Они пришли с юга

Глава тринадцатая

Забастовка продолжалась. В городе было объявлено чрезвычайное положение. На всех перекрестках немцы установили пулеметы, немецкие броневики патрулировали на улицах; в них сидели солдаты, сжимая в руках ружья, грозя датчанам штыками. Они хотели показать им, кто хозяин в стране. Люди старались не выходить из домов. Улицы совсем опустели.

Рано утром Мартин незаметно выбрался из города. Ему пришлось перелезать через чужие заборы и прыгать через канавы. Его послали к крестьянам за молоком. Немцы перерезали все подъездные пути к городу, прекратили подвоз продовольствия. Они хотели запугать население террором и голодом — обычная немецкая тактика.

Рюкзак у Мартина набит пустыми бутылками. Он должен раздобыть молока для всех малышей в доме, да еще для сыночка Гудрун. Мартин долго приставал к отцу, чтобы ему поручили это дело. Карен не хотела его пускать, но ей пришлось смириться.

— Будь осторожен, — сказала она на прощанье, и он пообещал ей быть осторожным.

Пробираясь садами и лугами, Мартин крался к реке. У реки он отвязал плот и, отталкиваясь шестом, переправился на другой берег, да так ловко, что немецкие солдаты, торчавшие на мосту, его даже не заметили. Спрыгнув на землю, он пулей устремился к лесу, стараясь держаться подальше от железнодорожной колеи, которую охраняли немцы, — они стреляли во всякого, кто приближался к ней. Он знал, что рано или поздно ему все же придется пересечь колею, чтобы добраться до крестьянских хуторов. А потому он спешил пробраться подальше на запад, к железнодорожной сторожке. Там был всего один-единственный часовой.

И вот Мартин уже у сторожки. Часовой лениво оглядел его, он, видно, нисколько не сомневался, что паренек с рюкзаком занят каким-то совсем будничным, мирным делом. Так оно и было, вообще-то говоря, но Мартину казалось, будто его рюкзак доверху набит бомбами. Проходя мимо, Мартин покосился на часового. Солдат снял каску — видно, жарко было — и отставил в сторону винтовку, чтобы свернуть себе сигарету. Он тревожно поглядывал то в одну, то в другую сторону, зная, что ведет себя недозволенным образом.

— Гутен таг, — проговорил он, криво ухмыльнувшись.

— Гутен таг, — нехотя ответил Мартин.

Про себя он подумал, что ему не везет. Не будь у него поручения раздобыть молоко, он обязательно стащил бы у часового винтовку и убежал с ней в лес. Противно глядеть, как этот немец нежится на солнцепеке, а вчера небось тоже топал по улицам и стрелял в датчан. Кто-то говорил, что один немец — это просто немец, но стоит лишь немцам собраться втроем или вчетвером, как они сразу организуют хор, а пятеро немцев — это уже воинское подразделение…

Вокруг все дышало миром. Коровы лениво паслись на лугу, добродушно оглядываясь на Мартина, жеребята, озорные и любопытные, то и дело подскакивали к плетню. На крестьянских хуторах трудились от зари до зари — забастовка сюда не докатилась.

На первом же хуторе, куда зашел Мартин, его встретили приветливо. Он застал здесь многих горожан, как и он, охотившихся за продуктами. На хутор пришли также крестьяне из других мест продать свой товар.

Крестьяне расспрашивали о городских новостях, сокрушенно покачивали головами, слушая рассказы, и ругали немцев. «Сидели бы эти поганцы у себя дома, никто не звал их сюда», — говорили они и щедро отвешивали покупателям сметану и масло.

— Берите, знать, с едой у вас теперь туго, — твердили они. — Молодцы, что дали отпор этим гадам, да только, верно, сплоховали мы, не надо было пускать их на нашу землю.

Мартина угостили большой кружкой молока, совсем не разбавленного водой, жирного и душистого. Такого вкусного молока он сроду еще не пил. Крестьяне наполнили доверху все бутылки Мартина, и он отправился в путь.

Когда мальчик подошел к железнодорожной сторожке, часовой пожелал проверить, что у него в рюкзаке.

