Операция «Б»

Пятый налет на Берлин

Весть о награждении отважных балтийских летчиков, бомбивших Берлин, мигом облетела гарнизон Моонзундского архипелага. Моонзундцы гордились тем, что с их аэродромов и при их обеспечении летчики бомбят столицу фашистской Германии, и потому высокие награды морским летчикам воспринимали с особым удовлетворением и энтузиазмом. От имени бойцов, командиров и политработников гарнизона генерал-майор Елисеев направил поздравительную телеграмму летчикам-балтийцам, вручить которую Преображенскому попросил начальника политотдела.

Копнов тут же выехал на эмке в Кагул. Не успел он подойти к подземному командному пункту авиагруппы, как послышалась команда «Воздух». Копнов увидел пару немецких истребителей.

— «Мессершмитты-сто девять», — безошибочно определил поднявшийся наверх Преображенский.

— Тоже вас прилетели приветствовать, Евгений Николаевич, — пошутил Копнов.

— Каждый день навещают. И по нескольку раз! Ме-109 между тем обстреляли аэродром из пулеметов и улетели.

— Разведка! Надо ждать основные силы, — мрачно проговорил Преображенский.

К нему прибежал рассыльный. Посты ВНОС сообщали о подходе к Сааремаа четырех групп немецких самолетов.

— Кажется, сегодня будет особенно жарко, — усмехнулся Преображенский. — Это они узнали, что вы здесь, Лаврентий Егорович, — вернул он Копнову невеселую шутку.

Гул нарастал со всех сторон. Первая тройка истребителей появилась с юга, летела она очень низко, прижимаясь к лесу.

— «Мессершмитты-сто десять» идут на штурмовку… — Преображенский не договорил, точно захлебнулся: рядом ухнула осколочная бомба, в лицо ударила земляная пыль. Копнов схватил Преображенского, и оба они скатились в яму. Над головами заухали частые взрывы, комья земли дождем посыпались на спины.

Над аэродромом, точно рой гигантских рассерженных ос, метались Ме-110, низвергая из пулеметов на стонущую от частых взрывов землю огненные струи. Ответный огонь из 76-миллиметровых орудий вели все три зенитные батареи. Но Ме-110 не давали зенитчикам вести прицельный огонь, поливая их позиции из пулеметов и сбрасывая осколочные бомбы.

Появились бомбардировщики. Истребители уступили им место, и те с высоты полутора тысяч метров поочередно, точно на полигоне, начали делать заходы для бомбометания. В воздухе стоял сплошной гул от рева моторов десятков самолетов, взрывов бомб, трескотни пулеметов, резких залпов зенитных орудий. Казалось, уши не выдержат такого грохота.

Не видя хорошо замаскированных советских бомбардировщиков, «юнкерсы» пикировали на зенитные батареи. Огневые позиции окутались дымом от взрывов. Прекратила стрельбу вначале одна батарея, а потом вторая и третья.

— Труба вашим зенитчикам! — пожалел Преображенский.

— Я к ним! — прокричал Копнов и выскочил из спасительной ямы.

— Куда?! Назад, назад! — пытался остановить его Преображенский, но начальник политотдела бежал вперед. Копнов, часто бывавший у зенитчиков, хотел выяснить положение своих подопечных и по возможности помочь.

Налет немецкой авиации продолжался более получаса. Но Преображенскому он показался целой вечностью. Такого огромного количества бомб еще не падало на Кагул. Спустившись на КП, он увидел хмурого Жаворонкова, стряхивающего землю с кителя. Одна из бомб взорвалась рядом и силой взрыва разворотила накат бревен.

— Звереют фашисты, — выдохнул генерал. — Как бы не нащупали стоянки наших бомбардировщиков.

Стали поступать доклады. Оказалось, сгорела всего-навсего одна «чайка», повреждены два орудия у зенитчиков, несколько человек убито и ранено.

— Целехоньки наши самолетики, целехоньки! — радовался генерал. Озадачило лишь сообщение о множестве воронок на взлетно-посадочной полосе, заделывать которые уже вышел весь обслуживающий персонал.

Жаворонков показал Преображенскому радиограмму наркома Военно-Морского Флота. Полковник нахмурился, долго вертел в руках бланк.

— Да-а, — вздохнул он. — Конечно, тысячекилограммка или две пятисотки произведут сильные разрушения в Берлине, но… С двумя ФАБ-двести пятьдесят на внешней подвеске, откровенно говоря, не знаешь, взлетишь или нет. А тут…

Жаворонков полностью разделял опасения командира полка. Опыт, пусть и небольшой, уже показал, что целесообразнее на внешнюю подвеску брать одну-две ФАБ-250, а остальные ФАБ-100 и ЗАБ-50 загружать в бомболюки.

— И все же попробуем завтра на внешнюю подвеску брать пятисотки, — решил он. — По одной… А сотки в бомболюки.

Преображенский не возражал. Он и сам это же хотел предложить. Может, они действительно перестраховывают себя? Понятно беспокойство Москвы, там справедливо полагают, что только бомбами самого крупного калибра можно разрушить военные объекты Берлина. Того же хотят и летчики авиагруппы особого назначения. Однако в создавшейся тяжелой обстановке невозможно загружать самолеты на предельный вес.

— Я первым завтра поднимусь с пятисоткой, — сказал Преображенский.

— И сбросите ее на новую цель, Евгений Николаевич.

— Какую-такую новую?

— Особо важную. На резиденцию самого Гитлера!

Жаворонков показал изумленному полковнику шифровку наркома ВМФ, в которой значились и координаты резиденции фюрера.

— Вот это да-а! — протянул явно растерявшийся Преображенский. — Вот это це-ель! Резиденция Адольфа Гитлера?! — он усмехнулся, сердито сдвинул брови. Только как ее поразить? Ночью, с высоты семи тысяч метров, при воздействии противовоздушной обороны? Вероятность ноль целых и… и хрен десятых, извините за выражение. Это же точка на территории огромного Берлина! Получается, в белый свет как в копеечку… Добро бы днем, на соответствующей высоте, тогда другое дело. А тут… Я всегда, между прочим, был высокого мнения о нашем наркоме…

— Ну, ну, полковник! — перебил Жаворонков. — Адмирала Кузнецова не затрагивайте. Это голова, умница! Не по своей воле он определил нам новую, особо важную цель.

