Ольга, королева русов

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Печенеги сдержали слово и не ударили в спину, и Свенельд еще раз возблагодарил в душе Берсеня. Разгромив в двух скоротечных сражениях уличей, воевода обложил их еще большей данью за нарушение прежних условий договора и, отдохнув три дня, приказал своей дружине двигаться прямо на Киев. Беспрепятственно выведя ее из зоны действий печенежских орд, оставил командование Горазду, а сам, захватив Ярыша и трех преданных дружинников, обходными путями по лабиринтам лесных рек пошел в Древлянскую землю.

И здесь он чувствовал правоту Берсеня. Нельзя было более тянуть с налаживанием добрых отношений с дерзким и весьма самостоятельным древлянским князем. То, что Свенельд, по сути, отдал своего первенца в заложники вольнолюбивому славянскому вождю, Берсень одобрил, но этого могло оказаться недостаточно для той задачи, которую киевский воевода наметил для славянского князя, и сын-заложник помочь здесь никак не мог. Да, Мстиша был не только лют, но и умен, и расчетлив, и, главное, чтил отца превыше всех богов, но – слишком уж молод, а потому в историю своего рода посвящен еще не был. От него давно уже не было известий, однако Свенельд, в отличие от Всеславы, по этому поводу не беспокоился. Это у плохих новостей – ястребиные крылья, а добрая весть никогда не спешит. А коли нет вестей плохих, то и ничего дурного с сыном не случилось.

Свенельд шел открыто, нанимая лодки и проводников у древлян. Он был убежден, что древлянский князь Мал уже знает о том, что он вступил в его земли, и что рано или поздно вышлет навстречу кого-либо из своих бояр с почетной стражей. Тем более, с воеводой не было никакой охраны, что подчеркивало его мирные намерения, и Мал, державший в заложниках его старшего сына, должен был это оценить и понять главное: грозный киевский полководец идет к нему для мирных переговоров.

Свенельд предполагал, что свидание их будет трудным, поскольку при любых раскладах и хитростях силы были заведомо неравны – ведь древляне платили дань именно ему, первому воеводе Великого Киевского князя. И суть заключалась не в самой дани, которую Свенельд уже сократил до допустимого предела, – суть заключалась в том, что на предполагаемых дружественных переговорах встретятся победитель и побежденный. Особенно если учесть, что древлянский князь был на редкость вольнолюбив и самостоятелен.

Однако было одно обстоятельство, которое Свенельд воспринял как весьма добрую примету. Если при вступлении в Древлянскую землю славяне давали ему лодку и проводников с видимой неохотой и всегда – за немалую плату, то чем дальше он продвигался, тем меньше становилась эта плата, а потом исчезла совсем, а на славянских лицах появились улыбки. Из этой перемены следовало, что окраинные жители уже доложили своему князю о появлении в подвластных ему землях киевского воеводы с очень небольшой охраной и князь Мал повелел не только не препятствовать им, но и встречать чуть ли не как дорогих гостей. Свенельд отнес это к отличной дипломатической работе собственного сына и воспрял духом.

И однажды за поворотом реки с берега раздался громкий веселый оклик:

– Эй, великий воевода! Не отсидел еще задницы на лодочных скамьях?… Правь к моему берегу, я тебе коней приготовил!

На обрыве стоял сам древлянский князь Мал. Лично. И сиял улыбкой во все лицо.

– Это – сам князь Мал! – счел нужным сообщить несколько перепуганный проводник.

– Вижу, – сказал Свенельд. – Приставай к берегу. Причалив, он первым взобрался на обрыв и первым приветствовал вождя лесных славян:

– Прими мой поклон, князь.

– Нет, так теперь не годится! – с хохотом ответил Мал и, шагнув навстречу, вдруг крепко, обеими руками обнял Свенельда.

Русы обнимались редко и только с родственниками. Для славян же это было весьма распространенное дружеское приветствие, выражавшее крайнюю радость по поводу встречи. Мал оказался достаточно сильным, и воевода собственными костями восчувствовал его силу.

– Я еду к тебе без…

– Знаю, знаю, – перебил князь, продолжая радостно улыбаться. – Беседа хороша за хорошим столом, тем более что ты с дороги. Коня великому воеводе!

