Олимпия Клевская

XIII. ШАНМЕЛЕ ПОВЕРГАЕТ БАНЬЕРА В ВЕЛИКОЕ СМЯТЕНИЕ

Баньер последовал в указанном привратником направлении, обнаружил статую святого Бенезе и напротив дом, где, по его представлению, жил Шанмеле.

Но дом этот выглядел унылым и мрачным, как исполненное угрызений и страхов сердце его жильца. Все ставни были затворены, за исключением одного окна, схожего с открытым, но потухшим глазом; внутри него, как и снаружи, царила ночь.

Напротив, дом, стоявший рядом, где, по словам привратника, жила Олимпия, казалось, дышал той сладостной ночной негой, что еще не назовешь сном, но и не примешь за бодрствование. Жалюзи, правда, были уже закрыты на втором и, по-видимому, единственном обитаемом этаже, но сквозь них просачивалось розоватое свечение, смягченное шелковыми занавесями и выдающее либо будуар, либо спальню хорошенькой женщины.

Баньер — Ирод поглядел на очаровательное розовое сияние, глубоко вздохнул и постучал в дверь Шанмеле.

Но, вероятно, нежилой вид этого обиталища на сей раз не обманывал: там было пусто, поскольку в ответ на три гулких удара в дверь за нею ничто не шелохнулось.

Баньер постучал шесть раз. Снова молчание.

Баньер постучал девять раз.

До сих пор он прибавлял по три удара, прибегая к числу, любимому, как известно, богами, но, видя, что на его девять ударов не отвечают, наш послушник начал терять терпение и забарабанил так усердно, что не замедлил перебудить всех собак в трех или четырех окрестных домах, так что поднялся целый концерт завываний, представлявший всю гамму от тонкого визга до басовитого лая. Несомненно, удары дверного молотка и собачий аккомпанемент неприятно потревожили постояльцев соседнего дома, ибо одно из подбитых такой приятной розовой подкладкой жалюзи приотворилось, и молоденькая служанка, настоящая комедийная Мартон, в голубом ночном чепце, надвинутом на уши, просунула голову в просвет и тоненьким кисло-сладеньким голоском пропищала:

— Кто же это так шумит в столь поздний час?

— Увы, мадемуазель Клер, это я! — отвечал Баньер.

Баньер узнал одну из камеристок Олимпии, и, поскольку актриса при нем окликала ее по имени, а он не забыл ни одного слова, слетевшего с ее уст, то сейчас припомнил имя служанки.

— Кто это «я»? — осведомилась девушка, пытаясь пронзить беспросветную тьму взглядом своих кошачьих глазок.

— Баньер, сегодняшний дебютант.

— Ах, сударыня! — обернулась служанка, обращаясь к остававшейся не видимой ему госпоже. — Ах, сударыня, это господин Баньер.

— Как, господин Баньер? — спросила Олимпия.

— Да, и даже… даже… Ах, сударыня, простите, не могу удержаться от смеха: бедный мальчик все еще в своем костюме Ирода.

— Невероятно! — воскликнула актриса, не понимая,

какая нужда заставила Баньера бродить по улицам в таком наряде.

— Нет, все так, все именно так! — настаивала на своем Клер. — Господин Баньер, не правда ли, вы все еще в костюме Ирода?

— Увы, это так, мадемуазель, — подтвердил незадачливый послушник.

— Ах, ну вот, а госпожа просто не может мне поверить! Тут в душе Баньера появилась смутная надежда.

— Ей достаточно подойти к окну, — промолвил он, — и она удостоверится собственными глазами.

Произнося эту фразу, Баньер прибег к самым трогательным ноткам своего голоса. Эти нотки отозвались в сердце Олимпии, и она, полусмеясь, полурастрогавшись, приблизилась в свою очередь к окну, где камеристка предупредительно уступила ей место, но, привстав на цыпочки, из любопытства держалась у нее за спиной, заглядывая ей через плечо.

— Это и вправду вы, господин Баньер? — спросила Олимпия.

— Да, мадемуазель.

— Но что вы там делаете?

— Как видите, мадемуазель, стучусь к господину де Шанмеле.

— Но господина де Шанмеле нет дома.

— Увы, мадемуазель, боюсь, что это так.

— Какие же у вас дела к господину де Шанмеле в такой час?

— Мне придется, мадемуазель, потребовать у него мою одежду.

— Какую одежду?

— Одеяние послушника, которое он обнаружил в своей гримерной, переоделся в него и, насколько мне известно, в нем ушел.

— О, бедный мальчик! — прошептала актриса.

Слов ее юноша не расслышал, но заметил невольный жест и понял его смысл.

— Сударыня! — воскликнул он. — Господин де Шанмеле, верно, еще не вернулся, а так нужно, чтобы он пришел!

— Разумеется, он должен прийти, не сейчас, так часом или двумя позже.

— Я тоже в этом уверен, сударыня, только мне нельзя дожидаться его у двери в этаком наряде.

— Почему же? — спросила Олимпия.

— Да потому, мадемуазель, что уже не меньше трех часов, скоро светает, и если меня увидят в таком обличье — я погиб.