— А по чьей же?

Жаворонков вскинул руку с вытянутым указательным пальцем над головой:

— Оттуда идея. С самого верха…

— Неужели из Ставки от самого… самого товарища…

— Не будем уточнять, Евгений Николаевич, — прервал Преображенского Жаворонков. — Будем выполнять задание.

— Но оно же невыполнимо, Семен Федорович! — возмутился Преображенский.

Жаворонков сдержанно засмеялся.

— И я знаю, что невыполнимо. И наш нарком знает. Но бомбы мы все-таки в указанную точку обязаны сбросить. Так сказать, формально выполнить приказ. Возможно, взорвется в правительственном квартале. Шуму наделает…

— Вот удивится мой флагштурман капитан Хохлов! — произнес все еще возбужденный Преображенский.

— А ему ни слова о резиденции Гитлера. И вообще никому! — приказал Жаворонков. — Координаты будет знать штурман, пусть на них и выводит бомбардировщик. Как можно точнее, конечно.

— Есть, товарищ генерал! — подтянулся Преображенский. — Задание понял. За точные расчеты флаг-штурмана не сомневаюсь…

— Вот и хорошо, вот и отлично, дорогой Евгений Николаевич, — расслабился Жаворонков. — К слову, эта особо важная, а значит, и почетная цель закрепляется теперь за вами отныне и до конца «Операции Б»…

Вошел запыхавшийся Оганезов.

— Евгений Николаевич, вы же нам срываете репетицию! — прямо с порога сказал он.

— Какую репетицию? — не понял генерал.

— У нас сегодня в честь награждения летчиков состоится большой концерт художественной самодеятельности, — пояснил Оганезов. — Приглашаем и вас, товарищ генерал.

Жаворонков улыбнулся.

— Приду, непременно приду, — обещал он.

Концерт проходил в самом большом классе сельской школы. На самодеятельной сцене стояло старенькое пианино. Народу собралось много, пришли и эстонцы посмотреть на представление.

Программу вел военком авиагруппы старший политрук Поляков.

— Товарищи! Замечательный советский поэт Михаил Светлов посвятил вам, славным соколам, свое новое стихотворение «Над Берлином». Сейчас его прочтет капитан Ефремов.

Стихотворение Светлова уже было опубликовано в газете «Красная звезда», многие его прочли и все же слушали чтеца с огромным вниманием:

Зал взорвался аплодисментами. Еще бы, о них, морских летчиках Балтики, уже сочиняют стихи. И кто? Автор знаменитой «Гренады»!

— А сейчас горячий кавказский танец лезгинка! — объявил Поляков.

Старший лейтенант Дроздов вышел на сцену, сел за пианино и заиграл. И тут же выскочил из-за кулис батальонный комиссар Оганезов и пошел по кругу…

Потом начальник штаба авиагруппы капитан Комаров задушевно пел «Ой да ты не стой, не стой», стрелок-радист сержант Кротенко мастерски танцевал вальс-чечетку, а его друзья — стрелки-радисты сержанты Лучников и Беляев исполнили любимую песню морских летчиков «Раскинулось море широко»; ее подхватил весь зал.

Гвоздем программы были сатирические стихи Демьяна Бедного, только что опубликованные в «Красной звезде». Темой для этих стихов Демьяну Бедному послужило сообщение немецкой газеты «Франкфуртер цайтунг», которая, опасаясь распространения паники среди берлинцев, вызванной систематическими налетами советской авиации на фашистскую столицу, предлагала срочно призвать десять тысяч гитлеровцев в бригады ПВО. В задачу этих бригад должна была входить не ликвидация последствий бомбардировок, а выявление с последующим докладом в гестапо тех, чьи нервы не выдерживали рокота советских бомбардировщиков над головой и затяжных воздушных тревог.

Полковник Преображенский переделал эти стихи в вологодские частушки, и под его аккомпанемент на баяне их спели сержанты Лучников и Беляев.

Летчики от души смеялись и долго аплодировали. Незабываемый вечер закончился танцами.

Дождь начался в первом часу ночи.

Еще вчера вечером с Атлантики стала медленно двигаться серая стена облаков. Метеобог капитан Каспин рассчитывал, что облака эти разгонит легкий бриз, ночью усилившийся до порывистого ветра. Но его расчет не оправдался. Дождь шел всю ночь и утро, шел беспрестанно, нудно и тихо. За окошком была видна сплошная сетка дождя. Влажный блестящий луг, сумрачно-зеленый лес вокруг аэродрома — все скрылось за дождевой решеткой.

Жаворонков заметно нервничал. Пятый вылет назначен на 10 часов вечера, а дождю, казалось, не будет конца. По докладу командира авиабазы майора Георгиади, взлетно-посадочная полоса раскисла, грунт размягчился. А ведь сегодня многие ДБ-3 полетят с ФАБ-500 на внешней подвеске.

Особенно вызывали тревогу рулежные дорожки. Дождь превратил их буквально в месиво густой, непролазной, липкой грязи. Колеса тяжелых бомбардировщиков утонут в ней, машинам невозможно будет выбраться на поле аэродрома.

Отменить же очередной налет на Берлин генерал не мог. О нем уже доложено наркому ВМФ.

— Будем очищать рулежные дорожки от грязи, а наиболее болотистые места засыпать каменистым грунтом, — решил генерал.

На работы был мобилизован весь личный состав, кроме экипажей, которым предстояло лететь на Берлин. На помощь вышли и эстонцы, не успевшие или не пожелавшие эвакуироваться в отдаленные от аэродрома хутора.

Военком Оганезов собрал штурманов.

— Я хотел передать вам боевой привет от ваших английских коллег, — сказал он, показывая на листок с машинописным текстом. — Штурманы английских бомбардировщиков удивляются, как это вы с первого захода определяете цели? Или летаете только в ясную погоду?!