Пировали в княжеской горнице. Стол ломился от яств, челядь была приветлива, однако своего сына Свенельд за столом не обнаружил. Сидели старейшины племени и даже кое-кто из молодых воинов, но Мстиши меж ними не было.

– Ты послал моего сына на границу, князь Мал?

– Все ты увидишь и все ты узнаешь, воевода. Только сначала примешь кубок дружбы от моей воспитанницы

Он отослал чашника с повелением и пояснил:

– Я, когда еще вольное племя водил, случалось, караваны торговые придерживал Ради права на проход. Остановил однажды греческих торговцев – они снизу шли, – и гречанка-рабыня мне в ноги бросилась: «Спаси дочку мою!» А дочке – лет семь. Удочерил я ее, назвал Отрадой, выросла в добрую красавицу. Вот она тебе кубок чести и поднесет, а ты ее – в уста поцелуешь. По-отцовски. Вот уж и чашник знак подает, что готова моя дочь Отрада моя. Дозволишь позвать?

– Ты оказываешь мне большую честь, князь, – улыбнулся Свенельд.

Он вдруг вспомнил рассказ матери о внезапном сватовстве ее приемного отца, покойного Великого Киевского князя Олега. Как-то в столице рузов их конунг Берт оказал ему такую же честь. Тогда кубок поднесла Олегу дочь конунга Берта, и знакомство с нею окончилось сватовством. Ничего подобного, конечно, не могло повториться, но Свенельд невольно усмехнулся про себя.

– Кубок чести знаменитому полководцу Великого Киева! – крикнул князь Мал и хлопнул в ладоши.

Гридни распахнули двери, и в трапезную, чуть помедлив, точно собираясь с духом, вошла тоненькая девушка, почти подросток. Перед собою она несла большое серебряное блюдо, на котором стоял тяжелый золотой кубок, до краев наполненный фряжским вином. Девочка-подросток не только крепко держала блюдо с кубком, не позволяя расплескаться густому вину, но и двигалась столь легко и грациозно, что Свенельд откровенно залюбовался ею Невольно подумал: «Повезет тому, кого она полюбит..» – и встал, когда она приблизилась к нему

– Будь здрав, великий полководец, – девушка с поклоном протянула Свенельду блюдо.

– Будь здрав, Свенельд! – тотчас же хором подхватили все сидевшие за столом.

Свенельд залпом выпил кубок, поставил его на стол и вежливо склонил голову:

– Благодарю тебя, красавица.

Согласно обычаю, он откинул покрывало из легкого шелка, закрывавшее ее лицо, но несколько задержался с поцелуем, будто что-то напомнили ему вдруг ярко-синие глаза под густыми черными ресницами.

– Счастлив будет твой супруг, княжна Отрада.

Осторожно приник к пухлым устам жесткими, потрескавшимися в боях и на ветрах губами, и тотчас же за столом гости застучали кубками:

– Слава великому Свенельду! Слава!…

Девушка склонилась в низком поклоне и, не оборачиваясь, пошла к выходу А Свенельд, улыбаясь, глядел ей вслед, почему-то взяв в руки золотой кубок, отныне ставший гостевым подарком князя Мала. От смеха и шуток гудел огромный стол.

– Кажется, ты благословил жениха моей дочери, воевода, – сказал князь, когда Свенельд сел. – Мои уши не ослышались?

– Ты – счастливый отец, – Свенельд улыбнулся.

– Может быть, ты хочешь благословить его сейчас лично?

– Конечно, ведь кругом – счастливые люди! Зови молодца сюда, князь Мал.

Гости изнемогали от хохота. Свенельд знал любовь славян к шумному и непременно веселому застолью, понимал, что смеются они над ним, но смеются добродушно, а потому всячески старался соответствовать этому забубенному веселью.

– Так звать? – улыбаясь, добивался князь вторичного подтверждения.

– Зови!

– И ты благословишь их союз, даже если жених крив, горбат и без одного уха?

Одно ухо отрезали у военнопленных, Свенельд об этом знал. Но шутка казалась доброй, и пришел он к древлянам с миром Однако веселье несколько затягивалось, и потому ответил он на последний вопрос Мала вполне серьезно:

– Я дал свое слово.

За столом примолкли. Суровость Свенельда знали, и неуверенно хохотнул только какой-то записной шутник. И тогда князь Мал громко хлопнул в ладоши.

