Око силы. Четвертая трилогия (СИ)

Не спросила, даже не констатировала, просто обмолвилась, будто о камень при дороге споткнулась. Ни «товарища», ни «гражданина», еле фамилию выцедила.

– Простите, кто должен был предупредить? – недоуменно моргнул Леонид. – И о чем?

Тетка ему сразу не понравилась. Пальто дорогущее, настоящей черной кожи, шляпка с накладным серебряным пером, пальцы в серой лайке, тяжелая челюсть чуть ли не на локоть вперед торчит. А на ногах – британские пехотные ботинки на прочном шнурке. Бывший старший уполномоченный нашивал такие под Нарвой. Удобные!

– Ким Петрович Лунин, – женщина нетерпеливо поморщилась, – Москвин, не валяйте дурака. Вот что, пароль нужен? Пожалуйста, «Генерал-марш», сигнал часовой готовности к выступлению. Достаточно?

Тетка ждала, как и было договорено, возле выхода из Александровского сада. Не одна – впритык к тротуару стояло небольшое авто, черное и блестящее, как пальто незнакомки.

– Достаточно, гражданка, – Леонид скользнул взглядом по оттопыренному правому карману. – В следующий раз пароль говорите сразу, иначе вам и браунинг может не понадобиться.

Подбородок надменно дернулся.

– Москвин, не надо о себе много воображать. Вы здесь только для того, чтобы выполнять мои приказы, Ким вам это должен был разъяснить. И не называйте меня «гражданкой», я вам не посудомойка.

– Тогда – «подследственная», – не стал спорить бывший чекист. – В самый раз будет.

Ни о чем подобном начальник не предупреждал. Позвонил перед концом рабочего дня, попросил подойти к выходу из сада, встретиться с дамой в кожаном пальто и с нею же обсудить некоторые вопросы. И пароль назвал, чтобы без путаницы обошлось.

Встретились вовремя, с «обсудить» же выходила явная накладка.

– Дело вот в чем, – неохотно заговорила незнакомка, пропустив «подследственную» мимо ушей. – В Цветочном отделе, которым руководит Ким Петрович, существует группа, мы называем ее «внутренней». Старшим в ней является ваш знакомый Егор, но сейчас он в отъезде, и я его временно замещаю.

Леонид не слишком хорошо представлял, чем именно занимается Жора Лафар, но на всякий случай предпочел согласиться.

– Допустим. Только загвоздка имеется. Егора я знаю, товарища Кима – тоже. А вы, простите…

– «Но злой дух сказал в ответ: Иисуса знаю, и Павел мне известен, а вы кто?» На Святое Писание изволите намекать? – Крашеные брови взлетели вверх. – Странный у вас юмор, однако! Деяния апостолов, глава девятнадцатая, насколько я помню. Так вот, злой дух, можете называть меня Ларисой Михайловной, но не слишком злоупотребляйте. От товарища Кима имею приказ ознакомить вас с работой внутренней группы. Сейчас мы с вами сядем в авто. В салоне вести себя спокойно, дверцу не открывать и не мешать шоферу. Ясно?

– А прыжок на месте? – поинтересовался товарищ Москвин, но ответом удостоен не был.

* * *

Ехали, словно в тюрьму. Лариса Михайловна устроилась рядом, выложив браунинг себе на колени. Шторки на заднем сиденье оказались задернутыми, а от шофера пассажиров отделяло толстое непрозрачное стекло. В таких авто даже бандиту Фартовому не доводилось путешествовать, и Леонид невольно возгордился. Страха не было, наглая тетка и безмолвный шофер – не конвойные волки, к тому же сам он при «железе» и без «браслетов». Куда именно направлялись, никто ему не сообщил, а товарищ Москвин не слишком задумывался. Сами скажут в свой срок, никуда не денутся. А вот узнать, чем занимается внутренняя группа Жоры Лафара, и в самом деле хотелось.

Ларису Михайловну он раскусил сразу. Обычная «шестерка» с «понтами», нос дерет не по чину, не иначе душу отвести пытается. При Киме Петровиче, поди, лишний раз чихнуть боится, а перед новичком хвост распускает, ровно пава. Но и опаску терять не следовало – такая и шлепнуть может, просто из вредности. Не зря ствол под рукой держит, волчицей косится!

Спутница такое внимание к себе отметила. Внимательно поглядела, губы сжав, дернула породистыми ноздрями. Пистолет все же спрятала – и улыбнулась, словно пошутила удачно. Леонид отвернулся. «Шестерка», но козырная, иначе бы не стал Жора ее в заместителях держать. И товарищ Ким не из тех, кто в людях ошибается.

Приехали где-то через час. Охрана, встретив у ворот, заставила выйти из машины и принялась изучать документы. Ворота оказались монастырскими, из тех, что только из гаубицы раскурочишь. Над ними – башня серого камня, влево и вправо зубчатые стены, а дальше черные тени церковных маковок. Столицу товарищ Москвин знал лишь вприглядку, но о монастырях же здешних слыхал немало. С 1917-го в них анархисты водились, а после, как черно-красных пролетарским дустом извели, ВЧК и прочие серьезные организации приспособили гнезда мракобесия под свои нужды. Этот был освоен основательно – посты охраны, стоянка авто за воротами, черные змеи-провода, уходящие в глубь стены. Служивые носили знакомую форму Частей стратегического резерва – черные петлицы с желтыми буквами, штык-ножи при поясе, карабины образца 1910 года.

Лариса Михайловна по-прежнему молчала, даже дорогу указать не изволив. Повел их сопровождающий с нашивками на рукаве в компании с двумя плечистыми конвойными – сначала через какие-то темные палаты, затем гулким пустым коридором, пропахшим воском и ладаном. Наконец дверь на скрипучих петлях, а за нею лестница в дюжину ступенек.

– Пригнитесь, товарищ, низко здесь, – запоздало предупредил один из конвойных. Леонид уже успел зацепиться о каменный свод, хорошо, что фуражка голову защитила.

Подвал.

Лариса Михайловна, подойдя к одной из бочек, стоящих возле стены, взяла стоящий сверху небольшой черный фонарь, щелкнула выключателем. Электрический свет ударил в крышку железного люка.

– Приготовьтесь, Москвин, – бросила равнодушно. – Сейчас попутешествуем. Сапоги испачкаете, но не беда. Почистите, если вернетесь.

Леонид поглядел под ноги, однако грязи там не обнаружил. Пол каменный, ровный, даже подметенный. Что на стенах, не разглядишь, темно, по сторонам бочки натыканы, в углу неярко горит керосиновый фонарь.

– Сдайте оружие, – велел старшой с нашивками. – И патроны тоже.

Очевидно, в этом и заключалась подготовка. Товарищ Москвин оказался послушен, расстегнул шинель, вынув из кобуры, что под мышкой пряталась, «наган». Затем полез в карман галифе, достал маленький черный «маузер». Патроны…

Улыбнулся, руки поднял. Чисто, гражданин начальник!

Сопровождающий улыбаться не стал. Охлопал карманы, скользнул ладонями по бокам, поглядел недоверчиво.

– Что в сапогах?

Леонид поглядел удивленно.

– Топор-колун, ясное дело. Показать?

Начальничек поглядел исподлобья, но проверять не стал. Между тем служивые уже возились с люком. Заскрипело старое железо, пахнуло стылой сыростью. Женщина, подойдя к открывшемуся проходу, посветила фонарем, обернулась.

– Слушайте, Москвин, два раза повторять не стану. Внизу подземелье, если заблудитесь, искать вас не станут. Я иду первая, вы – сразу за мной. Хожу я быстро, так что постарайтесь успеть. Ясно?

Леонид молча кивнул, Лариса Михайловна снисходительно усмехнулась и первая ступила на узкую черную ступеньку.

* * *

Подземелий бывший старший уполномоченный не любил, будучи твердо уверен, что ничего хорошего вдали от солнечного света происходить не может. Когда сразу же за лестницей под сапог попала винтовочная гильза, в своей уверенности он только утвердился. О том, как столичная ВЧК использует древние выработки под городом, его сослуживцы рассказывали еще в 1918-м, причем не без зависти. В Питере исполнение приходилось проводить в море, на баржах и понтонах, что было не слишком удобно и не давало полной гарантии. Мертвые, даже связанные и с грузом на ногах, упорно выбирались наверх, к живому солнечному свету. Здесь же, в каменной толще, всем, правым и неправым, обеспечен поистине вечный покой. А еще вспомнился подвал с обшитыми фанерой стенами, резкий свет фонарей, Черная Тень у прохода. В ту ночь Господь, в которого бывший старший уполномоченный напрочь не верил, помог грешному рабу Своему.

«…На месте злачне, тамо всели мя, на воде покойне воспита мя», – беззвучно шевельнул губами Леонид, глядя в густую тьму. Жив ли еще седой археолог? Может, и его сейчас таким же подземельем ведут. Не поможешь, даже не станешь рядом. «…Душу мою, обрати, настави мя на стези правды, имене ради Своего. Аще бо и пойду посреде сени смертныя, не убоюся зла…»

Мысли были далеко, но глаза привычно примечали: узкий коридор, большой зал с несколькими проходами под каменными арками, возле нужной – два черных креста, слева и справа. Потом новый коридор, но уже пошире, ниши в стенах, камешки и галька под ногами. Луч фонаря скользил по влажному камню, утыкаясь в низкие, грубо рубленные своды. Где-то совсем близко капала вода. Кап-кап… Кап-кап… Кап-кап…

Первый перекур сделали примерно через час. Лариса Михайловна осветила фонарем большую неровную вырубку слева от прохода. Внутри – две глубокие ниши и несколько крупных, грубо отесанных камней.

– Туда!

Когда закурили, присев на соседние камни, спутница кивнула в сторону черного прохода.

– Ну как, Москвин, не страшно?

Леонид огрызаться не стал, ответил серьезно:

– Нет, не страшно. Лариса Михайловна, почему вы так волнуетесь? Или я вам настолько не по душе?

Женщина дернула губами, словно выругаться хотела.

– Вы… Какое вам, собственно, дело? Если интересно, скажу. В прошлый раз мне пришлось идти здесь с одним молодым человеком. Он мне очень нравился, очень… Но я уже знала, что ничего у нас с ним не будет. И у него тоже не будет – ничего… А вы, извините, обычный бандит, мы таких в 1918-м в Волге топили, чтобы патроны не тратить.

Товарищ Москвин кивнул, соглашаясь, прищурился:

– Бандит, согласен. Кстати, в нашей банде есть такой закон: «Умри ты сегодня, а я – завтра». Так что вы поосторожней будьте. Отсюда я твердо намерен выйти живым, а насчет вас – как получится. С товарищем Кимом мы уж как-нибудь это перетрем. Ясно?

– Не пугайте, – блеснули крепкие зубы. – У меня за спиной целый батальон таких, как вы. У каждого амбиций было – вагонами загружай. И ничего, сплю крепко.

Достала пистолет, в руке взвесила.

– Докурили? Тогда двигайте, впереди пойдете. Оступитесь, нос расквасите – невелика беда!

Теперь идти стало труднее. Камни так и норовили прыгнуть под ноги, а луч фонаря, бивший в спину, больше мешал, чем освещал дорогу. К счастью, коридор стал заметно шире. Ниши исчезли, зато появились надписи, некоторые на понятном русском, но большинство – славянскими буквами, словно в церковной книге. Имена: Алексий, Сергий, Петр, Николай… «Помоги, Господи!», «Укрепи душу мою», «Пропадаю безвестно». И снова имена: Никифор, Марья, раб Божий Стефан…

После одного из перекрестков Леонид невольно остановился. Из стены выпирало что-то черное, большое. Камень? Нет, не камень – металл. Он протянул руку…

– Это гроб, – пояснили сзади. – Желаете удостовериться?

Рука отдернулась. В ответ – негромкий смешок. Ларисе Михайловне было весело.

Вскоре товарищ Москвин заметил, что привычный стук капель умолк, песок под ногами зашуршал, задымился легкой пылью. Луч фонаря пробежался по стенам, уткнувшись в глухой камень…

– Поворот, – негромко бросила женщина. – Нам направо. Считайте, пришли.

За поворотом оказался еще один коридор, такой же широкий и сухой. Слева, шагах в тридцати, мелькнуло что-то похожее на ступени.

– Идите, идите, – подбодрила Лариса Михайлова. – Возле входа поговорим.

Это действительно оказался вход, аккуратно врезанный в неровный серый камень. Ступеньки, витые колонны по бокам, наверху – небольшая ниша для иконы, пустая. Церковь? Часовня?

Луч фонаря скользнул по тверди, утонув в черной глубине вырубки, затем уткнулся в серый камень ступеней.

– Действуем так, – велела женщина. – Вы входите, а я стою на пороге. Справа стоят две керосиновые лампы, зажжете обе. Потом войду я. Вопросы?

– Что это? – Леонид кивнул в сторону пустой ниши.

– Точно неизвестно. Краеведы называют это место часовней Скуратовых. Считается, что ее приказал вырубить сам Малюта, причем не для христианских служб, а чуть ли не для черной мессы. Малюта, он же Григорий Лукьянович Скуратов-Бельский, имел двор, расположенный не так далеко отсюда… Впрочем, что я вам рассказываю? Вам разве интересно?

Товарищ Москвин, усмехнувшись, развел руками.

– А вдруг пригодится? Опыт предшественников, так сказать.

Что возговорит Малюта, злодей Скурлатович:

«Ах ты гой еси, царь Иван Васильевич!

Не вывесть тебе изменушки до веку!

Сидит супротивник супротив тебя,

Ест с тобой с одного блюда,

Пьет с тобой с одного ковша,

Платье носит с одного плеча!»

– «Князя Серебряного» читали? – Луч фонаря вновь исчез в черной пустоте. – Странно, мне эта книга в детстве очень нравилась. Почему-то я думала, что между нами не может быть ничего… Впрочем, не важно.

Леонид, рассмеявшись, легко шагнул на ступеньки.

– Я его набирал – в типографии. До того, как в разбойники податься, еще и поработать довелось. Если интересно, с двенадцати лет. Вы-то когда в куклы играть перестали?

Заглянув в темноту, вдохнул сухую застоявшуюся пыль.

– Малюта, говорите? Весело выходит!

Надевайте на него платье черное,

Поведите его на болото жидкое,

На тое ли Лужу Поганую.

