ни тяжкий недуг.

Есть только революция во имя бедняков. И кровь в достижении этой цели значения не имеет.

Первые два десятилетия советской власти говорили не «служу Советскому Союзу», а «служу трудовому народу».

Все, что происходило в России с 1917 по 1991 г., не случайность. Это часть огромного процесса — проба миром новых форм бытия, ибо действительность все жестче и жестче подводит к исчерпанности возможности жить устоявшимися способами производства, обеспечения населения и использования недр. Крах социалистического опыта в России не означает, что причины, вызвавшие к жизни данный опыт, исчерпаны, их более нет. Кто так думает — глубоко и опасно заблуждается. Опасно, поскольку не уловить смысла явлений, их требований — значит непременно угодить в беду. А беда на уровне мирового развития — это катастрофа… Ведь совсем не случаен этот опыт над целой страной с сотнями миллионов людей и на протяжении трех четвертей века. И это отнюдь не прихоть Ленина. Только для слепца — это голая игра случая. Природа мирового общества искала выход из тупика, которым являются самодовольство и разрушительность капитализма для человеческой цивилизации. И, кстати, направление, общий смысл поиска у Ленина были, безусловно, верными. Крах наступил из-за насилия как способа устройства новой жизни и пренебрежения человеком. Человек, как и человечество, не может быть ничьим средством.

Жизнь требует, ищет новые формы своей организации, ибо человечество вползает в сокрушительный глобальный кризис. Именно поэтому в России грянула социалистическая революция. Она оказалась отражением тупика в мировом движении и поиска выхода из этого тупика.

Причины кризиса не только сохранились со времен Ленина, но обострились. Нужны подлинные реформаторы с высоким интеллектом — лучшие из лучших. Ограниченность же тех лиц, что поставлены к руководству государств, обрекает человечество. Что ждет его при таком управлении, представить несложно. Это будет доведенное до предела, уже неразрешимое сплетение разного рода противоречий — и общественных (прежде всего классовых), и природных (исчерпанность ресурсов, гибельность экологическая), и нравственное, моральное усечение человечества… От этого не отмахнуться. Это поставлено на самое недалекое будущее человечеству.

Как не понять, что террор, бестолочь военных столкновений, выдающееся падение морали, разрушение Земли есть предвестие, а точнее, настойчивое предупреждение грядущих вселенских событий нам, людям? Это первые гонцы огромных бедствий. Они вопиют о бессмысленном устройстве жизни. Не прочитать это послание — значит приговорить себя. И революция Ленина была прочтением такого послания будущего, однако опыт организации новой жизни на трупных ногах оказался не только преступным, но и бесполезным.

И конечно же, в центре грядущей бури — человек. То, во что превращает его так называемое развитие цивилизации, есть не что иное, как надругательство. Это уже не человек, не центр мироздания и не «человек — это звучит гордо», и уж никак не творение Божие, а всего-навсего… существо. Этакое приспособление для работы и отправления инстинктов — и только. Все несогласия с этим — лишь пустое лицемерие. Капитализм вместо человека лепит чудовище. Себялюбие (эгоизм) личное и групповое поставлено в центр вселенной. Ничто не должно препятствовать насыщению этого себялюбия и идущего с ним рука об руку стяжательства…

Ленин первым возвысил голос против мирового безумия — войны. Именно это после Февраля 1917 г. и дает большевикам власть над душой народа, а тут еще и землица обещана — та самая, о которой мужик бредил извечно. Качнуло это лапотную страну окончательно к большевизму и Ленину, ведь до семнадцатого года крестьянство составляло подавляющее большинство России.

Участник боевых действий с первого и до последнего дня войны Д. Оськин вспоминает[16] март — апрель 1917 г. в своем пехотном полку: «Солдат теперь спит и видит, как бы поскорее поехать домой землю делить».

Нет оснований считать этот фронтовой полк исключением. С некоторыми отклонениями, во всех пехотных полках наблюдалась примерно общая картина.

Однако интеллигенции и офицерству антивоенная, пораженческая пропаганда и агитация Ленина представлялись изменой и пособничеством врагу, то есть кайзеровской Германии, Австро-Венгрии, Болгарии и Турции.

Революция.

Кадровое офицерство, не связанное с земельной и фабричной собственностью, все же видело в монархии гарантированный источник материальных благ: орденов, чинов, жалованья и пенсий. Соответственно и настроение подтягивалось к монархическому.

Впрочем, и оно, профессиональное воинство, в определенной части своей тоже приветствовало революцию как единственное средство обновления страны, искоренения казнокрадства, карьеризма, предательства, безответственного руководства, то есть всего того, что сводило на нет безмерные усилия народа в той кровавой войне.

Молодое же офицерство (в большинстве своем из унтер-офицеров, то бишь крестьян и рабочих, студентов, учителей, мелких чиновников…) едва ли не повально подалось на сторону революции.

Это молодое офицерство и патриотически настроенное кадровое офицерство стремились к единению с народом. Они одобряли закон о даровании гражданских прав бывшим нижним чинам и вообще всю послереволюционную обновленческую деятельность властей. Надежды возлагались на Учредительное собрание — оно должно определить статус России. Выборы в собрание были намечены на ноябрь-декабрь того же, 1917 г.

Офицерство ждало от победы революции укрепления дисциплины, сознательности в отношении к воинским обязанностям всех — от рядовых до генералов — и, как следствие, возрастания боеспособности армии. Предстояли новые столкновения с немцами, уже не одну российскую губернию придавил их сапог.

Немалая часть офицерства считала, что именно для закрепления добытой в Феврале свободы прежде всего необходимо сбросить с плеч России Германию и Австро-Венгрию, которые стремились расчленить ее и экономически предельно ослабить и тем самым низвести до положения второстепенной европейской державы.

Что эти опасения имели под собой основания, подтверждают воспоминания немецкого генерала Макса Гофмана — в ту пору начальника штаба Восточного фронта.

«Свергнуть большевистское правительство, на мой взгляд, не стоило бы никаких особых усилий. Для этого достаточно было бы занять линию Смоленск — Петербург, образовать в Петербурге новое правительство, которое должно было бы пустить слух, что наследник цесаревич жив; назначить последнему регента и привезти Временное правительство в Москву. В качестве регента я наметил великого князя Павла, с которым главнокомандующий Восточного фронта (принц Гогенлоэ. — Ю. В.) вступил в сношения… Вся эта комбинация избавила бы Россию от ужасов голода и холода и спасла бы жизнь миллионам людей…»[17]

Существенно проясняют данный факт и воспоминания австрийского министра иностранных дел графа Оттокара Чернина.

«…За последние дни я получил надежные сведения о большевиках. Вожди их — почти сплошь евреи с совершенно фантастическими идеями, и я не завидую стране, которой они управляют. Но нас, конечно, в первую очередь интересует их стремление к миру… Немецкие генералы, возглавляющие, как известно, всю германскую политику, сделали, как мне кажется, все возможное для того, чтобы свергнуть Керенского и заместить его «чем-нибудь другим». Это «другое» (Ленин и большевики. — Ю. В.) заступило его место и желает заключить мир… Исчерпывающих данных об этих большевиках не достать; то есть, вернее, данных очень много, но они противоречивы… Они (большевики. — Ю. В.) зверски угнетают все, что не подходит под понятие пролетариата. Русские буржуазные классы… трусливы и глупы… и дают себя резать, как бараны… было бы правильно не вступать с этими людьми в переговоры, а просто идти на Петербург и восстановить там порядок, но такой силы у нас нет…»[18]

Гофман и Чернин размышляют о более позднем времени — оно наступит через 10—И месяцев, — но сама возможность проникновения врага в глубинно-исконные земли России нарастала с каждым днем. Если у немцев не было такой силы для похода на Петроград и Москву, то у новой власти в России благодаря ее сознательной политике она совершенно исчезла, защищаться было просто нечем, армия под влиянием ленинской антивоенной деятельности распалась в прах…

Все эти безобразия, глумления над здравым смыслом оказались возможны из-за уничтожения культурного слоя русского народа. Только в среде малообразованной, нетребовательной мог процветать сталинизм. Следовало не только принизить общественный разум, сделать его непритязательным, ограниченным и агрессивным, но и обескровить общество. Тогда возможен сталинизм, объяснимо все это восхищение дремучими насильниками, полуграмотными хозяевами жизни…

В этом Отечестве можно поносить Сталина и вообще любого генсека, но Ленина — не «моги». Это понятно: без утопии Ленина уже вообще все — одно безобразие, никакого человеколюбия, один террор и нужда.

Поэтому все, кто честят Сталина и других генсеков, — это люди безусловно стоящие, патриоты. А вот ежели на Ленина тебя заносит и видишь в нем корень зла, то ты уже злодей.

Старый эсер говорил мне в 1961 г. о Ленине и победе большевиков: «Они победили, потому что всё и всем обещали… а потом ничего не стали выполнять. Им поверили, а они и не собирались выполнять. Им надо было пробиться к власти — не было того, чего бы они не наобещали. Изнанкой революции была совершенная безнравственность».

В полку, где служил Оськин, насчитывалось приблизительно 60 офицеров; шестеро или семеро из них (старых кадровых) сразу повели себя контрреволюционно, к ним примкнули и несколько молодых офицеров. Все же остальное офицерство приняло революцию, и приняло горячо, с верой. Безусловно, какая-то часть его заняла выжидательную позицию, но таких были единицы. В общем же, свыше двух третей офицеров одобряли свержение монархии. Так было в марте — апреле 1917 г., еще до преследований и убийств офицеров.

Данные полностью согласуются с воспоминаниями Виктора Шкловского — русского советского писателя, участника этих событий.

Летом 1917 г. Виктор Борисович Шкловский руководил армейским комитетом Восьмой армии Юго-Западного фронта, которой поначалу командовал знаменитый Брусилов, после — Каледин, атаман Войска Донского, а за ним Корнилов — будущий зачинатель белого движения; в этой же армии командиром бригады начал войну и генерал Деникин.

Комиссарская степень ставила эсера Шкловского вровень с командующим армией.

После Виктор Борисович оказался комиссаром так называемой Персидской армии, то есть русских соединений, которые действовали против Турции через Персию (Иран).

Виктор Борисович знал солдата и вообще фронт. Свои воспоминания складывал не понаслышке, а были они живой, кровоточащей памятью участника. Он дважды был ранен, сначала пулей в живот, а позже, будучи инструктором подрывного дела, осколками снаряда.

Виктор Борисович умер глубоким стариком 5 декабря 1984 г. Примечательно, что в некрологе, напечатанном центральными газетами, вообще не называется его книга воспоминаний «Сентиментальное путешествие» — одна из капитальных работ писателя.

В этих воспоминаниях, имеющих подзаголовок «Революция и фронт», Виктор Борисович писал:

«Судьба нашего офицерства глубоко трагична. Это не были дети буржуазии и помещиков, по крайней мере в своей главной массе. Офицерство почти равнялось по своему качественному и количественному составу всему тому количеству хоть немного грамотных людей, которое было в России. Все, кого можно было произвести в офицеры, были произведены. Хороши или плохи были эти люди — других не было и следовало беречь их. Грамотный человек не в офицерском мундире был редкостью, писарь — драгоценностью. Иногда приходил громадный эшелон, и в нем не было ни одного грамотного человека, так что некому было прочесть список…

У России скривлены кости. Кости были скривлены и у русского офицерства. Навыки России, походка ее мыслей были им понятны. Но революцию они приняли радостно. Война тоже измучила их. Империалистические планы не туманили в окопах и у окопов никого, даже генералов. Но армия, гибель ее застилала весь горизонт. Нужно было спасать, нужно было жертвовать, нужно было надрываться: таких было много… Мы сами не сумели привязать этих измученных войной людей, способных на веру в революцию, способных на жертву, как это они доказали не раз. Такова была судьба всех грамотных русских, имеющих несчастье попасть на ту черту, где кровавой пеной пенилось море — Россия…»

Офицер не разбирался в тонкостях социал-демократического отношения к войнам. Он четко нес одно: армия и он, офицер, созданы для защиты Отечества. Долг офицера — сражаться, не допускать врага на родную землю. И не только сражаться, но и делать все для сохранения боеспособности армии, ибо, пока есть армия, государство существует.

Здесь сразу обозначилась основа расхождения офицерства и большевиков.

Между тем расправы над офицерами входили в быт страны еще до Октября 1917 г. Оськин свидетельствует:

«…Газеты столько раз сообщали о массовом избиении офицеров в Петрограде, Москве и других городах, особенно старших генералов…»

Антивоенная пропаганда Ленина и большевиков, их стремление разложить армию как единственную силу, преграждающую им путь к захвату власти, организация травли офицерства как классового противника, а после и их убийства, погромы — в итоге это не могло не сказаться на настроении этих самых, единственно грамотных людей в России.

К лету 1917 г. германские войска захватили обширные пространства бывшей Российской империи. Подрывать в этих условиях боевую мощь Вооруженных Сил представлялось образованной части русского общества прямым предательством. Именно тогда и зарождается «миф» о Ленине — «шпионе германского Генерального штаба».

Об этом «мифе» все тот же генерал Гофман пишет:

«Разложение, которое русская революция внесла в ряды армии, мы стремились еще больше углубить путем пропаганды… Немцы, находившиеся с Россией в состоянии войны, имели полное право предпринять все меры для того, чтобы разложить вражескую армию, поскольку русская революция не оправдала наших надежд на заключение мира (имеется в виду Февральская революция 1917 г. — Ю. В.)… Точно так же, как мы направляли против русских окопов ураганный огонь, точно так же, как мы отравляли их ядовитыми газами, мы имели также полное право использовать против них все средства пропаганды, в том числе и провоз Ленина через германскую территорию…»[19]

Немцы ценили Ленина по-своему: как ураганный артиллерийский огонь и ядовитые газы…

14 апреля 1917 г. по пути в Россию Ленин отправляет телеграмму Карпинскому в Женеву: «Германское правительство лояльно охраняло экстерриториальность нашего вагона. Едем дальше…» [20]

Еще бы не охранять! Да этот вагон целых армий стоит, да что там армий — опасней самого ядовитого газа.

«Едем дальше…»

Грамотным людям России, да и не только им, казалось невероятным в подобных условиях действовать заодно с ленинцами — по существу, заодно с врагом. Во всяком случае, именно таковой выглядела внешняя сторона событий.

Народ же потянулся к Ленину. Народ отказывался быть серой скотиной, которую гонят на убой ради мошны и благоденствий больших и малых господ. Большевики эти настроения выявили четко. Об освобождении же захваченных земель и защите других как-то никто не думал: пусть там люди сами с немцами да австрийцами разбираются…

Особенно эти настроения проявились и стали определять ход событий после Октября 1917 г., и прежде всего — Брест-Литовского соглашения с Германией.

Россия лежала перед врагом.

20 февраля 1918 г. Гофман записывает в дневник:

«Свинства в русской армии гораздо больше, чем мы предполагали. Сражаться больше никто не хочет. Вчера один лейтенант и шестеро солдат взяли в плен 600 казаков. Сотни пушек, автомобилей, локомотивов, вагонов, несколько тысяч пленных, дюжины дивизионных штабов захвачены без всякой борьбы…»

Запись 21 февраля:

«Наше наступление продолжается. Вчера мы со стороны островов подошли по льду к Эстляндии. Большевики удирают. До вчерашнего вечера взято свыше 1500 пушек…»

Оськин вспоминает о тех же днях:

«На улице (Петрограда. — Ю. В.) мне бросились в глаза, расклеенные на каждом столбике, на каждой будке и на стенах домов в большом количестве воззвания Совнаркома: «Социалистическое Отечество в опасности…» Пять — семь дней форсированного марша немецких войск — и Петроград станет ареной непосредственной борьбы. Отпора с нашей стороны ждать нельзя. Армия деморализована окончательно. Бросается оружие, все военное имущество, склады снарядов и т. п. Поезда захватываются бегущими с фронта солдатами. Удивляюсь… как можно говорить о революционной войне. Революционеров не так уж много, чтобы из них можно было создать армию, хотя бы даже партизанскую…»

9 апреля Гофман записывает:

«Мы заняли Харьков. Мне никогда и не снилось, что этот город когда-либо будет занят германскими войсками…» (выделено мною. — Ю. В.).

Германское наступление застопорило подписание мирного договора в Брест-Литовске.

«…Первой заповедью всякой победоносной революции — Маркс и Энгельс неоднократно подчеркивали это — было: разбить старую армию, распустить ее, заменить новою…» — объяснял задачу большевиков Ленин.

И они разбили некогда могучую армию. Но мало кто знает, что даже после Октябрьского переворота и в самый канун разгрома ставки в Могилеве отдельные соединения продолжали стойко удерживать фронт.

У меня хранится фотоархив бывшей 78-й пехотной дивизии Российской армии (начальник дивизии — генерал Добророльский). Это по сути летопись боевых дел дивизии в фотографиях. Я заполучил архив в марте 1968 г. В пору войны фотографии, очевидно, хранились в штабе дивизии, так как все аккуратно подклеены на большие, плотные листы зеленого картона, под каждой старательно почерком штабного писаря соответствующие пояснения с «ятью». Предполагалось, что после войны фотографии будут свидетельствовать о ратных делах дивизии.

Под последними фотографиями дата — ноябрь 1917 г. На самом последнем по времени снимке запечатлен раненый в окружении солдат (фотография приводится в книге). Подпись объясняет происшествие: «Позиция к северо-востоку от Якобени (это среди гор в Буковине. — Ю. В.). Бой 17 ноября 1917 г. С любимым фельдфебелем 16 роты 311 полка 78 дивизии».

Любимый фельдфебель повержен немецкой сталью. Его поддерживает за спину молодой солдат в фуражке, двое других — в папахах, как и фельдфебель, лица которого не углядеть за бинтами. Левый рукав шинели разворочен. Доходит служивый. У солдат, что смотрят на нас с фотографии, — измученные, грязные лица. Взгляды — настороженные и очень серьезные. Они в мятых, заношенных шинелях…

Фронт разложен, почти все ушли по домам, но есть такие, как эти: стоят на месте и не пускают врага в Россию, хотя Россия отвернулась от них: лейте свою кровь, мне-то что…

26 ноября 1917 г. германское командование Восточного фронта получило запрос по радио от нового Верховного главнокомандующего русской армии прапорщика Крыленко с предложением заключить перемирие.

Это сразу вызвало исключительную заинтересованность у германского руководства. Для успешного завершения войны на западе Германия остро нуждалась в притоке живой силы. Таким поистине неиссякаемым источником мог стать Восточный фронт, ибо людские резервы Германии были практически исчерпаны. В армию мобилизованы даже ученики выпускных классов школ, не говоря уж о престарелых мужчинах и полуинвалидах.

В штаб Крыленко последовала телеграмма с согласием на переговоры.

В Брест-Литовск прибыли: из Германии — чиновник министерства иностранных дел фон Розенберг, из Австро-Венгии — подполковник Покорный, из Турции — генерал от инфантерии Зэки и из Болгарии — подполковник Ганчев. Они выработали условия перемирия, которые, по словам Гофмана, «не содержали в себе ничего обидного для русских; военные действия должны были прекратиться, и обе враждующие армии — оставаться на доселе занятых позициях».

2 декабря советская делегация пересекла линию фронта у Двинска (с 1920-го — Даугавпилс) и была доставлена в Брест-Литовск. Этот городок был захвачен немцами еще 15 августа 1915 г.