— Вы погибли?

— И погиб из-за того, что оказал вам услугу.

— Почему это вы погибли?

— Потому что я послушник у отцов-иезуитов.

— Ах, да, действительно. Бедный мальчик!

— Сударыня, — рискнул Баньер, — а не позволите ли вы мне зайти в ваш дом?

— Что вы сказали?

— Я подожду появления господина де Шанмеле там, где вам угодно, чтобы я дожидался: в вашей столовой, в гостиной, в прихожей.

Олимпия обернулась, видимо, чтобы посоветоваться с Клер.

— Еще бы! — воскликнула служанка. — Я считаю, сударыня, что женщина должна обладать твердокаменным сердцем, чтобы оставить такого красавчика за дверью.

— О, неужели!

— Мне кажется, что госпожа хотела от меня совета. Прошу прощения, если я дала его раньше, чем вы спросили.

— Нет, вы правильно поступили, так как я действительно желала слышать ваше мнение. Тем более что оно совпадает с моим.

— Сударыня, — торопил ее Баньер, — что вы решили насчет меня?

— Мадемуазель, впустите юношу, — приказала актриса. — И пусть подождет в соседней комнате.

— Госпожа не забыла, что соседняя комната — моя?

— Что ж, когда он будет в вашей комнате, мы подумаем, что делать дальше.

Клер бросилась к дверям, спеша выполнить приказ. Что касается Олимпии, то она бросила последний взгляд на беднягу, простиравшего к ней руки, словно жертва кораблекрушения — к прибрежному маяку, и затворила окно.

Баньер предался было отчаянию, ибо, уже высказав свою просьбу, он сам счел ее несколько дерзкой, а теперь, когда сиявшее розоватым светом окно захлопнулось, подумал, что ему не вняли.

И во вполне естественном приступе безнадежности он снова забарабанил в дверь Шанмеле.

И как только он стал колотить в нее изо всех сил, до его уха донесся легкий скрип: соседняя дверь едва слышно отворилась.

Появилась все та же головка, покрытая голубым чепцом, и из улыбающихся розовых губок выпорхнуло — он почти воочию это увидал — долгожданное: «Входите».

Баньер не заставил ее повторять дважды. Он устремился в узкий проход, и мадемуазель Клер затворила за ним дверь; затем, поскольку они очутились в полнейшей тьме, маленькая ручка нашла его ладонь и потянула за собой, а все тот же нежный голосок, показавшийся ему ангельским, тихо проговорил:

— Идите за мной.

Нет ничего легче, чем следовать за шелестящим шелками благоуханным проводником. Узкий проход привел их к лестнице, затем они куда-то свернули, но о каждом препятствии молодого человека предупреждало легкое пожатие руки. Значит, нечего было опасаться, что с Баньером случится что-нибудь дурное.

Когда он поднялся по лестнице, его ввели в комнату мадемуазель Клер. Только одна дверь, правда с замком, явно защелкнутым на два оборота ключа, отделяла его от покоев Олимпии.

К ней и подошла Клер.

— Сударыня, — произнесла она, — вот и мы.

— Прекрасно, мадемуазель, — ответила с другой стороны двери Олимпия. — А вы, господин Баньер, вы здесь?

— Здесь, сударыня, — произнес он. — И весьма признателен за оказанную мне честь.

— Пустяки, не за что. Вы тут говорили, что вам нужна одежда, чтобы возвратиться в ваш монастырь, и что вам затруднительно явиться туда в облачении царя Ирода?

— Да, мадемуазель, думаю, это невозможно.

— Что ж, я дам вам другую.

«Черт подери! — почти неслышно прошептал Баньер, все меньше и меньше стремившийся вернутся в дом послушников. — Только этого мне не хватало».

Вслух же он сказал:

— Искренне благодарен вам, мадемуазель.

— Так что, — шепотом вмешалась в разговор Клер, — вы возьмете одежду? Баньер, ободренный поддержкой, сделал рукой жест, означавший: «Не беспокойтесь», — и продолжал:

— Дело в том, что я покинул коллегиум несколько необычным способом.

— И как же вы оттуда вышли? — заинтересовалась Олимпия.

— Вылез из окна.

— Из окна?

— Да. Должен вам сказать, мадемуазель, я был заключен в залу размышлений.

— За нарушение правил ордена? — смеясь, спросила Олимпия.

— За то, что выучил наизусть трагедию «Ирод», мадемуазель.

— Ах, так!

— Я обнаружил, что эта комната имела скрытое драпировкой окно, подобрался к нему и увидел… Ах, мадемуазель, именно то, что я увидел в окне, и погубило меня.

— Что же вы, Боже мой, такое увидели?

— Шествие Ирода и Мариамны. И то, как вы подняли вуаль, приветствуя господина де Майи, и…

— … и что? — настойчиво продолжала спрашивать Олимпия.

— … и я нашел, мадемуазель, что вы так прекрасны, так прекрасны, что поклялся в тот же вечер увидеть вас на сцене.

При этих словах мадемуазель Клер состроила гримаску.

— Ах, так! — заметила актриса.