Гридни вновь широко распахнули двери, и тотчас же в горницу, держась за руки, вошли молодые. И Свенельд вдруг напряженно выпрямился в кресле: его старший сын Мстиша, которого он отдал в заложники князю Малу вел за руку княжескую приемную дочь Отраду Оба были в свадебных одеждах, щедро расшитых красным славянским орнаментом по серому фону неотбеленного холста, и ступали торжественно и неспешно. А подойдя к столу, опустились на колени перед отцами, и Мстиша сказал:

– Прости, отец, что не испросил я твоего благословения. Я люблю Отраду, и больше мне нечего сказать.

– Я рожу вам внуков, которые удвоят вашу славу, – тихо сказала невеста и положила перед Све-нельдом букет свежих, только что сорванных белых кувшинок.

Наступило молчание, потому что князь ждал слова Свенельда как отца жениха. И Свенельд заставил себя улыбнуться:

– Благословляю вас, дети мои.

Отец и сын смогли уединиться только после обильной и очень шумной трапезы. Князь Мал был счастлив и щедро лил это счастье на гостей, никого не выпуская из-за стола. Угомонился он, только окончательно уморившись, и Свенельда вместе с Мстишей наконец-то проводили в отведенные покои.

– Голова от хмеля не закружилась? – спросил Свенельд, усаживаясь в деревянное резное кресло.

– Нет, – улыбнулся Мстиша. – Я доселе никогда не пьянел.

– Почему же ты не сообщил матери, что выбрал себе жену и получил согласие рода?

Сын открыл было рот, но тут же закрыл его и виновато опустил голову.

– Ладно, я – воин, мое место в седле, – жестко продолжал Свенельд. – Но за что лишать матушку такой радости, сын?

– Я потерял голову, – честно сказал Мстиша. – Как увидел Отраду, так и потерял.

– Это славно, – усмехнулся отец, размышляя, как перейти к важному для всего рода разговору. – Я должен поведать тебе семейную тайну, сын. Пришло время.

– Я слушаю.

Мстиша несколько растерялся, так как полагал, что отец станет говорить ему об особых обязанностях перед собственной семьей, поскольку он вот-вот должен был стать человеком женатым. Но отец вообще был немногословен, пустых разговоров не терпел и, кажется, признал за старшим сыном все права взрослого мужчины, коли завел разговор о семейной тайне. Мстиша никогда не слышал о ней, никто вокруг – ни родные, ни тем паче приближенные, не говоря уже о челяди, никогда ни о какой тайне не упоминали, и он понял, что тайна эта – взрослая. Что отец ожидал именно этого рубежа его жизни. А потому сразу забыл о будущих жарких объятиях молодой жены. Но спросил:

– Квасу принести?

– Принеси.

Мстиша сорвался с места. Он не думал, что жажда вот-вот перехватит отцу горло – он понял, как тому трудно начать разговор, и хотел дать ему время для размышлений. Свенельд был весьма благодарен сыну за такую догадливость, почему и не сказал ни слова, хотя Мстиша совсем не торопился вернуться с квасом.

Наконец он все доставил и уселся перед отцом, по-прежнему погруженным в глубокую задумчивость.

– Налить?

– Налей. – Свенельд помолчал, спросил неожиданно: – Как думаешь, почему мы назвали тебя Мстиславом? Мстишей? Тебе никто этого не рассказывал?

– Никто, отец.

Свенельд опять помолчал, размышляя, с чего начать.

– Моего отца, а твоего деда, воспитанника Рюрика варяга Сигурда, сгноил в порубе князь Игорь, – наконец негромко начал он. – Там дед ослеп и не мог двигаться, настолько малым и темным был этот поруб. Он переслал мне свой меч, нож и огниво. Когда ты исполнишь данную роду клятву, я передам их тебе. Если погибнешь – твоему сыну.

– Какую клятву, отец?

– Я приму ее от тебя, когда мы закончим нашу беседу, – сурово сказал Свенельд, и Мстиша сразу примолк. – В смерти отца моей матери, новгородского Вадима Храбра повинен отец Игоря Рюрик. Асам Игорь повинен в смерти ее приемного отца Олега Вещего. Счет велик, но тебе придется взять его на свою совесть.

– Я убью князя Игоря, – сквозь зубы выдавил Мстиша.