Штурманы засмеялись, догадываясь, что неспроста батальонный комиссар затеял этот разговор.

— Выходит, и у них метеобоги не щедры на погоду, — пошутил лейтенант Швецов.

— Об этом в сообщении ничего не сказано, — ответил Оганезов.

— Что же сказано? Не терзайте наши души, товарищ батальонный комиссар, — не выдержал Хохлов.

Оганезов улыбнулся.

— Да просят раскрыть секрет, как точно выходить на цель при плохой погоде.

— Секрет один: фашистов надо бить в любую погоду, пока не уйдут с нашей земли! — сказал Хохлов.

Оганезов опять улыбнулся.

— Так я им от вашего имени и отпишу.

— Что у англичан-то произошло, товарищ батальонный комиссар? — нетерпеливо спросил Швецов.

— В последнем налете на Берлин им слишком долго пришлось отыскивать цели, ответил Оганезов. — Из-за плохой видимости. Вот, — он показал на лист, официальное сообщение…

— У нас нет времени на отыскивание целей, — сказал Хохлов. — А то обратно не успеешь вернуться.

— На пределе работаем, не то что англичане. Ошибаться некогда, — подтвердил лейтенант Шевченко.

Оганезов согласно кивнул.

— Значит, дождик вам тоже по плечу, — показал он на окно, по стеклам которого стекали извилистые струйки воды. — Никакая погода не сможет помешать балтийским летчикам выполнить боевое задание Родины!

Военком остался доволен беседой. От штурманов он уходил в полной уверенности, что те доведут сегодня свои машины до Берлина.

В полдень дождь прекратился. К вечеру в редеющих облаках даже появились бирюзовые окна, через которые солнечные лучи падали на мокрое поле аэродрома, зажигая огоньки в капельках воды на траве.

К назначенному времени рулежные дорожки были очищены от грязи, а топкие места завалены каменистым грунтом. Хоть и с трудом, но «букашки» все же вырулили на аэродром. Самолеты быстро дозаправили горючим, подвесили авиабомбы. Шесть ДБ-3 взяли на внешнюю подвеску по одной пятисотке и по три ЗАБ-100 в бомболюки.

Штурман флагманского дальнего бомбардировщика капитан Хохлов к новой цели отнесся, к радости Преображенского, вполне спокойно, как к обычному делу. Его удивило лишь, что в данном районе Берлина, прилегающем к парку Тиргартен, никаких особо важных военных объектов нет. Но так было до войны. А сейчас в парке немцы, возможно, что-то и соорудили, о чем стало известно руководству «Операции Б». В общем, начальству сверху виднее. А он, штурман, дело свое сделает, постарается выполнить просьбу полковника Преображенского и с максимальной точностью вывести «букашку» на заданную цель.

— А ключ твой нам поможет! — заулыбался Преображенский.

Хохлов насторожился.

— Какой ключ?!

— Ну, ну, не притворяйся, Петр Ильич. Ключ-талисман. Знают же все…

Хохлов растерянно оглянулся, точно боялся, что их подслушивают. Оказывается, о его гаечном ключе-талисмане всем известно? А он думал, что это лишь его строжайшая тайна. Кто же разболтал? Не иначе как техник самолета старшина Колесниченко.

С чувством охватившей тревоги взобрался он в свою штурманскую кабину, взял полетную сумку, вытащил карты, заглянул внутрь. Гаечного ключа на месте не было. Хохлову стало нестерпимо жарко, точно его быстро опускали в кипяток. По лицу потекли струйки пота, застилая глаза. Ключ, его волшебный ключ-талисман пропал. Кто-то нарочно выбросил его из полетной сумки. А он ведь теперь считает его счастливым, приносящим успех. Почему-то убежденно верил, и с каждым разом все больше и больше, что с ключом он обязательно вернется из налета на Берлин. И вдруг талисман пропал…

Хохлов высунул голову в астролюк, увидел техника самолета и, еле сдерживая свой гнев, закричал:

— Старшина Колесниченко!

— Здесь, товарищ капитан!

— Куда вы дели мой ключ?

— Какой ключ, товарищ капитан? — не понял вначале Колесниченко.

— Самый обыкновенный! Гаечный. Семнадцать на девять…

— Не до поисков ключа сейчас, — вмешался в разговор Преображенский. — На старт выруливать пора. Время! Видишь, сигналят нам? — показал он на стоящего у взлетной полосы капитана Комарова, размахивающего красными флажками.

— Без ключа не полечу! — категорически заявил Хохлов.

— Что-о?! — опешил Преображенский. Вначале он случай с гаечным ключом посчитал было за шутку, а штурман, оказывается, все принял всерьез.

— Не полечу, товарищ полковник! Что хотите делайте. Хоть отстраняйте от полета, — упрямо стоял на своем Хохлов. — Старшина Колесниченко, вы лазили в мою полетную сумку?

Колесниченко порылся в деревянном ящичке с инструментами, стоящем поодаль, достал гаечный ключ и показал штурману.

— Этот что ли, товарищ капитан?

Хохлов юркнул в кабину, открыл нижний люк, схватил из рук техника самолета протянутый гаечный ключ. От сердца сразу отлегло, захотелось смеяться и петь от радости. Он, он, этот ключ, его счастливый талисман!

На старшину Колесниченко на всякий случай сердито прикрикнул:

— Больше у меня не трогать его, старшина!

— Добро, товарищ капитан. Я же не знал, что без него «букашка» не в состоянии подняться в воздух! — рассмеялся он.

— Можем выруливать на старт, товарищ командир! — передал успокоившийся штурман.

Преображенский беззвучно засмеялся. Вот бы никогда раньше не подумал, что его флагштурман, самый опытный и бывалый в полку, верит в приметы. Смешно! Хотя, пусть верит. Это не мешает выполнению боевых заданий. Наоборот даже, талисман придает уверенность штурману в работе.

— Раз ключ теперь на месте — успех обеспечен! — улыбнулся Преображенский.

— Полный успех не обещаю, а вот что количество посадок будет равно количеству взлетов — точно! — парировал Хохлов.