Вы предайте его скорой смерти!

Все бояре разбежалися.

Один остался Малюта-злодей…

Луч помог – высветил правый угол. Вот и фонари! Товарищ Москвин, достав из кармана зажигалку, щелкнул для верности, двинулся дальше.

Первый фонарь… Есть фонарь!

– Поставьте посредине. Второй – к дальней стене. Там есть дверь…

Лариса Михайловна стояла на пороге. Рука – в правом кармане, к «браунингу» поближе.

– Внутри ничего интересного, просто маленькая комнатка, прохода нет. Не убежите!

Керосин горел нервно, то вспыхивая, то свертываясь трепещущим синим огоньком. Товарищ Москвин поднял фонарь, огляделся, шагнул обратно к входу…

– Эй, вы куда?

Опоздала! Фонарь уже стоял на полу – в пяти шагах от двери. Огонь в очередной раз съежился, и Леонид мягко шагнул в подступившую темноту.

Исчез.

– Вы где?

Луч фонарика, неуверенно пробежавшись по залу, уткнулся в массивный камень ближайшей колонны…

– Москвин, это не смешно. Прятаться здесь негде, убегать некуда…

Лариса Михайловна шагнула вперед, поднимая руку с пистолетом. Керосин ярко вспыхнул, прогоняя тени.

– Я здесь. А вы – стойте на месте. Не вздумайте поворачиваться.

Леонид неслышно возник за ее спиной, заграждая выход. Женщина стояла как раз между ним и фонарем.

– А это – для полной ясности!..

Пуля сухо щелкнула о камень.

Товарищ Москвин опустил «браунинг». «Эсерик» опять не подвел. Как чувствовал – с утра, проснувшись пораньше, занялся резинкой. Накануне специально в «Моссельпром» завернул, в дамский отдел, где рейтузами торгуют. Пиджак надевать не стал, прямо под шинель приспособил.

Щупали – не нащупали, хлопали – прохлопали! И что теперь скажешь, тетка?

Лариса Михайловна молчала, словно камнем оделась. Неспешно текли минуты, одна, другая, третья… Леонид прикинул, насколько еще хватит керосина. Если лампа погаснет, шансы вновь уравняются.

– Поговорим? – как можно небрежнее бросил он. В ответ послышался негромкий обидный смех.

– Зачем? Вам никуда не деться, Москвин. Даже если запомнили дорогу назад, из монастыря вам не уйти. Других путей вы не знаете, так что либо вас поставят к стенке, либо будете блуждать под землей до скончания века. Здесь сотня призраков, будете сто первым.

Леонид вновь представил, как гаснет лампа.

– Хорошо, – вздохнул он, – уравняем шансы. Поворачивайтесь.

Лариса Михайловна обернулась, подняла руку с пистолетом… Опустила.

– Не искушайте… Ладно, хватит мелодрамы. Там дальше есть что-то похожее на скамью. Зажигайте вторую лампу!

Скамья оказалась каменной – грубо вырубленная лавка возле правой стены. Одну лампу оставили у входа, другую Лариса Михайловна взяла себе. Неровный свет изменил ее лицо, казалось, женщина постарела на много лет.

– Я вам кое-что должна объяснить, – заговорила она, глядя не на собеседника, а куда-то вбок. – Не обольщайтесь тем, что Ким Петрович обратил на вас внимание. В нашей группе каждый играет свою роль. Я отвечаю за безопасность, без моего слова в группу никто не будет включен. Судьба же отвергнутых кандидатов не слишком завидна. Итак, вначале вы должны ответить на некоторые вопросы…

Леонид пожал плечами:

– Смотря на какие. В моей… банде обычаи суровые, языки на лету режут.

Женщина поморщилась.

– Не надо кокетничать! Я прекрасно знаю о вашей работе в ВЧК. Егор расхваливал вас, словно тульский пряник на меду. Но вы расстались с ним еще в 1919-м, с тех пор много воды утекло… Почему Бокий приказал вытащить вас из тюрьмы?

– Если верить ему самому… – товарищ Москвин задумался, вспоминая. – «Вмешалась третья сила. Блюмкина послал действительно я, но не только по своей воле». Кажется, дословно.

– Вот это мне и не нравится.

Лариса Михайловна встала, расстегнула пальто.

– Вам не жарко? Здесь, внизу, очень странный климат – все время меняется, хотя с точки зрения науки такого быть не должно… Вы уже знаете, что кем-то в руководстве партии установлен контакт с иными… пусть будет мирами, хоть это и не совсем точно. Не только получение информации, но и прямая связь, возможно даже – перемещение…

Леонид вспомнил книги, читанные им в секретной комнате.

– Людей – тоже? – на всякий случай уточнил он.

Женщина поглядела недоверчиво.

– Вам это обязательно нужно знать? Хорошо, скажу. Да, существовала и, возможно, по-прежнему существует линия связи. Мы называем ее – Канал. Он вполне реален, именно благодаря Каналу в наш мир попал хорошо известный вам человек. К сожалению, тот Канал перестал существовать, а новый, созданный взамен, мы не контролируем. Пока все понятно?

Бывший старший уполномоченный усмехнулся.

– Будь мы на допросе, обязательно потребовал бы разъяснить. Но я, кажется, догадался. Канал контролирует некто Агасфер. А вот с ним у вашей группы большие трудности. Известный человек – это вы о Вожде?

– Интересный ход мыслей! Вам уже успели насплетничать?

Женщина, достав портсигар, закусила крепкими зубами папиросный мундштук.

– Прикурить дайте!

Леонид присел поближе, щелкнул зажигалкой.

– Спасибо. В последнее время про Вождя распускают очень много слухов, это, конечно, не случайность. Поздно! Для миллионов людей он уже стал богом, а богохульству никто не верит. Нет, не он. Значит, не догадались… Ким Петрович Лунин родился в 1932 году, в нашей истории до этой даты еще целых девять лет. Кстати, он родной племянник наглого мальчишки из Центральной Комиссии – Николая Лунина, понятно, не нашего, а, так сказать, своего. Поэтому Ким не воспринимает этого фанатика всерьез, и, между прочим, зря… Ким жил при диктатуре Сталина, в его реальности она длилась больше тридцати лет. Он почему-то считает, что за всем этим стоит все тот же Агасфер. По-моему, в глубине души Ким уверен, что имеет дело не с человеком, а с каким-то демоном.

Товарищ Москвин не слишком удивился.

– Да, он так говорил. Но… Как я понял, Агасфер – коллективный псевдоним, который сейчас использует кто-то из Политбюро. А болтовня про демона – просто для отвлечения внимания.

Женщина дернула плечами:

– Не знаю. Что Агасфер – не выдумка, а вполне конкретное лицо, я уже успела убедиться. Ничего, возьмем за жабры – будем разбираться. Теперь о нашей группе. Мы занимаемся Временем – всем, что связано с контактами между реальностями. Цель – взять их под полный контроль и самим перейти в наступление. Знаете, зачем вы понадобились Киму? Он считает, что скоро мы сумеем добраться до Канала и нам понадобятся разведчики. Вы пока – единственная кандидатура. Интересно?

– Не слишком, – Леонид, тоже закурив, взглянул на почти неразличимый в полутьме каменный потолок. – Другое Время… Пусть даже другой мир, но очень похожий на наш – он вроде здешнего подземелья. Воздуху мало – и неба не видать. Может, Киму Петровичу требуется тамошнего Сталина оприходовать? Нет, не хочу. Мне Тускулу обещали, так что я лучше подожду.

Достал папиросную пачку, полюбовался Красной планетой, на ладони взвесил.

– И вообще, не люблю в чужих драках участвовать. Товарищ Ким – свой, но и Агасфер не деникинец. Разберитесь вначале между собой, а потом других зовите. Сколько ребят из Техгруппы из-за вашей свары пропало? Жора… Егор Егорович меня на нынешнюю должность сосватал, вот я при ней и остаться хочу. Понятно?

Сказал – и о Париже подумал, где родичи Лафара проживают. Если совсем припечет, надо будет уходить, но не к тамошним эмигрантам, а к тем, кто держит установку Пространственного Луча. Найти бы к ним подходящий ключик, чтобы дорога на Тускулу открылась. А там пусть ловят раба божьего в межзвездном эфире!

Лариса Михайловна встала и спрятала портсигар, достав вместо него что-то очень похожее, но не из серебра, а из черного металла.

– Я и сама против вашей кандидатуры, Москвин. Агасфер вполне мог провести вербовку еще в тюрьме, а потом приказать Бокию вас выручить. Почти уверена, что так и было. Но Ким Петрович все-таки решил попробовать. У нас есть гарантия – Канал единственный, остаться же в ином мире вы не сможете, месяц-два – и рассыплетесь на молекулы. И никакие демоны не помогут! Так что не зарекайтесь… Чтобы не быть голословной, кое-что покажу. Мечтаете о Тускуле? Взгляните вначале на нашу планету!

Рука с черным «портсигаром» дрогнула, и в тот же миг прямо в черной пустоте под каменным потолком возник огромный голубой шар. Он мало походил на привычный школьный глобус, континенты едва угадывались, полюса покрывали неровные белые пятна, но не узнать Землю было невозможно.

Леонид встал. Голубая планета притягивала, маня, словно недоступная тайна. За редкими облаками, в черной ночной тени – Столица. Где-то там, в темном безвидном подземелье, он сам…

– А это вы, Москвин, – женщина словно читала его мысли. – Полюбуйтесь!

Голубой шар пропал, вместо него из пустоты соткалось что-то желтое, страшное, едва различимое среди синеватой мути. Голова… Перекошенный последней мукой рот, пустые впалые глазницы, перебитый нос в клочьях разорванной кожи…

– Гриша Пантюхин, – скрипнул зубами бывший бандит Фартовый. – Даже хоронить не стали, сволочи!..

Лариса Михайловна махнула рукой, убирая мрачное видение.

Повернулась.

– Ошибаетесь, Москвин! В нашей истории вам очень повезло, но везде бандитам такое счастье. В мире, с которым нам предстоит иметь дело, Леонид Семенович Пантёлкин был убит при аресте на улице Можайской 13 февраля 1923 года. Так что вы имели сомнительную честь увидеть себя самого в банке со спиртом. Понравилось?

5

Родион Геннадьевич вид имел несколько растрепанный. Ни шапки, ни картуза, пальто на одну пуговицу застегнуто – нижнюю, из раскрытого портфеля бумаги топорщатся, выпрыгнуть норовят.

– Ничего не понимаю, товарищи!

Развел длинными руками, улыбнулся виновато.

– Пригласил бы в гости, но, увы, лишен даже этой возможности. Видите?

Ольга и Семен Тулак переглянулись. Милиционеров в шинелях цвета маренго они заметили сразу. Один – возле самого входа в Дхарский культурный центр, еще двое служивых на мостовой. Как увидели, подумали о самом худшем. К счастью, обошлось. Достань Воробышка хоть слегка не в себе, зато на свободе.

Тулак разыскал кавалерист-девицу накануне вечером. Зашел в гости, чаю выпил, а потом предложил на следующий день навестить их общего знакомого, присовокупив, что скоро опять уезжает, причем очень надолго. Зотова охотно согласилась, чувствуя себя виноватой перед бывшим сослуживцем. За последние дни они виделись три раза, но, несмотря на ее опасения, поручик никаких тайн не выведывал, службой ее не интересовался, в агенты не вербовал и лишь походя обмолвился о пропавшем Вырыпаеве. Оказывается, милиция все-таки объявила его в розыск, но быстро закрыла дело. Причину Семен не назвал, но поглядел странно. Зотова, слегка обидевшись, решила не говорить пока ни о подброшенном письме, ни о таинственной Ларисе Михайловне.

Встретились, купили в ближайшем нэпманском магазине шоколадный торт «Венский Захер», не поскупились на извозчика-«ваньку», чтобы успеть как раз к концу рабочего дня. И вот, пожалуйста…

Дхарский культурный центр обворовали. Родион Геннадьевич сообщил об этом лично, выскочив из охраняемой двери с раскрытым портфелем под мышкой.

– Чушь какая-то! – в который уже раз повторил он. – У нас и брать нечего. Жалованье еще третьего дня раздали, в сейфе хорошо, если два червонца, да и не тронули сейф. Я, конечно, испугался за фонды, вдруг объявился какой-нибудь сумасшедший коллекционер. Но слава богу…

Ольга хотела привычно констатировать, что бога нет, но вместо этого предложила вновь поймать «ваньку» и отправиться прямо к ней домой, дабы торт не пропал. Достань Воробышка охотно согласился, попросив лишь немного обождать, пока закончит дела с милицией.

– Граждане сыскари и сами ничего не понимают, – присовокупил он. – Воры забрались в мой кабинет, перевернули все вверх дном, однако и там ничего не взяли, даже самопишущую ручку с золотым пером. Кроме одного… Вы не поверите, товарищи, что им понадобилось!

– Плакат «Наш ответ Чемберлену», – с невозмутимым видом предположил поручик.

– Почти угадали! – отчего-то обрадовался ученый. – Почти! Жулики утащили мою рукопись о дхарской школе. Я книгу готовлю, пытаюсь обобщить имеющийся опыт преподавания среди малых народов СССР. И вот…

– А может, они для дела, – наивно моргнула Ольга. – Семилетку, допустим, решили организовать при местном домзаке?

Когда все отсмеялись, Семен, внезапно став серьезным, поинтересовался, что особенного было в рукописи. Может, речь там шла не только о школе?

– Исключительно о дхарской школе, – твердо заявил Родион Геннадьевич. – И написано по-дхарски, я хотел дать рукопись кое-кому из наших стариков, они плохо знают великий и могучий…

– По-дхарски, – задумчиво повторил Тулак. – Не думаю, что местное ворье знает ваш язык. Может, они искали что-то другое и просто перепутали?

Достань Воробышка взглянул недоуменно, пригладил взлохмаченные волосы.

– Вы думаете? Последний месяц я работал над статьей, писал тоже по-дхарски, а позавчера отнес рукопись домой. Но… Помилуйте, кому могла понадобиться наша древняя магия?!

Глава 9

Мерзлая долина

1

– Трусость есть в каждом, – негромко проговорила Чайганмаа, допивая чай и ставя пиалу на войлок. – Только безумцы ее лишены. Вместилище трусости – между поясом и сердцем, это легко почувствовать, когда входишь в холодную воду. Главное – не поддаться слабости и не выпустить то, что там спрятано, на волю.

