Откровения секретного агента

Контрразведка-1

Они вошли в учебную аудиторию, когда там никого не было: студенты английского факультета после занятий быстренько разбегались по домам. То ли они ненавидели всеобщее бесплатное образование вплоть до высшего и институт посещали ради диплома, то ли дела у них всегда находились поважнее, чем английский язык. Некоторые бегали на литературные встречи и там друг перед другом кичились своим не молдавским, а румынским произношением. Во всяком случае, вечерами я частенько бывал в аудитории один — мне бежать было некуда, я жил в общежитии, а изображать из себя румына не мог, так как и с молдавским языком едва справлялся, что давало повод некоторым, слишком «умным», острить на мой счет. Помню как-то раз я опоздал на молдавский язык, и преподаватель потребовала, чтобы я по-молдавски попросил разрешения присутствовать на занятиях. А где мне было взять такие знания? Одна девушка — она мне понравилась — Рита Яворская, тоненькая, как лозинка, с милой улыбкой и веселыми темными глазами, подсказала мне тихонько: «Еу сынт могар!» И я, здоровая дубина ростом метр восемьдесят пять, широкоплечий, хорошо поставленным голосом произнес: «Еу сынт могар!»

Все, кто был в аудитории, а группа насчитывала целую дюжину — десять девушек и нас двое — мужиков, пришедших с флота, — повалились под столы. Даже молдаванка, постоянно утверждавшая, что она самая настоящая румынка, рухнула на стул и скривила такую веселую рожу, что я понял — Рита сделала мне пакость. Я взглянул на нее: очевидно, в моих глазах был такой упрек, что Рита мгновенно прекратила смеяться. С этого дня она перестала мне нравиться. Хотя, если подумать, чего тут постыдного, что я при всей группе назвал себя ослом? Мало ли людей говорят: «Ну и дурак я! Какой же я дурак! Настоящий осел!» Амбиции? Самолюбие? Но даже когда, спустя с десяток лет, я узнал, что она разбилась на машине, у меня почему-то не возникло горького сожаления: может быть, время, а может быть, жестокий мир, в котором я вращался, притупили мои эмоции, сделали меня жестким и более рациональным. Я руководствовался принципами: «Мертвое — мертвому, живое — живому».

Однако хватит отклонений, тут, можно сказать, судьба моя пришла, а я пустился в воспоминания. Двое мужчин — один молодой и, видать, заносчивый; он как-то свысока глядел на меня и едва заметно ухмылялся тонкими гадючьими губами, как бы говоря про себя: «И вот этого недотепу мы пришли смотреть?» Он был ниже меня ростом, но уже с брюшком — видно, служба шла ему впрок. И костюм на нем был приличный, я о таком мечтал. Собственно, не о таком именно, я мечтал о костюме вообще. У меня до этого времени был тот, что отец привез из Германии, какой-то фашистик не сносил, и он достался мне. Потом пошла морская форма. Я и сейчас, на четвертом курсе, донашивал морскую форму и был уверен, что косном бы мне не повредил. Так этот, с мерзкой улыбкой, глянул на доску, где я написал мелом такую абракадабру из двух длинных слов, что ее можно было принять за шпионский шифр, и стал кривить губы, очевидно пытаясь прочитать эти слова. Он даже издал какой-то булькающий звук и заткнулся, глянув беспомощно на своего спутника.

Второй мужчина мне понравился: он сразу смекнул, в чем тут дело, и, окинув меня добрым взглядом прищуренных глаз, с улыбкой на полноватых губах спросил с ноткой утверждения:

— Кажись, латынь?

Я кивнул и стал смотреть на его немолодое лицо, изборожденное вдоль и поперек глубокими морщинами.

— В чем суть?

— Это окончания пассивной формы глагола.

— Ты из этих окончаний сотворил два немыслимых слова и легко разбиваешь их на части. Так! Оригинально! Не находишь, Иван Дмитрич?

Гадючья улыбка вновь возникла на лице, но он не удостоил старшего товарища ответом.

Мы сидели в аудитории втроем довольно долго, и я млел от внутреннего восторга: они были чекисты, разведчики, и сейчас беседовали со мной на различные темы: то их интересовало мое отношение к року, то к рыбной ловле, то к боксу, выясняли, что я читаю.

Кончилась наша беседа неожиданным предложением. Пожилой, а звали его Глеб Константинович, кто он был по званию, я не знал, но, как мне показалось, состоял начальником над Иваном Дмитриевичем, сказал:

— Вас не привлекает профессия разведчика?

Я от такого предложения потерял дар речи. Это же мечта всех молодых людей! Пробираться во вражескую страну, добывать важные секреты, похищать конструкторов, секретное оружие — Господи! Да чего только не смог бы я сделать! Разведчик! Мне сразу же припомнилось, что я умею классно метать нож, стреляю почти по норме мастера из винтовки, пистолет мне — родной брат. Когда-то восемнадцатилетним парнишкой я жил в Японии на американской воздушной базе — вот где можно было добыть секреты! Жаль, что они тогда никому не были нужны. Да и особист попался порядочный человек: переправил меня на материк, снабдил документами и сказал: «Замри, чтобы ни одна собака не знала, что ты жил без нашего присмотра в Японии — затаскают тебя по допросам и никому ты не докажешь, что сопровождал сюда полковника из спецкомиссии, а он куда-то исчез». Я бы мог на этих допросах рассказать, какое количество и сколько силового кабеля привезли американцы на базу, и сколько мы его с Роем Снайдером спустили японцам, а сколько тушенки, униформы, масла, горючего. Может быть, меня спасло то, что я передал особисту почти двадцать тысяч долларов — деньги, которые я накопил на аферах с военным имуществом США. Он стал добрым и заботливым, как родная маменька: кормил, на машине возил, советскую морскую форму достал. Запугал он меня, конечно, основательно. Да, собственно, и запугивать было нечего, он мне истинную правду сказал; допрашивали бы меня бесконечно и таскали по особым отделам от полка до армии. Может быть, лаже признали за врага народа, за шпиона уж точно, и, чего доброго, шлепнули бы. Так что лучше помолчать о своем туманном японском прошлом.

Выслушав предложение стать разведчиком, я возликовал, что, несомненно, отразилось на моем лице. Меня распирал восторг; мгновенно героические картины пронеслись в моем воспаленном мозгу. Шутка ли, стать настоящим советским разведчиком. Даже гадючья ухмылка Ивана Дмитриевича не показалась мне такой уж мерзкой.

— Вы это серьезно? — выдавил я из себя глупый вопрос, хотя мог бы догадаться, что эти мужики беседуют со мной добрых четыре часа не ради развлечения.

— Вполне! — ответил вдруг Иван Дмитриевич. — Снабдим легендой, подучим слежке, тайнописи, как уходить из-под наблюдения, организовывать тайники, делать контейнеры — и ты готов, — тут уже он открывал свой поганый рот настолько, что я мог увидеть, какие у него спереди целые зубы, а какие гнилые. Он вывалил на меня сведения о тайниках, слежке, крыше — мне не все было понятно, — и я даже заподозрил, что он надо мной издевается.

— Это ему рано, — прервал коллегу Глеб Константинович, и тот замер на полуслове, хотя и сказанного было достаточно, чтобы меня ошарашить. — Кстати, откуда у вас американское произношение? Вы, случайно, не общались с американцами?

— Я много слушал радио, и у меня хорошо развита техника подражания. Мне нравится такой свободный, вальяжный стиль произношения, присущий настоящим мужчинам.

— Да, да, мне говорила Елена Николаевна. Она очень довольна вашими знаниями языка, но никак не может переделать ваш английский стиль. Очень хорошо, что у вас стабильное произношение.

— Я даже не пытаюсь его ломать. — Мне очень хотелось понравиться этим чекистам. Я боялся, что они разочаруются во мне, и тогда не быть мне разведчиком.

— О нашей встрече и беседе никто не должен знать, — закончил разговор Глеб Константинович. — С сегодняшнего дня привыкайте вести себя как разведчик: скрывать, изучать, анализировать и, главное, НЕ БОЛТАТЬ! Разведчик жив лишь до тех пор, пока он молчит о себе и своих делах.

Мы расстались. Иван Дмитриевич привычно ухмыльнулся мне на прощание, пожал руку — она у него оказалась на удивление сильной и костлявой. Я остался один в аудитории. Все эти окончания глаголов, местоимений мертвого языка неожиданно исчезли, умерли, как и сам язык. В сознании засело только одно — я приобщен к когорте лучших, когорте защитников Родины, мне доверят обеспечивать ее безопасность…

Не хочу вспоминать, какой у меня был год после той знаменитой встречи с чекистами. Я выполнял свое первое поручение — учился, не вылезал из института по десять часов. В общежитие и в институт ходил пешком около пяти километров, и все это время, пока шел, говорил по-английски, составляя целые рассказы и описывая в подробностях, что видел в определенный час. Я заучивал целые страницы оригинальных текстов. Мне нравилось отыскивать диалоги, выучивать их и иногда говорить языком героев. Елену Николаевну нельзя было провести: когда я по ее заданию беседовал с нашими девочками, она загадочно улыбалась и бросала короткие реплики: «Голсуорси, Теккерей, Шекспир, Бернард Шоу», — а потом предлагала: «Опиши-ка нам портрет Наташи Маноли».

И я начинал говорить о ее глазах, волосах, губах и добавлял из какого-нибудь произведения, что для меня было бы наивысшим наслаждением прижаться к ее губам. Елена Николаевна тихо смеялась, а Наташа лишь глупо улыбалась — ей было не под силу понять те фразы и выражения, которые я почерпнул из английской классики и сыпал на ее голову.

Госэкзамены повисли надо мной как домоклов меч: не боялся сдачи языков, тут я как рыба в воде. А вот языкознание — эта придуманная Н. Я. Марром формула возникновения языка от каких-то «соль, рожь, огонь» и т. д., которые потом якобы развились в язык, — было полной чушью. Я пытался добросовестно проштудировать «Советское языкознание», но у меня не доставало никаких сил привести весь марровский бред к логическим рассуждениям. Не лучше обстояло дело и с марксистско-ленинской философией.

Я начинал думать о себе лестно. Возможно, я кретин, лишенный научного логического мышления. Там, где Ленин спорит с Богдановым и Михайловым, я еще врубался, но я злился на Гегеля: он такой умный, а твердит глупость, что ничто не существует вне нашего сознания. Но я хорошо воспринимал теорию «отрицания отрицания» — мне было понятно, что старое отмирает или, говоря философским языком, отрицается, а новое зарождается внутри старого и отрицает старое. В природе все это так и есть: старое отмирает, а новое весной нарождается. Но вот когда эту идею Фейербах потащил на общество: внутри старого общества зарождается новое и это новое отрицает старое, — я стал в тупик. Из капитализма родится социализм путем противоречий и взрыва, а из коммунизма что? Значит, конец теории отрицания отрицания применимо к обществу? Вот бы спросить об этом профессора Бугу — как он выкрутится. Нет, я эти дурацкие вопросы не задам ни профессору, ни академику — из партии исключат за сомнения. А меня только что приняли — так надо было для моего будущего. Какой же я разведчик без коммунистической партии? Когда меня принимали в райкоме, так одна старая комсомолка двадцатых годов, чуть ли не делегат Третьего съезда комсомола, где Ленин дал всем ценный наказ: «Учиться, учиться и учиться!», просто допекла меня идиотскими вопросами. «Почему решил вступить в партию?» — «Хочу активно участвовать в строительстве коммунизма!» — «А без партии не будешь участвовать?» — «Буду, но хочу в первых рядах строителей!» — «Почему тогда раньше не вступал в партию?» — «Не был достаточно сознательным». — «А когда же ты стал сознательным?» Ну, ведьма! Кого хочешь доконает! Ее и в партийной комиссии, наверно, держат потому, что она Ленина видела. «А вам сколько лет было, когда вы стали сознательной и вступили в партию?» — не удержался я и вызвал ее ярость себе на голову. Мне показалось, что ее седой крысиный хвостик поднялся дыбом. «Как ты смеешь меня допрашивать? — взвизгнула она. — Гнать таких надо! Близко к партии не подпускать! Он опозорит честь и совесть партии!»

Это была катастрофа, провал, разведка стала призрачной мечтой. Но председатель партийной комиссии, видимо, хорошо знал старую комсомолочку, и я подозреваю, что мои шефы из КГБ подстраховали мой прием в партию. Приняли при одном воздержавшемся. Сам секретарь райкома поздравил меня. Поэтому спрашивать профессора, что же будет после коммунизма, я не рискнул.

Одним словом, перед экзаменом взял я чужие шпаргалки, набил ими карманы, вложил в рукав перечень вопросов и пошел, как Матросов на амбразуру с пулеметом. Как правило, комиссия на госэкзаменах старается не замечать, когда мы бессовестно переписываем шпаргалки на чистые экзаменационные листы. Нам крупно повезло, что на госэкзаменах не присутствовала какая-нибудь старая комсомолка или секретарь парткома — классический дуб и тупица, но при высокой партийной должности. В общем, сдал я этот экзамен и даже сумел без запинки дать определение «научному коммунизму». И именно в тот день, когда я получил наконец свой желанный темно-синий, а не красный, диплом, в коридоре меня поджидала моя судьба — Иван Дмитриевич.

— Поздравляю! — сказал он со своей гадючьей ухмылкой и протянул мне свою жилистую ладонь. — Слушал за дверью, как ты с марксизмом управлялся. Восхищен! Неужели ты все это так хорошо выучил?

— Уж не думаете ли вы, что я до такой степени обнаглел, что на госэкзамены пришел со шпаргалкой? — парировал я и таким образом впервые солгал КГБ.

— Слышал, ты женился? — проявил он свою профессиональную информированность.

— Да, был такой грех! — засмеялся я, понимая, что и этот вопрос мне задан неспроста.

— Пойдем где-нибудь пообедаем, — предложил он и, не дожидаясь моего согласия, пошел вперед.

Заказывал Иван Дмитриевич довольно щедро. Я мысленно прикинул, что обед нам обойдется примерно в две моих стипендии. Чекист был словоохотлив, чему-то радовался, настроение было явно превосходным, и хотя подчеркнул, что радуется моим успехам и окончанию учебы, я ему не поверил. Он врал, это я определил по каким-то неуловимым признакам в его поведении. Может быть, во мне уже проснулся инстинкт разведчика? Эта мысль наполнила меня гордостью и придала уверенности. Наивный червяк!

— А почему нет Глеба Константиновича? — спросил я без всякой задней мысли.

— А зачем он тебе? Что, со мной неинтересно? Он старый отживший сапог, — коньяк явно шибанул ему в голову. — Сейчас наше время, время молодых: мое, твое, и нечего им путаться у нас под ногами и учить нас, более способных и талантливых. Он опыт передавал! — с презрением произнес Иван Дмитриевич. — Какой опыт? Во время войны работал в тылу у немцев, брал языка, добывал оперативную информацию. Но ведь этот опыт сейчас никому не нужен.

От пятой рюмки коньяка чекист соскочил с рельсов, он стал громко говорить, бахвалиться. Благо в ресторане народу почти не было, так, одиночки, да официантки сидели кружком за одним столом и делились своими заботами, не обращая внимания на двух молодых людей, которые слегка подвыпили.

— Я тебя нашел, ты мой актив, — продолжал плести Иван Дмитриевич. — Руководство одобрило работу с тобой. Ты теперь будешь со мной на связи, будешь выполнять мои указания. Я буду отвечать за твою подготовку. Хотим сделать из тебя нелегала.

— Кого? — не понял я и все же почувствовал, что мое будущее обретает определенность.

— Чего не понять? — пьяно возразил чекист. — Пойдешь за кордон с чужим паспортом, будешь иметь легенду, осядешь, законсервируем тебя на годик, а потом наладишь поток информации…

Из его пьяной болтовни я все же уловил главное — мою судьбу определили. Если честно, то я плохо представлял всю механику превращения меня из легала в нелегала. Возможно, мне придется тайно переходить границу или, как я слышал выражение, «просачиваться» на чужую территорию. Как я это сделаю — не имел ни малейшего представления.

— Жена пойдет с тобой? — неожиданно задал он сложный для меня вопрос. Эта мысль мелькала у меня уже несколько раз за вечер, но ответа я не находил, и поэтому просто отгонял ее, полагая, что эта проблема сама собой должна разрешиться. Я боялся высказать Ивану Дмитриевичу свои сомнения по поводу жены, потому что опасался его негативной реакции. Ведь при первой нашей встрече мне рекомендовали жениться на хорошем надежном товарище, который будет другом и помощником в трудной и сложной жизни советского разведчика. Я женился. Таня была мне хорошим другом в жизни, но вот будет ли она хорошим помощником разведчика, захочет ли разделить опасности, подстерегающие там, за кордоном? Откровенно сказать, я на это надеялся. Мне казалось, что Таня такая же патриотка, как и я, и будет мне признательна за принятое решение. А потом возникли сомнения: ведь я хочу предложить жене не поездку в Сочи и не совместное развлечение, а работу с риском для жизни. Да, если честно, то с риском для жизни. Мой японский опыт здесь ровным счетом ничего не стоил, да и заикаться об этом я не собирался, иначе КГБ может отвернуться от меня. Я так свыкся с мыслью, что буду разведчиком, что провал этой надежды стал бы для меня большой потерей в жизни. И все же я сказал правду своему шефу — так я стал мысленно называть Ивана Дмитриевича:

— Не знаю! Говорить ей я не имею права, вы запретили кому-либо сообщать, а намеков она не понимает. Но она верный товарищ и патриотка.

— Годится! — изрек мой шеф и громко икнул. — Я буду сам с ней беседовать. Теперь я ответственен и за нее. Я ваш шеф!

Я видел, как он напыжился, изображая большого босса, хлопнул меня покровительственно по плечу, икнул еще раз, и мне показалось, что сейчас он изречет что-нибудь вроде: «Дети мои, я с вами!» Но он коротко бросил:

— Едем к твоей жене! Сейчас я ее обращу!

— Ее нет в этом городе, она в Белгород-Днестровском.

— Тем лучше! Твоя дальнейшая судьба перемещается туда. Поедешь в Белгород-Днестровский, поступишь на работу в автобазу слесарем, займешься изучением автомобилей. Это тебе задание. Сейчас дам тебе денег, их хватит, пока не устроишься на работу. — Он вытащил из кармана три сторублевки и протянул их мне. Потом достал пол-листа писчей бумаги, ручку и сказал: — Пиши! Я, агент КГБ Роджер — это будет твоя кличка, — получил пятьсот рублей. Числа не надо, лишь подпись.

Я написал все безропотно и без сомнений — значит, так принято в КГБ. В конце концов, деньги взял, надо и расписаться. «Роджер» так «Роджер» — мне даже нравится такая кличка «Роджер»!

Наверно, и правильно, что не указывается фамилия, ведь это финансовый документ, он пойдет не через одни руки, и многие будут знать, что деньги получил от КГБ некий Анатолий Головин. Так можно меня на корню провалить.

Шеф сунул мою расписку в карман, потом вытащил ее, развернул, долго держал перед глазами. «Хорошо набрался, — подумал я, — если уже и прочитать не может». Но Иван Дмитриевич поднял на меня свои затуманенные глаза. «Как у коровы — мутные», — подумал я совсем некстати.

— Так не пойдет. Сумму надо писать буквами. — И сунул мне еще половинку листа бумаги. — Пиши то же самое, только пятьсот — не цифрой.

Я быстро написал, а сам думал: «Почему же пятьсот, когда дал мне всего триста. Может, ошибся и надо ему напомнить? Вдруг обидится, он же чекист, и ему ошибаться не положено. А тут какой-то салажонок его уличает. Черт с ними, с двумястами рублями, дело важнее денег, как любил выражаться мой дядька Гриша. Когда-то он был красным партизаном и уж лучше меня разбирался, что важней: деньги или дело». Я свернул расписку и протянул ему.

— Давайте я ту уничтожу, — попросил я невинно и без всякой задней мысли. Но шеф снова уставился в расписку, а я подумал: «Опять что-нибудь не так», — и действительно — он сунул ее в карман и сказал с легким раздражением:

— Надо же было написать и цифры, и буквы, так всегда пишется. — Это он произнес медленно, но четко, как будто вдалбливал мне в голову, чтобы я понял наконец, что я — тупой идиот, с которым работать и работать.

Третью расписку с буквами и цифрами Иван Дмитриевич спрятал в карман и назидательно изрек:

— Единственный, кому я доверяю уничтожение таких документов, — это я сам. Запомни, я сам уничтожаю на огне.

После этого шеф вылил из бутылки остатки коньяка в свой фужер, выпил, закусывать не стал, но ответил на мои мысленные вопросы, чем очень меня удивил. Я ведь ни единым словом или жестом не дал понять, что мне интересно, почему расписка на пятьсот рублей, а денег получил только триста.

— У нас такая работа, что приходится тратить собственные деньги, и мне их никто не возвращает. Тебе будут, а мне нет! Вот сейчас ресторан — это мои затраты, поэтому ты и написал расписку на пятьсот. Такие вещи в нашей системе — обычное дело, руководство об этом знает. Я вот купил к дню рождения своему начальнику часы — он ведь знает, откуда деньги. Он своему начальнику подарок к дню рождения сделал, думаешь, из своей зарплаты? Не мной это заведено. Я думаю, и ты доволен. Мы всегда должны быть друг другом довольны, тогда тебе будет хорошо… — закончил он многозначительно, что я истолковал по-своему: давай будем сообща тянуть у КГБ, и тогда твоя карьера обеспечена. А что я? Могу что-то изменить, если у них так заведено по всей иерархической лестнице? Мне нужно думать о себе, о своей карьере разведчика, а не считать сотни, которые чекисты вытащат из кармана своего родного Комитета. Не обеднеет!