Первым, как и договорились, пошел на взлет Преображенский. Его машина, как казалось Жаворонкову, слишком долго не отрывалась от размягченной дождем грунтовой взлетной полосы, а когда наконец поднялась в воздух, то никак не набирала высоту. Так прошло несколько томительных мгновений.

— Пошел! — радостно воскликнул стоявший рядом с генералом Комаров, не меньше его переживая взлет командира полка.

Жаворонков вытер мокрый лоб носовым платком. Приказал:

— Выпускать остальных.

Все машины взлетели благополучно.

То же самое было и на аэродроме Асте, где поднялась в воздух вся эскадрилья капитана Тихонова и два ДБ-3ф из группы майора Щелкунова.

Преображенский передал на землю ставшую традиционной фразу:

— Иду на Берлин!

Три звена «чаек», прикрывавших взлет бомбардировщиков, проводили обе авиагруппы и, вернувшись, пошли на посадку. Жаворонков и Комаров со старта поехали на машине к подземному командному пункту. Их встретил дежурный.

— Посты ВНОС докладывают о приближении двух групп вражеских бомбардировщиков к острову, — доложил он.

Генерал окинул взглядом поле аэродрома, на который садились последние «чайки».

— Не успеют рассредоточиться! — вырвалось у него.

Первыми, как и раньше, над Кагулом появились «мессершмитты». Их сменили «юнкерсы».

Минут сорок стонала и колыхалась земля под ударами бомб. На этот раз зенитки вели огонь более точно. Они сбили один «юнкерс», а второй, распустив шлейф дыма, со снижением потянул в сторону Рижского залива.

Потери от налета оказались существенными: уничтожены не успевшие укрыться после посадки две «чайки» и одна очень сильно повреждена. Взлетно-посадочная полоса была изрешечена воронками от бомб мелкого калибра.

Самолеты шли на Берлин. Преображенскому было не до созерцания меняющихся на глазах красок вечернего неба. Все его внимание было устремлено на приборы и работу двигателей. Почему-то слишком быстро стало греться масло, причем в обоих моторах. Может быть, при переходе в горизонтальный полет это прекратится?

Темнота окутала кабину. Мгновенно пропали и море и небо: самолет вошел в облако. К счастью, оно оказалось небольшим, и снова над головой мерцающие хрусталики звезд, густо-синее небо, а внизу — маслянисто-черная поверхность уснувшего Балтийского моря.

Масло грелось по-прежнему, его давление падало. Двигатели не могли работать на полную мощность, скорость заметно снизилась. Это сейчас, после первого часа полета. А что будет дальше? Если откажут оба мотора, — придется садиться на воду, забираться в надувную резиновую лодку и ждать помощи. Но не так-то легко будет их найти в море летающим лодкам Че-2!

— Штурман, Петр Ильич, масло греется сверх всякой нормы, — сказал Преображенский.

— На каком моторе? — спросил Хохлов.

— На обоих. Давление близко к нулю.

— Дальше лететь опасно, Евгений Николаевич. Откажут…

Преображенский с минуту молчал, потом с болью в сердце произнес:

— Не возвращаться же с грузом бомб обратно! Идем на запасную цель. Какая ближе к нам?

— Виндава. Это почти на обратном курсе.

— Виндава так Виндава, — горестно вздохнул Преображенский.

Конечно, Виндава не ахти какая цель. Но подполковник Охтинский в разговоре упомянул о том, что в Виндавском порту сосредоточиваются фашистские конвои, откуда они через Ирбенский пролив прорываются в Ригу. Транспорты в охранении боевых кораблей доставляли туда оружие и технику для группы армий «Север». Если потопить пару из них или хотя бы поджечь, значит, вылет можно будет считать удачным. Правда, эти бомбы, особенно ФАБ-500, предназначены для Берлина. Но другого выбора в создавшейся обстановке не было.

К Виндавскому порту подходили со стороны моря, высота чуть больше двух тысяч метров. Очень невыгодная высота! На ней зенитки смогут вести прицельный огонь, да и прожекторы легко достанут самолет. А плохо работающие моторы не тянут, и высоты не набрать.

— Подходим к цели, — сообщил Хохлов.

Преображенский посмотрел вниз. Ни огонька. Порт хорошо замаскирован. И все же его контуры угадывались при свете луны, периодически появлявшейся в разрывах облаков.

И вдруг в глаза ему ударил яркий пучок света. Преображенский невольно зажмурился, отвернулся. Еще с десяток пронизывающих лучей уперлись в самолет. По нему тотчас открыли огонь береговые и корабельные зенитные установки. Преображенскому было видно, как из темноты со всех сторон, точно к магниту, к ним тянулись быстро летящие светлячки — трассирующие снаряды.

— Скорей, Петр Ильич!

Хохлов нажал кнопки электросбрасывателя, бомбы пошли вниз, на причалы порта. Особенно силен был взрыв ФАБ-500, тут же вспыхнуло огромное пламя, загорелись транспорты или портовые сооружения — разобраться было трудно.

Преображенский тотчас развернул облегченный самолет на север. И сразу услышал треск в правом крыле: рядом взорвался зенитный снаряд. Попытался уйти в спасительную высоту, но моторы не тянули, их мощность упала. Снова треск, теперь уже в хвостовой части. Глаза слезились от яркого света преследовавших самолет прожекторов, ничего не видно. Пропало ощущение скорости, кажется, будто не летишь, а застрял на этих чертовых лучах. Слева, около крыла, послышался раздирающий скрежет: видимо, угодил снаряд.

«Только бы осколки не попали в моторы и не прошили баки с бензином», молил Преображенский.

Дробный треск, металлический скрежет доносились все чаще и чаще. Гитлеровские зенитчики пристрелялись и теперь вели точный огонь на поражение.

«Вот тебе и маленький порт Виндава! А какую противовоздушную оборону имеет! Выходит, прав Алексей Иванович Охтинский, драгоценный тут для гитлеровцев груз, на этих транспортах».