– Идеалистическая трактовка, – привычно, но без особого напора возразил Лев Захарович Мехлис. – Вам, товарищ Баатургы, не мешало бы познакомиться с современной естественнонаучной литературой. Ибо коммунист – это тот, кто…

– У меня диплом по химии, – улыбнулась девушка, но пламенного большевика это ничуть не смутило.

– У вас буржуазный, эксплуататорский диплом! Наука – столь же классовое явление, как и вся общественная идеология. Игнорировать это – значит впасть…

– Господин Мехлис, вам не предлагали место на железной дороге? – не вытерпел барон, в свою очередь ставя на войлок пустую кружку. – Допустим, рельсом поработать или даже семафором?

– Ваш намек, враг народа Унгерн, отвожу без обсуждения как провокационный!..

Иван Кузьмич Кречетов улыбнулся и прилег поудобнее, бросив взгляд в низкое, покрытое тучами осеннее небо. Еще один день позади. Прошли не так и мало, степная дорога пуста, холмы пологи, а главное – не встретилось ни единой переправы. Но вот травы становится все меньше, лошадям приходится выщипывать остатки среди придорожных камней. Еще неделю-другую можно продержаться, а дальше…

Степь кончилась, начались горы. На ночевку отряд разместился в ущелье – огромной расщелине с отвесными скалами, уходящими к самому небу. На дне шумел ручей, разбухший после недавних дождей, а впереди высилась огромная черная скала, с которой низвергался небольшой, но громкий водопад. На карте ущелье не имело имени, однако всезнающий Унгерн назвал его Мерзлой долиной.

Весь завтрашний день придется идти вдоль этих скал. Места здесь безлюдные, но товарищ Кречетов все равно без всякого доверия поглядывал вверх, в сторону неровного каменного гребня. Мало ли кто там гнезда вьет?

Между тем спор о высоких материях увял, так и не разгоревшись. Все устали, да и успели уже наругаться за долгую дорогу. В первые дни Иван Кузьмич всерьез опасался, что некоторых, особо горячих, придется, как это уже случалось, отливать водой. К счастью, обошлось. Сначала притерлись, потом привыкли…

– Виноват, господа! – барон резко встал, одернул халат. – Вынужден вас покинуть, самое время кормить птицу. Честь имею!..

Ему недружно ответили, переглянулись, кто-то хмыкнул, но тоже без всякого энтузиазма. И к этому привыкли. Еще в Монголии, где-то на юге Халхи, Унгерн подобрал молодого филина с перебитым крылом. Выходил, выкормил и теперь вволю наслаждался его обществом. Филин, прозванный Гришкой, весь день гордо восседал на бароновом плече, изредка косясь на мир огромными желтыми глазами. К вечеру просыпался, требовал еды и время от времени пытался летать.

Иван Кузьмич привстал, огляделся и удовлетворенно кивнул. Порядок! Часовые на постах, народ у костров, кони нашли себе травяную лужайку. О всем прочем можно будет подумать завтра…

Ничего, разберемся!

Посольство было в дороге уже третий месяц. Вначале путь не казался трудным. Ехали по Монголии, земле хоть и вприглядку, но знакомой, к тому же в хорошей красноармейской компании. Кречетов вволю наговорился с Костей Рокоссовским, продемонстрировал ему Унгерна, заодно обсудив с товарищем Щетинкиным некоторые тонкие моменты в отношениях Монголии и независимого Сайхота. Петр Ефимович много не обещал, обходился больше намеками, прося потерпеть до следующей весны. При этом глядел многозначительно и улыбался. Оставалось поверить старому знакомому и набраться терпения.

А вот с товарищем Волковым повидаться не пришлось. Вместо него пришла телеграмма, извещавшая, что того задержали неотложные служебные дела. Всеслав Игоревич, передав наилучшие пожелания, сообщил, что догонит посольство при первой же возможности. Учитывая то, куда они направлялись, Кречетов не поверил, но почему-то ничуть не расстроился.

За всеми делами не заметили, как очутились на следующей границе, монголо-китайской. Предъявлять посольские грамоты оказалось некому – земли между Синьцзяном и Внутренней Монголией были дочиста выметены многолетней войной. Исчезла не только местная власть, ушло население, спасаясь от безжалостных разбойничьих шаек. Но и бандитов стало меньше – за последний год части Щетинкина вместе с «красными монголами» товарища Сухэ-Батора несколько раз переходили кордон, разбираясь с отрядами Джа-ламы. После гибели «земного воплощения ужасного Махакалы» его уцелевшие подельщики предпочли откочевать далеко на юг. Для верности отряд Рокоссовского еще три дня сопровождал посольство и только затем повернул назад, пожелав счастливой дороги и удачного возвращения.

И потянулись долгие недели пути. Степь, предгорья, горячая полупустыня, снова степь. Брошенные города, города, ощетинившиеся пулеметными стволами, сожженные в серый пепел кочевья, запуганные, никому уже не верящие люди. Дороги войны… Редкие гарнизоны правительственных войск встречали гостей без всякой радости, но мешать не пытались, то ли уважая древний обычай, защищавший послов, то ли не желая связываться с неплохо вооруженным отрядом. Разбойники тоже попадались, но вели себя не слишком нагло. Лишь дважды пришлось отгонять излишне настойчивых пулеметным огнем.

Впрочем, дело было не только в благоразумии местных головорезов. Во время последней встречи хитрый старик Хамбо-Лама обещал товарищу Кречетову «ковровый путь» до самого Такла-Макана. Объясниться подробнее его святейшество не пожелал, лишь намекнул на наличие полезных «друзей». Иван Кузьмич, проявив благоразумие, не стал расспрашивать, решив, что у Хамбо-Ламы свои дела с тамошними разбойниками. Пропустят без боя – и ладно.

Пока везло, однако пустыня Такла-Макан, царство Смерти, была уже рядом.

За время пути товарищ Кречетов успел приглядеться к своим спутникам, и лично им подобранным, и навязанным со стороны. Меньше всего хлопот доставлял второй посол, представитель его святейшества господин Чопхел Ринпоче. Монах по-русски не говорил и к общению не стремился. Его опекали четверо таких же молчаливых лам, готовивших послу обеды и каждый вечер разбивавших шатер для его ночного отдыха. Все прочие, спавшие у костров под открытым небом, пожимали плечами, но, естественно, не вмешивались.

«Серебряные» ветераны занимались своим привычным делом – неторопливо, основательно и даже въедливо, не нуждаясь ни в подсказках, ни в понуканиях. Охранение и караулы выставлялись вовремя и в нужных местах, оружие всегда было в полном порядке, разве что внешний вид, к явному неудовольствию барона, по-прежнему никак не соответствовал уставному. Бородатые таежники одним своим обликом были способны обратить в бегство шайку средних размеров.

Ревсомольцев было пятеро, включая товарища Чайганмаа Баатургы и ее безмолвную спутницу, представленную как «инструктор молодежного отдела», на самом же деле – обычную служанку. Трое остальных, молодые серьезные ребята, вооруженные не только карабинами, но и луками, поначалу пытались заявлять о своих особых правах, но были быстро усмирены и поставлены в общий строй. В головной дозор их, однако, не пускали за излишнюю горячность и ввиду полного отсутствия боевого опыта. В общем, отряд получился неплохим и вполне управляемым, если бы не три вечные язвы – барон, товарищ Мехлис и, конечно, Кибалка.

Из этой троицы Унгерн был наиболее безобиден. Он с самого начала выбил себе право ехать впереди, дабы обозревать дорогу, и, если не считать крайней сварливости, особого вреда не наносил. На привалах и ночевках старался держаться в стороне, подальше от прочих. Товарищу Кречетову каждый раз приходилось настоятельно приглашать его бывшее превосходительство выпить чай у общего костра. Но тут подстерегала первая и главная опасность – пламенный большевик товарищ Мехлис. «Масон вавилонский» и «недобитая контра» были способны язвить друг друга часами в любое время дня и ночи. Приходилось рассаживать их вне досягаемости кулачного удара, а на походе ставить в противоположные концы колонны.

Сам по себе товарищ Мехлис был хоть и трудно выносим, но по-своему полезен. Как-то незаметно он взял на себя всю хозяйственную часть, чем весьма облегчил командирские заботы. Вел подробный дневник, заполнял расходную книгу и время от времени читал бойцам лекции о международном положении. Были в его поведении и некие странности. Так, черная повязка, закрывавшая давно исчезнувший синяк, по-прежнему украшала комиссарскую физиономию, не иначе, в качестве молчаливого упрека.

Иногда Льва Захаровича тянуло на песни, главным образом почему-то украинские. Голосом пламенного большевика бог не наградил, но слушать было вполне возможно. С душой пел товарищ, хоть и напрочь отрицал ее существование.

Кибалка же… Кибалка!.. Иван Кузьмич, не выдержав, застонал сквозь зубы. Первую неделю шкодный племянник пытался не показываться на глаза, а товарищ Кречетов столь же упорно старался в упор его не видеть. Потом как-то утряслось, боец Иван Кибалкин стал в общий строй и даже начал потихоньку наглеть, пользуясь явным благоволением «серебряных» ветеранов. Иван-старший мужественно терпел, рассудив, что такова, вероятно, его расплата за все грехи вольные и невольные.

Кибалка каждый вечер увивался вокруг Чайганмаа и ее спутницы, а также требовал отправить его «в разведку» и научить стрельбе из пулемета. Оставалось порадоваться, что в отряде нет тяжелых гаубиц.

Эх!..

…Не горюйте, не печальтесь – всё поправится,

Прокатите побыстрее – всё забудется!

Разлюбила – ну так что ж,

Стал ей, видно, не хорош.

Буду вас любить, касатики мои!..

2

Иван Кузьмич проснулся за полночь – излишек вечернего чая просился на волю. Пройдя в конец лагеря ради нужного дела, Кречетов заодно осмотрелся и привычно оценил обстановку. Помянутая не внушала тревоги: часовые не спали, черные гребень над головой был пуст и тих, в небе показались неяркие осенние звезды. Тучи ушли, что тоже порадовало. Два дня назад отряд как следует промочило дождем, и повторения совершенно не хотелось.

Кречетов, с удовольствием вдохнув холодный бодрый воздух, вернулся к погасшему костру, присел на войлок и принялся сворачивать «козью ногу». Папиросы в отряде кончились еще месяц назад.

– У меня к вам партийный разговор, товарищ Кречетов!

Самокрутка едва не выпала из рук. Бессонный комиссар Мехлис был уже рядом, тоже с «козьей ногой», но наполовину выкуренной.

– Угу, – безнадежно отозвался Иван Кузьмич. – И чего на повестке дня?

Представитель ЦК присел рядом, многозначительно прокашлялся.

– Враг трудового народа Унгерн…

Кречетов с раскаянием вспомнил шкодника Кибалку. С племянником все-таки проще. Гаркнул, дал по шее – и спи себе спокойно до самого утра.

– …Ведет антинаучные провокационные разговоры. Пока еще в узком кругу…

– В вашем? – на всякий случай уточнил Иван Кузьмич. – И почему – антинаучные?

– Пока в моем, – буркнул Мехлис. – А вы что, товарищ Кречетов, предпочитаете выждать, пока враг перейдет к массовой агитации и пропаганде? Листовки начнет расклеивать?

Красный командир прикинул, куда можно наклеить листовку, находясь на марше, и без всякой симпатии поглядел на полускрытую повязкой физиономию Льва Захаровича.

– Касательно же антинаучности могу доложить, что современная марксистская наука не признает поповской мистики с ее потусторонними мирами и прочими Шамбалами. Блаватская и Рерих – суть продукты разложения капиталистической цивилизации, ее гниющие зловонные отбросы! Мы такое обязаны отвергать с порога. Ибо коммунист… – Кречетов привычно проследил взлетающий к зениту острый длинный палец – …стоит на твердой скале материалистического учения… Этот вражина уже пугал вас своей Агартхой?

– Скорее предупреждал, – рассудил Иван Кузьмич. – Но если это выдумка, чего волноваться? Лишней бумаги у нас нет, так что и с листовками не получится. Барон – он вообще ушибленный, на такого обижаться не стоит.

– Бдительность теряете, товарищ! – рассудил Мехлис, принявшись сворачивать новую самокрутку. Выходило это у него не особо удачно, видать, привык пламенный коммунист к барским папиросам.

– Курить, между прочим, вредно, – не без злорадства сообщил добрая душа Иван Кузьмич. – Это вам каждый марксист подтвердит.

Длинные пальцы, набивавшие табаком листок бумаги, дрогнули.

– Не курил несколько лет, – странным извиняющимся тоном пояснил Мехлис. – Слово дал, теперь перед самим собой стыдно. В Столице закурил перед отъездом – и покатилось…

«Козью ногу» он все-таки свернул, щелкнул зажигалкой.

– Барон, конечно, не совсем в своем уме, но все-таки не сумасшедший. Он говорит, что был в Агартхе, и сам в это верит. Если Агартхи не существует, то что он видел? Унгерн не пьет, наркотиков не употребляет, у него, как я заметил, превосходная память. Вы правы, он не пугает, скорее, предвкушает. Мне он подробно описал, что делает тамошний Блюститель с грешными членами РКП(б). По-моему, этот белогвардеец просто в восторге, что ему поручили доставить нас в Пачанг. Вроде как, знаете, к сказочному людоеду на завтрак.

Кречетов недоуменно поглядел на собеседника. Полноте, Мехлис ли это? И голос другой, и взгляд, и речь. Подобные метаморфозы уже случались, и каждый раз Ивану Кузьмичу начинало казаться, что перед ним совсем иной человек.

– В биографии Унгерна есть странный пробел. Он действительно поехал в 1912 году в Монголию, якобы для того, чтобы поступить в тамошнюю армию. В Монголию барон прибыл – и немедленно пропал на несколько месяцев. Ни в какой армии он не был, в Ургу даже не заехал, консул хотел розыск объявлять. Когда Унгерн наконец-то появился, то ничего объяснять не стал. Вернулся в Россию, продолжил службу. Именно тогда он бросил пить, чем весьма прежде грешил. Кстати, и белогвардеец он очень сомнительный. Колчака ненавидел, офицеров ставил к стенке – зато не жалел сил для создания свой мифической Желтой империи. Впрочем, не такой уж и мифической. Монголию отвоевал, пытался захватить ваш Сайхот, вел успешные переговоры с китайскими генералами на севере.

