Опыт физической метафизики

Лекция 9

Мы остановились в прошлый раз на феномене, который я назвал предъявленностью. Предъявлено, скажем, копыто лошади. Известно, что это очень сложный архетип биологической эволюции и что мы должны научиться смотреть на него не как на факт в ряду других фактов, а как на воплощенное или ходячее решение каких-то проблем, которое через копыто или форму овального свода нам предъявлено, и, будучи предъявленным, оно впервые позволяет нам начать говорить о зависимостях и связях, которые очерчиваются миром, в котором существует копыто или овальный свод, и которые в этом мире порождаются. Прежде чем двинуться дальше, я хочу напомнить одну очень важную вещь. К чему вообще относятся термины, которые я начал употреблять и почему, собственно говоря, их нужно употреблять? Первое, что я хотел бы подчеркнуть (или фактически напомнить, потому что это уже фигурировало по содержанию в наших предшествующих рассуждениях), — это то, что общим свойством тех событий, о которых мы говорим, является предъявленность, или данность, в виде какого-то индивида, который представляет собою впервые и только однажды возникшее и решенное сочетание. Дальше я это еще поясню, а пока, чтобы замкнуть свою мысль, скажу, что явления, обладающие таким свойством, имеют место и разыгрываются в некотором пространстве преобразований, или в пространстве состояний. Простое напоминание: я говорил, что какие-то социальные явления, или события, которые во внешнем взгляде мы можем поставить в причинную связь с какими-то их следствиями (например, развитие денежных отношений в Европе эпохи Возрождения или появление паровой мельницы), в самой исторической реальности превращаются или служат причиной, или исторической силой, в той мере, в какой они тем или иным образом осмыслены, или поняты, и им придано какое-то символическое значение. Чтобы быть пережитыми и тем самым стать социальной реальностью, о которой мы можем говорить в терминах каких-то зависимостей, они должны быть воображены, скажем так, условно, то есть должны оказаться в той воображаемой точке, из которой происходит собирание точек реального, или эмпирически наблюдаемого, пространства. Я сказал: должны получить смысл. Скажем, без этики протестантизма мы не можем рассматривать историческое развитие, и только вместе с ней мы можем понимать, почему случилось это, а не другое и почему здесь, а не в другом месте. Если мы будем рассматривать извне устанавливаемые этапные исторические законы, мы не поймем самого главного, то есть в данном случае европейского развития (обо всем остальном мы будем говорить: «не дошли, не развились», скажем, Азия, Африка и так далее). Сказав это, я, собственно говоря, сказал, что то, что будет происходить, будет происходить в пространстве преобразований. Когда я сказал «осимволено», я тем самым сказал «преобразовано». И дело не в том, что является первым и что является вторым. <...> по смыслу того, что я говорил перед этим, то, что мы очень часто называем реальными экономическими общественными отношениями, есть просто наши абстракции, которые мы материализуем совершенно незаконным образом и думаем, что классы ходят по улицам так же, как по улицам ходят люди. Как выразились бы старые философы, мы гипостазируем свои собственные абстракции и свои собственные аналитические процедуры. Речь здесь не идет об одностороннем споре, в который вступает в данном случае сам Вебер и его противники: идеальные мотивы являются первичными или экономические факты являются первичными. Как видите, та терминология, которой я пользуюсь, стоит вне этой проблемы, она просто ее снимает, потому что я пользуюсь указанием на то, что есть пространство преобразований (и тогда что-то действует как реальная сила), чтобы пользоваться законами и правилами того, что я назвал физическим мышлением в применении к социальной материи, к социальной реальности. Этот, казалось бы, неважный термин «преобразование» очень важен. Значит, я сказал, что нечто получает преобразованный вид, и уже в этом пространстве, открытом преобразованиями, что-то происходит и совершается. Скажем, преобразованность <...> сцепилась с протестантской этикой, и пришли в движение те исторические силы, механизмы, которые мы могли бы наблюдать и не обращаясь к протестантской этике. А в другом месте они не пришли в движение, хотя были деньги, машины и так далее, то есть были экономические отношения.

Приведу другой пример из психологии, для того чтобы пояснить невыдуманный характер того, что я говорил о преобразованиях. Например, известно, что есть поле видения (я применю здесь слово «поле»; вместо, скажем, «пространство состояний» мы можем говорить «поле состояний», или «поле преобразований»), Мы часто не обращаем внимания на то, что возможно другое сочетание этих слов, а именно «видение поля». Значит, есть поле видения, а есть и видение поля. Поле видения в реальности складывается, скажем, из каких-то электронных световых взаимодействий. Так, если бы мы могли их увидеть, у нас не было бы видения. То есть мы видим потому, что нечто в поле, или в видимом поле. Если бы мы непосредственно видели пляску электронов, из взаимодействия которых в физическом смысле состоит акт зрения, мы, конечно, сошли бы с ума, мы такой мир не могли бы воспринимать. Мы видим только потому, что видим не прямо, а только в поле, или пространстве, преобразований. Если бы тот несоизмеримый с нами хаос мельчайших электронных взаимодействий открылся для нас в случае зрения, мы как психические существа разрушились бы. Значит, не дай бог увидеть видимое поле. Мы не можем непосредственно видеть поле. И мы вообще можем что-то видеть, потому что есть пространство преобразований. Подумайте, насколько широко такое свойство распространимо на социальные, исторические и психологические явления и какое имеет значение вообще сам этот перепад и выпад из имеющегося пространства преобразований куда-то, где его нет (тогда мы сходим с ума), но, очевидно, эти перепады имеют какое-то значение (и к этому я вернусь), для того чтобы существовало не одно пространство преобразований, а энное число пространств преобразований.