«С нормальным противником можно было бы на основе этих условий прийти к соглашению в одно заседание, — вспоминает Гофман, — но с русскими дело обстояло гораздо сложнее. В русскую комиссию входили Иоффе, с которым впоследствии нам пришлось близко познакомиться (Иоффе вскоре стал полпредом РСФСР в Германии, тогда еще кайзеровской. Из советского представительства повелась яростная пропаганда и агитация с призывами к уничтожению кайзера, генералов и капиталистов. — Ю. В.), Каменев, госпожа Биценко, приобретшая известность из-за убийства ею одного министра[21], один унтер-офицер, один рабочий и один крестьянин… К комиссии было прикомандировано несколько офицеров Генерального штаба и адмирал Альтфатер. Они не имели права голоса и должны были быть использованы только в качестве специалистов…»

В состав делегации входили Каменев, Карахан, Масловский, Сватков, Шатков…

Эсер Масловский — сын генерал-майора Дмитрия Федоровича Масловского (1848–1894), русского военного историка, начальника кафедры истории русского военного искусства в Академии Генерального штаба, основоположника русской военной исторической школы. Генерал Масловский подчеркивал самобытность русского военного искусства.

Эсер Масловский (его сын) — полковник (до Октябрьского переворота), заведовал библиотекой Академии Генерального штаба, оставил любопытную книгу воспоминаний («Пять дней») — пять памятных дней двух революций. В советское время писал повести и рассказы под псевдонимом Мстиславский. Погиб в годы сталинщины.

Контр-адмирал Альтфатер (теперь уже бывший) поделился с Гофманом, так сказать, в неслужебной обстановке опытом революции:

«Большевистская пропаганда оказала совершенно необычайное влияние на массы. Я уже вам много рассказывал об этом, и в частности жаловался, что при защите Эзеля армия расползлась у меня под руками. Точно так же обстояли дела на всех фронтах…»

Весной 1918 г. Василий Михайлович Альтфатер был введен в коллегию Народного комиссариата по морским делам; осенью 1918 г. назначен первым командующим Морскими силами и членом Реввоенсовета Республики. За какие-то полгода Альтфатеру удалось привести флот в относительный порядок. Он умер 36 лет от сердечного приступа в ночь на 20 апреля 1919 г., похоронен на Новодевичьем кладбище. Самый молодой адмирал бывшего императорского флота.

2 декабря перемирие все же заключено.

Для выработки условий мирного договора в Брест-Литовск прибыли: от Германии — статс-секретарь ведомства иностранных дел фон Кюльман, от Австро-Венгрии — министр иностранных дел граф Чернин, от Болгарии — посланник и полномочный министр в Вене Тошев и Хакки-паша — посол Турции в Берлине.

Советскую сторону представляли Иоффе, Каменев, Сокольников и профессор Покровский.

Мирная конференция в Бресте открылась 22(9) декабря 1917 г. Советская делегация предложила в качестве основы для соглашения принципы демократического мира, выраженные шестью пунктами знаменитого ленинского Декрета о мире.

«Инструкция о переговорах на основе Декрета о мире» была составлена с участием вождя и утверждена Советом Народных Комиссаров 10 декабря (27 ноября) 1917 г. Стержневым условием являлась все та же ленинская мысль, предельно сжато и четко выраженная в его «Конспекте программы переговоров о мире»: «Главная тема политических переговоров и основной принцип — „без аннексий и контрибуций'¹».

Для германской стороны это прозвучало неуместной шуткой. Перед пустыми русскими позициями стояли полнокровные германские дивизии. Не для того они лили свою и русскую кровь, дабы возвращаться восвояси. Россия лежала голая и беззащитная — ради этого затевал войну Берлин. Надо было брать все, на что хватало замаха оставшихся дивизий; остальные уже давно одна за другой поспешно передислоцировались на Западный фронт.

«Иоффе, Каменев и Сокольников, а главным образом Иоффе производили впечатление очень интеллигентных людей, — вспоминает Гофман. — С большим воодушевлением они говорили о стоящей перед ними великой задаче повести русский пролетариат к счастью и благоденствию. Все трое ни минуты не сомневались в том, что эта цель вполне достижима при условии, если народ сам будет управлять на основе марксизма. Иоффе твердо верил в то, что в будущем всем людям будет хорошо, а некоторым, среди которых, как мне кажется, он имел в виду самого себя, будет еще несколько лучше. Разумеется, все трое не делали секрета из того, что они рассматривают русскую революцию только как первый шаг к освобождению человечества. Совершенно исключена возможность, чтобы коммунистическое государство могло долго продержаться, будучи окружено капиталистическими державами. Главнейшей своей целью они считали поэтому мировую революцию…»

Тогда же состоялась встреча Иоффе с графом Черниным. В свое время тогда еще богемский вице-канцлер граф Чернин — далекий предок нынешнего министра иностранных дел — вел переговоры с Петром Первым в Вене. Граф Чернин поколения начала XX века тоже оставил любопытную справку:

«После обеда у меня было первое длинное совещание с господином Иоффе. Вся его теория основана на установлении во всем мире самоопределения народов… и на внушении этим народам начал любви. Иоффе не отрицает, что это движение, безусловно, вовлечет государства всего мира в гражданскую войну, но считает, что такая война, которая должна привести к осуществлению идеалов всего человечества, справедлива и достойна намеченной цели. Я ограничился тем, что сказал Иоффе, что ему следовало бы доказать на примере России, что большевизм действительно прокладывает путь к новой, счастливой эре и что, когда ему это удастся сделать, идеи его завоюют мир. Но прежде, чем такое заключение будет подтверждено примером, Ленину едва ли удастся насильственно ввести весь мир в круг своих идей… Иоффе удивленно посмотрел на меня своими кроткими глазами и затем сказал мне дружески, я бы даже сказал, просящим голосом, которого я никогда не забуду: «Я все-таки надеюсь, что нам удастся вызвать у вас революцию».

В этом-то я и сам уверен, и без милостивой поддержки Иоффе, — об этом позаботятся все народы за себя…

Удивительные люди эти большевики. Они говорят о свободе и общем примирении, о мире и согласии, а при этом они, по-видимому, самые жесточайшие тираны, каких видел мир, — буржуазию они попросту вырезают, а единственными их аргументами являются пулеметы и виселица… лицемерие их превышает все…»

Тогда же граф записывает в дневник, что принимать всерьез какие-либо выборы в России нельзя. Красный террор сфальсифицирует любые результаты.

26 декабря Чернин беседовал с другим членом советской делегации, он не называет его.

«Он утверждал, что все монархи более или менее дегенеративны и что он не понимает, как вообще можно примириться с такой формой правления, при которой страна рискует подчиняться правителю-дегенерату. Я ответил ему, что монархия имеет за собой то преимущество, что при таком строе хоть одно лицо застраховано от личного карьеризма, а что касается дегенерации, то и она является вопросом взглядов; ведь среди некоторых правителей также встречаются дегенераты. Мой собеседник сказал, что, по его мнению, эта опасность отпадает там, где избирает сам народ. Я ответил, что Ленин, например, вовсе не избран… В России, может быть, тоже найдутся люди, которые могут бросить ему упрек в дегенеративности…» (выделено мною. — Ю. В.).

Читаешь — и диву даешься: да какой из последних Романовых пользовался такой широтой и бесконтрольностью власти, как генеральные секретари и вся их подло-жадная рать? Да дворцовый переворот смел бы такого государя, ибо он подрывал смысл существования самого дворянского сословия. И другая основа была у государей! Россия являлась не случайным владением, коим, согласно безродным обычаям, следует наживаться, пользуясь моментом, а их собственностью, о бережении и приумножении которой они пеклись в меру своих способностей. Кстати, последний Романов мечтал об очередной степени офицерского Георгиевского креста для себя, только мечтал… Вещь совершенно невозможная в свободном социалистическом Отечестве, где все граждане «равны», особенно генеральные секретари (вкупе со всеми обкомовскими и всеми прочими секретарями), которые могут загребать все, что утробе и душе угодно. Брежнев — бывший заурядный генерал-майор (из политработников, которые трепом зарабатывают себе на хлеб) — в мирное время стал полным маршалом и увенчал себя множеством геройских звезд и даже полководческим орденом Победа — редчайшей из наград, — хотя отродясь не командовал войсками. И вообще, он получал и присваивал все, что можно было цеплять на грудь и на плечи, и все, что нельзя цеплять, но можно умещать в своем доме, гаражах, на дачах, в ящиках письменного стола. То есть генеральные секретари и их республиканско-областные подпоры имеют все и пользуются бесконтрольностью всем.

А взяточничество, казнокрадство — настоящий разбой в своем же государстве всех этих брежневых, щелоковых, рашидовых, прочих министров, партсекретарей и их челяди? А полицейщина ради их покоя и воровства — всеохватывающая, свирепая и тупая? А все это глумление над здравым смыслом и честью — тоннами звезд, орденов, званий, поцелуев и славословий?..

И над всем этим развратом, мерзостями — отец и творец этого мира, богочеловек Ленин: все выше и увесистей бюсты, портреты на десятки этажей, рука под кепочкой в дружеском привете…

И никто ничего не может изменить в этом клубке неправды (хотя все знают правду), потому что каждому от рождения заткнут рот. Кто все же посмеет открыть его — или сойдет с ума, или умрет: это сотворят «женевские» служители в мундирах или врачебных халатах — убийцы на зарплате у народа.

И все эти расправы — без очевидцев, адвокатов, свидетельств честных, безмундирных врачей и прессы. Так что обеспечена тишина расправ. Ни крохотного валика ряби не разбежится по душам людей. Тишина.

И улыбается человек в кепочке: прочно сработан весь этот социалистический терем — всё-всё, буква в букву для счастья трудовых людей.

Салют от Непогрешимого…

26 декабря закончилась выработка условий договора.

Между тем на переговоры приглашены страны Антанты. До истечения срока, данного им для ответа, оставалось десять дней. Поэтому главы делегаций временно разъехались по своим столицам. Иоффе собрался в Петроград.

В канун отъезда, на совместном завтраке, Гофман указал Иоффе на то, что, по его, Гофмана, мнению, русская делегация превратно понимает мир без аннексий, на который согласились Германия и союзные с ней государства. Гофман напомнил делегатам декларацию советского правительства о праве народов на самоопределение. Стало быть, этим правом и могут воспользоваться Польша, Курляндия, Эстляндия и Лифляндия — их представители уже и высказались за отделение. Поэтому срединные державы не считают отделение их аннексией.

«С Иоффе точно удар случился… — вспоминает не без удовольствия Гофман. — Русские дали свободу своему разочарованию и возмущению. Покровский указал, что не может быть и речи о мире без аннексий, поскольку Германия собирается отторгнуть от России чуть ли не 18 губерний…»

«Они думали, что немцы просто откажутся от всех оккупированных областей и предоставят их русским», — сухо заносит в дневник Чернин.

Словом, советская делегация немедленно отправилась в Петроград.

3 января из Петрограда поступила радиограмма за подписью Иоффе. Советское руководство предлагало перенести переговоры в Стокгольм. Немцы и австрийцы отвергли это предложение. Им, победителям, ставить условия?! Кто, в конце концов, у кого просит мира?

7 января советская делегация вернулась в Брест-Литовск, но уже во главе с Троцким как наркомом иностранных дел Республики. Иоффе присутствует как рядовой делегат.

Немецкий офицер (он встречал делегацию в Двинске) рассказывает: двинские окопы со стороны русских совершенно пусты, деморализованная армия оставила их, путь на Москву открыт.

В повествовании Гофмана проскальзывает грусть: какие переговоры? Захватить Петроград и Москву…

8 января на переговоры пожаловал сам турецкий великий визирь. Талаат-паша — бывший мелкий почтовый чиновник, «милостями» которого едва ли не под корень в 1915 г. выкошено армянское население Турции — сотни тысяч душ. Немцы с пониманием отнеслись к акции. Раз это увеличивает мощь и уверенность союзника, пусть режут… дети тоже не помеха. Германия должна победить!

Отдать Карс, Ардаган, Батум и еще кое-какие свои и чужие земли — вот требования Турции к новой России. Но Ленина они смутить не могут. Согласиться на все территориальные притязания, но власть удержать.

И еще бы, конечно, Баку — присовокупляет к своим требованиям Талаат-паша.

И он все получит, кроме Баку, — так и выхватит из тела России понизу изрядный кус плоти.

Сколько нежной грусти в воспоминаниях Гофмана!

Хотя бы эта история с «желтым крестом». Не поторопись, как предостерегали Гофман и другие генералы, создай запасы этого самого «креста» — и притравили бы противника в одно время на всех фронтах, ну ни одной англо-франко-русской рожи в окопах; прямехонько гусиным шагом во все вражеские столицы — вот это война!

Против тотального удушения никто не выстоял бы. Тем более тайный советник Габэр гарантировал сохранность формулы газа в течение года после первого боевого применения. Все верно, ученые стран Антанты разгадали формулу газа лишь через 16 месяцев, но ведь следовало еще наладить производство.

Горчичный газ (иприт) был изучен за 30 с лишним лет до первой мировой войны германским ученым Майером. Тогда на газ никто не обратил внимания, а вот тайный советник Габэр даже очень обратил и обрадовался, когда набрел на сведения о газе в архиве. Сразу отправился с докладом к самому Людендорфу. Еще бы, этот майе-ровский газ в отличие от прочих поражает человека даже в защитной маске. Газ проникает через одежду и наносит тяжелейшие ожоги.

«Желтым крестом» немцы назвали газ за маркировку снарядов с ним желтым трафаретным крестиком.

У Гофмана душа горит, когда вспоминает о бездарном применении нового оружия. На кой ляд было пускать его в ограниченных количествах, не создав запасы, которые могли разом покрыть все действующие фронты, только жди попутного ветра. Это ведь ничего не стоило для германской промышленности. Упущена возможность в несколько дней удушить и ошпарить всех вражеских солдат! Запустение поразило бы линии окопов и траншей, ну как в двинских, — ни души! Ну просто флейтовая грусть в душе Гофмана…

По пути в Брест-Литовск член советской делегации Радек из окна вагона разбрасывал листовки германским солдатам: за немедленную революцию, за уничтожение кайзера, генералов и офицеров! Долой кровавый империализм! Даешь мировую революцию и социализм!

Большевики свято верили в неотвратимость мировой революции — так начертано в сочинениях Маркса. Без такого вселенского пожара им, согласно все тем же священным книгам, не выжить в капиталистическом окружении. Ленин еще не везде успел приложить свой «женевский» талант и не во всем творчески переосмыслил труды дорогого учителя.

Это тот самый знаменитый большевистский острослов Карл Радек, который много позже язвил по адресу В. М. Молотова (Скрябина), известного в партии тугодума:

— Знаете, почему над Кремлем так много звезд? Да потому что Молотов звезд с неба не хватает.

А зачем Молотову хватать с неба звезды, когда и на земле хлопот по горло. Он в разное время являлся редактором «Правды», секретарем ЦК РКП(б), председателем Совнаркома, наркомом иностранных дел, бессменным членом политбюро. В упряжи Сталина — самый что ни на есть коренник, надежнее не бывает. Только коренник этот — необыкновенный, с головой кровавого пса.

Как и Сталин, замарал он себя с головы до пят кровью, даже не кровью, а кровищей, прожив, однако, почти до ста лет. Аж до 8 ноября 1986 г.![22]

Ну и что из того — самый надежный! Отчего не поглумиться и не постращать? Жена носилась с проектом об образовании в Крыму еврейского национального округа (татар выселили, место свободное)? И не преступление вроде, а повод есть. И для холопа это даже совсем нелишне, а тут в холопах — все, кроме «гения революции» Сталина. И позволил он запросто Сталину арестовать и засадить в тюрьму свою жену, совершенно ни в чем не повинную. И вот уж истинное умиление: сохранил к владыке и нежность и преданность. И оно понятно: сперва революция, то есть кровь, а уж после личное и вообще все прочее — достоинство, честь, правда… — это ведь все разложенческие категории. И вообще, почему не дать над собой поглумиться? Выделывает же он, Молотов, по отношению к окружающим то же самое. И вообще, мотивы подобных поступков он понимает и ценит…

Большевиками-ленинцами величали себя (сами того не подозревая, что выставляют этим своего главного вождя без одежд, в истинном виде), и возгорался над челом каждого нимб святости. Это не беда, что мокнут по самые ноздри в кровище и неправедности, это все обывательские представления — так отвечал на упреки Вячеслав Михайлович после разоблачения палачеств сталинизма и прибавлял: ту, сталинскую обстановку следует учитывать, так сказать, весь международный и внутренний узел.

Что ж, тогда учитывали… и теперь тоже…

За то и увенчаны все без исключения нимбами революционной исключительности. И над Сталиным — самый большой и серпа-стый, чисто заревный. А кто еще более имеет право на звание большевика и ленинца?..

Словом, нисколько не печалила Вячеслава Михайловича кровь, а даже более того, гордился собой, ибо следовал каждой букве святого ленинского учения. И надо сказать, пребывать в гордости мог очень долго, ибо прожил жизнь необыкновенно длинную, схоронив после Ленина и Сталина всех последующих генсеков: Хрущева, Брежнева, Андропова, Черненко…

А так повстречай (как автор этой книги в свое время): такой милый этот Вячеслав Михайлович, такой домашний, почти родной…

Радек же разделил участь большинства. Постоянно требовались алмазному повелителю доказательства, что он самый великий революционер и все вокруг — черви. А Радек не очень торопился в черви, вернее, торопился, но вот с Троцким сохранил отношения. В таком случае «женевская» образина беспощадно крушит кости…

«Троцкий, несомненно, был интереснейшей личностью в среде нового русского правительства, — продолжает свои наблюдения Гофман. — Это был умный, многосторонне образованный, весьма энергичный, работоспособный человек, одаренный большим ораторским талантом. Он производил впечатление человека, который знает, чего он хочет, и не останавливается ни перед чем, дабы достигнуть своей цели…»[23]

Гофман умер в 1927 г., еще до изгнания Троцкого из Советского Союза. Впрочем, этому немецкому генералу плевать было на все узоры большевистской политики, точнее, внутрипартийной резни (не розни, а резни), поедания Сталиным всех, кто, хоть отдаленно, хоть на чуточку, мог или смел угрожать его величию первого революционера и демократа, хозяина свободной России.

В свою очередь граф Чернин пишет:

«Троцкий, несомненно, интересный, ловкий человек и очень опасный противник. У него совершенно исключительный ораторский талант[24] — мне редко приходилось встречать такую быстроту и тонкость реплики, как у него, — и вместе с тем вся наглость, свойственная его расе…

Адлер рассказывал мне, что в Вене у некоего Бауэра хранится библиотека Троцкого, которой он очень дорожит. Я сказал Троцкому, что, если ему хочется, я велю доставить ее ему…»

В то время Чернин просил за некоторых, надо полагать, сиятельных австрийских военнопленных, назвав их поименно.

«Троцкий принял это к сведению… обещал навести справки; он подчеркнул, что его готовность помочь не имеет никакого отношения к вопросу о библиотеке, так как такую просьбу, как моя, уважил бы и при всяких других условиях. Получить библиотеку он хочет».

Речь тут о том самом Адлере, который пособил Ленину в начале войны с переездом в Швейцарию. Адлер уберег Ленина от заключения в концентрационный лагерь.

Троцкий сразу отменил общее столование с делегатами других стран, как было при Иоффе, — с той поры еда для советских делегатов доставлялась на квартиры; так сказать, четко проводилось классовое разграничение. Он же наложил запрет на любые внеслужебные встречи и беседы с представителями других делегаций. Уже не пооткровенничаешь, как с Иоффе, о мировой революции или там дегенератизме правителей — тема, надо признать, во все времена чрезвычайно жгучая и захватывающая.

«Вообще, у всех священный трепет перед Троцким, — рассказывает об обстановке в советской делегации Чернин. — И на заседаниях никто не смеет и рта раскрыть в его присутствии…»

Если уж граф обращает на это внимание, значит, обстановка куда как лакейская.

Этот трепет в общении с власть имущими в партии, а стало быть, и в стране не только сохраняется с героических времен Троцкого, но и еще гуще прорастает по всем направлениям: без взяток, ползания на животе, славословий и не продраться через эти заросли. Лакейство — узаконенный тип отношений в социалистическом Отечестве. И вообще вся новая, свободная Россия приучилась жить под команду больших и малых правителей. Как говорится, шапки долой! А потом толкуют о национальной, традиции. У нас, действительно, национальная традиция… драть с народа три шкуры. Тут большевики сверхнациональны.