— Да, не обеднеет! — неожиданно прочитал шеф мои мысли и протянул мне руку. — Будем дружить? — Он приподнялся, уцепился за мою шею и слюняво поцеловал. Гадючья улыбка расползлась по всей его пьяной самодовольной роже, но теперь она казалась уже не такой мерзкой, я крепко стиснул его ладонь и коротко ответил с выражением:

— Будем дружить!

Белгород-Днестровский, этот сонный городок близ Одессы, отличался лишь величественной аккерманской крепостью. Сам городок раньше именовался по-турецки «Аккерман». Нынче он оживлялся постоянным притоком туристов, которые лазили по древним стенам крепости, заползали, как тараканы, во все щели, надеясь что-нибудь обнаружить и прихватить в качестве сувенира. Однако, кроме камней, там ничего не было, а старожилы дурачили туристов рассказами, как один офицер приехал сюда с миноискателем и нашел тайник. У туристов не было миноискателя, и они довольствовались тем, что местный фотограф делал их снимки внутри крепости и на крепостной стене, ставя на передний план желающих запечатлеть на долгую память посещение такой знаменитой крепости. Всякому было лестно иметь фото и потом блистать своей эрудицией, что он был на крепостных стенах, где снимался фильм «Адмирал Ушаков». Чего греха таить, я и сам полазил по этим стенам. Гидом у меня была Татьяна, которая знала всю историю Аккермана и увлекательно рассказывала обо всем, с чем соприкасался мой любопытствующий взор.

В одно из таких посещений крепости я сказал Татьяне:

— Хочу пожить в Белгород-Днестровском с полгода. — Такой срок мне установил мой шеф, считая, что я за это время достаточно освою автомобиль, работая слесарем на автобазе.

Татьяну мое желание обрадовало: ей самой не хотелось уезжать из собственного дома. Здесь она уже работала в школе, преподавала английский язык в десятых классах. Начинать где-то с нуля — ее несколько страшило.

— Здесь трудно с работой, — лишь заметила она, взглянув на меня своими большими карими глазами, в которых отразилась едва заметная тревога.

— Меня не страшит любая работа: хоть слесарем на автобазе, лишь бы платили хорошо, а там посмотрим.

— Почему слесарем? — удивилась она. — Это же грязная работа. Можно попробовать в школьной библиотеке, в какой-нибудь конторе, наконец, на паромной переправе.

Однако вышло по-моему, я как в воду глядел, когда говорил об автобазе: только там и было для меня свободное место слесаря-сборщика.

И пошла грязная работа, но я делал ее с удовольствием. За пару недель я перечитал кое-что по теории автомобиля и сразу стал на голову выше своих коллег. Все знали, что у меня высшее образование, но я мотивировал свою работу слесарем тем, что — семья, жить надо. Конечно, слесарь всегда имел какую-то халтуру: надо быстро сделать что-то — шоферы всегда платили. Поэтому пятерку, десятку в день я подрабатывал.

Дважды приезжал мой шеф, уважаемый Иван Дмитриевич, привозил деньги, заставлял писать по две расписки. Второй раз он заявился прямо на автобазу и увидел меня во всей красе: грязные руки, грязный, засаленный комбинезон и я злой как черт — один водитель запорол двигатель и пытался свалить на меня, что я плохо его перебрал. Но я доказал, что он не долил масла в двигатель и сплавил подшипники.

Мы вышли в курилку, шеф подстелил газету на скамейку, чтобы не испачкать свой светлый плащ, сел и спросил:

— Ну, как?

— Да так, — ответил я, еще не успев остыть. — Каждый норовит на тебе в рай въехать! Рабочий класс!

— Учись владеть собой и строить свои взаимоотношения со всякими людьми и без мата, даже если тебя и обложат трехэтажным. Не забывай, где тебе придется работать, там у людей другие отношения. Там и пролетарии другие, со своей психологией.

— А мне кажется, люди везде одинаковые со своими эмоциями.

— Ты прав! Но ты особый человек, ты разведчик и должен быть без эмоций. Держи всегда на лице улыбку. Даже если при тебе будут увечить ребенка, ты не должен никак реагировать на это.

— Тогда вы напрасно на меня сделали ставку. Я другой человек, я улыбаться не могу и ребенка калечить не позволю, — зло ответил я, потому что в меня вселился бес и остановиться я не мог.

— Ну, хорошо, хорошо! Пусть так и будет, это я образно выразился. Но ты должен владеть собой, от этого будет зависеть твое благополучие и даже, может быть, жизнь. — Шеф помолчал, о чем-то размышляя, прикрыл глаза, демонстрируя, как он глубоко задумался над важнейшей проблемой, а точнее моей дальнейшей судьбой, и, наконец, изрек:

— Пора заканчивать с автобазой и вообще с Белгород-Днестровским. Переходим на второй этап обучения. Переезжай в Кишинев, будешь служить в наружке.

Я сделал вид, что знаю, что такое наружка, и для меня этот термин не новость. Но босс поглядел на меня внимательно и опять, словно прочитав мои мысли, пояснил:

— Служба наружного наблюдения. Выслеживать подозреваемых, устанавливать их связи — это и есть наружка. Вот там будет для тебя хорошая школа разведки. Посмотришь, какие приемы используют антисоветчики, вражеские агенты, чтобы избавиться от слежки. Надо быть очень внимательным, следить, чтобы ни одна деталь не ускользнула от твоего внимания. — Он минут двадцать еще говорил о том, как хитро ведут себя не только шпионы, но и всякие йеговисты, пятидесятники, адвентисты седьмого дня, оуновцы, бендеровцы, израильские агенты. Послушав его, я, грешным делом, подумал, что Молдавия стала настоящим рассадником врагов советской власти и работы там невпроворот. Но Иван Дмитриевич не стал распространяться о вражеских характеристиках, он лишь пояснил, чем, собственно, и заключил мой инструктаж: — В «семерке», так называется служба наружного наблюдения, — счел он необходимым еще раз расшифровать, — есть толковые ребята. Ты прислушивайся, о чем они говорят, учись у них, и пополнишь свои знания.

Он отвалил мне триста рублей в обмен на расписку о пятистах, но уже без всяких разъяснений — это стало у нас традицией. Роджер не роптал, хотя меня взяло зло, что фактически он забирает не у КГБ деньги, а лично у меня. Ведь это меня финансирует госбезопасность, а шеф нагло отнимает двести рублей. Они бы нам очень пригодились: за двести рублей мы бы купили Татьяне хорошее пальто и сапоги, а он…

В Кишинев я приехал один с тайным ликованием в душе, что я уже разведчик. Удручало лишь то, что никто об этом не знает, а так хотелось эдак небрежно кому-нибудь сказать: «Между прочим, у нас в разведке…»

В тихой улочке за высоким деревянным забором, откуда поднимались кроны фруктовых деревьев, стоял домик, по внешнему виду напоминавший прибалтийскую архитектуру с крутым скатом крыши, верандой, большими окнами, ухоженным двориком с бетонированной дорожкой и аккуратными сарайчиками. Мне там сразу понравилось, а когда вышла хозяйка, стало совсем приятно: лет тридцати пяти, голубоглазая блондинка средней упитанности и с большой грудью была просто под стать этому жилищу: приятная и ухоженная — маникюр, помада, прическа, свежая кофта и юбка. Звали ее Августа, и это имя, как нельзя лучше, шло ко всему ее облику. Даже нельзя было представить, что у нее другое имя, например, Маруся, Тамара, Галя, только Августа. Позже я узнал, что она из Кохтла-Ярве и там познакомилась со своим мужем. Он был старше ее лет на двадцать пять, и она то ли по привычке, то ли из большого уважения и благодарности, что он на ней женился, звала его по имени и отчеству — Николай Николаевич.

Вечером мы отмечали мою «прописку» — как положено, выпивали по случаю моего новоселья. Николай Николаевич был явно рад, что появился такой прекрасный повод выпить. Из своих, видимо, постоянных запасов он извлек бутылку водки и бутылку молдавского коньяка КВ. Пил он здорово: мы с Августой по рюмке, а он сразу стакан, потом еще стакан, а когда попытался налить еще, Августа решительно отняла у него бутылку и тихо сказала:

— Николай Николаевич, на сегодня все! И пойдем в кроватку. — Это предложение ее было как нельзя кстати, хозяина стало развозить, он на глазах превращался в беспомощного пьяного забулдыгу. Августа подхватила его под мышки и коротко бросила: — Помоги!

Мы вдвоем перетащили хозяина в спальню, с трудом раздели. Он мычал, что-то бормотал, я только одну фразу смог разобрать из этого бессвязного пьяного бреда: «Ты скажешь все, сволочь!» Что означала эта фраза, кому она предназначалась, я не понял, да и не особенно хотел вникать. Меня больше волновало и возбуждало присутствие Августы, ее роскошная грудь. Она, по-видимому, догадывалась, что волнует меня, поэтому поглядывала откровенно ласково, и в ее глазах я читал больше, чем могли бы сказать простые слова. Мы сели снова за стол, я налил ей коньяку, мы выпили, я еще раз налил с тайной мыслью подпоить женщину, так как был уже не в силах сопротивляться вспыхнувшему во мне желанию.

Неожиданно она положила ладонь на мою руку и погладила, от ее прикосновения меня пронзил ток. Я обнял ее и стал исступленно целовать ее мягкие полноватые губы. Она вдруг оторвалась от меня и прошептала:

— Иди к себе, я приду…

И пришла, совершенно нагая, освещенная слабым светом луны, мягко, как кошка, ступая по ковру, приблизилась к кровати, которая была узкой для нас двоих. Как мы оказались на полу, я не помню, знаю лишь, что это были часы блаженного наслаждения.

Я не был невинным мальчиком, но все мои встречи с женщинами сводились к одному: мы стремились удовлетворить свои желания и легко расставались либо навсегда, либо до следующей вспышки желания.

С Августой было совсем по-другому: она умела поддержать вспыхнувшую страсть даже тогда, когда мы лежали умиротворенные, расслабленные, успокоенные. Я и прежде слышал, что есть опытные женщины в сексе. Для меня это был пустой звук, и только в эту ночь я понял, что такое «опытная женщина».

Конечно, я утрирую, Августа была молодой, обаятельной женщиной, но очень темпераментной. Ее можно было понять: она, видимо, изголодалась по мужчине, а может быть, и вообще голодала, потому что супруг, кроме выпивки, уже ничего не желал, да и разница в четверть века сказалась.

Утром за завтраком мы встретились как ни в чем не бывало. Августа выглядела веселой, загадочная улыбка не сходила с ее губ. Она поглядывала на меня, и я видел, как блестели ее глаза. Она была счастливой, красивой и ласковой. Завтракали мы вдвоем, Николай Николаевич не смог подняться. Но нас это и не тревожило, мы эгоистично предавались своим эмоциям. В коридоре она прижалась ко мне всем телом, и легкая дрожь выдавала крайнее возбуждение. Мы уже было направились в мою комнату, но стук в дверь остановил нас. Явился мой шеф, я быстро скрылся в комнате, не желая, чтобы он заметил мое состояние и догадался о его причине.

Сквозь дверь я слышал, как Иван Дмитриевич поприветствовал хозяйку, сказал ей комплимент по поводу ее внешности, поинтересовался здоровьем Николая Николаевича, и только после этого я вышел из комнаты, уже погасив свое возбуждение.

Он приехал на «Москвиче», сиденья были застелены коврами, вся машина сверкала, и ехать в ней было приятно.

— Как хозяева? — спросил шеф, не поворачивая ко мне головы. — Понравились? Это наша конспиративная квартира. Будешь жить пока здесь. Приедет жена, дадим вам другое жилье.

Он спрашивал, не дожидаясь ответа, говорил, очевидно, спешил показать, какой он благодетель и ему совсем не важно, что я думаю о хозяевах. Самодовольство просто выпирало у него через край.

— Едем на конспиративную базу, где размещается наружка. Там будет твое рабочее место. О своем будущем — ни гу-гу! Направили в наружку, и все. Никаких близких отношений с сотрудниками «семерки» — я имею в виду хождение по гостям.

Он остановил машину в переулке, и дальше мы пошли пешком. Пару раз он оглянулся, возле зеленых ворот в арке остановился, еще раз посмотрел по сторонам и нажал едва заметную в стене кнопку. Тут же калитка открылась, и мы вошли в обширный двор, где стояли три легковые автомашины. Еще одна виднелась в открытом гараже, а двери двух гаражей были закрыты. Ничем не примечательный мужчина лет пятидесяти, узнав Ивана Дмитриевича, кивнул ему головой и молча повел нас к высокому кирпичному крыльцу с перилами. Там нас встретил другой такой же бесцветный и неприметный мужик в телогрейке. Оглядев с ног до головы лишь одного меня, из чего я сделал вывод, что мой шеф здесь частый гость, он отступил в сторону, давая нам возможность пройти. Мы вошли в небольшой зал, где пять или шесть человек одевались в самую разнообразную одежду простолюдинов. В конце зала мы вошли в небольшую комнату, где за столом сидел грузный мужчина в костюме с галстуком, коротко стриженный, с острым взглядом глубоко посаженных глаз. При виде нас он улыбнулся, встал из-за стола, протягивая Ивану Дмитриевичу руку.

— Давно не виделись, Ваня! Даже не позвонишь! — упрекнул он шефа, обнажив редкие и желтые от курения зубы. Улыбка не смягчила черт его лица, оно оставалось жестким и неприветливым. Улыбку он тут же погасил и вонзил свой острый, тяжелый взгляд в моего шефа.

— Дела, брат, дела, Аркадий! Волка ноги кормят. Давай как-нибудь встретимся, потолкуем о том о сем. Повод есть, у тебя большая звезда. Майор — это что-то значит!

Они говорили и словно меня не замечали. Оба сели к столу, а я продолжал стоять как истукан, прислушивался к их разговору и пытался понять, кто они, их отношения, что их связывает. Наконец они закончили беседу и Иван Дмитриевич сказал:

— Аркадий, подучи этого парня всему, что знаешь сам. Это очень важно! Москва интересуется, ты понял? — многозначительно подчеркнул мой шеф.

— Иван, я все понял еще тогда, когда мне сказали, что надо взять парня на службу. Если не дурак, то научится, ребята у меня виртуозы. Приехал один американец — по отрыву от слежки высший класс: в Киеве ушел, в Одессе всю наружку раскидал, а наших привел на связь и к тайнику. Так что не волнуйся. Лишь бы была охота. А не будет — завалится!

Прикрепили меня стажером к одному парню: десять лет наружки за плечами на Сахалине, во Владивостоке, стажировался в Москве. Звали его Игорь Ильин. Что мне в нем понравилось сразу — он не корчил из себя аса, принял меня дружелюбно, показал, какая у «семерки» экипировка, как ею пользоваться.

Не прошло месяца, как я уже самостоятельно водил объект по Кишиневу, снимал его скрытой камерой через пуговицу пиджака, секретно переговаривался с коллегами по тайной рации, научился быстро и ловко переодеваться, как артист за кулисами: то на мне черный пиджак, выверну наизнанку — он уже серый, то кепка темно-синяя, а через две секунды — светлая, шапку-кушму (такая каракулевая высокая шапка, как папаха у полковника) мгновенно «перелицевал» из черного в серый цвет. На ходу мог приклеить себе усы, бороду, прикрыть глаза очками и темными, и светлыми.

Тут маскировка, слежка, а дома каждый день страстная любовь. Я даже начал забывать Татьяну. И немудрено: даже когда приходил со смены в три-четыре утра, Августа появлялась в моей комнате. Какой уж тут сон, она распаляла мою страсть и плоть.

Она была изобретательна и не повторялась, чтобы каждый раз я чувствовал себя с ней как в первый раз, по-новому…

Однажды нам спустили задание на антисоветчика и показали ориентировку-фото. К своему удивлению, я узнал в нем Борьку Данилина, мы когда-то учились вместе в институте, но в разных группах. Сейчас он преподавал английский язык в медицинском институте. Я не мог себе представить дылду антисоветчиком. Но враг, он на то и враг, чтобы умело маскироваться под честного советского человека. Сначала я хотел сказать майору, что знаю этот объект, но в последний момент передумал. Мне было просто интересно посмотреть Борьку в личине антисоветчика. Из ориентировки выяснилось, что он не просто антисоветчик, но и склонен к террору. Агент донес: Боря вынашивает идею, что всю верхушку надо шлепнуть, тогда наступит порядок. Правда, агент был опытным иудой — за двести рублей подкорректировал Борино высказывание, что надо уничтожить верхушку института, чтобы навести порядок в общежитии. Но антисоветчик есть антисоветчик, если даже он заявляет, что надо шлепнуть управдома за то, что нет воды в общежитии. Сегодня управдома, а завтра Бог знает кого, может быть, самого…

Борька был импульсивный тип, он мог спокойно идти по улице, потом вдруг рвануть вперед и целый квартал бежать во всю прыть, заставляя наружку изобретать фокусы, как не потерять объект. А еще Борька гонялся за троллейбусом, заскочит внутрь и смотрит в заднее стекло. По мнению асов наружки, этот сукин сын искал за собой слежку и пытался оторваться. Правда, было и так: пробежит Борька пару кварталов, мы за ним в машине, а он сядет на скамейку и читает газету. Борька Данилин много попил крови из «семерки». За ним смену назначали в шесть человек и две автомашины. Для меня осталось тайной, почему он так себя вел. Я помню, его выкрутасы начались еще во время учебы в институте. Никакого наружного наблюдения за ним не было, и никаким антисоветчиком он не был. В институте славился своей демагогией. Я помню, он и раньше заявлял, что надо кого-то шлепнуть, посадить, сослать, готов сам кого-нибудь удавить. Все относились к его болтовне как к простому трепу и не больше. А вот Иуда — агент за двести рублей придал болтовне Борьки определенную целенаправленность, высветил его политическое лицо и превратил в наш объект по кличке Шустрый. Однажды он основательно достал нашу «семерку», и Аркадий предложил на праздник Первое мая до обеда изолировать его, потому что он собирался на демонстрацию и должен был нести плакат «Да здравствует Первое мая!» Колонне предстояло пройти прямо возле трибуны, а там вожди партии, члены правительства, и вдруг — Борька с плакатом… В общем, утром перед демонстрацией его и еще пятерых ребят задержала милиция, ребят за дело, они скандал учинили специально, а Борька рядом стоял. Забрали всех, потом Борьку в милиции обыскали и нашли в кармане трубку. Он не курил, но носил ее. «Зачем ты ее носишь?» — допытывались в милиции, чтобы хоть к чему-то придраться и подержать «террориста» подольше. В принципе дело Борьки оказалось ерундой, пшиком: сделали у него дома секретный обыск, где кроме старого армейского румынского кинжала ничего не нашли, и решили снять с него наблюдение до какого-нибудь важного события, например, визита Генерального секретаря ЦК КПСС в Молдавию или другой ответственной шишки рангом пониже.

Много хлопот нам доставил первый секретарь посольства Израиля: привез большой кофр и прямо с вокзала двинул в синагогу — там шла служба. Агентура донесла, что дипломат передал раввину пачки брошюр — сионисты из-за кордона насочиняли, а наши евреи должны были их распространить среди молдавских евреев. Агентура выявила наиболее активных распространителей, и нам дали задание взять под наблюдение этих активистов. Меня удивляли эти люди: революцию в России готовили они: Зиновьев, Рыков, Томский, Свердлов, даже, если верить западной клевете, Ленин тоже происходил от евреев. А теперь антисоветчиками выступают опять они. Чего им не хватает: они врачи, музыканты, ученые, торговцы, только дворников нет среди евреев, и шпалы они не кладут. Так нет же, теперь листовки распространяют, брошюры — в общем, контра. Надо их только уличить. Задачу поставила перед нами служба центрального аппарата. Мы тогда всей организацией включились в работу: выявили шесть распространителей, двух еврейских дипломатов, которые, несомненно, являлись профессиональными разведчиками. Мне достался один плюгавый, лысый еврейский абориген, вечно ходил в душегрейке, глазами рыскал по сторонам, будто искал за собой слежку. Фамилия у него была веселая — Гробокопатель. Все-таки странный этот народ: творит незаконное дело, антисоветское, боится, трясется, а тащит в чемодане брошюры. Поймают — срок, и довольно большой, все равно идет и прет на шее динамит.

Плюгавый с выпуклыми глазами, кличку я ему дал Филин, перебежал железную дорогу прямо перед идущим поездом и сразу отсек нашу машину. Кроме меня, потому что я интуитивно двинулся за железнодорожное полотно раньше Филина и шел впереди него. А он все оглядывался на поезд, под вагоны, все хотел увидеть, не стоит ли кто по ту сторону проходящего состава. Но наши ребята не дураки, они профессионалы, ни один даже не приблизился к железнодорожному полотну.

— Толя, кроме тебя никого нет, держи объект, — услышал я по рации спокойный голос Игоря Ильина.

— Я уже принял его, — ответил я так же спокойно, хотя, откровенно, слегка заволновался. Первый раз один на один с преступником. Вести Филина, когда он все время оглядывается, — сложно. Правда, он успокоился, никого позади не было — значит, решил он, и слежки за ним нет. Рядом была автобусная станция, пока он сядет в автобус, подумал я, ребята подоспеют.

Однако Филин сходу, как вошел на территорию автобусной станции, прыгнул в такси, и машина тронулась в неизвестном направлении. Я лишь успел сообщить по рации, что Филин рванул, окончательно сбрасывая хвост. Такси я перехватил, едва из него высадились пассажиры. Машина с объектом только-только завернула за угол.

— Гони быстрей! — приказал я водителю, молодому веснушчатому парню.

— Куда гнать? — усмехнулся он и посмотрел на меня удивленно. При этом он не сделал даже малейшего движения, чтобы выполнить мою команду.

Тогда я сунул ему под нос удостоверение сотрудника уголовного розыска, именно такими документами были снабжены все ребята из «семерки», и прикрикнул:

— Тебе говорят — гони! Вот за тем такси, что едет впереди: мы должны его догнать.

Едва я закончил говорить, как машина рванулась вперед. Шофер был сообразительный, лихо обошел автобус, выскочив на встречную полосу движения.

— Никаких препятствий для тебя сейчас не существует: все светофоры зеленые, ответственность беру на себя.

Мы проскочили два квартала, но такси, где сидел Филин, в потоке машин не было видно. На следующем перекрестке мы едва не зацепили «козла». И тут я увидел плешивую голову. Она виднелась за задним стеклом такси. Филин не оглядывался, он был уверен, что полностью оторвался от слежки, если он ее видел.

— Тебя как зовут? — спросил я водителя, не спуская глаз с плешивой головы.

— Генка! — ответил шофер, проникаясь ответственностью за дело, которое ему неожиданно свалилось на голову.

— Генка, видишь синее такси? Держись за ним так, чтобы не потерять, и на хвост не наступай.

— Понял, начальник! — серьезно ответил Генка. — Там, в машине, уголовник?

— Не знаю! — ответил я, тем самым прекращая всякие вопросы.

Генка был хорошим водителем: где надо, он отпускал от себя такси, а где возникала опасность потерять его, прижимался поближе.

Плюгавый стремился за город, машина выскочила на Скулянку, но вдруг повернула и помчалась на оргеевскую трассу. А там вскоре будут город Бельцы и дорога на Черновцы. При выезде из Кишинева я попросил Генку остановить машину, вышел и передал по рации, где меня следует перехватить.

Минут через двадцать с боковой дороги выскочила серая «Волга», за стеклом я разглядел веселую рожу Игоря, он скрестил два пальца, и я приказал Генке остановиться. Машина с ребятами пошла вперед, на хвосте у Филина, а я повернул обратно.

Генка в недоумении несколько раз глянул на меня и, не удержавшись, спросил:

— Мы что — упустили машину? Я же за ней держался, как вы просили.

— Нет, Генка, все в порядке. Ты молоток! Задачу мы выполнили, — не удержался я, чтобы не порисоваться перед парнем. Я назвал ему адрес поближе к нашей конторе. Кстати, она действительно располагалась под крышей конторы 108 по изысканию сырьевых ресурсов при Совете Министров МССР. Ни одному здравомыслящему человеку и в голову не пришло бы зайти в нашу контору по вопросу трудоустройства, потому что никаких сырьевых ресурсов никто в Молдавии не изыскивает.

Я быстренько написал отчет, на всякий случай интуитивно опустив, что воспользовался удостоверением уголовного розыска. Сосредоточил внимание на той подозрительности, которую проявлял Филин. Выходило, что дипломаты предупредили его о возможной за ним слежке. Может быть, они разработали и его отрыв от слежки, уж очень он красиво перепрыгнул через железнодорожные пути перед поездом, а потом молниеносно укатил на такси. Тут явно без инструктажа не обошлось. Осталось подождать, как сработают ребята из наружки: ведь в этом деле главный не Филин, а связь, которой он воспользуется в Оргееве или Бельцах. Не исключено, что дипломаты привезли мини-типографию или множительный аппарат, сейчас техника на Западе такая, что можно и в чемодане типографию провезти через границу. Филин, когда тащил чемодан, все-таки здорово пригибался, — поклажа была явно тяжелая.

Майор прочитал мой отчет, внимательно поглядел на меня своим тяжелым взглядом и сказал:

— Делаешь успехи! Если так пойдет, долго у нас не задержишься. Ты уверен, что он искал за собой хвост?

— Да, особенно когда перебежал железную дорогу, уж очень откровенно заглядывал под вагоны, выдержка ему изменила. А такси схватил — тут он явно шел на отрыв от слежки. Но я уверен, что он нас не засек.

— Пойдешь домой? Могу дать машину. Или подождешь сообщений?

— Подожду! Все-таки хочется знать результат.

— В нашем деле результат зачастую нам неизвестен: мы водим день, два, а потом объект попадает в оперативную разработку, и мы ничего о нем не знаем. Кстати, финансовый отчет подготовил? Давай я тебе деньги верну. — Аркадий взял мой отчет, расписался на нем, открыл сейф и компенсировал мои затраты на такси. — В следующий раз на десять — пятнадцать процентов увеличивай расходы на оперативную разработку.

— Разницу вам отдавать? — спросил я невинно. Если честно, то я ждал от майора утвердительного ответа. Но он вперил в меня свой тяжелый взгляд, на лице отразилась ярость, он скрипнул зубами.

— Ты что — сволочь или провокатор? — процедил он сквозь зубы. — Я тебя завтра же выкину отсюда!

— Извините, я совсем запутался! — пролепетал я, помянув про себя гаденыша Ивана Дмитриевича.

— Когда работу заканчиваешь, ты как домой добираешься? — смягчился Аркадий. — Городским транспортом? Я же настаиваю, чтобы мои люди ездили после нашей вонючей работы домой только на машине. Иди в зал и жди!

Я вышел от майора, словно вывалялся в дерьме: выходит, не все в системе скурвились, тут есть и порядочные люди.

В кресле было мягко, кругом тишина, напряжение спало, и я заснул. Разбудили меня веселые возбужденные голоса — приехала группа, которая работала с дипломатами. Они радовались, что наконец-то израильские шпионы укатили. Теперь слежка пойдет по тем связям, которые мы сумели раскрыть. Изучим режим, отследим отсутствие хозяев дома, сделаем обыск так, что ни одна собака не учует. Если уж найдем что-нибудь из антисоветчины, тогда потребуется санкция прокурора на обыск. Плохо, если только деньги, которые оставили дипломаты своей еврейской агентуре в Молдавии. Деньги — не листовки, с них даже отпечатки пальцев не возьмешь, тут наша техника буксует. Все равно арестуем и завербуем.

Звонок из Бельцов внес определенную ясность в положение группы. Они довели Филина до адреса, где жил агент, завербованный местным комитетом госбезопасности. Пока плюгавый отдыхал, агент уже встретился со своим руководителем и сообщил ему, что Филин привез брошюры из Тель-Авива, деньги и поручил ему распространить литературу среди евреев города. Кроме того, поискать хорошее место для организации типографии. Агенту поручили записать беседу на магнитофон, дали маленький аппарат и микрофон, подсказали провокационные вопросы. Вечером компрматериал на Филина был готов. Можно брать и предлагать альтернативу: либо Колыма, либо работай.

Домой я приехал уже на рассвете, Августа меня ждала. Мне показалось, что она даже не ложилась.

— Поесть хочешь? — спросила она ласково.

— Что такое поесть? — попытался я пошутить. — Я уже забыл, что такое поесть.

Она подошла ко мне, прижалась всем телом, поцеловала в губы и пошла в столовую. Я разделся до пояса, умылся, сел к столу, и глаза сами закрылись.

— Толя, не спи! — услышал я нежный Августин шепот. — Выпей немного и поешь.

Я выпил, но есть не стал: сказались нервотрепка и переживания последних часов, я молча встал из-за стола и пошел в свою комнату. Там завалился на кровать и мгновенно уснул.

Утром в восемь, как заведенный автомат, я был уже на ногах. В коридоре, словно поджидая меня, стояла Августа. Она тревожно посмотрела на меня и приблизилась вплотную. «Наверно, хочется наверстать упущенное вчера», — подумал я, но никакого желания лечь с ней в постель не возникло. Кроме того, мы стали такими неосторожными, потеряли всякую бдительность, забыли, что существует муж, который в соседней комнате, а мы голые, возбужденные, стонем, ласкаемся, не думая, что он может открыть дверь и застать нас в полном блеске прелюбодеяния. Однажды я вышел из комнаты после очередного любовного наслаждения и столкнулся лицом к лицу с Николаем Николаевичем. Он, как ни в чем не бывало, поприветствовал меня поднятием руки, только немного, как мне показалось, дольше обычного глядел в мое предательское лицо. Догадывается ли он, чем я занимаюсь с его женой, или нет? Августа как-то сказала, что он был в Кохтла-Ярве следователем НКВД, оттого и пьет. Днем они отсыпались, а ночами вызывали людей на допросы. Она сознательно накачивает его водкой, когда я приезжаю домой, по-этому на мой вопрос о муже неизменно отвечает, что он пьян и спит.

Августа протянула мне лист бумаги — это была телеграмма от Татьяны. Она приезжает завтра. Я немного растерялся: как это завтра? А почему бы и не завтра! Мы и так уже столько в разлуке — вот теперь она и переезжает сюда. Как же я буду с Августой? Я уже привык к ее исступленным ласкам, которыми она так щедро меня одаривала. Что меня ждет с Татьяной? Она никогда не заменит в этом отношении Августу. Но жена есть жена — придется мне исполнять супружеский долг. Кроме того, ей идти со мной за рубеж, хотя ее согласия я еще не получил, даже не ставил этого вопроса. Правда, как-то у нас был разговор, я сказал, что хотел бы стать разведчиком. Она ответила, что это благородное дело и не каждый им может быть. Это люди смелые, бесстрашные, умные, однако она никогда бы не смогла быть разведчицей: она очень боится пыток.

На том разговор наш захлебнулся. Что-то надо ей такое предложить, чтобы она сразу согласилась ехать за кордон. Главная ставка на патриотизм. Хочет ли она, чтобы империалисты уничтожили наше первое в мире социалистическое государство, гордость и надежду всех угнетенных и порабощенных? Если не мы будем с ними бороться — а выбор пал на нас, — то кто же тогда? Не Августа же со своим алкоголиком, следователем НКВД, костоломом и развратником. Нет, все это дешевка, нужны такие убедительные слова, такие аргументы, чтобы Татьяна не раздумывая сказала, что всю сознательную жизнь мечтала служить своей Родине, быть на переднем крае классовой борьбы. Правда, я мог бы и здесь ловить предателей, но это каждый может, а за кордон — не каждому дано. Так ничего и не придумав, как вести разговор с Татьяной, я посмотрел с тоской на Августу, а та все поняла по-своему. Своим удивительным женским чутьем угадала, что мне сейчас нужнее всего. Она взяла меня за руку и повела в сарайчик, полный наколотых дров. Здесь, не обращая внимания на неудобства, как это могут лишь жаждущие половой близости чувственные люди, мы отдались друг другу, забыв, где находимся.

— Нам надо будет остерегаться, — сказал я ей. Она поняла, о чем я ее предупредил. Хотя ни она, ни я не знали, как это сделать, потому что привыкли уже к свободе и раскрепощенности.

Днем приехала Татьяна, и первое, что она отметила, как я изменился. В чем эти изменения, она не могла сказать, а я сослался на изнурительную работу. Августа встретила Татьяну как свою лучшую приятельницу. Такой актрисы я еще не видывал и понял лишь то, что в ней погиб незаурядный артистический дар.

Вечером я ушел в смену: мы отрабатывали одного агента, который встречался с израильскими дипломатами, причем подозревали, что он сам навязался на эту встречу, и прошла она без нашего контроля: ни подслушивающей системы, ни одного агента вокруг. На следующий день раздобыли агента, точнее, нам его подкинул уголовный розыск. Зацапали еврея: скупал и продавал краденое. В тюрьму не захотел и согласился доносить на своих соплеменников. С тем паршивцем по кличке Дуля — из-за его увесистого носа — наш агент встретился прямо у него дома. Он подцепил ему под рояль микрофон. Неожиданно для нас к Дуле явился таинственный гость. Мы послушали в машине, о чем говорил гость, и пришли в ужас: он предупредил Дулю, что за ним начали следить кагэбисты, чтобы он никаких контактов ни с кем не имел, самоизолировался до того времени, пока ему не сообщат, что все чисто. Такого еще не бывало, срочно по рации доложили Аркадию. Он, нарушая радиоэтику, длинно матюгнулся и сказал:

— Сейчас подкину вам людей, будете водить его, но не дай Бог, если он засечет за собой слежку. Судя по вашей информации, это сотрудник КГБ. Только не потеряйте и не засветитесь!

Мы «вывели» его из квартиры Дули так, что он даже не почувствовал нашего запаха. Я разглядел эту сволочь: высокий, импозантный, в дорогой дубленке и пыжиковой шапке. Он неторопливой вальяжной походкой двинул по тротуару и, казалось, совсем не интересовался окружающим. Но это только казалось. На самом деле он очень точно все рассчитал: не доходя до угла дома, Барин (такую мы дали нашему клиенту кличку) замедлил шаги и заставил нас оттянуться, рассредоточиться.

— Там, за углом, метрах в двадцати, арка и проходной двор, — тихо предупредил Игорь Ильин. — Срочно на ту сторону машину и ребят, они его «примут». — Он отключил рацию и быстро пошел следом за Барином. Я понял его: он хочет пройти вплотную, обогнать Барина и «успокоить», чтобы он принял Игоря за случайного прохожего, который спешит по своим делам. Я знаю, что Игорь сейчас обогнет квартал и выйдет на другую улицу в черной куртке, вывернув ее наизнанку. Он сменит и шапку, и если понадобится, то предстанет перед Барином в новом обличье, в котором не вызовет никаких подозрений. Потом, кто-то же должен его сфотографировать. Снимать скрытно непрофессионала не составляет никакого труда. Выбрав место, встать и подождать, пока объект сам приблизится, потом вытащить носовой платок, высморкаться и сунуть руку в карман. Туда выведен спуск затвора фотоаппарата. Нажать на кнопку и — дело сделано. Профессионала так не снимешь, он не только заметит спецпиджак, в который вмонтирован фотоаппарат, но даже ту пуговицу, через которую идет съемка. Это полный провал, профессионал сразу обнаружит, что идет полномасштабная слежка, не суточная профилактика, когда дается задание посмотреть новые связи у подозреваемого, потом снимается слежка. При работе с дилетантом не так соблюдаются правила конспирации, все равно не заметит, кто его снял и когда. Профессионал не даст сфотографировать себя с близкого расстояния, поэтому на соседней улице, где ждут Барина, подготовлена телефотоаппаратура и Степа, наш специалист по фотосъемкам, замер, уставившись в видоискатель..

Никто не пойдет хвостом через проходной двор, там может быть у Барина страховщик, который проследит всех, кто пойдет за ним следом, и, конечно, даст Барину сигнал, что он под колпаком. Все это я просчитал в доли секунды, потому что механика ведения объекта мне понятна.

Барин свернул за угол, и я сразу начал перемещаться по другой стороне улицы, чтобы держать его в поле зрения. Но я опоздал, и последствия не замедлили сказаться. За углом он быстро, может быть, бегом, скрылся под аркой. Я приостановился, сделал вид, что закуриваю, чиркнул зажигалкой — это был сигнал напарнику позади меня и означал, что объект из поля зрения исчез. Я украдкой взглянул под арку, там его уже не было. Основные события переместились на параллельную улицу.

Через полчаса майор снял половину людей с наблюдения: дом и подъезд наружка засекла, Степа сработал телеобъективом. Две машины собрали всю смену, и мы помчались в контору. Остались только те, кто обложил берлогу Барина. Они будут его пасти до утра, потом передадут другой смене.

Мы не уходили домой, нам хотелось взглянуть на фотографию того, кто предупредил Дулю об опасности. Такой информацией, безусловно, мог располагать только сотрудник республиканского аппарата КГБ, и не просто сотрудник, а тот, через кого шла информация об израильских дипломатах, кто непосредственно сам участвовал в разработке операции по выявлению связи израильской разведки с агентурой в Молдавии. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы не понимать огромного значения разрабатываемой операции по ликвидации израильской агентурной сети в этом, всегда надежном для Израиля, районе.

Если этот крупный пуриц (по-еврейски — начальник) сидит там, в аппарате КГБ, то он нам уже много напакостил, не одну важную операцию провалил, а контрразведка ничего не знала. Значит, его выход на прямую связь с Дулей и предупреждение об опасности — вынужденная мера. Ему деваться было некуда, он спешил, зная, что задание в «семерку» для наружного наблюдения должно вот-вот поступить. Но он просчитался, опоздал, Дуля оказался инициативнее, он сам вступил в контакт с израильским дипломатом и сразу попал в поле зрения службы наружного наблюдения. Конечно, микрофон под роялем поработал бы не более часа вечером и на следующий день. Записали бы на пленку его болтовню с кем-нибудь, озадачили агента и перестали бы вести круглосуточную слежку. Но Барин испугался и сам прибежал к Дуле домой. Видать, гордыня не давала Дуле покоя, уж очень хотелось лично, без посредников, вступить в контакт с израильским соплеменником, да еще дипломатом.

Фотографии получились отличные, Степа, конечно, великий мастер: все морщинки на одутловатом лице, мешки под глазами вырисовывались довольно четко. Трудно лишь было сказать, какого цвета у Барина глаза — но не черные и не карие, это точно. На фото они были водянистые, выпуклые, глядящие исподлобья.

— Да он же еврей! — вдруг воскликнул Игорь Ильин.

— А ты, наверно, хотел, чтобы он был китайцем? — сострил долговязый Андрей Ткаченко. — Я знаю его, это Семен Кронштейн, замначальника отдела, подполковник.

— Он работал вторым секретарем посольства в Англии, — добавил Аркадий. — Пришел в аппарат КГБ лет шесть назад. С ним носились как с писаной торбой — как же: из загранкадров, работал в Первом главном управлении, во внешней разведке, и не где-нибудь, а в Англии, сука! — закончил он с презрением.

— Его, наверное, в Лондоне и завербовали. Пришел какой-нибудь дальний родственник, тоже Кронштейн, и разъяснил, что служить надо своей исторической родине — Израилю, — и готово, — заключил Ткаченко.

— Так уж и готово! — возразил Ильин. — А торбу с фунтами не оставил этому Семе?

Ребята засмеялись. Я думал, они будут удручены, что в своей среде обнаружили предателя, а они шутили. Свою работу они выполнили как положено, выводы оставили для начальства в аппарате. Не трудно представить, какая завтра начнется тряска: каждый будет открещиваться от Кронштейна, вспоминать, где и когда он покритиковал его, был не согласен с чем-то, возможно, даже будут говорить, что в душе не доверяли ему, хотя не знали почему. В общем, в нашем курятнике завтра поднимется дым коромыслом, начнут гадить друг другу на голову, чтобы самим не упасть с насеста. Стрелочника найдут, потом, наверное, все загладят. Семена Кронштейна погонят со службы. Судить его не будут: он может кое-какой компромат выдать, а зачем же сор таскать из избы. То, что у каждого есть компромат друг на друга, — это факт. Ильин говорил, что компромат есть даже на всех замов председателя КГБ, а уж на остальных — сам Бог велел.

Было воскресенье, шпионы и антисоветчики отдыхали, и мы получили возможность провести этот день без забот. Татьяна обрадовалась, что наконец-то я смогу уделить ей внимание. Я же отдавался тайной надежде, что во время воскресного отдыха смогу подготовить ее к мысли о разведке.

Погода выдалась прекрасная: легкий осенний морозец и яркое солнце. Мы шли по центральной улице Ленина, поглядывали на витрины магазинов, зашли на базар. Здесь было обилие фруктов и овощей. Все, чем располагал этот благодатный край, продавалось и покупалось. Истинные молдаване из окрестных сел зазывали нас купить вина. У них не было принято продавать кота в мешке: стакан яркого, как кровь, вина давали попробовать. Ты мог выпить вино, похвалить и сказать, что хочешь попробовать у других. Хозяин тысячелитровой бочки на тебя не обижался. Торговцы вином беззлобно переругивались между собой по-молдавски, нисколько не заботясь о том, чтобы их приняли за румын. Это только интеллигенция презирает молдавский язык и всегда старается подчеркнуть, что говорит на румынском языке.

Я любил молдавские базары, где крестьяне щедрые и добрые. Они вырастили богатый урожай и теперь съехались в столицу продать свой товар. Мне кажется, что торговля — не главная цель их приезда, они здесь отдыхают морально, общаются, знакомятся, в общем, базар — это их крестьянский клуб. Пьют вино, угощают друг друга, хвалятся умением вырастить виноград, делятся секретами виноделия.

Мы купили с Татьяной виноград — тут я проявил себя специалистом по части выбора. Как-никак два года осенью по целому месяцу работал в студенческом отряде на уборке винограда в селе Стрымба. Ох и поели мы винограда и черного, и белого, и прозрачного, и ароматного. Эти гигантские шпалеры и зеленые стены виноградных лоз с огромными, по два килограмма, не меньше, гроздьями, удивляют, и ты чувствуешь себя букашкой перед величием природы. Они нависают над тобой, но ты не чувствуешь тяжести, наоборот, дышится легко и свободно, и охватывает восторг от того величия, которое совершил простой загорелый и обветренный весенними ветрами человек в простой телогрейке и вечной каракулевой шапке-кушме. Смотришь и думаешь, на что способен человек: он может сделать такое, что в секунды убьет и природу, и все живое, и выстроить вот эти, протянувшиеся на десятки километров шпалеры, и поднять выше человеческого роста зеленые заборы, вырастить тысячи тонн солнечной ягоды, фруктов, и все это — дело рук человека.

Усталые, мы возвратились домой. Августа ждала нас, она приготовила великолепный обед, накрыла на стол и была в равной степени внимательна и к Татьяне, и ко мне, за что я был ей очень благодарен. Откровенно говоря, я боялся этой встречи, этого неравнобедренного треугольника, но Августа приложила много моральных сил, чтобы сделать его равнобедренным.

После обеда мы с Татьяной пошли отдыхать, и мне предстояло исполнить свой супружеский долг. Я его исполнил. Мне кажется, Татьяна ничего и не заметила: она была слегка возбуждена, достаточно было одного долгого поцелуя, и мне не пришлось себя насиловать. Она не была искушенной в любви, все чего-то стеснялась, прикрывалась, не разрешала мне поглядеть на ее голое тело, груди, не понимая, что для мужчины раздетая женщина, когда он видит все ее прелести, — источник самого сильного возбуждения. Наверное, ее нельзя было переубедить, что пуританизм хорош вне дома, но не в кровати с мужем или любовником. Мне кажется, она даже с облегчением вздохнула, когда кончились подготовительные сексуальные пытки и мы перешли к последней стадии любовного акта. То ли от вина, то ли от напряжения мое тело покрылось потом, чего почти никогда не было с Августой, но этот пот меня раздражал, и я был рад, когда наконец все закончилось. Я не знаю, удовлетворил ли я Татьяну, она мне этого никогда не говорила, а лишь притворно возмущалась:

— Глупости какие! Тебе не о чем больше со мной говорить?

На этой стадии наша любовная игра с женой заканчивалась, и мне думается, что Татьяна, как всякая рассудительная женщина — она была именно такой, — относилась к числу фригидных женщин. Я нисколько не удивился бы, если бы она в самый острый момент полового акта вдруг сказала: «Я выключила газ под чайником, ты не помнишь?» И мне, чтобы ее успокоить и, может быть, после этого удовлетворить, ничего не оставалось, как ответить: «Не волнуйся, ты не зажигала газ. Да и чай мы сегодня пить не будем».

За Барина нас всех премировали, я получил пятьдесят рублей и был чрезвычайно горд этой наградой: значит, я начинаю чего-то стоить в своем ремесле. Эта премия дала мне возможность начать очень трудный разговор с Татьяной о будущей зарубежной работе.

— Кажется, моя учеба в «семерке» подходит к концу, — сказал я, когда мы с Татьяной улеглись на тахту после ужина.

— Как это подходит к концу? — не поняла она и, облокотясь на подушку, внимательно стала смотреть мне в глаза. — Ты хочешь сказать, что тебя приняли временно?

— Да, именно так ты и поняла суть дела, — ответил я и решил не применять никаких обходных маневров, а все сказать ей именно сейчас и уже потом, судя по ее реакции, сделать ей предложение. — В Белгород-Днестровском я проходил подготовку по изучению автомобиля. Два раза туда приезжал мой шеф из республиканского аппарата, привозил деньги. А ты думала, что я зарабатывал на автобазе столько денег? Нет! Я уже находился на содержании КГБ. Потом меня перевели в Кишинев, и здесь началась серьезная учеба в «семерке» — это Седьмое управление КГБ, служба наружного наблюдения. Здесь я познаю, как вести слежку за людьми, за врагами, за подозреваемыми, изучаю, как они проверяют, нет ли за ними слежки, как пытаются уйти из-под наблюдения, оторваться от «семерки». Вот сейчас я получил премию — мы выследили одного предателя Родины, он служил в КГБ, а сам работал на израильскую разведку Шин Бет, много вреда нанес нашей стране, сукин сын, у него здесь была целая агентурная сеть, и мы ее выследили.

Глаза у Татьяны горели, в них отражался неподдельный интерес, но в глубине их затаилась тревога. Я провел рукой по ее волосам, она перехватила ладонь и поцеловала.

Как это было понимать? Признательность за доверие, что я раскрыл ей секрет большой важности, восхищение тем, что я делаю, гордость за мои успехи? Все это я неправильно истолковал, это была серьезная подготовка к тем вопросам, которые она уже мысленно подготовила для меня. Я знал, что вопросы будут, я даже их смоделировал и имел примерные ответы.

— А дальше? — спросила она. — Закончишь ты с «семеркой»? Дальше что?

— Дальше будет отработка конкретного задания в одной из англоязычных стран, возможно в Штатах или Канаде.

— Ну, а я? Что будет со мной? Соломенная вдова? Тебя готовят не на год и не на два, слишком дорогое удовольствие. Очевидно, на десяток лет? Ну, а я что буду делать? Сидеть и ждать у моря погоды? — В ее глазах уже не было ни интереса, ни затаенной тревоги, в них была просто растерянность. Татьяна даже не глядела на меня, она уперлась взглядом в мое плечо.

Я тоже замолчал. Я не мог ничего ей ответить, не мог предложить: «Поедем вместе работать». Она сама должна сделать выбор, прийти к правильному решению.

— Скажи мне честно, ты для чего на мне женился? Ведь в то время, когда мы поженились, у тебя уже были отношения с КГБ. Только не надо лгать. Ты женился с определенным расчетом? Так? Выкладывай, с каким?

В эти минуты я подивился Татьяниному необыкновенному чутью. Я увидел ее совсем с другой стороны. Если она стеснялась ходить передо мной голой и прикрывала руками волосы между ног, то сейчас я почувствовал, как она решительно загоняет меня в угол. Правда, сил у нее для этого мало, и стоит мне выдвинуть один лишь весомый аргумент, а я его выдвину, и сразу разрушится построенная ею версия.

— Видишь ли, я женился, потому что люблю тебя. И надеялся, что у нас будет хорошая семья, как сказано в марксистском учебнике, «социальная ячейка», — попытался я шуткой смягчить обострившуюся ситуацию. — Только потом я получил предложение от КГБ.

— И ты подумал, что все само собой утрясется. Или ты решил, что предложишь разделить с тобой дальнейшую судьбу, и я, как собачка, помчусь за тобой за границу? И на эшафот вместе!

Сказать мне было нечего, она преподала мне хороший урок. Теперь моя очередь найти убедительные слова, чтобы заставить ее изменить решение.

— Нет, Таня! Ты не права. Я думал, что когда пройду полностью подготовку, скажу тебе о своей поездке за рубеж, например, на два-три года, а там будет видно, — как-то неуверенно пролепетал я, чувствуя себя отвратительно и беспомощно. Она не торопясь загоняла меня в угол, и я решился на прорыв, чтобы покончить с этой неопределенностью. — Скажу тебе честно, ты все просчитала правильно. Я действительно хотел тебе предложить поехать со мной за кордон.

— Тебе рекомендовали жениться, — прервала она меня, — ты подыскал девушку и решил, что вот эта дурочка тебе, пожалуй, подойдет. Не может же советский разведчик бегать по бардакам. Женщина должна быть у него дома в постоянной готовности, — жестко и издевательски сказала Татьяна, и я увидел в ее глазах презрение. — Тебе надо было жениться на Лючии Скорцеску. Ты помнишь Лючию? Эта роль очень бы ей подошла. Ни размышлений, ни сомнений, зато всегда под рукой и внешность — что надо. Ты ей нравился, — закончила она печальным тоном, и я почувствовал, что мне как будто удалось выбраться из угла, куда меня загнала Татьяна своей догадкой.

— У тебя что-то было с Августой? — вдруг спросила она без всякой последовательности, по существу усыпив мою бдительность. Ее вопрос был как удар хлыстом, я даже вздрогнул от неожиданности.

— Это уже слишком! — воскликнул я горячо. — Откуда эти подозрения? — Она-таки загнала меня окончательно в угол, и мое спасение, как у волка, окруженного флажками, — идти напролом или погибнуть. Ясные упреки, что я скрыл свою связь с КГБ, и все прочее — это не главное, это так, между прочим. Главное для Татьяны, а это я безошибочно понял, было ли что у меня с Августой? Как и для всякой женщины с эмоциями и ревностью, сейчас для Татьяны важно было выяснить, воровала ли Августа любовь, которая безраздельно принадлежала ей, законной жене.

Нет, тут тебе меня не поймать, открещусь от любых подозрений. Потом, это подозрения и не больше, подозрения еще не факты.

Я оскорбленно молчал, затягивая паузу, пусть выскажется, тогда я смогу рассеять ее подозрения.

— Пару раз за обедом она очень нежно коснулась твоей руки, — заметила почти равнодушно Татьяна. Но меня этим равнодушием не провести, я расценил это как пробный шар.

— У нее такая привычка, — также равнодушно парировал я. — Она всегда трогает за руку, может даже провести ладонью по голове. Привычка!

— Вот только нежность в глазах — это уже не привычка, — возразила ехидно Татьяна, и я понял, что победа близка: больше ей сказать нечего, у нее на руках одни подозрения, и притом весьма слабые. Однако подозрения из чего-то возникли, их необходимо погасить в зародыше, иначе неизвестно, чем все это кончится. И я решил: никаких контактов втроем! Береженого Бог бережет! — Я согласна ехать вместе с тобой, — неожиданно сказала Таня и поцеловала меня в губы. В эти секунды во мне вспыхнула к ней любовь и нежность. Я страстно желал ее, как никогда раньше. В первый раз я понял, что удовлетворил собственную жену и был несказанно этому рад.

Когда я пришел на работу, в конторе царила мрачная атмосфера. Здесь находились все, кто не был занят в смене. Аркадий сидел в кресле и своим тяжелым взглядом придавливал всех к стульям, поглядывая на чекистов, словно выбирая, в кого бы первого ему вцепиться. Не найдя жертвы, негромко прорычал:

— Распустились, какая-то старуха их провела! Стая бездельников. Хлеб жрете дармовой! Гнать вас надо взашей! — Он сделал паузу и уставился в угол. Я тихо спросил Игоря, что случилось. Аркадий услышал и ехидно подхватил: — Вот, вот расскажи ему, как вы, два профессионала, оплошали перед восьмидесятилетней старухой. Ну, давай, рассказывай! Он молодой, пусть послушает!

— Нас вызвали отследить старуху. Пока она сходит в магазин, специалисты должны были открыть дверь и провести тайный обыск на предмет наличия антисоветской литературы в доме. Мы с товарищем Ткаченко ее упустили, она вернулась домой, — начал монотонно и коротко закончил грустное повествование Ильин. Видно, воспоминания об этом позоре не доставляли ему радости. А главное, я не понял: застукала старуха в квартире специалистов или нет?

— Плохо рассказываешь, очень уж скромно и скучно, а надо красочно, — не унимался майор, начиная распаляться, и добавил пару непечатных слов, правда, непонятно в чей адрес: то ли старухи, то ли профессионалов.

— Она плетется, плетется, в витрины заглядывает, — снова начал, но с раздражением, свой рассказ Игорь. — Андрей говорит, пойду, мол, куплю сигарет. Он пошел к киоску, я попил воды, купил пирожок.

— Купил пирожок и с Красной Шапочкой поразвлекался, — ехидно вставил Аркадий.

— Чего там поразвлекался? Спросил, не пойдет ли со мной в кино, — с обидой возразил Ильин. — Ну, пока мы с ней беседовали, пришел Андрей и спрашивает: «Где старуха?» А старухи нету. Андрей в магазин — посмотреть, а я прямиком к квартире. Гляжу — старуха через двор ковыляет к своему подъезду. Я взлетел на шестой этаж, звякнул в дверь, говорю ребятам: «Старуха идет». Через пятнадцать секунд их уже в квартире не было, дверь заперли, а тут и старуха появилась. Вот и все!

— Как все? А как вы со старухой попрощались? Ладно, все по местам! Выводы свои я сделаю, я вам эту старуху… — Он сжал огромный кулак, из чего было ясно, что в другой раз он попробует этот кулак на них. — Нам подкинули ОУН — Организацию украинских националистов, — начал майор спокойно, как будто только что не было разговора о проколе со старухой. — Спецсвязь получила информацию, появился объект, который имеет отношение к подпольной типографии. Агент сообщил, что будет встреча у памятника Котовскому в двенадцать часов. Вот фотография агента. — Аркадий протянул Андрею Ткаченко снимок 6x12. — «Возьмете» его от дома и «поведете» к месту встречи. Как только состоится встреча агента с объектом, наблюдение за агентом прекратить и все внимание переключить на объект. Агент сообщил, что объект знаком с приемами слежки. Об осторожности предупреждать вас не надо. Но не будьте до такой степени осторожны, что позволите ему уйти из-под наблюдения. Упустите, в контору лучше не приходите! — добавил он грозно в своей обычной манере. Эта угроза никого не испугала, ребята знали, что любой прокол в их работе он перед руководством примет на свою голову, но не позволит учинять над ними расправу.

Мы расположились по отработанной схеме возле дома агента. До его выхода на связь был еще целый час, но уж такое было правило у «семерки» — место наблюдения занимать заранее. У памятника Котовскому тоже работали наши ребята, они на дальних подступах и включатся, как только мы приведем агента и состоится встреча с неизвестным нам объектом. После этого произойдет перетасовка: наша группа оттянется, а вторая группа выйдет на передний план. Дальше покажет обстановка, заранее нельзя предсказать, как будет работать «семерка».

Время пустого ожидания течет очень нудно: пересмотришь по нескольку раз все дома вокруг, стеклянные глазницы окон, выбоины на тротуаре, передумаешь все свои мысли, и при этом упаси Бог отвлечься от подъезда. Нельзя надеяться на своих товарищей, тут каждый работает и отвечает сам за себя. Тебя никто не предупредит, рации молчат. Только тогда могут сказать, когда объект пойдет на тебя. «Четырнадцатый, — это я, — объект пошел на тебя!» Твоя задача — уклониться от встречи с ним, не попасть на глаза, быстро найти надежную щель, а дальше уже как положено.

Агент выскользнул из подъезда как-то незаметно и сразу растворился среди пешеходов. От нас он не прятался, ему это незачем, он мог и не знать, что мы тут, рядом. Скорее всего, так оно и было. Он может думать, что наша служба пасется у памятника Котовскому.

Я держусь довольно близко к агенту, имею возможность даже рассмотреть его со спины. Почему-то у меня к таким агентам необъяснимая неприязнь. Этот сутулый, уже немолодой, кепка, которые называют «аэродромчиками», поношенный плащ и стоптанные туфли. Или специально так вырядился, или действительно такой бедный. На каком компрматериале его завербовали? Если он оуновец бывший, то причастен к убийствам на Львовщине, а может быть, в Черновцах. Оставили на свободе, группу, наверно, разгромили, живых судили: кого расстреляли, кому полный срок на всю катушку — и в Сибирь. А этот поклялся служить КГБ. Даст липу — сразу дело его в суд. В лагерь, где будет отбывать срок, приползет слух, что он стукач, кого-то провалил, — долго не проживет. Он это знает и старается. Добровольных стукачей в ОУН госбезопасность не имеет. Мне его не жалко, он для меня остался одним из бандитов, которые убивали и пытали наших советских активистов. За что такого жалеть, на его руках, которые он поджимает в рукава плаща, наверняка кровь не одного человека. Неожиданно я наткнулся взглядом на Игоря. Он кивнул в сторону головой, и я пропустил его вперед — мы уже подошли к площади, где на коне восседал бронзовый Котовский. Агент пошел через площадь, к памятнику. Туда же двинулась целая группа туристов, кажется, из Румынии — они тут частые гости. Начали щелкать фотокамерами: и морду коня, и морду коня с головой Котовского, и сзади, и спереди, и группу, и одиночек. Таких любителей фотопамяти крутилось человек пять. Наш агент уже подошел к памятнику, от меня его прикрыла группа туристов, которая все время перемещалась, и только на пару секунд я снова увидел его, а с ним интересующего нас объекта. Они тут же разошлись, под мышкой у агента оказался какой-то сверток. Ушли туристы, исчезли фотографы; я понял — вся эта группа туристов была приведена в это время сюда не случайно и фотографы — люди наши.

— Пошли по плану, — услышал я по рации голос Ткаченко. Он был старшим в смене.

Мы не видели друг друга, но я знал, что вся группа здесь присутствует. Машина вышла из-за угла и двинулась в сторону вокзала. Объект неторопливо петлял по улицам, заходил во дворы. Мы засылали следом одного человека, после чего он отправлялся в машину, как мы выражались, «в отстойник», где должен был пересидеть достаточно времени, чтобы стереться из памяти объекта, и снова выйти на тропу слежки. Там же, где был «проходняк», мы принимали объекта на выходе на другую улицу, благо все «проходняки» мы знали как собственный двор.

Побегал, побегал, схватил такси, покатался по городу, отпустил такси, еще побегал минут тридцать, потом дважды пересек железнодорожные пути, отсекая наш транспорт. По логике отрыва от слежки он должен немедленно поймать машину и бросить нас на улице. Что он, конечно, и сделал, когда второй раз перебежал железнодорожные пути. Возле технического пакгауза его ждало такси, на котором он уже катался по городу. Значит, объект готовился к этой акции, хотя я глубоко сомневаюсь, что он обнаружил за собой слежку. Объект ушел бы от нас, если бы мы не держали вторую машину по другую сторону железнодорожных путей.

Успокоенный, он приехал на вокзал. Я прошел за ним почти по пятам до самых касс. Остальным здесь светиться не полагалось.

У касс людей не было — очевидно, время было такое: ожидался только местный поезд, а на нем селяне разъезжали зачастую без билетов. И все же я обратил внимание, что к одной из касс одновременно с разных сторон шли два человека: заросший до ушей, в телогрейке и кушме, с торбой через плечо молдаванин и, чуть замедляя шаг, как бы желая пропустить вперед себя этого молдаванина, двигался наш объект. Он пропустил бородатого, почти притерся к нему сзади, и, могу поклясться, что видел, а не показалось мне, как он что-то сунул молдаванину в карман телогрейки. То ли у того отпоролся карман, то ли объект промахнулся, но это что-то с легким стуком упало на пол и немного успело прокатиться, прежде чем молдаванин шустро подхватил предмет своей заскорузлой ладонью и сунул его в торбу. После этого он не стал обращаться в кассу, а, пропустив нашего объекта, быстро пошел обратно, направляясь к выходу на перрон. Все это заняло секунды, и вряд ли кто обратил внимание на такой непримечательный факт. Не скрою, если бы я не был задействован в группу наружного наблюдения и не висел на хвосте у объекта, то не придал бы никакого значения такому пустяку. Сейчас же это был серьезный момент в нашей работе, я зафиксировал передачу чего-то неподконтрольному лицу, а фактически обнаружил новую связь. Решение надо было принимать немедленно; молдаванин, которому я сразу дал кличку Могар, уже дошел до выхода и вот-вот скроется за дверью. Я склонил голову к воротнику куртки, где был зашит микрофон, и сказал: «Прикройте объект…» — дальше я не успел ничего произнести: носильщик с двумя чемоданами на ремне, перекинутом через плечо, налетел на меня, стукнул в плечо, туда, где был скрыт микрофон, и вырубил его. Носильщик, скотина, не извинившись, это у них не принято, понесся дальше. Я слышал голос Ткаченко, он тревожно спрашивал, что произошло, но меня уже не слышал. Я несколько раз произнес: «Взял связь!» — но в ответ лишь слышал: «Четырнадцатый, где объект? Четырнадцатый, ответь, я тебя не слышу!»

Я бросился к выходу, туда, где секунду назад скрылся Могар. Его я увидел в тот момент, когда он, прыгая через рельсы, тяжело бежал за вагоном уже тронувшегося местного поезда. Я перемахнул через пути и вскочил на тормозную площадку товарного вагона, прицепленного к пассажирским. Таким образом я оказался в поезде раньше Могара, и он не видел моей посадки, так как из последних сил догонял пассажирский вагон. Уцепившись за поручни, сначала уперся коленом в подножку, затем стал вторым коленом, поднялся на ноги, оглянулся назад, очевидно проверяя, не бежит ли кто еще за составом. Такое могло быть, если бы у меня не хватило ума вскочить на подножку товарного вагона. Украдкой поглядывая вперед, я заметил, что он не торопится войти в вагон, а все еще держится за поручни и чего-то ждет. Потом он вошел в тамбур, мне было видно, как закрылась дверь, и я сразу же переместился на противоположную сторону, ожидая от Могара возможной пакости — он мог открыть дверь и спрыгнуть на другую сторону железнодорожного полотна. Это старый, испытанный прием. Может быть, он бы так и сделал, если бы видел, как я, вылупив глаза, мчался за поездом и так же, как он, прыгал на ходу на подножку. Дверь вагона была закрыта, я снова взглянул вдоль поезда с другой стороны, но дверь уже больше не открывалась. Видно, Могар был уверен, что за ним никто не увязался, и теперь подыскивает себе удобное место в вагоне. Мне предстояло торчать в открытом тамбуре до следующей остановки, и я продолжал выглядывать то справа, то слева, следя за дверями вагона.

На следующей остановке с десяток людей сошло с поезда, но ни один не сел, и я уверен, что Могар это заметил не хуже меня, если он продолжал контролировать ситуацию отрыва от возможной слежки. Я не стал заходить в вагон, а, спрыгнув на землю, прошелся немного по шпалам. Потом вернулся, явно не зная, как мне поступить: торчать на тормозной площадке — будешь как бельмо на глазу, какой-нибудь бдительный милиционер еще, чего доброго, прицепится. Пройдя вперед к пассажирскому вагону, могу попасться на глаза Могару. В общем, пойдешь направо — коня потеряешь, пойдешь налево — жизнь. Выручил поезд: он тихо, без свистка тронулся, и я быстренько вскочил на подножку. Внутри вагона сидело человек десять женщин и мужчин — явно жители молдавских сел. Своим внешним видом я сразу вписался в среду пассажиров. Меня бы здесь выдало незнание молдавского языка, вернее, его слабое знание, потому как люди переговаривались по-молдавски, но я сразу сел отдельно и, пока поезд набирал скорость, сидел с закрытыми глазами, делая вид, что дремлю. Потом я приготовился перебежать в соседний вагон, мне не терпелось скорее увидеть моего дорогого Могарчика, этого ушлого Ослика, который так неловко получил что-то от нашего объекта. Уже открыл глаза и успел даже привстать со скамейки, как вдруг через два ряда от себя увидел Могара. Он сидел, завалившись в угол, кушма сползла с его головы, обнажив лохматую черную голову. Очевидно, он не заметил моего появления в вагоне, но это не значит, что я должен сидеть и ждать, пока он проснется и пробуравит меня своим взглядом. Это будет полным нарушением конспирации, а если учесть, что я у него на хвосте один, то мне надо немедленно куда-нибудь скрыться, чтобы не попасть ему на глаза. Пожалуй, лучшим местом будет скамейка позади Могара. Я не торопясь перешел, искоса взглянув на торбу, которую он прижимал к животу. Там, в этом мешке, лежит какой-то компрматериал — черненькая штучка. Что же это за штучка? Я уселся на скамейку, вытянул уставшие ноги. Мне было нетрудно мысленно прокрутить ту сцену на вокзале у касс. Объект, когда находился позади Могара, приподнял правую руку, пытаясь закрыть собой то, что он делал этой рукой. Вот он протянул сжатый кулак, там находилась та «штучка», и раскрыл ладонь, опуская ее в карман Могара. В следующую секунду этот черный предмет стукнулся об паркет и покатился. Да, покатился, он был круглым, и на одной стороне виднелась круглая, желтая, величиной с пятикопеечную монету какая-то марка. Что-то знакомое, — я напрягся, пытаясь вспомнить, откуда я знаю предмет с такой желтой маркой. Да как я сразу не догадался! Просто я был занят другим — как бы не упустить неожиданно появившуюся связь, потом подошел поезд — подумать было некогда. Это же контейнер для фотопленки «Кодак». И поднимать его бросился не объект, а Могар. Он сунул ее в торбу и помчался к поезду. А что сделал объект? Ничего, он как стоял на месте, так и остался стоять. Но тогда он видел, как я пошел за Могаром. Правда, я пошел не сразу, и там были еще люди: три-четыре человека. Он мог меня не связать с Могаром. А мог и очень даже крепко связать, если подошел к окну и понаблюдал за моими дальнейшими действиями. Пока у них не будет новой встречи, я не провалюсь.

Я закрыл глаза и сквозь полуприкрытые веки видел опостылевшую лохматую голову Могара. Солнце блеснуло последними лучами и будто просигналило поезду — он стал тормозить. Одновременно проснулся Могар, напялил на голову кушму, подхватил торбу и пошел к выходу. Я тоже собрался покинуть поезд, но через другой выход. И как только Могар сошел на землю, я спрыгнул на другую сторону железнодорожного полотна. Станция находилась на краю большого села, которое, наверно, и начиналось от станции и тянулось одной широкой улицей. Она уходила куда-то в бесконечность. Дома располагались вдоль улицы и отличались большим разнообразием архитектуры. Очевидно, каждый хозяин был сам себе архитектором, и его фантазия порождала балкончики, портики, колонны. Один дом был даже построен ступенями: дом, кухня, веранда, сарай и даже собачья будка — все в одном стиле.

Могар, не оглядываясь, двинул прямо посреди улицы. Еще одна женщина тоже пошла посредине улицы. Я понял, что они все тут так ходят, не прижимаясь к чужим домам и владениям. Для меня это было плохо: я не мог нигде укрыться, прижаться к чужому забору, спрятаться за колодец, а их вдоль улицы и справа, и слева виднелось довольно много, а над ними очепы, сделанные в виде аиста.

Мне пришлось подождать, пока отойдет поезд и Могар отойдет на достаточное расстояние, чтобы не заметить, кто там идет позади, и пошел следом. Такое расположение села для меня имело и свою положительную сторону: я мог с большого расстояния увидеть, в какой он пойдет дом.

Однако он шел и шел, и конца не было видно, где же его проклятый дом. Один раз Могар оглянулся и довольно долго, как мне показалось, смотрел назад. И хотя я был примерно в сотне метров от него, я почувствовал себя очень неуютно. Здесь провалиться не составляло никакого труда. Стоит ему лишь остановиться и подождать меня, а мне укрыться было некуда. Правда, я продумал запасной вариант и пошел бы напролом в любой двор, экспромтом сочинил бы, кого я ищу, поговорил бы минут пять с хозяином или хозяйкой, стоя в дверях калитки, чтобы не упустить из виду Могара. Но, на мое везение, навстречу мне попался какой-то молдаванин.

— Буна сяра! — поздоровался он со мной. Такая у деревенских жителей вежливая привычка здороваться при встрече с незнакомыми людьми.

— Буна сяра! — ответил я с улыбкой и протянул ему руку. Это было очень кстати: Могар оглянулся, а я задержал руку незнакомца и спросил его: — Кытый оара?

Он поглядел на небо, на котором еще светлели длинные перья облаков, словно хотел прочитать там который час, почесал за ухом и сказал с виноватой улыбкой:

— Еу нуштиу!

— Мулцумеск! Драга мя! — улыбнулся я в ответ, поблагодарил его, извиняя за то, что у него нет часов, и он не знает, который час.

Главное было сделано: я легализовал себя в селе для Могара. Он наверняка принял меня за кого-то из сельчан и оглядываться больше не будет. Для пущей важности я вытащил из-под куртки такую же, как у Могара, торбу, достал из нее кушму, засунул туда шапку и повесил торбу через плечо. Проделал я это очень ловко и, как сам отметил про себя, профессионально.

Темнело быстро, а мы еще не приблизились к концу села, хотя последние дома уже были видны. Кое-где загорелся электрический свет. Я увидел магазин, немного дальше — большой дом без ограды, над крыльцом развевался красный флаг. «Сельсовет», — подумал я и неизвестно почему обрадовался.

Наконец-то, когда осталось три или четыре дома до окраины, Могар свернул к калитке. Я тут же пошел к воротам дома на противоположной стороне улицы. Здесь не составляло никакого труда затаиться в наступающих сумерках и немного переждать, пока Могар полностью не укроется у себя во дворе. Потом я вышел и двинулся дальше, чтобы разглядеть приметы его дома. Во дворе грубо залаял пес, и мужской голос сказал ему что-то ласковое. Но так как я исчерпал почти весь свой запас знаний молдавского языка при встрече с вежливым молдаванином, то ничего не понял и мог только додумать, что это была встреча Могара с «охраной» дома.

На краю села, невдалеке, я увидел небольшой стожок, добрался до него и лег на пахнущую плесенью солому. Ноги гудели от усталости, мои туфли не были приспособлены к таким длинным прогулкам. Немного отдохнув, я начал оценивать ситуацию. Пользуясь богатством своей фантазии, я сразу все разложил по полочкам, во всяком случае, хотелось, чтобы было так на самом деле, как мне подсказывала интуиция.

В Кишиневе объект появился не случайно. По сведениям агентуры, оуновское подполье занималось организацией типографии. Он вызвал Могара, передал ему пленку с фотоматериалами. Задача Могара — напечатать с нее листовки или какой-то текст, затем переправить туда, где у них есть подпольная типография. Там наберут, напечатают и развезут по Молдавии всю эту подпольную антисоветчину. Видимо, мне удалось выйти на промежуточное звено, откуда потянется нить к типографии. Дальше вставал вопрос: сколько мне еще лежать в стожке соломы? До утра? А что потом? Пойти к Могару, вытащить пистолет и сказать:

— Показывай, что у тебя в торбе. Где типография?

Это была совершенная чушь. Надо идти на станцию и связываться с конторой. Иначе я тут ничего не высижу, да и есть уже хотелось.

Весь обратный путь до станции я проделал значительно быстрее, но там меня ждало разочарование: дежурная комната оказалась на замке, все погрузилось на станции в темноту. Кое-как я разглядел расписание и понял, что обратный поезд в Кишинев будет только завтра вечером, сегодняшний уже прошел.

Тогда я вспомнил про сельсовет. До него я добрался где-то к часу ночи. Используя свой нож с многими лезвиями, я через пять минут открыл дверь и вошел внутрь. Телефон стоял в комнате председателя, но у меня возникла проблема с телефонисткой: она не понимала меня, я не понимал ее. Наконец вдолбил ей, что я из милиции и меня надо соединить с Кишиневом. Фраза была из трех слов: «Милиция, Кишинев, телефон и номер».

Аркадий оказался на месте, и вся группа была в сборе. Из моей фразы «Прикройте объект» поняли, что я взял связного и что они потеряли меня.

Утром на станции я встретил нашу оперативную машину, приехал и участковый. Я объяснил ему, где находится дом Могара, и он сразу сказал:

— Это Ион Сырбу, ранее судим, отбывал срок за кражу колхозного имущества.

Я настолько устал, что мне уже не хотелось ни видеть Сырбу, ни слушать про колхозное зерно, я хотел спать, что и сделал, как только наша машина пошла в обратный путь.

Позже стало известно, что моя фантазия по поводу этого дела была близка к истине: типография находилась тут же, в подвале у Могара. Там же был и специалист по набору и печати. Всех их взяли тепленькими: Сырбу получил двенадцать лет, жену и сестру выслали куда-то в Казахстан. Тогда я очень этим гордился: ведь большая часть удачного выявления вражеской агентуры принадлежала мне, это отметил и майор, добавив свое обычное: «Далеко пойдешь!»

В городе объявился мой старый приятель по институту и группе Лешка Шутов. Встретил я его случайно на улице, и, конечно, эту встречу мы отмечали у нас дома. Августа сослалась на простуду и участия в нашем маленьком празднике не принимала. Я догадался, что она отказалась из-за боязни себя выдать: когда выпьет — не сдержит своих эмоций.

Утром на нас свалилась приятная новость: приехал шеф Иван Дмитриевич, привез нам ордер на квартиру и сообщил, что меня вызывают в Москву…

В поезде я многое передумал, нафантазировал, насочинял для себя всяких историй. Откровенно говоря, я почему-то не особенно волновался: то ли оттого, что был уверен в своей счастливой судьбе, то ли потому, что уже был в какой-то мере опытным волком в борьбе со шпионажем и антисоветчиной. Во всяком случае, я уже был далеко не новичок и встреч с крупными «пурицами» не боялся. Иван Дмитриевич битый час натаскивал меня, как себя вести, быть скромным, скупым на слова, чтобы не почувствовали во мне болтуна, и, главное, он очень хотел, чтобы я отметил, как велика его заслуга: он помогал, учил, просвещал в шпионском деле, натаскивал на врагов. Вроде бы без него, Ивана Дмитриевича, я бы все еще не вырос из штанишек салаги. Я кивал головой, делал вид, что очень признателен ему за помощь и обещал не забыть нашу дружбу. В этом месте инструкции он особо подчеркнул свою заслугу в получении ордера на квартиру. Выходило так, что он чуть ли не лично выписал этот ордер. На вопрос, зачем меня вызывают в Москву, признался откровенно, что не может сказать, только одно слово употребил дважды: «смотрины». Однако дружба дружбой, но мой шеф о себе не забывал и, выдавая мне командировочные, заставил-таки поставить своего «Роджера» под суммой, которой я не получил. И еще после этого он хотел, чтобы я пел ему дифирамбы в Москве, выдавая его за отца родного! Кукиш с маслом!

Прощание с Августой было довольно тягостным. Пока Татьяна ходила в магазин, она заманила меня в дровяной сарайчик, и там, в последний раз, мы попрощались. Августа плакала, но ничего не говорила, только раз проронила сквозь слезы: «За что ей это счастье!» — и столько ненависти было в ее словах, что я почувствовал себя очень нехорошо. Она ненавидела Татьяну и, может, даже убила бы ее, если бы представился случай. Вот так я о себе возомнил, вспоминая минуты прощания.

Пропуск мне был заказан, и сержант ждал меня в вестибюле, где через турникет проходили в штатском молодые и солидные сотрудники центрального аппарата КГБ. Стоявшие на входе два сержанта быстро успевали пропустить всю текущую к турникету массу людей. Я даже удивился, как ловко и быстро они брали в руки удостоверения личности, бегло смотрели на фотографию, мгновенно впивались в лицо оригинала, и вот уже удостоверение следующего чекиста оказывалось у них в руках.

Куда меня вел сержант, я даже представить не мог: сначала мы поднялись на какой-то этаж, прошли по коридору, где у меня дважды проверили документы, потом мы на несколько этажей опустились, где снова проверили документы, опять шли по длинному коридору, устланному мягкой ковровой дорожкой. Наконец мы оказались у массивной двери с солидной бронзовой витой ручкой, и сержант потянул ее на себя, пропуская меня вперед. В просторной приемной сидел то ли адъютант, то ли помощник, как они там у них называются, — ни черта не знаю! Но взгляд у него был холодный, пустой и почему-то настороженный. Может быть, он тут нес очень ответственную службу и каждую минуту ждал появления врага, а в каждом посетителе именно такового и видел. На диване с черной стандартной обивкой сидела уже немолодая женщина в очках в тонкой оправе. Она внимательно посмотрела на меня и едва заметно улыбнулась. Наверное, у меня на лице было такое напряжение, что ей захотелось меня подбодрить. Одета она была в строгий темный костюм, из-под которого виднелась белая кружевная кофточка. Женщина явно стремилась выглядеть моложе своих лет: лицо с подтяжкой и тщательно обработанное иностранной косметикой. Но морщинистая кожа на шее выдавала ее возраст.

— Вы несколько запаздываете! — сделал нам с сержантом строгое замечание канцелярский чекист.

Но в эту секунду раздался бой часов: я прибыл вовремя, как было приказано, и усердие канцеляриста оказалось напрасным.

— Генерал уже спрашивал, — прошипел он и юркнул в приоткрытую дверь, обитую черным дерматином. Тут же он выскочил обратно и показал лакейским жестом, что я могу войти.

«Вот так хрен! — молниеносно отметил я. — Какой-то генерал лично хочет видеть. А я-то думал, что по ступенькам пойду».

Я переступил порог огромного генеральского кабинета, который даже описывать не надо, они все одинаковые: стены обшиты дубовыми панелями, стол буквой «Т» и неизменная ярко-зеленая скатерть. Правда, в углу стоял столик и масса всяких телефонов: красных, белых, черных, синих.

«Куда идти дальше? Или так и стоять у порога? Как тут у них принято? Вот о чем надо бы узнать у Ивана Дмитриевича. Хотя откуда ему знать, его в такие кабинеты и близко не подпускают!» — со вспыхнувшей вдруг злостью подумал я.

Генерал был в штатском костюме, с полысевшей головой и показался мне маленьким, утонувшим за огромным столом. Я не смог его разглядеть — слишком далеко от порога сидел этот «пурин». Он что-то писал, потом кинул ручку в бронзовый стакан и поднял голову.

— Чего стал у порога, как сирота? Иди поближе, будем знакомиться, — как-то запросто, по-свойски, произнес он, показывая своим тоном, что нет тут никакого генерала, а есть такой же, как и я, товарищ, только старший.

— Здравствуйте, товарищ генерал! — тихо, совсем по-штатски поздоровался я и неуверенно пошел вперед, затрудняясь решить, с какой стороны стола следует мне подойти к генералу. Но он просто ликвидировал эту проблему, встал и пошел мне навстречу. Да, генерал был малопредставительным и низкорослым. На середине кабинета мы встретились, он крепко пожал мне руку. Я подумал, что у чекистов заведено обмениваться крепкими рукопожатиями, чтобы о тебе не подумали, что ты хиляк и квашня.

Он улыбнулся, показав завидные зубы. Теперь я его разглядел: курносый, лет пятидесяти, уши — оттопыренные (говорят, это признак музыкальности, обычно у людей с идеальным музыкальным слухом такие уши), губы тонкие, волевой подбородок, глаза черные, как угли. Когда он смотрел на меня, как-то становилось не по себе.

— Меня зовут Лев Алексеевич, а тебя я знаю — Толя. — Он произнес это баритоном и повел меня к одиноко стоящему креслу, в котором я сразу утонул. — Удобно? — спросил он, и в глазах мелькнули веселые искорки. Генерал стоял в метре от меня.

Было страшно неудобно, я не любил кресел, в которых ты заваливаешься и еще спинка подпирает тебе голову.

— Очень неудобно! — признался я откровенно.

— Ну, вылезай оттуда, — засмеялся хозяин кабинета. — Я здесь проверяю людей на искренность. Посадишь в кресло, сидеть в нем неудобно, хотя оно и мягкое. Спросишь гостя, и он начинает заверять, что ему очень удобно. А если гость еще с животиком, то через полчаса такого сидения он, бедняга, подняться не может, — снова засмеялся генерал каким-то утробным смехом. — Мне нравится, что ты искренний. Почитал я о тебе бумаги, фотографию посмотрел, думаю, пора и познакомиться. Как говорится: «Лучше один раз увидеть, чем десять раз услышать!» Садись сюда, поближе к столу.

В дверях появился канцелярский чекист с подносом, на котором стояли два стакана чая в подстаканниках, лежали конфеты, сушки. Он поставил поднос на край стола и исчез: такая уж у него была «тяжелая» служба.

Мы пили неторопливо чай, грызли сушки, как два старых приятеля, и генерал задавал мне самые разнообразные вопросы: от рождения и родственников до сигарет и водки. Я отвечал, а потом, когда мы покончили с чаем, он вдруг спросил:

— С женщинами у тебя как? Любишь это Евино потомство?

На что он намекает? Я не был монахом, женщин любил, но никогда не связывался со студентками, наверное, потому, что просто не попадалась мне такая, чтобы нравилась. А других? Откуда знать генералу про других? Может, прознали про Августу? Чепуха! Все это я молниеносно прокрутил в голове и решил прикинуться скромником. Пожал плечами и поглядел в глаза генералу своим невинным взором.

— С женщинами сходишься быстро? — уточнил он. — Если захочешь, быстро можешь познакомиться? Есть какие-нибудь стандартные приемы?

— Никогда не задумывался над приемами, — ответил я с легкостью, поняв, что это не праздный вопрос. — Экспромт — надежный прием! Если надо, познакомлюсь.

— Хорошо! — удовлетворенно произнес генерал. — Ради дела смог бы изменить жене?

— Ради нашего дела — это уже не измена! — ответил я с пафосом, понимая, что именно такого ответа от меня ждал генерал.

— Да! Ради нашего дела не пощажу ни мать, ни отца, ни девицу, ни молодца! — вдруг высокопарной рифмой откликнулся Лев Алексеевич. С этого момента он начал прививать мне патриотические идеи, разбавляя свой стиль лозунговой лексикой: «Служи Родине, и она тебя не забудет!», «Родина-мать не прощает измены!», «Слава Отечества в твоих руках!», «Верный сын Родины — чекист», «Их имена украшают щит Родины!», «В Отечественной войне были герои — шли грудью на амбразуру; там, за кордоном, твоя амбразура — закрой ее!», «Велика Россия, но отступать тебе некуда!».

«Александр Бек, — подумал я, — „Волоколамское шоссе“, кажется, слова комиссара Клочкова: „Велика Россия, а отступать некуда!“». Я не успел закончить свой литературный анализ генеральских лозунгов, как он прервал мои размышления.

— Родина-мать зовет тебя на подвиг! — все еще выдерживал высокопарный слог хозяин кабинета. — Что посеешь, то и пожнешь!

«Ну это уже ни в какие ворота не влезает», — подивился я мысленно неиссякаемости патриотического красноречия генерала. Тут сатана меня попутал, и я невинно спросил:

— Товарищ генерал, вы были во вражеском лагере? За кордоном?

На моем лице читалось такое живое любопытство и восхищение предполагаемым героизмом Льва Алексеевича, что он напыжился и изрек:

— Да, я там был, я был на переднем крае войны с империализмом, — и вдруг замолк, задумался.

«Опять понесет лозунги», — с тоской подумал я, приготовившись глотать с радостью эти лозунги и есть глазами начальство. Я сейчас аудитория для дубового лектора, и от моего восприятия воспитательной лекции зависит — быть мне разведчиком или нет.

— Да, я там был, в самом логове, — повторил он. — Я был резидентом! — как-то таинственно понизил он голос до шепота.

«Вот это да!» — искренне восхитился я генералом, чуть не простив ему лозунговую чесотку.

— У меня была целая агентурная сеть, которая преданно служила коммунизму.

— А какая у вас была крыша? — наивно, как идиот, спросил я.

— Какая крыша? У меня был дипломатический паспорт, советник-посланник с дипломатическим иммунитетом! — напыжился он.

Я судорожно сглотнул и все же проглотил свое невежество и глупое любопытство. Черт меня дернул! Но генерал ничего не заметил: он, словно тетерев на току, ничего не видел и не слышал и пел свою любовную песню, зазывая подругу в чащу леса.

— У меня были стоящие ребята, они проникли в святая святых империализма, их информации не было цены. Электронный мозг ВМС. Всего один провал. Инженер, сеньор лейтенант с подлодки «Галактика». Он предпочел смерть, но никого не выдал. «Сам погибай, а товарищей спасай!» — заключил генерал.

«Это из Суворова. Если он сейчас еще скажет: „После бани продай кальсоны, а чарку выпей“, я упаду со стула».

Но генерал быстро оседлал другую тему — преданности и верности.

— Если ты случайно окажешься в ситуации, когда можешь попасть в руки врагов, готов ли ты уйти из жизни и унести с собой все наши тайны? Сдашься живым на милость врага, они из тебя все жилы вытянут, по кусочку будут отрезать, пока ты не назовешь явки, пароли, имена. И обречешь на гибель других людей. Ты готов умереть за Родину?

«Ну и ну, ай да генерал! — подумал я с неприязнью. — Сам-то был за кордоном под крышей синего паспорта. Уж тебя, товарищ генерал, ни пытать, ни резать не будут, и яд глотать тебе не надо. В течение суток собрал все добро, которое нажил за кордоном, в чемоданы, кофры, мешки и пошел к самолету, даже не попрощавшись со своими врагами, которые тебя выследили и сейчас по другую сторону таможенного барьера скрипят зубами, что ты ускользнул от них. А сам ты, генерал, готов погибать, а товарищей выручать? Нет, ты не будешь принимать цианистый калий. Кишка тонка, товарищ специалист по лозунгам!» Может быть, я был несправедлив к Льву Алексеевичу, но я обозлился за его лозунги и никак не мог выйти из этого состояния. Меня спасало лишь то, что генерал этого не замечал, занятый рисовкой своего портрета. Поэтому я в стиле генеральского лозунга ответил:

— Так точно, товарищ генерал! Готов умереть за Родину!

И все. Генерал очень возлюбил меня, очевидно полагая, что его лозунговая агитация оказала на меня соответствующее воздействие.

В голове вертелась смертельная мысль, которой не суждено было осуществиться. Если ее превратить в слова, то можно уезжать обратно в Молдавию, искать себе работу где-нибудь в школе и учить ребятишек азам английской грамоты. Шальная мысль звучала бы так: «А свою агентуру вы, товарищ генерал, тоже обкрадывали? Те, закордонные „Роджеры“, писали расписки на одну сумму фунтов, долларов, марок или какой другой валюты, а получали меньше? Кто там проверит за кордоном? Почему бы и нет: соблазн большой, валюта не подконтрольна, расписки всегда найдутся». Интересно, какое бы стало лицо у генерала, если бы я его об этом спросил. Да еще добавил бы какой-нибудь лозунг: «Своя рубашка ближе к телу» или: «Быть у воды и не намочиться», а может: «С агента по доллару, резиденту куш».

Но я не сьюсайдер — самоубийца или фанатик-камикадзе.

Пока я размышлял над бредовой мыслью, генерал спустился на землю и снова превратился в человека.

— Стреляешь как? — спросил он неожиданно.

Я рассказал генералу, как я стреляю, про призовые места в армии, и тут же услышал вопрос о тех видах спорта, которыми занимался.

— Лыжи — первый разряд, бег — стометровка — одиннадцать и две десятых, хорошие показатели по бегу на четыреста, полторы тысячи, пять километров и даже десять тысяч метров. Бокс — двенадцать боев — два проигранных, самбо…

— Еще подучим чему надо и сколько надо, — прервал меня генерал с озабоченным видом. — Есть еще один вопрос, который мы должны выяснить сейчас.

Он нажал кнопку, в дверь просунулся чекист-канцелярист. Генерал сделал рукой жест, и он исчез. Сразу же в кабинет вошла та дама, которая сидела в приемной, и снова ободряюще улыбнулась мне. Несмотря на возраст, она была стройной и подтянутой. Женщина уверенно прошла к столу и села на стул. Как я мог сообразить по ее независимому и уверенному поведению, она уже не раз бывала в этом кабинете. Я не мог оторвать взгляда от ее высокой груди.

— Кира Николаевна, побеседуйте с молодым человеком на любую тему, которая вам понравится, — предложил генерал.

Она снова улыбнулась мне, на этот раз показав великолепные кораллы зубов, и сразу же начала говорить по-английски. Я не ожидал, что мне здесь будут устраивать экспромтом языковой экзамен, и слегка стушевался, потому что думал не о деле, а о ее груди. Но в следующую секунду я уже врубился в ситуацию. Бес решил со мной сыграть шутку: я вспомнил одну из прекрасных характеристик, которую давал женщине Бернард Шоу, и начал с легкой улыбкой описывать портрет Киры Николаевны:

— «Она вошла, как утреннее сияние солнца, и в мрачном замке сразу стало светло и уютно. Ее голубые глаза, такие яркие и бездонные, как два таинственных горных озерка, поглядели на меня с любопытством, не лишенным загадки. И непонятно было, чего в них больше: любопытства или иронии. Я глядел на ее стройную фигуру, затянутую в плотную одежду, и не мог оторвать глаз от изумительно спокойного прекрасного лица. Едва заметная улыбка тронула ее полноватые губки. Она была просто красива, и в то же время в ней угадывалась неприсущая красивым женщинам доброта. Я удивился, что такие женщины существуют на свете, и одна из них станет моим испытанием». — Я театрально склонил голову перед Кирой Николаевной.

— Очень мило! — улыбнулась она. — Откуда вы это почерпнули? Из Шелли?

— Это Шоу, я лишь чуть-чуть его подправил под ваш портрет.

— Вы хотите, чтобы я дала вам прекрасную языковую рекомендацию?

— Нет! Поклянитесь говорить правду и только правду!

Она приняла навязанную ей игру и, подняв руку, торжественно произнесла:

— Клянусь!

В эту секунду я увидел лицо генерала: он глупо улыбался, как это бывает с людьми, когда при них говорят на иностранном языке, а они не понимают и силятся что-то ухватить из отдельных фраз.

Кира Николаевна тоже увидела лицо генерала и сразу же пояснила:

— Лев Алексеевич, я не пойму, где он изучал язык: так говорят в Ориноко и так говорят в Каролине.

«А еще, мадам, — заметил я мысленно, — Кентукки, там жил мой приятель Рой Снайдер, американский сержант, с которым мы были вместе в Японии целых восемь месяцев, и он был моим первым учителем английского языка, и, надо сказать, хорошим учителем, потому что я уже через три месяца насобачился говорить по-английски, а точнее „по-американски“. Он диктовал мне десятки слов и выражений, которые я выучивал и прокручивал в своем общении с американцами. И никакой институт не смог выколотить из меня весь этот языковый американизм, и я рад, что Елена Николаевна, которая сама прожила несколько лет в Америке, не стремилась меня переделать».

— Если я закрою глаза и буду его слушать, я не возьмусь утверждать, что он русский.

— Да, да! — закивал радостно головой генерал. — Я вот тоже слушаю, как он говорит, и не пойму, кто и где научил его американизму.

«Врете, товарищ генерал! Какой вы, к черту, разведчик! Вы даже языка не знаете. „Американизму, американизму!“ Чего вы понимаете в американизме? Сидел под крышей дипломата и руководил. „Сам погибай, а товарища выручай!“ Вы не погибнете, генерал, вы провалитесь и будете сидеть в кабинете, ездить по выходным на загородную дачу, получать все блага, которые вы себе присвоили, может быть, обирать своих „Роджеров“. А тот инженер, сеньор лейтенант с подводной лодки „Галактика“, разгрыз ампулу с ядом. Почему он это сделал — никто никогда не узнает, хотя вы, генерал, утверждаете: сам погиб, но товарищей спас».

Этот экзамен мне нравился, я видел, что Кира Николаевна с удовольствием экзаменует меня и по моей биографии, и по музыке, и по страсти к женщинам. Когда мы коснулись этой темы, она не стала переводить наш разговор генералу, лишь коротко бросила:

— Вы и сами все понимаете.

А генерал напыжился и сделал вид, что действительно все понимает, хотя я был уверен, что он понимал лишь с пятого на десятое.

— Какие женщины вам больше всего нравятся? — спросила она. — Брюнетки, блондинки, полные, худые? Вам бы тест по женщинам провести.

— Если сказать коротко, то нравятся такие, как вы, — заметил я с напускной застенчивостью. Но Кира Николаевна вдруг покраснела, а генерал интуитивно сделал стойку, заподозрив, что я сказал какую-то пакость этой обаятельной женщине.

— Что-нибудь не так? — спросил генерал тревожно. — Не тянет?

— Нет, Лев Алексеевич, он слишком тянет. С языком у него все в порядке. Ему нужны знания быта и ряда особенностей стран.

— Вы можете оказать мне услугу? — спросил заискивающе генерал. — Просветите его, дайте ему эти знания.

— Право, я затрудняюсь, — как-то неуверенно начала она, но генерал почувствовал, что она сдается, и сразу стал давить:

— Я освобожу вас дня на три, сюда можете не приезжать. Надо мне поговорить с Григорием Андреевичем?

— Он в командировке в Югославии. Хорошо, я поработаю с молодым человеком. — Она как-то ласково (или мне это показалось) взглянула на меня и поднялась.

…Жила Кира Николаевна в арбатских переулках, в массивном доме, украшенном с фасада эркерами. Подъезд на блоке, в вестибюле — вахта.

— Куда идешь? — спросил меня вахтер, наверно, из старых охранников НКВД — уж очень подозрительно он меня разглядывал.

Я назвал номер квартиры. Наверное, ему очень хотелось спросить, зачем я туда иду, но, пересилив свое профессиональное любопытство, нажал кнопку пульта.

— К вам тут… — пытался он подобрать подходящее для меня определение, но никак не мог вспомнить ни одного приличного. Пока он думал, Кира Николаевна сказала слегка раздраженным тоном:

— Пропустите, я сама разберусь, как его назвать. А вообще, надо спрашивать у посетителя имя, отчество.

Страж довоенных порядков зыркнул на меня ненавистным взглядом и кивнул головой, указывая, где лифт. В кабине были зеркала, сиденья, обитые красным плюшем, стенки без единой царапинки.

Кира Николаевна словно ждала меня у входа: едва лифт остановился, она уже открыла дверь квартиры. Ее вид меня поразил, она словно преобразилась: вместо строгого костюма, который делал из нее официальную женщину, она была одета в бордовое трикотажное платье с украшениями. Оно ей очень шло, и сама она была какая-то воздушная, недосягаемая. Прическа совсем другая: там, в Комитете, она была прилизанная, волосок к волоску, а сейчас подвитые волосы были высоко подняты и поддерживались сзади бордовым бантом. В таком виде она была очень эффектна, и я, грешным делом, самонадеянно подумал, что это все она сделала ради меня. А пышная грудь опять бросилась мне в глаза.

— Ну, что, наш Цербер тебя не съел? — сразу же перешла она на «ты» и улыбнулась своей обворожительной ободряющей улыбкой.

— Он обыскал меня, — улыбнулся я в ответ. — Не несу ли я мешок или кофр, чтобы похитить сокровища в квартире сорок два. — Я переступил порог и остро почувствовал, какой же я идиот, какой же мужлан, «мульё» — невоспитанный мужик. Цветы! Мое лицо лучше всего сказало ей, как я огорчен. Но она не поняла почему и, пытаясь ободрить меня, воскликнула:

— Где тут сокровища? Где? Проходи! Поищи.

— Я уже нашел его, — тихо проговорил я и поцеловал ей руку. Это был вообще мой первый поцелуй женской руки. — Самое большое сокровище в этом доме — его хозяйка.

С первой же минуты мы говорили по-английски, и все это на чужом языке звучало неправдоподобно, можно было истолковать и как комплимент, и как упражнение в любезности. Я посмотрел в ее голубые озерца и мысленно воскликнул: «Боже, до чего же красивые глаза!» Фантазия моя быстро распоясалась не на шутку: я уже представил себе, какие у нее приятные губы и что она, возможно, мечтает о поцелуях, ведь Григорий Андреевич где-то в Югославии, да и возраст у него, наверно, к семидесяти, а она…

— Толя, проснись! Что ты думаешь о чае?

— Нет, нет, вы не беспокойтесь! — встрепенулся я и даже испугался, мне показалось, что она проникла каким-то образом в мои греховные мысли.

— Напрасно. Беспокойства никакого нет, а чай, между прочим, входит в нашу учебную программу. Файв о’клок, думаю, тебе о чем-то говорит? Чаепитие в пять часов вечера — вот мы и займемся этой бытовой частью островитян.

Мы прошли в большую столовую. То, что там было, могло поразить любое воображение. А я просто был ошарашен: шкаф с необыкновенной посудой у одной стены, шкаф с не менее диковинным хрусталем — у другой, на стенах картины. Честно скажу, я не знал, чьей кисти они принадлежали, но рамы, массивные и дорогие, наверно, заключали оригиналы. Как-нибудь надо спросить хозяйку. А может, у нас будет урок по живописи, музыке, поведению в обществе и что еще — не знаю. Посреди комнаты стоял большой полированный стол персон на двадцать и стулья с мягкой обивкой. На одном краю стола я заметил два прибора: тарелки, фужеры, рюмки, вилки, ножи. Все это блестело и сверкало.

— Я провожу тебя в ванную комнату, ты можешь помыть руки, — предложила Кира Николаевна и пошла вперед по коридору.

Все кругом было великолепно: бра, светильники, различные безделушки, африканские маски и ножи на стенах. А ванная комната сверкала необыкновенной плиткой и никелированными предметами, о назначении некоторых я даже не знал. Хозяйка вышла, а я, обалдевший, вдруг почувствовал себя громоздким и неуклюжим, мои движения были неестественны. Я стоял перед ослепительно белой раковиной, глядел на себя в зеркало и был сам себе противен до тошноты за свои поганые мысли о Кире Николаевне по поводу поцелуев. Ничтожество, плебей, убожество, пигмей — все что можно было навесить на себя, я навесил, и мне показалось, что мой рост уже был не метр восемьдесят пять, а значительно поубавился: голова ушла в плечи, моя прическа была мне противна, костюм морщился на плечах, галстук давно пора выбросить на помойку, купить новый и научиться завязывать, а не снимать каждый раз через голову. Правда, лицо у меня было более-менее — нравилось женщинам, и спортивная фигура была под стать лицу. Это все, что я имел в активе, остальное от внешнего вида уходило в пассив.

— Толя, что с тобой? — тревожно спросила Кира Николаевна. Я так был увлечен самобичеванием и самоунижением, что не заметил, как она подошла, и вздрогнул при звуке ее голоса.

— Ничего, это пройдет, — успокоил я ее и, повернувшись, очень близко увидел ее изумительные глаза, в которые мне стало неловко смотреть. Казалось, она поняла мое состояние, открыла кран и подвинула мне мыло. Я вымыл руки, она подала полотенце и все время стояла рядом, я чувствовал запах ее волос, ее кожи, тонкий аромат духов и с трудом подавлял вспыхнувшее волнение.

В столовой она остановилась возле стула, а я, дубина, сразу уселся к столу. Кира Николаевна продолжала стоять и глядеть на меня. В глазах ее был немой вопрос, я должен был что-то сделать.

— Толя, я не умею отодвигать стул и садиться за стол, — произнесла она с виноватой улыбкой. И я весь вспыхнул, даже уши стали гореть. Я вскочил, ухватился за спинку ее стула, отодвинул, дождался, пока она готова была сесть, и пододвинул так, что она оказалась за столом. После этого я, как в замедленной съемке, сел сам.

— Давай договоримся так: я не буду тебе говорить, что и как надо делать за столом — держать нож, вилку, что чем есть, — ты будешь смотреть, как это делаю я, и копировать. Что не поймешь — спросишь. Кстати, ты что-нибудь пьешь?

Я смутился, мне не хотелось говорить, что я предпочитаю водку, потому что в этом доме, наверно, пьют что-то заморское и необыкновенное. Она заметила мое замешательство, но истолковала по-своему.

— Я не твой генерал, со мной можешь быть откровенным, — усмехнулась хозяйка, слегка обнажив свои кораллы-зубы. — Будь сам собой, но если только ты выкрикнешь, что советский чекист — лучший в мире чекист, я тебя выгоню, пойдешь объясняться к своему генералу.

— А что, это неправда про чекиста? — попытался я восстановить утраченные позиции. — Это же как дважды два: «Советский инженер — лучший в мире инженер; советский жмурик — лучший в мире жмурик; советский карлик — самый маленький карлик; советский рак — лучший в мире рак», — отстрелял я глупые лозунги.

При последнем лозунге она засмеялась и поинтересовалась:

— А что такое жмурик?

— Покойник, мадам!

«Жмурик» тоже вызвал у нее улыбку и она сказала:

— Еще пару раз пообщаешься со своим генералом и будешь как Эллочка-людоедка — тридцать два лозунга и универсальное обращение — «парниша».

Обстановка разрядилась, я опять был в своей тарелке.

— Так чего же мы выпьем? — возвратилась она к теме.

— Водки!

Мы выпили почти всю бутылку «Посольской». Кира Николаевна не отставала от меня, и в голове опять забродила поганая мысль, рожденная пьяной фантазией: эта женщина показалась мне такой желанной и доступной, что я не удержался и погладил ее холеную бархатную руку, лежавшую на столе. Она очень внимательно посмотрела иа меня своими озерцами, которые почему-то сейчас были не голубыми, а синими-синими, и я понял, что она пьяна.

Урок светского поведения у нас закончился в спальне: я как настоящий джентльмен расстелил постель, раздел ее… совсем, чтобы ей не было душно, и лег рядом. Да, я воспользовался беспомощным состоянием Киры Николаевны, но я не насиловал ее. Изголодавшись по мужской ласке, она охотно и страстно отдалась мне. После того как мы успокоенные и умиротворенные лежали на ее широкой постели, она тесно прижалась ко мне и тихо прошептала:

— Господи, какое счастье! Ты моя радость! Ты мое чудо! — Все по-русски, все без фальши — и уснула.

Проснулся я поздно, Киры в постели не было. После бурной любовной ночи я чувствовал себя усталым и разбитым, наверно, как курица, только что снесшая диетическое яйцо.

Из ванной доносился шорох сильных струй воды из американского душа. Минут через тридцать она появилась в голубом шелковом халате с идеальной прической и в полной косметической готовности. Я не мог отвести от нее восхищенного взора. Глаза ее блестели, влажные губы призывно приоткрылись. Она удивительно преобразилась, словно расцвела, хотя я прекрасно знал, что ее время цветения уже кончилось где-то лет пятнадцать назад.

Три дня и три ночи я прожил у Киры как во сне. Мы сочетали обучение правилам хорошего тона и особенностям бытовой жизни американцев с любовью. Что нравилось мне в ней в отличие от требовательной Августины? Она не была навязчива, наверно, сказывался опыт подобного общения. Я сам чувствовал, когда ей хотелось нашей близости, будто ее флюиды и биотоки передавались и проникали в мой организм, заражая и возбуждая меня, рождая неукротимую страсть.

В последний день нашего любовного угара Кира страстно поцеловала меня, прижалась ко мне вздрагивающим от возбуждения телом и сказала:

— Толя, тебе надо уходить. Через три часа прилетает из Югославии мой муж. Я должна успокоиться до полного равнодушия. — Наступила пауза.

На этом наша страстная, скоротечная, как чахотка, любовь, словно в флоберовском романе «Мадам Бовари», закончилась. Она отличалась только тем, что я не стрелял в Киру и мы не лили ручьи горьких слез, жалея друг друга. Прощание было коротким и банальным: мы поцеловались недолгим поцелуем, как бы подводя черту под нашей любовью, которая вдруг вспыхнула, как яркая звезда, и вскоре погасла. И мы погрузились во тьму повседневного существования — она на верхнем этаже, а я в полуподвале, — насыщенного обязанностями и обязательствами, правилами и условностями — всем тем, из чего сотканы моя и ее жизни до самой смерти. Прощаясь, мы были правдивы, когда заверяли друг друга, что сохраним в памяти эти незабвенные дни.

…Я уехал в Кишинев. Накануне отъезда в КГБ состоялась еще одна важная встреча в ПГУ (Первое главное управление) — Управлении внешней разведки.

Со мной беседовал пожилой чекист. Кто он — я не знал, в ПГУ было не принято афишировать свои фамилии и звания. Может быть, и правильно: «Береженого Бог бережет!» Вдруг я провалюсь там, за кордоном, или чего хуже — сбегу к врагам. При такой конспирации не смогу назвать того, кто меня инструктировал.

Он был почти полностью лысым, с длинными руками, насупленными бровями и глубоко посаженными глазами. В его словах проскальзывал едва заметный акцент, из чего я заключил, что он, видно, долго жил где-то за кордоном. По-английски говорил так хорошо и правильно, что его нельзя было принять за настоящего англичанина — известно, что англичане не берегут свой язык и порой говорят с ошибками, употребляют «китчен язык» — кухонный язык. Он пользовался больше французскими заимствованиями в английском языке, и я подумал, не жил ли он где-то на восточном побережье Великобритании.

Лысый преподал мне науку тайнописи, использования контейнеров для письменного сообщения, поведал о широком диапазоне маскировочных средств, о видах всевозможных ядов для личного пользования, способах их хранения при себе, чтобы можно было быстро и без помех бросить в рот ампулу-горошину и раздавить ее зубами.

— Через секунду никакая контрразведка не сможет ничего от вас добиться, — заключил он в порядке напутствия. — И еще мой вам совет, личный: никогда ни в кого не стреляйте — в этом гарантия, что не попадете на электрический стул.

…Татьяну я застал дома, она обрадовалась моему приезду.

— От тебя пахнет французскими духами, — отметила она, втягивая ноздрями воздух. Потом она склонилась к моей шее и подтвердила еще раз, что я излучаю аромат дорогих французских духов. Это была новость: откуда мне знать, что духи Киры такие стойкие и живучие.

— В купе ехала одна дама, всех пропитала своей парфюмерией, — разрешил я сомнения Татьяны, а сам подумал, что ухитрился-таки привезти домой эту прозрачную улику.

— Ты какой-то другой приехал, — констатировала уверенно Татьяна, и я подивился женской сверхъестественной интуиции.

— Была учеба, кое-чему меня научили в поведении, — ответил я настолько искренне, что даже сам поверил в то, что сказал жене. — Вот галстук себе купил, а то мой засалился, — показал ей скромный, но довольно дорогой галстук из запасов Григория Андреевича, подаренный мне Кирой. — Есть какие-нибудь новости? — спросил я, чтобы что-то сказать.

— Какие у меня новости? Шутов приходил два раза, цветы приносил. Кажется, я ему нравлюсь, — без особых эмоций заключила она.

— А почему ты не можешь нравиться? У тебя римская красота, такие, как ты, служили моделями при ваянии в мраморе богинь. — Мои слова доставили Татьяне явное удовольствие, она зарделась и отвернулась. Вот уж действительно говорят, что женщина любит ушами, что навешают на эти уши, то она и принимает за истину.

Иван Дмитриевич обрадовался моему звонку, он очень, видно, хотел услышать, что я там о нем нарассказывал в Москве. У него была уверенность, что я представлял его умным и изобретательным, настоящим воспитателем будущего разведчика. Если бы он только знал, чем я занимался в Москве и какая у меня была воспитательница! Он бы дня на три проглотил язык.

Шеф приехал минут через тридцать, одетый в костюм-тройку, будто ему предстояло бракосочетание. Не носил он его лет пять, не меньше, потому что от него распространялся запах нафталина, который смешивался с запахом «Шипра». В руках он держал букет прекрасных роз — единственное, на что было приятно смотреть. Ну, незваный гость хуже татарина, я все же должен его принимать, но не как старшего, фиг ему! А как равного — после поездки в Москву. Цветы предназначались, разумеется, Татьяне, за что она наградила его ласковым взглядом и искренней благодарностью.

Бутылки водки на троих нам, конечно, не хватило, и Иван Дмитриевич пожелал привезти еще одну. Я возражал, пытался не пустить его за руль «Москвича», но шефу уже было море по колено.

— Кто посмеет остановить КГБ! — воскликнул он заносчиво и укатил.

Вернулся он вскоре с бутылкой водки и помятым крылом у автомобиля. Когда и с этой бутылкой было покончено, мы вышли во двор, и тут я наплел ему столько, что если бы все оказалось правдой, то Иван Дмитриевич должен был бы уже занимать кабинет, по крайней мере, заместителя председателя или получить назначение в центральный аппарат КГБ. Даже не берусь частично воспроизвести всю ту ахинею, которую я нес под пьяную лавочку. Но, видно, достал его аж до сердца и печенки, потому что он расчувствовался, лобызнул меня своими слюнявыми губами и принялся твердить:

— Спасибо, друг! Спасибо, ты настоящий друг! Никогда тебе этого не забуду! И помни, Толя, как бы небо ни нахмурилось над тобой, я буду первым, кто придет тебе на помощь!

Хотелось бы в это поверить, но…

Все эти благодарственные дифирамбы не помешали ему высчитать из моего содержания двести рублей. С ума сойти! Целых двести рублей! Будто две бутылки водки и розы стоят столько. Роджер плюнул на все, получил свои триста рублей — с паршивой овцы хоть шерсти клок! — поставил подпись, и мы распрощались, чтобы вскоре встретиться, когда под ногами у меня загорелась земля…

На следующий день в нашем доме появился Шутов. Татьяне он принес цветы. Она радостно всплеснула руками:

— Господи! Меня завалили розами! — поцеловала гостя в щеку, что меня неприятно удивило, даже возбудило какие-то подозрения. Это означало, что я ревную Татьяну, а если ревную, то… И я решил исподтишка понаблюдать за ними.

Шутов обедал у нас, мы пили пиво и болтали: он, несомненно, был интересным собеседником и с большой долей юмора рассказывал, как отрабатывал институт в одной молдавской деревне; кроме английского языка, вел еще и «лимбу молдавеняску» — молдавский язык, который знал немногим лучше меня.

— Этот бардак в школе устроил завуч. Бывший тракторист, у него кулак, как голова годовалого ребенка. Поймает в коридоре какого-нибудь весельчака и начинает ему долбить по затылку костяшками кулака. Пять-шесть раз тюкнет — и у того шишка на башке. — Шутов так все это хорошо изображал в лицах, что мне было нетрудно представить себе и завуча-тракториста с огромными кулачищами, и его жертву.

Мы хохотали над артистическими представлениями, устроенными нам гостем, но я не забывал наблюдать за Шутовым и Татьяной. Пару раз я перехватил ее восхищенный взгляд, направленный на Лешку, и успел заметить, как он смотрит на Татьяну. Эти их взгляды говорили мне больше, чем можно было себе вообразить.

— Я думал, если завуч может поклевать по затылку балбеса, — продолжал рассказывать Шутов, — то мне сам Бог велел. Ради дисциплины на уроке можно и отвесить кому-нибудь подзатыльник. Один конопатый в седьмом классе разошелся и не мог остановиться. Я подошел, а он все хихикает. Беру его за ухо и веду через класс к выходу. Потом дал ему под зад, но не рассчитал: он башкой стукнулся об печку и разбил лоб до крови. Завуч говорит: «Иди, улаживай дело с отцом. Он жалобу на тебя накатал». Я малость струхнул — под суд можно загудеть. Взял две бутылки водки, закуска не нужна, у них своей полно, и побрел, как на эшафот, к «мошу Теодору» — мужик Федор, значит. А мош на меня волком смотрит и твердит: «Не имеешь права!» В общем, извинился я, ему мое унижение понравилось. Выпили мы две бутылки водки, потом не помню сколько самогонки, и мош выдал мне на своего балбеса индульгенцию — написал на бумажке, что мне разрешается эту дубину по поручению лично Теодора лупить, когда это будет необходимо. После этого балбес стал шелковый.

Эта история педагогического воспитания подлила масла в наше веселье. Мы хохотали, но я не забывал о своих подозрениях и снова засек их необычные взгляды, а Татьяна даже не удержалась, взяла Лешку за руку. Вдруг я вспомнил, что мне пора ехать в контору. Шутов сказал, что он не спешит и, если я не возражаю, посидит с Татьяной. Конечно, я не возражал! Быстро переоделся, помахал им рукой и выскочил на улицу. Августа стояла за калиткой, видимо, она слышала, что я собрался уходить, и поджидала меня.

— Слепец! — прошипела с презрением, повернулась и вошла во двор. Почему-то она не вызвала у меня никаких чувств, желания так плотно дремали во мне, что Августа своим видом их не разбудила. А вот слово «слепец» хлестнуло меня сильнее кнута: уж я-то знал, что оно означало, сорвавшись именно с ее уст. Августа была здесь моими ушами и глазами — и еще какими! — пока я обучался в Москве различным шпионским искусствам. И, видно, имела точную информацию о моей жене и страстно желала донести ее до моих ушей, показать мне, какая же она сучка. Я не сомневался, что Августа все знала наверняка об их отношениях и с ревнивым наслаждением и ненавистью к Татьяне все мне доложит.

Пока шел к автобусной остановке, закипал злостью и накручивал себя. Вот уж действительно так, как говорил своей жене мудрый еврей: «Если я пересплю с женщиной, то это мы сделали с тобой, а если ты с чужим мужчиной — то это факают нас с тобой. Большая разница!»

Завтра мы переезжаем на свою квартиру, там не будет Августы, и Лешке с Татьяной будет раздолье, когда я буду уходить в ночную смену. Неприятная это штука — знать, что твоя жена тебе изменяет, и быть в этом уверенным, даже если и не поймал их с поличным. Я не мог еще уяснить, что меня тревожит, помимо злости на Татьяну. И уже когда ехал в автобусе, вдруг ясно понял, что Шутов превратился в реальную угрозу моей будущей карьере разведчика. Если у них зайдет слишком далеко, Татьяна может отказаться ехать со мной за кордон. Именно это меня тревожило, а вовсе не ревность, потому что я честно себе признавался — Татьяну я не люблю. Она мне нужна, как она сама выразилась, чтобы советский разведчик не бегал по бардакам. Женщина для разведчика, помимо этого, представляет и ту опасность, что в постели мужчина может раскрыться больше, чем следует, и поставить свою миссию под угрозу провала. Я вспомнил Киру, мы с ней в постели были настолько откровенны, что я знал о ней все, наверно все, и сам рассказал ей о своих планах на будущее. Но она — сотрудник КГБ, и до того, как стала женой Григория Андреевича, крупного партийного бонзы, внедрялась к иностранцам. Что это была за работа, я и так догадался: ее подкладывали под иностранцев и делали компрометирующие снимки, очевидно, в постели. Я вспомнил, Кира как-то сказала, что Григорий Андреевич изъял из архива и картотеки КГБ все, что касалось ее, и она теперь «чиста».

Перед конторой мне повстречался Игорь Ильин. Он шел как сомнамбула, бледный и отрешенный. Я подумал, что он заболел.

— Дружище, что с тобой? — воскликнул я сочувственно. — Ты болен? Давай я отвезу тебя домой, у меня еще почти час времени.

Он взглянул на меня с тоской в глазах и покачал отрицательно головой.

— Я здоров, но лучше сдохнуть!

Э-э-э! В таком состоянии его отпускать нельзя, что-то, видно, стряслось. Я взял его под руку и повернул с ним к троллейбусной остановке.

— Ты можешь мне рассказать? Тогда расскажи! Ты знаешь, я не воспользуюсь твоей информацией. Мне совсем ни к чему на тебя доносить. Пусть будет хоть десять инструкций, я не буду стукачом среди своих.

Он немного поколебался, снова поглядел на меня своими тревожными глазами и, махнув рукой, сказал:

— Мою квартиру ограбили! Там были два пистолета: «вальтер» и «бульдог». Я взял их на обыске у японца на Сахалине пять лет назад и скрыл. Пожалел детишек этого японца. Его бы расстреляли, тогда было модно козлами отпущения делать корейцев, а японцев — тем более. Честно говоря, никаким он шпионажем не занимался, его поймали на берегу моря, собирал морскую капусту в зоне нашего боевого аэродрома в Корсакове.

— И что ты хотел сейчас? Подписать себе приговор? Знаешь, что после этого начнется?

— Знаю! Будет большой шум. Аркадия подведу, с него первого шкуру спустят.

— Ты думал, только на Сахалине идет охота за козлами отпущения? Правильно, Аркадий будет одним из первых. Кто тебя тянет за язык? Были пистолеты, а теперь их нет. И заткнись!

— Но если они станут стрелять: там же полные обоймы. Поймают стрелка и тогда выйдут на меня.

— Игорь, ты почти двадцать лет на оперативной работе, а психологию преступного мира не знаешь. Пойди к ребятам в уголовку и спроси: хоть один, пойманный с оружием, признался, где он его взял?

— Ты прав, зачем им признавать еще и кражу в моей квартире?

Игорь заметно повеселел и уже не глядел на меня затравленными глазами.

— Да, ты прав по всем статьям. Тот, кто ограбил мою квартиру, с оружием не балуется. Значит, он его продаст кому-то, а тот еще дальше. Цепочка где-нибудь разорвется.

— А как с японцем? Его посадили?

— В общем-то не за что: ни одной стоящей улики. Даже золота не было — нищета невообразимая. Шестеро маленьких япончиков — сам понимаешь.

— Что, бывало и золото?

— Конечно. Ребята на обыске всегда чего-нибудь прихватывали, друг друга не стеснялись. Я ничего не брал. Однажды делали обыск у дочери семеновского офицера, ее подозревали в связях с японской разведкой. Связь была, конечно, призрачная, думали, при обыске все выясним. Часа четыре рылись — ничего. Уголь во дворе чуть не по кусочку перебрали, землю зондировали — ничего. А потом я стою на кухне рядом с хозяйкой, она смотрит мне в глаза, руки сложены на груди, приоткрывает ладонь и показывает на пальце перстень с большим камнем, а сама тихо шепчет: «Возьми себе, все равно пропадет». Снимает перстень, зажимает в кулаке и явно намеревается мне его сунуть. Я от нее попятился, а сам озираюсь, может быть, кто из ребят видел. «Дурак!» — прочитал я по ее губам. И действительно, дурак: наш старшой обнаружил этот перстень, выхватил у нее из руки и сунул в карман. Я видел эту сцену, после обыска он предупредил меня: «Ты ничего не видел!» Все знали, что я на обысках ничего не беру, поэтому и оказался в Молдавии: когда подбирали кадры для укрепления службы наблюдения, старшой меня порекомендовал и характеристику дал — хоть сразу в рай.

— С тобой теперь все в порядке? Можем вернуться в контору? — спросил я Игоря, испытывающе заглянув в его глаза.

— Да, можем идти работать. Хорошо, что я тебя встретил, а то бы наломал дров.

Мое дежурство прошло без приключений, никаких событий не случилось, нарядов на отслеживание врагов и антисоветчиков не поступало, поэтому вся смена томилась от безделья. Игорь тихо бренчал на гитаре и пел блатные песни, четверо резались в домино, Ткаченко решал кроссворд из «Огонька», я прилег на диван и уснул спокойным безмятежным сном. Ни сердце, ни интуиция, ни еще какая-то сверхъестественная сила не мучили меня предчувствиями большой личной катастрофы. Я спал, а ком неприятностей уже катился с горы, обрастая все большей массой. Нет, я не чувствовал ничего. Может, врут, что люди чувствуют неприятности за день, за два. Наверно, я толстокожий и меня трудно пронять. Во всяком случае, я был в полном благодушии, когда время катастрофы наступило.

Погода выдалась прекрасная, солнце сверкало в витринах магазинов; мне казалось, люди радовались этому дню, хотя я преувеличивал — не у всех настроение было солнечным. Вот вчера Игорю Ильину никакое солнце не приносило радости, а сегодня и он бы улыбался, как вон та девушка в цветной национальной юбке, с длинной толстой косой. Прямо как с рекламной картинки.

Я шел домой пешком, потому что шел домой! У меня с сегодняшнего дня был свой дом, а не конспиративная квартира с надзирательницей Августой. Скорее, содержательницей — ведь это она поддерживает там чистоту и порядок и принимает как на постоялый двор временных сексотов вроде меня и моей жены, и обязана нас терпеть и улыбаться нам. Правда, встречи со мной у надзирательницы были радостные и приятные и, наверно, ей бы хотелось, чтобы они были нескончаемы.

Я действительно возвратился из Москвы другим, как это заметила Татьяна. Хозяйка уже не была для меня такой привлекательной, как прежде, мне казалось, она как-то потускнела, стали заметны морщины на шее, и грудь, я и это сразу заметил, обвисла, и вид ее под тонкой кофточкой меня не возбудил, восторга не вызвал и не породил прежнего желания. Видимо, все, что было между нами, кончилось, оттого что мы быстро перегорели; во всяком случае, я уже точно решил, возврата к прежнему не будет.

Как замечательно, что у меня есть свой дом, и я не буду находиться в ложном положении, избегая призывных встреч Августы. Уже два дня, как я вернулся из командировки, а мы с ней еще не занимались прелюбодеянием. Я почему-то про себя так называл наши отношения. Может быть, в моем остывании большую роль сыграла и Татьяна, которая находилась постоянно рядом. Я вспомнил, как Ткаченко шутил по этому поводу: «Я бы охотно пошел к какой-нибудь бабе, но как подумаю: придешь, надо ловчить, подпаивать, добиваться ее, а она будет кочевряжиться, цену себе набивать. Еще потом домой идти. На черта мне все это надо! Лучше всего дома: в кровать лег, жена под боком, ловчить не надо, подпаивать тем более, и не кочевряжится. Все мое лежит со мной!»

Хитрю, прекрасно знаю, что Кира всему виной. После нее мне не хочется «черного хлеба», после нее — никакого аппетита, наверно, пока не нагуляю.

Я дошел до центра, у кинотеатра «Патрия» толпился народ: премьера какого-то зарубежного фильма, дальше — парк и аллея с захоронениями павших в боях за Кишинев. Сквозь поредевшие деревья виднеется величественный и могучий Штефан челмаре. Великий Штефан, господарь, устремляющий своего бронзового коня на восток.

Я прошел сквозь парк и оказался на троллейбусной остановке, теперь несколько остановок и — Сельхоз-институт. Тут и есть наша квартира, а если перейти небольшой сквер, внизу откроется гигантская мраморная лестница, пожалуй, побольше знаменитой одесской. Она спускается прямо к огромному Комсомольскому озеру. Так что жить мы будем в очень хорошем месте: троллейбус рядом, центр близко, до базара десять минут на транспорте, на работу можно ходить пешком.

Я дошел до своего дома и сразу увидел, что наша квартира обживается: Татьяна уже повесила занавески, и на окне стоял цветок в коричневом кашпо. И тут я заметил своего шефа; он привалился плечом к углу дома и глядел, как я приближаюсь к подъезду. Я почувствовал, именно почувствовал, что его появление сегодня ничего хорошего не сулит. «Пришел поздравить с новосельем», — уцепился я за соломинку, но она тут же обломилась: лицо шефа было мрачным, глаза уставились на меня, и хотя до него было метров двадцать, я смог разглядеть в них ярость. «Что-то где-то прокололось», — с тревогой подумал я и уже не сомневался — его приход сейчас изменит мою судьбу.

Я успел поставить ногу на первую ступеньку лестницы и так замер, не спуская с него глаз. Сколько продолжалась эта пауза — трудно сказать, но мне почему-то она показалась долгой, очевидно, потому, что я оттягивал с ним встречу. Иван Дмитриевич оттолкнулся от стены дома и тяжело, как больной, пошел ко мне. И чем ближе он подходил, тем яснее я осознавал, что в моей судьбе произошел переворот, причем не в мою пользу. Я попытался улыбнуться, изобразить какую-то радость, но это была улыбка и радость, как если бы я был у гроба близкого человека, — вымученная, никому не нужная, фальшивая.

Шеф не поздоровался, руки у него были засунуты в карманы плаща, он их не вытащил, значит, подавать руки не собирался. Дойдя до меня медленным шагом, он прошел мимо, бросив вполоборота:

— Пройдемся!

Я двинулся следом, потом нагнал его, уже покорно ожидал удара, который он мне приготовил.

— Твоя жена совершила большую гнусность! — прорычал он сквозь зубы.

— Не понял! — тихо возразил я, действительно не предполагая, что это означает.

— Она дешифровала вас полностью. — Он повернул ко мне разъяренное лицо и стал громко шипеть — мелкие брызги слюны я почувствовал на своем лице. В уголках его рта появилась какая-то белая пена, что очень поразило меня. «Он же ненормальный», — подумал я, испытывая к нему отвращение, что в какой-то мере заглушило трагизм полученной информации. Нет, я не впал в транс, не задохнулся от злости к жене, а как-то удивительно спокойно принял это сообщение. Возможно, я еще не оценил всю опасность для моей карьеры разведчика, заложенную в словах: «Она дешифровала вас полностью». Что такое «дешифровала»? Разоблачила нас перед кем-то? Перед кем? Когда? Я ведь только что вернулся из Москвы, где «смотрины» прошли хорошо. Я вдруг разозлился не на шутку.

— Объяснитесь понятнее! — жестко сказал я и сам удивился тону, каким я потребовал объяснений от шефа.

— По-моему, я очень ясно сказал. Ваша жена разболтала обо всем: о подготовке к зарубежной работе, в какую страну и какую крышу мы готовили… — Он еще долго говорил об ответственности, о чести, неблагодарности, провале и о чем-то еще — я как-то не воспринимал всю эту нравоучительную болтовню. И лишь когда он выдавил: — Она, сволочь, е… с ним, пока ты работал, и трепалась в кровати о самых больших секретах, — я врубился и понял, что он поносил самыми грязными словами мою жену. Что-то во мне вспыхнуло: злоба, ярость, ненависть — черт знает, как это называется! Но я был словно на ринге: хук справа, хук слева, апперкот, свинг — все эти удары сыпались на меня, но я не мог закрыться. Шеф уже распоясался до предела, мне думается, он даже забыл, где находится и кто перед ним. А может, именно то, что перед ним был я, и действовало на него как красный плащ на быка — он вымещал на мне свою злобу за то, что моя жена разрушила его замыслы.

— Куда ты глядел, слепой, когда женился, она же самая последняя шлюха и блядь. Ляжет под любого! — хлестал он меня с явным садистским наслаждением. — Не успевала остыть после тебя кровать, а там уже лежал твой дружок! Они е… и смеялись над тобой! Могар ты лопоухий! — выкрикнул он залпом последнее оскорбление.

Это уже было лишнее, он перебрал через край. Но остановиться, видно, не мог, он просто упивался, унижая меня. Напрасно вы, Иван Дмитриевич, так поступили. Лучше бы вам этого не говорить. Лучше бы вам промолчать. Теперь я точно знал, что во мне вспыхнула ненависть к нему, она копилась много дней, но была глубоко упрятана в моем сознании, я не давал ей воли. А тут я потерял бдительность и не заметил, как ненависть выплеснулась наружу. Его было за что ненавидеть: и за то, что он постоянно обкрадывал меня, и за унижение, которому он подвергал меня при каждой встрече, показывая, какой он умный, а обыкновенный лопоухий могар это я, и за слюнявый рот, и вообще, как в басне: «Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать».

Ребром правой ладони я ударил его наотмашь в скулу. Я знал этот свой удар, если бы нацелил в висок, он бы умер, не приходя в сознание. На мозолистом ребре ладони на полном разгибе руки сила удара достигает девяноста килограммов. Шефа подбросило, он перевернулся, пропахал газон и шлепнулся на брусчатку на проезжей части улицы. Я постоял несколько секунд, равнодушно ожидая, когда он зашевелится. Моя ненависть улетучилась, будто выплеснулась с ребра ладони. Шеф застонал, я повернулся и неторопливо побрел домой. Во мне была полная пустота, голова тяжелая, но без мыслей. Подсознательно я чувствовал, что расправился не с шефом, а с самим собой. По существу оно так и было: я и сам прекрасно знал, что Татьяна с Лешкой уже зашли далеко, у них любовь, и наш разрыв не за горами. А разъярился я на шефа вовсе не потому, что он назвал мою жену шлюхой и блядью, а потому, что всю правду прямолинейно высказал он, и это было для меня оскорбительно и невыносимо. Я уже чувствовал, что моя будущая карьера разведчика захлебнулась, и я еле барахтался на поверхности. Отпадает Татьяна, распадается легенда, рассыпается весь замысел засылки меня за кордон. Поэтому мой удар по морде шефу практически ничего не решал в моей судьбе. Он мог только ускорить катастрофу.

Я вошел в квартиру, Татьяна приветливо мне улыбалась, она была вся во власти обживания квартиры: ей доставляло удовольствие чистить, тереть, мести, подшивать, развешивать по стенам, расставлять мебель.

— Что-то ты задержался, — заметила она, протирая бумагой стекло окна и не прекратив этой работы с моим приходом.

Я промолчал, мне совсем не хотелось с ней разговаривать после жестокой стычки с шефом, главной героиней которой была она. Мне хотелось лечь и полностью отключиться от всяких звуков, а тем более от ее голоса. Я лег на диван и закрыл глаза. Словно экстрасенсу, мне увиделось мое близкое будущее — оно было незавидным. Не успел я досмотреть картину своей жизни, как дверь из коридора распахнулась, и со страдальческим мычанием в комнату ввалился Иван Дмитриевич. Его с трудом можно было узнать: рожу перекосило, кривой рот раскрыт, из глаз текли слезы. При взгляде на него не оставалось сомнений, что я промахнулся: вместо скулы я нанес удар ниже и угодил прямо в челюсть. Она вывихнулась. Я не знал, как вправлять челюсть, никогда этого не делал, да признаться честно, никогда и не видел, как сворачивают челюсть. Но среди боксеров слышал, что надо стукнуть по челюсти с другой стороны. Я шагнул ему навстречу и не сильно ударил тыльной стороной кулака и, к своему удивлению, довольно легко поставил челюсть на место. Лицо шефа выправилось, но страдальческое выражение осталось.

— Что с вами? — встревоженно воскликнула Татьяна, подходя к Ивану Дмитриевичу.

— Он, очевидно, упал, — заметил я с легкой усмешкой, которая Татьяну удивила.

Шеф хотел что-то сказать, но челюсть его не слушалась. Она еще не научилась после репарации выполнять свои прежние функции.

— Дай ему воды! — бросил я Татьяне.

Она сбегала на кухню и возвратилась со стаканом воды. Иван Дмитриевич жадно пил, захлебываясь, и струйки стекали с его подбородка.

— Идемте, я вас провожу, — сказал я и решительно подхватил шефа под руку. Поддерживая его под локоть, я помог ему сойти по ступенькам, и тут он резко выдернул руку, с ненавистью уставился на меня и, с трудом выговаривая слова, прорычал:

— Я тебе покажу, сволочь! Ты меня еще вспомнишь.

Он пошел как пьяный, покачиваясь, а я стоял и глядел ему вслед, реально оценивая тот приговор, который он только что произнес.

Татьяна вопросительно поглядела на меня.

— Ты можешь объяснить мне, что происходит? — не выдержала она. — Ты что-то скрываешь от меня.

— Это ты от меня скрываешь! — начиная злиться, возразил я, еще не зная, что скажу ей: буду разоблачать шуры-муры с Шутовым или ее длинный язык по поводу моей карьеры.

— Что я скрываю? — залилась она краской. Мне стало ясно, что она поняла мои слова как намек на ее отношения с Алексеем.

— Садись! — приказал я ей строго. — Давай разберемся кое в чем. Только давай честно, без уверток. От этого зависит мое, моя… — Я не знал, какое подобрать слово, и поэтому сказал просто: — Ты поделилась с Шутовым важными секретами. Иван Дмитриевич сказал, что Шутов об этом рассказал еще одному человеку, а тот оказался агентом. Пришла в КГБ телега — так называются всякие бумаги: рапорты, доносы, письма.

Она в растерянности прижала к груди руки, в ее глазах вспыхнул страх, губы что-то прошептали, но я не услышал.

— Выкладывай, что ты рассказывала Шутову. — Я сказал это так жестко и требовательно, что Татьяна быстро закивала головой, что означало лишь одно: она сейчас все расскажет.

Конечно, она поделилась секретной информацией по поводу моей работы в «семерке», как я выследил подпольную типографию, кое-какую мелкую информацию, про Борьку Данилина, которого, кстати, знал Алексей. Но это все была чепуха, если взглянуть на проблему по большому счету.

— Это все ерунда! — заметил я. — Что ты рассказывала о Москве? Легенду? Подготовку, шифровальное дело!

— Бог с тобой! — воскликнула Татьяна облегченно. — Мы об этом только с тобой и говорили. Ты мне рассказал все, помнишь, ночью, когда приехал. Клянусь тебе здоровьем моей матери! Ничего подобного я Шутову не говорила! Врет он, гад паршивый! Не мог Шутов никому ничего сказать, потому что ничего не знал! Поверь мне, Толя!

Я почти поверил, хотя червь сомнения еще подтачивал меня.

— Так это ты Ивана Дмитриевича? — спросила она тревожно.

— Он тебя оскорблял. Какое он имел право! — завелся я. — Ты моя жена! У тебя с Шутовым отношения, мы сами тут разберемся! Ему нечего лезть, да еще оскорблять! Кстати, что вы решили с Алексеем?

Татьяна отвернулась к окну и несколько секунд молчала, видимо, размышляла над ответом.

— А что будет с твоей карьерой? — спросила она, и я понял, что ее беспокоило мое будущее. — Они будут нас готовить к поездке?

Теперь мне был ясен ее ответ. Несмотря на любовь с Шутовым, она решила со мной не расставаться, чтобы не нарушать моих планов.

— Думаю, моя участь решена. Сегодня, во всяком случае, появилась уверенность.

У меня не выходило из головы, что шеф твердил про Татьянину болтовню, особенно о Москве. Единственный раз в кровати перед сном мы говорили обо всем, что со мной произошло в Москве. Разговаривали мы тихо, подслушать нас никто не мог. И зачем? Если Августа агент КГБ, то ей нет необходимости подслушивать меня. А с Шутовым Татьяна не разговаривала, сделаем такое предположение, значит…

Утром нас разбудил телефонный звонок, Татьяна взяла трубку, послушала и ответила:

— Да, он дома, — и, повернувшись ко мне, тихо сказала: — Тебя Аркадий, так он представился.

— Ты чем занят? — спросил сухо Аркадий. — Ничем? Поговорить надо. На смену тебе не надо приходить. Давай встретимся в ресторане «Кишинев». Я тебя приглашаю. Толя, ты меня понял? Через час.

«Дурной знак, — подумал я, — он никогда раньше меня „Толей“ не называл. Только Анатолий или по фамилии. И чего это в такую рань в ресторан? Да, там можно позавтракать в это время».

Когда я появился в ресторане, Аркадий уже сидел за столиком лицом к входу. На нем был строгий темно-синий костюм и галстук, что меня еще больше удивило. Аркадий никогда в таком виде в конторе не появлялся, а тут вдруг модный галстук, хотя, как и всегда, с лохматой, нестриженой головой.

Он улыбнулся, но его улыбка не подбодрила меня, а усилила мое уныние. Он указал на стул напротив и, когда я сел, спросил:

— Вещие сны видишь?

— Никаких не вижу. Сплю как положено и сколько положено. Где-то что-то не в порядке? — спросил я, не желая бродить вокруг да около. Эта встреча затеяна неспроста.

— Это ты Ивану челюсть свернул? — спросил он, и я заметил в его глазах веселые искорки.

— Он мою жену оскорблял, — ответил я угрюмо.

— Ешь сметану, — пододвинул он мне стакан. — Только давай сначала выпьем. — Словно фокусник, Аркадий откуда-то из-под стола вытащил два тонких стакана, наполненных на две трети светло-коричневой жидкостью. — Десять лет выдержки, пьется только с приличными людьми. — Он чокнулся обоими стаканами и один передал мне. Мы выпили, ароматная жидкость приятно обожгла все внутри. Закусили яблоками, нам принесли семгу и лимон. Мы ели все это молча. Аркадий ничего не говорил, а мне не хотелось начинать, потому что я не знал, зачем я здесь, что хочет от меня шеф «семерки». Потом он сунул стаканы под стол, побулькал в них и поставил на стол. Мы снова молча выпили, и я почувствовал легкое головокружение, неприятности стали уже не такими острыми, вроде даже вообще отступили. Аркадий глянул на меня, и я снова увидел веселые искорки в его глазах. Отчего-то мне стало весело.

— Я ему челюсть свернул, — заявил так, будто Аркадий сомневался. — Он заслужил то, что получил.

— Чудак ты! — возразил весело Аркадий. — Подлеца бьют не за то, что он заслужил, а за то, что он подлец! Как это было, расскажи. — Он подпер голову кулаками и приготовился слушать.

— Понимаешь, я промахнулся, вместо скулы попал в челюсть, — начал было я рассказывать, но Аркадий вдруг захохотал:

— Промахнулся, говоришь! Да он жрать не может. Ну, ну! Давай дальше!

— Приходит он к нам в дом, морда перекошена, челюсть на боку, мычит. Дал я ему с другой стороны, напоила его жена водичкой, и я его проводил. Он мне пригрозил, что не забудет.

— Не забыл уже. Звонили, чтобы я тебя уволил и в контору не допускал. Только я думаю, что тут не челюсть виновата. Что почем, рассказывать мне не надо. Я и так догадался, что ты у нас на стажировке. Но где-то ты прокололся. Очень тщательно все проанализируй. Пройдись внимательно по своим следам. Вспомни французскую поговорку про женщин. Я тебе деньги привез. — Он вытащил пачку десятирублевок и положил передо мной. — Спрячь!

— Что-то многовато, — засомневался я, разглядывая пачку.

— Все нормально. Там тебе премия за типографию, немного я добавил. Только не спорь, сейчас они тебе нужнее, чем мне. И еще вот что, через недельку сходи в военкомат, там тебе переоформят внеочередное звание. Будешь капитаном. Это я на тебя представление давал за типографию. Вчера пришли документы. Тебе придется туго с работой, Иван будет мешать, но я тебя направлю к сестре моей жены на телевидение, а в трудовой книжке записал, что ты был лаборантом по фотоделу в конторе по изысканию сырьевых резервов. Может, Иван тебя и не найдет сразу. Хотя он уже просил меня, чтобы я неофициально подцепил тебе хвост, — нашел дурака! Так что ты остался без наружного наблюдения — вот что жалко! Давай еще выпьем, — не дожидаясь моего согласия, он сделал какой-то хитрый знак официанту, и тот, прикрыв салфеткой, принес еще бутылку коньяка.

— Поесть надо? — спросил он доверительно.

— Только мясное. Мы не травоядные.

Официант ушел, а мы принялись за вторую бутылку, разливая коньяк в стаканы под столом. С утра, когда ресторан работает как кафе, спиртное запрещено и приносить с собой — преступление. Вот мы и прятали бутылки под столом.

— Хочешь, я тебе расскажу, кто я и что со мной приключилось? — потянуло меня на пьяную откровенность.

— Нет, не хочу! — решительно отказался майор. — Твои секреты — это твои, и никому никогда их не выдавай, даже если пьешь с друзьями, чтобы ни у кого соблазна заложить тебя не было, — хорошо вразумил меня Аркадий. — И запомни: когда знает один — это секрет, когда знают двое — уже секрета нет. А трое — это река информации.

— Но мы знаем двое с женой, — пытался пьяно возразить я.

— Муж и жена — что? — одна сатана! — засмеялся Аркадий. Не знаю, к чему тебя готовили, но если этим делом занимался такой трусливый подонок, как Иван, дело твое дрянь. Он не хочет никакого риска, поэтому у тебя произошли неприятности. Но как говорят французы, — снова намекнул он, — «шерше ля фам» — женщину ищи, а дальше — в своем подлом амплуа преподобный Иван ибн Дмитриевич.

Мы прикончили коньяк, и я почувствовал, что уже основательно нагрузился, и сейчас мне все нипочем. Ходить блевать в туалет мне ни к чему. Аркадий быстро свернул нашу гулянку и запретил мне платить за выпитое и съеденное. Я заартачился, мол, на чужие не пью, привык сам платить и угощать друзей. Но майор двумя пальцами прищемил мне нос, пока я не почувствовал боли, и сказал:

— Все! Я тебя позвал, я и плачу! Когда ты меня пригласишь, тогда другое дело.

— Давай завтра, — стал я настаивать, желая отблагодарить Аркадия.

Но он легко подхватил меня под руку, хватка у него была мощная. Хоть я был и пьян, но почувствовал, что от такого громилы вряд ли вывернешься.

— В другой раз! А сейчас Сашка отвезет тебя домой. Он будет последним, кто тебя видел из нашей конторы. — Аркадий впихнул меня на заднее сиденье, сделал знак рукой водителю, и машина резко сорвалась с места…

Проснулся я вечером, когда зажглись уличные фонари. Татьяны дома не было. Она оставила мне записку, что ушла с Шутовым в институт по вопросу работы.

Меня это почти не взволновало, теперь, после нашего объяснения, она будет открыто встречаться в Алексеем, и мы лишь формально будем числиться мужем и женой. На удивление, голова у меня была ясная и мысли довольно четкие. Я прокрутил нашу беседу с Аркадием и воспроизвел для себя только важные моменты: встретился он со мной, чтобы рассчитаться, уволить меня, предупредить относительно Ивана Дмитриевича. И насчет «шерше ля фам». Работа на телевидении — нужно встретиться с сестрой жены Аркадия. Что еще? Что-то важное, но оно ускользало от меня. Еще раз, сначала. Иван трус, он боится риска. А при чем тут я? Как при чем? Он же мой шеф! Ему передали меня и Татьяну, ему было поручено готовить нас. Какой же тут риск? Я начал рассуждать: он не только нас готовил к зарубежной нелегальной работе. От нас зависела его карьера. Наш провал или наш переход на сторону врага — потребуют найти виноватого, стрелочника — вот им и должен был стать шеф. С него будет большой спрос, вплоть до увольнения из органов безопасности и партийных выводов. Значит, ему было невыгодно, чтобы мы ушли работать за кордон, мы — угроза его благополучию, избавиться от нас он не мог: ему приказали, а отдел у него — зарубежная разведка. Теперь все, казалось, стало на свои места. Хотя…

Я побрился, умылся, тщательно оделся, поглядел на свое слегка помятое лицо, помассировал его, подержал под холодной струей воды, еще раз взглянул в зеркало — теперь лицо меня в какой-то мере удовлетворило. Не то чтобы свеженькое, но, по крайней мере, не производило впечатления, что по нему ходили ногами.

Войдя во двор своей бывшей конспиративной квартиры, я увидел свет в когда-то нашей комнате. Там оказалась Августа. То ли было плохое освещение, но она показалась мне постаревшей.

— Толя! — обрадованно воскликнула она и бросилась ко мне на шею, дохнув чем-то приятным, домашним. — Я уже думала, что ты обо мне забыл, — и принялась страстно меня целовать.

Чего там притворяться, она вызывала во мне буйное желание, я торопливо расстегнул на ней халат, под ним ничего не оказалось, словно она ждала этой встречи. Нет, груди у нее не отвисали, как мне показалось при нашей последней встрече. Но и не были «атласными» — по словам какого-то поэта. Я спустил руки ниже спины и прижал ее к себе. Августа затрепетала от возбуждения. Вдруг я вспомнил про ее мужа, и даже испугался, что он может войти и застать нас, занимающихся любовью.

— А Николай Николаевич?! — тревожно прошептал я.

— Не беспокойся, милый! Его нет!

Откуда только брались у меня силы. Августа была ненасытной, будто делала это в последний раз и хотела получить все, все сполна. Раз уж я пришел, и она мной завладела, Августа не хотела меня отпускать. Да я и не сопротивлялся.

Наконец где-то часа в два ночи мы успокоились и, разморенные и утомленные любовной страстью, лежали в полудреме на диване.

— Я хочу есть, — вдруг сказала она и напомнила мне, что с самого утра, когда мы с Аркадием сидели в ресторане, у меня тоже во рту не было маковой росинки.

— Я голоден, как Пантагрюэль! — Я забыл, что она понятия не имеет ни о Гаргантюа, ни о Пантагрюэле. — У тебя что-то есть, чем люди утоляют голод?

— Конечно! Я могу накормить пятерых таких, как ты, — засмеялась она и, как была обнаженной, пошла на кухню.

Я быстро вскочил и отодвинул от стены диван. Так и есть, слова Аркадия «шерше ля фам» оправдались: на стене почти у самого пола в форме электрической розетки был закреплен микрофон. Тонкий провод спускался вниз к плинтусу и там скрывался в небольшом отверстии, проделанном в стене, и уходил в столовую, как раз в то место, где стояла хельга. Очевидно, магнитофон находился там, в хельге, и Августа могла свободно записывать наши разговоры на пленку. Значит, эта курва, Иван Дмитриевич, поселил нас в конспиративной квартире, оборудованной техникой для подслушивания. Значит, он знал все наши тайны: Августа — агент снабжала его информацией. Вот откуда он узнал по поводу болтовни Татьяны и Шутова. И главное — она подслушала наш с Татьяной разговор о Москве. И Татьяна вовсе ничего не разболтала Алексею.

Я пододвинул диван на прежнее место и лег в ожидании, когда Августа позовет меня есть. Теперь мысли, что «король голый», не давали мне покоя. Но я заставил себя обуздать возникшую злобу на Августу. Что, собственно, я от нее хотел: она выполняла свою работу. Вот что означало брошенное ею на прощание слово «слепец!». Она знала, что Татьяна спит с Алексеем, она ненавидела Татьяну, потому что я был у нее и она еще прихватила Шутова. Августе было наплевать, о чем мы говорили, когда я вернулся. Ей нужен был я, может быть, она мечтала, что, не было бы у меня Татьяны, место возле меня досталось бы ей. Но это все мои фантазии. Во всяком случае, она была женщиной с эмоциями и безумной ревностью. Поэтому и донесла на Татьяну, а Иван Дмитриевич приплел сюда Шутова намеренно. Может быть, у нее была тайная мысль, что я после этого брошу жену и что я никуда не уеду, тогда она будет счастлива со мной. Господи! Чего только не придет женщине в голову!

— Толя, иди к столу, — позвала Августа.

Я надел трусики и пошел на кухню. Здесь было чем утолить голод. Бра над столом высветило и крабов, и копченую еврейскую колбасу, которую я очень люблю, и пастрому — копченое деревенское мясо, и разогретые мититеи — наперченные колбаски, — все так аппетитно, что я почувствовал неимоверный голод.

— Выпьешь? У меня есть водка. — Августа, не дожидаясь моего согласия, достала из холодильника початую бутылку.

Мы выпили по рюмке, потом по второй, и я наконец спросил:

— А где Николай Николаевич?

— Там, — махнула она неопределенно рукой, — на Армянском кладбище. Позавчера схоронили, — разъяснила она бесцветным голосом и склонила голову к столу.

«Как же так! — ошарашенный новостью, воскликнул я мысленно, — позавчера схоронила мужа, а сегодня наслаждается в объятиях любовника! А что, собственно, произошло? Она и при живом-то муже делала со мной то же самое. С той лишь разницей, что существовала какая-то опаска: как бы он случайно не накрыл нас. Стерва все же первостатейная! Мужа спаивала, чтобы с любовником по-факаться. Вот и споила, что он помер!»

Вся эта еда мне стала противна. Молча я встал, оделся и пошел к калитке. Августа меня не остановила, наверно, поняла мое состояние и решила, что сейчас самое неподходящее время говорить о будущей встрече. Мол, захочет — придет.

Я брел по спящему городу, один посреди улицы, изредка проносились автомашины. Я шел и думал: как же так случилось, что я, еще не став разведчиком, провалился, и провалился на женщине. «Шерше ля фам!» — вот уж непреходящая истина. Аркадий своим сыщицким нюхом учуял, откуда подул ветер. Иван не любит рисковать. Он и задание, наверно, дал Августе подловить нас на болтовне. Мы угодили в его капкан, и он со спокойной совестью списал нас в архив. Очевидно, Августа сочинила ему телегу. И он тут же подал рапорт, где отразил, что мы не надежные для разведки люди. Приписал Татьяне грех, что выболтала все любовнику. Если женщина в постели разгласила тайну, она и в будущем будет опасна для дела. Несомненно, Иван Дмитриевич внес предложение от нас дистанцироваться, всякую связь с нами прекратить, спустить на тормозах. Шефа не только не накажут, а еще благодарность объявят за бдительность, что сумел своевременно рассмотреть гнилой товар и не допустил засылки ненадежных людей за кордон. Ясно, что он разыгрывал передо мной спектакль возмущенного нашим коварством человека, утверждал, что мы его подвели, для пущей важности обзывал грязными словами Татьяну. Так что дал я ему по морде или не дал — в нашей судьбе ничего не менялось, она была предрешена: рапорт шефа уже был в Москве, и оттуда пришла санкция на прощание с нами. Все-таки хорошо, что я своротил ему челюсть. Подлецов нужно бить, и не за что-нибудь, а только потому, что подлецы. Эта мысль принадлежит Аркадию, но она точна и неоспорима.

Больше часа я шел до дома, но странное дело, горечи уже не испытывал. Наоборот, теперь была полная ясность. Очень даже правильно, что поехал к Августе и проверил подозрения. Я переключился на новые, еще не ясные для меня проблемы. С Татьяной решил развестись: кому нужен этот неполучившийся брак? Она уйдет жить к Лешке. Если получится с работой на телевидении — это будет идеальный вариант. А нет, возьму учеников, буду обучать английскому — как-нибудь проживу. Голова есть, не исключен из партии, руки, ноги — в порядке. Уже у самого порога дал себе зарок, что к Августе я больше никогда не пойду. Нынешняя встреча была необходимостью. Что-то надо сейчас сказать Татьяне. Но говорить ничего не пришлось: Татьяна домой не пришла — развод состоялся.