Свенельд усмехнулся:

– И тем отправишь его душу прямехонько к блаженным кострам Вальхаллы? И она, греясь возле них, будет смеяться над нами и всем родом нашим? Не спеши, клятва еще ждет тебя. А пока узнай, что отомстивший Рюрику воин твоего прадеда Трувора Белоголового, Ратимил, нашел способ лишить Рюрика жизни, не пролив ни единой капли крови конунга собственной рукой.

– Как?… Скажи, отец, как он это сделал?

– После клятвы. Мстиша встал:

– Я готов, отец.

– Когда-то конунг Рюрик взял с твоего деда страшную клятву, – сказал Свенельд, поднимаясь. – Твой дед исполнил ее слово в слово, но сын Рюрика отблагодарил его порубом. Поэтому я не люблю варяжских клятв. Ты – уже славянин, носишь славянское имя и знаешь, чем грозит славянину неисполнение клятвы.

– Знаю, отец. Но при мне нет меча.

– Ты поклянешься на моем мече.

Воевода молча положил на стол перед сыном меч в простых, обтянутых черной кожей ножнах. Мстиша знал – мечи в подобных ножнах не носили воеводы. Это был меч варяга.

– Это не твой меч, отец.

– Этим мечом Рюрик когда-то опоясал Сигурда, сына Трувора Белоголового.

– Моего деда? – насторожился Мстиша.

– Твоего деда и моего отца, – сурово ответил Свенельд. – Только сначала он взял с него клятву. Ты хочешь знать, в чем заключалась клятва?

– Я должен знать все о клятве моего деда, – очень серьезно сказал Мстиша.

– Ты прав, сын, – воевода вздохнул, внутренне, не разумом, а всем существом своим ощутив, что пришла минута, о которой он мечтал всю жизнь. – Сигурд дал страшную клятву викинга, что он и дети его будут защищать Рюрикова сына Игоря, не щадя собственной жизни.

– Зачем?… Зачем он дал эту клятву?… – с болью прошептал Мстиша.

– Ты плохо слушаешь своего отца, мой сын, – строго заметил Свенельд.

– Я?… Нет, я очень хорошо слушаю. Я могу повторить каждое слово.

– Ты плохо слушаешь не потому, что не слышишь, а потому, что не думаешь о том, что услышал.

Мстиша очень смутился, улыбнулся неуверенно:

– Не понимаю…

– Вижу, – недовольно сказал воевода. – Я – сын Сигурда, он, мой отец, дал Рюрику клятву и за меня, и я служу князю Игорю. Но ты – внук, ты в клятве не упомянут, твой дед не давал слова Рюрику, что ты умрешь за князя Игоря. Вот почему мы и назвали тебя Мстиславом-Мстишей, сын. Ты – наша надежда. Надежда, что мщение найдет убийцу твоего деда Сигур-да.

– Мщение найдет убийцу, – эхом повторил Мстислав.

Свенельд вынул из ножен меч и протянул сыну. Тот принял его двумя руками, почтительно поцеловал лезвие и бережно положил к ногам.

– Повторяй за мной. Громко и четко – каждое слово. Готова ли душа твоя?

– Я готов, отец.

– Я, Мстиша-Мстислав, сын Свенельда, клянусь ему и роду своему, что покараю смертью князя Игоря, сына Рюрика, за все то зло, которое он и его отец, князь Рюрик, принесли нашему роду. Если я погибну раньше его смерти, мою клятву исполнит мой сын или муж моей дочери, если небеса не даруют мне сына. При этом князь Игорь должен умереть той смертью, которую укажет мой отец. Клятва моя нерушима, и пусть меня и мой род покарают силы небесные, если я нарушу ее по своей воле. Клянусь.

Мстиша торжественно и медленно, слово в слово повторил речь отца. Потом опустился на колено, взял меч, выдвинул лезвие и столь же торжественно прикоснулся к нему губами.

– Я, твой отец и глава нашего рода Свенельд, принял твою клятву.

Мстиша вторично поцеловал холодное лезвие отцовского меча и обеими руками через стол вернул его Свенельду.

– Могу я спросить тебя, отец?

– Теперь – да.

– Как я должен покарать князя Игоря, чтобы душа его не смеялась над нами, греясь у костров Вальхал-лы?