И января 1918 г. — очередная запись графа:

«Он (Троцкий. — Ю. В.) произнес целую речь в весьма повышенном тоне и временами доходил даже до резкостей, заявив, что мы играем в фальшивую игру, что стремимся к аннексиям, прикрывая их мантией права народов на самоопределение. Он говорил, что никогда не согласится на такие претензии и готов скорее уехать, чем продолжать в таком духе…»

Торгуйся, поражай ораторским дарованием, обращайся по радио к народам мира, ссылайся на справедливость — силы за спиной нет. Исчезла русская армия, или, как ее называет Гофман, «грозная рать». Сама линия фронта — видимость. В траншеях — дерьмо да ржавые жестянки, а солдат — ни души. Именно посему и загнан в тупик товарищ Троцкий.

Россия лежала перед врагом беспомощная. И мировая революция почему-то не торопилась, никак не подавала руку. Братья по классу продолжали резать друг друга, травить газами, давить и рвать на куски артиллерийским огнем и танками. Уже тогда ставили по нескольку сот стволов орудий на километр фронта.

Радиограммы Троцкого улетали в пустоту. Один, правда, «абонент» принимал их аккуратно, благо располагался под боком, — Главный германский штаб Восточного фронта, то есть опять-таки генерал Гофман собственной персоной.

Кому, как не ему, и вспоминать:

«Хотя в течение ближайших недель пропаганда стояла в центре мировых переговоров, я все же думаю, что Троцкий вначале действительно пытался прийти к какому-нибудь соглашению и только потом, загнанный Кюльманом в тупик, решился на театральный жест, объявив, что Россия выходит из состояния войны, но не принимает наших мирных условий.

Еще до начала переговоров в Брест-Литовск явилась новая группа мирных делегатов. Это были посланные Радой представители Украинского народного правительства. На основании декларации петроградского советского правительства о праве народов на самоопределение представители Рады приехали в Брест-Литовск для заключения сепаратного мира от имени Украины…

Постепенно всем стало ясно, что главной целью Троцкого (после провала попыток что-либо спасти, не имея за спиной вооруженной силы. — Ю. В.) является распространение большевистских идей, что он произносит свои речи через наши головы и не думает о какой бы то ни было деловой работе. Наряду со своими речами Троцкий выпускал по радио обращения «всем, всем, всем», которые призывали к возмущению, непослушанию и убийству офицеров. Я заявил решительный протест… Троцкий обещал прекратить свои призывы, но, несмотря на это обещание, продолжал… При этом тон Троцкого с каждым днем становился все агрессивнее.

… По приказу Троцкого его зять Каменев произнес речь, от которой у всех сидевших за столом офицеров кровь ударила в голову. Эта речь была исключительно нахальна, и русские могли бы. ее произносить только в том случае, если бы германская армия была разбита и русские войска победоносно вступили на германскую территорию…

Он (Кюльман. — Ю. В.) предоставил мне слово, и я изобразил перед русскими настоящее положение вещей. Я обрисовал им все их злодеяния (красный террор. — Ю. В.) и решительно заявил, что германское Верховное главнокомандование считает вопрос об окраинных землях решенным…

Когда я кончил, наступило глубокое молчание. Даже господин Троцкий в первый момент не нашел ни одного слова для возражений. Он только пробормотал, что все мои утверждения совершенно не соответствуют действительности (конечно, это не они, большевики, а люди сами себя добровольно убивали десятками и сотнями тысяч. — Ю. В.)…

На ближайшем заседании Троцкий ограничился несколькими ничего не значащими фразами и заявил, что моя речь является выражением германского милитаризма…»

Сепаратные переговоры немцев и австрийцев с украинской делегацией вызвали необходимость срочной поездки Троцкого в Петроград. 29 января Троцкий вернулся. На заседании он появился с Медведевым и Шахраем (так пишет фамилии Гофман) — уполномоченными Харькова, где обосновалось новое, уже советское правительство Украины.

Троцкий заявил, что Рада пала и «если ее делегаты и представляют какую-нибудь территорию, то она ограничивается лишь их комнатой в Брест-Литовске».

«По полученным мной донесениям, — продолжает Гофман, — большевизм на Украине победил, Центральная рада и Временное украинское правительство бежали…»

И все же представители срединных держав отказались от переговоров с Харьковом, ссылаясь на то, что Троцкий в начале января признал первую украинскую делегацию полномочным представителем украинского народа. Эти державы и подписали мирный договор с делегацией несуществующего правительства Украины. Для обеспечения этого договора, то есть грабежа Украины, на ее земли вскоре были введены германские и австрийские войска.

Кто располагал силой, тот и ставил условия. Россия без армии и флота могла лишь взирать на действия бывших противников.

Позиция Троцкого определялась уверенностью в том, что в ближайшие месяцы Европу поразит революция — прелюдия мирового пожара. Подобные обнадеживающие факты имелись. Они четко вписывались в теорию-предсказание Маркса.

На заседании 10 февраля Троцкий заявил, что не будет подписывать мира, но Россия выходит из войны, распускает свою армию (это ничего и не стоило — армии не существовало) и объявляет об этом решении всем народам и государствам. Это явилось своего рода приглашением всех трудящихся других стран к революции…

«После декларации Троцкого на конгрессе наступило глубокое безмолвие, — вспоминает Гофман. — Растерянность была всеобщая».

Граф Чернин записывает в дневнике 11 февраля:

«Троцкий отказался подписать соглашение. Война кончена, но мира нет».

С растерянностью немцы совладали за неделю.

Гофман сводит впечатления в полном язвительной насмешливости заключении:

«На восьмой день перерыва мирных переговоров наша армия возобновила наступление. Деморализованные русские войска не оказали никакого сопротивления. О каких-нибудь войсках вообще не могло быть и речи. Мы натыкались только на замешкавшиеся штабы, основная же масса войск уже ушла домой…

На второй день наступления мы получили по радио сообщение из Петербурга: русские согласны возобновить переговоры и заключить мир и просят приостановить наступление. Потребовалось очень мало времени, чтобы жизнь разбила все теории Троцкого (и в значительной мере Маркса. — Ю. В.). Германские войска продолжали продвижение только до Пейпусского озера и Нарвы, чтобы освободить своих прибалтийских соотечественников от большевистского насилия. В остальном наше наступление было приостановлено, и мы ответили русским, что они могут присылать в Брест-Литовск полномочную делегацию для заключения мира…»

Запись из дневника Локкарта:

«15 февраля 1918. Имел двухчасовой разговор с Л. Д. Т. (Львом Давидовичем Троцким. — Ю. В.). Его озлобление против Германии показалось мне вполне честным и искренним. У него изумительно живой ум и густой, глубокий голос. Широкогрудый, с огромным лбом, над которым возвышается масса черных вьющихся волос, с большими горящими глазами и толстыми выпяченными губами, он выглядит как воплощение революционера с буржуазной карикатуры. Он одевается хорошо. Он носит чистый мягкий воротничок, и его ногти тщательно наманикюрены».

18 февраля 1918 г. германские войска повели наступление. Они овладели Двинском (Даугавпилсом) и приблизились к Режице (Резекне).

В ответ на радиообращение советского правительства о согласии на германские условия мира Гофман ответил (тоже по радио), что германское командование не остановит наступления до получения письменных подтверждений воли советского правительства.

21 февраля 1918 г. германские войска заняли Минск, Оршу и Режице. 24 февраля взят Псков.

Совнарком объявляет Петроград на осадном положении и выпускает воззвание «Социалистическое Отечество в опасности!».

Немцы угрожали Питеру.

20 февраля с документами Совнаркома из Режице (Режице к тому часу еще не пал) в Двинск выехал бывший штабс-капитан русской армии Владимир Мартынович Турчан. Он действовал по личному распоряжению Ленина (от него и получил указания). Ленин предупредил Турчана, что немцы вполне могут его расстрелять.

В двадцати пяти верстах от Режице автомобиль был остановлен немецким патрулем. Лица, сопровождающие Турчана, были отправлены назад, а Турчан препровожден в Двинск, затем в Утены (в семидесяти верстах от Двинска), где от него были приняты документы советского правительства и вручены новые условия мира, утвержденные кайзером.

22 февраля в двадцать четыре ноль-ноль поступила радиограмма Гофмана:

«Совету Народных Комиссаров. Петроград

Ответ германского правительства сегодня в шесть утра вручен в Уцянах (Утенах. — Ю. В.) русскому курьеру, который немедленно отправился в обратный путь.

Генерал Гофман»

Турчан доставил ответ германского правительства 23 февраля в 10 часов 30 минут и тут же свалился в тифозной горячке.

Тогда же, 23 февраля, состоялось решающее заседание ЦК партии. В острой политической борьбе ЦК принял предложение Ленина о заключении мира. За немедленное принятие германских условий голосовали 7 членов ЦК (Ленин, Стасова, Зиновьев, Свердлов, Сталин, Сокольников, Смилга), против — 4 (Бубнов, Урицкий, Бухарин, Ломов) при 4 воздержавшихся (Троцкий, Крестинский, Дзержинский, Иоффе).

После этого Совет Народных Комиссаров постановил: «Условия мира, предлагаемые германским правительством, принять и выслать делегацию в Брест-Литовск».

Ответ советского правительства на германские условия доставит в ставку Гофмана В. А. Баландин.

Красную республику загораживал спасительный мир.

Сокольников тоже подробно сообщает о тех беспокойных днях:

«Уверенности в том, что мирное предложение будет принято немецким правительством, само собой разумеется, не было, и появление глубокой ночью на ленте аппарата Юза первых слов немецкого ответа с согласием на возобновление переговоров было для всех в большой мере неожиданным, тем более что задержка ответа, продолжавшееся движение немецких войск и взятие ими Пскова создавали с часу на час впечатление безуспешности мирного маневра.

Советская делегация, не доехав до Пскова ввиду разрушения железной дороги (ее разрушили уходящие остатки русских войск. — Ю. В.), перегрузилась на дрезины и, наконец, последнюю часть пути к немецким линиям проделала пешком поздно вечером. Командование передовых (немецких. — Ю. В.) частей, не осведомленное о возобновлении переговоров, было в большом недоумении и первоначально не знало, что делать с делегацией, явившейся таким странным и неожиданным образом. Немецкие солдаты оправдывали наступление необходимостью освобождения от русского гнета окраинных народностей…»

В Брест-Литовске советской делегации было заявлено, что «до подписания договора наступление будет продолжаться». Очевидно, чтобы меньше было слов за столом переговоров.

Нет, действия Троцкого не были пустым актерским жестом, хотя театральность Льву Давидовичу не была чужда, более того — он к ней пристрастен, но к театральности умелой, высокого полета. В данных же обстоятельствах явно было не до театральности; как говорится, не до жиру — быть бы живу.

Действия Троцкого определялись марксистским анализом, точнее, доктринерским следованием букве теории. Это буквоедство вообще свойственно русским последователям Маркса. В этом они усматривают верность марксизму и чрезвычайно гордятся своим догматизмом. Только Ленину как святому и непогрешимому было дано право «творчески» домысливать марксизм, то есть отходить от буквы его и кое-что изменять. Но это — Ленин!

Впрочем, он на это ни у кого не спрашивал дозволения, а действовал сообразно необходимости. И впрямь, власть надо удерживать, при чем тут правила?..

По всем прогнозам, революции в России должна сопутствовать революция европейская, а их — увенчивать мировая революция, эдакий вселенский пожар. Троцкий, как и всякий большевик, исповедовал марксизм. В подобных условиях подписание договора, да еще грабительского, представлялось нелепостью, вот-вот европейский пролетариат сметет угнетателей. Зачем же тогда напяливать на себя хомут, зачем унижения? Не сегодня-завтра всех этих гофманов поставят к стенке. И Троцкий объявляет: ни войны, ни мира! Как можно подписывать подобный мир? Но и войны не будет, армия распускается.

Это был и призыв к народам присоединяться к русской революции и устанавливать справедливый порядок на земле — мир без угнетателей, вечное царство социализма (как прочны были холопские привычки: ведь именно царство социализма!).

Но Троцкий руководствовался и противоположными мотивами. Правда, они являлись следствием центральной посылки — о мировой революции. Троцкий не видел в тех условиях, Которые тогда сложились, возможности выжить русской революции. В этом, кстати, Троцкий признается сам несколько лет спустя. Он скажет: по-настоящему в конечную победу верил лишь Ленин, все остальные большевики (из тех, что составляли верхушку партии) считали ее нереальной. Соответственно этому и строил поведение Лев Давидович: хлопнуть дверью, распалить народы новым призывом, превратить переговоры в самую яркую кампанию против империализма — сейчас, издалека, это мнится неким ребячеством.

Это было противоречивое поведение, ибо определялось взаимоисключающими мотивами. И все же ведущим настроением являлось неверие в победу. Слишком грозная обстановка складывалась к началу 1918 г. Выжить в ней рабоче-крестьянскому государству сложно, практически невозможно! И это настроение не одного Троцкого. Ленин тоже допускал гибель революции, но при этом сохранял веру в конечную победу и определенную вероятность все же выжить, надо только биться.

Доказательством тому, что Лев Давидович стоял именно на этих позициях, — факты. На решающем голосовании в ЦК РКП(б) 18 февраля 1918 г. Троцкий в числе семи, включая Ленина, голосует за немедленное заключение мира. Против заключения подано четыре голоса, воздержались тоже четверо…

Генерал-майор царской службы Самойло еще задолго до первой мировой войны занимался вопросами военной разведки. Поэтому имел более профессиональное представление о тех людях, которые стояли во главе германской и австрийской армий.

Александр Александрович принял революцию. В 1948 г. в чине генерал-лейтенанта авиации вышел в отставку, имея два ордена Ленина и четыре — Красного Знамени.

А тогда Александр Александрович принял участие в Брест-Литовских переговорах. Генерал Гофман благоволил к бывшему царскому генералу и часто с ним беседовал. Откровения Гофмана заходили порой далеко — что ему стесняться поверженного противника?..

«Надо сказать, что о Гофмане я уже давно составил себе совершенно определенное представление как об одном из наиболее даровитых немецких военачальников. Подобно тому как в австрийской армии я привык считать центральной фигурой начальника Генерального штаба Конрада фон Гетцендорфа, так у немцев за последнее время мое внимание сосредоточивалось на деятельности и личности генерала Гофмана. Как начальник штаба Восточного (русского) фронта он в моих глазах превосходил и Фалькенгайна (начальника штаба Верховного главнокомандующего), и всех других немецких стратегов, не исключая Гинденбурга и Людендорфа, своим умением правильно оценивать обстановку. Все это настраивало меня внимательно присматриваться к Гофману по приезде в Брест…

Прожив около полугода в России и будучи в течение нескольких лет начальником Русского отдела в прусском Генеральном штабе (русско-японскую войну он провел прикомандированным к японской армии), Гофман был хорошо знаком с нашей армией и сносно, хотя и не свободно, говорил по-русски…

Гофман представлял среди всех окружавших его наиболее импозантную фигуру. 'Вильгельм знал, кого поставить начальником штаба Восточного фронта при бесцветном Леопольде и кому поручить переговоры с большевиками. В свою должность Гофман вступил лишь недавно, выдвинувшись как автор плана Танненбергского сражения двадцатого августа. Он был произведен в генералы с подчинением по линии службы Фалькенгайну…

По внешнему виду это был типичный немец: высокий, плотный, слегка рыжеватый, с гордым, злым лицом, высокомерно державшийся со всеми. В своей каске с шишаком он представлял красивую воинственную фигуру, но я находил, что еще более к нему шел бы древнегреческий головной убор с двумя большими рогами. Лучшего натурщика нельзя было бы сыскать для какого-нибудь Марса! Чувствовалось, что он дирижер, твердо держащий в своих руках все: от войск на фронте до лакеев в офицерском собрании. Все беспрекословно повиновались не только его приказаниям, но даже малейшим знакам… Помнится, я читал в каком-то немецком сочинении, уже после Великой Отечественной войны, что Гитлер усвоил полностью систему взглядов, идей и понятий, высказывавшихся Гофманом по военным и политическим вопросам. Состоя лидером военной партии, он был идейным выразителем и взглядов Вильгельма на славянство как на навоз для удобрения немецкой культуры. Позднее Гофман выступил с книгой… «Война упущенных возможностей». Он сожалел в ней, что главный удар в начале войны был направлен не на Россию…

Зная, что в планы русского Генерального штаба не входило отступать в глубь страны, Гофман развивал мысль, что, действуя вместе с австрийцами, немцам удалось бы нанести России сокрушительный удар, избегнуть вовлечения в войну Англии, Италии, Румынии и Америки. Эти расчеты на успех он строил на малой подготовленности к войне русских, на революционном настроении народа, на малой авторитетности русского командования…»

Эсэсовский генерал Шелленберг (глава внешнеполитической разведывательной службы ведомства Гиммлера) высказывает сомнения в естественности смерти Гофмана, последовавшей в 1927 г.

В 20-е годы Гофман и влиятельный германский промышленник Рехберг сколачивали всеевропейский экономический и военный союз против красной России. Им удалось даже втянуть в это дело прославленного французского маршала Фоша, всю жизнь относящегося с подозрением к Германии. За недомолвленностью Шеллен-берга проскальзывает вполне недвусмысленный намек на ОГПУ. Сейчас с уверенностью сказать невозможно, но не исключено, что Гофману умереть подсобили из Москвы: слишком привычным это было для Кремля и Лубянки. Гибель генералов Врангеля, Кутепова, Миллера, множество других так называемых загадочных убийств по всем землям Европы — мы-то теперь знаем, что и кто стояли за ними. Убийствами, похищениями дирижировал из центра Европы «синий» генерал Эйтингон — любимец Сталина, организатор самого важного для Сталина убийства — Троцкого.

Можно с полным основанием сказать: в обиход политической и общественной жизни Европы этот разбой ввел Сталин, а после 1933 г. к нему присоединился и Гитлер. Все прочие в данных упражнениях смотрелись недорослями.

Там, в Бресте, и Троцкий оказался не подарком. В общем, нашла коса на камень. Кто тут коса, кто камень — значения не имеет, хотя на роль косы, пожалуй, больше подходил Гофман. Один взмах его «косы» сметал русско-советские войска с позиций, и камень не являлся помехой…

Танненбергское сражение — часть Восточнопрусской операции августа четырнадцатого года, в которой были окружены два корпуса Второй армии генерала Самсонова.

Русское наступление в августе 1914-го имело целью спасти Париж, который находился под угрозой захвата. Французы откатывались перед лавиной германских войск. В результате русские корпуса были разгромлены: 90 тыс. солдат и офицеров попали в плен, 20 тыс. полегли на полях боев. Париж выстоял…

«Любопытно мнение о русской армии, распространенное в Австро-Венгрии и приписываемое Конраду: победить русских трудно, но и им самим трудно быть победителями…»

В открытом письме Центральному Комитету партии большевиков Мария Спиридонова развертывает поистине чудовищную картину рабских поборов, названных вождем диктатуры пролетариата продовольственной разверсткой.

«…Вы перестали быть социалистами в анализе явлений, совершенно уподобляясь царскому правительству, которое тоже всюду искало агитаторов и их деятельностью объясняло все волнения. И вы так же правы, как оно. Вот что об агитаторах мне пишут крестьяне из всех губерний Советской России: «Ставили нас рядом, дорогая учительница… целую одну треть волости шеренгой и в присутствии других двух третей лупили кулаками справа налево, а лишь кто делал попытку улизнуть, того принимали в плети». (Реквизиционный отряд, руководимый большевиками из Совета.)

