Орхидеи еще не зацвели

Глава 27

Я шел по болотам заплетающимися ногами человека, который только что обручился и вдобавок познакомился с будущей тещей. Кочки качались у меня перед глазами, скалы скакали. Элизу я отвел в «Четыре петуха», там ни Степлтона, ни Генри не оказалось, а сам отправился пешком в Баскервиль-Холл и, конечно, сбился с пути. Солнце уже клонилось к закату, и стало слегка подмораживать. Я влез на торчащий посреди зеленой равнины гранитный столб и с его неровной, уступчатой вершины оглядел расстилавшиеся внизу болота, окаймленные мглистым туманом. Сквозь него, словно сказочные декорации, проглядывали холмы. Вдали, по левую руку, виднелось странное нагромождение камней, из центра которого, разлетаясь на ветру хлопьями, шел агатовый дым. Похоже, там были жилища древних людей; их нынешние обитатели оказались, по крайней мере, достаточно продвинутыми, чтобы раздобыть спички. «Возможно, у них есть сведения о том, как добраться до Баскервиль-Холла, — подумал я — ведь замок тоже не вчера воздвигли». Собственно, выбора у меня не было, и я пошел на дым.

Кругом было удивительно тихо, лишь тяжелый, похмельный ворон хрипло клялся в вышине: «Больше никогда! Больше никогда!». «Не зарекайся, пьянь» — мимоходом ответила чайка. Голые просторы болот, безлюдье, неразгаданная тайна, важность предстоящего события и в значительной степени холод — все это заставляло находящихся у меня в организме жуков и сороконожек разминать конечности с особым рвением. Наконец, из тумана вынырнули каменные пещеры, и подойдя к ним, я с радостью убедился, что место здесь обжитое. Между камней шла довольно внятная тропинка, вдоль которой, как вехи, валялись окурки. Не сказал бы, что мне в совершенстве знакомы методы Шерлока Холмса, но полагаю, если бы он решил определить, в каком табачном магазине куплено большинство представленных здесь экземпляров, его бы постигла неудача, весьма обидная для честолюбивого сыщика. Поэтому у него наверняка бы хватило ума и наблюдательности этих окурков не заметить — именно в таких вопросах гении превосходят нас, простых смертных. Они умеют произвести впечатление, а мы погрязаем в деталях.

Упс! — мимо меня резво пронеслась банка (Холмс бы сразу определил, что это банка из-под сардин) и ударилась о ближайшую скалу, после чего, естественно, упала. То ли она героически перелетела через гряду камней, то ли ее выбросил часовой, который прятался неподалеку. Если ты занят разглядыванием окурков, то, конечно, не будешь отвлекаться на всяких там часовых, даже если их обижает подобное невнимание, и они швыряют банки.

Я крадучись подходил к каменной дыре, за которой, по моим предположениям, мог быть костер — точь-в-точь, как Степлтон, когда его сачок уже занесен над бабочкой! До сих пор пещерные люди, видимо, сидели тихо, но тут их словно прорвало. Послышался грубоватый смех и пение на варварском наречии, кажется, славянском. В этом суровом месте оно производило тоскливое, гнетущее впечатление. Сколько их, куда их гонит, что так жалобно поют? Домового ли хоронят, ведьму ль замуж выдают… в общем, добавь сюда сани и пару волков, и выйдет вылитая Москва, Красная Площадь, час пик.

Выглянув из-за валуна, я увидел людей, копошащихся у очага. Первым в глаза мне бросился Шимс (у меня глаз наметанный, это был он). Как всегда важный и подтянутый, он разносил спиртное и сардины. Этот последний продукт он нежно любит. Каждый раз, когда я неосторожно заговариваю при нем о сардинах, у него лицо становится, как у кота. Поднесите коту под нос тряпочку, смоченную уксусом, и вы получите то же самое выражение лица. Или морды? В общем, они будут словно братья-близнецы, вот что я хотел сказать, кот туда впишется пятым.