Для продолжения своей мысли я сформулирую одну зависимость, которую странным образом выявил Достоевский, имея дело с психологическими мирами. И антиномия, которую он сформулировал, почти что кантовская, ее можно выразить таким образом (не гарантирую, что это буквально совпадает с текстом Достоевского): «Чтобы говорить то, что сказал человек X, нужно быть сумасшедшим: только сумасшедший может говорить такие вещи» или «чтобы видеть предмет А, скажем галлюцинацию, нужно чокнуться, то есть только чокнутый, сумасшедший может это видеть»; теперь то же самое я переформулирую иначе, это будет антитезой тезиса: «Чтобы увидеть это, нужно сойти с ума. Чтобы увидеть, понять это, нужно чокнуться». Это ассоциируется с тем, что я говорил о свойствах пространства преобразований.

То, что я говорил о предъявленности индивида, — это все относится к разрезу, выделяемому такими терминами как «пространство состояний», или «пространство преобразований». Я поясню, почему я употребляю термин «состояние» (фактически я уже его пояснил частично). Помните, я говорил о материале, об исходном, первичном содержании явлений, о материи явлений, которые мы анализируем. Эти явления состоят из особых содержаний, они построены из особой материи. Материя этих объектов такая, что мы не можем говорить о ней, прилагая к ней термин «состоит из». Я говорил, что деление, например, отношения дружбы на энное число людей обладает свойством не уменьшать его для каждого из них в отдельности. Вот то, что не «состоит из», я и называю «состояниями», и конкретным примером таких состояний является то, что мы называем «совокупностью общественных отношений». Мы только потому называем нечто совокупностью, что то, что мы так называем, не «состоит из». Обратите внимание, что два таких мыслителя, как Фурье, основатель так называемого утопического социализма, и второй мыслитель, Маркс, пользовались термином «совокупность общественных отношений» в тех контекстах, когда они имели в виду такую вещь, как индивиды, человеческие субъекты. Их единичность в действительности есть совокупность общественных отношений. И, собственно говоря, оттенок, на который я сейчас хочу указать, заимствован Марксом у Фурье. Эта идея (в основе своей метафизическая в старом смысле слова) унаследована в самих основаниях того видения, в рамках которого Маркс и открыл то, что я называл эффектом, эффектом вещественного действия, или эффектом фактических отношений людей, в которые они вступают и которые отличаются от тех целей, сознательных представлений, которыми они сами руководствуются, вступая в эти отношения. <...> Кстати, уже Фурье изображал общественную жизнь согласно закону притяжений человеческих страстей (он выражался эмоционально). И у него была мысль, что в общем-то, человеческое существо в той мере является человеческим существом, в какой оно практикует, может реально владеть максимумом в отношении с другими людьми. Здесь можно увидеть идею Маркса о не заданной заранее мере человека и о том, что само развитие, или всестороннее развитие, является реальным испытанием и владением этим максимумом отношений. Чтобы приблизить эту мысль к нашему разговору, в котором фигурирует несколько иная терминология, я воспользуюсь одним оттенком фурьеристской мысли. Фурье рассуждал так: обычно считается, что душа есть свойство человека, и наш взгляд, видя выделенные дискретные физические человеческие тела, наделяет каждую такую единицу человеческого тела единицей души. Это, говорит Фурье, величайший предрассудок. Чтобы была одна единица души, нужна одна тысяча четыреста двадцать физических человеческих единиц, которые находились бы между собой во взаимоотношениях. То есть в данном случае термин «душа» будет относиться к совокупности отношений, к тому, что не состоит из этих индивидов. Иначе мы просто могли бы их суммировать. Единицы души далее неподразделяемые единицы. Каждый из человеческих атомов (а атомы — это люди) есть фацет, прилегающий к другому фацету, и из множества фацетов составляется, скажем, один глаз или один акт зрения, какая-то одна видимая форма, или одна душа. Вот почему я употребляю термин «состояние», он как раз позволяет нам иметь язык, на котором мы могли бы говорить об этих вещах. И вы знаете, что вся система притяжений, на которой была построена одна из первых социалистических утопий Фурье, как бы разыгрывается как подсчет того, как и что может реализовываться и существовать, приходить в бытие, в зависимости от многостороннего испытания отношений, то есть пробегания всех фацетов.