Иван Кузьмич задумался.

– Поди пойми! Если бы я, скажем, в ГПУ числился, враз бы гражданину барону обвинение предъявил на предмет вербовки. Служба у него в старой армии, как я слыхал, не очень задалась. Вот и сманили раба божьего в эту Агатрху, заагентурили, помощь пообещали. Он и рад стараться, Желтую империю сколачивать. Но я, Лев Захарыч, и сам воевал. У нас за Усинским перевалом такие места, что и без Агартхи всяких чудес навидаешься. Мы-то в Сайхоте за власть советов боролись, крови не жалели, а что получилось? Ни то ни се с Хамбо-Ламой во главе. Если подумать, то у барона в Монголии тот же результат…

– …Только с противоположным знаком, – закончил Мехлис. – Это, товарищ Кречетов, чистой воды релятивизм, а не теория классовой борьбы. Эдак мы с вами далеко зайдем. Ибо коммунист!.. – Перст вонзился в небо. Лев Захарович вновь стал самим собой. – …Не должен плыть по течению исторического потока, его удел – прокладывать новое русло! Касательно же врага народа Унгерна мы должны соблюдать ужесточенную бдительность. Всякую болтовню пресекать! За ним и за его подозрительной птицей установить круглосуточное наблюдение… – Иван Кузьмич сглотнул, – …поскольку не исключено, что филин может быть использован для доставки разведывательных донесений. Кстати, бдительность нужна не только по отношению к этому вражине. Вы, товарищ Кречетов, знаете, что в свободное время ваш племянник с помощью своих подельщиков из Ревсомола обучается крайне подозрительным песням?

– К-каким песням?! – обомлел красный командир.

– Подозрительным! На непонятном наречии из не утвержденного соответствующими инстанциями репертуара. А вдруг это «Боже, царя храни» на монгольским языке? Надо бы разъяснить товарищей из Ревсомола на предмет источника их вокальных упражнений!

Странное дело, но товарищ Кречетов внезапно почувствовал смутную тревогу. А если через несколько лет такие Мехлисы к власти придут? Споет красный боец Иван Кибалкин со своими боевыми друзьями песню не из «репертуара», заломят парню руки, потащат в подвал…

Нет, никаких «если» не требуется! Лев Захарович Мехлис и так уже в Центральном Комитете.

– Займусь! – выдохнул он. – Прямо завтра с утра и начну. Только, товарищ Мехлис, настоящий коммунист…

Кречетов, прицелившись, устремил указательный палец в небеса.

– …С себя начинать должен. Вот вы украинские песни предпочитаете. А что это за песни? Вдруг их этот… Петлюра петь любил? Ваш-то репертуар где утверждали?

Дожидаться ответа не стал. Окурок затушил и спать лег.

* * *

Поход по чужой, толком не разведанной местности – дело хлопотное и опасное. Тем более по ущелью, где с каждого утеса пулемет приласкать может. Дозоры на скалы не отправишь, слишком крут обрыв, и передовых далеко не ушлешь. Петляет Мерзлая долина, видимость – только до ближайшего поворота. Топтаться же на месте и вовсе опасно, ждать в таких местах нечего, кроме верной погибели.

И все-таки ехали. Барон в своем желтом халате, как обычно, впереди, с филином на плече, следом десяток «серебряных» с оружием наготове, за ними – суровые ревсомольцы с примкнувшим к ним Кибалкой и только потом – само посольство. Иван Кузьмич, постоянного места не имевший, то ехал с передовыми, то перебирался поближе к обозу, дабы и там порядок блюсти. Иное дело – господин Чопхел Ринпоче. Еще в начале пути монах через ламу-толмача потребовал определить его на самое почетное место в караване, дабы не уронить высокое посольское достоинство. С этим решилось просто, ближе к середине – наибольший почет. Господин Чопхел, однако, на этом не успокоился и потребовал конные носилки, сославшись на древнее «Уложение о монахах и монахинях», воспрещавшее высоким духовным лицам принуждать живые существа к труду, в том числе и ездить на них верхом. Носилки, как выяснилось, под запрет не подпадали.

Товарищ Кречетов, не споря, предложил блюстителям традиций дюжину досок, гвозди и рулон полотна, дабы разобрались сами, присовокупив, что принуждать живые существа из состава отряда к сооружению носилок он никак не вправе. Монахи долго совещались и наконец, сославшись на опыт бодхисатв, ездивших не только на слонах, но даже на птицах, согласились сесть на коней. От носилок, впрочем, не отказались, заявив, что соорудят таковые непосредственно перед въездом в Пачанг.

Дно ущелья было неровным, то и дело попадались упавшие с обрыва камни, поэтому ехали неспешно, шагом, стараясь держаться берега ручья. Пользуясь возможностью, Иван Кузьмич время от времени доставал карту, хотя и помнил ее практически наизусть. Если ничего не помешает, к ночи они доберутся до выхода из Мерзлой долины, сразу за которой находится монастырь Цюнчжусы, построенный, если верить той же карте, на вершине высокого холма. Этот монастырь давно уже беспокоил товарища Кречетова – не своей реакционной идеологией, а возможностью разместить за крепкими каменными стенами вооруженную засаду. Он даже обратился за советом к господину Чопхелу Ринпоче, и тот передал через толмача, что волноваться нечего. Сия обитель, полностью именуемая Цюнчжусы Младшая, основана благочестивыми братьями из Старшей Цюнчжусы, что в провинции Куньмин. Барон же, узнавши, в чем дело, вспомнил, что в 1912 году монастырь, действительно основанный пришлыми китайцами, был разрушен, монахи перебиты, руины же облюбовали местные разбойники.

Своими опасениями Иван Кузьмич ни с кем не делился, но ветераны «серебряной роты» уже что-то почуяли. Дневной привал было решено сократить, вместо обеда ограничиться чаем, караулы же выставить двойные. Возле костров сидели тихо, переговаривались редко, словно перед боем. Барон, вопреки своему обычаю, в сторону уходить не стал, устроившись с кружкой неподалеку от самого товарища Мехлиса. Представитель ЦК снес это молча и, тоже поломав традицию, даже не попытался устроить свару.

Иван Кузьмич, окинув взором притихший лагерь, сумрачных хмурых людей, и сам нахмурился. Нет, так не годится! Взбодрить бы народ…

Что там у нас по воспитательной части?

– Красноармеец Кибалкин!..

Племянник вынырнул словно из-под земли. Фуражка съехала на ухо, в руке – белая пиала с синей каймой. Чаевничал, значит.

Товарищ Кречетов, взглянув выразительно, подождал, пока родич приведет себя в уставной вид, покосился на безмолвного мрачного Мехлиса.

– Песни, говорят, разучиваешь? Дело доброе. А ну-ка, спой, покажи умение!

Кибалка, ничуть не удивившись, расставил пошире ноги, воздух вдохнул:

– Монгольская революционная!.. «Улеймжин чанар».

Улеймжин чанар тоголдор

Онго ни тунамал толи шиг

Узесгелент тсарауг чин…

– Стой, стой! – перебил Иван-старший, подобного не ожидавший – Орешь ты, конечно, громко. Только где здесь революция?

Узвел лагшин тогс мани

Унехеер сетгелииг булаанам зее… —

мелодично пропел звонкий девичий голос. Товарищ Кречетов обернулся. Чайка, она же недостойная Чайганмаа Баатургы, скромно поклонилась.

– Позволено ли мне будет ответить великому воину? Эту песню знает каждый монгол. Ее написал прогрессивный общественный деятель Данзан Рабджа, известный педагог и ученый, создатель первой монгольской школы, монгольского театра и народного музея…

Мехлис, внимательно прислушивавшийся к разговору, удовлетворенно кивнул. Барон же, взглянув изумленно, схватился за рыжий ус, словно желая его оторвать.

– Данзан Рабджа всю жизнь боролся с реакционным ламаистским духовенством и китайскими поработителями. Их наймиты отравили великого человека. Но песня осталась.

Девушка подошла к пунцовому от всеобщего внимания Кибалке, встала рядом, улыбнулась белозубо.

Учирмагтс сенгнесен

Уран гол шиг биы чин…

Иван-младший не растерялся, подхватил:

…Угаас хамт бутсен

Улаан зандангиин унер шиг

Улмаар сетгелииг ходолгоно зее…

Аплодисментов не было, но шумели одобрительно, даже товарищ Мехлис изволил кивнуть со значением. Кибалку тут же утащили в круг, дабы исполнил на «бис», Иван Кузьмич же, воспользовавшись суетой, отвел в сторону товарища Баатургы. Оглянулся для верности, дабы чужих ушей не торчало.

– Песня-то о чем? Насчет революции это вы к Льву Захарычу, а мне бы перевод хоть какой. А то мало ли что бойцы распевают?

Чайка взглянула удивленно.

– Перевод не так и важен. Недостойная рискнет напомнить великому воину о разнице восточной и западной культур. У нас не нужно препарировать цветок, чтобы оценить его красоту…

– У нас тоже, – не слишком вежливо перебил товарищ Кречетов. – Только знаете, Чайка, странно получается. Раньше вы монгольских песен не пели.

Знакомый поклон, улыбка в уголках губ.

– Раньше – долгий срок. Недостойная познакомилась с великим воином только этим летом и может лишь пожалеть, что он не сопровождал глупую девчонку в ее долгих странствиях по чужим краям. Но и мне пристало пожалеть о тех днях, когда горстка храбрецов защищала от врага мой Сайхот, а я, жалкая поросль великого рода Даа-нойонов, спорила в Париже с дадаистами и пела шансонетки Мориса Шевалье. Мои предки неспокойны в их новых перерождениях… Данзан Рабджа написал эту песню не только для соплеменников, а для всех, у кого еще бьется сердце. Мой перевод плох и слаб, как и я сама…

Девушка отступила на шаг, посмотрела прямо в глаза:

Совершенство твое во всем

На тебя из зеркал глядит,

Вижу я улыбку твою,

Я тобою навек пленен.

Птичьим пеньем твоя краса

Мне дарует покой по утрам…

Иван Кузьмич почесал затылок.

– Про революцию, значит? Ох надрал бы я кое-кому уши, чтобы парней с толку не сбивала, да политическая ситуация уж больно неподходящая!

Чайка вновь усмехнулась, однако ответила серьезно:

– Кому интересен глупый волчонок? Красноармеец Кибалкин мечтает пострелять из пулемета «Льюис», об ином у него мыслей нет. Однако великий воин неверно понял песню…

– Я же просил, чтобы по отчеству! – вздохнул товарищ Кречетов, но девушка покачала головой.

– …Иван Кузьмич пьет чай у вечернего огня, воитель ведет отряд… «Улеймжин чанар» – песня не только о любимом человеке, но и о родной земле, обо всем, что дорого и что ты готов защищать. Революция – это не бунт обезумевших от ненависти голодранцев. Таким песня и вправду не нужна.

Ответить было нечего, и красный командир предпочел вернуться к костру. Время поджимало, поэтому вопрос о тонкостях поэтического перевода можно было смело отложить на потом.

Мерзлая долина вела к холму с монастырем, а за ним начиналось царство Смерти – пустыня Такла-Макан.

* * *

За это время товарищ Кречетов немало наслушался об ужасах «Покинутого места». Через Такла-Макан пути нет – так считали все, кто сумел живыми вырваться из безводного ада. Особенно Ивана Кузьмича впечатлили двигающиеся песчаные горы-барханы вышиной в триста саженей. В той части Такла-Макана, к которой приближался отряд, их было особенно много. Неудивительно, что Пачанг, оказавшийся посреди песков, считался городом-призраком, очередной жертвой безжалостной пустыни. Именно об этом писали путешественники минувших веков.

Пандито-Хамбо-Лама, с которым Ивану Кузьмичу довелось беседовать на эту тему, с путешественниками не спорил, заметив, что всем даны глаза, но не каждому позволено увидеть. Затем прибавил, что Пачанг существует уже много веков, но не всегда открыт людям. На уточняющий вопрос старик хитро улыбнулся, предложив своему гостю непротиворечивую версию. Лет двадцать назад пески высшею волею были отогнаны, и благочестивые почитатели учения калачакры восстановили город во всей его красе. Ныне Пачанг, по мнению европейцев исчезнувший, процветает посреди царства Смерти, и туда вновь устремляются сотни паломников. Доходят, правда, отнюдь не все.

Ничуть не успокоенный, товарищ Кречетов продолжил расспросы. Петр Ефимович Щетинкин, имевший неплохую агентуру в Западном Китае, про Такла-Макан говорить отказывался, считая, что людям там делать нечего. На осторожный намек по поводу города в пустыне он лишь скривился, заметив, что слухов ходит немало, однако их нельзя воспринимать всерьез. Один кашгарский торговец рассказывал на базаре в Урге, что его знакомый, добравшись до Пачанга, увидел там эллинг для дирижаблей и многометровую антенну дальней радиосвязи. Эта байка, по мнению командира «заячьих шапок», родилась под впечатлением полета британских аэростатов, которые и в самом деле использовались для разведки окрестностей Тибета. Возможно, один из них занесло в Такла-Макан, но в этом случае его экипажу Петр Ефимович был готов лишь посочувствовать.

И, наконец, Костя Рокоссовский, человек веселый и в нечисть напрочь не верящий, пересказал страшную легенду, слышанную им в той же Урге. Будто бы в Такал-Макане некогда жили злодеи, которые грабили торговцев и убивали проходивших мимо монахов. Такое безобразие, само собой, навлекло великий гнев Небесного владыки, отчего негодяям и конец пришел. Семь дней и семь ночей дули черные ветры, злодейский город исчез, остались только неисчислимые богатства. Золото и драгоценные камни лежат под пустынным небом много веков, но никто не может унести даже малую их часть. Если случайный путник возьмет хоть монетку, хоть малый камешек, сразу же поднимется черный вихрь, человек потеряет дорогу и погибнет среди песков. Но даже когда очень повезет и счастливец вернется с добычей домой, мертвецы все равно его найдут и утащат обратно в пустыню.