Преображенский заметил, что прожекторные лучи вроде поблекли, из яркого свет стал матовым. Потом и совсем пропал. Бомбардировщик вошел в спасительное облако. Но как оно велико? Если выскочишь на чистое небо, прожекторы опять вцепятся, надо уйти влево, мористее.

— Штурман, Петр Ильич, жив?

— Пронесло.

— Кротенко, Рудаков, как у вас?

— Полный порядок, товарищ командир. Но дырочек фрицы понаделали много.

Самолет вышел из облака. Преображенский скосил глаза: справа метались узкие лучи, отыскивая ускользнувший советский бомбардировщик. Он приказал Кротенко передать в Кагул, что вынужден вернуться из-за неисправности материальной части.

При подходе штурман выпустил красную и зеленую ракеты. Зажглись посадочные огни, и ДБ-3 с ходу пошел на посадку.

Первым встретил флагманскую машину старший инженер Баранов. При виде изрешеченного самолета он схватился за голову.

— Да на машине живого места нет! Попали вы в переплет… Как добрались, ума не приложу.

Баранов принялся подсчитывать пробоины, продолжая удивляться счастливому возвращению флагманского экипажа. В его практике подобного еще не было.

Подъехал на эмке взволнованный Жаворонков.

— Что случилось, Евгений Николаевич?

Преображенский доложил о неудачном полете.

— В общем, не повезло нам на этот раз, товарищ генерал, — заключил он короткий доклад.

— А по-моему, очень даже повезло, товарищ полковник, — сказал Баранов. Прилететь на разбитой машине… Только больших пробоин я насчитал шестьдесят четыре!

Жаворонков обнял вконец расстроенного полковника. Сказал:

— Старший инженер прав. Вы сделали больше, чем могли, Евгений Николаевич. Ведь главное для нас — сохранить жизнь людей. Так что примите мое поздравление с успешным завершением полета!

Второй полет по маршруту для майора Щелкунова протекал необычайно буднично и спокойно. Только штурман майор Малыгин иногда вносил незначительные изменения в боевой курс, ориентируясь по островам Готланд и Борнхольм, темными размытыми пятнами проплывающими под крыльями.

— Тезка, подходим к береговой черте, — услышал Щелкунов в шлемофоне голос штурмана. — Сейчас начнется…

— Ничего, проскочим, — ответил Щелкунов и взглянул на высотомер: стрелка стояла на отметке 6200 метров. Дышалось легко, хотя кислородная маска и стесняла движения.

Летчик и штурман были тезки по имени и отчеству — и тот и другой Василий Иванович, и друзья в шутку называли их дважды тезками. Щелкунов и Малыгин такому обстоятельству даже были рады, это подчеркивало их дружескую близость.

А стрелок-радист старший сержант Масленников, гордясь своими майорами, добавлял, что их экипаж состоит из одних Иванычей, потому что сам он был Александром Ивановичем.

— Тезка, справа по курсу Штеттин! — доложил Малыгин.

Щелкунов скосил глаза. Город был затемнен, но кое-где все же огоньки виднелись. «Тоже мне, маскировка…»

Все повторилось, как и в первом полете: нервно задергались прожекторные лучи, захлопали разрывы зенитных снарядов. Так будет продолжаться целых полчаса, разве что зенитки замолкнут, потому что в небе начнут рыскать скоростные ночные истребители, просверливая темноту своими острыми лучами-кинжалами. Если попадешься в этот луч, трудно будет уйти из него; истребитель выплеснет на тебя весь свой смертоносный огонь. Но спасение дальних бомбардировщиков в том, что вероятность попасть в свет истребителя не очень велика.

— До цели десять минут, — услышал в шлемофоне Щелкунов голос штурмана.

Впереди по курсу уже вырисовывались контуры большого города. И тут правый мотор словно поперхнулся. Не угодил ли в него осколок от зенитного снаряда? Снова чихнул двигатель. Щелкунов прибавил газ. Мотор загудел нормально, но потом опять остановился. «Этого только еще не хватало!» Щелкунов выжал газ до отказа, а двигателю как будто недоставало воздуха, он работал с перебоями. «Может быть, перегрев?» Перебои стали все чаще и дольше, наконец мотор заглох совсем.

— Что будем делать, тезка? — с тревогой спросил летчика Малыгин.

Самое разумное — это немедленно освободиться от бомбовой нагрузки, затем развернуться на обратный курс и попытаться на одном моторе дотянуть до Сааремаа. Но цель так близка, — всего в трех-четырех минутах лета. Дотянуть до нее можно, правда, придется идти со снижением. Бомбы предназначены для заводов Мессершмитта, и они обязаны сбросить их туда.

— Идем на цель! — сказал Щелкунов. Штурман и стрелок-радист понимали, на какой риск пошел командир, и молчаливо одобрили его решение.

Не затем же они столько пролетели, чтобы сбросить бомбы на предместье Берлина!

Последние минуты Щелкунову казались вечностью. ДБ-3ф летел со снижением. Но ниже 4500 метров спускаться нельзя: наткнешься на аэростаты заграждения. «Скорее, скорее, скорее», — торопил он время.

— Тезка, цель под нами! — крикнул Малыгин.

— Сброс!

Бомбы пошли вниз. Машина облегчена. Немедленно разворот на обратный курс. За эти минуты самолет снизился до 5000 метров. И все еще медленно снижается, хотя бомб уже нет. Щелкунов потянул штурвал на себя, но напрасно: бомбардировщик не слушается. Справа, слева, внизу, вверху — хлопающие темно-дымчатые шапки от зенитных снарядов, отчетливо видимые на фоне лучей прожекторов. Но Щелкунов их не видел, его глаза были устремлены на приборную доску, и в первую очередь на стрелку высотомера, которая медленно сползала влево. Высота уже 4500 метров. Летчик сбросил кислородную маску. Лицо мокрое от пота, ресницы слипаются, пот застилает глаза.

Высота 4000 метров. Усилия Щелкунова напрасны, машина не подчинялась ему, шла на снижение. И скорость на одном моторе невелика. Кажется, из зоны зенитного огня никогда не выберешься.