Значит, к явлениям такого рода, которые в частном случае называются совокупностью общественных отношений, применяется термин «состояние» и говорится об особом пространстве состояний или особом пространстве преобразований. Состояния не «состоят из», их нельзя разложить в дистинктные объекты. И когда мы не имеем возможности такого разложения, мы должны применять этот термин. Более того — есть еще такая особенность, что такого рода целостные состояния, раз возникнув, затем неразложимы одинаковым для всех образом, то есть расчленение со стороны одного фацета по отношению к тому, что рождается в совокупности, нельзя будет задать однозначно единообразным образом для всех расчленений в каждом фацете. Я приведу психологический пример для пояснения этой штуки, которую, конечно, сложнее видеть в обществе. Но увидеть это — значит видеть какие-то реальные зависимости, действие каких-то законов. Посмотрим на рисунок. Что это такое? Какой предмет здесь изображен? Можно видеть здесь круг, положенный на палку, а можно видеть иначе - это мексиканец на велосипеде. Это иллюстрация того, о чем я говорил. Нет перехода от одного гештальта к другому — они дискретны по отношению один к другому. Нельзя непрерывно перейти от одного к другому: или мы видим круг на палке, или мексиканца на велосипеде. Хочу обратить внимание на то, что я получил мексиканца, только начав так видеть. Элементы «мексиканца» не существуют вне и независимо от того совокупного состояния, которое их как бы кристаллизует. <...> Помните, я говорил, что нужно двинуться. И вот то, что не «состоит из», есть состояние. Элементы не существуют сами по себе отдельно в натуральном ряду, так чтобы мы могли их сложить и получить видение. И если я хочу уловить сам факт существования таких состояний, то я тогда в языке, который предполагает разложение на элементы, не могу говорить, я должен иметь какой-то язык для разговора о такого рода вещах. То же относится и к душе, о которой говорил Фурье. Конечно, смешно считать, что тысяча четыреста двадцать индивидов должны соединиться, чтобы дать единицу души. У него была мания, какая бывает у многих самоучек, мания чисел. Он любил считать.

Имея все это в виду, я возвращаюсь к лошадиному копыту, о котором уже говорил. Хочу обратить внимание на следующее (для этого мне понадобилось указание на те особые отношения, где объекты не «состоят из»): копыто лошади в эволюционном ряду (это доказано многими работами и исследованиями) непредсказуемо в точке перед возникновением этого копыта, то есть из предшествующих явлений, или точек, эволюционного развития нельзя получить и предсказать возникновение копыта. С другой стороны, когда мы его имеем, оно невыводимо из того, чем мы пользуемся в применении к макроэволюции, а именно из статистики, из разброса случайных, не связанных между собой массовых событий. Никакими средствами, сочетаниями, вариациями, комбинациями этих событий мы не можем получить форму копыта или форму <...> свода. То есть если мы имеем такие вещи, которые являются состояниями, характеризующимися тем, что относятся к чему-то находящемуся в пространстве преобразований, и, во-вторых, к чему- то, что заставляет нас употреблять слово «совокупность» (то есть объекты там не «состоят из»), то это означает, что мы не можем идти неопределенно долго назад по предметному ряду. Скажем, я иду назад по предметному ряду в видении мексиканца: узнать переднее колесо, узнать шляпу, узнать заднее колесо. И так где-то узнать, как возник смысл. Я не приду так к смыслу, потому что то, о чем говорится, не стоит в натуральном, природном ряду. Известно, что в физике и в биологии формулируется соотношение законов и начальных условий. Обычно начальные условия только в той мере входят в состав корпуса физического знания, в какой самим начальным условиям не приписывается никаких собственных связей или определенностей. Сам закон и есть связь, накладываемая на начальные условия, которые произвольным образом должны быть даны как факт природы или мира. Для того чтобы вывести копыто или впервые узнать, как возникло яйцо, из которого возникла курица, приходится пытаться, или стараться, вывести его появление из статистического разброса (и это не удается) или предположить какие-то гармонии, уже существующие и определяющие начальные условия (то есть не только зависимости, формулируемые в законах, но еще что-то и в самих начальных условиях). Например, кеплеровские орбитальные соотношения были типичными гармониями, которыми задавалась отличающаяся от законов связь начальных условий. Я указываю на существование проблемы, из-за которой нам приходится двигаться другим путем - ни пытаться пройти неопределенно далеко назад по ряду, ни двигаться единообразным путем вперед. Такая зависимость относится и к явлениям культуры. Вы знаете знаменитую проблему - кто раньше сказал что-то. Если мы движемся в ряду текстов, мы как бы всегда для фразы данного текста наймем в предшествующем тексте аналогичную фразу; для этой предшествующей — еще предшествующую фразу и в поисках такого рода утверждаем, что вообще ничего нового нет. И так мы никогда не придем к тому моменту, когда начался смысл. Теперь, пользуясь образом мексиканца, который тоже в своем роде есть предъявленный индивид, мы можем сказать, что за этим индивидом перед нами только впервые и начинает выступать мир, в котором есть велосипеды, и колеса, и шляпы. А если это круг, положенный на палку, то мы имеем другой мир. Теперь всмотримся в то, что я частично уже упоминал, что, когда такой индивид предъявлен, мы впервые получаем язык, на котором начинаем говорить о мире, порождающем этого индивида. Скажем, когда есть язык классической механики, мы как исследователи классической механики, впервые начинаем говорить о том, что в мире есть какие-то процессы, описанием которых является классическая механика, или на популярном нашем языке скажем так: в мире есть такие вещи, которые отразились в нашем сознании и в нашем сознании они отразились потому, что они есть в мире (я подчеркиваю: они есть в мире и сам факт существования тяготения определил то, что в физической теории есть термин тяготения и закон тяготения). Мы говорим так, что наконец-то физика отразила закон мира, но обратите внимание, что о «законе мира» мы начинаем говорить тогда, когда впервые и только однажды случилась, или замкнулась, индивидуальная форма, или индивид. Мы post factum начинаем говорить о законах мира, которые определили появление этого индивида, или отражение в нашей голове, например, физических законов и так далее.