— Тогда я сорвал драпировку со стены залы размышлений, вылез из окна, бросился как сумасшедший к театру, даже не подумав, что у меня нет денег купить входной билет; вдруг я заметил двух отцов-иезуитов, тоже пришедших на представление, и укрылся в каком-то коридоре. Там я столкнулся с господином де Шанмеле, собравшимся бежать, а за ним спешили его товарищи. Поскольку я оказался единственным, кто мог сообщить хоть что-то определенное о причинах его бегства, меня силком привели в фойе, где я все рассказал; тут вошли вы, я понял, что вас приводит в отчаяние сама мысль об отмене спектакля, и увидел, что вы еще прекраснее, чем были тогда, во время шествия. Ваше отчаяние разрывало мне сердце, в сиянии вашего присутствия я обо всем позабыл и сказал себе: «Пусть я погибну, но не допущу, чтобы хоть одна слезинка упала из этих прелестных глаз». Так я погиб, мадемуазель, вот и все.

— О, лукавый змей! — прошептала Клер.

— Неужели, — растроганно переспросила Олимпия, — неужели все произошло именно так?

— О, клянусь честью, мадемуазель!

Из-за двери послышалось нечто вроде вздоха.

— Ну хорошо, — вмешалась в разговор Клер. — Сдается мне, дела вовсе не так уж плохи, как о том говорит господин Баньер.

— О, очень плохи, мадемуазель Клер, — возразил юноша, — очень плохи, клянусь вам!

— Ну-ка, объясните! — потребовала актриса.

— Господин Баньер вылез из окна.

— Да, — подтвердил он.

— Когда господин Баньер вышел, была почти ночь.

— Почти ночь, — закивал он.

— И пока никто не заметил его бегства.

— Возможно.

— Ну вот, ему просто надо вернуться в монастырь через то же окно.

— По сути все правильно, — согласилась Олимпия. — Ему надо вернуться в монастырь через то же окно.

И тут второй раз послышалось что-то похожее на вздох.

— Вот здесь и вся загвоздка, — сказал Баньер.

— Загвоздка? — живо откликнулась актриса. — В чем? Ну же!

— Окно слишком высоко.

— Пустяки! Найдем лестницу, — не отступала мадемуазель Клер.

— Лестницу? Где же ее взять? — спросила Олимпия.

— К тому же нужна очень длинная лестница, — уточнил Баньер.

— У нас есть такая в саду. Очень длинная! — заявила камеристка.

— Но нужна по меньшей мере футов в тридцать.

— В ней столько и будет.

— Но для лестницы в тридцать футов понадобится еще не менее двух человек, чтобы ее нести, приставить к окну и удерживать, — все еще пытался спасти положение Баньер.

На последний довод у мадемуазель Клер не нашлось что ответить.

Молчание, но несколько иной природы, воцарилось и в розовой комнате.

— Все верно, — через мгновение нарушила его Олимпия. — Похоже, вам и вправду затруднительно возвратиться через окно, если оно так высоко.

— О, даже еще выше, чем я сказал! — отвечал Баньер.

— Что же делать? — спросила Олимпия.

— Сударыня, — робко начал Баньер, — надеюсь, у вас не хватит решимости, на краткий миг дав мне приют, выставить меня из дома и отдать в жертву непогоде или гневу отцов-иезуитов?

— При всем том господин Баньер не может здесь оставаться, — раздраженно заметила Клер, — ведь это моя комната!

— Вы правы, — произнесла Олимпия, открывая дверь. — Вы правы. Мадемуазель Клер, проводите гостя в мой туалетный кабинет.

Произнеся эти слова, она указала на дверь в противоположной стене своей комнаты, напротив той двери, что вела к мадемуазель Клер.

— Там есть канапе, — прибавила она, — а ночь скоро кончится, ведь сейчас уже половина четвертого и на дворе уже май. Идите же!

Клер растерялась и не знала, как возразить: повелительный, можно даже сказать, царственный жест, сопровождавший последние слова, не предполагал ответа, к тому же Баньер, вместо того чтобы следовать за камеристкой, на этот раз пошел первым.

Он даже не пошел, а полетел, не касаясь ковра на полу, отвешивая поклоны прекрасной фее, за последние несколько часов превратившей его в другого человека, и исчез в туалетном кабинете.

Мадемуазель Клер последовала за ним и остановилась на пороге.

— А теперь что делать, сударыня? — осведомилась она.

— Всего-то задвинуть щеколды с моей стороны, — ответила ее госпожа, — и помочь мне раздеться. Думаю, пора?

Клер задвинула щеколды и подошла к хозяйке, которая уже протягивала ей рукав пеньюара, желая с ее помощью раздеться.

— Но, сударыня, — не успокаивалась камеристка, принимаясь стягивать с нее пеньюар, — а что будет, если господин де Майи вернется, как он сказал?

— Положим, господин де Майи вернется. Ну и что?

— Что мне ему сказать?

— Рассказать, что произошло, вот и все.

И, сама сбросив пеньюар, Олимпия жестом отослала мадемуазель Клер к себе, а та, понуря голову, поплелась, всплескивая руками и всем своим видом говоря: «Признаться, я ничего не понимаю».