Стрелка сползла на цифру 3000. А до береговой черты еще далеко, Молчит штурман Малыгин, молчит стрелок-радист Масленников. Они понимают, что попали в очень тяжелое положение. Вся надежда на командира. Только от него зависит спасение.

2500 метров. Снижение продолжалось. В какой уже раз пытался Щелкунов вывести самолет в горизонтальный полет. Но не слушается ранее послушная машина!

— Под нами береговая черта! — прервав тягостное молчание, доложил Малыгин.

Щелкунов это почувствовал сам: прекратили огонь вражеские зенитные батареи, остались сзади мечущиеся в злобном вихре лучи прожекторов. Посмотрел на высотомер: стрелка сползла к цифре 2000.

Летчик сильно потянул штурвал на себя, прижав к груди. Что это? Стрелка больше не падает влево! Значит, машина перешла наконец в горизонтальный полет. Отпустил штурвал, и стрелка вновь угрожающе поползла вниз. Снова прижал его к себе — стрелка остановилась.

Только в таком положении самолет и будет лететь горизонтально, без снижения. Но хватит ли сил несколько часов вот так удерживать машину? Ведь скорость упала, и до Асте придется добираться дольше обычного.

Щелкунов потерял счет времени. Заныли от напряжения руки, мускулы взбугрились от чрезмерной натуги, будто налились тяжелым свинцом. Но пальцы цепко держали штурвал, разожмешь их, — и машина опять пойдет на снижение. Мысленно он прикидывал расстояние до аэродрома и в душе ругал штурмана, что так долго не называет точку нахождения ДБ-3ф в воздухе.

— Находимся на траверзе Пиллау… Вышли на траверз Мемеля, — монотонно тянул Малыгин. Он нарочно не переговаривался с командиром, понимая, что ему невыносимо тяжело и любое невпопад сказанное слово окончательно выведет его из себя. А в создавшихся условиях он один лишь сможет дотянуть самолет до острова.

— Находимся на траверзе Либавы… Выходим на траверз Виндавы…

Уже давно светло. Справа огненная полоса раскаляла небо. Вот уж и солнечные лучи, вырвавшись из плена ночи, пошли гулять-играть по горизонту. Они ощупывали каждое облачко, обдавая его розовой краской, и устремлялись дальше, ввысь, к темному еще зениту.

От однообразного напряженного положения у Щелкунова онемели руки, они были как чужие. Кружилась голова, все тело стало непослушным, тяжелым, точно на плечи взвален непосильный груз. Но менять положение нельзя. Только так еще и можно продолжать горизонтальный полет.

«Немного уже осталось», — успокаивал себя Щелкунов. Но что это, левый мотор вроде поперхнулся? Показалось… Нет, двигатель действительно захлебывается. Все повторялось, как и с правым мотором. Перегрев! «Тяни, тяни, милый. Остались уже пустяки. Что тебе стоит? Тяни. Не подводи нас», — мысленно умолял он левый мотор. Даже бросило в жар, точно лицо обдало кипятком. Взглянул вниз — море. Но вдали уже вырисовывалась кромка берега.

Левый мотор в последний раз глотнул бензина и заглох. Скорость начала падать. В кабинах наступила гнетущая тишина.

— Черт возьми! — выругался Щелкунов. — Неужели все?!

Вспомнил о штурмане и стрелке-радисте, болезненно усмехнулся.

— Масленников, Саша, ты не знаком с Нептуном?

Масленников понял невеселую шутку командира.

— Только разве по кино…

— Тебе может предоставиться свидание с ним.

— В другой бы раз, товарищ майор. Я бы и речь приветственную подготовил. Все же царь! Хоть и морской.

— Тезка, твое отношение к владыке морей и океанов?

— Сто бочек чертей под фюзеляж! Не дождется нас его величество Нептун, — ответил Малыгин. — Дотянем! У нас же мировой летчик, сам майор Щелкунов!

— Брось подхалимничать. Не терплю! Сядем в Асте — поговорим.

— Сначала надо дотянуть туда…

— И дотяну!

Свое знакомство с авиацией Щелкунов начал в аэроклубе Осоавиахима полетами на планере. Он мог тогда часами пилотировать, устремляя планер в воздушные потоки.

Дальний бомбардировщик совсем не походит на планер, слишком велик и тяжел. И все же, пользуясь высотой и скоростью, надо заставить его как можно дольше планировать. Пусть и с постоянным снижением.

Действовала на нервы гнетущая тишина, машина словно висела в воздухе. Под крыльями — стальная вода. Она все ближе и ближе, различались уже белесые барашки на гребнях волн. И берег рядом — полуостров Сырве. Как точно штурман вывел на входной ориентир! Молодец, что и говорить.

А вода все ближе, все отчетливее вырисовывались белогривые шеренги солнечных волн. Вот и полосатый столбик маяка. Можно сесть на Сырве, у старой русской Церельской береговой батареи большая поляна. Но где она? Земля словно залита молоком. Туман! Надо тянуть дальше, возможно, в центре острова тумана нет…

Жаворонков, Преображенский и Комаров находились в штабной землянке в ожидании возвращения экипажей с боевого задания, когда вместе с Оганезовым туда вошел капитан Каспин. По его удрученному лицу можно было понять, что случилось неладное.

— Ожидается туман на аэродроме, товарищ генерал…

— О чем вы думали раньше, капитан? — вспыхнул Жаворонков. — Почему не предупредили? Да за такое дело…

— Синоптики не виноваты, товарищ генерал, — вмешался в разговор Оганезоз. Туман характерен лишь для местных островных условий. Он может появиться только в отдельных местах. Ведь так, товарищ капитан? — повернулся он к Каспину.

— Так, — кивнул Каспин.

— Опять циклон с Атлантики виноват? — усмехнулся генерал.

— Понижение температуры виновато, — пояснил Каспин. — Земля теплая, воздух холодный, вот и туман…

Жаворонков и Преображенский вышли из землянки. Лицо обдал свежий, влажный воздух. Чувствовалось незначительное похолодание. Выходит, снижение температуры и создает возможность появления тумана. Но на аэродроме почти чисто. Может быть, Каспин преувеличивает?