Тем самым мы сейчас можем сделать какой-то свой вывод из того, что мы говорили. То, что я называл предъявленностью, есть фактически закон индивидуальности исторических событий. Или, выражая это другим дополнительным образом, закон того, что всегда что-то уже случилось. Уже случилось копыто, и поэтому мы в том мире, которого не было бы, если бы копыто не случилось. Уже случилось впервые и однажды, и после уже случившегося есть и выступает перед нами весь предметный мир, который мы описываем в терминах законов и можем видеть там какие-то зависимости. Иными словами, поскольку мы имеем дело с внутренними продуктами экспериментальных взаимодействий, в силу конечности экспериментальных взаимодействий или того, что они всегда занимают какую-то конечную область, всегда что-то случилось в том смысле, что есть всегда конечный индивид. Копыто ведь — это не все биологические возможности осуществления функций движения, <...>. Копыто лишь конечным образом их замыкает через свою преобразовательную форму и открывает какой-то горизонт и мир. Я хочу эту сторону конечности выразить. Сейчас я поясню ее со стороны закона индивидуации. Допустим, возьмем спираль. Я в геометрии изучаю эту спираль, преобразую соотношение точек и каждый раз каждым следующим шагом преобразований получаю кусок линии и иду дальше. И здесь есть один интересный вопрос, над которым, кстати, ломал голову Гегель в одной из очень непонятных частей «Феноменологии»[13]. Там есть рассуждение о том, что диалектические доказательства отличаются от геометрических тем, что в геометрии есть движение, доказывающее мысль, например, построение чертежа. <...> Или вот изучаем свойства спирали, формулируем закон преобразований, задающий полностью все точки линии, называемой спиралью. Гегель говорил, что доказательство такого рода не является движением самого предмета, оно — движение мысли доказывающего. <...> Кстати, если вы вспомните о предустановленной гармонии, о которой я говорил, и над этим Гегель ломал голову и был одним из первых философов, которые как-то обогатили материал мышления об истории и времени после Канта. Обогатил материал философских размышлений, хотя при этом и массу существенных законов мышления нарушил самым неподобающим образом. Я привожу это просто в качестве иллюстрации (это не имеет прямого отношения к тому, о чем я говорил.) и просто хочу напомнить, что эта проблема существовала и она есть. В чем она состоит, если не пользоваться гегелевской терминологией? Преобразования спирали могут быть продолжены. Ограничены они лишь листом бумаги и бутылкой чернил. Это фактически не ограничение, потому что к этому листу бумаги я могу приставить другой лист бумаги, а чернил может быть бесконечно много. Мы имеем ситуацию, что сам факт остановки преобразования в содержании самих преобразований не указан. Я остановливаюсь совершенно внешним по отношению к преобразованиям образом. А вот если мы теперь вместо этой спирали посмотрим на живую спираль, то есть на улитку, которая закручена по одной из формул спирали, то возникает один интересный вопрос: почему она остановилась там, где остановилась. То есть представим себе место, где остановилось преобразование. Некоторое воздействие преобразуется в раковину, которая сама является определенной формой, задающей то, как могут действовать внешние воздействия.

Пойдем дальше в нашей попытке понять ту интересную вещь, которую мы называем законом индивидуации. Законы представлены на эмпирическом конечном индивиде. Я говорил, приводя пример спирали, которую чертит геометр и спирали, которую представляет собой улитка. Интересный вопрос: почему преобразования (а построение улитки есть преобразования) остановились в какой-то точке, точке, которая означает «что-то уже случилось». И все последующее будет в рамках того, что уже случилось и что исключает для нас возможность неопределенно долго, или неопределенно бесконечно, двигаться назад или вперед (я показывал это, говоря о линиях эволюционного развития). Кстати, я сейчас только помечу и потом об этом буду говорить в таком словообороте, что мы всегда, если имеем мир, в нем определены и зависим от чего-то, что уже случилось. Копыто случилось, остановка улитки на преобразовании случилась. И тут я хочу пометить, что такое же значение как утверждение имеет и отрицание. Существенно, что всегда что-то уже случилось, мы не просто в мире, а всегда что-то случилось (не в эмпирическом смысле этого слова, не просто есть какие-то факты, события, а то, о чем я говорил) или не случилось, что накладывает такие же зависимости и ограничения, что и сам позитивный факт [случившегося]. <...>

Фактически мы понимаем теперь, что события прежде всего подчиняются тому закону, что они индивидуируются, или индивидуируют себя. В геометрическом примере из закона преобразований не вытекает индивидуация точки остановки. Чтобы расширить спирали нашей мысли, я предлагаю забавный пример, который исторически является классическим и иллюстрирует то, о чем я сейчас говорю, и пример этот, казалось бы, из совершенно другой области. Вспомните знаменитую черепаху, за которой гонится Ахиллес. Ахиллес гонится за черепахой и не может догнать, потому что, когда он делает шаг, она делает еще шаг, и так далее. И греки действительно обсуждали именно эту проблему: как понять движение, если движение, рассмотренное как пространственное преобразование, не содержит внутри себя выделенности никакой точки, и точка «догона» неотличима изнутри самого преобразования от точки «преддогона». То есть греки рассматривали проблему коллапса смысла, когда можно сказать «догнал» и что это «догнал», очевидно, имеет какие-то другие основания, чем однородное расположение точек, изнутри которых никак нельзя индивидуировать «догон», потому что индивидуация дана событием. А когда мы показываем знаменитый парадокс Зенона, мы фактически утверждаем, что событие не случилось, то есть Ахиллес не догнал черепаху. Или событие «понял» - оно предполагает индивидуацию. «Увидел» - это событие, а попробуйте его получить движением изнутри самих точек, если индивидуация есть привилегия точки, в которой я увидел, например, мексиканца на велосипеде. Вот эти вещи интересны. И для живых форм то же самое. Закрученность улитки - она индивидуировалась, остановилась в какой-то точке и возникла форма, с которой должны считаться воздействия на улитку, потому что мир воздействует на улитку, окружающая среда ассимилируется и так далее сообразно расположению панциря улитки. Так индивидуация обозначает, что это когда-то случилось, случилось впервые и один раз, то есть неповторимо. В мире будут события, но само это «случилось» задано только впервые и только однажды.