Или из другого письма: «По приближении отряда большевиков надевали все рубашки и даже женские кофты на себя, дабы предотвратить боль на теле, но красноармейцы так наловчились, что сразу две рубашки внизывались в тело мужика-труженика… по нескольку недель не ложились на спину. Взяли у нас все дочиста, у баб всю одежду и холсты, у мужиков — пиджаки, «часы и обувь, а про хлеб нечего и говорить…»

Или из третьего письма: «Матушка наша (т. е. Мария Александровна Спиридонова. — Ю. В.), скажи, к кому же теперь пойти, у нас в селе все бедные и голодные, мы плохо сеяли — не было достаточно семян… Очень нас пороли, сказать тебе не можем как. У кого был партийный билет от коммунистов, тех не секли. Кто теперь за нас заступится? Все сельское общество тебе земно кланяется».

Из четвертого: «Вязали нас и били, одного никак не могли усмирить — убили его, а он был без ума…»

Из пятого письма: «В комитеты бедноты приказали набирать из большевиков, а у нас большевики вышли все негодящиеся, из солдат… прямо скажем, хуже дерьма. Мы их выгнали. То-то слез было, как они из уезда Красную Армию себе в подмогу звали… спины все исполосовали и много увезено (на расстрелы, конечно. — Ю. В.), в четырех селах 2–3 человека убито, мужики там взяли большевиков в вилы, их за это постреляли».

Или еще письмо: «…хотели поднять на штыки ребенка, только смелым вмешательством женщины, назвавшей его своим, удалось спасти. Берут платье, режут скот, бьют посуду, совершают по всему Каротоякскому уезду всякие неслыханные бесчинства…»

Из следующего письма: «В комитеты бедноты идут кулаки и самое хулиганье. Катаются на наших лошадях, приказывают по очереди в каждой избе готовить обед, отбирают деньги, делят меж собой и только маленький процент отсылают в Казань, приказали отнимать скот у мужиков… Крестьяне режут скот. Через год разорение будет окончательное и непоправимое. Деревня без скота — гиблая…»

Из нового письма: „Мы не прятали хлеб, мы, как приказали по декрету, себе оставили 9 пудов в год на человека. Прислали декрет оставить 7 пудов, два пуда отдать. Отдали. Пришли большевики с отрядами. Разорили вконец. Поднялись мы. Плохо в Юхновском уезде, побиты артиллерией. Горят села. Сровняли дома с землей. Мы всё отдавали, хотели по-хорошему. Знали, голод голодный. Себя не жалели…"»

И Мария Спиридонова спрашивает:

«Кто агитатор, кто подстрекатель?! Отвечайте! Вы контрреволюционеры, худшие из худших белогвардейцев!!!»

Читая письмо Спиридоновой, уже ясно представляешь, что мятеж левых эсеров в июле восемнадцатого был лишь отчасти продиктован несогласием с политикой большевиков в германском вопросе. Распаленная болью деревня, вой, слезы крестьянской России толкнули левых эсеров на выступление, ибо не такой представляли они новую деревню, деревню после Октября.

Спиридонова продолжает горестный список:

«„Велели нам красноармейцы разойтись. А мы собрались думать, что нам делать, как спастись от разорения. Мы все по закону сполна отвезли на станцию. А они опять приехали… Обед им сготовили, все несем, угощаем, что хотят берут, даем без денег, не жалуемся… Они нас пулеметом, огнем. Убитые повалились…

И вот пошли мужики потом. Шли шесть волостей стеной, на протяжении 25 верст со всех сторон, с плачем всех жен, матерей, с причитаниями, с вилами, железными лопатами. Шли на совет…“

Этой крови вам не смыть, не отчиститься от нее даже во имя самых «высоких» лозунгов…

Понятие классовой борьбы, этой философско-исторической доктрины, вы подменили не только марксистским понятием, только борьбы двух экономических категорий, а подменили понятием борьбы просто волчьей…

…Отряды немецких военнопленных (интернационалистов, прибавляете вы) действовали наряду с другими реквизиционными отрядами. Я знаю о Пензенской губернии.

В Пензенской губернии пороли крестьян, расстреливали… Сначала их реквизировали, пороли и расстреливали, потом они стали стеной (кулацкое восстание — говорили вы), потом их усмиряли, опять пороли и расстреливали… С каким презрением говорили они (немцы из реквизиционного отряда. — Ю. В.) о глупости мужика и о том, что ему нужна палка…

Вся ваша зверская, грубая политика по отношению к крестьянству, особенно развернувшаяся, когда мы стали тюремной, чрезвычайной клиентурой (речь идет о левых эсерах. — Ю. В.), — это политика подлинной контрреволюции…

Рабочий класс должен запретить вам спекулировать его именем, прикрывая великим, святым понятием диктатуры пролетариата эти мастерства красного цеха.

…Что, что сделали вы с нашей великой революцией, освященной такими невероятными страданиями трудящихся?!

Я спрашиваю вас, спрашиваю…

… Трудовые массы почти никогда не бывают контрреволюционны. Они только бывают голодны или обижены…

…Какую бы возможность вы ни нашли поставить меня под ваш суд, все равно — заставить меня участвовать в нем вы не сможете, даже ваша Чрезвычайка (поклон вам, Владимир Ильич и Феликс Эдмундович, за такое великое изобретение! — Ю. В.) окажется здесь бессильной. Слишком долго я была на самом дне жизни (изнасилованная солдатней и городовыми, брошенная на Нерчинскую каторгу совсем юной девушкой — всего двадцати двух лет. — Ю. В.), слишком сильно всеми помыслами и сердцем люблю революцию, чтобы бояться каких-либо испытаний и смерти: «на прицел», под который пять, шесть раз брала меня здесь в Кремле ваша стража, ради забавы. И только убийством вы можете меня изъять из революции…»

Из этого ленинского насилия над деревней вышел Сталин. Не он исказил наметки кооперативной политики Ильича, а Ильич определил отношение большевизма, Сталина и всех прочих «серпастых и молоткастых» к деревне. Ильич показал, как можно это делать[25].

Это он, Ленин, глубочайший знаток Маркса и вообще мировых философских систем, воплощение любви к народу, сама справедливость и доброта, ломал кости деревне, не «кулакам», а всему крестьянскому миру.

«Трудовые массы почти никогда не бывают контрреволюционны. Они только бывают голодны или обижены…»

Продразверстка оборачивалась кровавыми стычками. Сомнений быть не могло — это была крестьянская война против советской власти, ее зверской, утопической политики военного коммунизма. Мятеж Антонова вобрал в себя недовольство крестьянства Тамбовской, Воронежской, Пензенской губерний. Это уже была грозная сила, настолько грозная, что на усмирение крестьянства были направлены регулярные войска Красной Армии. В 1920 г. это позволяла общая обстановка на фронтах Гражданской войны. Войска возглавил Тухачевский. Он и повел себя как на войне, сметая артиллерией непокорные деревни.

В рассказе «Эхо в горах» Варлаам Шаламов рассказывает об Александре Антонове.

Эсер Антонов до революции имел бессрочную каторгу и более года сидел на цепи. В одном из воззваний к крестьянству Антонов писал:

«Я — старый народоволец, был на царской каторге много лет. Не чета вашим вождям Ленину и Троцкому, которые, кроме ссылки, ничего и не видели. Я был закован в кандалы…»

Не только в кандалы, но и прикован к цепи.

Кстати, Махно тоже сидел на каторге и тоже был прикован к цепи.

Александр Степанович Антонов защищал крестьянство. Крестьянство пошло за ним. Таким мужикам приклеили ярлык — кулаки, то есть враги трудового крестьянства. Но ярлык не сработал, народ не отшатнулся. Тогда движение стала подавлять Красная Армия. Давно уже в центральных губерниях России пушки своих же не вели огонь по деревням. Да и вообще, было ли такое в русской истории?..

А в 1919–1921 гг. — было…

«Сам Антонов лежал в лазарете в сыпном тифу, — пишет Шаламов, — и когда лазарет был окружен красноармейскими конниками, брат Антонова застрелил его на больничной койке и застрелился сам. Так умер Александр Антонов…»

Сейчас мы можем лишь склонить голову перед памятью народного героя. Он осмелился в эпоху всеобщего преклонения перед Лениным и ленинизмом заступиться за русское крестьянство. И наверное, понимал, что будет убит.

Мятеж был подавлен, но крестьянство не замирено. Продотряды продолжали встречать выстрелами и вилами. Вспыхивали настоящие бои. Крестьяне защищали свой хлеб от продотрядов из городов.

Лилась кровь. Сливалась в одну реку, истоки которой не только в Октябре 1917 г. Кровавой и долгой была борьба крестьян за землю, но они ее так и не получили.

А тогда крестьян замирил переход с продразверстки на продналог, то есть нэп (весна 1921 г.).

Отец моей жены, Сергей Сергеевич Костин, оказался в том огромном потоке крестьянства, названном раскулаченным, что хлынул из России в бесплодную тундру, болота тайги, на дикие, необжитые просторы востока.

В четыре утра к ним постучали и велели собраться. Какое-либо имущество брать с собой запретили — ехать в том, что на тебе. С собой — ни одной теплой вещи. Дворовую пушистую собачонку (она завыла, на беду) пристрелили.

Деда и бабушку и всех из этой партии, кому оказалось за шестьдесят пять, увезли неизвестно куда. И уж потом удалось установить: их вывезли в места, где не было ни леса, ни близких деревень — одно голое поле.

И всех бросили там.

Расчет был один: старики не сумеют вернуться, тем более зимой (а было начало февраля). Когда их высадили, снег оказался кому до пояса, кому по грудь. 80-летние, 70-летние…

Остальных повезли на Северную Двину (не всех довезли — везли очень долго, из Ульяновской области) — и там поставили на лесоповал.

Мужчины валили лес и ладили из него гробы (хорошая замена, в духе Ленина: вместо хлеба «растить» гробы; а чему удивляться — это все лишь продолжение все той же продразверстки, нащупывание трупной дороги утопии). Для кого гробы — неведомо, ведь ссыльных просто зарывали в ямы. А гробы увозили в большом количестве и трех стандартов: большие, средние и детские (в том числе и совсем крохотные). Именно эта подробность заставляет сотни раз при рассказе плакать Сергея Сергеевича — человека высоченного роста, огромной силы и светлого ума.

Их семья единственная отважилась на побег. Ссыльным объявили, чтобы сдавали детей, якобы для учебы. На самом деле детей увезли за сто пятьдесят километров, где они все и перемерли.

Семья Костиных была из четырех человек: родители и двое маленьких сыновей. План побега был обсужден, и первым ушел отец. Он сбежал с лесоповала, а семья, заранее зная о побеге, ушла не то из лагеря, не то из поселка. Отцу следовало пройти расстояние, которое отделяло лесоповал от намеченного места встречи, поэтому он и вышел раньше.

Шли 21 день. Это многие сотни километров. Их искали. Однажды облава вынудила спрятаться в огромном овраге среди колючек и непроходимых сплетений кустов. Туда пустили собак для проверки. Одна из них и наткнулась на беглецов; обнюхала детей и голоса… не подала… Собака оказалась милосердней людей.

«30 лет я слышу от папы этот рассказ, — говорит Лариса Сергеевна. — И 30 лет плачу вместе с ним и думаю: „Сколько еще такого нерассказанного, от чего волосы не просто встали бы дыбом, а выпал и… “»

И еще. Без знания «Колымских рассказов» Шаламова многое нельзя понять в нашей жизни… Это вечный набат совести.

В беспощадности и безграничности принуждения Троцкого превосходили всего лишь двое из главных большевиков — Ленин и Дзержинский. О суровой непреклонности Троцкого знали на всех фронтах Гражданской войны.

Террор — самостоятельная величина в политике Ленина. Невиданный в истории государственный террор вминал кости и плоть России в уготованное им ложе. Здесь основа ленинского провидения и побед, каждая мечена кровью и горем…

Этот зверь — насилие — становится основной движущей силой нового социалистического государства.

Доктринеры человеческих слез и страха…

В воспоминаниях фон Гинденбурга все те события найдут отражение:

«…Конечно, мы были бы очень довольны, если бы начало 1918 года ознаменовалось миром на востоке. Вместо этого из Брест-Литовска раздавались дикие агитационные речи доктринеров разрушения (большевиков. — Ю. В.). Широкие народные массы всех стран призывались этими подстрекательствами свергнуть угнетающее их иго и установить царство террора. Мир на земле должен быть обеспечен массовым убийством буржуазии. Русские парламентеры, и прежде всего Троцкий, смотрели на переговоры, которые должны были примирить сильных противников, как на средство сильнейшей агитации… Ленин и Троцкий… хотели внести разложение в наш тыл и в ряды нашего войска. Мир при таких условиях грозил стать хуже, чем перемирие…

Дело, однако, осложнилось, когда Троцкий 10 февраля отказался подписать мирный договор, объявив в то же время, что война окончена. В этом презрительном отношении Троцкого к основам международного права я мог видеть только попытку продлить неопределенное положение… Во всяком случае, положение создалось невозможное. Канцлер граф Гертлинг присоединился к взгляду верховного командования. Его Величество император решил 13 февраля, что 18-го снова должны быть начаты враждебные действия на востоке.

Проведение операций почти нигде не встретило серьезного сопротивления врага. Русское правительство признало теперь угрожающую ему опасность. 3 марта в Брест-Литовске был подписан мир…

Нечего и говорить, что переговоры с русским правительством террора очень мало соответствовали моим политическим убеждениям… я лично не верил в длительное господство террора…»

Последние слова весьма опрометчивы. Ведь не кто иной, как фон Гинденбург, всем своим более чем значительным авторитетом способствовал приходу к власти Гитлера со всем его людоедским террором, ни в чем не отличающимся от ленинского.

Ложь погоняет ложь.

Итак, снова Брест-Литовск.

В этот раз советскую делегацию возглавляет заместитель наркома иностранных дел РСФСР Григорий Яковлевич Сокольников. Члены делегации — заместитель наркома иностранных дел Чичерин, нарком внутренних дел РСФСР Петровский и секретарь делегации Карахан.

«Переговоры и на этот раз происходили очень своеобразно, — не без удивления и насмешливости отмечает Гофман. — Розенберг на первом же заседании предложил рассмотреть привезенный им мирный договор по пунктам. Сокольников же попросил, чтобы ему прочли весь договор сразу. После зачтения договора Сокольников заявил, что он отказывается обсуждать каждый пункт в отдельности, русские готовы сейчас же подписать весь договор»¹.

Куда уж тут обсуждать — каждый день немцы захватывают новые земли. И 3 марта 1918 г. договор подписан без обсуждения: первый и единственный вариант.

При подписании Сокольников «произнес речь, в которой, к большому негодованию присутствовавших во главе с генералом Гофманом немецких генералов Восточного фронта, дана была резкая характеристика германского ультиматума и выражена… уверенность, что торжество империализма над советской стороной является только временным и преходящим».

3 марта ВЦИК постановил 116 голосами (против — 85, воздержались — 26) «принять неслыханно тяжелые условия мира, которые ультимативно предложило нам Германское Правительство».

Мирный договор насчитывал 14 статей с приложениями и дополнениями.

От России отторгались Польша, Лифляндия, Курляндия, Эстлян-дия и часть Белоруссии.

Германия сохраняла за собой Моонзундские острова и часть Рижского залива. Украина и Финляндия признавались самостоятельными государствами. На Кавказе к Турции отходили Ардаган, Карс и Батум.

Таким образом, Россия теряла около одного миллиона квадратных километров территории, возвращаясь по размерам почти к допетровской Руси.

Главное — спасти свою власть, все прочее не имеет значения. Ай да Ильич!

Кроме того, советская Россия обязывалась провести полную демобилизацию армии и флота, а также должна была признать мирный договор Центральной рады с Германией и ее союзниками.

Берлином был продиктован чрезвычайно невыгодный режим торговли Германии с Россией.

И наконец, советская Россия обязывалась уплатить контрибуцию в шесть миллиардов марок.

Россия в первой мировой войне потеряла убитыми свыше 1,7 млн. человек, тяжко искалеченными (до потери трудоспособности) — 755 тыс.

Больше потеряла лишь Германия — до 2 млн. убитыми и 1 млн. 537 тыс. тяжко искалеченными.

Гофман еще раз, последний, обращается к воспоминаниям о советской России:

«Большинство наших делегаций в России высказывалось в том смысле, что мы не можем безучастно наблюдать за всеми ужасами большевизма. Многим, однако, казалось, что нам трудно будет решиться расторгнуть заключенный уже мирный договор и снова направить оружие против России. Я открыто признаюсь, что в первое время такое решение не удовлетворяло и меня. Русский колосс уже в течение ста лет слишком тяжело давил Германию, чтобы мы не могли с чувством известного облегчения наблюдать за тем, как под влиянием революции и хозяйственной разрухи былая мощь России постепенно разрушается. Однако, чем больше я узнавал о большевистских насилиях, тем все более и более менял свою точку зрения. Как честный человек, я не мог допускать, чтобы мы безучастно наблюдали за истреблением целого народа… Кроме того, дело дошло до того, что военные действия на востоке, несмотря на все наши старания, не прекратились. Там и сям мы наталкивались на различные большевистские банды, перестрелки стали обыденным явлением, намерения чехословацких легионов были нам совершенно неясны… Нам передавали, что чехословацкие легионы, пользуясь поддержкой Англии, наступают с востока на Москву, чтобы произвести там государственный переворот. Этим самым Германия снова окажется в кольце. Ввиду этого с начала 1918 года я стал придерживаться той точки зрения, что нам необходимо предпринять наступление на Москву, посадить там другое правительство; предложить новому правительству более приемлемые мирные условия, чем Брест-Литовский договор (в первую очередь ему можно было уступить Польшу), и потом заключить с этим новым правительством союз. Мы не нуждались для этой операции ни в каких подкреплениях. Наш новый военный атташе в Москве майор Шуберт, который первый высказался за решительное выступление против большевиков (надо думать, потому что своими глазами насмотрелся на них в Москве. — Ю. В.), полагал, что для водворения порядка в Москве и создания там нового правительства достаточно иметь всего два батальона. Если даже я считал, что предложения Шуберта слишком оптимистичны, то все же для наступления на Москву нам вполне хватило бы тех дивизий, которые еще имелись в нашем распоряжении. У Ленина и Троцкого тогда еще не было Красной Армии. У них достаточно было хлопот по разоружению солдат старой армии и отправке их домой. Вся их власть опиралась на несколько латышских батальонов…

Вся эта комбинация избавила бы Россию от ужаса голода и холода и спасла бы жизнь миллионам людей. Несомненно, если бы германское правительство и Верховное главнокомандование решились бы на такую операцию до наступления Людендорфа на Западном фронте в марте 1918 года, мы получили бы колоссальные результаты.

Генерал Людендорф пренебрег возможностью создания нормальных условий на востоке, — заключения союза с новым русским правительством и выжидательной тактики на Западном фронте. Он решил добиться развязки путем решительного наступления на Западном фронте и нисколько не сомневался в том, что наступление закончится победой германского оружия…»

Понять Людендорфа тоже можно. Сам Гофман признает: после победы большевистской революции «впервые за все время кампании у нас было на Западном фронте преимущество в силах перед противником».

И надо отметить, весьма внушительное.

«Вскоре, в июне (1918 г. — Ю. В.), — вспоминает Сокольников, — я был введен в состав командированной в Берлин комиссии, которой предстояло составить дополнительные к мирному договору экономические и правовые соглашения. Ко времени этих переговоров относятся поездка Красина в ставку Людендорфа и переговоры с ним о прекращении движения немецких войск на Баку. Твердо намеченный Людендорфом план отсечения Кавказа и Туркестана был сорван высадкой американских войск на французском побережье, сорвавшей новую военную обстановку и исключившей возможность осуществления в России военных планов крайнего правого крыла германских империалистов…»

Для большинства русской интеллигенции и офицерства ленинцы явились теми, кто по замыслу врага развалил Россию. В основе их действий лежала невиданная дотоле демагогия. Большевики и немцы воспринимались в сознании образованной России как общий исторический враг.