Затем я разглядел поющих. Одного из них я знал, это был американский продюсер Блуменфилд, а второй — мужчина лет шестидесяти, колоритный тип в медвежьей шубе. Сделав интеллектуальное усилие, я понял, что, пожалуй, это шуба Генри Баскервиля. Приехав на родину предков, Генри принял решение одеваться как англичанин. Свои американские чемоданы он подарил Бэрримору. А тот, разумеется, поспешил от них избавиться, тем более что все вещи, кроме того, что сами по себе были ужасны, были еще и ему малы. Присутствие Шимса проливало свет на то, каким образом осуществлялась передача шубы между Бэрримором и таинственным славянским гостем.

Еще несколько суровых, носатых мужчин со взглядами ассасинов сидели у костра и молча курили. Одни были в папахах, другие в кипах, зато более укутаны. Что же до стилей оволосения головы, то тут наблюдалось пикантное разнообразие.

— Добро пожаловать в наш лагерь-с, — отреагировал Шимс, — может быть, глоточек виски-с? Или водки-с? Или…

— О, я знаю тебя, — обрадовался мне Блуменфилд, — ты кричал: «Потоп!» Дорогой друг, люстра мне на голову, если это не самый рентабельный крик в истории бродвейских постановок. Мне бы таких крикунов побольше, и я стал бы самым богатым человеком в Америке.

— В самом деле? — обалдело спросил я.

— Постановка принесла мне чистыми три миллиона долларов, сынок, и она все еще на сцене!

Сейчас я должен кое-что объяснить читателю. Дело в том, что когда я гостил в Нью-Йорке, то будучи убежденным холостяком, почти все время проводил за кулисами в мюзик-холлах (если вы понимаете, о чем я) Поскольку я англичанин, этим рано или поздно должно было кончиться — меня приняли за актера на роль дворецкого. Они там люди бесцеремонные — сунули в руки поднос, да и вытолкнули на сцену. В эстрадных театрах бытует обычай пользоваться при этом ногой (на счастье). И вот мне дают пинок, я вылетаю на сцену, вид, конечно, глупый, а там в первом ряду, то есть не на сцене, а в зале, ну, вы сами догадались, что не на сцене, что ей делать на сцене при такой внешности и талантах, сидит моя самая злая тетушка. Сидит и смотрит, как акула. И не мигает (у акул, насколько я знаю, нет век, чтоб мигать; у тетушки их тоже не оказалось). Я так и застыл. Вдруг слышу — звон разбитого стекла. Это с моего опасно накренившегося подноса упала бутылка. Ретроспективным взором я увидел, как она летит — сначала горлышком вниз, потом тяжело переворачивается в воздухе и днищем приземляется на доски сцены, разлетевшись на фонтаны влаги и осколков, воссоединившись со своим звоном и обдав благородной волной мои брюки. Тогда-то я и закричал: «Потоп!», да так отчаянно, что зрители ринулись из зала и застряли в проходах. На следующий день все газеты вышли с репортажами о панике в мюзик-холле, и спектакль, таким образом, вошел в моду, принося прибыль господину Блуменфилду.

— «Мамаша все знает»? — уточнил я.

— Нет, сейчас уже, приятель, мамаша ничего не знает, постановка называется «Потоп!». Да что ж ты стоишь, как пень, садись, выпьем! Мне всегда хотелось выяснить, как тебя звать?

— Вустон.

— Очень приятно, Вустон. А это мистер Петлюра.

— Сэм, — представился мистер Петлюра, протягивая мне заскорузлую руку.

— Альберт, — сказал я, осторожно пожимая ее. — Можно Берти. Очень приятно. Простите, что интересуюсь, но, когда я лет десять назад был в Париже, ходили слухи, будто бы одного человека с вашей фамилией… ммм… как бы кокнули, да? Он вам, надеюсь… мм… не родственник?

— О, нет, — ответил Блуменфилд, — это был агент Москвы. Выдавал себя за Сэма, но сам был антисемитом. Отлично, что Шуля его убрал, это самый умный поступок за всю его пустую жизнь, хотя чтоб делать добрые дела, совсем не надо быть чекистом. А потом они из него такое раздули, и это очень плохо пахнет. Большевики растоптали революцию, теперь их провокаторы убивают их же провокаторов! В общем, Сема у нас возглавляет еврейское ополчение…

— А то этот ваш Чемберлен, — вклинился господин Петлюра, удивляя произношением, — совсем мышей не ловит.