В применении к социальным материям это очень интересно. Чтобы понять это, развяжем нашу интуицию и накопленный нами опыт. Почему-то о такого рода зависимостях (о которых я буду говорить и которые вытекают из простого продумывания дальше, скажем, закона индивидуации) мы совершенно не мыслим в этих терминах, когда начинаем рассуждать теоретически; мы эмпирически испытываем эти вещи в жизни, но когда начинаем рассуждать в теории, наша теория фактически не содержит в себе терминов, понятий и слов, указывающих на (или объясняющих) такого рода зависимости. Вот простая вещь: в Грузии в XII веке или в XIII веке было тринадцать миллионов населения; на сегодня в Грузии в целом около четырех с чем-то миллионов (аналогичная вещь, кажется, происходила в случае последующего изменения числа населения и в Литве). Грузин, вступающий сегодня в историю своего народа, имеет дело с чем- то, что уже случилось или не случилось. Что-то не случилось в XIII веке; к этому времени сложилась грузинская империя, может быть похожая на литовскую империю XIV-XV веков (о нации, которая раскинулась от Балтийского моря до Черного, в каком-то смысле можно сказать, что это имперское социальное образование, таковым же пыталась быть и была Грузия по отношению к своим соседям в царствование Тамары и немного позднее). Мы имеем дело с этим числом населения, почему так случилось, почему жизнь не пошла другим путем? Что-то грузины не сделали в XIII веке, то есть не индивидуировался какой- то эмпирический индивид, а таким эмпирическим индивидом может быть социальный институт, умение, навык. Я утверждаю, что в европейской истории случились представительные институты (впервые и только однажды), и потом уже есть мир, в котором есть зависимости и возможности, вытекающие из этих институтов. И столь же существенным фактом является то, что не случилось. Есть мир, в котором уже что-то случилось и есть мир, в котором не случилось, и это неслучившееся тоже имеет последствия. В этом смысле скажу, что если что-то не случилось в нашей социальной жизни, мы не можем произвольным усилием желания, воображения, требования и так далее сейчас так просто взять и сделать это. Что-то случается такое, что потом приобретает кумулятивную силу исторического действия, но не так просто, что в нашем рассудочном предъявлении критериев и требований мы могли бы непосредственно менять социальную материю и совершать какие-то деяния и так далее. Скажем, в России в свое время, в конце XIX века не случилось так, чтобы возникла артикулированная форма выражения, обсуждения и кристаллизации общественного гражданского мнения. И поэтому все те состояния, в принципе потенциально гражданские, которые испытывает каждый человек отдельно, — они все имеют дело с тем пространством, в котором не случилось, то есть ни индивидуация не произошла, ни эмпирический индивид (открывший силовое поле натяжений) не возник. Отдельно взятые, все эти чувства — они, пожалуй, таковы, что в натуральном ряду чувства русского человека начала века как человека примерно такие же, как у европейца, и номинации у них такие же: совесть, честь, храбрость и прочее. Но все они сталкиваются с тем, что не случилось права, а случилась справедливость как интуитивно устанавливаемое «на миру» интуитивное ощущение, всех объединяющее, которому нужно доверять больше, чем формализованному институту права. <...>