Как иначе было понять канцлера кайзеровского правительства — он неоднократно повторял, что революция в России слишком запаздывает. Это означало только одно: правящие круги Германии уже давно видели своим союзником разложенческую деятельность большевизма, видели и осторожно пособляли ему. Для кайзера и генералов революция в России являлась военным союзником, с ней они и связывали свои захватнические планы.

С заключением же Брестского мира для интеллигенции и офицерства уже становилась бесспорной изменническая суть большевизма, и главным образом Ленина. Ценой разрушения России они закреплялись у власти. Это было посерьезней снарядов с «желтыми крестами».

Мириться с договором для большинства образованной России было трудно, если вообще возможно. У этого слоя общества не был столь развит собственнический инстинкт, как, скажем, у крестьянина: есть земля — и пропади все пропадом… разные там присвоенные врагом земли, контрибуции…

Народ, в общем, безразлично отнесся к договору. Чего воевать, коли по декрету вышла земля, помещиков больше нет, да и за что давать себя убивать?..

Нажим ленинской агитации не ослабевал. Офицер становится воплощением всех зол. События стремительно ставят его вне закона. И офицерство, именно то, которое не имеет сословных и имущественных интересов, обращается к белому движению — другого способа выжить не существует, а тут еще лозунги о возрождении России, освобождении от германской кабалы, великом Учредительном собрании…

Власть любой ценой![26]

Пусть развал, пусть добрая часть России под немцами, но власть, власть и власть! Это — ведущее настроение Ленина-политика: власть и диктатура (насилие, террор).

Естественно, можно было предвидеть поражение Германии, ведь Соединенные Штаты только разворачивали свой экономический потенциал, только начали по-настоящему масштабно присылать людские пополнения и технику. Но бесспорно и то, что до своего поражения Германия могла занять Россию до линии Крым — Москва — Петроград (или Вологда) и сколько же еще принести горя и унижений!

Это не тревожит Ленина. Главное — власть над страной. Любой ценой вырвать передышку и укрепиться у власти!

Захват власти для строительства социализма вопреки экономическому и культурному состоянию России, введение военного коммунизма согласно прожектерским (но всегда с очень заметным отливом крови) представлениям о коммунизме, безответственное разрушение хозяйственной жизни страны, чтобы в страхе попятиться к нэпу, развал старой армии и полная беззащитность перед врагом, безответные убийства сотен тысяч людей от имени государства — это далеко не оправданный риск. Но почему тогда ленинский авантюризм увенчивают победы?

Пороки старого государственного строя, кровь и тяготы мировой бойни, величайшая демагогия о бесклассовом обществе, о завтрашнем, незамедлительном рае и т. п. — все это производило на не искушенных в политике людей потрясающее впечатление. С ними впервые говорили на таком языке.

Бок о бок с демагогией шествовал террор — как я уже отмечал, самостоятельная величина в политике Ленина.

«Каждый, кто заблуждается в отношении истинной веры, должен быть казнен» — так звучало требование Святой инквизиции.

Да это и есть та вера, которой мы жили (и еще живем). Вера сужения мира до размеров нашей ненависти. Исключение всех других чувств и достоинств — только заповеди марксизма.

И резня офицеров, и война с крестьянством в эпоху военного коммунизма и после, при коллективизации, и все бесконечное принуждение: расправы при любом несогласии, и жизнь под приказом и палкой, серое, безногое счастье — все-все обернулось новой несправедливостью, неравенством и ложью. На сваях лжи покоится здание нового общества.

И поэтому все благие порывы Ленина, каковыми бы они ни являлись по смыслу, были и есть одно зло и мучительство, праздник для одних и надрывное существование для других.

И тогда встает вопрос: за что убивали людей, за что их объявляли виновными в дурной жизни, травили, казнили, преследовали?

Зачем нужна была одна долгая — на десятилетия — резня и жизнь под страхом, палкой и в нужде?

С кого спросить? Кому заглянуть в глаза?

Кто вернет пролитую кровь, человеческие жизни и мирную радость семьям? Кто воскресит людей, загубленных надрывным строительством основ социализма? Кто вернет жизни, искалеченные и попранные страхом, принуждением и ложью?

Мой знакомый, говоря о попытках Горбачева создать партию на новых началах и отыскать свой путь в будущее, заметил:

«Я не ворон. Я не живу 300 лет, у меня не три жизни. Выходит, одна жизнь ушла на дикости ленинизма, не жили же мы, только исходили потом и кровью… Пришла пора и вторую пускать на пробу? А не выйдет — останется третья?.. Да у меня одна жизнь, вернее, остаток той, что не до конца сожрали партийные кровососы, и этот остаток гробить на новую пробу?.. Пробовать, когда человечество уже давно нашло дорогу! После всего этого опять пробовать? Да какой кровью еще платить?!»

Можно возразить: Ленин хотел лишь добра трудовым людям и на этом неизведанном пути допустил просчеты, а сам путь — правильный.

Верно, практика строительства нового общества Лениным и большевиками не сразу дала свой настоящий цвет, вернее, думали (наставляя лбы на священные книги марксизма), что через кровь надо перешагнуть, без этого нельзя, не бывает.

И не отдавали себе отчета в том, что жизненны лишь формы, вырастающие из прежних, постепенно заполняющие пространство старой жизни.

Природа исторического прогресса исключает скачкообразность (если речь идет о прогрессе). Эволюция является знаменем прогресса. Перезалив кровью этот опыт, начинаем теперь кое-что видеть, а главное — остерегаемся разрушать… Убивать готовы по-прежнему, но — разрушать… кажется, нет.

Позволительно вспомнить, что за все несогласия с утопией Ленин карал. Это с Ленина повелось: каждый несогласный с марксизмом и его российской практикой — предатель, его удел — мытарства, гибель. Отныне неприятие марксизма и его (Ленина) утопии есть государственная измена, ибо он (Ленин) и народ — одно и то же.

Из марксизма было сделано извлечение самого важного — учения о диктатуте пролетариата — и утверждено как необходимость постоянство террора. Партийной доктрине должны подчиняться все — это непреложное условие существования советского общества. В тотальном насилии и принуждении государство черпает устойчивость, а марксизм как учение служит правовым и нравственным обоснованием подобного порядка.

Отсюда террор и подавление людей становятся естественным состоянием общества. И свершилось самое страшное: с этим свыклись.

Происходило растление народа, иначе утопия не могла существовать.

Со временем исчезает необходимость в массовых арестах, чистках, преследованиях. Вывелись несогласные. Заменились на послушных и еще — сытых и относительно сытых — это новая категория свободы (разложения), потому что отныне степень сытости и оснащенности жилплощадью определяет гражданскую сознательность — и ничто другое.

Философия приспособленчества, отказа от себя во имя государства (присвоение человеческих жизней) дала и дает новую поросль людей, хотя ее тоже строго прочесывают «женевские» грабли.

Три социальные группы получают небывалое развитие в государстве ленинской утопии: партбюрократия (со всеми ее разновидностями: военная, советская…), каратели и охранники (всех «родов войск») и уголовники.

Все эти три социальные группы сделали все для растления народа — и, следует признать, преуспели в этом чрезвычайно.

Людей нет — есть доктрина, нечто большее, нежели люди, общество. Ничего вообще вне пользы марксизму — лишь это определяет назначение человека, следовательно, и искусства и вообще любых страстей, мук и свершений.

Теперь личность — это уже не что иное, как часть единого целого. Она должна быть обработана, как и всякая другая, подогнана под нужды целого — огромных маховиков работы. Эту крохотную частичку целого можно с успехом приладить для производства любых операций.

Люди штампуются государственным механизмом согласно требованиям маховиков работы. Каждый человек — ничто перед величием работы механизма.

Общность, отказ от себя, стирание всего личного — вот высшие добродетели нового порядка, конечный итог воспитания людей.

Отсюда безликость и серость жизни. Айв самом деле, ежели есть хоть какая-то сытость, на кой она… свобода?..

Каждый ничтожен и бесправен перед громадой власти.

И все это называется порывом к счастью, ленинизмом.

Демагогия и террор — основа ленинского провидения и побед. Авантюризм, подпираемый демагогией и насилием, переходит в свою противоположность и становится мудрой политикой.

«Синее воинство» с Лубянки (со всеми всесоюзными ответвлениями, полчищами осведомителей и доносителей), как никто другой, виновно в истощении физических и духовных сил народа. Вина его перед Россией безмерна, а позор несмываем.

И этим… от веры в Маркса и Ленина… нет доброй памяти, не может быть. Отравили русскую жизнь. Измучили народ, опоили кровью… В историческую память народа они уже запали намертво как нечто сродное Батыеву нашествию, разгрому и рабству Руси.

Не требуем от вас покаяния. Ничего не нужно.

А прощения нет, не может быть.

И вот за все это Ленин возведен в святые, к ногам его брошены сотни миллионов жизней.

Святой, бредущий по самую шею в крови.

Иоффе, Сокольников, Радек, Чичерин, Карахан, Петровский и, наконец, Троцкий — что за дополнение к «женевскому» счету! Каковский поворот! До сих пор всю эту машинерию они предполагали (и мастерили) для других. Холили, укрепляли режим диктатуры.

Закон возмездия.

Адольф Абрамович Иоффе родился 10 октября 1883 г. в Симферополе, в богатой купеческой семье. Все радовались мальчику, а и не догадывались, что вместе с ним в люльке лежит… закон возмездия — младенец и воздаст себе же по делам своим.

Итак, на переговорах в Брест-Литовске Адольфу Абрамовичу было тридцать четыре, но каких!..

По окончании гимназии в 1903 г. он как политически неблагонадежный не мог поступить ни в один российский университет, а потому вынужден был уехать (о горе!) поступать на медицинский факультет Берлинского университета. Это не мешало свободолюбивому юноше наезжать в Россию по неотложным революционным нуждам.

В мае 1906 г. по постановлению канцлера фон Бюлова его выдворяют из Германии как «неудобного иностранца».

В России у Адольфа Абрамовича неприятности с полицией, можно сказать, возникли тотчас, едва нога ступила на родную землю. Поэтому он натурализовался в Цюрихе, на юридическом факультете местного университета. И вообще революционизировать Россию удобнее из Европы, а при близости к курортным местечкам сей мужественный процесс и не столь уж обременителен для здоровья, и даже наоборот. Ну не греметь же кандалами, да еще на цепи, как, скажем, все тот же Александр Антонов… да мало ли кто там еще (ведь «мы пойдем другим путем», это уж точно: пошли)…

Иоффе сходится с Троцким, еще недавно таким же школяром, как и он, а ныне грозным революционером, заявляющим право на указание народу путей следования по его, Троцкого, наметкам и требующим от народа всяческих жертв во имя будущей нови.

В императорской Вене Адольф Абрамович вкупе с Львом Давидовичем с 1908 г. приступает к выпуску своей газеты «Правда».

В 1912 г. у Адольфа Абрамовича — провал в Одессе. Его высылают на четыре года в Тобольскую губернию. Через год в связи с обнаружением новых фактов приговор утяжеляют на пожизненное поселение в Сибири. Надо признать, в отличие от большинства других ссыльных (из крупных большевиков) Адольф Абрамович вел себя смирно и в бега не только не ударялся, но даже прилежно служил в местной лечебнице.

После Февраля 1917 г. он и Троцкий[27] издают в Петрограде газету «Вперед». Тогда же Иоффе проходит от большевиков в Петроградскую городскую думу, а также знаменитый и всемогущий Петросо-вет — второе и, безусловно, главное правительство России с марта по октябрь семнадцатого года. В те же месяцы Адольф Абрамович опять-таки по списку большевиков занимает место во ВЦИК Советов и проходит в депутаты Учредительного собрания от избирателей Пскова. Перечень почетнейший, под стать первым особам партии. Люди голосуют охотно: заслуженный революционер, ссыльный и проклятый режимом, почти изгой.

Адольф Абрамович сообщает в автобиографии:

«На VI съезде РСДРП(б), в июле 1917 года, избран членом Центрального Комитета РСДРП(б), а затем, после изменения наименования партии, членом ЦК РКП(б). Во время октябрьского восстания был председателем Военно-Революционного Комитета — ВРК (об этом, кстати, ни слова ни в одной из современных советских книг! — Ю. В.). Когда последний ликвидировался, передав власть Совету Народных Комиссаров, был послан в Брест-Литовск… После брестских переговоров был комиссаром иностранных дел и социального обеспечения, а затем послан в Берлин послом… Принимал деятельное участие в подготовке германской революции и за три дня до восстания, 6 ноября 1918 года, был вместе с посольством выслан из Германии…»[28]

Вот, оказывается, где прирыта правда! Председатель всевластного ВРК — Адольф Абрамович Иоффе! Да, это он: стрела, пущенная Лениным, его верная опора и талантливый исполнитель, меч диктатуры пролетариата!

Мало того что Адольф Абрамович как бы двойник самого Троцкого по ВРК и Петросовету и вообще меньшевистскому прошлому, он еще сменит его и на посту наркома иностранных дел!

Председатель ВРК, руководитель делегации в Брест-Литовске (Троцкий его заместит несколько позже), нарком иностранных дел — один Троцкий не смог бы его так двинуть, Ленину определенно нравился этот человек, во всяком случае, в те полгода-год…

Да-а, такого Иоффе было бы чрезвычайной оплошностью оставлять без опеки «женевской» твари (та только и живет кровью; можно сказать, вся Лубянка из человеческого мяса сложена, и вместо воды там по трубам циркулирует кровь).

А милейший Адольф Абрамович ничего такого и не подозревал, верил в учение и свою звезду (и не без основания верил), преданно вел переговоры и заключал договора с Эстонией, Литвой, Латвией, Польшей, Японией, Китаем — ну, что называется, ставил советскую дипломатию. Был он и членом делегации на знаменитой Генуэзской конференции.

Серьезно заболев, был отправлен правительством в 1924 г. на лечение в Вену. Блоку в таком лечении было отказано; точнее, когда после длительных и унизительных просьб и проволочек разрешение на лечение за границей последовало из самого политбюро, Блок уже агонизировал. Но диктатуре пролетариата нужен именно Иоффе — его лечат, выхаживают, снабжают пайками и охраной, но… до поры до времени.

Автобиографию Адольфа Абрамовича пронизывает скрытое недоумение: как же так, хаживал в великих чинах и заслугах, революцию нес в собственных ладонях, а теперь — пустота, ничто…

Эту пустоту вокруг будущих врагов народа загодя создавал искуснейший стратег по части всяческих уголовных деяний — товарищ Сталин — любимейшее чадо ныне беспризорных коммунистов и просто «ура-патриотов».

Адольф Абрамович старается подчеркнуть свою недавнюю крупность. И в самом деле, стоял впереди (это уж точно!) и Сталина, и Чичерина, и, скажем, Дзержинского… ну впереди всех стоял, вплотную за Лениным и Троцким; может, еще Зиновьев да Каменев слегка заслоняли, но то ведь самые близкие сотрудники Ленина…

Уже это подчеркивание выдает в Адольфе Абрамовиче политика-любителя, скорее даже обывателя. Не проникся он моментом, не понимал, как сверхопасны подобные подчеркивания и такие вот имена и ссылки для новых времен.

Поправив здоровье, Адольф Абрамович участвует в переговорах с Великобританией, после чего отбывает послом в Вену. Это уже опала. Алмазный повелитель распрямлялся во весь свой убойный рост и брал таких на личный и скорый учет.

Адольфу Абрамовичу сгодится личное оружие. В 1927 г. он покончит с собой.

Из предсмертного письма Иоффе:

«Вы (эти слова Адольф Абрамович адресовал Троцкому. — Ю. В.) политически всегда были правы, начиная с 1905 года, и я неоднократно вам заявлял, что собственными ушами слышал, как Ленин признавал, что и в 1905 году не он, а вы были правы. Перед смертью не лгут, и я еще раз повторяю вам это теперь… Но вы часто отказывались от собственной правоты, в угоду переоцениваемому вами соглашению, компромиссу. Это ошибка. Повторяю, политически вы всегда были правы, а теперь более правы, чем когда-либо. Когда-нибудь партия это поймет (да как она что-либо могла понять, если год за годом у нее отшибали ум и оставляли только послушание? — Ю. В.), а история обязательно оценит. Так не пугайтесь же теперь, если кто-нибудь от вас даже отойдет или, тем паче, если не многие так скоро, как этого бы всем нам хотелось, к вам придут. Вы — правы, но залог победы вашей правоты — именно в максимальной неуступчивости, в строжайшей прямолинейности, в полном отсутствии всяких компромиссов, точно так же, как всегда в этом именно был секрет побед Ильича (не совсем, пожалуй, так, Ленин был великим мастером компромисса. — Ю. В.). Это я много раз хотел сказать вам, но решился только теперь, на прощанье».

Приведя это место из письма Иоффе, далее Троцкий пишет: «За ночь на квартире (Иоффе. — Ю. В.) перебывало несколько тысяч человек… Похороны Иоффе были назначены на рабочий день и час, чтобы помешать участию московских рабочих. Но похороны собрали все же не менее десяти тысяч человек и превратились во внушительную оппозиционную манифестацию».

Чижиков так повернул дело, что друзья и соратники Троцкого оказались вне закона (даже подобия его, социалистического). На других еще распространялось какое-то сочувствие, там, скажем, снисходительность, а на этих годились любые средства и приспособления.

Тут товарищ Сталин вырастает из Чижикова в гигантскую фигуру, без сомнения всемирно-исторического смысла. Как не вспомнить Шкловскому откровения артиллериста: «Я знаю одно: мое дело — попасть…» Попасть, не дать промаха — Чижиков тут приспособился гвоздить по площадям: ну ни за что не пропустишь, ни единой души…

Дабы прикончить кого-то без суда (той сиротской видимости суда), да с семьей, да стереть из памяти людей, достаточно было назвать такого троцкистом, хотя Лев Давидович — такой же марксист и злодей, как и всякий прочий заслуженный член партии. Просто застрял на пути Чижикова, а тот остро завидовал, сознавая неоспоримое умственное превосходство Троцкого, неодолимую крупность (для Сталина неодолимую), просто громадные заслуги перед революцией…

Поначалу ВРК возник как «штаб военно-революционной обороны». 9 октября 1917 г. Исполком Петросовета поручил отработать проект такого штаба Садовскому, Лазимиру, Балашову.

И октября коллегия Военного отдела Исполкома Петросовета обсудила проект.

12 октября проект был принят, а «штаб военно-революционной обороны» переименован в ВРК.

Вечером 13 октября на заседании Солдатской секции Исполкома Петросовета (фактически она стояла во главе гарнизона) проект создания ВРК был принят 283 голосами (против — 1 при 23 воздержавшихся). Это вызвало бурную радость Ленина.

16 октября решение Солдатской секции утвердил пленум Петросовета.

После стремительной победы революции приемная ее высшего органа пропустила многие тысячи граждан — вопросы решались самые невероятные, вплоть до бракоразводных. Работа начиналась с семи утра, когда толпа при открытии дверей буквально вламывалась в помещения, занимаемые ВРК. В три часа ночи уходил последний посетитель.

По делам же непосредственно революции ВРК заседал непрерывно. Те люди, которые вели заседания утром, к полудню уже оказывались целиком замененными и весь состав заседавших тоже был обновлен.

Протоколы ВРК сохранились лишь начиная с 29 октября 1917 г. Велись ли они раньше — спорный вопрос. Бывшая работница секретариата ВРК Е. Богораз утверждала, что начала вести протоколы с 27 октября, то есть прямо с рождения советской власти. Так или иначе, первые двое суток самой разрушительной революции в истории человечества оказались, так сказать, без письменных свидетельств.

У Григория Яковлевича Сокольникова (первородная фамилия — Брилиант) к переговорам в Брест-Литовске за плечами уместился 31 год — не возраст, а сплошная зависть: все можно и все достижимо по таким летам.