— Ах, вот как, молочко для деток! Понятно, понятно, да, да, вот оно как…

Часовой скучал и не прочь был поговорить хоть с мальчишкой. Он справился, как того зовут, сколько ему лет, спросил, не сможет ли Мартин раздобыть для него масла, кофе или сигарет. Мартин считал для себя унизительным разговаривать с немцем, но делать было нечего — коверкая немецкие слова, он стал отвечать на вопросы часового. И все же под конец он решился отомстить, неожиданно громко и весело провозгласив: «Германии капут!» Солдат удивленно вытаращил на него глаза, затем громко расхохотался.

— Да, да, капут, конечно, капут, капут, — кивал он, скаля зубы, и, хлопнув Мартина по плечу, отпустил его восвояси.

Остаток пути Мартин проделал быстро. Уже на улицах города он встретил полицейский автомобиль. На крыше машины был установлен репродуктор, который беспрерывно и нудно грохотал. В автомобиле сидели бургомистр города — социал-демократ и один из профсоюзных боссов. Оба поочередно что-то говорили в микрофон. Пот градом стекал по их лицам, они старались не глядеть на людей, к которым обращались.

— Мы просим и призываем всех сознательных тружеников возобновить работу, соблюдать спокойствие и порядок и вести борьбу со всеми враждебными элементами, наносящими вред интересам страны, — неслось из репродуктора. — Мы умоляем всех честных датчан соблюдать лояльность по отношению к законному правительству.

Люди стояли на тротуарах и у раскрытых окон, молча глядели на проезжавшую по улицам машину и слушали речи боссов без всякого восторга. Парни помоложе, не скрывая отвращения, плевали им вслед и с ненавистью кричали:

— Предатели! Разъевшиеся бонзы! Свиньи!

Люди, стоявшие в подъездах, презрительно усмехались и качали головой.

— Выходит, — сказал один из них, — они хотят, чтобы мы были лояльны по отношению к правительству, которое в свою очередь лояльно по отношению к немцам! Они что, за идиотов нас принимают?

Мартин не знал, что такое «бонза», но догадывался, что быть бонзой очень стыдно. Он спешил домой, бережно неся на спине драгоценную ношу. Сворачивая в палисадник, он успел заметить немецкий танк, на полном ходу въезжавший на его родную улицу. Одновременно послышался сухой треск пулемета, а с другого конца города, словно эхо, отозвались гудки санитарных машин.

Карен немало гордилась сыном, когда, обходя одну за другой квартиры, где были маленькие дети, раздавала соседям молоко. Гудрун тоже пришла со своим сыночком. Малышу налили молока, и он принялся жадно пить, причмокивая, но скоро уморился и заснул. Гудрун уложила его на кровать Карен и накрыла большим теплым одеялом.

Все хвалили Мартина и называли его молодчиной и смельчаком. Мальчик просто ошалел от непривычных восторженных похвал. Проскользнув в комнату, он уселся за стол, с нетерпением дожидаясь, что же скажет о его подвиге Якоб, — отцовское слово он ценил выше всего. Но Якоб не обратил на него никакого внимания — он беседовал с дядей Вигго, братом Карен. Тот принес новое письмо — очередное ходатайство в министерство иностранных дел. Семья Мартина просила министерство принять меры к тому, чтобы Лаус вернулся домой. Дядюшка Вигго уже послал в министерство не одно письмо, но оттуда всякий раз приходил лишь скупой, уклончивый ответ.

Дядюшка Вигго в последнее время заметно побледнел и осунулся. Читая Якобу письмо, он то и дело поправлял очки и барабанил пальцами по столу. Каждая фраза в письме звучала важно и убедительно, да и все оно было исполнено учтивости и достоинства — в таких делах Вигго мастак.

— Хорошее письмо, — серьезно проговорил Якоб, одобрительно кивая головой. — Как ты думаешь, удастся нам вызволить мальчика на этот раз?

Вигго лишь пожал плечами и вздохнул.