Я приведу другой пример (я рассказывал это рижским коллегам в прошлом году, потому что прочитал в Риге несколько лекций и перед одной из лекций увидел большую очередь, стоящую за маслом). В какой-то структуре может случиться институт трудовой теории стоимости (хотя это дурацкое словообразование). Поясню, что я имею в виду: все мы получаем зарплату, - это событие, которое описывается в терминах экономики, где товар имеет цену. Но в действительности сравнение невозможно для разных социальных образований, и их разность зависит от того, что уже случилось или не случилось. Так вот, есть известное понятие «деньги». Деньги — это эквивалент труда. Скажем, сколько труда, столько денег. И мы считаем, беря деньги как единицу, посредством которой анализируется экономика, в которой есть заводы, фабрики, банки и так далее, и экономические отношения людей. И мы невольно это делаем, но это неправильно, потому что мы находимся в ситуации, что что-то не случилось или случилось другое. Что именно? Скажите, можно ли - хотя все номинации и предметы, обозначаемые законами, в натуральном смысле одни и те же — прилагать такую меру, такую единицу трудового эквивалента денег к анализу, скажем, экономик Прибалтики или Грузии. В теории (в самом способе образования понятий экономической теории) заложено допущение, что смена формы (Маркс применял такой термин, смена формы, Д-Т ((деньги—товар]) предполагается все время совершающейся и само собой разумеющейся - на нее саму затрат труда не предполагается. Понимаете, что значит допущение: без него построить трудовую теорию стоимости невозможно. Мы должны в этой формуле допустить (тем более что в формуле еще есть Д'), что смена формы предполагается, сама она не рассматривается в смысле затраты времени на смену формы, затраты труда на смену формы, потому что тогда трудом как единицей мы не можем пользоваться для анализа. <...> Если я, например, получил пять рублей зарплаты, а пять рублей равны какой-то товарной форме, переход от одной формы к другой предполагается совершающимся автоматически, или предполагается совершившимся, чтобы потом можно было считать. А я имею дело с ситуацией, в которой этого предположения сделать нельзя, потому что для того, чтобы потратить пять рублей денег, представляющих пять единиц труда, я должен затратить еще десять единиц труда, чтобы реализовать пять единиц денег. Очень просто. Следовательно, мы же понимаем <„.>, значит мы имеем дело с другой социальной конфигурацией, социально-экономической конфигурацией, в которой, хотя она по всем признакам <...>, - и намерения у нас такие, и действия такие, и ожидания такие, - но ее, например, даже и просчитать невозможно. Попробуйте, пользуясь трудодеятельной эквиваленцией, просчитать социалистическую экономику. Не пройдет. Потому что нарушены сами условия работы с научными абстракциями в данном случае, и они нарушены, потому что не случился институт денег Вот и все. <...> Впервые и только однажды не произошла индивилуация, не остановилось движение и не задана форма, отрывающая мир, в котором мы уже движемся по каким-то зависимостям, анализируемым в терминах законов. Так какие же законы трудовой теории стоимости можно применить к такому образованию, где затрата пяти рублей предполагает еще десять или двадцать рублей работы — стояния в очереди. А что это такое? Это, как говорил Маркс, затрата физической и психической энергии человека - тот самый труд, который входит в экономическую теорию.

И тогда это не то случившееся, посредством которого мы можем понимать эту экономику. Значит, мы должны найти какое- то другое случившееся, посредством которого мы могли бы это понимать. Хотя внешне и та, другая, скажем капиталистическая, экономика, денежная экономика похожа на эту, социалистическую, экономику, в которой тоже, как мы говорим, сохраняется товарно-денежный институт. Где-то, когда-то он будет преодолен. Но он не будет преодолен по той простой причине, что он еще не случился. А нельзя, как известно, преодолеть то, что даже и не случилось. Со словами «нельзя преодолеть то, чего нет» мне вспомнилась одна прекрасная байка, или парабола, или сказка, одного моего друга, писателя Эрлома Ахвледиани. Он пишет иногда сказки, и часть из них публиковалась почему-то в Чехословакии, например, на чешском языке; кое-какие сказки проскальзывают у нас в детских изданиях среди сказок для детей. Так вот одну из этих абсурдных и в то же время наглядно- поучительных парабол я хочу рассказать. <...>, она не поясняет ничего из того, что я говорил, но она красива, и мне хочется просто с вами поделиться и самому немножко отдохнуть. Байка такая: «Одна глупая курица отдала своих цыплят на воспитание лисе. Естественно, что только глупая курица может отдать лисе своих цыплят на воспитание. Их было пять. Лиса взялась за их образование, обучение и воспитание и учила их всяким разным вещам, в том числе счету. Но она научила одного считать до четырех, второго — до трех, третьего - до двух, четвертого — до одного, а пятого ничему не научила. Потом она, как делают все учительницы, устроила им экзамен и спрашивает у того, кого она научила считать до четырех: «Сколько вас?» Он бойко выскочил и радостным таким визгливым голоском говорит: «Четыре». «Неправильно», — сказала лиса и съела его. Такие были у нее наказания. Возможны другие наказания, но у нее были вот такие наказания. Потом следующего спрашивает: «Сколько вас?» Ну, он так же бодро и весело говорит, скажем: «Три». Съела и его.

Неправильный ответ. И так далее. Наконец дошла до того, которого она ничему не научила и спрашивает его: «Сколько вас?» Он говорит: «Нисколько». И вдруг лиса оказалась перед фактом, что нельзя съесть того, чего нет. Более того, цыпленок был настолько необразованный, что он даже не знал, что в иерархии биологических существ лисы пожирают цыплят, а не цыплята лис, и по необразованности съел лису. (...)[14]

Мы всегда имеем дело с тем, что уже случилось или не случилось, что одно и то же. Я сознаю, что это трудно уловить, потому что <...> слова похожи на другие, например, «случилось» похоже на «все, что случается». Я не имею в виду, что должны случаться какие-то эмпирические факты и прочее. Коллапсирование <...>, происходящее путем индивидуации, такое, что потом что-то происходит, открывается, и вступая туда, мы всегда имеем дело с уже случившимся или не случившимся <...>. Вот что я имею в виду, переформулируя закон индивидуации, выражая его следующим образом: всегда уже что-то случилось. Мы никогда не имеем дело с миром как таковым. Вот, например, деньги, товары, работающие люди - это мир как таковой. Но мы с ним никогда не имеем дела. Мы имеем дело с миром, в котором, например, имеет смысл считать, а с другой стороны, с миром, в котором не имеет смысла считать. В первом случилась денежная форма, или улитка - спираль остановилась, и случилась улитка (не так, как у геометров, спираль бесконечно продолжается). А в другом мире что-то не случилось, что также существенно. И те невидимые связи, которые возникают в нациях, в истории, основаны на такого рода индивидах. Французы сделали что-то, скажем, в XV, XVI веке (кстати, до революции), и в силу этого уже случившегося Французская революция - одна из немногих продуктивных революций в истории, в том числе потому, что не было одной французской революции, революций было несколько (все они были одной революцией, но их было несколько, <...>). Но то, что случилось в результате революции, определяется тем, что уже случилось: например, случились городские парламенты, случился феодализм (действительный феодализм, а не какой-нибудь другой), случились силовые поля, в которых люди ожидают определенных вещей и умеют делать определенные вещи. А если бы этого не случилось и абстрактно представим себе, что случилась революция — класс пошел на класс, и один класс поставил к стенке другой, - отсюда мы не получим никакой картины реальных исторических судеб, реального исторического развития. Нащупав такое измерение этих слов, такой взгляд косой, или сумасшедший (я говорил, что нужно сойти с ума, чтобы увидеть что-то; словом «сумасшедший» я вовсе не хочу делать самому себе комплимент, я просто хочу выразить мысль), мы теперь понимаем, что перед нами вырисовываются черты следующего исторического закона - я назову его законом кристаллизации, или сцеплений.