Родился Григорий Яковлевич в интеллигентной еврейской семье — отец служил врачом на железной дороге. В 1905 г. Григорий Яковлевич вступил в московскую организацию большевиков, в 1908-м — арестован; полтора года обдумывал будущее в одиночке, после чего отправлен на вечное поселение в село Рыбное на Ангаре. В этом самом Рыбном от «вечности» прихватил всего шесть недель — от тоскливого житья и вообще такого насилия над личностью сбежал за границу. В Париже оно, естественно, не в Рыбном, не на сто втором меридиане, не столь одиноко и опять-таки можно революционизировать Отечество (в этом направлении все повторяется с удивительным постоянством). Нет в нем, этом самом Отечестве, достойного движения жизни без большевиков, в бестолочи томятся люди, не ведают, кто настоящий Бог и какие за ним молитвы.

В Париже Григорий Яковлевич вошел в круг знакомых Ленина и, не теряя времени, тогда же получил диплом юриста, а заодно и прошел докторантуру экономических наук.

Стоило молодость просиживать в библиотеках, рыть ученейшие книги, изучать все самые ветхозаветные и самые новейшие достижения мысли, дабы пристать к одной нищенски простой истине: насилие есть условие победы и существования после революции. Чижиков это и без всяких наук в себе носил… тоже мне открытие…

Григорий Яковлевич предан идее большевизма. В автобиографии рассказывает:

«…Выехал в Россию после Февральской революции с первой группой эмигрантов, в составе которой были Ленин, Зиновьев, Радек, Харитонов, Инесса Арманд, Мирингоф, Лилина, Усиевич и др. Путешествие в «запломбированном вагоне» через Германию было заполнено обсуждением тактических платформ на голодный желудок — было принципиально решено отказаться от жидкого супа, которым собирался угостить едущих немецкий Красный Крест (хорошо, что еще не гофмановский «желтый крест». — Ю. В.).

Два делегата от ЦК германской c-д., пытавшиеся проникнуть в вагон для принесения приветствий Ленину, должны были спешно ретироваться ввиду предъявленного им ультиматума — уйти, если не хотят, чтобы вытолкали в шею. Этот сформулированный Лениным ультиматум был без риторических смягчений предъявлен делегатам и произвел должное действие.

Встреча пассажиров «запломбированного вагона» в Швеции была организована Ганецким.

Сведения о травле, начатой против Ленина и едущей с ним группы большевиков, заставляли допускать возможность попытки Временного правительства арестовать приезжих после переезда через русскую границу (как лиц, проезжавших через территорию страны, находящейся в состоянии войны с Россией и каждый день убивающей сотни русских. — Ю. В.). На всякий случай (по предложению Ленина) условились, как держать себя на допросах и т. п.».

Сокольников с 1922 по 1926 г. — нарком финансов СССР. Это Григорий Яковлевич осуществил денежную реформу, начисто избавив страну от изнурительной, воистину вулканической инфляции, когда всё покупали на миллионы. Рубль приобрел внушительную устойчивость.

С 1929 г. он полпред в Англии, на смену ему в Лондон прибудет Иван Михайлович Майский (Ляховсецкий), который закончит свою дипломатическую карьеру при правительстве Черчилля в годы второй мировой войны (это тот самый Майский, из самарской «учредилки», бывший злостный меньшевик)…

Григорий Яковлевич тоже по большевистскому списку оказался в депутатах Учредительного собрания. Член ЦК партии большевиков с 1917 по 1919 г. и с 1922 г. до 1930-го. С 1930-го по 1936-й — кандидат.

По возвращении из Брест-Литовска разработал проект декрета о национализации частных банков и управлял самой национализацией.

Являлся членом Реввоенсовета Второй армии на Восточном фронте, руководил подавлением восстания рабочих на Ижевском и Воткинском заводах и слившегося с ним мятежа крестьянства и части московских продотрядов. Подавил успешно.

Затем Сокольников командирован на Южный фронт и введен в Реввоенсовет Девятой армии. Без политического руководства армия превращалась в анархический сброд.

На VIII съезде РКП(б) был докладчиком по вопросам военного строительства, отстаивал необходимость «скорейшего перехода от партизанского сепаратизма к централизованной», регулярной «революционной армии». Являлся членом комиссии по пересмотру партийной программы. Можно сказать, с немногими другими крупными большевиками был сердцем и легкими партии.

После съезда получил назначение в Тринадцатую армию, на фронт против Деникина, а затем (для поддержания авторитета руководства) назначен командующим Восьмой армией, где разложение грозило не только армии, но и фронту.

«Штаб армии (Восьмой. — Ю.В.), — вспоминает Сокольников, — кочевал с места на место, всегда рискуя быть захваченным врасплох; часть работников штаба дезертировала, а некоторые перебежали к белым…»

Вскоре Сокольникова отзывают в Москву, на TI конгресс Коминтерна. После конгресса какое-то время командовал Туркестанским фронтом; руководил становлением советской власти в Бухаре, воевал против басмачей, а с осени 1922 г. наконец осел в Москве в почетнейшем качестве наркома финансов. Им оставался до 1926-го, в котором стал зампредом Госплана. К тому времени Сталин уже укрепил на самых важных постах своих людей. Григорию Яковлевичу пришлось потесниться. Среди большевиков он выделялся умом и хваткой — ни одно из порученных дел не провалил. Успешно справился с такой сложной задачей, как инфляция и денежная реформа. И на дистанции в три четверти века Григорий Яковлевич вызывает к себе уважение. Не был он партийным изувером[29], а способностями обладал исключительными. Пожалуй, «там» по уму ему не было равных…

Летом 1922 г. Григорий Яковлевич представляет советскую Россию на Гаагской конференции. А после Чижиков не стал теснить его различными все более низкими должностями, а взял и стер с земли, подцепив к одному из страшных московских политических процессов.

Чижикову нужны были вот такие представительные процессы-пугала. Если сейчас, спустя почти шестьдесят лет после расправы над Сокольниковым, автор этой книги слышал, как многоорденоносный пенсионер, член партии с сорокалетним стажем рассуждал о чернобыльской катастрофе:

— Правильно делали в средние века, когда сжигали ученых. Поразвели заразу и прочую погибель…

А слушательницы — пожилые женщины пенсионного возраста — кивали в знак согласия: нравился этим женщинам такой подход. И нравится не только им…

Тогда о таких процессах иначе начинаешь думать.

Процессы над различными вредителями и первыми сановниками партии и были рассчитаны на подобную массу, иначе ее не назовешь. Газеты и радио скармливали ей всю идейно-политическую отраву, бесстыдную ложь пополам со слепой ненавистью, а они, это безбрежное пространство людей, их пожирали. Растление уже состоялось.

Тут берут свое и политучебники, и политчасы, и не виданная для России ни в какие «запрежде» времена армия политработников, и отделы кадров с их «женевским» просеиванием людишек; и уж, само собой, профессиональные «женевские» вычесывания строптивых и просто самостоятельных и честных (честность всегда должна сообразовываться с текущей линией партии и непосредственных руководителей); и пошлое, сюсюкающее, подхалимское советское искусство; и куда тут без доносов и партийных собраний (это уже, так сказать, легальное доносительство).

В общем, упряжь до сих пор не портили…

В повествовании Григория Яковлевича о себе — пытливый интерес к жизни (даже жадный), истинно большевистская преданность идее, уже запуганность Чижиковым (Григорий Яковлевич вдруг с какой-то торопливостью и не к месту припоминает: накануне Октября вместе со Сталиным входил в состав редакций газет, поочередно издаваемых вместо «Правды», — «Рабочий и Солдат», «Путь Правды», «Голос Правды», — а после октябрьского переворота — и «Правды». — Ю. В.), несомненная политическая честность с непоказной скромностью. Так, Григорий Яковлевич не таится, заявляет о своих взглядах на различных дискуссиях, явно идущих вразрез с тогдашним курсом партии. К примеру, в 1925 г. открыто требовал снятия Сталина с поста генсека, за что и поплатился членством в политбюро.

Чижиков лишний раз убеждался, с какой интеллигентской размазней имеет дело. При чем тут политическая честность? Да и вообще честность при чем? Сами себе головы и отвинчивают…

Троцкий, Каменев, Иоффе, Сокольников, Радек… шли в революционеры, а точнее, в вожди, прямо с гимназической скамьи, без крупицы житейского опыта и надлежащей образованности — сразу учить, организовывать, командовать, быть на вершине человеческой пирамиды. На Россию смотрели как на нечто заждавшееся их и явно ущербное без них.

Свое назначение видели в сломе старой жизни, себя — вождями, народ — сырьем для лепки нового человека, человека будущего. Их человека, поскольку форму для его лепки будут давать они — и никто другой.

«Маленький человек с огромной головой, с торчащими ушами, с гладко выбритым лицом (в те дни он еще не носил этой ужасной мочалки, именуемой бородой), в очках, с большим ртом, с желтыми от табака зубами, в котором неизменно торчала большая трубка или сигара, он всегда был одет в темную тужурку, галифе и гетры, — рассказывает Локкарт о К. Б. Радеке. — …В блеске его ума, во всяком случае, можно было не сомневаться. Это был виртуоз большевистского журнализма, и его разговор был так же блестящ, как и его передовицы».

И Локкарт заключает: «…он был нечто среднее между профессором и бандитом».

У большевиков вообще эти две грани чрезвычайно близки. Так что это обобщающая характеристика. С годами только профессорское шибко поужалось в лидерах большевизма. Уже после смерти Сталина все заговорят лишь по шпаргалкам. А вот бандитское, наоборот, шибко даст в росте…

Карлу Бернгардовичу Радеку (Зобельзону) к моменту переговоров в Брест-Литовске было тридцать два года — тоже из виднейших партийцев, но с преимущественно заграничным уклоном. С 1919 и по 1924 г. — член ЦК РКП(б).

Автобиография Карла Бернгардовича заслуживает внимания.

«После заключения Брестского мира руководил отделом Центральной Европы в Наркоминделе… После начала германской революции был послан совместно с Раковским, Иоффе, Бухариным и Игнатовым в составе делегации ВЦИКа на первый съезд немецких Советов. Когда легально не удалось проехать, отправились нелегально. Принимал участие в организации первого съезда компартии Германии. После убийств Розы Люксембург и Карла Либкнехта остаюсь нелегально в Берлине и принимаю участие в руководстве партией…

В марте 1920 года назначаюсь секретарем Коминтерна. Принимаю деятельное участие в организации Второго конгресса Коминтерна, на котором выступаю докладчиком. После конгресса отправляюсь в качестве члена… ревкома на Польский фронт…

Совместно с Зиновьевым принимаю участие в организации Первого съезда народов Востока, на котором выступаю докладчиком (в поездке на съезд от сыпняка умирает Джон Рид. — Ю. В.). В октябре 1920 года отправляюсь нелегально в Германию для участия в организации съезда, на котором должно произойти объяснение независимцев с спартаковцами.

…Принимаю участие в Третьем конгрессе Коминтерна в качестве докладчика по тактике (можно предположить, какую тактику «преподавал» Карл Бернгардович, учитывая личный опыт революционизирования Европы. — Ю. В.). На Четвертом конгрессе являюсь докладчиком о тактике единого фронта и рабочем правительстве…

В начале 1923 года отправляюсь в Христианию для предотвращения раскола норвежской коммунистической партии… По возвращении в Россию командируюсь Коминтерном… для участия в руководстве предполагаемым восстанием (в Германии. — Ю. В.)…»

Пестрая молодость.

И всюду Карл Бернгардович прикладывает опыт руководителя восстаний, существенного значения не имеет — в Германии ли или другой стране, придавленной капиталом. Важны владение основополагающими принципами марксизма-ленинизма и одержимость идеей освобождения трудового народа. Если владеешь принципами, то есть освоил их за книгами в библиотеках, то прикладывать не столь уж и сложно. Народы истомились по таким, как Карл Бернгардович.

Что и рядить, личности необыкновенные. Прямо с гимназического урока — за руководство пролетариатом и за свои газеты с категорическими наставлениями, как и куда идти людям, и кого когда свергать и вообще резать, и кого почитать вождями и всячески оберегать.

В 26 лет Троцкий руководит Петроградским Советом рабочих депутатов, а уж к тому времени у него солиднейший опыт по такого рода делам.

Да что там Троцкий! Все эти будущие вожди и генералы революции сразу после выпускного гимназического бала водворяются за границей и производят себя в знатоков русской жизни, и особенно ее нужд. И все издают газеты, листки, листовки, брошюры, труды — поучают, разоблачают. А образование, жизненный опыт — только-только прикрыть донышко.

Усвоили по книгам теорию-спасение для народа — и хвать его по лбу, этот самый народ, опять теми же газетами, «эксами», обещаниями рая на земле: на-ка исповедуй, здесь все исцеления!

Бесстыдно эксплуатировали забитость России, просчеты властей, надовольство общества и любые внешние и внутренние потрясения. И чуть что — за ширму; это значит — в Европу. Отсидеться, собраться с силами — и опять в дело: а как же, народы ждут…

Почти все они, без исключения, вчерашние школяры: молодые люди без жизненного опыта, профессии, службы, семьи, и в подавляющем большинстве случаев — дети состоятельных родителей (Ленин — сын статского генерала, Крупская — из дворян, ее отец вышел в отставку капитаном, Коллонтай, Софья Перовская и Вера Фигнер — дочери генералов, Чичерин — из родовитой и состоятельной дворянской семьи, Дзержинский — из дворян, Троцкий — сын землевладельца…), то есть люди, выросшие вне забот, книжные по опыту, а нередко и вовсе случайные, как, например, Сталин — сын сапожника и вчерашний семинарист. Сподобил же Господь Бог такого, наставил на путь истины, Всевидящий и Всемогущий…

Выходцев из рабочих и крестьян в руководстве партии не водилось. В верхушке партии их можно было счесть по пальцам, а из самых крупных, пожалуй, только Рыков и Калинин. С собственной точкой зрения, опытом рабочей жизни, тяжким тюремным образованием — так один Рыков. Алексей Иванович и перед вождем спину не гнул, хотя был его первым заместителем в Совете Народных Комиссаров.

Не отметить эту особенность большевизма, который все ставил именно на пролетарскую диктатуру, просто невозможно. За это самое происхождение будут терзать до смерти сотни тысяч людей (за дворянское или буржуазное, разумеется). После десятки лет будут сводить людей со свету анкетами с их распинающей строчкой — «происхождение». Нет, исключения были, но это — исключения. Основная же масса легла в землю.

Сила этих революционеров заключалась в умении использовать неустойчивую, переломную обстановку мировой войны, в готовности к любым обещаниям (после можно силой отнимать хлеб, как в эпоху военного коммунизма, всех и всё принуждать силой), а главное — проливать кровь. Ни одна политическая группировка в истории из существовавших дотоле не была так теоретически подготовлена к пролитию любого количества крови, как большевики. Это было первым пунктом их доктрины. Никакая буржуазия со всеми своими диктаторами-кровопийцами, выдвигаемыми историей в критические моменты, не может сравниться по решимости пускать кровь (причем безразлично чью) с большевиками, приспособившими для этого определенную часть рабочего класса.

Это был и есть центральный программный пункт ленинцев. Поначалу они гордо именовали его диктатурой пролетариата, прятался же за ней самый оголтелый и примитивный террор верхов партии.

Еще бы, всех вырежешь из несогласных и самостоятельных — поневоле станешь и правым и хозяином… то есть ленинским руководством партии… Нет, окупались сидение в библиотеках, возы книг и близорукость от книг…

В автобиографии Карла Бернгардовича всего ярче — самолюбование, игривая развязанность: во какой я! Слов нет, находчив был и неглуп. И еще в этом исповедании недоумение, даже не оно, а оторопь: что случилось, почему отодвинули от любимого дела — руководства революциями и вообще народами? Ведь священнодействовал-то с согласия и по поручениям Ленина…

Весь этот авантюризм соответствовал догмам о европейской и всемирной революциях. Мировая же война озлобила народы до крайности. Здесь не только Ленин со своим профессорским багажом, но и шут сойдет за пророка, коли наладится кричать о самом больном.

Он был шибко посвящен в финансовые секреты партии, очень близко стоял (ближе нельзя) к делам Гельфанда.

Это он, Радек, в дни процесса над Зиновьевым и Каменевым, напишет статью в «Известиях», и там среди прочих будут слова: «Троцкистско-зиновьевская банда и ее гетман Троцкий…»

Даже перед лицом смерти, кровавой драмы целого народа Радек оставался все тем же шутом и клоуном.

А дальше… дальше для Карла Бернгардовича — небытие, еще одно имя в «женевском» списке. Чуть старше пятидесяти годов, был лишен радостей существования, да тоже не просто так, а подцеплен к громкому и позорному процессу врагов народа. Вся страна требовала на митингах смерти им, оборотням. И голосовали на митингах всей страной.

Растление народа — одна из основных забот этой партии.

Ну, а после — реабилитация. Что еще нужно?..

Это более чем умилительно: мучили человека, вколотили в землю, обрекли на позор родных и близких, а взамен — бумажка. Взамен жизни, счастья тысяч людей — бумажка. Мол, терзали и угробили зазря, ложный оказался расчет движения.

И не смей возмущаться, требовать палачей к ответу. Это невозможно, ведь эти убийства, как и любые притеснения и приговоры поныне, — существо государственной власти на этой шестой части суши. Требовать кого-то к ответу — стало быть, требовать к ответу государство.

Словом, радуйся: есть реабилитация — и не обижайся, коли слежка и там какое другое наблюдение за тобой сохраняется.

Держи бумагу — и шепчи «спасибо».

Пробу своему «таланту» Сталин устроил на двух великих вождях. Ленин и Троцкий относились друг к другу далеко не с доверием, особенно Ленин, который не скупился на ярлыки, отмечая Троцкого, среди прочих таким достойным именем, как иудушка-Троцкий.

Ленин вообще питал к меньшевизму, пожалуй, еще большую ненависть, нежели к белым. Для него они были злейшими врагами рабочего класса, и прежде всего потому, что вносили в него раскол, все время оспаривая позиции большевиков. Между Лениным и Троцким не существовали даже просто открытые, товарищеские отношения, не говоря уже о добросердечных. Порой представляется: Ленин лишь терпит его…

И вот этим воспользовался Сталин. Он нагло изолировал больного Ленина, не опасаясь никого, в том числе и Троцкого. В любом случае Ленин не должен был обратиться к Троцкому. Он для него оставался чужаком в партии. Пусть великим (из-за практической пользы), но чужаком.

Сама изоляция Ленина — в общем, дело его собственных рук. Действия Сталина стали возможны из-за партии, точнее, обстановки в партии, когда низы по-солдатски подчинены верхам. И что там наверху — их в это не считают нужным посвящать. Поэтому вся масса дисциплинированно, по-солдатски выполняет указания сверху.

И Сталин не просчитался. Он изолировал Ленина, лишил реальной власти в делах государственных и партийных и принялся поворачивать дело в партии на свой лад, то есть сосредоточил усилия на объединении всех против Троцкого и троцкистов. Но разумеется, пока еще очень осторожно. Так, лисьи узоры и прыжки…

Вождь (и его семья) к иудушке-Троцкому не обращался, в себе переживая унижения, в главном ничем не отличимые от домашнего ареста (все, разумеется, под видом заботы о здоровье).

Лев Давидович тоже не проявлял признаков беспокойства, пока не разглядел игры против себя. С высоты занимаемого положения, можно сказать всемирного авторитета, это было несколько затруднительно. Казалось, ничто и никто не сумеют его поколебать. Его рассматривали как законного наследника Ленина. Безусловно, он улавливал какую-то кабинетную возню, перемещение теней за своей спиной, но разве ему, «принципу» партии, обращать на это внимание. Он только взойдет на трибуну… Не сегодня-завтра к нему отойдет партийный престол. И вообще, партия слушает только его и Ленина…

И все же с Лениным Коба просчитался, он повел игру слишком грубо, уповая на доклады врачей. Но ведь время тоже терять нельзя! Следует вцепиться в возможность закрепления власти над партией, он так близко подошел к этому, увидел, насладился… До Ленина ли!.. Впрочем, так повел себя не только он. Все, кто знал подлинную историю болезни вождя, уже отдали его смерти.