Вернувшись в штабную землянку, Жаворонков позвонил в Асте. Там признаков тумана пока не наблюдалось. Приказал запросить посты ВНОС, оттуда последовало сообщение, что туман уже появился на полянах и в лощинах. Значит, следует ожидать его и на аэродромах.

Жаворонков дал приказание быть готовыми к приему ДБ-3 на аэродромы в условиях плохой видимости и одновременно позвонил в Таллинн и Палдиски, чтобы там в случае необходимости смогли принять дальние бомбардировщики.

К утру Кагул стало заволакивать туманом. Жаворонков, Преображенский и Оганезов не уходили с аэродрома, внимательно наблюдая за взлетно-посадочной полосой. Туман медленно сгущался, образуя вокруг летного поля — возле самого леса — молочно-серую стенку.

— Едем на старт, — предложил Жаворонков. Он надеялся, что центр аэродрома будет чистым. Так оно и оказалось. Эмка буквально через минуту выскочила из тумана. Впереди просматривалась взлетно-посадочная полоса. А с восходом солнца ее черная лента будет еще яснее. Садиться в таких условиях можно, хотя и очень трудно. Такая же примерно картина, по докладу Комарова, наблюдалась и в Асте.

— Посадка возможна, — окончательно решил Жаворонков. — Передайте на самолеты: на аэродромах туман. Быть особенно внимательными, — приказал он дежурному.

С особым волнением и тревогой все ждали подхода самолетов. Донесся знакомый гул, в воздухе показался первый ДБ-3. Он пошел на посадку и благополучно приземлился. За ним последовали еще четыре самолета. Шестой бомбардировщик начал было заход, но вдруг снова взмыл ввысь и пошел по кругу, не решаясь садиться. Закружил и седьмой ДБ-3.

— Передайте по радио, пусть идут в Палдиски или Таллинн, — сказал Жаворонков дежурному.

После такой команды один из бомбардировщиков тут же взял курс на северо-запад, а второй упрямо заходил на посадку и всякий раз неудачно.

Воздушный стрелок младший сержант Русаков никогда так скверно не чувствовал себя, как в этот пятый по счету налет на Берлин. Вроде бы все началось хорошо: нормально взлетели, набрали высоту, пробив толщу облаков, надели кислородные маски и на высоте около семи километров перешли в горизонтальный полет. И над Балтийским морем прошли благополучно, без каких-либо осложнений. Не задевали их и немецкие зенитки, когда вошли в воздушное пространство Германии: самолет надежно скрывали облака. Все шло к тому, что очередной налет на Берлин закончится как и обычно, ведь уже и опыт достаточный есть у экипажа, командир лейтенант Александров, хоть и молодой летчик, но ведет бомбардировщик уверенно, со знанием дела.

А все началось примерно за двадцать минут до подхода к Берлину. Лейтенант Александров вдруг начал задыхаться: где-то образовалась утечка кислорода. Сколько он ни пытался найти повреждение — ничего не получалось. То ли вентиль от баллона частично пропускал кислород, то ли трубка дала трещину, то ли еще что — определить причину в полете трудно, ведь надо пилотировать самолет, увертываться от атак немецких ночных истребителей, обходить шапки разрывов от зенитных снарядов.

Долго лететь при нехватке воздуха Александров, разумеется, не мог. Наступит кислородное голодание, летчик потеряет сознание, и неуправляемая машина может войти в штопор и разбиться.

В создавшемся положении следовало бы лечь на обратный курс и снизиться до высоты четырех тысяч метров, когда можно было бы снять кислородные маски. А бомбы сбросить и на запасные цели Мемель или Либаву.

Однако лейтенант Александров и думать не хотел о возвращении, ведь Берлин рядом! Он снизился до пяти тысяч метров, несколько легче стало дышать, но все равно полной нормы кислорода легкие не получали. Снижение ДБ-3, к удивлению экипажа, привело в недоумение летчиков немецких ночных истребителей. Они никак не могли представить, что советский пилот поведет свой тяжелый бомбардировщик ниже отметки шести тысяч метров. Ведь Берлин весь опоясан аэростатами заграждения, поднятыми послойно до высоты пяти с половиной километров. Надо быть пилоту безрассудным, чтобы пойти на такой неоправданный риск. Потому-то ночные истребители и не гонялись за дальним бомбардировщиком лейтенанта Александрова, ибо сами боялись напороться на собственные аэростаты заграждения.

Первый немецкий аэростат младший сержант Русаков увидел совсем рядом. Черный, устрашающий, вытянутый в длину огромный воздушный шар промелькнул под самым фюзеляжем. Потом аэростаты начали вырастать справа и слева; при свете луны их мрачные контуры отчетливо просматривались с самолета. Русаков начал было считать аэростаты, да сбился со счета; слишком их много подвешено в воздухе на пути самолета. К его радости и гордости, лейтенант Александров всякий раз умело проводил бомбардировщик между ними. Можно было представить себе, с каким напряжением пилотировал летчик, сколько сил тратил он, чтобы не сбиться с курса, а ведь ему при этом еще недоставало воздуха.

Отбомбились вполне нормально, без помех. Штурман капитан Буланов сообщил, что все бомбы легли по цели. Возвращались на прежней высоте, пролетая вблизи черных конусов аэростатов заграждения. Порой Русакову чудилось, что самолет вот-вот заденет крыльями один из них, но все как-то обходилось. Поистине великий мастер пилотажа их лейтенант, ведь так искусно ведет машину среди заграждений.

Снизились до высоты четырех тысяч метров задолго до береговой черты. От недостатка кислорода у летчика начинала кружиться голова, он мог и вовсе потерять сознание. Сняли маски, жадно вдыхали свежий воздух. Думалось, и не надышишься. Особенно это казалось вконец уже обессиленному летчику.

Но наступала другая беда. Избыток свежего воздуха пьянил, расслаблял, нестерпимо клонил в сон. А впереди почти три часа полета при плохих погодных условиях. Если стрелок-радист и воздушный стрелок еще могли как-то позволить себе подремать, то летчик и штурман обязаны быть начеку, им предстояло вести самолет точно по маршруту.