Я начну пояснять это как бы издалека, из неожиданной области, но она тоже подвержена закону. В юности я очень любил Стендаля (и очевидно, этот писатель ввел меня во что-то, отличающееся от просто обыденного процесса жизни). Юношей четырнадцати или шестнадцати лет я почти всего его тогда перечитал, очень им увлекался. И естественно, я не имел никакого представления о любви, о действительных ее законах. Но меня и тогда поразили рассуждения трактата Стендаля «О любви», и до сих пор они играют какую-то роль в моих рассуждениях. Вы, очевидно, знаете теорию кристаллизации у Стендаля. Я, может, не саму проблему, а термин заимствую у Стендаля, и не случайно. Вы знаете, что любовные человеческие чувства в том виде, в котором мы их натурально наблюдаем, есть просто свойства, стремления, влечения, в том числе половые (не только половые, конечно), людей. И конечно, мы можем логику этих отношений рассматривать согласно законам, которые накладываются тем, что это наша психофизическая страсть и психофизическое свойство. Но Стендаль был умнее и рассматривал какие-то «законы» ([законы] в кавычках, конечно), какие-то эмпирические соответствия, зависимости человеческого опыта в любви, нащупывал все это, отталкиваясь от одного пункта: он считал, что все наши любовные потенции, то есть потенции переживания этого чувства в той или иной форме, существуют как бы в подвешенном виде и всегда есть какой-то конкретный феномен, на который наши возможности зацепляются и тогда кристаллизуются или выпадают в осадок. С этим обстоятельством, фактом, или явлением, сцепляются наши возможности, и потом происходит кристаллизация и наглядное выпадение в осадок в каком-то растворе, то есть вдруг в растворе, где в подвешенном виде находятся неразличимые глазом вещества, вы видите структуры. Закон гласит: всегда есть нечто и должно быть нечто, на чем происходит кристаллизация, значит, что-то, с одной стороны, конкретное, а с другой стороны, такое, что на нем зацикливаются другие внешние, с ним не связанные вещи, и тогда образуется мир, имеющий какие-то структуры. Но сцепления, по которым потом пробегает наше историческое движение, наши чувства, переживания, наша мысль и так далее, имеют как бы очаги выпадения в кристалл на каком-то явлении. Например, у Декарта (Декарт был хороший знаток человеческой души, хотя все упрекают его в том, что он некое подобие и прародитель всех бихевиористов на свете): если некоторая моя способность переживать влечение к женщине совпала с тем, что та, в которую я влюбился, когда мне было двенадцать лет или девять (и когда, вы знаете, такого рода чувства, казалось бы, никакого значения не имеют), была косоглазой, то с тех пор потом встречаемое косоглазие — кристаллизатор вообще моих любовных возможностей. Вот такое рассуждение у Декарта. Чтобы прийти в движение, мои любовные возможности нуждаются в таком, казалось бы, внешне совершенно случайном кристаллизаторе. И потом это очень трудно расцепить, это по отношению к нам — закон.

Исторические законы носят характер сцеплений. Предполагаются, следовательно, некие кристаллизаторы, которые канализируют возможности и которые приводят к выпадению в осадок на взгляд не различимых материй. Это очень похоже на закон индивидуации, просто это с другой стороны взятое утверждение. Мы говорим, что все исторические законы носят характер сцеплений с импликацией в скобках, что, следовательно, допускаются такие исторические действия и процессы, которые носят характер расцеплений. А мы понимаем, что расцепление будет предполагать кристаллизацию в другой точке. Прямо расцепить нельзя. Скажем, Декарт считал, что он расцепил зацикленность каналов своих эмоций на косоглазии, просто поняв, что это так, поняв причину. Не потому я люблю косоглазую, что косоглазая есть достойный объект любви, а просто потому, что в детстве это так произошло: моя няня, или (не помню кто) кузина, страдала легким косоглазием. И когда я понял это, то перестал быть рабом, или подданным, этого влечения.