Иван Кузьмич, виду не подав, посмеялся над страшилкой, но задумался крепко. Его бывшее высокородие статский советник Вильгельм Карлович Рингель из присущей ему классовой вредности предоставил обширную справку, где среди прочего был приведен список сгинувших в Такла-Макане экспедиций. За последний век таковых удалось насчитать двадцать семь.

* * *

– Надо верить в судьбу, – флегматично заметил барон. При этих словах филин Гришка, сидевший на его левом плече, приоткрыл огромный желтый глаз. Иван Кузьмич, едва удержавшись, чтобы не показать вредной птице язык, прикинул, что опасения товарища Мехлиса не столь уж беспочвенны. От филина, как и от самого врага трудового народа, можно ожидать чего угодно.

– Я обещал доставить вас в Пачанг, – продолжал Унгерн. – Мне поверили. Так чего вы еще хотите?

Барон, как и обычно, устроился в авангарде. Товарищ Кречетов обревизовал растянувшуюся по ущелью колонну, дал выволочку обозникам за слишком неспешный ход, а затем проехал вперед, дабы без помех перемолвиться парой слов с белогвардейским вражиной.

– Чего хочу? – переспросил Иван Кузьмич. – Хочу, чтобы, значит, поподробнее. Сами понимаете, гражданин барон, чем ближе к Такла-Макану, тем больше у народа вопросов.

– Народ! – Унгерн, не удержавшись, фыркнул. – Лишний час строевой перед сном – и никаких вопросов не будет, да-с…

При этих словах филин открыл второй глаз и, как почудилось товарищу Кречетову, утвердительно кивнул.

– …Но если хотите подробностей, то извольте. Летом в Такла-Макан идти не имеет смысла – сгорите через полдня. Поэтому еще в Новониколаевске на допросе я предложил вашему командованию осенний поход – до первых снегопадов. Представьте, таковые тоже случаются, причем холода бывают похлеще сибирских. Но с ноября по январь проскочить можно…

Филин вновь кивнул, вполне с этим соглашаясь, после чего прикрыл глаза и вновь предался дреме.

– Спросите, отчего так не поступают? Ответ прост, господин Кречетов, – вода. Источники имеются, но расстояние между ними слишком велико. Единственный путь – река Хотан. Если идти вдоль ее берегов, можно пересечь пустыню с наименьшими жертвами. Но и здесь не все просто, река часто меняет русло, и я почти уверен, что за долиной нас встретят песчаные барханы. Проводник не поможет, весной Хотан мог течь совсем не там, где сейчас…

Барон умолк, но Иван Кузьмич не спешил с вопросами. Судьба – судьбой, однако бывший владыка Монголии явно что-то знает.

– Вы наверняка думаете, почему я взялся вас сопровождать, несмотря на такие сомнительные шансы? – Унгерн повернулся в седле, дернул усом. – Нет, не из желания утащить всех скопом в подземное царство Ямы Близнеца. Нас встретят и укажут дорогу. Только не спрашивайте, кто и почему, все равно не поверите. Вам достаточно знать, что за всеми, чей путь лежит в Агартху…

– В Пачанг, – наставительно уточнил товарищ Кречетов. Барон, поглядев на него без всякой симпатии, закрутил левый ус к самому уху.

– Вам бы поменьше общаться с масонами, господин красный генерал! Пусть будет Пачанг, согласен. За всеми, кто туда идет, присматривают…

Иван Кузьмич хоть и не поверил, но все же не удержался – поглядел вверх, на пустынный край каменистого обрыва, почувствовав себя не самым лучшим образом.

– Вы не пулеметов бойтесь, – понял его Унгерн. – В Монголии у меня пулеметов хватало, но ваш покорный слуга оказался слишком нетерпелив. Я всем обязан Агартхе и ее Блюстителям, но меня искусили, как какую-то гимназистку. Из Шамбалы прислали гонца… Антоний Фердинанд Оссендовский – не слыхали о таком? Хитрый тип и скользкий, но говорил он от имени самого Держателя Колеса, ригдена Царства Спокойствия. Я поверил, повел войска на север…

– И встретили Костю Рокоссовского, – не утерпел Кречетов.

Барон взглянул странно.

– Слепые!.. Тот, кого вы так легкомысленно помянули, – поистине Махакала нашего века. В будущей войне ему предстоит вести в битву миллионы воинов и сокрушить царство Перевернутой Свастики. Я горжусь, что вышел с ним на битву. Когда вы нас познакомили, я увидел за его спиной пылающее небо и сонм ликующих демонов… Впрочем, для вас, как и для товарища из Вавилонского «цека», все это – пустые слова, да-с. Даже ваш племянник что-то почуял, недаром запел «Улеймжин чанар»!

Иван Кузьмич глубоко вздохнул. Выдохнул… Не помогло.

– Песня-то здесь каким боком? Там вообще про любовь и дамочку у зеркала. Этот Данзан Рабджа, между прочим, театр основал…

Барон захохотал. Испуганный филин подпрыгнул, попытавшись взмахнуть непослушными крыльями.

– Прогрессивный общественный деятель! – стонал Унгерн, вытирая слезы сжатым кулаком. – Боролся с реакционным ламаистским духовенством!.. Я чуть не умер, честное слово! Госпожа Чайка, как вы ее изволите именовать, горазда шутить, да-с. Впрочем, с такими, как вы, иначе нельзя.

Барон остановил коня, погладил по голове взволнованного филина.

Оскалился.

– Данзанравжаа Дулдуитийн, Пятый Догшин ноен хутагт, основатель трех монастырей Галба, хранитель северных ворот Царства Спокойствия – величайший святой монгольской земли. Его слова ценнее и дороже любого оберега. Песня про, извините, дамочку у зеркала, заменяет тысячу молитв. Именно ее пристало петь тем, кто стоит на пороге Агартхи!..

3

Станичного священника Иван Кузьмич искренне считал жуликом и пособником мирового империализма. Батюшка в поте лица агитировал за Колчака, вследствие чего был крепко бит. От стенки долгогривого спасло заступничество несознательной части станичного населения, главным образом пожилого возраста. Кречетов попа не расстрелял и даже разрешил проводить церковные службы, но запретил показываться на глаза. Каждый раз, когда командующий Обороной навещал родной дом, долгогривый, подоткнув рясу, вприпрыжку убегал в тайгу – спасать грешную плоть.

Прочих служителей христианского культа Кречетов тоже недолюбливал, особенно за присказку «Иисус терпел и нам велел» и пожелание подставить правую щеку вслед за левой. Всепрощенчеством партизанский командир не страдал.

Духовенство же местное, буддийское, вызывало у него совсем иные чувства. Среди лам и прочих граждан в желтых одеждах хватало жуликов и пособников, однако по глубокому убеждению Ивана Кузьмича бритые в отличие от долгогривых, что-то знали, а главное, многое умели. С первых же дней партизаны получили строгий приказ: «желтых» обходить стороной. Как выяснилось, не зря. Когда в Беловодск ворвались «заячьи шапки», разгромившие воинство есаула Бологова, начался массовый отстрел «бывших». С эксплуататорами из числа русских бойцы Щетинкина разобрались быстро, после чего, окрыленные жаждой мести, приступили к чистке местного духовно-феодального элемента. Возражения Кречетова никто слушать не стал, и целая толпа «шапок», сметя караулы, двинулась штурмовать дацан Хим-Белдыр, где Пандито-Хамбо-Лама, как и обычно, предавался мирной молитве. Что случилось дальше, сам Иван Кузьмич не видел, поскольку предусмотрительно отступил со своим отрядом к городской окраине. И не зря! Очумевшие от ужаса «шапки» в сто голосов рассказывали кто о гигантской морской волне, взметнувшейся к небесам прямо от стен дацана, кто об огненном вихре, а кто и о трехглавом змее. Щетинкин бегал по городу с «маузером», собирая беглецов и обещая лично разобраться с Хамбо-Ламой, но к вечеру, опомнившись, прикусил язык.

Про того же Хамбо-Ламу рассказывали, что его святейшество встречает гостей, паря в воздухе на высоте в полтора аршина. Личное общение убедило в обратном, но Иван Кузьмич все равно поглядывал на хитрого старика с немалой опаской. Чай, которым тот угощал гостя, появился вместе с резным деревянным столиком сам собой, словно соткался из воздуха, речь же его святейшества, излагавшего свои мысли даже не на родном сайхотском, а на тибетском наречии хакка, оказалась понятна без всякого толмача.

К немалому удивлению товарища Кречетова, и Хамба-Лама, и правительство Сайхота сразу же согласились отправить посольство в мало кому известный Пачанг. Для чего? Помощи ждать из глубины песков Такла-Макана слишком долго, а за международным признанием следовало ехать прежде всего в Лхасу к Далай-ламе, чье слово ценилось всеми, кто признавал Желтую веру. Но ведь и Столица атеистического СССР тоже озаботилась посылкой своего представителя в далекий город! В общем, партизанскому командиру было о чем задуматься.

Допустим, неведомая Агартха действительно существует. Но что это такое – Агартха?

…А теперь лечу я с вами – эх, орёлики! —

Коротаю с вами время, горемычные…

* * *

– …Дядь, а дядь! – не отставал вредный Кибалкин. – Дя-я-ядь!..

– Чего тебе? – без особой охоты откликнулся Иван-старший, мерно покачиваясь в седле.

– Дядь, расскажи чего-нибудь. Скучно!..

Кречетов лишь фыркнул. Скучно ему, паршивцу!

– Тебе что, румынский оркестр позвать? Со скрипками?

– А почему – румынский?

Ехали рядом. Убедившись, что в колонне порядок, Иван Кузьмич пристроился поближе к «серебряным». Там и нашел его неугомонный родственник.

– Потому что у нас на Юго-Западном фронте… Ты чего, Ванька, дурака валяешь? Я тебе про это сто раз говорил!

Кибалка дернул носом.

– Говорил… А ты в сто первый скажи, не поленись. Не нравится мне, когда ты так молчишь. Будто я тебя не знаю! А не хочешь про оркестр, так прямо скажи, чего случилось.

Иван Кузьмич хотел огрызнуться, но смолчал, в сторону глядеть принялся. Что сказать, если и самому ничего не ясно? А если неясно, как же он людей дальше поведет?

– Тебе Чайка про Пачанг рассказывала?

Племянник потер лоб, шапку зачем-то поправил.

– Ты бы у нее сам спросил. Прямо не рассказывала, но как-то вспомнила, что в Хим-Белдыре, дацане ихнем, каменная доска есть, где записаны все посольства в Пачанг. Теперь, значит, и мы там будем – имена, в смысле. Еще сказала, что нам всем очень повезло, но за везение иногда дорого платить приходится.

– Угу, – без всякой радости отозвался Иван Кузьмич. – Оно и видно… Еду вот и думаю, зачем я тебя, негодника, с собой-то взял?

В ответ послышалось весьма обидное хмыканье.

– А потому, что Хамбо-Лама велел. Он как поглядел таблицу моих перерождений…

– Иван! – грянул Кречетов. – Ты что мелешь-то?! В попы желтые записаться решил?! Да я тебя!..

– Товарищи, товарищи, не ссорьтесь! Вы, товарищ Кречетов, терпимее относитесь к нашей молодежи, мягче.

Лев Захарович Мехлис, ехавший впереди, умудрился отстать и незаметно оказаться рядом.

– А вы, товарищ Кибалкин, вырабатывайте критический подход. Глава местного духовенства одобрил поездку группы ревсомольцев не из-за каких-то там таблиц, а подчиняясь суровой логике классовой борьбы… Кстати, мне в голову пришла удачная мысль. Сегодняшний опыт исполнения песен братских народов Азии может быть творчески использован.

Оба Ивана переглянулись. Младший скорчил рожу, старший сделал строгое лицо.

– Следует организовать смотр-конкурс строевой песни. Для большей соревновательности разделим отряд на несколько тактико-творческих подразделений…

– Товарищ Мехлис, а можно я с монахами петь буду? – не утерпел Кибалка.

Лев Захарович укоризненно покачал головой.

– Сколько раз я говорил вам, товарищ Кречетов! Запустили, запустили вы политическую работу среди личного состава. Не надо мной надсмехается этот молодой человек, но над партией в моем лице! Я – человек скромный, стерплю. Но хула на РКП(б)…

– …Не отпустится ни в этом веке, ни в будущем, – каменным голосом согласился товарищ Кречетов. – А ну-ка, Ваня, отправляйся пока в авангард. Мы тут с Львом Захаровичем потолкуем про дела партийные.

Кибалка, нехорошо улыбнувшись, приложил ладонь к шапке:

– Слушаюсь!

И ударил коня каблуком.

– Так вот, товарищ Мехлис, – начал Иван Кузьмич, убедившись, что племянник их не слышит, – давно вам, знаете, сказать хотел…

Представитель ЦК поморщился.

– Вы меня перебили, это невежливо. Я тоже давно вам хотел сказать, но не имел права. Сейчас, думаю, уже пора. В Пачанге или около него мы можем встретить тех, кто будет называть себя советским посольством. Это самозванцы, более того, самозванцы очень опасные. Им нужны наши бумаги и прежде всего послание Совета Народных Комиссаров. Нас, скорее всего, попытаются уничтожить, причем всех, чтобы не оставлять свидетелей. Очень надеюсь, что мы их все-таки опередили, но на обратном пути надо быть очень осторожным. Может, стоит выбрать иной маршрут для возвращения в Сайхот, хоть я пока и не представляю, какой именно…

Кречетов, не без труда водворив на место отпавшую челюсть, с опаской поглядел на Льва Захаровича. Опять другим человеком стал!

– Я даже догадываюсь, кто конкретно попытается нас перехватить. Это люди из Госполитуправления, а во главе группы скорее всего поставят одного известного террориста. С этим разговаривать ни о чем нельзя, лучше сразу же стрелять на поражение.

Иван Кузьмич, кивнув, поглядел в серое, затянутое тучами небо.

– Так, значит… А с чего это я вам должен верить, товарищ Мехлис? Если у вас в Столице такой змеюшник, то чем вы, извиняюсь, всех прочих лучше?

Представитель ЦК невозмутимо пожал плечами:

– Я? Ничем. Вождь долго болел, и руководство партии постаралось, как говорится, сплотиться в единое целое. К сожалению, получилось не одно, а сразу несколько «единых целых». Я действую по поручению Политбюро ЦК. Моя задача проста – обеспечить обмен почтой между Столицей и Пачангом. А вот другие сами не прочь взять на себя функции почтальонов.