Над Балтийским морем самолет летел неустойчиво: то рыскал по сторонам, то падал вниз или взмывал вверх. Казалось, бомбардировщиком управляет начинающий летчик, а не опытный пилот, каким являлся Александров. Члены экипажа понимали, что лейтенант очень устал, с беспокойством ждали завершения мучительного для всех полета.

Наконец-то внизу остров Сааремаа. Русаков свободно вздохнул. Пришли все же. Осталось всего-то несколько минут. Вот и ставший родным аэродром Кагул. Штурман Буланов открыл астролюк и выпустил из ракетницы зеленую ракету. Сигнал означал: «иду на посадку». С аэродрома ответили красной ракетой: «посадку разрешаю».

ДБ-3 пошел было на снижение, но тут же взмыл ввысь. Русаков увидел под собой метрах в двухстах посадочную полосу, она находилась справа, в стороне. Летчик «промазал» и вынужден был делать над аэродромом лишний круг.

Второй заход на посадку снова оказался неудачным: посадочная полоса теперь осталась далеко слева. Что с лейтенантом? Он же обычно с первого захода сажал машину, а тут пошел на второй круг. Неужели силы покинули его? Проделали такую огромную работу, дошли до Берлина и вернулись, осталось-то всего ничего. Посадить бомбардировщик и спать, спать, спать…

Третья попытка опять закончилась неудачей, посадочная полоса оказалась наполовину сзади. Очередной круг над аэродромом.

И четвертый заход на посадку не получился. Александров никак не выведет машину на начало посадочной полосы. Снова, в который уже раз, идет на круг. Русаков видел, как справа кончилась посадочная полоса, бомбардировщик делает крутой разворот, моторы ревут со свистом и вдруг захлебываются. ДБ-3, клюнув носом, ввалился в штопор и несется к земле. Русаков в страхе закрыл глаза, намертво вцепился руками в сиденье кресла, понимая, что все кончено. В сознании промелькнул почему-то зеленый луг за околицей родной деревни, он, босоногий, бежит по высокой траве, бежит к матери, а она от него отдаляется все дальше и дальше…

— Мама-а-а! — закричал младший сержант и рухнул в бездонную яму…

Очнулся Русаков от боли в спине, словно под лопатку кто-то вонзал нож. С трудом пошевелил руками — целы, послушна и правая нога. А вот левая не действует. Открыл глаза, попытался встать, но сил не хватало. «Значит, я жив, дошло до него. — А остальные как?» Услышал торопливые шаги, кто-то бежал к нему. Обрадовался, еще один член экипажа живым остался! Но это, оказывается, военком полка. Вон и черная эмка, на которой к месту падения «букашки» приехал батальонный комиссар.

— Русаков, Иван, живой?! — наклонился к нему встревоженный Оганезов. — Ну молодец, ну балтиец, ну герой!

— А… а остальные… остальные? — прошептал Русаков.

— Тебя я первым увидел. Далеко же тебя отбросило, — проговорил Оганезов и спохватился:- Сейчас и остальных… — он побежал к врезавшемуся в землю самолету, который уже начали охватывать языки пламени. В кабинах летчика, штурмана и стрелка-радиста не было. Да собственно и самих кабин, как таковых, не существовало больше; при ударе самолета о землю они были вырваны вместе с креслами. Торопливо огляделся. Вон впереди горящего самолета что-то лежит в высокой траве. Подбежал, узнал Александрова, склонился над ним, поднял пальцами прядь русых волос с окровавленного лба. Лейтенант был мертв… Метрах в двадцати от летчика увидел в траве штурмана капитана Буланова, а чуть поодаль от него лежал согнувшись и стрелок-радист младший сержант Диков…

К месту аварии подкатила санитарная машина, из нее выскочил врач авиагруппы особого назначения военврач 3 ранга Баландин с санитарами. Баландин обследовал летчика, штурмана и стрелка-радиста, сокрушенно покачал головой.

— Они… — у него не хватило силы, чтобы сказать «мертвы», — они все погибли… А Русаков… Русакова мы сейчас отправим в госпиталь. Он остался жив потому, что при ударе машины о землю оторвалась хвостовая часть. Вместе с ней он отлетел в сторону. Это и спасло его…

Оганезов вернулся на эмке на посадочную полосу, начал было рассказывать Жаворонкову и Преображенскому, что произошло с экипажем лейтенанта Александрова, как вдруг с востока послышался глухой звук мотора самолета. Не трудно было определить, что бомбардировщик летел на одном моторе.

— Лейтенант Кравченко возвращается, — сказал капитан Комаров.

— Досталось ему над Берлином. На одном моторе идет, — посочувствовал Преображенский.

Бомбардировщик уже был виден над лесом. От него взмыла в небо зеленая ракета: просьба разрешить посадку. Комаров тут же выпустил красную ракету: посадку разрешаю.

Но что такое? Рокота не слышно: отказал и второй мотор. В следующее мгновение ДБ-3 резко пошел вниз и скрылся в лесу. Донесся грохот, вверх взметнулись языки яркого пламени, рухнувший самолет вспыхнул свечой.

— Я — туда! — крикнул Оганезов и вскочил в эмку. — Давай, гони! — приказал он шоферу…

Взрыв нестерпимой болью отозвался в сердцах людей, на глаза навертывались слезы, спазмы сдавливали горло. Нет ничего мучительнее на свете, чем быть свидетелем нелепой гибели боевых друзей. А такое хоть и не часто, но бывает у летчиков.

В Асте дело обстояло лучше, все самолеты армейской авиагруппы приземлились благополучно. Последним спланировал с неработающими моторами майор Щелкунов, чудом дотянув до аэродрома.

Вернулся мрачный Оганезов. Военком будто постарел за эти минуты, так осунулось его лицо.

Капитану Комарову второй раз пришлось открыть раздел «Потери боевого состава» в журнале боевых действий авиагруппы особого назначения и записать:

Вечером на местном кладбище вырыли братскую могилу. Резко всколыхнул напряженную тишину прощальный салют.

Из сообщений центральных газет: