НЕУСТОЙЧИВЫЕ ОРБИТЫ В ПРОСТРАНСТВЕ ЛЖИ


Аннотация:

(Unstable Orbits in the Space of Lies) – 1992год.

12 января 2018 года человеческая раса перешла некий предел и испытала внезапное и необратимое изменение психического состояния. Сознание человека стало абсолютно прозрачным для верований, принципов и глубочайших убеждений. Идеи сражались друг с другом, и ареной битвы была человеческая мысль.

Теперь люди живут на сопредельных территориях, в каждой из которых правит своя система. А по узкой меже границ, как по орбите, путешествуют свободные бродяги…


Спокойнее всего мне спится посреди скоростного шоссе. В крайнем случае на его ответвлениях, проходящих через районы, где притяжение ближайших аттракторов примерно уравновешивается. Мы с Марией тщательно укладываем наши спальные мешки вдоль выцветших белых разделительных линий, уходящих на север (тут, возможно, сказывается едва ощутимое влияние Чайнатауна с его геомантией – ее не полностью подавляют научный гуманизм с востока, либеральный иудаизм с запада и воинствующий, антидуховный и антиинтеллектуальный гедонизм с севера), и я могу мирно уснуть, не опасаясь, что утром мы проснемся, всем сердцем веря в непогрешимость Папы, чувствительность Геи‑Земли, призрачные откровения медитации или волшебную целительную силу налоговой реформы.

Поэтому, когда я, проснувшись, обнаруживаю, что солнце уже высоко, а Мария куда‑то ушла, – я не впадаю в панику. Ночью она не могла попасть под влияние никакой веры, никакого мировоззрения, никакой культуры. Границы областей притяжения в течение дня колеблются на десятки метров в ту или другую сторону, но невозможно представить, чтобы они могли забраться так далеко в глубь нашей драгоценной пустыни, где властвует сомнение и традиционных устоев больше нет. Не представляю, почему Мария могла просто встать и уйти, не сказав ни слова, но она время от времени совершает абсолютно непостижимые поступки. Как и я, впрочем. Несмотря на это, мы уже год как вместе.

В панику я не впадаю, но и медлить не собираюсь, чтобы не отстать слишком далеко. Я встаю, потягиваюсь и начинаю думать, в какую сторону она могла бы пойти. Если после ее ухода не произошло существенных перемен, это все равно что спросить себя самого, куда я мог бы пойти.

С аттракторами бороться бесполезно, сопротивляться им бессмысленно, но между ними можно проложить курс, играя на противоречиях. Проще всего разогнаться, используя мощный, но довольно далекий аттрактор, а в последний момент отклониться в нужную сторону под действием противоположного влияния.

Как выбрать первый аттрактор – то есть ту веру, к которой вы будто бы склоняетесь? Всякий раз это делается по‑иному. Иногда приходится буквально нюхать воздух, словно идя по чьему‑то следу, иногда – углубляться в самоанализ, будто пытаясь узнать, во что же вы все‑таки верите «в глубине души», а иногда две эти противоположности вдруг перестают казаться противоположностями. Короче, все тот же проклятый дзен, в данный момент я понимаю это именно так – а такое понимание уже подсказывает ответ. Там, где я нахожусь, равновесие почти идеальное, но одно влияние все‑таки чуть сильнее восточные философии выглядят привлекательнее остальных. И хотя я знаю, что причина этого чисто географическая, на их привлекательность это нисколько не влияет. Я мочусь на цепное ограждение, разделяющее автостраду и железнодорожные пути – пусть ржавеет побыстрее! – свертываю спальный мешок, делаю глоток воды из фляги, закидываю на спину рюкзак и отправляюсь в путь.

Мимо проносится автоматический фургон – доставщик хлеба. Как жаль, что никого нет рядом! Чтобы обчистить такой фургон, нужны как минимум два ловких человека – один загораживает путь, другой вытаскивает из кузова еду. Наверное, потери от воровства так малы, что жители аттракторов предпочитают с ними мириться. Скорее всего защитные меры не окупят себя – впрочем, я уверен, что у каждой этической монокультуры существуют свои собственные – высоконравственные – причины не принуждать нас, безнравственных бродяг, к повиновению с помощью голода. Я вытаскиваю чахлую морковку, которую выкопал вчера вечером на одном из знакомых огородов. Жалкий завтрак! Но я усердно грызу ее, стараясь думать о свежих булочках, которые мы украдем с Марией, и в предвкушении почти перестаю замечать противный деревянный вкус.

Автострада немного отклоняется к юго‑востоку. Я дохожу до участка, по сторонам которого стоят пустые фабрики и заброшенные дома. Они практически не притягивают, и тем явственней начинает ощущаться растущая тяга Чайнатауна, который виден теперь прямо передо мной. Удобное словцо – Чайнатаун – никогда не отражало многообразия культур, которые гнездились здесь до Переплавки. В этом районе, кроме китайцев из Гонконга и Малайзии, жили еще корейцы и камбоджийцы, тайцы и тиморцы, и они исповедовали массу разновидностей всех религий, от буддизма до ислама. Все это разнообразие исчезло, а та однородная и устойчивая амальгама, которая сменила его, показалась бы крайне экзотической любому из прежних обитателей. Нынешних жителей этот причудливый гибрид, разумеется, вполне устраивает – отсюда и устойчивость, благодаря которой только и существует аттрактор. Если бы я прямиком вошел в Чайнатаун, я бы не только немедленно проникся идеями, близкими сердцу местных жителей, но и не пожелал расставаться с ними всю оставшуюся жизнь.

Однако то, что я войду прямо в Чайнатаун, не более вероятно, чем то, что Земля упадет прямо на Солнце. После Переплавки прошло уже почти четыре года, а меня еще не притянул ни один аттрактор.



* * *


Я слышал десятки «объяснений» того, что случилось в тот день, но почти все они казались мне сомнительными – потому что каждое основывалось на мировоззрении одного из аттракторов. Я иногда представляю это так: 12 января 2018 года человеческая раса перешла некий предел – возможно, предел численности населения – и испытала внезапное и необратимое изменение психического состояния.

Слово «телепатия» здесь не подходит. Никто не погрузился в океан беззвучных голосов, никто не терзался, вынужденный сочувствовать всем сразу. Повседневная болтовня сознания так и осталась у каждого в его голове. Банальный мыслительный процесс продолжал быть делом глубоко приватным. (Впрочем, делались предположения, что, напротив, мыслительные процессы всех смешались до такой степени, что образовали затянувшую всю планету пелену белого шума, которую наш мозг просто отфильтровывает, и мы ее не замечаем.) Так или иначе, бесконечная мыльная опера внутреннего мира человека по‑прежнему недосягаема для посторонних. Однако черепная коробка стала абсолютно прозрачной для верований, принципов и глубочайших убеждений.

Вначале возник полный хаос. Мои воспоминания об этом времени противоречивы и напоминают дурной сон. Кажется, я день и ночь бродил по городу, обретая новое божество (или его эквивалент) каждые шесть секунд. Не было ни голосов, ни видений, просто невидимые силы, как во сне, включали то одну, то другую веру. Люди двигались, спотыкаясь, до оцепенения запуганные происходящим – а идеи носились от одного к другому, как молнии. Откровения сменяли друг друга. Я готов был упасть на колени и молиться, чтобы это поскорее кончилось, – я бы так и сделал, если бы боги не исчезали с такой быстротой. Потом я разговаривал с другими бродягами, и все по‑разному описывали свое состояние в те, первые дни. Одним это напоминало наркотическую эйфорию, другим – оргазм, третьим казалось, что десятиметровые волны швыряют их то вверх, то вниз, час за часом, без передышки. Самое подходящее сравнение из моего опыта – тяжелый приступ гастроэнтерита, когда меня всю ночь напролет то рвало, то несло. Тогда болела каждая мышца, каждый сустав, кожа горела, я думал, что умираю. Но каждый раз, когда я думал, что не в силах исторгнуть еще что‑либо из моего тела, подступал новый спазм. К четырем часам утра моя беспомощность стала поистине запредельной. Перистальтический рефлекс безраздельно властвовал мной, как некое суровое, но в конечном счете благосклонное божество. Никогда раньше я не испытывал переживаний, которые бы так походили на религиозные.

По всему городу соперничающие системы верований вели борьбу за последователей, непрерывно мутируя и скрещиваясь друг с другом. Это было похоже на распространенные когда‑то битвы популяций компьютерных вирусов, устраивавшиеся для проверки тонких моментов эволюционной теорий. Было много общего и с происходившими в истории столкновениями тех же самых идей. Однако на этот раз масштабы и во времени, и в пространстве невероятно сократились, идеи сражались друг с другом, но ареной битвы была человеческая мысль, поэтому не потребовались ни разящие мечи крестоносцев, ни концлагеря. А еще на ум приходили полчища демонов, обрушившиеся на Землю, чтобы овладеть всеми, кроме праведников…

Хаос длился недолго. Сначала возникли небольшие участки, где те или иные системы стали постепенно одерживать верх (иногда это были места, связанные с соответствующим культом, а иногда просто случайные территории). Завладев этими плацдармами, системы стали расширять их границы, беря под свое влияние прилегающие популяции дезориентированных индивидуумов. Срабатывал эффект снежного кома – чем большую площадь захватывал каждый аттрактор, тем быстрее он рос. К счастью, по крайней мере в нашем городе ни один аттрактор не стал абсолютным победителем. Все аттракторы рано или поздно столкнулись с достойными соперниками или же достигли окраин или непригодных для жизни участков внутри города.

Через неделю после начала Переплавки из анархии в основном выкристаллизовалась нынешняя конфигурация аттракторов. Девяносто девять процентов жителей либо переехали, либо сами настолько изменились, что были вполне довольны тем, где они находятся и что собой представляют.

Случилось так, что я остался между аттракторами. Многие из них воздействовали на меня, но захватить не смог ни один. И до сих пор мне удается не покидать свою орбиту. Не знаю, какие таланты для этого нужны, но ясно, что у меня они есть – немногие из нас, бродяг, сумели по сей день сохранить свободу.

В первые годы обитатели того или иного аттрактора время от времени разбрасывали над городом листовки с автоматических вертолетов. В них они метафорически толковали последние события в духе своего единственно верного учения, воображая, что удачно найденная аналогия происшедшего принесет им новых адептов. До некоторых долго не доходило, что печатное слово как средство убеждения безнадежно устарело. То же самое касается радио и телевидения, но это и до сих пор ясно не всем. Не так давно мы с Марией поймали по маленькому телевизору в одном заброшенном доме передачу из сети анклавов, населенных рационалистами. Показывали «математическую модель» Переплавки; разноцветные точки плясали на экране, пожирая друг друга по определенным правилам, и все это комментировалось наукообразными заклинаниями о самоорганизующихся системах. И вдруг – подумать только! – точки одного цвета стали быстро сливаться в знакомые шестиугольные ячейки, разделенные узкими темными рвами. Как легко предсказывать прошлое! По темным линиям кое‑где ползли разноцветные точки, и мы все пытались найти среди них себя.

Не представляю, как могли бы выжить люди в аттракторах, если бы к моменту Переплавки не была налажена система автоматического снабжения всем необходимым, а также глобальная сеть связи – благодаря этому можно было ездить на работу, не покидая бассейна притяжения своего аттрактора. (Разумеется, такая инфраструктура была не везде, но эти несколько последних лет я не слежу за новостями «всемирной деревни» и не знаю, как теперь живут в менее автоматизированных районах.) Мы, маргиналы, зависим от благополучия общества даже в большей степени, чем жители аттракторов, поэтому я могу только радоваться, что большинство вполне удовлетворено положением дел. Я счастлив, что они живут мирно, торгуют и процветают.

Вот только я скорее умру, чем присоединюсь к ним. (По крайней мере здесь и сейчас я в этом уверен.)



* * *


Фокус в том, чтобы не останавливаться, не терять темпа. Абсолютно нейтральных зон не существует, по крайней мере найти их пока не удавалось никому. Но если они и есть, то наверняка слишком малы и непостоянны в пространстве, чтобы там жить. В почти нейтральном месте можно смело проспать ночь, но если жить там неделями, то обязательно попадешь под влияние хоть чуть‑чуть преобладающего аттрактора.

Не терять темп и – сомневаться. Предполагают, что мы не слышим внутренних монологов друг друга, потому что они, сливаясь, превращаются в белый шум. Неизвестно, верно это или нет, но моя цель – сделать нечто подобное с более устойчивыми и зловредными компонентами сигнала. Наверное, в центре Земли все человеческие верования в сумме образуют безобидный шум, но здесь, на поверхности, где физически невозможно быть на равном расстоянии от всех, я вынужден двигаться, чтобы по возможности снизить хотя бы усредненное воздействие.

Иногда я мечтаю о том, чтобы отправиться в деревню, найти роботизированную ферму и жить‑поживать по соседству с ней в блаженном одиночестве, воруя все необходимое для того, чтобы самому выращивать себе еду… А Мария? Она сама не знает, захочет ли там жить. Несколько раз мы с ней уже отправлялись на поиски такого места… но найти траекторию, минующую хитро переплетенные аттракторы, пока не смогли. Каждый раз тропа медленно, но верно поворачивала назад, к центру города. И все же выход должен быть, найти его – только вопрос времени. То, что маршруты, о которых ходили легенды среди бродяг, приводили нас в тупик, ничего не доказывает. Ведь те, кто набрел на верный путь и действительно покинул город, не могли рассказать оставшимся о своем успехе.

Впрочем, случается, что я с размаху останавливаюсь посреди дороги и спрашиваю себя, чего же я «на самом деле» хочу:

– Убежать в деревню и затеряться в тишине собственной бессловесной души?

– Перестать бесцельно бродить по дорогам и вернуться к цивилизации – ради стабильности, определенности, комфорта? Поверить в ту или иную изощренную ложь, составленную из поддакивающих друг другу маленьких обманов, и самому стать частью этой лжи?

– Или болтаться по своей орбите до самой смерти?

Ответ, естественно, зависит от места, где я в данный момент нахожусь.



* * *


Мимо проезжают автоматические грузовики, но я больше не обращаю на них внимания. Я внушаю себе, что мой голод – это ноша, дополнительный вес вроде рюкзака, и это помогает не думать о нем. Вскоре мое сознание проясняется, в голове остаются мысли только о мягком тепле утреннего солнца и о том, как приятно просто шагать по дороге.

Спустя некоторое время я заставляю себя насторожиться: меня охватывает покой и одновременно восхитительное чувство глубокого понимания. Понимания чего? Забавно, что об этом я не имею ни малейшего представления. Однако радость постижения от этого не становится меньше.

Я думаю о том, что все эти годы ходил кругами. Но ради чего?

Ради этого момента. Ради этой возможности сделать первые шаги по пути просветления.

Все, что для этого нужно – идти вперед, не сворачивая.

В течение четырех лет я следовал ложному дао – гнался за иллюзией свободы, боролся ради самой борьбы. Теперь я вижу, как превратить это путешествие в…

…во что? В кратчайший путь к вечному проклятию?

Проклятию? Никакого проклятия не существует. Есть только сансара, колесо бытия. Все усилия тщетны. Сейчас мое сознание погружено во тьму, но если я сделаю еще несколько шагов, истина очень скоро откроется мне.

На мгновение меня парализует благоговейный ужас. И только вера в то, что спасение моей души еще возможно, помогает сойти с магистрали, перелезть через забор и зашагать прямо на юг.

Эти боковые улицы мне хорошо знакомы. Я миную стоянку машин, где медленно плавятся выгоревшие на солнце пластмассовые остовы автомобилей, от длительного бездействия переключившиеся в режим самоуничтожения, прохожу мимо порно‑сексшопа, откуда воняет гниющим ковролином и мышиным пометом, затем мимо выставки подвесных лодочных моторов, где новейшие – четырехлетней давности – модели на топливных элементах напоминают странных ископаемых из иной эпохи.

И тут к сердцу подступает ностальгия – из‑за крыш показывается шпиль кафедрального собора, возвышающийся над всей этой мерзостью. Несмотря ни на что, я по‑прежнему чувствую себя немного блудным сыном, который возвратился наконец домой (а не просто в сотый раз проходит мимо). Я бормочу молитвы, повторяю церковные догматы, все эти необъяснимо успокаивающие формулы, дремавшие в памяти со времени последнего прохождения перигелия.

Вскоре я уже думаю лишь об одном – как мог я, зная о совершенной любви Господа ко мне, все‑таки пройти мимо? Немыслимо! Да как я смел отвернуться от Него?

Я подхожу к ряду идеально ухоженных домов. В них никто не живет, но здесь, в пограничной зоне, епархиальные роботы подстригают газоны, подметают листья, красят стены. Еще два‑три квартала к юго‑западу, и я никогда больше не отвернусь от истины. Я радостно ускоряю шаг.

Почти радостно.

Дело в том, что с каждым шагом становится все труднее не думать о том, какими причудливыми ошибками, фактическими и логическими, буквально переполнено Священное Писание. А уж о католических догмах и говорить нечего. Возможно ли, чтобы откровение, идущее от Бога совершенного и всеблагого, представляло собой такую мешанину угроз и противоречий? Почему оно так искаженно и запутанно представляет истинное место человека во Вселенной?

Искажение фактов? Но метафоры следует выбирать в соответствии с господствующими воззрениями. Разве должен был Господь озадачивать автора Книги Бытия описанием Большого Взрыва и первичного нуклеосинтеза? Противоречия? Нет, испытания веры и смирения. Какова самонадеянность – своими жалкими уловками пытаться ставить под сомнение слово Божье! Господь превыше всего, в том числе и логики.

Особенно логики.

Это плохо. Непорочное зачатие, чудеса с хлебами и рыбами, Воскресение лишь поэтические образы, которые не надо понимать буквально? Но если так, что тогда остается, кроме морализаторства из лучших побуждений и помпезной театральности? Если Бог на самом деле стал человеком, страдал, умер и вознесся, то я обязан Ему всем… но если это всего лишь красивая сказка, то я могу любить ближнего независимо от того, принимаю ли я регулярно в церкви дозы хлеба с вином.

Я уклоняюсь к юго‑востоку.

Здесь истина о мироздании приобретает куда более странный и величественный облик. Она состоит в законах физики, которые познают себя посредством человека. Наша судьба и предназначение закодированы в константе тонкой структуры и в величине омега‑плотности. Человеческая раса, в какой угодно форме, органической или машинной, будет развиваться в течение следующих десяти миллиардов лет до тех пор, пока мы не породим гиперразум, который, в свою очередь, вызовет – точно рассчитанный! – Большой Взрыв, благодаря чему мы и возникнем.

Если только не вымрем в течение нескольких ближайших тысячелетий.

В этом случае задачу выполнят другие разумные существа. Не имеет значения, кто несет факел.

Именно. Какое мое собачье дело, чем будет заниматься какая‑то цивилизация людей, роботов, хрен знает кого через десять миллиардов лет?

Наконец‑то за несколько кварталов впереди я замечаю Марию – и точно в нужный момент аттрактор экзистенциализма на западе быстро уводит меня прочь от пригорода космистов. Я ускоряю шаг, но лишь чуть‑чуть, и не только из‑за жары – внезапное ускорение может породить неожиданные философские неприятности.

Когда я уже близко, она оборачивается на звук шагов.

– Привет, – говорю я.

– Привет. – Она явно не испытывает особого восторга от встречи со мной. Впрочем, в таком месте это невозможно.

Я пристраиваюсь рядом, чтобы идти с ней в ногу:

– Почему ты ушла без меня?

Она пожимает плечами:

– Хотела немного побыть одна, как следует все обдумать.

Я смеюсь:

– Если ты хотела думать, надо было оставаться на шоссе.

– Впереди парк. Там ничем не хуже.

Она права. Но я все испортил своим присутствием. В тысячный раз я задаю себе вопрос: «Почему я так хочу, чтобы мы были вместе?» Из‑за того, что у нас так много общего? Но это общее и появилось в результате того, что мы всюду вместе – ходим по одним дорогам, развращая друг друга своей близостью. Может быть, из‑за наших различий? Ради редких моментов взаимной непостижимости? Но чем дольше мы вместе, тем более эфемерным становится покров тайны. Кружение по орбите друг вокруг друга может привести только к окончательному сближению и концу любых различий.

Тогда почему?

Честный ответ (здесь и сейчас) звучит так – ради еды и секса. Впрочем, завтра где‑нибудь в другом месте это заключение покажется мне циничным враньем.

Нас несет к зоне равновесия. Я больше не говорю ни слова. Смятение последних нескольких минут еще не улеглось до конца в моей голове, которая слегка кружится от хорошо перемешавшихся? обрывков взаимоисключающих прозрений. В конечном счете от всего этого остается только смутное недоверие. Помню, до Переплавки была такая школа мысли, которая по‑медвежьи добродушно, путая похвальную терпимость и примитивную готовность поверить во все что угодно, провозглашала, что в каждом учении есть что‑то ценное – и даже более того: если как следует разобраться, все они построены на одних и тех же «универсальных истинах», а значит, вполне могут жить в мире и согласии. Навряд ли хоть один из этих вялых экуменистов смог воочию увидеть наглядное опровержение своей теории – думаю, что все они уже через три секунды после Переплавки приняли ту веру, которая случайно оказалась поближе.

– Однако! – сердито бормочет Мария. Я сначала смотрю на нее, потом прослеживаю, куда направлен ее взгляд. Так значит, не только я буду нарушать ее вожделенное одиночество. Парк уже виден, и там, в тени, собрались десятка два бродяг. Такое случается, хотя и редко. В зонах равновесия движение по орбите самое медленное, и ничего удивительного, что иногда целая группа наших попадает в штиль.

Когда мы подходим ближе, я замечаю странную вещь – все, кто растянулся на траве, смотрят в одну и ту же сторону. Они явно за кем‑то или за чем‑то наблюдают, но деревья заслоняют это место от нас.

Вскоре мы можем различить доносящийся оттуда женский голос. Слов разобрать невозможно, а интонация прямо‑таки медоточивая, но вместе с тем уверенная. Женщина говорит мягко, но настойчиво.

– Может быть, лучше не подходить. Вдруг равновесие сместилось, – Мария нервничает.

– Не знаю. – Меня это тоже волнует, но я заинтригован. Никакого усиления тяги со стороны знакомых аттракторов я не чувствую, однако само любопытство может оказаться новой наживкой какой‑нибудь старой идеи.

Я говорю:

– Давай хотя бы попробуем пройти по кромке парка. Надо же выяснить, в чем дело.

Если ближайший бассейн расширился и захватил парк, то удаленность от оратора не гарантирует, что мы останемся на свободе. Опасность не в ее словах или личном присутствии. Мария, я уверен, понимает это не хуже меня, но все же, кивнув, соглашается принять такую «стратегию».

Мы перемещаемся на середину дороги на восточной границе парка – и не испытываем ничего особенного. Ораторша на вид средних лет. Жесткая от грязи одежда, грубо подстриженные волосы, загорелое обветренное лицо, поджарая комплекция вечно полуголодного ходока – бродяга чистой воды. Только голос не вяжется с внешностью. Она установила на земле раму, похожую на мольберт, на которой растянута большая карта города. Шестиугольники бассейнов аккуратно нарисованы разными цветами. Раньше люди часто обменивались такими картами. Может быть, она хочет обменять эту свою драгоценность на что‑то полезное? Пожалуй, шансов на это не много – сейчас каждый бродяга носит философскую карту местности в голове.

Она берет указку и проводит ею вдоль тонких голубых линий, которых я сначала не заметил. Линии вьются по всей карте в просветах между бассейнами.

Она говорит:

‑..Но, разумеется, это не случайно. Нам удалось так долго избегать бассейнов не благодаря везению или особой ловкости. – Она окидывает взглядом толпу, замечает Марию и меня, делает короткую паузу, затем спокойно продолжает:

– Дело в том, что нас захватил наш собственный аттрактор. Он совсем не похож на другие – он не связан с определенным набором идей, привязанных к определенному месту, но тем не менее это аттрактор, и он притянул нас, сорвав с тех или иных неустойчивых орбит, на которых мы могли находиться. Я нанесла его – или часть его – на карту, как сумела. Он может состоять из бесчисленного множества мелких деталей, но даже на этом грубом наброске видны пути, по которым все вы не раз ходили.

Я впериваюсь взглядом в карту. С такого расстояния трудно различить отдельные голубые нити, но видно, что они покрывают маршрут, который мы с Марией выбрали несколько дней назад. Однако…

– Подумаешь, нацарапали какие‑то там линии между бассейнами, – выкрикивает пожилой мужчина. – Что это доказывает?

– Линии проходят не между всеми бассейнами. – Она показывает на карту. Бывал кто‑нибудь из вас здесь? Здесь? А здесь? Никто? А здесь? Или здесь? Но почему, как вы думаете? Ведь все это широкие коридоры между аттракторами, и с виду они совсем не опаснее других проходов. Тогда почему мы никогда не были в этих местах? По той же причине, что и жители неподвижных аттракторов: эти места – не наша территория. Не наш аттрактор.

Я, конечно, понимаю, что она говорит ерунду, но сами слова настолько чудовищны, что меня охватывает паническая клаустрофобия. Наш аттрактор! Нас захватил наш собственный аттрактор. Я обвожу взглядом границу города на карте – голубая линия нигде не приближается к ней. Собственно, я никогда и не бывал дальше от центра, чем проходит голубая линия…

Ну и что? Этой женщине не везет, так же как и мне, только и всего. Если бы ей удалось вырваться из города, она не стояла бы здесь и не объясняла, почему это невозможно сделать.

Женщина из толпы, явно беременная, говорит:

– Вы просто нарисовали свой собственный маршрут. Вы ходили по безопасным местам, и я ходила по безопасным местам, и все мы здесь знаем, каких мест нужно избегать. Вот и все. Кроме этого, у нас нет ничего общего между собой.

– Вы ошибаетесь! – Ораторша опять проводит указкой вдоль голубой линии. Мы не шатаемся по городу без цели. Мы – жители этого странного аттрактора, вот кто мы такие. Это отличает нас от других и, если хотите, объединяет.

Из толпы доносится смех, кое‑кто выкрикивает ругательства. Я шепчу Марии:

– Ты знаешь ее? Встречала ее когда‑нибудь раньше?

– Кажется, нет.

– И не могла встречать. Ты что, не понимаешь? Это же такой робот‑миссионер!

– Миссионеры говорят совсем не так.

– Она миссионер рационалистов. Не христиан, не мормонов, а рационалистов.

– У них не бывает миссионеров.

– Ты обрати внимание на язык. «Странный аттрактор!» Типичный рационал истеки и жаргон.

Мария пожимает плечами:

– Бассейны, аттракторы – это тоже слова рационалистов, но мы же все так говорим. Не все ли равно, кто придумал эти слова?

– Я построю свой храм на песке, – продолжает женщина. – Я никого не зову вы все равно сами придете ко мне.

Я беру Марию за руку и говорю:

– Пошли!

Но она резко вырывается:

– Почему она тебе так не нравится? Вполне возможно, она права.

– Ты что, с ума сошла?

– У всех есть свой аттрактор, почему у нас его не может быть? Именно такого, странного… Посмотри, он самый красивый на этой карте.

Я в ужасе мотаю головой:

– Да что ты такое говоришь?! Мы свободны! Мы столько мучились, чтобы остаться свободными!

Она пожимает плечами:

– Может, и свободны. А может быть, попали в плен к тому, что ты называешь свободой. Может быть, нам больше не надо бороться. Разве это плохо? Какая разница – ведь мы все равно делаем то, что нам хочется?

Женщина начинает без всякой суеты упаковывать свой мольберт, а слушатели понемногу расходиться. Краткая проповедь, видимо, не произвела ни на кого большого впечатления. Каждый спокойно удаляется по выбранной им орбите.

Я говорю:

– Это в бассейнах люди делают то, что им хочется. А я не хочу быть похожим на них.

– Поверь мне, ты на них совсем не похож, – смеется Мария.

– Да, не похож! Они богатые, жирные, самодовольные, а я голоден, измучен и терзаюсь сомнениями. Но ради чего? Почему я так живу? Этот робот хочет отнять единственное, что придает смысл моей жизни.

– Ты знаешь, я тоже устала и хочу есть. Но если у меня будет свой аттрактор, все это приобретет какой‑то смысл.

– Вот как? – Я иронически смеюсь. – Ты будешь ему поклоняться? Молиться?

– Нет. Но я не буду жить в постоянном страхе. Если мы действительно захвачены аттрактором, можно не бояться, что один неверный шаг все погубит, что из‑за малейшей ошибки можно съехать в какой‑нибудь бассейн. Разве тебя это не радует?

– Чепуха! Причем опасная чепуха. – Я качаю головой. – Избегать бассейнов искусство. Это дар! И ты прекрасно это знаешь. Мы осторожно пробираемся по каналам, уравновешивая противодействующие силы…

– А я больше не могу все время ходить, как по проволоке! Меня от этого тошнит!

– То, что тебя тошнит, еще ничего не значит. Она хочет, чтобы мы стали самодовольными. Чем больше людей будет думать, что двигаться по орбитам легко, тем больше их попадет в бассейны: Мой взгляд случайно останавливается на женщине‑пророке, которая взваливает на себя свои пожитки и направляется прочь.

– Посмотри на нее, – говорю я. – Отличная имитация, но все равно это робот, подделка. Они наконец поняли, что никакие брошюры и машины‑проповедники не помогут, вот и послали такую машину, которая внушает нам, что мы не свободны.

Докажи, – говорит Мария.

Что?

– У тебя есть нож. Если она робот, догони ее и разрежь оболочку. Тогда все увидят, что ты прав.

Женщина – та, которая робот, идет через парк на северо‑запад, удаляясь от нас.

– Ты же знаешь, я не могу этого сделать, – говорю я.

– Но если она робот, она же ничего не почувствует.

– Она слишком похожа на человека. Нет, я не смогу воткнуть нож в такую точную имитацию человеческого тела.

– Просто ты и сам не веришь, что она робот. Ты сам понимаешь, что она права.

Отчасти я рад тому, что мы ссоримся – это значит, что мы все‑таки очень разные. Но она говорит слишком страшные вещи, чтобы оставить их без ответа.

Мгновение поколебавшись, я ставлю на землю свой рюкзак и мчусь вдогонку за пророчицей.

Заслышав меня, она оборачивается и останавливается. Рядом никого нет. За несколько метров от нее я резко торможу, чтобы перевести дыхание. Она рассматривает меня со спокойным любопытством. Я гляжу на нее, чувствуя себя с каждой секундой все глупее. Нет, я не могу броситься на нее с ножом – вдруг она все‑таки не робот, а просто бродяга, у которой бывают странные идеи.

Она говорит:

– Вы хотите что‑то спросить?

Неожиданно для самого себя я выпаливаю:

– Откуда вы знаете, что никто никогда не уходил из города? Почему вы так уверены?

Она качает головой:

– Я этого не говорила. Мне кажется, что аттрактор представляет собой замкнутый контур. Никто из тех, кого он притянул, не мог уйти. Но другие могли.

– Какие другие?

– Те, кто не находился в бассейне притяжения аттрактора.

Я злобно и растерянно смотрю на нее:

– При чем тут бассейн? Я говорю не о людях из бассейнов, я говорю о нас.

Она смеется:

– Прошу прощения. Я имела в виду не бассейны неподвижных аттракторов. У нашего странного аттрактора тоже есть бассейн – все точки, из которых вы попадаете на него. Форма этого бассейна, как и самого аттрактора, может быть невероятно сложной. В промежутках между шестиугольниками есть точки, из которых вы сваливаетесь на неподвижные аттракторы, поэтому некоторые бродяги и оказались там. Другие точки принадлежат бассейну странного аттрактора. Но могут быть и такие, которые…

– Которые – что?

– Которые позволяют уйти в бесконечность. Вырваться из города.

– Где эти точки?

– Кто знает? – Она пожимает плечами. – может оказаться, что из одной точки вы попадете на странный аттрактор, а из соседней – на траекторию, которая в конце концов выведет вас из города. Единственный способ это выяснить проверить все точки по очереди.

– Но ведь вы сказали, что мы все уже захвачены аттрактором.

Она кивает:

– Да, после такого длительного движения по орбитам все, что было в бассейнах, уже дол вынесено на аттрактор. Аттракторы стабильны. Из бассейна вы можете попасть на аттрактор, но из аттрактора деваться уже некуда. Так что те, чья судьба – жить в неподвижном аттракторе, сейчас уже там. Те, чья судьба покинуть город, уже покинули его. А те, кто все еще двигается по орбите, так и будут по ней двигаться. Надо понять это, принять это, научиться с этим жить. А если потребуется – выдумать нашу собственную веру, нашу религию…

Я хватаю ее за руку, вытаскиваю нож и быстро провожу острием по ее предплечью. Она взвизгивает и вырывается, потом зажимает рану другой рукой. Через секунду она отнимает руку, чтобы осмотреть порез, и я вижу тонкую красную линию на предплечье и расплывшийся ее отпечаток – на ладони.

– Ненормальный! – кричит она, отходя от меня подальше.

К нам подходит Мария. Пророчица – кажется, настоящая! – кричит, обращаясь к ней:

– Уберите его! Он сумасшедший!

Мария берет меня за руку, а затем, неизвестно почему, вдруг прижимается ко мне и начинает языком щекотать мне ухо. Я громко хохочу. Женщина неуверенно пятится, затем поворачивается и спешит прочь.

Мария говорит:

– Не бог весть какой разрез. Но то, что он открыл, – явно в мою пользу. Я выиграла.

Поколебавшись, я признаю свое поражение:

– Ладно уж, выиграла.



* * *


Ночь опять застает нас на шоссе. На этот раз к востоку от центра города. Мы глазеем на звездное небо над зазубренной линией брошенных небоскребов и едим сегодняшнюю добычу – огромную вегетарианскую пиццу. В голове слегка гудит – остаточные явления от воздействия кластера астрологов.

Наконец Мария говорит:

– Венера зашла. По‑моему, мне пора спать.

Я киваю:

– Ладно. А я дождусь Марса.

В памяти всплывают обрывки сегодняшней пикировки. Я помню почти все, что сказала женщина в парке.

…после такого длительного движения по орбитам все, что было в бассейнах, уже должно быть вынесено на аттрактор…

То есть все мы уже бесповоротно захвачены. Но почему она в этом так уверена? Откуда она знает?

А если она ошибается? Если еще не все прибыли в конечный пункт назначения, где им суждено обрести покой?

Астрологи говорят:

– Все ее мерзкие, редукционистские, материалистические инсинуации – грубая ложь. За исключением того, что касается судьбы. Вот это нам нравится. Судьба это хорошо.

Я встаю и перехожу метров на десять южнее, чтобы отделаться от их влияния. Потом оборачиваюсь и смотрю, как спит Мария.

Может оказаться, что из одной точки вы попадете на странный аттрактор, а из соседней – на траекторию, которая в конце концов выведет вас из города. Единственный способ это выяснить – проверить все точки по очереди.

В данный момент все, что она говорила, представляется мне сильно искаженным и безграмотным изложением рационалистской модели. И я в отчаянной надежде хватаюсь за ту половину ее версии, которая мне подходит, отбрасывая остальное прочь. Метафоры мутируют и скрещиваются, совсем как когда‑то…

Я подхожу к Марии, наклоняюсь, чтобы легонько поцеловать в лоб. Она даже не шевелится.

Потом я вскидываю рюкзак на спину и пускаюсь в путь по шоссе. И в этот миг мне кажется, что я чувствую, как безлюдный простор за пределами города, проникая сквозь все преграды, подступает ко мне и зовет за собой.


Перевод: Е. Мариничева, Л. Левкович‑Маслюк



Загрузка...