— Мышей??? — уточнил я. — Разве он должен это делать?

— Здесь, в Англии, давно погромов не было, война-то была, а вот погромов настоящих не было, так он и улыбается. Не видит, к чему дело идет. А потом опомнится, поздно будет — все, все на него спишут, попомните мое слово!

— Конечно же, спишут! — убежденно сказал Блуменфилд. — Улыбочками погромы не остановишь.

— Господин Блуменфилд работал в правительстве господина Петлюры, когда тот возглавлял Украинскую Народную Республику, — объяснил Шимс. — Он входил в созданную при этом режиме международную комиссию по погромам и после утраты Украиной независимости эмигрировал и стал продюсером шоу на Бродвее.

— Украина? — спросил я. — Это где-то в Польше?

Петлюра так злобно сверкнул на меня своими белесыми глазами, что я понял, что ляпнул что-то не то, и поспешил сменить тему:

— Шимс, — сказал я, — я только что обручился с твоей сестрой.

— С Орли??? — с аппетитом воскликнули крепкие, молчаливые парни у костра. Если бы не их варварский колорит, то вышло бы похоже на античный хор, который сам в полном составе имел виды на прелестную барменшу.

— Ага… ну то есть, да, с ней. Ну, ты понял. — Шимс кивнул. — Я уже позвонил в газеты. Завтра везде будут объявления. Я только что от вашей с ней матушки.

— Что же, значит, такова судьба. У Баскервилей собака, а у нас-с…

— В смысле? — спросил я, несколько уязвленный его тоном. — Что у вассс?

— В принципе, это закономерно… Похоже, старая аристократия — самый революционный класс, — уклончиво сказал Шимс. — Она не находит себе места в современном обществе и заинтересована в радикальных преобразованиях. Это ее сближает с пролетариатом, знаете ли, которому, как уже всем давно известно, нечего терять, кроме своих цепей, тогда как завоевать он может весь…

— Буденный тоже говорил, что его армия — как редиска, снаружи красная, внутри белая, — сообщил Петлюра. (Кто такой этот Буденный? Командир армии или агроном?)

— …но наш отец, будучи аристократом, викарием и анархистом, хотел порвать со своим происхождением, — продолжил Шимс. — Он воспитал нас в демократическом духе и, конечно же, если бы он дожил до этого дня, то был бы весьма недоволен, что, после всех усилий, его дочь, как бумеранг, вернулась…

— Не надо было позволять сыновьям быть дворецкими, — сказал я. — В этом корень всех бед для отцов-демократов.

— А что, товарищ, — обратился ко мне один из античных хористов, — ты из Лондона? Уж больно модно прикинут.

— Ну, не прямо сейчас, но вообще-то да. Там живу.

— Стало быть, знаешь Роуболтонов, которые «Красный кошмар»?

— Да так, обедали они у меня пару раз. Чахлый старикан, зубастая девица и товарищ Пат. Но я даже не знал, что они «Красный кошмар». Хотя, конечно же, общаясь с ними за столом и видя, как они намазывают джем, нетрудно было догадаться.

— Наверно, ты их видел в прошлом году, — предположил хорист, — сейчас его уже нет. Этого Пата.

— Был похож на дохлую треску и оказался провокатором, — объяснил другой хорист, как будто бы между приведенными им фактами была прямая связь.

— Мы его кокнули, — уточнил третий.

— Так будет со всяким, — сообщил четвертый. — А то развелось их.

— Угу, — сказал первый.

— Угу, — сказал второй.

После этого по кругу пошла фляжка с чем-то крепким, и разговор вернулся к моей помолвке. Потом я сказал, что мне надо в Баскервиль-Холл, и новые друзья предложили отвезти меня на бронепоезде. Он стоит, разумеется, на запасном пути, оснащенный зенитными орудиями, чтобы отражать удары вражеской авиации по залежам угля и торфа. Он передвигается по старой ветке, которая соединяет шахты с железнодорожной магистралью и проходит в какой-нибудь миле-полутора от замка, куда мы с Шимсом легко сможем добраться еще затемно, держа курс на башни. Бронепоезд все равно нужно обкатывать, это вроде как учения, да.