Нам стоит подумать, в каком числе случаев, фактов, явлений нашей психологической, социальной, культурной жизни мы имеем дело с вещью такого рода. Я приведу простой пример, из которого вытекает еще и другая историческая зависимость, достаточно общая (конкретные исторические законы могут быть в энном числе и другие, но по стилю они должны быть связаны с общими историческими зависимостями нашего исторического действия). Вообразите на моем месте человека, пропитанного стендалевскими идеями, его теорией кристаллизации. Кстати, они потом воспроизводятся Марселем Прустом. «В поисках утраченного времени» — это абсолютно стендалевский взгляд в плане кристаллизации, сцеплений, в плане того, что наша психологическая жизнь есть сцепления, которые, скажем, могут расцепляться, если обретено вновь утраченное время. Поиск утраченного времени в этом смысле может быть определен как ход к расцеплениям завязавшихся сцеплений. Итак, вообразите себе человека, пропитанного всякими такими французскими штучками — Стендаль, Пруст и так далее. Мне попалась книжка одного французского политического деятеля периода конца Второй мировой войны, Жана Монне, одного из идеологов, основателей европейского экономического сообщества, одного из теоретиков идеи объединенной Европы. Стержневым внутренним пунктом всей этой идеи является определенное понимание и урегулирование отношений Франции и Германии, самых драматических отношений внутри Европы. Меня поразило одно забавное рассуждение. Он рассказывает о том, как постепенно создавался этот проект; он был одним из его участников, правительство привлекло его к обдумыванию этой темы и так далее. Он говорит, что, когда он продумывал этот вопрос, он понимал, что интересы Франции и Германии противоречили друг другу в силу определенных вещей, основа которых лежала в проблеме угольных бассейнов и так далее (я не буду дальше наслаивать те пункты, по которым есть такое противоречие). И дальше идет интересное: и я подумал, пишет он, что прямо решить эту проблему невозможно. Взять и сказать: «давайте будем дружить», «давайте решим наши проблемы, связанные с ресурсами — и природными и человеческими». Нет, Монне подумал, что решение может лежать только на таком пути: в каком-то другом месте, по отношению к какому-то столь же символически значимому для нации пункту нужно создать точку напряжений (я уже на своем языке излагаю), на которую переключится энергия сцеплений (слово «сцепления» сам Монне не применяет). Историческая гениальность состоит в движении к созданию какой-то другой точки, столь же преобразовательной в символическом смысле по отношению к самым существенным вещам для человека или нации, например, национальной чести, — национальную честь замкнуть на Саарском угольном бассейне (Саар — это еще не национальная честь). Нужно создать какой-то другой такой же символически значимый пункт напряжений и сцеплений, который переключил бы на себя в прямом виде неразрешимую энергию предшествующих сцеплений. Так живет социальная материя, таковы ее неумолимые законы, с которыми мы должны считаться. Забавные сцепления, но уже в отрицательном смысле слова я продемонстрирую на материале русской истории. Например, формула: «народность, православие, самодержавие». В ней бессознательно содержался весь идеологический аппарат (а аппарат был, хотя, может быть, он был не оформлен в виде аппаратчиков, но аппарат всегда есть, если есть идеология, а она есть всегда); он сработал на то, чтобы создать некоторое пространство мышления для русского человека, такое, чтобы любое гражданское противостояние реально превращалось бы по законам самого этого сцепления и <...> в государственную измену. То есть нельзя было бы поставить в России ни одного гражданского антицаристского вопроса, который в силу этих сцеплений не превращался бы в вопрос о границе. А в вопросе о границе русские люди беспомощны. Тут все они (даже Пушкин, самый свободный, может быть, человек во всей русской культурной истории, феномен естественным образом свободного человека, — даже он) сработали вполне заданным образом. Так я начал о гражданском, но условия мышления о гражданском так сцепились, что, начав это, я оказываюсь в точке, где я ставлю под вопрос границы Российского государства и саму выживаемость нации. А выживаемость нации — она самоценна. И поэтому — стоп! — или мышление прекращается, или мыслящий индивид оказывается в местах весьма отдаленных, как один из не декабристов, если позволить себе такое словообразование (он пострадал как декабрист, хотя вовсе не был декабристом, — я имею в виду Лунина. В том числе я вспоминаю, что у него были довольно интересные, <...> неожиданные для российского сознания, выполненные <...> статьи по польскому вопросу, сделанные уже в Сибири). Вот пример работы законов сцеплений. Я хочу, чтобы мы это закрепили.

Само слово «сцепление» одновременно позволяет нам ассоциативно держать на фоне нашего сознания и проблему расцепления, которая тоже имеет существенное значение для характеристики свойств жизни социальной материи по отношению к нам, таких свойств, которые мы не можем отменять и просто рассудочно выдумывать другие вместо этих, так же как, например, прямо при всем патриотическом или нормальном гражданском стремлении нельзя было разрешить франко-немецкую проблему в 1946— 1947 годах. Я уже не говорю о том, сколько горючего материала, реальных страстей, реальных бед, реальной заинтересованности людей, настоящей, экзистенциональной заинтересованности, лежит за всеми этими вещами. Как русские говорят, «руками беду разведу», — поди, взмахнув ручками, разведи историческую беду. Дело не только в том, чтобы понимать, что руками нельзя беду развести, но еще и понимать, почему руками нельзя развести и как, если удастся, можно развести.

Резюмируя одной фразой, я хочу сказать, что из общих исторических законов, то есть общей характеристики того, как работает в законоподобном, или в закономерном, своем виде социальная материя, мы имеем два закона: это закон индивидуации, или предъявленности, на эмпирическом индивиде, или закон уже случившегося, и второе — это то, что исторические законы носят характер сцеплений, или кристаллизации.