– Несколько «единых целых», – криво усмехнулся Иван Кузьмич. – А вот скажите, Лев Захарович, не скучно вам дурака валять? Смотр строевой песни, понимаешь…

– То-ва-рищ Кречетов! – от возмущения Мехлис даже подпрыгнул в седле. – Что вы себе позволяете? Правильно поставленная партийная работа – залог успеха любого дела. Ибо коммунист!..

Иван Кузьмич проследил за направлением воздетого к небесам указательного перста и смирился с судьбой.

…Ну, быстрей летите, кони, отгоните прочь тоску!

Мы найдем себе другую – раскрасавицу-жену!

4

Дозорный появился уже в ранних сумерках, когда Кречетов присматривал подходящее место для лагеря. Подлетел наметом на лохматом монгольском коньке, подбросил правую ладонь к шапке.

В густой бороде – веселая ухмылка.

– Есть монастырь, Иван Кузьмич!..

Ущелье обрывалось внезапно, словно обрубленное топором великана. Дорога вела дальше, к подножию холма, над которым нависала каменная твердыня – Цюнчжусы Младшая.

На душе было неспокойно, но вопреки всему Кречетов ощутил что-то похожее на облегчение. По крайней мере, в одном деле удастся разобраться.

– Отря-я-я-ад, стой!..

До утра решили не тянуть. В монастыре могли заметить дозорных, значит, если там враги, ночью жди неприятностей. Иван Кузьмич, кратко переговорив с ветеранами, дал приказ занять оборону, на всякий случай приготовив пулеметы, сам же собрался на разведку, дабы лично разъяснить вопрос. Сунувшийся под руку Кибалка огреб по шее, на рвавшихся в бой ревсомольцев Кречетов выразительно взглянул, с собой же, после недолгих размышлений, решил взять барона. Довольный Унгерн, подкрутив рыжие усы, молодцевато взлетел в седло. В последний момент к Ивану Кузьмичу подъехал Мехлис, прокашлялся, помянул руководящую роль партии…

– Ладно, едем, – согласился красный командир, не желая лишних препираний. – Стрелять-то хоть умеете?

Отвечать Лев Захарович не стал.

Десяток «серебряных» получил приказ проводить разведку до выхода из ущелья. Дальше решили ехать сами.

– Вперед!..

* * *

Вспоили вы нас и вскормили,

Отчизны родные поля,

И мы беззаветно любили

Тебя, дорогая земля.

Теперь же грозный час борьбы настал,

Коварный враг на нас напал,

И каждому, кто Руси сын,

На бой с врагом лишь путь один…

– А что это вы такое поете, господин Мехлис? – не без изумления поинтересовался Унгерн. – Ух как интересно! А дальше, дальше?..

– К смотру строевой песню готовлюсь, – не оборачиваясь, буркнул Лев Захарович. – Старая солдатская, моему брату очень нравится. У вас есть принципиальные возражения, гражданин враг трудового народа?

Барон даже руками замахал, рискнув бросить поводья.

– Что вы, что вы! Просто, знаете, не ожидал…

– Ладно вам, господа и товарищи, – примирительно молвил Иван Кузьмич, поглядывая на темнеющий вдали монастырь. – Чего мы только в армии не пели? Я, правда, эту не слыхал.

Мы дети отчизны великой,

Мы помним заветы отцов,

Погибших за край свой родимый

Геройскою смертью бойцов… —

с вызовом пропел Мехлис, потом, немного подумав, покачал головой:

– Нет, для смотра не годится. Аполитично выходит, к тому же отсутствует классовая адресность. К сожалению, товарищи, вопрос агитации и пропаганды посредством песен решается пока неудовлетворительно…

Из ущелья выехали уже в густых сумерках. В этих краях темнело быстро, и Кречетов не раз уже оглядывался по сторонам, ожидая неприятных сюрпризов. Обитель Цюнчжусы напоминала громадный, слабо отесанный валун. Ни огонька, ни звука. Стук копыт далеко разносился по сторонам.

К болтовне товарища Мехлиса Иван Кузьмич отнесся с пониманием. Наверняка волнуется, вот пробует себя подбодрить. Пусть! На ссору на нарывается, и ладно.

– Там, наверху, кто-то есть, – барон, привстав в стременах, всмотрелся в синеватый сумрак. – Меня, господа, не обманешь, печенкой чую, да-с. А если учесть, что нас до сих пор не окликнули и не попытались пристрелить…

Словно в ответ, на вершине вспыхнул огонь – ярко-белый, словно большая звезда. А через мгновение послышался резкий голос трубы.

– Знакомое что-то, – неуверенно заметил Кречетов.

Унгерн удивленно хмыкнул:

– Неужто не узнали? Сигнал «слушайте все!». Вот вам и дикая Азия-с. Посему можно уверенно предположить, что сие – обращение непосредственно к нам. Интересно, как тамошний гарнизон относится к комиссарам?

Он бросил плотоядный взгляд на представителя ЦК, но Мехлис не дрогнул лицом.

– Комиссары представляют великую социалистическую державу, а за их спиной стоит РККА. А вот битые белые генералы им определенно без надобности. Гражданин Унгерн, а правда, что ваши же монголы связали вас и бросили в степи в одних подштанниках?

– Почему – в подштанниках? – взвился барон. – И вовсе не в подштанниках…

Труба запела вновь, рядом с белым огнем загорелись еще несколько других, поменьше. Филин на плече Унгерна проснулся, завращал круглой головой и глухо ухнул.

– Ага! – барон вновь привстал, поглядел вперед. – Кажется, открыли ворота…

Ивану Кузьмичу подумалось, что Унгерн видит сквозь тьму глазами своего пернатого спутника. Мысль показалась настолько нелепой, что на какой-то миг Кречетов и в самом деле поверил.

– Поедем навстречу, – рассудил он. – Товарищ Мехлис, гражданин барон, вы хоть при чужих-то не лайтесь.

– Это не я, это все он! – в два голоса откликнулись его спутники. Иван Кузьмич улыбнулся и направил коня вверх по склону.

5

Навстречу трем всадникам ехали тоже трое. Левый держал в руках свернутое знамя, у остальных за спиной чернели контуры винтовок. Ивану Кузьмичу показалось, что конь под тем, кто посередине, какой-то особенный. А еще он сумел разглядеть острые монгольские шапки у двоих и знакомую русскую фуражку у того, кто ехал справа.

– Один вроде из наших, – подтвердил его догадки барон. – И фуражка, и шинель… Почти уверен, что переводчик. Слева знаменосец, знамя не русское, но и не монгольское. Интересно!

Оставалось поверить глазам филина.

Конники приближались неспешно, чинно, словно неизвестные не ехали, а плыли в холодном осеннем воздухе. Кречетов мельком прикинул, что, если они не договорятся, отряду из ущелья не выйти. Пулеметы намертво перекроют путь, а в монастыре может оказаться артиллерия…

Пусть каждый и верит, и знает,

Блеснут из-за тучи лучи,

И радостный день засияет,

И в ножны мы сложим мечи, —

негромко пропел Мехлис, и красный командир мысленно согласился с врагом трудового народа: песня и в самом деле звучала не слишком по-большевистски. Интересно, что за брат такой у представителя ЦК?

Всадники приближались. Несмотря на темноту, уже можно было разглядеть их одежду. На том, что ехал посередине, красовался богатый китайский халат, голову венчала шапка с меховой опушкой, ноги обуты в остроносые кожаные сапоги, за плечом висела винтовка незнакомого образца. Знаменосец оделся попроще, но тоже в привычном восточном духе. Тот же, что ехал слева, был в форме, но какой-то странной. Фуражка русская, с двуцветной кокардой, шинель же совсем другая, похожая на хорошо знакомую Кречетову австрийскую. Ни погон, ни петлиц, ни оружия – то ли пленный, то ли действительно переводчик.

Послышался резкий гортанный голос – говорил всадник в меховой шапке. Знаменосец коротко ответил, резко поднял древко вверх.

Знамя…

Оно действительно не походило ни на привычные русские стяги, ни на многохвостые монгольские бунчуки – почти квадратное, темное, с непонятным знаком посередине. Ивану Кузьмичу показалось, что он видит изображение большого белого цветка.

Не доезжая десяти шагов, неизвестные остановили коней. Тот, что был в китайском халате, поднял вверх правую руку.

– Стоять! – негромко выдохнул Кречетов, натягивая повод. – Говорить я буду…

Он привстал в стременах, приложил ладонь к шапке.

– Здравствуйте, товарищи! Мы – полномочное посольство Сайхотской Аратской Республики, следуем в Пачанг. Все бумаги, какие требуется, имеем в наличии. Просим пропустить и указать дорогу…

Подумал и добавил:

– А посол, стало быть, я – Кречетов Иван Кузьмич.

Красный командир хотел представить и своих спутников, но в последний миг сообразил, что Унгерна поминать не стоит.

Воцарилось молчание, стало слышно, как шумно дышат кони. Наконец тот, что был в халате, определенно старший, произнес длинную фразу на непонятном языке, из которой Иван Кузьмич разобрал лишь слово «Сайхот». Он поглядел на барона, но Унгерн лишь пожал плечами. Оставалось надеяться на всадника в шинели. Тот не подвел – поправил фуражку, подбросил ладонь к козырьку.

– Наздар! Командир Джор приветствует послове… посланцев свободного Сайхота. Небо милостиво к тем, кто хче видет… кто желать видеть Великий Пачанг.

Иностранец… Речь, однако, показалась очень знакомой, так говорят…

– Командир Джор спрашивать, стасни… удачна ли быть дорога?

Чехи! Уж их-то Кречетов навидался на своем Юго-Западном. Далеко же занесло парня!

Иван Кузьмич откашлялся, расправил плечи:

– Удачно доехали. А товарищу Джору велено передать поклон и, значит, всяческое уважение от его святейшества Хамбо-Ламы. И от меня лично – огромное спасибо. И вправду, словно по ковру ехали, чистой дорога была.

Именно о Джоре рассказал ему хитрый старик в их последнюю встречу. Есть, мол, такой «друг», что простелет «ковровый путь».

Толмач быстро перевел, командир Джор улыбнулся и даже, как показалось Ивану Кузьмичу, подмигнул. Затем что-то негромко сказал чеху.

– Наш командир проследит, чтобы коберец… ковер стелить и обратная дорога, – заспешил тот. – Но места этого опасайтесь, наша власть здесь нет. Небо велит нам скоро покидать Цюнчжусы. Когда мы уходить, мы вам назначить путь в Пачанг… – Переводчик тоже улыбнулся, указав отчего-то на небо. – И еще командир Джор велел позадат… спросить князя Сайхотского, ведомо ли ему, к чему приводить его посольство?

Кречетову невольно вспомнился краснолицый Волков. Тот тоже «князем» дразнился. Сговорились, что ли?

– Я – человек служивый, – чуть подумав, ответствовал он. – Велели мне, вот и поехал. Но чтобы зло какое через меня приключилось, такому ввек не бывать. Так и перетолкуй товарищу Джору.

Старший, выслушав перевод, поглядел внимательно, кивнул, затем повернулся к барону. Правая рука взметнулась вперед, плетью ударил голос.

– Ты, который представит… возомнил себя Махакалой, ты, который посметь мечтать о моем царстве, – быстро и резко заговорил чех, – как ты сметь переступать прах… порог Агартхи?

Иван Кузьмич чуть не присвистнул. Кажется, его высокопревосходительство влип по самые уши. Как бы вытягивать не пришлось!

Барон, взглянув без страха, закусил левый ус, улыбнулся недобро.

– Я не буду отвечать тебе, Кесарь, сын Хурмасты. Ты потерял свое царство, а я его поднял, пусть и на малый миг. Мой ответ будет перед ликом Блюстителя!

Филин Гришка открыл желтые глаза, клацнул клювом. Ивану Кузьмичу стало не по себе. Эти двое стоили друг друга.

– Пусть будет так, – тот, кого назвали Кесарем, глядел теперь на товарища Мехлиса. – А ты, Чужие Глаза, что думаешь здесь найти?

На этот раз переводчик не ошибся ни в одном слове.

– Глаза у меня, может, и чужие, – спокойно ответил представитель ЦК, – зато голова своя. Товарищ Кречетов проследит, чтобы зла не приключилось, а я ему помогу…

Затем внимательно поглядел на чеха, прищурился.

– У вас, гражданин, на фуражке и красное, и белое. Так из каких вы будете?

Переводчик коснулся пальцем кокарды.

– И белы, и червени. Чешский корпус до кветня… мая 1919-го. За все надо платить, и за доброе и за злое. Теперь я – вояк Джора до самой последней битвы. Мнейтэ сэ гески! Счастливо добраться до Пачанга!..

Распрощались. Джор махнул рукой, безмолвный знаменосец поднял стяг повыше. Застучали копыта…

– Вы, кажется, знакомы с этим феодалом, гражданин Унгерн? – как ни в чем не бывало осведомился Мехлис.

– Знамя видели? – барон ткнул рукой в сторону поднимающихся по склону всадников. – Синее полотнище с «арбагаром», трехлучевой свастикой. Если не узнали по своей комиссарской безграмотности, я вам, извиняюсь, не фельдшер, да-с.

– Тоже мне, Махакала-неудачник, – фыркнул неукротимой комиссар. – Где ваши остальные четырнадцать рук? Сухэ-Батор оторвал?

Кречетов не слушал – в небо смотрел. За холмом, если верить карте, начинался Такла-Макан, царство Смерти с трехсотсаженными барханами. Река Хотан меняет русло, и только птицам дано увидеть, где протекает она сейчас. Командир Джор обещал указать путь…

Но как?

– …Мы вас, господин комиссар, вперед пошлем, дорогу искать, – не унимался между тем Унгерн, – вообразите себя верблюдом, взберетесь на горку, колючек пощиплете. Не получится, на следующий взойдете, да-с. А не найдете, так мы вас – палкой по горбу.

Мехлис вяло отругивался, а окончательно проснувшийся филин громко щелкал клювом. Товарищ Кречетов, князь Сайхотский ждал, глядя в покрытое низкими тучами осеннее небо. Беззвучно шевелились губы.

А когда-то клялась со мною вечно жить

Обещала никогда меня не разлюбить.