И просчеты следуют один за другим. В «грузинском» деле Сталин шельмует мнение Ленина. Он оскорбляет Крупскую, совершает еще ряд неуважительных действий.

И Ленин протягивает руку иудушке-Троцкому.

Троцкий свидетельствует:

«Ленин вызвал меня к себе в Кремль, говорил об ужасающем росте бюрократизма у нас в советском аппарате и необходимости найти рычаг, чтобы как следует подойти к этому вопросу. Он предлагал создать специальную комиссию при ЦК и приглашал меня к активному участию в работе.

Я ему ответил:

„Владимир Ильич, по убеждению моему, сейчас в борьбе с бюрократизмом советского аппарата нельзя забывать, что и на местах, и в центре создается особый подбор чиновников и спецов, партийных и беспартийных, вокруг известных партийных руководящих групп и лиц, в губернии, в районе, в центре, то есть при ЦК. Нажимая на чиновника, наткнешься на руководящего партийца, в свите которого спец состоит, и, при нынешнем положении, я на себя такой работы не мог бы взять“». Таким «рычагом» Ленин видел… комиссию.

Нет, не понял Троцкий того, что затевал Сталин.

Как мы видим, корень решения вопроса с ростом бюрократии виделся вождям в создании очередной комиссии. Это даже как-то огорчает. Тут надо съезд созывать, в основу учения поправки вводить, а они… раковую опухоль принимают за прыщик. Ну да Бог с этим, но они ведь даже в Чижикове не разглядели того жуткого, культового, что присуще партии, как человеку под солнцем — тень. Они даже себя не сумели защитить. После данного эпизода об их провидчестве начинаешь думать даже как-то нехорошо… Ведь они так до сих пор и создают по каждому поводу комиссии. А следовало создать одну, всего одну: на предмет изучения правомочности всех этих людей решать судьбу России и заводить ее в тупик государственной катастрофы. Неужто это не было видно — чудовищная искусственность всей социалистической конструкции, ее совершенная нежизненность, непригодность. Только величайшим принуждением всего народа она могла стоять, не рушиться на головы своих создателей. Неужто им это не было видно и насилие государства над людьми они принимали за естественное функционирование государственной системы?

Нет, ничего не видели.

Были уверены, что строят новое. Раздвинут это новое — а там укатанные рельсы в социализм и всеобщее счастье…

И слепо, упорно втискивали жизнь в свои схемы. Плоть народа трещала, исходила кровью, мучительно вдавливаясь в назначенный Лениным шаблон…

А тогда Ленин согласился с оценкой Троцкого и предложил блок Ленин — Троцкий против Сталина.

Поздно. Над Лениным сомкнулось безмолвие. Троцкий остался один.

Опираясь на медицинское заключение, Сталин повел загон против Троцкого. Ленин не оправится, это живой труп, не более. Уста его не разомкнутся для связной бегущей речи. В лучшем случае он издаст мычание…

Таким образом, разногласия между Лениным и Троцким явились для Чижикова Божьим знамением. Вполне возможно, именно эта комбинация подарила ему тот прием (то знаменитое сказочное заклинание, которым он отворял все двери власти), которым он с завидным постоянством уничтожит всех соперников. Господи, он даже не удосужится внести в него что-нибудь новое, будет всех их стравливать, давить одним приемом.

Он бил их по частям. Изолировал жертву и объединял всех против нее, суля всем, кто участвовал в очередном загоне, благоденствие после уничтожения жертвы или жертв. Если надо — покупал новыми назначениями, идейные ограничивались пафосными разговорами о коммунистическом завтра и важности единства партии. И вся славная партийная гвардия уничтожала своих же вчерашних товарищей одного за другим, пока не пожрала самое себя. У Сталина были все основания презирать ее. Всех: и убитых, и тех, кому в ничтожном меньшинстве была сохранена жизнь, но не просто так, а чаще всего ценой потери достоинства. Но что такое достоинство? Это значит, что они признавали за Сталиным право убивать. Значит, предавали тех, кого убивали. Они все были предателями, и прежде всего — народа. Зато покупали себе жизнь.

Сталин преодолел пространство из трупов (это были когда-то люди, которых он переиграл «на дурачка», повышение в должности, трусость), людей-призраков (ничего своего — все органы только для того, чтобы угождать и угадывать и уже заранее одобрять любое злодейство, любое решение, даже самое преступное по отношению к народу и народам). Эти люди-призраки не имели своих слов. Они только шевелили губами. Слова могли быть только у него.

Ему, судя по всему, было очень скучно среди них. Любой ложился под топор — к этому свелась вся сложная и долгая игра за власть.

Безусловно, от обилия крови, пыток, которые составляли значительную и самую существенную меру его бытия, он к концу жизни несколько подвинулся в рассудке. Физическую силу потерял разительно, стремительно дряхлея, однако умело пряча это от людей. А в характере обозначилась снедающая его дни и ночи подозрительность. Он избегал спать в одной комнате. Избегал в рост стоять у окна, так… разве при крайней нужде обозначится по касательной…

А при встрече этого всего и не заметишь. Такой, каким был всегда.

Генерал Толубко был у него на приеме за две-три недели до мозгового удара. Владимир Федорович Толубко рассказал мне об этом в 1974 г.

Напряженно шел по коридору к кабинету. Первая встреча с вождем один на один. Неживой от волнения. И не заметил, как появились двое офицеров. Один скомандовал:

— Встать к стене лицом, не поворачиваться!

Генерал Толубко встал к стене, но прежде увидел, как из дали коридора появился Берия, в штатском, несколько мешковатый, грузный, по сторонам от переносья — два блика от пенсне…

Сзади и спереди Лаврентия Павловича шагали по одному офицеру из тех, что должны в случае чего заслонить маршала Берию своим телом.

Грузно отдавали в пол за спиной Толубко хромовые полусапожки Лаврентия Павловича. А справа, уже шагах в двадцати, зычно пролаял голос офицера-«глашатая»:

— Встать к стене лицом, не поворачиваться!..

И кто-то из вельмож этой великой державы послушно ткнулся лицом к стене… Руки вдоль тела. Во всем — полная покорность. А иначе и быть не могло, ибо все здесь были — и в золоте погон, и в блеске орденов — слуги и холуи! И другого в этой стране социализма не было дано.

Когда генерал Толубко отодвинулся от стены, обмяк, приходя в себя, шагов уже не было слышно…

Здесь все боялись друг друга.

Ведь даже Сталин признавался, что, когда проходит мимо последнего охранника уже непосредственно перед входом в свой кабинет, каждый раз думает: «А вот возьмет и застрелит меня».

Об этом они думали постоянно и в первую очередь.

Это о них писал Сергей Дмитриевич Сазонов — один из последних министров иностранных дел Российской империи:

«Шайка Циммервальдских революционеров, щедро субсидируемая нашими внешними врагами и опиравшаяся на элементы, давно, но безуспешно работавшие внутри России над ее разложением, по-своему разрешила польский вопрос, заодно с вопросом о существовании самого Русского Государства, которое она превратила в страну бесправных, обездоленных и беспощадно истребляемых рабов, лишив их даже славного имени их великой Родины и заменив его ни сердцу, ни уму ничего не говорящей собирательной кличкой…»

Что же, рязанский дворянин Сазонов на склоне своего земного бытия из далей парижской эмиграции безошибочно определит суть российской трагедии.

«…Лишив их даже славного имени их великой Родины…» А что до Польши, это польскому народу решать.

Троцкий, Иоффе, Радек, Карахан…

Напустили, как саранчу, на русскую жизнь всех этих вчерашних школяров. И кромсали, уродовали ее[30]. И за это возвели себя в святые. Поотнимали у городов, площадей, улиц древние имена, запачкав своими. Каждому вбили в лоб по пятиконечной звезде.

Можно прославлять великую терпеливость народа: не растоптал их, не отринул как отравителей, а говорит с ними, ищет добрые слова.

Лев Михайлович Карахан — из мещан Кутаисской губернии, по старой терминологии — инородец. На переговорах в Брест-Литовске не было моложе его в советской делегации: 28 лет. По образованию — юрист. В РСДРП(б) — с 1904 г., с 15 лет.

С 1918 г. — заместитель наркома иностранных дел. В 1921-м — полпред в Польше. С августа 1923-го — полпред СССР в Китае. Совсем скоро — первая величина среди советских дипломатов после наркома иностранных дел. Пал в 1937 г. от поцелуя «женевской» твари. Реабилитирован… а отчего не реабилитировать? Можно выдать на помин души квиток с прощением. Вот только могилы не существует. Сваливали это добро где придется. Не нравилось Сталину, что они живут. А тут могилки…

Михаил Николаевич Покровский к моменту переговоров в Брест-Литовске был на два года старше Ленина и на девять — Сталина.

В 1891 г. Михаил Николаевич закончил историко-филологический факультет Московского университета, ученик В. О. Ключевского, вскоре профессор истории. В 1902 г. на чтение им лекций наложен запрет. В апреле 1905 г. вступил в партию большевиков, деятельный участник событий 1905–1907 гг. На V съезде партии избран кандидатом в члены ЦК РСДРП.

Нельзя выследить их всех, — они эпидемически размножаются; нельзя вылечить всех обезумевших. Но надобно допросить себя: отчего у нас так много обезумевших юношей? Не оттого ли, что мы ввели у себя ложную, совсем несвойственную нашему быту систему образования?..» (Победоносцев К. П. Великая ложь нашего времени. М., «Русская книга», 1993, с. 489.)

С 1907 г. Михаил Николаевич — в эмиграции: сначала — в Финляндии, потом — во Франции. В Россию вернулся после Октябрьского переворота. С ноября 1917-го по март 1918-го председатель Объединенного Московского Совета, затем — председатель Совнаркома Московской области, академик — ставил советскую историческую науку. С деятельностью Михаила Николаевича связано возникновение рабфаков и Института красной профессуры. Он автор множества работ. Скончался в апреле 1932-го, 64 лет, избежав знакомства с «женевской» уродиной. Великая резня партийных кадров еще не давала о себе знать. Безбожно резали обыкновенных людей, из неподатливых или бывших, но все это в порядке вещей, то есть на законных основаниях, согласно учению. Оно, это учение, предполагает обязательным прореживание общества. Простор требуется новому человеку.

Наркому внутренних дел РСФСР Петровскому к переговорам в Брест-Литовске исполнилось тридцать девять, в революционном движении — с 1895 г.; арестовывался, сиживал в тюрьмах, был и в эмиграции.

Как член IV Государственной думы Григорий Иванович произнес тридцать две речи; в 1912 г. кооптирован в члены ЦК РСДРП(б). За отказ голосовать за военные кредиты в феврале 1915-го сослан на вечное поселение в Туруханский край.

С ноября 1917-го и по март 1919 г. он нарком внутренних дел РСФСР, наряду с Дзержинским — самый непосредственный распорядитель «женевского» механизма, так сказать, гроза классовых врагов. В общем, не одну тысячу людей отправил в братские могилы.

С марта 1919-го и по самый 1939 г. Григорий Иванович — председатель Всеукраинского ЦИК, один из председателей ЦИК СССР, с 1926 и по 1939 г. — кандидат в члены политбюро ЦК ВКП(б). В общем, подпирал плечом Сталина, не перечил. Гибель скольких товарищей одобрил — и не счесть.

«…Петровский без всяких оснований был отозван с Украины, — сообщает Советская историческая энциклопедия, — и фактически в течение пятнадцати лет отстранен от всякой активной политической деятельности, работая заместителем директора Музея Революции СССР… Похоронен на Красной площади…»

Мы по данному поводу не будем лить слезы. Лучше склоним голову в память о его старшем сыне — комкоре Л. Г. Петровском. Командуя 63-м стрелковым корпусом, погиб в бою с гитлеровцами в сентябре 1941 г. в Смоленском сражении.

Чижиков каким-то чудом не послал Григория Ивановича на «женевскую» потеху. Скорее всего, заместительство при музее, эта несоразмерность с его истинным масштабом всей прошлой деятельности, это унижение (ведь даже не директор) и тешили алмазного диктатора, тем более он предал Григория Ивановича прочному забвению. Хоть запечатанные бутылки с весточками кидай из форточки: жив, мол, бывший нарком Петровский и вовсе не иссяк в силе. Авось прочтут, встрепенутся, вспомнят — все не в такой глухоте пропадать.

Автор книги помнит то скудное на мысль время. Григорий Иванович являл собой некий исторический реликт. Всем было ясно, что он в жестокой опале, но допускали и неспособность Григория Ивановича к новой жизни. В революцию оказался на месте, а в мирное время, в сложную эпоху социалистического строительства и всяческого созидания, не потянул, не та эрудиция и широта. Случилось же такое, скажем, с Ворошиловым, Буденным, Тимошенко… какие фигуры!

Правда, ни Ворошилову, ни Буденному, ни Тимошенко, ни всем другим не к чему было кидать бутылки в шумное людское море. Занимали они почетно-бесполезные должности, в основном служили «маяками» подрастающему поколению и вообще молодым воинам.

А вот бывший нарком Петровский даже «маяком» не служил. Не называли его имя при Сталине ни в докладах, ни в фильмах, ни в газетах, чуть-чуть прописывали в редкоотважных работах по чижи-ковской истории революции и Гражданской войны. В общем, революцию Ленин делал, но без Сталина с места не сдвинулся бы. И Гражданскую войну выиграл Сталин, ему в разных местах пособляли Котовский, Пархоменко, Щорс, Чапаев и Лазо…

Ну как на необитаемом острове оказался Григорий Иванович, мог бы и разучиться говорить. Словом, самое время в бутылку послание втискивать и окуривать сургучом.

На живых душах была мозоль. Набили ее годы радостного социалистического строительства и очищения. Кто не сумел набить, кому не легла короста на душу — сам ложился в землю.

Нет, не попало бы в живые руки послание Григория Ивановича. Поскольку сам творил этот мир — тот и воздал ему. При чем тут Сталин и культ личности? На волчью завязь крепилась жизнь.

Но и то правда: Григорий Иванович превосходно сознавал свое положение — отчего оно и с кем он имеет дело — и вел себя смирно, даже примерно. Ничем не гневил вождя — ну тень тенью (по самой бровочке ходил, вовсе места не занимал), каковой и являлся в своей первородной сущности: трус, признавший за палачом право творить жизнь, то бишь произвол. Сам похожее творил. Вот и положил себя под сталинский шаг — сохранней так…

Беспощадный нарком внутренних дел.

Творец новой жизни.

Воистину так: за что боролись — на то и напоролись.

В Брест-Литовске Георгию Васильевичу Чичерину — племяннику известного русского историка и философа Бориса Николаевича Чичерина — было сорок пять. Георгий Васильевич окончил историко-филологический факультет Петербургского университета и с 1897 г. служил в архиве Министерства иностранных дел. Интеллигент из рафинированных: обожал музыку, литературу, общество. Однако с 1904 г. эмигрировал в Германию, примкнув к меньшевикам. За границей арестовывался и высылался из различных стран: хлопотное проживание для родовитого и воспитанного дворянина. Чичерины ведь состояли в тесном родстве с первыми дворянскими семьями России. Таким родовитым дворянином на советской службе будет, пожалуй, еще только граф Игнатьев.

С 30 мая 1918 г. Георгий Васильевич — нарком иностранных дел и не мог не участвовать в игре, затеянной после убийства царя и его семьи.

После убийства посла графа Мирбаха германское правительство потребовало введения немецкого батальона в Москву для охраны посольства. Едва отговорились…

18 июля (может, несколькими днями позже) Свердлов сообщил германскому правительству о том, что императрица и наследник Алексей живы. Опять отговорились.

Ленин и Свердлов все знали о казни Романовых — и лгали. За ними лгал и Чичерин. Он служил революции самозабвенно и страстно, изводил себя работой до изнеможения. Только и жил делом. Вплотную с кабинетом комнатка — там отдыхал и спал. Прочие радости и не прельщали, гордился все новыми и новыми признаниями советской власти, выгодными договорами. Усаживался иной раз за инструмент и наигрывал любимейшего Моцарта; многие его сочинения, если не большинство, знал на память — вот и весь досуг.

Колоритен Чичерин в описании Локкарта, который виделся с ним десятки и десятки раз.

«Только глаза, маленькие и окруженные красной каемкой, как у хорька, проявляли признаки жизни. Его узкие плечи склонялись над заваленным работой письменным столом… Идеалист, лояльность которого по отношению к партии была непоколебима, он с исключительным недоверием относился ко всем, кто не входил в нее.

…Позднее, когда я ближе познакомился с Чичериным, я узнал, что он никогда не принимал решения, не посоветовавшись предварительно с Лениным».

Что еще? Бажанов упоминает о мужеложестве наркома. Да пусть, это дело личное, хотя и гадкое.

Глубоко страдал Георгий Васильевич от неослабных преследований Сталина, а пуще всего — от постепенного отстранения от политической жизни и унизительного пренебрежения им.

Во время последнего лечения за границей, в Германии, вознамерился не возвращаться в новое социалистическое Отечество: одни пинки, обиды и вообще коренное расхождение с идеалами чижиков-ской революции. Революцию Георгий Васильевич видел чистой и служил только чисто, идеалом представлял Отечество без угнетения, свободное, с великой и достойной демократией. Георгия Васильевича уговаривали, он возвращаться отказывался.

Это вызвало едва ли не потрясение у Чижикова (а он вообще «не потрясался»; насколько известно, всего еще только раз испытал потрясение — в июне 1941 г., и опять «закаменел»). Мало того, Чичерин слишком много знает, и что вообще могут подумать о нем, Чижикове, если отворачиваются и уходят вот такие люди. Одно дело — он убивает, а другое дело — от него за границу уходят. Тут сплошные «мальчики кровавые в глазах»… Уж одного Троцкого на свободе более чем достаточно, а тут… из Висбадена, с лечения, уходит в эмиграцию сам нарком иностранных дел! Автору книги рассказывал о тех событиях очевидец. Очень переживал вождь. Шутки ли: к Троцкому, Бажанову уйдет еще и Чичерин! Что пристрелим — сомнений быть не может, но сам факт!..

Дело держалось в величайшем секрете. Были предприняты все меры — и уговорили. Чичерин дрогнул и вернулся. А через год, в 1930-м, он был освобожден от должности… по личной просьбе. Нет, не по болезни, а по принуждению.

Дни свои Георгий Васильевич закончил в почти тюремной изоляции, в похожей закончит свои дни и Горький, заколодят они по-своему и Луначарского, и еще кое-кого.

Местью сына сапожника оказалось и захоронение Георгия Васильевича не на Красной площади или в Кремлевской стене, а на Новодевичьем кладбище, кое пребывало при Сталине (и аж до самого 1955 г.) в запущенности и убожестве: полусорванные, кривые громады ворот со стороны монастыря, бурьянные могилы, полное презрение к ушедшим жизням, хотя покоилась там и жена самого Сталина, правда, сжитая им со свету. Я наведывался на это кладбище тогда особенно часто: в сентябре 1953 г. лег в ту землю мой отец — Власов Петр Парфенович, — мученически умер за преданность делу и Родине.

Из беседы писателя Александра Бека с личным секретарем Ленина Фотиевой 20 марта 1967 г.:

— Я вообще не была в подчинении у Надежды Константиновны и не спрашивала ее разрешений.

— Но ведь письмо Ленина («К вопросу о национальностях или об «автономизации». — А. Б.) было направлено против Сталина?

— Не только против него. Также и против Орджоникидзе и Дзержинского (и без признаний Фотиевой и Володичевой вся история этого дела достаточно проясняется при чтении 45-го тома сочинений Ленина. — Ю. В.).

— Да-да, главным был все-таки Сталин. И вы передаете ему. То есть заблаговременно вооружаете его (эта помощь Фотиевой и Володичевой весьма поспособствовала Сталину в установлении полного контроля над партией. — Ю. В.).