— Кто знает, от чего это зависит, — сказал он. — Хотя, кстати сказать, это зависит от общего положения в стране. Одно связано с другим, — продолжает он, посматривая на Якоба. — Нельзя устраивать бандитские вылазки против немцев и в то же время ждать, что они выкажут тебе снисходительность.

— Гм… — буркнул Якоб.

— Да, да, — продолжал дядя Вигго. — В деле с Лаусом нам весьма пригодились бы добрые отношения с оккупационными властями. Но что поделаешь, теперь все бросились подражать коммунистам и устраивать засады на улицах, а порядочных людей обзывать свиньями и предателями. Вот до чего у нас дошло, Якоб.

Вигго вскочил со стула и зашагал по комнате.

В волнении он то снимал очки, то снова насаживал их на нос.

— Поверьте мне, — сказал он, — я только и мечтаю о том, чтобы Лаус вернулся к нам, я бы все отдал ради этого… Но боюсь, скоро и вовсе нельзя будет ни на что рассчитывать, а все из-за этих безобразий — диверсий, забастовок и прочих выходок! И как только люди не поймут, что все это — дело рук коммунистов! А коммунисты, как всегда, действуют по указу из Москвы, преследуя везде и повсюду одну и ту же цель — создавать хаос и разрушение. Надо сказать, они успешно осуществляют свой замысел. Да, Якоб, признаться, я глубоко разочарован изменой рабочих; тем, что они отвернулись от нас, социал-демократов. До сих пор я полагал, что благоразумие и осмотрительность не позволят датским труженикам следовать призывам коммунистов. Брать бы им пример с нас, и все бы тогда совершалось мирно и благопристойно, жили бы мы с немцами душа в душу и вышли бы из войны без кровопролития и потерь. Назовите мне более гуманную, более благородную задачу! А теперь один бог знает, что с нами будет.

— Гм… — неопределенно хмыкнул Якоб. — Ты все же пошли это письмо. Поглядим, а вдруг оно поможет.

— Конечно, Якоб, я сделаю все, что смогу, конечно, — забормотал Вигго, снова усаживаясь на диван.

— Но вот что я тебе скажу, — продолжал Якоб, понизив голос. — Даже ради спасения Лауса и таких ребят, как он, я не хочу, чтобы датчане были превращены в рабов и склонили голову перед нацистами!

— Ты это всерьез?

— Да.

— Жестокие это слова в устах отца, Якоб!

— Мы на войне, Вигго, и должны быть готовы к жертвам, другого пути нет. Слишком долго мы смиренно терпели побои, теперь пришла пора дать отпор. Мы и так одумались слишком поздно. А вашу старую песенку про благоразумие, осмотрительность и злых дядей — коммунистов вы приберегите для себя. И вообще я советую вам переменить пластинку, иначе вам тоже не поздоровится.

— Выходит, ты такой же безумец, как и все, Якоб!

— Как и все, да. Ты верно сказал!..

— А вы понимаете, на что идете? Немцы вас по головке не погладят!

— Понимаем, да только мы тоже не намерены гладить их по головке!

— Зря я с тобой толковал! — вздохнул Вигго. — Боже, боже, что теперь будет?

Когда спустилась темнота и город окутала ночь, неожиданно всех разбудил какой-то страшный грохот. Взрыв был такой силы, что стекла вылетели из окон и со звоном разбились на мостовой.

Взрыв был делом рук патриотов — под самым носом у немцев они уничтожили железнодорожный мост через реку.

Так была перерезана главная железнодорожная линия, тянувшаяся через всю Ютландию. Восстановить теперь мост нелегко, в воде торчат одни столбы. Весь город злорадствовал и смеялся над фашистами.

— Молодцы наши, здорово провели немцев! — воскликнула Карен. — Сколько было часовых, а вот ведь не углядели!

Третий день продолжалась забастовка.

Время шло. В последнее воскресенье августа вооруженные до зубов немецкие солдаты снова разъезжали по улицам на броневиках. Ощетинившись штыками, они назойливо демонстрировали горожанам свою силу.

Наутро пришла весть: датский флот сам потопил свои суда, датская армия без боя сложила оружие, король стал пленником в собственном дворце, а правительство подало в отставку.

Было это 29 августа 1943 года.