– Ты должен…

Свенельд посмотрел в очень серьезные, широко распахнутые глаза сына, увидел на дне их проблески не исчезнувшего из души небывалого молодого счастья и вздохнул. Мстиша был сейчас не готов к тому, о чем отец должен был ему поведать. Не готов, душа его не могла принять отцовского сурового приказа, и воевода отвел свой взгляд. Что он мог сказать? Что его старший сын, гордость, надежда и опора семьи, должен разорвать князя Игоря, привязав его живым к вершинам двух склоненных берез?… И погасить, может быть, надолго, а может быть, и навсегда сияние буйного молодого счастья в его глазах?…

Свенельд вдруг понял, что напрасно затеял этот разговор. Что не должен, не имеет права сейчас, в этот предсвадебный полумедовый месяц, что выпал сыну как подарок богов, рассказывать ему кровавые подробности казни, к которой род их приговорил сына Рюрика. Самого грозного варяга Рюрика, чья жалкая тень скитается сейчас далеко от благословенных костров Вальхаллы.

И произнес, помолчав:

– В свое время тебе скажет об этом Горазд. И ты сделаешь так, как скажет Горазд.

– Я готов, отец.

– Или Ярыш, – подумав, добавил Свенельд.

– Или Ярыш, – послушно повторил сын.

– Ступай.

Мстиша встал, низко поклонился отцу, пошел к выходу.

– Живым!… – вдруг резко выкрикнул воевода. – Князь Игорь знает, какую смерть принял его отец, а потому должен успеть восчувствовать ее живым. Живым, Мстиша!…

Княгиня Ольга жила таинственной, невероятно, сказочно счастливой жизнью, даже во сне ощущая в себе растущую и крепнувшую с каждым мгновением жизнь другого существа. Она думала только о нем каждый час и каждую минуту, ни разу не вспомнив о законном муже князе Игоре. Ей было совершенно все равно, где он, что с ним, жив ли… Сейчас муж был ей более чем безразличен. Мало того, он вызывал отвращение, и она инстинктивно гнала все мысли о нем, чтобы не огорчать растущее в ней существо. Это было чудо, и в этом чуде лишь изредка, искоркой мелькал Свенельд, потому что сейчас, в сладкие мгновения утробной жизни ее будущий ребенок в нем не нуждался.

Он нуждался только в ней, в своей матери. И именно это было самым великим счастьем, которое когда-либо испытывала княгиня Ольга.

Поначалу, когда ребенок скорее чувствовался, нежели ощущался ею, княгиня часто и всегда с благодарностью вспоминала испуганного священника, пояснившего ей, как понимает его Учение чудо непорочного зачатия. А как-то, выбрав подходящий повод для челяди, и навестила ту бедную христианскую обитель. Скакали молодые всадники в белых, расшитых золотом рубахах, и она молодо скакала с ними, понимая, что скачет едва ли не в последний раз. И так же пугались немногочисленные прихожане, так же маленький служка звал священника, и точно так же появился священник, изо всех сил скрывавший охватившую его тревогу. Не за себя. За обитель. И великая княгиня богато и достойно наградила тогда и его, и его обитель.

И осталась совершенно безразличной, когда ей доложили, что пропала старая кормилица. Да, умом Ольга понимала, что исчезновение наиболее близкого ей человека совсем не случайно, но то – умом, а он сейчас, в этот период ее жизни, существовал как бы отдельно от ее собственного существа, переполненного чувствами и ежесекундными ощущениями. И даже известие, что ее супруг возвратился из похода с победой, ровно ничего не изменило ни в ее настроении, ни в ее уютной женской жизни. Она принадлежала не себе и никого, решительно никого и ничего не допускала в свой, такой теплый, женский, закрытый для всех внутренний мир. Но ночами, в чуткой материнской дреме, княгиню навещали иные мысли. Жаркие и благодарные. К ней являлся ее бог, сотворивший это чудо. Являлся всегда в кольчуге, с тяжелым мечом у пояса, и она понимала, что он – единственный спаситель и ее, и ее ребенка. И звала – беззвучно, во сне:

– Свенельд…

Но проходило забытье, и возвращалось материнское чувство. И исчезал тот, кто сделал ее матерью и женщиной, и она спокойно и ясно понимала, что у ее ребенка есть только один воин. Только один.

Она сама.

И когда ей испуганным шепотом доложили, что Игорь с дружиной приближается к Киеву, она даже удивилась своей готовности к свиданию с ним.