Тихое молчаливое небо, пустая холодная земля…

– Смотрите! – Кречетов резко поднял руку.

Прямо по небу, касаясь края темных туч, неслышно скользили тени, похожие на огромных черных птиц. Появляясь над стенами монастыря, они резко уходили ввысь и летели дальше, в сторону близких песков. Одна, вторая, третья… десятая…

– Юго-восток-восток, – деловито заметил барон, вертя в пальцах компас. – Теперь быстро найдем, не собьемся. Вот уж не думал, что увижу воинство Кесаря… Вы, господа-товарищи атеисты, своим об этом не рассказывайте, хе-хе, из масонов исключат!..

Иван Кузьмич смотрел в небо, провожая взглядом исчезающие в ночи тени. Издали они и в самом деле походили на всадников, беззвучно скакавших облачной тропой. Командир Кречетов улыбнулся, помахал вслед. Ну, быстрей летите, кони, отгоните прочь тоску! Кто бы вы ни были, спасибо!..

Небесные всадники уходили вдаль, все выше, пока не исчезли среди темных осенних туч.

Глава 10

«Разделившееся само в себе…»

1

Товарищ Москвин, дочитав последнюю страницу протокола, скользнул глазами по привычному «С моих слов записано верно…», закрыл папку и аккуратно завязал тесемки. Более всего хотелось врезать кулаком по столу, от всей души, чтобы кружка на пол упала.

Сдержался. Папку запер в ящик, бросил на столешницу пачку папирос. «Марс» купить не удалось – не подсуетились нэпмачи, вместо него в магазине подсунули «Аджаристан». «Настоящий турецкий табак из солнечного Батума!» «Настоящий» жутко горчил и пах карболкой, что еще более портило настроение.

Декабрь… Целый месяц, считай, коту под хвост.

Леонид встал, прошел к подоконнику, без всякой нужды провел пальцем по влажному стеклу. В бывшей келье натоплено от души, а за окном уже зима, ранняя и на диво холодная. Всю ночь мело, булыжник Главной Крепости занесло снегом, на уборку выгнали всех, даже охрану. Хоть в спячку впадай! В такие дни бывший чекист желчно завидовал тем, кому не приходится ходить на службу «от сих до сих». Яшка Блюмкин, сволочь, поди не скучает!..

Поглядел на стол, на одинокую папку желтого картона. Самому, что ли, на Лубянку съездить? Нет, и это не поможет.

Владимира Берга этапировали в Столицу три недели назад. Взяли его в том самом Батуме, где табак пахнет карболкой. Местное ГПУ дыбило шерсть, не желая отдавать столь жирного леща. Пришлось! Уж больно много вопросов возникло к поклоннику гелиотерапевтики, причем весьма далеких от науки. Денег, что в «Сеньгаозере», что после, в Закавказье, потрачена прорва, отчитаться же Владимир Иванович мог хорошо если за половину. «Алгемба-два», как выразился один из следователей. Сравнение оказалось очень точным – и в том, и в другом случае за растратчиками маячила вполне зримая тень Вождя.

Арестованного доставили на Лубянку, приставив двух лучших следователей, – и дело остановилось. На вопросы Берг отвечать категорически отказывался, ссылаясь на личные указания Предсовнаркома и туманно намекая на высшие государственные интересы. Следователи же явно не решались раскручивать дело всерьез. В ГПУ держали нос по ветру, чувствуя близость перемен. В такие времена вмешиваться в дела сильных мира сего становилось крайне опасно.

Леонид знал, что проект коренной реформы Госполитуправления уже месяц лежит в Политбюро без всякого движения. Красные Скорпионы тоже осторожничали, не желая связываться с всесильным Дзержинским. Мечты товарища Бокия по-прежнему оставались лишь мечтами – как и надежды самого товарища Москвина. По его настоянию следователь задал Бергу вопрос о брате-эмигранте, получив в ответ очередное «сообщить не имею возможности», чем и удовлетворился. Леониду представилось, как бы он сам разобрался с наглым интеллигентом, причем без всякого мордобоя, одним лишь добрым словом. Увы, Владимир Берг мог чувствовать себя в полной безопасности. Протокол и тот прислали в Центральный Комитет после нескольких напоминаний.

Фотографии с Тускулы лежали в сейфе. Леонид давно уже их не доставал, не желая травить душу.

Товарищ Москвин усмехнулся, вновь провел пальцем по стеклу. Буква… Полюбовавшись, написал следующую, затем еще одну, еще…

Имя Вождя.

На такие высоты бывший старший уполномоченный взлетать опасался – слишком больно падать. Однако все, что он хотел, чего добивался так или иначе упиралось в одну и ту же проблему. Причем не только у него, скромного служащего Техсектора, но и очень и очень многих, включая тех же не слишком решительных Скорпионов.

С Бергом не получилось, слуга не желал выдавать хозяина.

Тем хуже для хозяина!

2

– И не стыдно тебе, товарищ, такое говорить? На погост бы сходил, кресты пересчитал. Сколько там молодых да здоровых червей кормят? А сколько до сих пор голодают, ржаной с отрубями только во сне видят? Ты в зеркало взгляни и аршином портновским личность свою обмерь…

Маруся стряхнула пепел и зубом цыкнула. Комбатр Полунин не выдержал, опустил взгляд, вздохнул виновато.

– Да ладно… Чего ты в самом деле, товарищ Климова? Это я так, не подумавши…

– А надо бы! Причем почаще. Ишь, жалобщик нашелся!

Стоявшая рядом Зотова одобрительно кивнула. Правильно, думать надо, а не языком зря чесать!

Полунин был сам виноват. Стояли в курилке девушки, беседу вели. Пришел – не возражали, новостями поделились. Ольга письмо от родственников получила, первое за этот год. Те жили на Волге, в городе Самаре, не бедствовали, служебным пайком пробавляясь. В самом же городе, а особенно в округе, творилось всякое. Вновь, как и в 1921-м, засуха по посевам ударила. Откровенного голода не было, жили скудно. Нищие из близких деревень шли в Самару, пробиваясь сквозь заслоны ЧОНа. Невесело, в общем.

У бывшего комбатра родственники тоже на Волге жили, в Царицыне. Он их помянул, недавнюю голодуху вспомнив, а потом, девичьим вниманием поощренный, принялся свою судьбу оплакивать. Мол, двадцать пять лет, нога-деревяшка, в институт без аттестата не берут, на рабфак времени не остается, все служба съедает. Вместо дома – комната в общежитии, а жалованье такое, что и подругу в театр не пригласишь. Считай, жизнь кончена!

Наверняка не всерьез плакался, сочувствия ждал. Но не вышло – на Марусю нарвался. Получил по полной, окурок в урну бросил, деревяшкой по полу пристукнул и был таков.

– Зря ты его так! – рассудила Ольга, в свою очередь отправляя окурок в полет. – По содержанию верно, а по форме перебор вышел. Это же он для тебя говорил, платформу для взаимного понимания строил.

– А пусть не жалобит, – фыркнула Климова. – Не для меня, подруга, такие подходцы. Ты бы моего парня видела… – Осеклась, вздохнула горько. – Не моего. Он на меня, товарищ Зотова, как говорится, нуль внимания и пуд презрения. – Плечами дернула, ударила бешеным взглядом. – Другую приметил. Красивая, да еще с образованием, из бывших, недорезанных. Я-то кость серая, пролетарская. Знаешь, иногда так и тянет револьвер разрядить…

Бывший замкомэск поглядела сочувственно, но смолчать не смогла.

– Не вздумай, Маруська! Погубишь себя без толку, кому на радость? Что присоветовать, не знаю, сама такой же была, хлебнула – до сих пор горько. Держись да улыбайся. Не ему назло, так всему миру!

Климова, выдохнув резко, взяла Ольгу за локоть:

– А еще она правильная. Я-то и Крым и Рым прошла, по камешкам полжизни таскали, клочка кожи не оставили. А она, как в книжке, Василиса Премудрая и Прекрасная. Ненавижу!..

– Да что ты! – Зотова оглянулась, на шепот перешла. – Сашку сконфузила, а сама лужей растекаешься. Меня, вон, уже старухой дразнят, а ты молодая и красивая, все парни к твоим ногам повалятся. Знаю, что не нужны все, только один нужен, а ты не сдавайся и отстаивай. Не слепой если – увидит!

Маруся улыбнулась, смешно носом дернула.

– Олька! Только одна ты меня понять можешь. Спасибо! Эту Василису я все равно прикончу, только способ найду, чтобы руки не марать. А ты, между прочим, никакая не старуха, и Сашка твой одноногий не на меня – на тебя поглядывал, глаз не сводил. Все, бежать мне нужно. Завтра, если получится, снова загляну!..

Чмокнула в щеку, в глаза поглядела.

– Хороший ты, Олька, человек!

Зотова помахала вслед, улыбнулась. Надо же, считай, на ровном месте подругой обзавелась! Случайно познакомились – здесь же, в курилке. Слово за слово, и вот уже неделю почти каждый день встречаются. Замечательная Маруся девушка, жаль, с парнем ей так не повезло.

Горячая, конечно, словно цыганка. Но это лучше, чем если на сердце лед.

* * *

Секретарь взглянул виновато.

– Занят товарищ Ким. Куйбышев у него, так что зайдите попозже. Сами понимаете, Леонид Семенович…

Товарищ Москвин кивнул, не споря. Как не понять? Если Недреманное Око в гости приходит, добра не жди.

Да, не задался денек!

Забрал папку со стола, на часы-ходики взгляд бросил.

– Через час загляну.

В коридор вышел, прикрыл за собой дверь, по медной ручке ногтем щелкнув. Позавчера заявление пришлось разбирать – о том, что у одного из членов Центрального Комитета в доме двери с золотыми ручками, да еще и самовар золотой, в два пуда весом. Все, понятно, бронзовым оказалась, но ведь не поленились, комиссию создали!

Папку поудобнее перехватил, повернулся…

– Товарищ… Товарищ Москвин!..

Из открытой двери выглядывал растерянный секретарь.

– Заходите скорее! Они, оказываются, вас ждут!..

* * *

– Просим, Леонид Семенович!

Товарищ Ким восседал на подоконнике, товарищ Куйбышев тоже, но на другом. У одного в руках трубка, у другого – папиросина. Вид у обоих кислый, словно на поминках.

Поздоровались, на стул усадили. Ким Петрович пепельницу пододвинул.

– Доложить готовы?

Товарищ Москвин, покосившись на Недреманное Око, вдохнул побольше воздуха.

– Никак нет! В присутствие посторонних не имею права. Только с вашего письменного разрешения.

– Что я тебе говорил, Валерьян? – товарищ Ким подошел к столу, взял листок бумаги. – Мы – люди предусмотрительные. Читайте и подпись ставьте, что ознакомились.

Пока читал и подписывал, двое смотрели ему в спину. Леонид чувствовал, как по коже бегут мурашки.

– Я готов, товарищи…

Раскрыл папку, взял первую страницу.

– Моей группе было поручено изучить все, что связано с поездкой Вождя из Горок в Столицу 18 октября 1923 года…

* * *

Получив это дело, Леонид чрезвычайно удивился. О том, что Вождь ненадолго покинул Горки, чтобы посетить Главную Крепость, он, конечно, слыхал, но поначалу не придал этому значения. Отчего бы и нет, если Предсовнаркома недавно из Тифлиса? В газетах ничего не писали, поскольку поездка была короткой, можно сказать, частной. Вождь зашел на свою квартиру, побывал в кабинете, заглянул в зал заседаний Совнаркома, а затем поехал по Столице, на Сельскохозяйственную выставку заглянул. Другие, правда, говорили, что Предсовнаркома на ночь в квартире оставался и только утром отъехал обратно в Горки. Даже если так, какая разница?

– Первый сигнал был получен с поста внешней охраны, – товарищ Москвин перевернул страницу. – Там обратили внимание, что Предсовнаркома прибыл без сопровождающих, что является нарушением всех имевших инструкций. Начальник дежурной смены позвонил в Горки, но там сказали, что Вождь никуда не уезжал. Более того, в тот день он почувствовал себя плохо, пришлось вызывать врачей…

– Мы с ним тогда встретились, – негромко проговорил Куйбышев. – Как раз у зала заседаний. Он был такой, как обычно, только рассеянный очень. Посмотрел на меня и спрашивает: «Почему никого нет? Убежали?» Между прочим, правда. Товарищ Каменев незадолго до приезда приказал всем сотрудникам уйти, ничего не объясняя…

– Факт поездки, – товарищ Москвин сглотнул, – подтверждают несколько человек из числа тех, кто проживает в Горках. Товарищ Фотиева, секретарь, врач Доброгаев…

– Леонид! – Ким Петрович, соскочив с подоконника, шагнул к столу. – Сейчас мы вас будем все время перебивать, так что не обижайтесь…

Бывший старший уполномоченный походя отметил «Леонида». Если по имени, значит, и вправду серьезно.

– Я не обижаюсь, товарищ Ким. Если коротко, Вождь из Горок не выезжал. Есть показание трех бойцов охраны, которые тогда были в карауле, обоих шоферов и автомеханика. А что случилось в Столице, вам виднее.

– Слышишь, Валерьян? – секретарь ЦК резко обернулся. – Молодежь нас уже за каких-то Калиостро держит. У вас в ЦКК часом фантома не запускали?

– К порядку, товарищи!

Куйбышев, тоже встав, прошелся по комнате, дернул костистым лицом.

– Прежде всего… Леонид Семенович, как вы считаете, почему сотрудники из Горок лгуг?

Товарищ Москвин еле удержался, чтобы не пожать плечами. Стал ровно, взглянул прямо в глаза:

– Причин может быть много: попросили, запугали, заплатили, в конце концов. Но лучше спросить у товарища Сталина, это его люди. Именно он отвечает за внутренний распорядок в Горках. И отчеты идут ему, причем в единственном экземпляре. Мне их не предоставили. Кстати, начальник внешней охраны, товарищ Беленький, тоже не пожелал нам помочь, сославшись на приказ Дзержинского. Но тут легче, бойцы охраны проявили сознательность. И еще… Я убедился, что объект «Горки» фактически подчинен не правительству и не ЦК, а двум личностям, находящимся в сговоре…

– Выбирайте выражения! – резко перебил Недреманное Око. – Вы говорите о членах Политбюро!