— Ах, вы не понимаете того времени. Не понимаете, какое значение имел Сталин. Большой Сталин. (Она не сказала «великий», сказала «большой». — А. Б.)

— Это я понимаю. Но хоть бы посоветовались с Марией Ильиничной.

— А Мария Ильинична вообще ничем не распоряжалась. Все предоставляла Надежде Константиновне. Однажды Мария Ильинична, еще при жизни Владимира Ильича, сказала мне: «После Ленина в партии самый умный человек — Сталин».

Хороша же была эта партия, ежели самый умный человек в ней после Ленина — Сталин, узость мышления которого буквально ломится из всех его поступков и слов. Нет, он был отмечен «гениальностью» — в коварстве, вероломстве, бездушии. Все качества, сопутствующие жестокости, у него находились, как говорится, на высоте.

Но ум?

Тут семинария так и осталась «зияющей» вершиной его интеллектуальных достижений. И это совсем не насмешка или пристрастность, которая заставляет изменять чувствам справедливости и объективности. Почитайте Сталина (уже, кстати, подчищенного и «причесанного» редакторами) — серая, убогая речь. Этот язык отражает его умственную организацию. Это мещанин, освоивший грамоту, не больше. Ошибочно путать энергию палача, тирана с энергией ума.

А тут: «После Ленина в партии самый умный человек — Сталин». Уже одно это сравнение должно унижать, умалять достоинства главного вождя большевизма. Кто ж тогда он сам?

Из воспоминаний Н. К. Крупской:

«Дешевизна в этом Шушенском (месте сибирской ссылки Ленина. — Ю. В.) была поразительная. Например, Владимир Ильич за свое «жалованье» (казенное содержание для ссыльных. — Ю. В.) — восьмирублевое пособие — имел чистую комнату, кормежку, стирку и чинку белья (ну и язык — как булыжная мостовая. — Ю. В.), и то считалось, что дорого платит. Правда, обед и ужин был простоват.

Одну неделю для Владимира Ильича убивали барана (так все семь дней и убивали? — Ю. В.), которым кормили его изо дня в день, пока всего не съест. Потом на неделю покупали мяса, работница во дворе в корыте, где корм скоту заготовляли, рубила купленное мясо на котлеты для Владимира Ильича, тоже на целую неделю. А молока и шанег было вдоволь и для Владимира Ильича, и для его собаки.

Вскоре мы перебрались на другую квартиру — полдома с огородом наняли за 4 рубля…»

Вся эта поразительная дешевизна навсегда исчезла из России с победой Октябрьской революции. Ну, а как поступали и поступают у нас с инакомыслящими и вообще заключенными и ссыльными — писать не стоит…

Иоффе, Сокольников, Радек, Карахан, Петровский, Чичерин и, наконец, Троцкий и Каменев (без «спецов»)… Делегацию в Брест-Литовске в разное время представляли выдающиеся люди, даже по высшим меркам большевизма. И с точки зрения «женевских» маховиков, это тоже были достойнейшие личности.

Словом, истинные доктринеры людского горя и лжи.

Это они накладывали запрет на духовную самостоятельность. Это они выбрили всем без исключения лбы, как окрещенным в одну обязательную веру. Это они заставляли всех твердить только назначенные слова и тропить жизнь лишь в строго означенных пределах: в сторону — пуля.

Им даже невдомек простая истина — правда, за которую люди бились и страдали испокон веку. Еще теолог Бальдассарре Кастиль-оне говорил в XVI веке: «…правда и состоит в том, чтобы говорить что думаешь, даже если заблуждаешься…» Сказать было жутко, а уж заблуждаться!..

Ни словечка сверх назначенного — иначе гонения, сумасшедший дом, арест, глумления и насилия уголовников в камере и уголовников с Лубянки, что при синих петлицах. Жизнь как параша…

Им и невдомек высокая истина: «Я лучше отдам свою кровь, чем запятнаю себя кровью человека».

Не укладывается она в формулы классовой борьбы даже частным и разнесчастным случаем — ну нет ей места. И вообще, зачем же своей кровью пятнать, коли под руками сколько угодно чужой, так сказать, классово чуждой…

И верно, для этих людей, что произвели себя в учители и вожди, кровь людей — та животворная вода, которая вращает жернова истории — их истории.

У них много крови запланировано и просто для слива: надо пульс и давление общества держать на заданном уровне. Их уровне.

Ни Каменев, ни тем более Зиновьев (тип преотвратительный), как и почти все из окружения главного вождя, не идут ни в какое с ним сравнение: Ленин гораздо шире и ужё в одной этой широте крупный.

Искренность, широта, доброжелательность — свойство натур одаренных, сильных.

Ленина выделяла определенная широта.

Лишь Троцкий, Сокольников да, пожалуй, Рыков возвышались над всей этой мелкотней, жадно грудящейся вокруг вождя. Троцкий же вообще обращает внимание независимостью и силой характера. Если говорить о Троцком до 1924 г., то проглядывает в нем самолюбование и позерство — игра в этакую мрачную значительность, явное осознание себя личностью исторической. И даже на расстоянии более чем полвека это производит несколько комичное впечатление.

В Ленине это отсутствовало начисто. Зато хватало искренней убежденности (временами просто святой простоты) в праве распоряжаться судьбами народа и каждым человеком в отдельности. При всей демократичности обращения нечто мессианское руководило его поведением. И он это сознавал: он не живет, а исполняет историческую миссию.

К величайшему горю великого множества людей (я не пишу: всего человечества — это было бы неправдой), эта почти религиозная уверенность замыкалась на священном праве распоряжаться жизнями, в том числе и убивать. Убийства обосновывались исторической неизбежностью и необходимостью всеобщего счастья и процветания и облекались в форму диктатуры пролетариата.

И надо признать, пролетариат подпер своим плечом вождя, тоже отчасти проникнувшись мессианской идеей.

Большевики, казалось бы, прирожденные диалектики, а приняли учение Маркса как догму. Все, что не умещается, не втискивается в догму, не хочет быть втиснутым, — отсечь. Это не имеет права на жизнь.

Но Сталин громоздил расправы прежде всего во имя неприкосновенности и неограниченности своей власти: до предела отжать все лишнее, а лишнее и лишние — все, что не есть Сталин.

Все эти так называемые оппозиции, заговоры, перерождения, гнусные опалы за какие-то прегрешения являлись в подавляющем большинстве чистейшим вымыслом — истребить всех, кто имел какое-то значение в партии, особенно в прошлом, ибо это прошлое стремительно переписывалось и перекраивалось. Из этой кровавой свары все выше и выше вздымалась фигура Сталина. Во всех его действиях присутствовала ограниченность, неразвитость духовная, художническая. Он так и не сумел преодолеть примитивные представления о мире.

Как страсть всякого примитивного существа, жажда власти превосходила в нем все прочие инстинкты (нет, не чувства, а именно инстинкты: животное в нем было выражено ярче и больше всего).

Для Ленина власть сама по себе не имела столь важного значения. Власть давала ему возможность воплощать в действительность догмы, которые составляли каркас его убеждений. Через эти догмы он брался осчастливить человечество. Власть для него — нечто побочное. Для Чижикова — жгучая страсть, смысл бытия, и уже в этом вся примитивность его натуры, обедненность чувствами…

Останься в миру большевики с заметными заслугами и хотя бы толикой самостоятельности, Чижиков состряпал бы новые процессы под какими угодно ярлыками. Для этого под рукой томились в неизбывном рвении министр Берия, прокурор и министр Вышинг ский, идеологи Жданов, Молотов, Митин, Юдин, Аристов, Поспелов и запуганное, оболваненное общество, гордо именующее себя «самыми свободными людьми на земле». Его постепенно озаряла любовь к очередному богочеловеку — третьему после Ленина и тоже избавителю, коли принять во внимание революционное вознесение Троцкого, тоже под стать иконному.

И в этом вождю пособляли тысячи тонн книг, газет, кинофильмов, живописных полотен — все досточтимое воинство советских писателей и художников, нечистое племя приспособленцев, невежд, ловящих милости и благословения властей. Их культурное убожество так же безгранично, как и тщеславие. Сведенные в стада, именуемые творческими союзами, они демонстрируют ту же животную покорность и всеядность.

Художники кисти и слова… они дружно ваяют Сталина, а после так же дружно оплевывают. Они превозносят Хрущева, а после смешивают с грязью. Они ползают на коленях перед Брежневым и брежневщиной — воровской, черной мразью, — а погодя на крик смешивают его время с грязью, тем самым доказывая свое родство с холуями и рабами, ибо только раб и холуй способны оплевывать то, чем восхищались вчера.

Какая цена этим «идейным людям», почему-то считающим себя художниками, если они не сознают простейшей из истин: художник — это прежде всего независимость и самостоятельность мышления.

У истоков этого искусства дежурил Сталин, а он признавал человека лишь в одном состоянии — на коленях.

И оттуда, с колен, все радовались свободе, прозорливости вождя, кляли врагов и опять славили вождя. Бога на Руси так не чтили, как Сталина. А Ленин вообще смотрел откуда-то с поднебесья.

Так чему удивляться, на что жаловаться — но счетам надо платить, и не год, и не десять. Не без помощи большевиков, но и сами тоже шагали в светлое завтра, думали откупиться кровью, густо пустили ее из своих же ближних…

А на кровь ничего не купишь, кроме ада.

Лили кровь и не думали, чья она (как бы и не людская, вроде воды) и что это вообще кровь. Узким мирком сапожника (кустаря и ремесленника) схватывали жизнь.

С рождения отрекались от братства и общности жизней. Жили, как за стеной. Там, за стеной, пусть кровь, нас она не волнует — это ведь уже вражья кровь. Все, кто оказывался за стеной, становились врагами. Наши чувства отключались. Мы ясными глазами взирали вперед, чтобы не видеть ничего по сторонам…

Но казалось бы, к чему теперь тянуть за собой тень Сталина — этакий всемирный невод, полный трупов? Не проще ли отмыться от жути прошлого? Почему, для чего столь упорное сохранение верности палаческому прошлому?

Признать неправедность и палачество Сталина — значит признать неправедность и палачество марксизма и, следовательно, самого богочеловека — Ленина. Что ж тогда остается? Признание того, что вся история советского общества — ложь, принуждение, террор?

Это же все равно что публично сознаться в преступлении всей философии ленинизма, его тиранической сущности.

Эпохальный террор и деспотическое правление Сталина целиком обязаны марксизму-ленинизму; так сказать, его производные, ибо это учение проповедует диктатуру и насилие как неизменно костоправные условия захвата и удержания власти. Генеральные секретари, как и система их властвования, тоже лишь производные этого учения и никак не порождение исторического вывиха. Все стройно вписывается в марксизм-ленинизм.

Существование советского государства логически обусловлено доктриной, жестокой и античеловечной, построенной на голом принуждении, подавлении и лишении людей всех прав, кроме одного — быть рабочим механизмом, безгласным придатком государственной машины.

Свою бюрократическую, бесконтрольную власть они называют правлением партии, перебрасывая мостик на все понятие народа, от которого они уже давно отделились всей особой системой прав, льгот и бессудности.

Площадь перед их главной резиденцией — Красная (кстати, с первых же дней захвата власти они скромно заняли дворцы, и только дворцы, открыв счет с дворца Кшесинской), не потому что красивая (хотя это так), а по прилитой крови, из народа пролитой. И красные они по гордому самоименованию — по пущенной ими из других крови; и знамена у них красные — тоже по пролитой крови. И должны их вожди — и Ленин, и Сталин, и Троцкий, и Дзержинский, и Молотов, и Менжинский, и Ягода, и Ежов, и Берия, и все-все — щеголять в красных рубашках, красных костюмах под красными галстуками и в красной, скрипящей, как человеческий стон, обуви. И это было бы по справедливости.

И на груди у каждого на цепочке, вроде боцманской дудки — кляп или намордник, дабы не терять времени и сразу заткнуть рот любому, ежели что не так. И эти кляпы и намордники тоже должны быть красные.

Именем красной правды все должны или молчать, или мусолить назначенные слова.

Дух народа, закованный в объятия скелета.

Ленин не был тем провидцем, который предвидел вместе с крушением Германии и возвращение земель, потерянных с Брест-Литовским договором.

Ленин считал их утраченными для России. Об этом свидетельствует его успокоительное заявление для партии. Успокаивать, наверное, следовало — итог договора оказался разрушительным не только для национального достоинства, но и для всей хозяйственной жизни.

«Подъем производительности труда, — пишет Ленин в 1918 г. (почти сразу после заключения договора), — требует прежде всего обеспечения материальной основы крупной индустрии: развития производства топлива, железа, машиностроения, химической промышленности. Российская Советская республика находится постольку в выгодных условиях, что она располагает — даже после Брестского мира — гигантскими запасами руды (на Урале), топлива в Западной Сибири (каменный уголь), на Кавказе и на юго-востоке (нефть), в центре (торф), гигантскими богатствами леса, водных сил, сырья для химической промышленности (Карабугаз) и т. д.».

«Даже после Брестского мира…»

В общем, строить экономику можно. И без утраченных богатств обойдемся…

Так что о прозорливости, граничащей с ясновидением, толковать не следует. Был голый расчет утверждения власти — и все! Цена этого утверждения значения не имела.

Это не ново в истории: разбазаривать национальное достояние, выдавать союзников и свои коренные земли, пуская в торг кровью добытые народные богатства… И всё с единственной целью: закрепиться у власти, протянуть свое время там, наверху, где сходятся все нити управления страной.

Террор и реформы, террор и заключение мира с немцами — одно с другим сцеплено неразрывно.

Террор и ублажение декретами. Но террор всегда беспощаден — это подлинный нерв большевизма. После этот прием будет повально обращен и против народа при коллективизации, и против всех, имеющих какую-либо самостоятельность и человеческую значимость. Произойдет оскопление, обезглавливание России, захват ее тела в безраздельное владение карателей.

Вот и вся правда.

Брест-Литовск.

Огненный Крест над Россией.

«Кто не с нами — тот против истины».

Освобождение войск на русском (Восточном) фронте дает возможность германскому командованию преодолеть кризис в живой силе. Людские резервы исчерпаны. Пополнения за счет призыва очередных возрастов исчерпаны. Это катастрофа!

И вдруг замирение на востоке!

Мирный договор в Брест-Литовске позволяет германскому командованию перебросить с востока на запад сотни тысяч солдат. И тогда германское командование предпринимает последнее решительное усилие: сейчас или никогда! Мы можем и должны победить!

Германский военный историк Тило фон Бозе рассказывает об этом в своей работе «Катастрофа 8 августа 1918 года» (Берлин, 1930).

21 марта 1918 г. после трех с половиной лет беспримерной борьбы германские армии Западного фронта начали «великое сражение во Франции». Надежда достичь окончательной победы решительным ударом против англичан имела полное основание. Недаром уже по прошествии первых пяти дней с начала наступления создалось положение, о котором не кто иной, как сам маршал Фош[31], впоследствии выразился так:

«Кризис был наиопаснейшим во всей мировой войне, так как германцы могли разбить северный фланг союзных армий, овладеть портами Ла-Манша и выиграть войну…»

Когда затем 30 мая германские ударные дивизии в своем неслыханно быстром победном движении через Шмэн-де-Дам, через Эн и Вель вторично появились за время этой великой битвы народов на Марне, Париж снова затрепетал, и еще настойчивее, нежели до сих пор, раздался призыв государственных и военных деятелей Антанты к президенту Вильсону о быстром оказании помощи из-за океана. И она последовала широким, казалось бы, нескончаемым потоком. Американцы подключились к борьбе. Чаша весов решительно упала на сторону союзников. Германия, Австро-Венгрия, Болгария и Турция были обречены…

Маршалу Фошу принадлежат слова, в которых предельно обнажена роль России в мировой войне: «…если Франция не была вычеркнута с карты Европы, этим она прежде всего обязана России».

И последний мазок на величественном полотне замирения ленинцев с кайзеровской Германией. Воспользуюсь снова трудом, посвященным двадцатилетию ВЧК-ОГПУ-НКВД.

«….Когда после победы революции империалисты воочию убедились в победе рабочего класса, они начали готовиться к тому, чтобы взорвать, уничтожить эту победу. Один за другим организовывались на советской земле контрреволюционные заговоры, из которых крупнейшее место занимал заговор английского разведчика Локкарта. В этом заговоре объединенным фронтом действовали империалистические разведчики почти всех капиталистических стран, чтобы совместными усилиями свергнуть власть рабочего класса. В контакте с Троцким и его бухаринским охвостьем заговорщики пытались сорвать Брестский мир. В разных городах одновременно готовили они провокационные восстания, убийства вождей рабочего класса…

Они готовили провокационное восстание воинских частей, арест всего состава ВЦИК, убийство Ленина. Подкупом и провокациями заговорщики хотели открыть дорогу на Москву английскому экспедиционному корпусу в Архангельске…

Эту цепь объединенного контрреволюционного выступления на пролетарскую революцию разорвали во главе с Феликсом Дзержинским работники ВЧК.

Огромной заслугой ВЧК является и раскрытие другого большого военного заговора, организованного английским разведчиком Дюксом в период наступления Юденича на Петроград.

В мае 1919 г. Петроград был окружен кольцом армии Юденича. Подступы к Петрограду героически защищала Красная Армия под руководством товарища Сталина, которого партия командировала организовать и восстановить дезорганизованный предателем Троцким фронт…»

В общем, рука всевышнего (то бишь Чижикова) Отечество спасла…

15 сентября 1990 г. я дописывал в свой манускрипт эту страничку. Рукопись «Огненного Креста» никто не берет — а я так спешил ее дать людям. На глазах рассыпается смысл жизни. Зачем громоздилась вся та жизнь — риск ареста, поиск материала, открытия, выводы, бессонницы, болезни… Зачем все это было?

Покоится на столе высоченная кипа белых мертвых страниц — и ничем они не помогли и не помогут людям. И я бессилен.

Жена обижается, а я называю рукопись «трупом книги».

А ближе к вечеру пришел незнакомый человек и рассказал о Сахарове — что знал о его аресте. Он это прослышал от тогдашнего заместителя генерального прокурора СССР по госбезопасности В. И. Илюхина на закрытой лекции.

Расправиться с Сахаровым замыслил Андропов, привлек на свою сторону генерального прокурора Руденко — того самого, что обличал военные преступления гитлеровцев на знаменитом Нюрнбергском процессе. Ирония судьбы…

Словом, подали документ на утверждение политбюро с требованием уголовного наказания именитого ослушника. Для него это означало: суд, лагерь на долгие годы, глумление уголовной сволочи (из купленных и притравленных). При здоровье Сахарова лагерь автоматически влек смерть. Это и требовалось для вождя чекистов.

Политбюро, надо полагать, не из-за человеколюбия, а во избежание громкого процесса смягчило «уголовное» ходатайство Андропова и Руденко. Мятежный физик был доставлен в Горький — в объятия местных чекистов и «славного» доктора Обухова.

Веселая компания: политбюро из нарушителей закона, генеральный прокурор, подпирающий беззакония, шеф тайной службы, помышляющий сломать ноги артисту балета Нуриеву (посмел остаться в США!), и собственно насильники чекисты…

А потом Андропов стал генеральным секретарем ЦК КПСС и главой государства. Все его понимание необходимости реформ свелось к ловле прогульщиков. Их взялись ловить по баням, гостиницам, кинотеатрам и просто на улицах. Выше этого партийно-полицейский мозг бывшего комсомольского «вожака», затем посла, секретаря ЦК, шефа тайной службы представить ничего не мог…

Человек, который рассказал мне историю со ссылкой Сахарова, назвался. Я заметил, что этого лучше не делать, ему может несдобровать, мой дом прослушивается насквозь[32]. Он упрямо повторил:

— Пусть. Я их не боюсь…

Я дописал эту историю и сунул листок в рукопись — «труп книги». Сунул, а сердцу больно: так и не послужила людям…