Леонид согласно кивнул:

– Двум членам Политбюро, которые фактически взяли под контроль все, что касается Вождя. Думаю, его самого тоже. В Горки попасть невозможно, нельзя даже позвонить, минуя пост охраны… Еще одна деталь, товарищи. В рассказах о поездке вождя в Столицу неоднократно упоминается то, что он брал в своей квартире какие-то документы. Проверить это нельзя, если помните, квартиру очень вовремя разгромили. Если это не заговор, товарищ Председатель Центральной Контрольной Комиссии…

– Не вам решать! – Огромный кулак врезался в стол. – Вы понимаете, что сказали? Сейчас я просто обязан вызвать охрану и…

– Как говорится, начни с себя, – негромко перебил Ким Петрович. – Что ты мне только что рассказывал? Сможешь повторить при моем сотруднике?

Недреманное Око с силой провел ладонью по лицу.

– Повторить могу. А парня тебе не жалко?

Товарищ Ким вынул изо рта трубку, прищурился.

– Леонид Семенович в нашей жалости не нуждается. А вот в доверии, думаю, да. Вдвоем нам ничего не сделать.

Куйбышев задумался, поглядел в заледенелое окно.

– Если мы вообще что-то сможем изменить… Дело в том, товарищ Москвин, что Вождь вообще не покидал Горки по крайней мере с начала лета. Его не было в Тифлисе, и в Киеве не было. Причем эти поездки были организованы настолько грамотно, что я узнал правду только благодаря несовпадению исходящих номеров на телеграммах. Письма Вождя пересылались прямо из Столицы, об их авторстве даже не решаюсь думать. Сообразил я все это еще неделю назад, но никому не решился сказать, даже товарищу Киму.

– Еще бы! – Ким Петрович невесело усмехнулся. – А вдруг это все козни Цветочного отдела? Валерьян, говорю тебе при свидетеле: такую поездку мы бы организовать смогли, но только по приказу самого Вождя. Приказа не было, я с ним виделся только на съезде, и то недолго. Правда, сейчас я начинаю задумываться, с кем именно мы тогда имели дело. Если уж ты, Валерьян, не усомнился… И еще одно. Уверен, что Каменев и Троцкий о чем-то догадываются. Недаром они отказывались и отказываются обсуждать все, что касается Вождя.

Недреманное Око согласно кивнул.

– Ничего удивительного, ситуация и того и другого вполне устраивает. Над ними сейчас никого нет, ни малейшего контроля. А я еще понять не мог, почему они оставили Сталина в Политбюро?

– И затягивают реформу ГПУ, – товарищ Ким зажег трубку, неспешно затянулся. – Каменев не хочет диктатуры Троцкого, и соответственно наоборот. Связка Сталин – Дзержинский – отличный противовес, и это их тоже устраивает. А теперь вспомни, что еще год назад Вождь требовал снять Сталина и очень плохо высказывался о нашем Феликсе. Вот они и взяли его под колпак… Цветочный отдел создан для того, чтобы решения Предсовнаркома выполнялись точно и в срок. Но сейчас я не знаю, кто отдает приказы. И сделать ничего не могу – без санкции Политбюро. А таковую ожидать, как я понимаю, не приходится.

Куйбышев, смяв огромной ладонью пустую папиросную пачку, бросил на стол, кулаком припечатал.

– Мы можем что-то решить со Сталиным?

– Нет, – невозмутимо бросил Ким Петрович.

– С Дзержинским? Не отвечай, сам знаю. Я говорил с Троцким, и тот откровенно признался, что боится путча ГПУ. Феликса в его конторе, к сожалению, многие любят.

Леонид вспомнил желтые папки с карандашными надписями на обложках, надежно спрятанные в Петрограде. Бумаги Жоры Лафара могли бы здорово навредить Первочекисту. Интересно, знает ли о них товарищ Ким? Спрашивать опасно, нельзя даже намекнуть, тем более за документами и так идет охота. Глеб Иванович Бокий, он же Кузьма, он же Максим Иванович или просто Иванович…

– Ким Петрович! Товарищ Куйбышев!..

Бывшему старшему оперуполномоченному представилось, что он стоит у проруби. Прыгать страшно – и не прыгнуть нельзя.

– Я… Я неплохо знаю своих бывших сослуживцев. Если ЦК попытается снять Феликса Эдмундовича с должности, за него и в самом деле станут грудью все сотрудники аппарата. Не потому что любят, а потому что боятся за себя. Но у товарища Дзержинского есть не только друзья, но и враги, в том числе в верхушке Госполитуправления. Если пообещать поддержку и гарантировать безопасность, они уберут председателя ГПУ, а заодно и вычистят его самых преданных сторонников. Сами, без чьей-либо помощи!..

Выдохнул, прикрыл на миг глаза. Вот, кажется, и прыгнул.

– «Всякое царство, разделившееся само в себе, опустеет; и всякий город или дом, разделившийся сам в себе, не устоит…» – негромко проговорил товарищ Ким. – Помнишь, как дальше, Валерьян?

– «…И если сатана сатану изгоняет, то он разделился сам с собою: как же устоит царство его?» – Голос Куйбышева прозвучал глухо и сипло. – Вы понимаете, куда клоните?

– К тому, чтобы изгнать сатану.

Недреманное Око с хрустом сжал крепкие кулаки, резко повернулся.

– А я еще удивлялся, когда слушал вас, Леонид Семенович! Спрашивали насчет заговора? Так вот он, перед вами. А вы еще на Сталина кивали! А ты, Ким, до чего докатился?

– До того же, что и все мы, – секретарь ЦК отложил в сторону погасшую трубку. – Нас что, в октябре 1917-го парламент избирал? Когда решался вопрос со Свердловым, тоже находились слюнтяи. Не слушал я их тогда и сейчас слушать не стану! Ты с нами?

Леонид вспомнил лето 1918-го, теплый июньский вечер, часовню в Прямом переулке неподалеку от Обуховского завода, за которой они с напарником ожидали Американского Портного. Шум мотора, визг тормозов, громкие женские голоса. Напарник, Петер Юргенсон из следственного отдела, кивает, достает револьвер…

Чекисту Пантёлкину только-только исполнилось восемнадцать. Слюнтяем он не был.

– С вами, – неожиданно легко ответил Куйбышев. – Как говаривал Гёте, лучше ужасный конец, чем ужас без конца. Если не Дзержинский, то кто? Менжинский?

Ким Петрович рассмеялся, махнул рукой:

– Шутишь? Вяча Божья Коровка – Председатель ГПУ? Зачем нам еще один поляк? Есть другое мнение…

Повисла пауза. Леонид смахнул пот со лба.

– Разрешите идти?

– Пока еще не разрешаю, – начальник взглянул внимательно, задумался. – Да, пожалуй пора… Леонид Семенович, вам за все ваши подвиги полагается подарок. Так сказать, от имени командования.

Товарищ Москвин открыл рот, желая возразить, но не успел.

– И какой у товарища будет номер?

Голос Куйбышева звучал странно, словно речь шла не о подарке, а о тюремной камере.

– Думаю, первый, – невозмутимо ответил Ким Петрович. – На меньшее Леонид Семенович не согласится… Держите!

На зеленое сукно стола легла небольшая темная трубка с округлой чашкой. Изогнутый мундштук, тонкие бронзовые кольца, неяркое свечение полированного дерева…

– Это «Bent apple», его еще называют «гнутым яблоком». Прекрасно смотрится и очень легко чистится. Прошу!..

Товарищ Москвин неуверенно протянул руку, прикоснулся, затем, осмелев, сжал подарок в пальцах. Рассматривать пока не решился.

«Дорогая, наверно», – подумал он, хотел даже спросить, но вовремя прикусил язык. Открыл ладонь, взглянул. «Bent apple» был хорош.

– Спасибо!

Начальник и Недреманное Око переглянулись.

– Носите всегда с собой, – строго заметил Ким Петрович. – Если попросят показать, не спорьте – предъявите. Но потребуйте отзыв.

Он взвесил свой «Bent» на ладони и положил на стол. Куйбышев нахмурился, пошарил в кармане. Рядом с первой трубкой легла вторая – с круглой, немного приплюснутой чашкой и коротким тонким чубуком.

– «Prince», – пояснил товарищ Ким. – Назван в честь Альберта, принца Уэльсского, будущего короля Эдвардом VII… Леонид?

Товарищ Москвин протянул руку. «Гнутое яблоко» с легким стуком ударилось о столешницу.

Три трубки лежали рядом.

3

Как на возморье мы стояли,

На каспийском бережке,

А со возморья мы смотрели,

Как волнуется вода, —

хрипло пропела Зотова, поправляя крючок шинели под самым горлом. Подумала и сделала вывод:

– А потому, товарищ Касимов, что ты ни говори, я все одно по-своему поступлю. И так чуть не полгода ждала, пока ты вспомнить соизволишь. Сейчас вот прямо и пойду.

Василий Касимов отряхнул тростью снег с ботинка, папироску поудобнее закусил.

– Не пойдешь!

Девушка поглядела вверх, в близкое темное небо, откуда неслышно падали-скользили холодные колючие снежинки.

Не туман с моря поднялся —

Сильный дождичек пролил.

Как по этому туману

Враг Деникин подошел.

– Что же это получается, Василий? К начальству обращаться нельзя, потому как опять в домзак запрут, а то и вообще определят под известку. Я к Семену, к товарищу Тулаку, а он мне, будто о щенке каком спрашиваю. Искали, мол, не нашли. Я к тебе, а ты и вовсе…

Спорили о Викторе Вырыпаеве. Все эти месяцы Ольга сдерживалась, сама себе руки выкручивала. Никуда не ходила, никого не расспрашивала, даже о Ларисе Михайловне заставляла себя не думать. А все из-за Василия! Пообещала парню, что без него искать не станет. Сколько ждать можно?

Не выдержала, встречу назначила – в Александровском саду, у Обелиска, сразу как служба кончится.

Встретились, ругаться принялись.

– Ты пойми, товарищ Касимов, времени и так прошло много. Семен сказал, что розыск был. А какой? Результаты где? Потому я и хотела для начала в общежитие сходить, где у Виктора комната была, соседей порасспрашивать. Народ у нас зоркий, обязательно чего-то заметит. Потом… – Хотела про кладбище сказать, осеклась. Не желают с ней откровенничать, так и она промолчит. – С тобой бы поговорить, только чтобы откровенно.

Василий провел тростью по булыжнику, сметая тонкий слой только что выпавшего снега. Взгляда не поднял, собственными ботинками любуясь.

– О чем – откровенно?

– Как – о чем? – поразилась девушка. – О деле Игнатишина! На нем Виктор погорел, а ты, товарищ Касимов, не просто свидетель, а можно сказать, участник.

– Не-а. – Трость вновь прошлась по снегу. – Ничего я толком не знаю. Георгий Васильевич попросил письмо написать. Морока была, два раза переделывали, прежде чем отправили. Потом велел уехать на месяц и носу никуда не казать. Думал, он ареста боится, а оно вон как обернулось! Знал бы, что убить хотят, ни за что бы не бросил. А больше и рассказывать не о чем.

Все это Ольга уже слышала, причем не однажды. Слово в слово, будто граммофонную пластинку поставили. Слаб оказался на выдумку товарищ Касимов.

Бывший замкомэск вновь поглядела в черное небо, чувствуя, что ничего больше не добьется. То ли не верят ей, то ли за контуженную держат.

Врешь ты, врешь ты, враг Деникин,

Не возьмешь ты Красный Дон.

Красной Армии отряды —

Они любят угощать… —

не пропела, проговорила с хрипом. Мелькнула и сгинула подлая мыслишка – бросить все и забыть. Выходит, вокруг одни умники, одна она – дура без понятия? И пусть! От такого ума до подлости даже не шаг, меньше.

– Ольга Вячеславовна…

Зотова невольно вздрогнула. Не своим голосом говорил Василий, как будто кто иной, незнакомый, губами двигал.

– Товарища Вырыпаева действительно искали. Соседи по общежитию подали заявление. В милиции вначале даже разговаривать не хотели, потому как на службе значилось, будто он убыл в командировку. Но в общежитии не простой народ прописан, настояли. И вот чего узнать удалось. По месту жительства считается, что Вырыпаев Виктор Ильич умер от последствий ранения летом 1922 года. Но бумага об этом в парторганизацию почему-то не поступила, кто-то за него даже взносы платил. И видели его, Вырыпаева, так что, думаю, никто не помирал, бумажки липовые. А если все-таки умер, то кого в ЦК работать пригласили? Чего наше начальство подумало, когда это раскопали, сама можешь предположить.

Ольга помотала головой:

– Чушь какая-то! Ты уверен, что о Вырыпаеве речь, а не о Семене…

Спохватилась, да только поздно. Касимов, хмыкнув, поглядел весело:

– Надо же! О товарище Тулаке совсем иное рассказывают. Будто твердокаменный он – из тех, что вместе с генеральной линией гнуться не желают. Ладно, считай, ты не говорила, а я не слышал. О Вырыпаеве забудь. Такими, как он, пусть иные службы интересуются.

Пристукнул тростью, в глаза поглядел.

– Поняла?

Зотова, взгляд выдержав, усмехнулась в ответ.

– Поняла, товарищ Касимов, как не понять? Сперва Виктора вроде как на другую работу переводят, потом забыть велят, а теперь, значит, в шпионы определяют? Сам придумал – или подсказал кто? А я тебя, между прочим, за настоящего человека держала!

Хотела еще сказать, но раздумала. Было бы на кого слова тратить!

Повернулась – и пошла.

* * *

«…Здравия желаю! Я опять к вам, товарищи. Если тут Техгруппа, то принимайте пополнение…» Незнакомая комната, широкий подоконник, густой мятный дух. Худой бритый парень в старой гимнастерке встает из-за стола, смотрит с интересом. «Виктор Ильич Вырыпаев, рад знакомству. Приветствую вас в нашей инвалидной команде!» Виктора она приметила первым, сразу решив, что «бывший» он, из офицеров. Потом, когда познакомились, приглядывалась вначале, но быстро поняла – свой. Судьбы у них почти одна в одну, Вырыпаев в Красной гвардии с лета 1917-го, Ольга – с осени, оба с начальством всю войну ругались, потому и карьеры не сделали, а после победы стали никому не нужны. Неужто ошиблась, врага проглядела?